Я поднималась на эскалаторе, сердце напевало легкомысленную песенку. То, что я увидела минуту спустя, круто изменило мою жизнь навсегда. Навсегда.
Олег, на встречу с которым я так спешила, улыбаясь своей фирменной улыбкой, протягивал великолепный подсолнух незнакомой мне девчонке, простецкой дурнушке в короткой курточке и дурацких, расписанных цветами же, джинсах. Всё это было отмечено мной на автомате, когда, ускорив шаг, я вылетела на Невский и смешалась с толпой. Я ничего не понимала. Мы хоть и были знакомы с Олегом недавно, но он явно симпатизировал мне. И, торопясь на свидание, я никак не могла предположить такого окончания нашего знакомства. Слёзы подкатили к горлу, я свернула в какой-то дворик и набрала мамин номер. Она несколько дней просила забрать у неё яблоки, коими снабдили её добросердечные соседи. Решено, вместо романтического свидания, еду к маме на другой конец города за яблоками. Договорились встретиться у метро, потому что у меня как назло разболелась нога, и дохромать до родительского дома я была не в состоянии. Ну маман разохалась, увидав мою унылую физиономию, но рассказывать я ей ничего не стала. Болит нога и всё тут. Забрала пакет и поехала домой. Яблоки источали дивный позднеосенний аромат, а в небольшом целлофановом мешочке обнаружились ещё ядрёно пахнувшие солёные огурцы, которые я переложила в другой пакет. Села в вагон и только сейчас заглянула в свой мобильник. Боже мой, я забыла включить звук, а там пятнадцать непринятых вызовов. И все от Олега. Странно. Зачем он звонил мне, коли дарил подсолнух другой девчонке?
Не доехав до дома, я выскочила на ближайшей станции.
— Ну и где ты? — по телефону было слышно, как он улыбается. Улыбается после того, что произошло?
— Ты мне цветы никогда не дарил, а тут, какой-то девчонке… — и я зарыдала несмотря на толпу народа, спешащую мимо меня.
Сначала была тишина, а потом откровенный смех. И знаете, что? Олег имел право смеяться. Он так торопился на свидание, что поднимаясь по эскалатору, задел подсолнух в руках той девочки, цветок сломался. И он, как настоящий мужчина, купил новый…
…Моя проблема в том, что концовку этого рассказа я придумала только что. На самом деле тогда я не стала Олегу перезванивать, а пошла в ближайший бар и напилась, закусывая попеременно то яблоками, то огурцами.
Так прошёл год, затем другой.
Теперь вот здесь, в кругу анонимных алкоголиков, рассказываю эту историю…
Я проснулся в поту. Мрачные тени из кошмара тянули ко мне длинные когти. Летнее солнце уже взошло, осветив стоэтажные высотки.
Я потопал в белому другу и лишь потом на кухню. Ну да, утро начинается не с порошковой бурды, которую пытаются навязать дурной рекламой.
— Ты в обменку сходил?
Гражданская герлфренд курила ментоловую сигарету, отодвинув занавеску в сторону, чтобы не спалить нашу большую, девятиметровую квартиру. Солнце с радостью накаляло кухню, превращая её в микроволновку.
Вопрос не радовал. С подвохом такой вопросик.
— Не успел, милая, прости. Вчера много дел было, да и потом с парнями затренировался. Представь, смог от груди сто десять толкнуть! — сказал я.
Подошел обнял. Она не отстранилась, махнула рукой. Стена-монитор засветилась:
— Котировки индекса ДД упали в проекции зета и поднялись по вертикали тангенса! Каждый человек понимает, что происходит в нашем спокойном мире!
— Чего?! — спросил я и почесал лоб. Длинные волосы растрепались во время сна и теперь неприятно липли к коже.
— Курс меняется. Беги скорей в обменку, дорогой, — пояснила герлфренд, — кофе я приготовила, выпей перед уходом.
Я поцеловал её в бритую макушку, обжигаясь, отсербал кофе и побежал.
Курс поменялся? Обидно конечно, но не думаю, что это критично. Накопилось у меня немало. Специально откладывал последние полгода.
Ошибся.
Первый же обменный пункт ошарашил. Девять к одному. Я подошел поближе, надеясь, что это шестёрку не правильно перевернули.
Вчера ж ещё один к трём! Да чего я туплю? Достал смарт, пробежался по новостям. Все правильно.
— Калифорниямастлайк… — выругался я.
В обменке на меня надели шлем, подсоединили провода. Толстая блондинка недовольно спросила:
— Всё меняете?
— Да.
— И даже смерть любимой собаки?
— Чаффи. Да.
— Так… Обмен негативных эмоций начался… Пересчет на радостные события в будущем… Ну вот, выбирайте из списка.
Я завис, как старый компьютер. Три лотерейных билета? Весёлый вечер с друзьями? И это всё, что я могу позволить?! Мир меняется очень быстро. Не успел вчера, откинул себя на жизненном пути на годы…
В квартиру зашел тихо, стараясь не шуметь. Герлфренд ждала. Вкусный запах жаренного мяса окутал квартиру.
— Ты вернулся?
— Угу, — сказал я и выдохнул, — прости, не успел…
Она подошла ко мне, прикрыла пальцами губы и произнесла:
— Я ещё месяц назад поменяла всё своё горе… Иди кушать. Тебе понадобится много сил, как будущему папе.
Я поцеловал её. Плевать на современные нравы, женюсь на ней официально!
— Миссис Салливан… — робопсихолог потёр пальцами виски. — Я уже битый час пытаюсь понять, что же вы от меня хотите…
— Как чего? — возмутилась дама. — Я хочу, чтобы вы дали этому феномену научное объяснение.
— То, что ваша кофеварка стала работать по-другому, когда вы купили новый холодильник — это не феномен. И ему не может быть научного объяснения. Ему вообще не может быть никакого объяснения! Точнее нет, десятки вариантов — от изменения напряжения в сети до… степени износа вещи! Почему вы обратились ко мне? Я же не гарантийный ремонт!
— В ремонте мне сказали, что всё в порядке, и они впервые сталкиваются с таким — да, «феномен» было именно их словом. А кофеварка, кстати, вашей фирмы! Так что вы и должны соображать, что в ней не так — ведь вы же робопсихолог!
— Я специалист по искусственному интеллекту, — грустно сказал психолог. — То есть по роботам. Ваша кофеварка к ним не относится.
— Моя кофеварка стоила столько, что у неё должен быть не только искусственный интеллект, но и искусственная душа!
Психолог устало прикрыл глаза.
— Хорошо, — сдался он. — Несите сюда вашу кофеварку. Будем разбираться… с научной точки зрения.
* * *
Через три дня миссис Салливан получила на руки кофеварку и экспертное заключение главного робопсихолога корпорации «R.U.R».
Оно гласило:
«У кофеварки модели ET34W, серийный номер YT-930-g-44-5377 выявлен синдром Анны Карениной.
Результаты исследования прилагаются.
К правилам эксплуатации добавлены особые рекомендации.
Данные исследования станут основой научной статьи.
Особая благодарность выражается миссис С.Салливан».
— Вот то-то же! — победоносно сказала миссис Салливан, изучив документы. — Тогда я буду звать мою кофеварку Аней.
— Зовите, — кивнул психолог. — И смотрите, чтобы рядом с ней не велись разговоры о поездах и железной дороге.
— Ну само собой!
* * *
Статья главного робопсихолога корпорации «R.U.R» произвела фурор.
Чего стоило только её название.
«Псевдонаучность и убедительность: к вопросу о возможности научного обоснования любого события».
Некоторые даже что-то заподозрили.
Когда всё закончилось, на сеновал заглянула луна. Ветер снаружи шумел кронами древолистов. Пров жарко дышал в шею, остывая. Внутри было горячо и сладко. Мубаб знал: получилось. Было стыдно и радостно — как всегда.
— Что теперь? — спросил Пров, застёгиваясь. — Когда?
— Завтра, — ответил мубаб.
Зажмурился. Устал — от синюшности чужих губ, от натуги чужого дыхания, от смрада скорой смерти — тоже чужой.
Для Прова было почти уже поздно. Мубаб едва успел. Ничего не поделать — людей много, а мубабов — нет. Здешняя земля сильно к себе тянет, быстро сводит в могилу. Без мубабов короток людской век. Мубаб же стучит в дверь лишь тогда, когда приходит время.
— Уверен?
— Ага.
Мубаб свернулся в клубок и сразу уснул. В ночи светились окна дома. Пров, загребая отекшими ногами, побрел туда.
Всходила вторая луна.
* * *
Назавтра тошнило. По-малому гоняло каждые пять минут, а привычно целить, держа рукой, мешал живот. Не привыкать — знал, что это ненадолго.
К вечеру начались схватки. Мучился молча. Забрела, гремя чешуей, корова, жевала жвачку, смотрела грустно. Фёкла, Провова жена, немолодая и уже некрасивая, заглянула на сеновал. Мубаб застонал. Фёкла ахнула, присела рядом, заглянула в глаза.
— Чей? — спросила как потребовала.
Мубаб виновато улыбнулся.
— Мальчик?
Мубаб кивнул, закусив губу.
Отошли воды.
* * *
— Хорошенький, — сказала Фёкла, когда все закончилось.
Мубаб отвернулся. Ребёнок пищал.
— Голодный, — сказала Фёкла.
Тронула украдкой свою пустую грудь. Взглянула на налитую мубабову.
— Ни к чему это, — поморщился мубаб. — От голода точно помереть не успеет.
— Делать с ним что?
Мубаб пожал плечами.
— Сердце достань. Отнеси мужу. Мужнино износилось всё. Накорми. Будет муж как новый. Сто лет ещё проживете.
— А потом?
— А потом вас опять мубаб навестит.
Фёкла заревела в голос.
* * *
— Не хочу, — сказала потом. — Не буду!
— Помрёт муж. А дитё вырастет. Быстро. Получится новый муж. Глупый только. Ну, да ты баба неглупая — научишь, чему нужно.
Помолчали. Фёкла решилась. Приложила ребёнка к мубабовой груди. Мубаб слушал, как крошечное сердечко бьётся рядом с его собственным.
— Полюби меня, мубаб, — попросила Фёкла. — Деток хочу, а нутро не родит. Господь велел и эту землю заселить, а как? Она необъятная, а нутро износилось. Чую, мубаб: от тебя — рожу.
— Родишь, — улыбнулся мубаб.
Полюбил.
К третьей луне дальше пошёл под чужими звездами.
Вдогонку в два голоса нёсся детский плач.
«Терпение — добродетель, утраченная вместе с безмысленным бытием примитивного фелиноида», — думала Киттикет в сотый раз за мучительно долгий час, пока Грау Добберман добирался до их находки.
Киттикет не находила себе места. В такие моменты она отчаянно завидовала легендарной выдержке своих неразумных предков.
— Я на месте, — сказал Грау. — Закрепился, занят соносканированием.
Киттикет сиганула через рубку к пульту. Цапнула микрофон, нажала тангенту.
— И как? Есть? — жадно спросила Киттикет. — Ну, хоть что-нибудь?
— Нет, — ответил Грау.
Его дыхание (частое «пх-пх-пх-пх») было отчётливо слышно через шлемофон. Грау принюхивался — принюхивался атавистично, рефлекторно. Киттикет активировала телескопы, поймала пыхтуна в перекрестье. И точно! Филейная часть красно-белого саркофандра явственно подрагивала в такт круговым эволюциям жалкого обрубка, который давно утратил право именоваться хвостом.
Поведение было явно недостойным суперканида, но над некоторыми своими привычками постсингуляры пока ещё были не властны. Киттикет свято верила, что, унаследовав Небеса и Землю после исхода Хозяев, они рано или поздно сбросят оковы инстинктов и сделаются равными богам.
— Так видно? — спросил Грау.
Он завис у южного полюса о-ниловского орбиталища, десятикилометровая туша которого медленно вращалась вокруг продольной оси в тени Луны. Панорамные окна были закрыты лепестками броневых плит. Броню покрывала частая рябь от столкновений с фрагментами космического мусора и метеоритных дождей. Картинка с камеры была скверной, но стилизованный солнцеврат на внешнем створе огромного портала всё ещё был различим.
— Годится, — сказала Киттикет. — Открывай.
Грау ввёл коды доступа. Плиты шлюзовых ворот поплыли в стороны, открывая нутро шлюзовой палубы.
— Иду внутрь, — сообщил Грау.
Красно-белое пятнышко замерло на границе мрака и кануло в него без следа.
— Ого, — сказал Грау немного позже. За это время Киттикет изгрызла до основания когти и исполосовала в ленты обивку командорского ложемента.
— Что, что, что там? — Киттикет описала несколько кругов по рубке, пробежав по условному потолку.
— Лес. Поляна. Идолы.
Глаз камеры смотрел в лицо свирепого громовержца, едва намеченное в огромном замшелом пне. Лицо было неприятным, злым. Но это было лицо досингулярного человека.
— А… Хозяева? — спросила Киттикет.
— Продолжаю поиск, кибернет-командор! — отозвался Грау.
Он сорвался с места и, азартно взлаивая, помчался сквозь лес. Среди стволов блестело озеро. На берегу тепло сияли оконца архаичных бревенчатых домишек.
Грау, позорно утратив навык владения Высокой Речью, радостно залаял у крыльца крайнего дома. Дверь приоткрылась. Очень небольшой человечек в расшитой веннским орнаментом рубахе присел рядом с Грау. Потянулся к нему.
— Мама, смотри, здесь собачка! — закричал малыш.
Глядя на него, Киттикет ощутила недостойную суперфелла потребность замурлыкать.
Что и сделала — с удовольствием и не медля.
Греф приник глазом к отверстию и стал выбирать. Девки были разные — фигуристые и не очень, с откровенно запущенными телесами и худышки, нещадно изводившие себя диетами. Светленькие, брюнетки. Была одна рыжая с короткой стрижкой. Была явная спортсменка с раскачанной дельтой и почти мужскими узковатыми бёдрами. Тоже короткостриженная. В дальнем углу одиноко паслась ходовая старушонка. Сморщенная, как печёное яблочко.
Бритые лобки перемежались аккуратно оформленными бобриками и пушистыми кустиками, вызывающе торчащими прямо на уровне его глаз.
Греф сглотнул и на секунду опустил взгляд.
— Вам нехорошо? — тотчас спросил оформитель.
— Мне… никак, — сказал Греф тихо.
— Если вас что-то не устраивает, можно изменить уровень подачи. Могу открыть вам панорамное окно. Или дверь с гарантией прохода. Но тогда вам тоже придётся раздеться.
Греф подумал.
— Прежний симбионт… её звали Эльга… Она сбежала от меня, когда я потерял работу.
Оформитель понимающе покивал.
— Наверное, дома у вас поселилось уныние?
— Дома у нас стало возможным найти всё что угодно, за исключением радости, — сказал Греф.
— Взаимное удовольствие — это очень важно, — сказал оформитель. — В трудные времена симбионты должны взаимопритягиваться.
— Должны, — сказал Греф.
Оформитель спросил:
— Эльга долго была с вами?
— Один миг, — не задумываясь, сказал Греф. Потом добавил: — И всю жизнь.
Оформитель спросил:
— Ну неужели вам ни одна не понравилась? Совсем весну не чувствуете?
Греф не ответил.
Оформитель извлёк из кармана брезентовой куртки фоновектор и невнятно произнес в него несколько слов. Поманил Грефа пальцем:
— Идёмте.
Они вышли в коридор, где вдоль стен на лавках сидели безликие мужчины и женщины. Распахнулась соседняя дверь. Греф шагнул за порог и равнодушно разделся. На него не обращали внимания. Это была инверсия. По периметру тянулись зеркала. Наверняка с односторонней проницаемостью, подумал он. Впрочем, это было неважно. Вокруг ходили такие же, как он, потеряшки, отягощённые надеждами на то, что они ещё кому-то могут понадобиться в этой жизни. Греф не стал забиваться в угол, а занял свободный пятачок, раздвинул ноги пошире и, запрокинув голову, уставился в потолок. Так он простоял довольно долго. До тех пор, пока не почувствовал, как под невидимым жгучим взглядом горит кожа внизу живота. Смотрового отверстия здесь не было — видимо, он не ошибся насчёт зеркал. Кто-то заказал «панораму».
Спустя время за ним пришли.
Оформитель сказал:
— Вас выбрали. Желаете прояснения?
Греф не стал спорить.
В «комнате ясности» спиной к двери сидела женщина. Когда он вошёл, она повернула к нему бледное, осунувшееся лицо. Под глазами — густые тени. Греф ощутил, как напряглись его ягодицы. Внезапный спазм скрутил горло. Греф надломился и утонул в сухом кашле.
Эльга медленно приблизилась. Широко размахнулась и влепила ему пощёчину.
Греф судорожно ухватил её за локти.
— Симбионтам негоже расставаться надолго, — сказала она. — Я иду домой. Ты со мной или как?
Один человек очень любил ездить в метро, а людей ненавидел. Как войдёт — дверь стеклянную придержит, чтобы следующему в лоб не стукнуло, и думает про себя: «Лучше уж, чтоб стукнуло». Но всё-таки радуется, — вошёл, приятно очень. Только и двух шагов сделать не успеет, как видит — люди его обступают, теснятся и смотрят поверхностно своими некрасивыми глазами. Какое уж тут удовольствие. И ведь каждый день так.
Тогда он вот что придумал: внутрь заходит — терпит, по станции идёт — терпит, а в вагоне — раз — и выдумывает что-нибудь, чтобы людей не видеть и не слышать, — на манер заслонки. Первое время этот человек вполне традиционно закрывался газетой, но одинаковые слова, которые он невольно читал, ему очень скоро наскучили. Некрасивые глаза всё же лучше, чем «политика», «шоу-бизнес» или «продам».
Тогда он стал насвистывать что-то из своих любимых оперетт: ария графа Орловского из «Летучей мыши» защищала не хуже газеты. Одна беда — ни он, ни другие пассажиры ничего не слышали из-за окружающего шума, и смысл всего этого быстро терялся.
После свиста наступил черед слона. Обыкновенного, майн-ридовского. Не моргнув глазом, он ставил его прямо перед собой и наслаждался грубой его кожей и отдалёнными выстрелами охотников, которые ему мерещились. Сначала пассажиры вагона вежливо интересовались: «А это у вас майн-ридовский слон, да? Редкое животное…» Но потом потеряли к слону и этой детской, наивной литературщине всякий интерес. Да и слонов всех перестреляли, пришлось искать что-то ещё.
Идея с Чаплином не продержалась и неделю. Странно, ведь всё было как положено: котелок, тросточка, даже тапёр в углу вагона — все это выскакивало из воображения навстречу попутчикам, чтобы защитить его, заслонить от их глаз. Ноль внимания. В наше время Чаплин пользуется куда меньшей популярностью, чем даже слон…
Потом были полотна импрессионистов и абстракционистов, — из тех, что побольше, чтобы закрыть его с ног до головы, — древнегреческие амфоры и китайские вазы, японские ширмы с тонким и изящным рисунком и германские средневековые гобелены… даже рыцарские доспехи… Только один старичок как-то скосился на него поверх очков и тут же отвернулся.
Он уже давно не задавался вопросом, удивить он их хочет или защитить себя от некрасивых глаз. Всё смешалось в водовороте предметов, звуков и красок… Но вот однажды он заметил, что давно уже ездит один, и людей вокруг него нет. Тогда он успокоился. Но и метро разлюбил.
— Всё, кажется, отбой, — сквозь громкий зевок слышно в телефонной трубке. — Ох, и дали копоти, я, кажись, даже зуб шшло…
Потрескивание; осторожно опускаю трубку на рычажки. Понятно — звонивший находится чуть западнее, и ночь наступила немножко позже.
Интересно, кем человек там, на той стороне провода, приходится моей дневной части? Подчиненным? Командиром? Атаманом соседнего отряда? Не знаю.
Не знаю даже, кем является мой личный второй. Хватит и того, что много раз мне приходилось выкарабкиваться из окопов, нюхать вонючий дым, вытряхивать пыль и пепел из волос. Хватит и подсохшей крови, которую еле-еле отчистил с ножа, и седины на виске.
Не моё дело. Не мой мир. Не моя, черт возьми, жизнь!
Моя — здесь. В замершем и притихшем квартале полуразрушенных, изодранных снарядами многоэтажек. Внутри раскатывается вдоль коридоров эхо ещё нетвёрдых шагов. Осторожно мы выбираемся наружу.
Луна сверкает. Синеватый свет раскрашивает и без того натерпевшийся город тенями, превращая в строгую маску, намекая, что пора бы и призадуматься. Ну уж дудки.
— Куда сейчас? — спрашивает остановившийся рядом парень, и я равнодушно дёргаю плечом:
— Подзаправиться и на танцульки.
— А я хотел посмотреть футбол.
— Тоже дело, — киваю я одобрительно. Впрочем, сегодня не до футбола: судя по тому, как болезненно скрутило в узел мышцы живота, мой дневной побывал под обстрелом. Или ещё чего похуже. Надо снять напряжение, иначе… иначе он гробанется, скорее всего.
А без второго долго не протянешь.
— Ну, — говорю, — давай тогда.
— Так это… — он мнётся, почему-то бледный, хотя одет хорошо, в новое и чистое, как и все вокруг, в общем-то.
— Что? — уже жалея, что не ушёл сразу, спрашиваю.
— Вот…
И тут вижу под ногами на какой-то пятнистой и замызганной зелёной тряпке девчонку. Спит. Поднимаются и опадают проступающие через защитной же раскраски майку ребра. Обиженно надуты искусанные бледные губы с лихорадкой в уголке. Тёмные дорожки на щеках, где текли слёзки. В скрюченных замурзанных пальчиках стиснут флажок. Если я правильно помню — не наш флажок, с тремя полосочками знакомых цветов — союз реки, гор и тайги. Дьявол.
Она, мало того, — не из наших. То есть, вообще.
Она — дневная.
Мы, сытые, благодушные, настроенные на танцульки, пьянку и легкомысленные забавы, выглядим вокруг неё ничуть не серьёзнее палой листвы. Однако это ночь, это наш мир, и…
Я понимаю, что уже несу хрупкое легенькое тельце к машине. Следом топает тот балбес — ну, который «Вот».
Высокий хищный кроссовер «Кайен» заводится с первого касания ключевым пальцем. Мотор урчит низко, вкрадчиво. Я сижу и понимаю, что ни черта не знаю, что делать дальше. Девке-то все равно не жить: без ночной половины дневным-то тоже…
Впереди, на западе, догорает полоса заката. Разочарованно так.
Меня осеняет. Визжат покрышки. И мы рвём с места — вперёд. Летим прочь от города, вдаль от линии фронта, по осевой. Вдогонку солнцу. Надо только догнать день, и…
Даже если придется ехать целую ночь.
Даже если целую жизнь.
— Думаю, чёрненькая тебе понравится. Доброе утро, кстати.
Я всегда встаю раньше Второго. Это удобно, можно самому выбрать завтрак. Хотя он, конечно, оспорит мой выбор — он всегда по утрам не в духе и спорит просто так, даже когда не прав.
— Утро добрым не бывает. А чего это как чёрненькая — так сразу мне? Я что — рыжий, что ли?! Блондиночка-то куда аппетитнее выглядит! Типа себе, как ранней пташке — самый лакомый кусочек, так что ли?!
Ну вот. Что и требовалось.
— Потому что ты любишь мозги, промаринованные интеллектом, а я нет. Блондинка тебе покажется пресной — она глупа, как её уронили, так и сидит, я уже полчаса за ними наблюдаю, с самой доставки. А чёрненькая всё время пытается удрать. К тому же… я сейчас рыкну — сам посмотришь.
Утробный рёв прокатился по каменным стенам, пол камеры дрогнул, ловчая мембрана выгнулась и затрепетала, словно готовая лопнуть. Пухленькая блондинка зарыдала, словно по сигналу. Слёзы градинами катились из огромных круглых глаз, открытый рот усиливал сходство с удивительно глупой рыбой. Жилистая брюнетка, до этого усердно пытавшаяся подцепить край мембраны острой шпилькой, отбросила ярко красную туфлю, вжалась спиной в угол и оттуда заверещала:
— Только не меня! Жрите её! Она толстая! Она вкуснее!!!
Мой напарник приятно удивлён.
— О… а ты прав, она мне нравится! Обожаю потрошить эгоистов. У неё наверняка восхитительно гнилое нутро, да с перчиком, да со стервозинкой!
Похоже, проснулся. К обеду войдет в форму, и мы с ним хорошенько поспорим при делёжке. Зато ужин выбирает он, вечером я клюю носом и почти не чувствую вкуса, вечером мне всё равно, лишь бы побыстрее.
Тем временем брюнетка пинает блондинку ближе к мембране — наверное, думает, что мы за ней. Второй облизывается:
— Чего мы ждем? Я жрать хочу, как сто драконов!
Уточняю:
— Блондинка мне?
— Забирай свою бледную немочь, терпеть не могу тупую преснятину!
Сердце брюнетки было твёрдым и сладким, как карамелька. Я не люблю сладкое, а Второй хрустел радостно и чавкал потрошками. Я же смаковал суфле девственно чистого мозга блондинки, не испорченного ни единой морщинкой, инфантилизм добавлял нежности, глупость и лень — воздушности. Вот уж не думал, что анекдоты настолько правдивы, действительно, редкая дура… была.
Потом, когда насмерть перепуганные девушки убегали — такие милые и няшно-кавайные, трогательно держащиеся за руки и поддерживающие друг друга на скользких валунах горной тропы — мы смотрели им вслед с сытым умилением, и Второго опять потянуло на лирику:
— Как ты думаешь, наша миссия выполнима?
Пожимаю плечом:
— Спроси у создателей.
— Но даже если и так, и когда-нибудь количество перейдет в качество, естественный отбор сработает и в людях совсем не останется скверны — что тогда будет с нами? Мы же просто сдохнем! от голода!
Снова пожимаю плечом:
— Зачем так пессимистично? Я предпочитаю верить в людей. И их неизменность. О, смотри, на обед сегодня чирлидерши. Кого выбираешь?
За витриной — граффити. Голова, палочки ног и рук как на знаках дорожного движения и вместо живота огромный круг, внутри которого извивается красный червь. Рядом с человечком надпись — «НЕТ!». Третий раз за неделю встречался этот знак. Но впервые — в центре города.
Фёдор отвернулся от окна и раскрыл меню. «Ты ни в чём не виноват», — снова мысленно успокоил себя он. Так, меню. Острые блюда, жареное. Пока пропускаем. Через полгода будет можно. Возьмём манты. Мороженное на десерт? В инструкции про это ничего не сказано.
Официант принял заказ и презрительно улыбнулся. Или показалось? Фёдор посмотрел за окно. Три буквы. «НЕТ!»
И красный паразит в животе.
Может, это официант сделал? Для него, постоянного клиента. Вдруг среди персонала есть повстанцы? Фёдор ходил в кафе уже две недели, расплачивался кредиткой нртабов, сопоставить легко.
«А если у меня не было выбора?»
Люди — завистливые и мстительные твари. Никто не помог в трудную минуту. Ни работы, ни денег, ни жилья. А тут повезло: вступил в программу нртабов и был одобрен, медицинские анализы показали — годен. Теперь три года можно жить спокойно.
Никто за всю взрослую жизнь не относился к нему так хорошо, как нртабы. Сострадание, сочувствие, искренняя поддержка, — эти слова перестали быть пустыми. Инопланетяне заново научили его верить в себя.
Фёдор почувствовал в животе резь. И живо представил, как внутри него елозит красный паразит.
Нет. Это иллюзии.
Шевелится? Или кажется? Снова резкая боль. Фёдор просунул руку под рубашку.
Предупреждали же, процесс адаптации займёт от трёх месяцев до полугода. Главное — не думать о красной твари, которая живёт в тебе. О внутреннем соседе.
Инопланетная цивилизация нртабов платила за еду, жильё, одежду, — да за всё. Не из-за большой любви к людям, разумеется. Микрофлора организма человека лучше всего подходила для взращивания личинок.
Официант принёс заказ и нехотя спросил:
— Всё в порядке?
— Да.
«Почти нормально», — подумал Фёдор.
Всё было нормально до того, как один тип сбежал из перинатального Центра нртабов. Отказался от внутреннего соседа. И создал подпольную организацию. А повстанцы теперь как лозунг повторяли знаменитую фразу из интервью с ним: «Не делай, как я».
Тупые повстанцы… нртабы никого не принуждали! Это же национальные правительства дали разрешения инопланетянам. На любого землянина. Люди готовы торговать людьми. Как всегда.
А террористы заладили: внутреннее соседство меняет сознание человека, тот начинает ненавидеть людей, защищать права инопланетян. Но разве для того, чтобы ненавидеть человечество, нужны подсказки нртабов?
Боль в животе утихла.
Вовремя. Как раз подоспели манты.
Фёдор вспомнил мысли о внутреннем паразите и раскаялся. Нельзя так относиться к ребёнку инопланетян. Нельзя. Он ни в чём не виноват. Эти мысли из-за повстанцев: заставляют думать всякие мерзости о братьях по разуму.
Очень хотелось, чтоб войной с нртабами повстанцы не испортили три года спокойной жизни.