— Баю-ба-аюшки баю-ю! — надрывалась бабушка.
Четырёхмесячный внучок строго глядел на неё, хмуря светлые бровки. В серых, ещё подёрнутых младенческой дымкой глазах — сна и не ночевало.
— Да не любит он эти баюшки, — дочка оторвалась от мытья посуды и стояла в дверях единственной комнаты, комкая полотенце. Левую руку она кое-как обтёрла, а на правой — борода мыльной пены тянулась до самого локтя. — Спой ему про крейсер Аврору.
Бабушка осуждающе зашикала, затрясла головой. Ей показалось, что взор внучка затуманился, наконец. Однако это была военная хитрость. Дитя прищурилось на мир и завертело головкой с удвоенным интересом.
— Да спой ты ему про крейсер! — рассердилась дочь. У неё была послеродовая депрессия, плюс муж работал с утра до ночи, а бабушка, тоже работающая, едва могла забежать на пару часов.
Бабушка тоже рассердилась. Она считала, что уж в воспитании младенцев — точно понимает больше дочери.
— Что бы он в этом возрасте соображал!
— А, может, он в прошлой жизни матросом был? — дочка со вздохом смазала мыльную бороду на полотенце, взяла у бабушки сына и прижала сына к замызганной футболке.
Сытый младенец снисходительно заулыбался. Мать он признавал, и неделю назад, сильно переболев гриппом, научился даже произносить «ма-ма». Говорил, правда, странно, рефлекторно вымучивая звуки, словно выдрессированная собака или кошка. (Позже он позабудет эту случайную науку и научится звать маму иначе, мягко и чмокающе, как будто мама — конфета).
— Может, мы и вправду рождаемся много раз? — задумчиво сказала дочь. — Смотри, какие умные у малышей глазки? Сразу после рождения — они ещё помнят прошлое. А потом потихонечку забывают.
Бабушка только покачала головой. Вечно дочь придумывает ерунду.
— Ну ты сама посмотри, он же все сказки знает! Рассказать Масе сказку? — спросила родительница торчащую из пеленочного кулька голову.
— Умм, — согласился младенец.
— Про лисичку и петушка рассказать?
— Ууу, — разочарованно взвыл кулёк.
— Тихо-тихо, соседи прибегут, — испугалась бабушка.
— А про колобка рассказать?
Дитя задумалось. Выражение его лица стало смешным и сосредоточенным, и дочка начала:
— Жили себе дед да баба. Вот дед бабе и говорит…
Младенец так оживился, что бабушка поняла: всё, никакого сна сегодня уже не будет.
— Как он говорит?
— Гули-гули, — сообщил младенец.
— Правильно, — согласилась дочка. — Испекла бы ты, говорит, баба — колобок. Где у нас баба?
Дитя поискало глазами бабушку, и та расплылась в улыбке. За этот взгляд она готова была простить вселенной все обиды и неудачи, всё, не сложившееся в жизни, обманутое и не даденное когда-то. Моряк? Да пусть хоть моряк!
— Ладно, вы тут укладывайтесь, а я домывать пойду, — дочка отдала сына в теплые надёжные руки и выскользнула за дверь. А через минуту в комнате раздалось приглушенное шумом воды: «Дремлет притихший северный город…»
Кто ж его знает, почему у четырёхмесячных младенцев в ходу такой странный репертуар?
Измаил Петрович Хаханькин, горожанин в пятом поколении, робеющий от одного вида тёщиной кошки, на самом деле всегда мечтал стать фермером. Заслужив пенсию, он тут же приобрёл домик за городом и пять соток земли. В меру плодородных, с подведённым поливом от озера. Он хотел вырастить курочек.
С первым же майским теплом Измаил Петрович вскопал грядки и посадил свежие куриные яйца, купленные в супермаркете с пометкой Д (диетические). Поливал, полол… но курочки упорно не всходили.
Измаил Петрович худел, по ночам штудировал садоводческую литературу, под глазами от недосыпа набрякли мешки. Но даже светило огородного дела, Октябрина Ганичкина, ничего не писала о том, как выращивать курочек. По всему выходило, что дело это самое простое, вроде прополки сорняков, раз агротехника не вызывала у садоводов вопросов.
Деревенские подсказали бы, будь у них в ходу книжная лексика, но перед начитанным пенсионером терялись.
Соседи слабого пола посмеивались исподтишка. Соседи, укрепившие поначалу совместный с Измаилом Петровичем пол пробным распитием пива, начали сторониться.
Измаил Петрович не сдавался: три раза заново перекапывал грядки, удобрял навозом, проверял свежесть посадочного материала специально купленным овоскопом.
В середине июля, когда грядки Измаила Петровича, чернеющие посреди бушующей деревенской зелени, довели местного барыгу до валидола, который он по привычке запивал водкой, соседи не выдержали, создали из морально стойких и говорливых делегацию и отправили к Петровичу.
После дождя жирная, обильно унавоженная земля парила. Измаил Петрович рыхлил её специальной пластиковой тяпочкой, чтобы не повредить яйца.
— Ты бы это, Петрович… — нестройно начали «делегаты», а самая смелая соседка шагнула едва не на грядку.
И вдруг влажная земля у неё под ногами вспучилась, и показалась зелёная лупоглазая голова с острым носиком, слегка похожим на клюв. На носике болтались остатки скорлупы.
— Курочки? — отшатнулась соседка. — Всходят?!
— А почему зелёные? — донеслось из толпы делегатов.
— Дык… — растерялся Измаил Петрович, разом утратив городское красноречие. — На грядке же всё поначалу… зелёное. Поспеют.
Соседи зависли в когнитивном консонансе.
Лупоглазая «курочка» выпростала из земли длинное крокодилье тельце, расправила перепончатые крылышки и жалобно замяукала.
Толпа угрюмо густела. Розовые королевские кальсоны не оставляли подданным иллюзий.
— Король-то не до конца разделся! Уговор дороже чести! Снимай всё, наше Величество! — толпа визжала, улюлюкала и плотоядно захлёбывалась слюной в предвкушении окончательного и необратимого падения правящей династии.
Человек в чёрном плаще с капюшоном стоял на грубом помосте рядом с королем и брезгливо ворошил концом трости кучу сброшенного платья.
— В пророчестве сказано — наг и нищ, — не тяните с этим, раздевайтесь, — концом трости он подцепил найденный кошелёк и широким взмахом отправил его в напирающие задние ряды восторженных зрителей.
— Пророчество — это судьба, а не кучка грязных крестьян и насилие, творимое вами… — король вяло попытался воспротивиться.
Из-под капюшона раздался короткий глухой смешок, заставивший свергаемого монарха ещё больше сгорбиться, потупив взгляд и безвольно опустив руки.
— Судьба — это сила хаоса, над которой время от времени короткую условную победу одерживает толпа — именно в силу своей безличности, спонтанной ярости и бесстрашия массы перед лицом индивида, — экзекутор говорил ровным голосом, методично сбрасывая ногами предметы одежды с помоста в протянутые снизу руки. Грубые обветренные мозолистые руки хватали нежный шелк и с наслаждением и недюжинной силой мяли и рвали его, бросая обратно на помост разноцветные клочки.
— Солнце садится, поторопись, мешок с отборным дерьмом, до заката ты должен быть абсолютно голым — настолько, что даже младенцу это будет ясно, — экзекутор глумливо простёр трость в сторону мальчика-пажа, стоявшего здесь же с алой бархатной подушкой в руках, предназначенной для короны, пока ещё венчающей глупую голову в завитом парике.
Наконец за чулками последовали кальсоны. Толпа выдохнула, раздались нервные смешки. Шлюхи на балконе мечтательно жмурились и слали воздушные поцелуи. Мужики закрывали женам глаза ладонями и шапками, обещая избить дома. Детям раздавали подзатыльники.
Экзекутор в черном плаще простер руки и торжественно потряс перед толпой розовой тряпкой.
В ответ рёв стал неистовым и страшным, но в нём появились изумлённые возгласы. Экзекутор обернулся.
Король натягивал на себя трещавший по швам камзол маленького пажа, неуклюже прикрываясь алой подушкой. Корона всё ещё была на нём. Солнце село.
* * *
Тело потом нашли под помостом. К пажу успели дотянуться из первых рядов. Паренёк не вышел ростом, но был увёртлив и достаточно силён, чтобы успеть мёртвой хваткой повиснуть на экзекуторе и столкнуть его вниз. В упавшей на площадь тьме судьба уступила хаосу и вильнула соблазнительным задом, издеваясь над жалкими людьми, достойными своего правителя.
Судьба смеялась, но щедро отмеривала второй шанс им обоим.
В годовщину того злопамятного дня статую голого короля на площади шлюхи украшают лентами, а выпускники пажеского корпуса маршируют без камзолов перед окнами дворца.
Толпа безмолвствует.
А? Нет, не занято, присаживайтесь!
Первый раз в этом баре? Ну, добро пожаловать! Удачно вы зашли: сегодня Сашина смена. Лучший бармен в городе! Лина раньше ворчала: «Кто так мартини делает! Льёт на глазок и оливку в полный бокал плюхает». Это пока не попробовала! А после сама любовалась, как в шейкере весёлый джин смешивается с пряным вермутом, а потом аккуратно, по стеночке на дно бокала опускается гладкая оливка.
Говорите, свет мигал? Минуту назад? Да нет, вряд ли проводка, за этим следят. Авось не сгорим! А и сгорим — так в хорошей компании.
Славный у вас смех, искренний. Как у моей Лины.
Лина? Да, жена. Лучше неё никого нет. Сам удивляюсь, как такая красотка за меня пошла. Вот её фото до заражения. Теперь она, конечно, не такая, но всё равно краше многих. Да и внешность — это просто ширма, внутри она всё та же.
Как, не слыхали о заражении? Ну, о кусачих пришельцах? Недавно в городе, да? А у нас уже год приёмные изоляторов работают круглосуточно.
Лину я долго туда не вёз, надеялся, пройдёт. Но когда кокон затвердел, понял: надо везти. Регистраторша всё умилялась: у всех коконы серые, а у Лины розовый, с перламутринкой. А как же? Это ведь моя Линочка, моя красавица, она и окукливается лучше всех!
В приёмной тогда не протолкнуться было: сыворотку ещё не изобрели, и все укушенные заболевали. Да и сейчас не всех спасают: сыворотку ведь нужно успеть ввести в первые часы. А эти твари кусачие впрыскивают со слюной не только свой геном, но и какой-то наркотик. Человек и не помнит, что его кусали. Крошечный провал в памяти — как будто свет мигнул. Вот и не беспокоится. А потом уже поздно.
Сегодня я Лину навещал, так один посетитель прямо там начал покрываться слизью: она потом затвердеет и станет коконом. Медсестра бедная аж завопила: «Мало мне своих пациентов, у меня ещё посетители окукливаться будут!»
А Лина моя уже вылупилась, я ей сегодня передачу носил. Печёночки свежей, термос крови. Ей железо требуется. Пока не окуклишься, можно в чистом виде потреблять: желудок у укушенного лужёным делается. Помню, удивлялся, куда деваются шурупы. А это Линочка угощалась. Теперь-то ей нужна пища понежнее. Я нынче насмотреться не мог, как изящно она берёт клешнями печёнку и подносит к жвалам. Санитар спрашивает: «Родня?» — а я ему: «Жена!» Тот аж присвистнул: «Везёт же некоторым!»
О, Саша освободился, можно заказывать. Вы что будете? Кровавую Мэри? Нет, кровавую вам рановато, организм ещё не перестроился. Саш, сделай человеку Томатную Мэри!
Да, у вас на шее укус. Помните, вам показалось, что свет мигнул? Да не волнуйтесь, тут за углом медпункт. Сейчас выпьете и сходите введёте сыворотку.
Сам я не ходил. Даже обрадовался, когда обнаружил у себя укус. Говорят, супругов помещают в один бокс. Так что скоро буду с Линой.
Да, Саш, мне как обычно.
Всё-таки по части мартини он мастер! Так бы и смотрел, как весёлый джин смешивается с пряным вермутом, а потом аккуратно, по стеночке на дно бокала опускается гладкая гайка.
Туман крался от озера. Охлаждал распаренную кожу и смешивался с потом. Раиса приподнялась, упёрлась ладонями. Заревела утробно, как зверь. Бредущий с верёвкой на шее Петя заметил:
— Вы, мадам, словно иерихонская труба, право слово.
Рая переждала схватку. Буркнула:
— Иди, висельник, не пялься.
Музыкант фыркнул. Полез на знакомую берёзу.
Женщина запрокинула лицо в серый небесный кисель, взвыла. Плод вылетел, плюхнулся в озёрную рябь. Рая схватила скользкий синий канатик, потащила к себе. Из воды выскочили рыбьи челюсти, запоздало щёлкнули пустотой.
Роженица передохнула. Уже без надрыва выдала послед, вырыла ногтями ямку, прикопала. Перегрызла белыми зубами пуповину. Замотала младенца в оборванный заранее подол, понесла домой.
На крыльце сельсовета дремал председатель Кузьмич. Вздёрнулся, испуганно спросил:
— Что? Ревизия?
— Не, это я, — застенчиво ответила Рая.
— Опять? — Кузьмич осуждающе покачал головой, вытер натёкшую слюну. — Чего нищету плодить?
Раиса рожала постоянно. От кого — непонятно. Мужиков в деревне -комар пописал, да и те неспособные. Народ шумел, искал виновника. Уж и Кузьмича свергали за грех, да вновь выбирали — больше некого. Привычно били кирзачами музыканта, рвали на полоски гармонь. Петя плакал светлыми дорожками слёз, брал верёвку, шёл вешаться. Повисев с недельку, возвращался — резал из липы ложки, чтобы играть. В другой раз мастерил из камыша дудочку или гитару из консервной банки и рыболовной лески. Упрямый, сволочь.
Ругались и на лешего, и на домовых. Разве что дурачка Николку не подозревали. Ему с коровами-то не справиться, не то что с бабой. Убогий пялился на народ небесного цвета глазами, пускал пузыри — как такого бить?
Шептали по углам про Михаила, но в лицо боялись обвинять — чересчур богат. Морда — как медный таз сияет. И работничков подобрал гладких, сытых, топоры за поясом. Не подступишься.
Столбы телеграфные давно сгнили, попадали. Дорога из райцентра лопухами поросла. Земля рожала всё хуже и, наконец, перестала совсем. Раины ублюдки ползали по деревне, отбирали у тощих крыс объедки и присматривались к коровьим лепёшкам.
Народ собрался перед сельсоветом, помирать красной смертью на миру. Председатель высморкался и заговорил прощальную речь.
Небо вдруг просыпалось манной: люди начали ловить ртом, отпихиваясь локтями. Ту, что не съели, затоптали. Хватило на день. Последний домовой ушёл в лес, унося охапкой полуживых крыс.
Небо снова распахнулось и уронило веточку вербы. Волшебную. За неё дрались в кровь, Михаил работников передушил да сам топор в спину словил. Музыкант, такое видя, заплакал, полез на осину — вешаться.
Николка посмотрел на рвущую друг друга зубами толпу. Поднял веточку из грязи, рукавом вытер. Взмахнул, гугукнул на птичьем своём языке.
Кузьмич стал пчелиной маткой — роем править. Михаил сделался золотым одуванчиком. Дурачок музыканту рояль подарил. А Раисе — таблетки противозачаточные.
Рая хмыкнула и пошла на берег озера.
Рожать.
− Это по-твоему ключ на пятнадцать?! − ору я и сам себе отвечаю, − Да не разбираюсь я в твоих железках!
Дурак дураком − сейчас накроет, не до условностей уже, но камеры-то пишут, и два моих голоса продолжают привычную ругань:
− Куда ты все время инструменты кладёшь, а?! На место класть надо!
− Заткнись и работай!
− Сам заткнись, балласт! Биолог чертов, ни проку от тебя, ни…
Тут всё и оборвалось…
− Подсудимый, что вы можете сказать в своё оправдание? − у судьи скрипучий голос и равнодушные глаза. Ему нет дела ни до чего, кроме соблюдения буквы закона.
− Я действовал согласно инструкции…
Зал взрывается криками возмущения. Молоток остервенело бьёт по трибуне, охрана призывает к порядку.
Лицо у судьи морщится, вытягивается, взгляд становится масляным, как у мелкого хищника − прокурор проступает на первый план, сходит с трибуны и обращается к пустому креслу:
− Уважаемый суд, мне хотелось бы отметить, что в сознании обвиняемого не нашлось даже жалких двенадцати личностей, которые могли бы выступить в качестве присяжных…
− Протестую! − прокурор исчезает, и вот уже перед залом адвокат, весь его облик полон сострадания и жалости. Он нервно дергает ворот мантии, кладет мне ладонь на плечо и оборачивается к зрителям:
− Никто не вправе осуждать человека за малое количество альтернативных личностей.
− Господа! − судья возвращает контроль над разумом, отдёргивает руку, приводит в порядок своё облачение, − Вернёмся к сути дела.
Процесс идёт медленно, никогда не было прецедентов, и прокурор с адвокатом, перебивая друг друга и оттесняя основного носителя, тянут в свою сторону. Тот же кривится недовольно, его роли не позавидуешь даже с моего места − любое решение обеспечит ему место в истории, и любое станет тавром на вечные времена. Дело «Общество против Абрахама Квирли» обещает стать самым громким за последнюю тысячу лет.
На вопросы отвечаю скупо. Ежусь под недобрыми взглядами зала, в глазах людей я − убийца. Убийца своего второго «я» − рубахи-парня, гения, весельчака и любителя животных. Не уберёг, сам после аварии очнулся, а его где-то внутри похоронил. В газетах чего только ни писали: «Зависть среднего ума к выдающейся части симбиотической личности», «Чудовищное предательство вторичного сознания», «ОН БРОСИЛ СЕБЯ!»
И поди, объясни им всем, что никакой альтернативной личности у меня нет и не было никогда. Такой вот уродец… Или тюрьма, или сумасшедший дом.
Да лучше бы я его убил!
Это была моя идея. Так уж с детства сложилось — я придумываю, Олег воплощает, не уставая восхищаться моей фантазией. Так и в этот раз — Олежка горячо поддержал, и мы отправились воплощать мою идею. Наверно, мы дополняли друг друга — Олег был сильным, я — быстро соображал.
Сколько себя помню — Олежка всегда был рядом. Как познакомились на траволаторе, по дороге в детский сад, так с тех пор и были неразлучны. Плечом к плечу рубились в виртуале, вместе отбивались от драчливых старшеклассников, запоем читали, а потом жарко обсуждали прочитанное. В какой-то из старых книг мы и прочли о старинном обряде братания кровью.
— А давай и мы побратаемся? — предложил я.
Олежкины глаза округлились:
— Будем руки резать?
— Нет, гораздо круче!
Потом уже, конечно, всё расписали так, будто затея была страшно опасна, что телеподы тогда охранялись пятнадцатью степенями, но на самом деле нарушали мы только один запрет. Верней, не запрет даже, а любому понятное требование — входить в кабину телепорта по одному.
В общем, втиснулись мы в кабину, нажали кнопку и вышли из телепода на другом краю города. Посмотрели с Олегом друг на друга и обнялись. Ведь мы стали братьями — не символически, а на молекулярно-генетическом уровне.
Теперь-то это обычное дело. ТТ — телепортационный тюнинг — многие фирмы предлагают. Прописываются желаемые качества, кандидаты тщательно отбираются по множеству параметров, просчитываются возможные варианты, взвешиваются риски. Договоры, расписки, завещания… Дорого, конечно, не совсем безопасно, но от желающих отбоя нет.
Ну да, Олег первым сообразил, как это можно использовать. Запатентовал идею, в венчурный фонд обратился, ходил, доказывал, пробивал. Не сразу, конечно. Мы уже школу заканчивали, когда перемены в нас стали заметны. Олега с его золотой медалью сразу в несколько вузов приняли. Я едва-едва аттестат получил — всё время торчал в спортзале, железки тягал. Конечно, на словах поддерживал друга, но энтузиазма его разделить не мог. Олег утверждал, что это шанс для человечества, способ перехода на новую эволюционную ступень. А мне казалось, что я навсегда потерял что-то важное в том телеподе. Так и разошлись наши с Олежкой пути. Лучше б мы не братались…
Митька споткнулся и едва не упал. Перевёл сбившееся дыхание, оглянулся на преследователей — те ещё не показались из-за угла. Похоже, удалось оторваться. Ноги дрожали, горло горячо саднило. Вездесущая детвора, бросив игры, с любопытством его разглядывала. Ну да, видок у него сейчас… Выглаженная матерью рубашка испачкана, рукав оторван…
Конечно, он слышал о таких историях, но вообразить не мог, что влипнет в подобную передрягу! Говорила ему мама — пойдём вместе, так нет, отказался: мне восемнадцать, уж паспорт получить сам смогу!
Получил… Стоило ему отойти от здания паспортного стола, как яркие коготки неожиданно вцепились в его руку, густо накрашенные губы потянулись к его губам… Митька отшатнулся и тут же опрокинулся навзничь, — кто-то из банды врезал по ногам. Чудом вырвался.
Ладно, надо идти. Митька похлопал по карманам — чёрт, паспорта нет! Наверно, выронил на бегу. Эх, даже до дома не донёс, не успел полюбоваться зелёным, звёздно-серпастым…Придётся завтра идти писать заявление о краже. И только с мамой, хватит с него сегодняшнего приключения.
Митьку схватили, когда он уже сворачивал в арку своего дома. Как же он не сообразил, что выпавший паспорт могли подобрать его преследователи! А там — адрес прописки… Об этом он догадался, когда его, со связанными руками и с мешком на голове, куда-то вели. Куда-то… Об этом у него тоже было время догадаться.
С тех пор, как в стране ввели обязательное многожёнство, женщины смекнули, что жить теперь предстоит не столько с мужем, сколько с сёстрами по несчастью. Поэтому удачей считалось закадычным подругам выйти замуж за одного мужчину. Но где гарантия, что жениху понравится подружка его избранницы? Нет такой гарантии. А ещё и время поджимает… Вот и появились эти «банды невест», обычно из бывших одноклассниц. Они отлавливали симпатичного парня, держали его взаперти и впроголодь, пока тот не соглашался жениться на всей компании сразу. Поговаривали, некоторых били и даже… Но об этом Митьке думать не хотелось. Теперь он понимал, почему никто из парней, понуждаемых к браку, не жаловался и не отказывался от своего согласия. Стыдно же! Ой, как стыдно, что тебя, мужчину, какие-то девчонки…
Митька тогда был маленьким, но помнил, как радовались мужики этому закону «об улучшении демографической ситуации в стране», как гордо они ходили по улицам, по-хозяйски поглядывая на женщин. И что из этого вышло? Теперь мужиков на улицах не видать, вкалывают по с утра до ночи, чтобы прокормить быстро увеличивающиеся семейства. Ведь одновременно запретили аборты, вместе с разводами. И уголовную ответственность ввели. За безбрачие. Для мужчин — с двадцати лет, для женщин — с восемнадцати.
Остававшиеся у него два года Митька мечтал провести интересно и с пользой, учиться он хотел… Не получилось. Вместо этого ждёт его заточение, пытки, побои. А почему, собственно, ждёт?
— Эй, девчонки, — окликнул он похитительниц, — я согласен.
Через час Митька давил кнопку звонка своей квартиры, прикидывая, какими словами преподнести новость маме. На правой руке у него красовалось пять обручальных колец, за спиной сиял улыбками его новенький гарем — Ольга, Наташа, Рита, Ева и, кажется, Света.
Хрен знает, почему в игре он был мамой. Вроде бы когда-то, в песочнице, позавидовал Ирке, которая властно распоряжалась своими куклами, укладывала спать, водила на прогулку, а его то и дело отправляла «на работу» и «в магазин». Может, он тогда и решил, что мама — самая завидная роль? Разве теперь вспомнишь! Игра, понятно, была тайной. Войнушке с пацанами она не мешала, и кукол он у матери не выпрашивал — хоть и мог бы. Мать — не пацаны, смеяться бы не стала. Все же он и дома играл про себя.
…Она растила сына одна. Так сложилось. Понятно, в жизни мальчика должен быть значимый мужчина. Нашла кружок — юных биологов готовил отличный бородатый дядька − добряк, умница и с юмором. Таскал малышню на выезды, чуть постарше — брал в экспедиции. Иногда она ревновала, когда сын застревал в кружке надолго после занятий − но помалкивала. Её дело — мамино: кормить супом и вкусностями, чесать спинку и лечить насморки, проверять уроки и возить в музеи. Конечно, порой мальчишку надо «строить». Тогда она представляла себя отцом-командиром, строгим, но справедливым. Вырабатывала командный голос… иногда помогало.
…Надо же, какая непруха — две трети состава салажня. Неделя переформирования — что банный день в детсаду! Он даже не успел начесать холку тому остряку из штаба, что дал ему позывной «Наседка». И вторая непруха: артобстрел, едва они начали окапываться. Вилка смыкалась, цейтнот, недосып − и в башку первым метнулось вычитанное в какой-то древней саге: «Вызываю огонь на себя». Запарка, да… Приказал прапору отводить скворцов по овражку, сам взял трубу и двинул в противоположную сторону. Наблюдатели у них хороши — после первого же выстрела сместили прицел. Он, отдуваясь под тяжестью боекомплекта, сменил позицию и ещё малость пошумел. Да, они там поняли. Опять вилка. Перелёт, недолёт, перелёт — рано или поздно накроет. Спешить уже некуда, просчитывать, был ли другой вариант — ни к чему. Поиграть, что ли, на досуге? Доиграть…
…После девятого класса он ей задал. Все прелести переходного: пиво, сигареты, школу к черту, весёлая компания в скверике до утра… Тогда и начало побаливать сердце, сжимало бешеной болью виски. Больше всего она боялась свалиться сейчас, оставив сына одного вот таким: безбашенным и беззащитным. Повторяла про себя: «Хоть бы до свадьбы дотянуть!» и часто представляла себя раненым бойцом, прикрывающим отход своих, ждущим подкрепления… Обошлось, перерос. Академка — это ничего. И девочка хорошая. А медовый месяц в экспедиции − просто замечательно! Про визит к кардиологу она им не рассказывала, и на свадьбе даже выпила немножко. Связи не будет несколько месяцев… — ну что же, со мной здесь ничего не случится, а вы берегите себя…
Она успела вызвать скорую и открыть дверь. В паспорт был вложен телефон завотделом − организация похоронит. Дети вернутся − положат цветы. Потом боль накрыла, взорвалась в груди снарядом.
…Улетел в пространства обрывок последней мысли: Жаль, внуков не уви… дел…ааа…
В тот день я плыл вокруг атолла, нежась в нагретой солнцем прибрежной воде. Как же хотелось лечь на чистое морское дно, раскинув грудные плавники, лениво понаблюдать за ковыляющими по песку крабами… Но, если остановлюсь — умру, а это, согласитесь, стимулирует оставаться в тонусе.
Мимо меня пронеслась стайка рыб-ангелов в одинаковой полосатой униформе, наверное, очередная тренировка перед Марианскими Играми. С тех пор, как наш атолл выиграл тендер на проведение океанских соревнований, здесь стало как-то шумно. Впрочем, к моменту начала Игр я уже отправлюсь в далёкое путешествие к месту акульего нереста, найду самку пожирнее, съем её (а что вы думали, путь-то долгий) и спарюсь с самой острорылой (мой фетиш, если хотите).
Приятные мысли прервало назойливое чмокание где-то в районе спинного плавника. Наверняка опять промоутеры! Вчера аж трое прицепилось, пришлось полвечера о рифы тереться, еле отодрал. Я раздражённо ждал, пока покрытый роговыми зубцами язык паразита проникнет сквозь прочную чешую и достигнет нервных волокон. Наконец это произошло, и наши разумы образовали ментальную связь.
— Пожалуйста, не удаляйте меня, это не спам…
— …а реальная возможность заработать. Плавали, знаем!
— Нет-нет, я не такой! То есть да, я такой, но сейчас — нет! Вы простите, конечно, что так внезапно…
— Иначе сожрал бы сразу, и вы это знаете.
— Да я понимаю… — показалось, или в мыслях паразита действительно чувствовалось сожаление? — Просто больше не к кому обратиться. Тут такое дело…
Я ждал всякого. Например, безумной скидочной акции в каком-нибудь глубоководном бутике (если он всё-таки мне соврал). Или просьбы сожрать в долг стаю конкурентов, мешающих бизнесу. Для чего ещё могла понадобиться помощь трёхметровой тигровой акулы? Но «спамеру» удалось меня удивить.
— Вчера возле нашего рифа проплыл человеческий катер, и мои дуры-дочурки решили, что это такая рыба. Не знаю, что они собирались ей втюхать… Но сейчас этот катер движется в сторону гвинейского порта! А все знают, там днища судов чистят от всего, что к ним пристало! Значит, и моих дурынд тоже того… — нет, действительно чувствовалась тоска. —Через сутки катер войдёт в док, и тогда всё пропало! Вы же можете их догнать, правда? Помогите — а потом съешьте меня!
Хм. Паразит всерьёз отчаялся, раз решился на такое предложение. И с другой стороны, мне действительно всё равно в какую сторону плыть, лишь бы не останавливаясь…
Догнал я эту лодку только к утру. Мерзавцы шли на полном ходу несколько часов, но на ночь заглушили двигатель. В розовых волнах рассвета я сделал пару неспешных кругов, стараясь выглядеть как можно более респектабельно и платёжеспособно. Почувствовал три почти синхронных чмокания — и мысленно усмехнулся. Как мало надо, чтобы увлечь юные головы. Мысли плавно перетекли в романтическую сторону — и сам не заметил, что уже плыву в сторону далёких брачных угодий.
Заботливого папашу пока есть не стал. Всё-таки скучно в дороге одному.