24 день холодных вод, Риль Суардис
Шуалейда шера Суардис
Разумеется, первым вопросом Кая, едва они покинули кабинет отца, было:
– Покажешь?
Шу очень хотелось в ответ зарычать и щелкнуть зубами, но она же не дикое неразумное животное! Так что она просто крепче прижала ширхабом нюханную папку к груди и предложила в ответ:
– Читать будем у тебя. У меня там… пфе!
– Так что у тебя там? – глаза братишки горели нездоровым любопытством.
– Фрески, – фыркнула Шу.
– А, фрески – это серьезно, – покивал Кай с видом «ни на динг тебе не верю».
– Ладно, можешь посмотреть сам. Ты ж все равно не отстанешь.
Их королевское высочество с важным видом кивнули, подтверждая: не отстанет ни за что! Суардис он или кто?!
Оглядев выцветшие до полной серости и снова припорошенные пылью покои, Кай выругался от восхищения и принялся допытываться у Шу и Энрике, что это такое? Внятного ответа не получил, потому что его не было в принципе. И вынес логичный вердикт:
– Бастерхази!
– На месте вашего высочества я бы не был так уверен, – неожиданно заявил Энрике.
– Ты заступаешься за темного? Энрике, ты заболел и у тебя жар! – Кай потянулся пощупать лоб своего капитана.
– Боюсь, это не я заболел, – покачал головой тот, не став уворачиваться: хочет принц дурить, пусть дурит, лишь бы без вреда для здоровья. – Это ваше высочество игнорирует факты и притягивает за уши самую простую версию. Скажите-ка, ваши высочества, а видите ли вы в этом воздействии следы тьмы или огня?
– Нет, – задумчиво отозвалась Шу, заново приглядываясь и пробуя на вкус следы пыльной магии. – Ни света, ни тьмы, ни огня. Только воздух и что-то еще… я не знаю, что это такое!
– Я тоже не знаю. Следовательно, если мы спишем все на Бастерхази и прозеваем у себя под носом нечто неизвестное, но определенно могущественное и наверняка опасное, кто нам будет гоблин ушастый?
Кай на гоблина ушастого обиженно фыркнул, а Шу спросила:
– Но кто это может быть?
– Понятия не имею. Я вас предупреждал, что учеба закончилась и началась реальная жизнь? Вот она, познакомьтесь. Кстати, ты совершенно права, ночевать здесь нельзя. Кто бы ни подготовил этот подарочек, не делай ему ответного. Да, и ты не сказала, какие именно покои уже успела присмотреть, твое сумрачное высочество. Надеюсь, не башню Рассвета?
– Ну что ты, Энрике, – потупилась Шу и едва не сделала ножкой. – Разве ж я посмею выгонять из нее нашего почтенного придворного магистра!
– Ты? Посмеешь. Но не переводи тему.
– А ты обещай, что не будешь меня отговаривать. – Шу прямо и серьезно посмотрела ему в глаза. – Я знаю, что это выглядит как сумасшествие, но мне нужно туда попасть. Я чувствую… просто чувствую, понимаешь?
– Туда – это куда? – не выдержал увиливаний Кай.
– Посмотрите на вашу сестру и угадайте с одного раза, ваше высочество, – хмыкнул Энрике.
– С одного?.. Шу… Нет, не может быть! Ты же не собираешься жить в башне Заката?! Ты с ума сошла!
Шу лишь пожала плечами.
– Не хочу оставаться здесь ни секунды. Пойдем уже к тебе, посмотрим наконец эту папку, мой любопытный братик.
Прочитав первые протоколы и просмотрев мнемокристаллы из папки, Шу даже порадовалась, что не одна. На глазах у Кая и всей честной компании плакать, орать и швыряться мебелью было как-то неловко. А хотелось. Очень. Потому что ее обманули.
Не содержимым папки, нет. В достоверности свидетельских показаний, протоколов и отчетов она не сомневалась, все они были заверены магической печатью МБ, а слитую в мнемокристаллы память подделать невозможно в принципе.
Зато можно обмануть глупую, наивную и доверчивую девчонку, и плевать, что она – менталистка! Его высочеству Люкресу это удалось.
Потому что вчера – боги, это было всего лишь вчера! – Шу видела совсем другого человека. Ничего общего с тем, о котором говорилось в папке.
Тот Люкрес, который писал ей письма, тот, который целовал ее в саду Уго-дель-Риу и даже тот, кто дрался на кулачках с темным шером Бастерхази, совершенно не походил на… политика. Да. Именно политика. Жесткого, расчетливого и холодного. Этот Люкрес, из папки, ни за что не откажется от короны Валанты и без зазрения совести проводит в мягкую траву всех, кто способен ему помешать. И саму Шуалейду – тоже. Если дотянется.
До своей второй жены – дотянулся. И до бывших любовниц, имевших глупость вести себя не так, как нужно было их высочеству. И до некоторых политических соперников. А уж какими действенными способами Люкрес уговаривал короля Ольбера голосовать против нового закона, лишившего бы Люкреса права на корону империи…
Причем его руки всегда оставались чисты.
Забыв о собственном желании поплакать и покрушить мебель, Шу закопалась в содержимое папки, лишь иногда обращаясь к Энрике за пояснениями. Все же в способах работы МБ она разбиралась плохо. И это следовало исправить. Вообще им с Каем следовало немедленно во всем разобраться, если, конечно, они хотят выжить.
Выжить и показать ширхабом нюханому мозгокруту, что сумрачная колдунья – вовсе не легкая добыча.
Разозлившись, Шу едва не пропустила кое-что важное. Определенно важное. В самых последних бумажках, озаглавленных «Резюме» и адресованных Светлейшему. Она бы вовсе не стала их читать, и так картина была ясна, но Энрике как-то слишком небрежно их отложил. Чересчур небрежно. Как будто бы не хотел, чтобы Шу их прочитала.
– Что там?
– Все то же самое, но без подробностей, – пожал плечами капитан. – Крайними назначены исполнители, все ведущие к кронпринцу ниточки обрезаны и подчищены. Зачитать тебе?
Вот на этом «зачитать» Энрике и прокололся.
– Дай сюда.
И на мгновенном промедлении, прежде чем передать «Резюме» в руки Шу.
– Энрике, что ты от меня скрываешь? – спросила она прежде, чем опустить взгляд в бумаги.
Вообще-то ей стоило большого труда не вломиться в его сознание и не выпотрошить все его тайны. Удержало ее лишь понимание: если она это сделает, то потеряет друга. Навсегда. А после того, как она потеряла любимого – которого и не было на самом деле – это будет уже слишком.
– Ничего, что может угрожать твоей безопасности, – прямо глядя ей в глаза, ответил Энрике.
– То есть ты что-то знаешь о Люкресе, но не говоришь мне? Какого ширхаба, Энрике?! – внутри нее бушевал ураган, и сдерживать его становилось все труднее и труднее.
– Я хотел бы рассказать тебе все, но не имею права. Я приносил присягу. Прости.
– Опять тайны! Опять «не спрашивай, Шу»! Дери вас всех!..
Она замерла на полуслове, осененная странной, неправдоподобной идеей. И взглянула-таки в «Резюме».
Там все было, как сказал Энрике. Но смысл был не в содержании. Смысл был в почерке. Именно этой рукой были написаны письма Люкреса. Не нужно было даже сравнивать почерк, хоть на зрительную память Шу и не жаловалась. От этих строчек пахло также. Сосны, море, песок и оружейное масло. Запах ее безумной, невероятной, прекрасной любви. Запах, от которого хочется смеяться и плакать, летать и убивать.
Не вникая в содержание, все равно смысл слов ускользал, Шу просмотрела бумагу до конца. До подписи. И прочитала ее вслух:
– Полковник Дамиен Дюбрайн, – и продолжила, глядя Энрике в глаза: – Светлый шер второй категории, основная стихия разум. Вот кто делает за его высочества Люкреса черную работу, да? Какая потрясающая братская взаимовыручка! А когда Люкрес убьет моих родных, полковник так же будет подчищать за ним хвосты? Или эту черную работу тоже сделает сам?!
– Шу, остановись, прошу тебя! – Энрике шагнул к ней, распространяя волны паники. – Да подумай же ты головой! Шу!
– Пусть провалятся оба! Ненавижу! – выплюнула она, с ужасом понимая, что больше не держит щиты, что потоки силой выплескиваются из нее, что она сама становится силой, дикой и нерассуждающей… и ей уже почти не больно, ведь урагану не бывает больно…
– Олой-клыз, – послышалось сквозь вой ветра, – вспомни Олой-клыз!
Там же и тогда же
Каетано
Кай не понял, причем тут Олой-клыз и что сделал Энрике. Он увидел только, как сначала глаза Шуалейды засветились мертвенно-лиловым светом, пряди волос поднялись шипящими змеями, и она взлетела под потолок в вихре сине-черного пламени, и этот вихрь с пронзительным воем пополз во все стороны…
И как-то стало совершенно ясно, что остановить это Кай не сможет. Ни он, ни Энрике, ни Бален. Никто. Потому что его сестра исчезла, а вместо нее появилось это.
А потом Энрике сказал про Олой-клыз – и это замерло, вспыхнуло пронзительно-лиловым огнем и упало, как сломанная кукла.
Ни куда делся ураган, ни как он сам успел подбежать и поймать Шу у самого пола, Кай тоже не понял. Он действовал, не думая вообще – потому что думать было слишком страшно. Действовать – совсем другое дело.
Они с Зако столкнулись, бросившись к ней одновременно. И поймали ее вместе. Боли Кай не почувствовал, он сейчас вообще ничего не чувствовал, словно все происходило в кошмарном сне.
– Бален, кристалл, – спокойно распорядился Энрике, опускаясь рядом с ними на пол. – Кай, положи ее голову себе на колени, ладони на виски.
– Что с моей сестрой?
Голос позорно дрожал, руки – тоже, и произнести «сестра» почему-то было сложно. Может быть потому, что вдруг подумалось о тысячах мертвых зургов в Олойском ущелье. Наверное, убивая зургов, Шу выглядела именно так: темное пламя, вихри и ничего человеческого.
– Уже все хорошо. Сработали предохранительные блоки, Шу просто потеряла сознание. Так, кристалл… – Энрике забрал пустой мнемокристалл у Бален и приложил его ко лбу Шуалейды. – Кай, если она начнет просыпаться, держи и успокаивай. Любыми способами.
Молча кивнув, Кай смотрел, как Энрике забирает воспоминания Шу – прозрачный кристалл на глазах мутнел и наполнялся тревожными лиловыми искрами. А вьющаяся вокруг Шу тьма отступала и таяла, пока не растаяла совсем.
Только тогда Энрике кивнул, разрешая Каю убрать ладони от висков сестры.
И только тогда до Кая дошло, что все это ему не приснилось в кошмаре. Шу в самом деле едва не повторила в Риль Суардисе то же, что сделала в Олой-клыз. А Энрике сумел каким-то образом ее остановить и забрать ее память. Кажется… кажется, это противозаконно? Или на Магбезопасность законы не распространяются? И как вообще Энрике это сделал, он же не менталист? Чего еще о работе Магбезопасности Кай не знает?
Сплошные вопросы, на которые Кай получит ответы. Немедленно. После этой ширхабом нюханой папки до него со всей ясностью дошло: неведение смертельно опасно.
– Энрике, объясни по-человечески, что это сейчас?..
Договорить Кай не успел. Дверь распахнулась, и в гостиную ворвался черно-ало-лиловый поток, в котором Кай едва узнал шера Бастерхази. Поток тьмы подхватил Шуалейду, поднял ее и уложил на невидимый стол. Из огненно-черного вихря чистой силы проступили мерцающие грозовой голубизной контуры человека: голова, за ней плечи и руки.
– Бастерхази, оставьте ее! – первым среагировал Энрике.
– Заткнись и не мешай, коновал, – приказал Бастерхази, кладя полупрозрачную, словно сотканную из лило-голубого сияния руку на лоб Шуалейде. Там, где проступал темный след от кристалла.
От приказа Бастерхази, больше похожего на рев пламени, чем на человеческий голос, Кая снесло к стене. Не его одного, Зако тоже. Энрике и Бален устояли, но выглядели не менее ошарашенными. А Шуалейда и Бастерхази окутались мерцающим лиловым туманом, а поверх него – прозрачной радужной пленкой щита.
Энрике дернулся было к Бастерхази, в его ладонях засияло что-то убийственное, но черная тень зыркнула на него из тумана бешеными светящимися глазами, прошипела что-то нецензурное – и Энрике замер, выругался под нос и ничего не сделал.
– Все, теперь ей нужно выспаться, – через несколько минут, в которые никто, кажется, даже не дышал, сказал Бастерхази нормальным голосом.
И только после этого радужный щит и лиловый туман растаяли, оставив Бастерхази и Шуалейду посреди комнаты. Шуалейда спокойно спала, даже улыбалась во сне. Следа от кристалла на ее лбу не было. И вообще она выглядела и ощущалась совершенно обычно.
Кай отмер. Обнаружил, что неудобно подвернувшаяся нога затекла. И что дышать все еще трудно. Но зато совсем не страшно! А даже как-то хорошо, спокойно и очень хочется спать.
– Это самое лучшее, что вы можете сделать, ваше высочество, – кивнул ему Бастерхази и перевел взгляд на Энрике. – Вы идиот, светлый шер. Нельзя было как-то обойтись без шока?
Энрике виновато пожал плечами.
– Идиот ваш Альгредо! – вступилась за мужа Бален, сердитая и взъерошенная, как дикая кошка. – Он вообще понимает, что можно, а что нельзя рассказывать девушкам?!
– И Альгредо идиот, – согласился Бастерхази, – и вы идиоты. Вы даже не понимаете, как вам повезло. Пробудись здесь Аномалия, и от вас, светлые шеры, не осталось бы мокрого места.
– Вы можете восстановить ее блоки, шер Бастерхази? – с отчетливой неприязнью, но вежливо спросил Энрике.
– Нет. Эти блоки она ставила сама, а если сделать такое же извне – последствия будут еще хуже, чем от вашего лечения. Так что или ее высочество научится себя контролировать, или Риль Суардис рано или поздно снесет с лика Тверди, как Цветущие Земли. Скорее рано, чем поздно, светлые шеры.
Все, что говорил Бастерхази, было ужасно и возмутительно, но Кай почему-то не мог ему возразить. Он даже держать глаза открытыми мог с большим трудом, и ровно столько времени, сколько потребовалось темному шеру, чтобы отнести Шуалейду в спальню Кая, насмешливо поклониться всем сразу и пожелать сладких снов.
Последним, что Кей увидел перед тем, как уснуть прямо на полу, была разбившаяся о закрывшуюся Бастерхази дверь ваза – ее метнула Бален – и вспрыгнувшая на кровать рядом с Шуалейдой рысь.
24 день холодных вод, Риль Суардис
Шуалейда шера Суардис
Через час с небольшим Шуалейда вместе с Бален зашли в королевский кабинет. Платья на них были те же самые, что и в дороге – по словам Бален, на приготовленный для Шу гардероб даже смотреть не стоило, чтобы не расстраиваться. Ничего. Бытовых заклинаний хватило, чтобы измятое и пропыленное платье стало как новенькое, а с переменой туалета можно разобраться потом.
Их уже ждали. Во главе стола расположился отец – он о чем-то тихо переговаривался с Каетано, выглядя при этом довольным жизнью. Судя по улыбке Кая и упоминанию Мануэля Наба, они обсуждали путешествие из Сойки и новых друзей Кая. Рядом с ним по обыкновению сел Зако. Следом за ним – полковник Бертран Альбарра. Он первым поднялся и поклонился, приветствуя Шуалейду. Поднялись и все прочие, кроме короля.
– Прошу, ваше высочество, – указал ей на место между собой и королем герцог Альгредо, расположившийся напротив Бертрана.
По другую руку от него поднялся с места Энрике. Его спокойная улыбка говорила о том, что Кая никакие сюрпризы от сладкой парочки Ристана-Бастерхази не коснулись, и в целом с безопасностью наследника пока все хорошо.
– Ты помнишь Урмано, девочка моя? – спросил отец, едва Шу села в кресло по левую руку от него.
Бален заняла место с краю, рядом с Энрике.
– Конечно, отец. Мы с герцогом Альгредо уже возобновили знакомство.
– Прекрасно, – кивнул король. – Итак, все в сборе. Начнем с дел прошлых. Бертран, теперь ты расскажи мне, что же произошло в замке Ландеха?
Шу под столом сцепила пальцы в замок. Только бы Бертрану не пришло в голову поделиться своими подозрениями! Разумеется, о покушении ему не сказали – даже Зако пришлось молчать. Но Бертран не дурак, он прекрасно понял, что суета вокруг барона Наба и его сына была не только ради пополнения свиты Каетано верным вассалом.
– Досадная небрежность моего сына, ваше величество, чуть не повлекла за собой гибель младшего шера Наба, – укоризненно поглядев на Шуалейду, сказал Бертран. От него снова тянуло досадой и беспокойством, но уже не так сильно, как сразу после общего наглого вранья в глаза. – Ее высочество исцелила юношу, но у барона Наба случился нервический припадок от беспокойства за наследника. Вскрылись кое-какие его неприглядные делишки, ничего, что могло бы угрожать безопасности короны, поэтому из высочества отослали его в поместье. Все прочее – мелкие шалости их высочеств и выдумки газетчиков.
Шу выдохнула. Ура, Бертран озвучил официальную версию и даже не попросился в отставку, как грозился в замке Ландеха! Мол, если ему нельзя знать правду – значит, он не годится на должность главы лейб-гвардии наследника.
Интересно, что он рассказал Альгредо? Хотя тому наверняка обо всем доложил Энрике, ведь Магбезопасность и внутренняя СБ Валанты работают в тесном сотрудничестве. Кажется. Наверное. Что у них за игры между конторами, Шу даже предполагать не хотелось. Главное, никто не стал тревожить короля недоказанными подозрениями в адрес Ристаны и угрозой жизни наследника. Спасибо Сестре за эту милость.
– Ты уверен, что Ландеха благонадежен? Его интервью было… – король поморщился.
– Словами экзальтированного идиота, – продолжил за королем Альгредо.
– Граф Ландеха под наблюдением, – ответил на королевский вопрос Бертран. – Капитан Герашан уже об этом позаботился.
– Кстати, я бы рекомендовал одну из дочерей графа взять в свиту принцессы. – Альгредо перевел взгляд на Шуалейду. – Это в случае прогрессирующего идиотизма поможет графу держаться в рамках.
Король только покачал головой, явно сомневаясь, может ли хоть что-то удержать человека от идиотизма.
– Что ж, шера Ландеха ничем не хуже всех тех, кто сейчас называется моими фрейлинами, – отозвалась Шу.
– Неужели все так плохо, дочь моя?
– Не то чтобы плохо… – Шу отвела глаза, не желая ныть. – Я просто не привыкла.
– Думаю, по крайней мере одна из будущих фрейлин тебя порадует. Урмано, хватит твоей дочери отсиживаться дома.
Альгредо не выглядел обрадованным такой честью, и Шуалейда его очень понимала: нормальной юной шере, озабоченной поисками жениха и нарядами, рядом с сумрачной колдуньей не слишком-то весело. Но с другой стороны, шера Альгредо хотя бы не станет интриговать против Шу, докладываться Ристане и встревать в заговоры. Должен же быть рядом хоть кто-то, кому можно доверять. В пределах разумного, само собой.
– Уверена, мы найдем общий язык, – кивнула Шу. – Разумеется, если шера Альгредо сама пожелает стать моей фрейлиной.
– Я представлю вашему высочеству свою дочь на Весеннем балу, если не возражаете. Она несколько младше остальных ваших дам, ей еще нет пятнадцати.
– Право, это совершенно неважно, – махнул рукой король. – Таис – чудесная милая девочка. Урмано, наши дети непременно подружатся!
– Конечно, отец. – Шу постаралась сказать это спокойно и уверенно, хотя уверенности вовсе не ощущала.
Сам Альгредо ей нравился, как минимум смелостью и честностью. И своим отношением к королю – тоже. Возможно, снять перед встречей ментальные амулеты было хитрым планом, но Шу предпочитала не лезть в дебри паранойи. Она просто считала его эмоции и кое-какие поверхностные мысли, включая опасение за Таис и… Ой, вот это неожиданность! Что за предсказания Светлейшего? Откуда? Полковник Дюбрайн сказал, надо же! Значит, брак Кая и Таис, вот почему отец настаивает на новой фрейлине. Ему понравилась идея. А Каю, получается, пока не говорят. Что ж, логично. Кай – упрямец, каких поискать. И упаси Светлая, чтобы ему показалось, что его к чему-то принуждают.
Кое-какие еще образы из сознания Альгредо она отложила на потом. Обдумать на досуге. Пока же ей было достаточно уверенности в том, что герцог ставит благополучие короля и его наследника выше собственного и скорее умрет, чем предаст побратима.
Пока Шу отвлеклась на размышления о Кае и Таис, отец, кажется, о чем-то спросил Кая. Вроде бы о комнатах. По крайней мере, брат уже делился восторгами со всей своей детской непосредственностью.
– А ты довольна ли, Шуалейда? – спросил отец ее.
Шу очень хотелось сказать правду о проделках Ристаны и Бастерхази, но волновать отца такой ерундой – категорически нельзя. Категорически! Поэтому Шу постаралась улыбнуться как можно непринужденнее.
– Из окон прекрасный вид, отец.
– Что-то не так, девочка моя? – забеспокоился король. – Может быть, тебе не по вкусу мебель или фрески?
– О, мебель и фрески произвели на меня неизгладимое впечатление, – сказала она чистую правду. – Но если вы позволите, я хочу другие покои. Тут… – Шу замялась, пытаясь придумать нейтральную отговорку. – Тут…
Отец не дал ей закончить. Он погрустнел, сгорбился и вздохнул:
– Я понимаю, девочка моя. Прости, я как же я сразу не подумал, что тебе будет нелегко жить там, где… твоя мать…
Он даже не смог произнести вслух «умерла», а Шуалейду окатило такой волной тоски и одиночества, что она вздрогнула.
– Не беспокойтесь, отец, я понимаю, вы хотели порадовать меня. Просто я займу другие покои, хорошо?
– Конечно, девочка моя. Бертран, распорядись, пусть барон Уго подыщет что-нибудь удобное и достойное моей дочери.
– Будет исполнено, ваше величество.
– О, не стоит беспокоить любезного барона, отец. Я уже выбрала себе другие комнаты. Правда, там потребуются некоторые переделки… наверное… – совсем тихо и скромно закончила она.
– Конечно. Занимай любые покои, которые тебе понравятся. Распоряжайся, как хочешь, это же твой дом! Все счета пусть присылают казначею.
– Благодарю вас, отец! – просияла Шу, мысленно попросив прощения у Светлой за умолчание. Ведь умолчание – не ложь, а волновать отца совсем-совсем не нужно. – И счета за платья тоже?
– Разумеется. На твое содержание положено пять тысяч золотых в год. Надеюсь, этого хватит на девичьи капризы?
– Конечно, – неуверенно ответила Шу.
Она понятия не имела, сколько это – пять тысяч империалов. Единственная ее крупная покупка обошлась ей всего в пять, и то было очень давно и не в магазине. В общем, неважно. Она разберется потом.
– На счету вашего высочества в Первом Гномьем банке около пятидесяти тысяч, – уточнил Альгредо. – Как только пожелаете, отчеты управляющего будут предоставлены в распоряжение вашего высочества.
– Драгоценности матери тоже твои, Шуалейда, – опередил ее просьбу отец. – Они хранятся у меня… – Он замялся, и на Шу опять дохнуло тоской по ушедшей возлюбленной. – Ты можешь брать их, когда пожелаешь. А это тебе к балу.
Отец протянул ей обитую бархатом коробочку. Шу сдержала нервный смех: цвета коробочка была нежно-розового, самого модного в этом сезоне. Как наряды юных шер Ландеха и еще нескольких десятков юных шер, включая ее собственных фрейлин. А внутри наверняка жемчуга, как и подобает невинной юной деве.
– Какие чудесные жемчуга! – восторженно ахнула она, доставая ожерелье и серьги. – Спасибо, отец! Я непременно закажу подходящее к ним платье. А на бал можно мне мамины сапфиры? Вот эти, в белом золоте. – Шу кивнула на висящий над столом портрет матери: юной, красивой, счастливой.
– Сапфиры с розовым? – удивился король.
– Видите ли, отец, то платье мне не подходит. – Что за розовое платье имел в виду отец, она понятия не имела, но догадывалась, что именно на него Бален советовала не смотреть. – На бал я надену другое, к нему как раз отлично подойдут сапфиры. Вам понравится, обещаю.
Отец покачал головой и взглянул на портрет королевы. Удивление, гордость, страх и радость мешались в его ауре. Дочь так походила на мать и на него самого! И снова его тоска по жене окатила Шу: боги, как же не вовремя вы забрали мою Зефриду!
– Когда же ваше высочество успели заказать новые платья? – усмехнулся Альгредо, отвлекая короля от печальных мыслей. – Найти портниху перед самым балом, не выходя из дворца – подвиг, достойный великих магистров.
– Я всего лишь учусь, светлый шер, – лукаво потупилась Шу.
И, наплевав на требования этикета и закона, потянула за краешек отцовской тоски, словно та была укутывающей его простыней. Нет, скорее саваном. Тоска убивала отца вернее любого яда. Так что если Шу сможет ее забрать, заберет. А если кто-то посмеет хоть что-то сказать о неподобающем поведении юной шеры…
Что тогда, она не додумала. Покров тоски поддался, разорвался с оглушительным треском, и Шу показалось, что она падает, потеряв равновесие, падает и падает… Голова закружилась так сильно, что пришлось ухватиться за подлокотники кресла. Зато отец, о чудо, снова улыбался! Даже плечи распрямились и словно бы морщины разгладились.
– Не сомневаюсь, ваше высочество весьма усердная ученица. Не изволите ли, начиная с завтрашнего утра, присоединиться к нашим занятиям с его высочеством и шером Альбарра? Возможно, вам будет интересно.
– С удовольствием, шер Альгредо.
Какие такие занятия, она прослушала, но это было совершенно неважно. У нее получилось! Отец улыбался! Правда, длилось это недолго, лишь пока он обсуждал с Каетано его присутствие на советах и будущие уроки. Их планировалось какое-то невероятное количество, словно отец задался целью научить Каетано править королевством за ближайшие три месяца.
Закончив с планами занятий и дав сыну разрешение самому выбирать юных шеров в свиту, отец перешел к самому главному. Что это главное, Шу сразу же поняла по тому, как сдвинулись седые брови.
– Завтра прибывает его высочество Люкрес Брайнон, герцог Бразье. Я слышал, ты переписываешься с ним, дочь моя?
Настороженные взгляды всех присутствующих немедленно обратились к Шу, и читалось в них одно и то же: неодобрение. Разве что Каетано не хмурился при упоминании Люка, он доверял Шу и плану, ими же вдвоем и придуманному.
– Да, я переписываюсь с его высочеством, – ответила Шу как можно нейтральнее и на всякий случай подняла все ментальные щиты. Не надо пока отцу знать о ее истинных чувствах к светлому шеру Люка.
– И что ты можешь сказать о нем?
– У его высочества весьма насыщенная и увлекательна жизнь, отец. Он замечательный рассказчик и галантный кавалер.
– Ты же понимаешь, что меня интересует другое, дочь моя. – Отец нахмурился сильнее, став похожим на Эстебано Кровавого с портрета в приемной.
О да. Шу прекрасно понимала, что интересует отца и герцога Альгредо, сверлящего ее взглядом. Тем более что эмоции и мысли герцога были как на ладони, ментальные амулеты он так и не надел, предпочитая разговор в открытую.
– Его высочество Люкрес не претендует на Валанту, – уверенно заявила она. – Нашей семье с его стороны ничто не угрожает. Напротив, когда придет время, он поддержит Каетано. Тебе совершенно нечего опасаться, отец. Его высочество – истинно светлый шер…
«И любит меня, а не корону Валанты», – хотелось добавить, но она промолчала. Вряд ли сейчас ей кто-то поверит. Но ничего. Когда отец и Альгредо познакомятся с Люка лично, они убедятся в ее правоте.
– Доверие вашего высочества светлому дару прекрасно, – сказал Альгредо, подразумевая «наивно и опасно». – Однако светлый дар вовсе не гарантия чести, верности или доброты. Об этом не пишут в газетах, но ваше высочество должны знать: ее величество Зефриду погубил именно светлый шер. Полномочный представитель Конвента, светлый шер Кельмах. Тот, кто клялся служить закону, порядку и равновесию.
– Я знаю, – невозмутимо кивнула Шу, мысленно поблагодарив шера Бастерхази, рассказавшего ей эту историю, – и не полагаюсь лишь на принадлежность дара.
– Надеюсь на это, – перехватил нить разговора отец. – И вижу, ты намереваешься ответить согласием на его предложение.
– Отец…
«Я спокойна. Я идеально спокойна. Как море в ясный полдень. Я совсем-совсем не злюсь на давление. Умна сон-н…»
– Понимаю, отказаться от светлого шера и наследника империи для любой юной шеры совершенно невозможно, – продолжил отец ее увещевать. – Но я прошу тебя не торопиться. Ты – принцесса самого богатого королевства империи, к тебе сватаются достойнейшие шеры со всей Тверди. Оглядись, познакомься с другими претендентами. Не связывай себя обязательствами с первым, кто постарался тебя очаровать…
Первым? О, отец, если бы ты знал, что первым был вовсе не Люка, а шер Бастерхази! И ему почти удалось! Очаровать, соблазнить и почти добиться обещания… чего? Шу могла только гадать, чего на самом деле хотел шер Бастерхази. Вряд ли брака с ней, такой наглости бы ему не простил не только король Валанты, но и Конвент Магистров. Или простил бы? Боги, как же все непросто!
А в словах отца без сомнения есть резон. Посмотреть на других шеров нужно, даже необходимо. Посмотреть – и убедиться, что Люка лучше всех. Не может быть иначе…
Поймав скользнувшую по ее губам мечтательную улыбку, герцог Альгредо нахмурился. От него дохнуло досадой и агрессией: он не собирался так просто сдавать позиции этому мерзавцу. Образ Люка в его голове совершенно не походил на того Люка, которого знала Шу. Это потому что Альгредо не знаком с ним лично, нельзя верить только тому, что пишут в газетах!
– Я не тороплюсь, отец, – как можно мягче сказал Шу, задавив желание сейчас же встать и уйти от бессмысленного разговора.
– Очень на это надеюсь, дочь моя. Сейчас тебе может казаться, что ты встретила истинную любовь. Что твои чувства взаимны и Двуединые благословили ваш союз. – Отец печально покачал головой и кинул взгляд на портрет покойной жены. – Если это так, твой принц дождется твоего согласия и через год, и через десять. А если нет? Если он окажется совсем не тем человеком, которого ты представляешь себе сейчас? Дай себе время, Шу. Я верю, ты достаточно умна и достаточно сильна, чтобы не позволить даже кронпринцу вертеть собой.
С каждым словом желание прекратить разговор крепло. Не то чтобы отец сильно давил, нет. Он говорил разумные вещи. Шу действительно не позволит никому вертеть собой, даже Люка. Но почему отец считает, что вертеть ей сумеет он сам?! Нет уж. Она достаточно умна и сильна, чтобы сделать правильный выбор.
– Значит, ты не запрещаешь мне? – чуть помолчав после монолога отца, просто чтобы не сорваться, спросила Шу.
Эмоции герцога Альгредо просто кричали: нет, нельзя, ни за что нельзя! Остановись, смертельная опасность! Они были так сильны, что Шу казалось: ее сейчас схватят за шкирку и оттащат от Люка, как Морковку от крысиного яда. Но она – не Морковка! И Люка – не яд! Он – светлый шер, самый лучший на свете, самый нежный, самый умный, самый… самый ее!
– О нет. Запрещать тебе что-то глупо, – отец мягко улыбнулся, и волна чужих эмоций чуть схлынула. – Ты настоящая Суардис, поэтому в любом случае поступишь по-своему. Я внимательно читал отчеты Бертрана.
Жар прилил к щекам. Да уж, отчеты полковника Бертрана об их с Каетано проделках наверняка прибавили отцу седых волос. Но… но это не повод! И вообще, как-то отец слишком мягок. Он же уверен, что брак с Люка – это верная смерть для него, Кая и Ристаны. Или не отец, а Альгредо? Такое впечатление, что они думают и чувствуют вместе. Очень странное впечатление, трудно разобраться с непривычки.
– Мне нужно все хорошо обдумать, отец. Как ты сам сказал, следует вначале оглядеться и рассмотреть различные возможности, – собрав волю в кулак, Шу сумела выдать разумный и взвешенный ответ. Именно такой, какого от нее ждали. То есть желали-то однозначного отказа от брака, но отказываться от Люка она не собирается. Ни-за-что! – В любом случае, я еще не получила Цветную грамоту, а его высочество еще не приехал.
– Ваше высочество совершенно правы. Серьезное решение следует серьезно обдумать, а для этого вам нужна максимально полная информация, – ровным тоном, но с ощущением «добивающего удара» сказал Альгредо и подвинул к Шу толстую папку, до того лежавшую перед ним. – Прочитайте, если возникнут вопросы, я отвечу. Это копии протоколов и сводок Магбезопасности, сделанные полковником Дюбрайном. Подлинность заверена его личной печатью. Разумеется, их не следует видеть никому, кроме тех, кто сейчас находится в этом кабинете. И я бы очень попросил вас не рассказывать о существовании этой папки их высочеству, полковник Дюбрайн оказал Валанте личное одолжение, выходящее за рамки служебных полномочий.
При взгляде на эту папку у Шу поднялись дыбом все волоски на теле, словно она – рысь, унюхавшая горного медведя. Да что там медведя, минимум бешеного мантикора. И почему-то этот бешеный мантикор носил звание полковника МБ и фамилию Дюбрайн.
– Вы невероятно любезны, светлый шер, – ответила она сразу и Альгредо, и отсутствующему Дюбрайну.
Она очень старалась не шипеть, как все та же рысь, но у нее не очень-то получилось. По крайней мере, отец сокрушенно покачал головой и накрыл ее руку своей.
– Ты – Суардис. Ты можешь смотреть в лицо правде, – почти дословно повторил он фразу Альгредо, сказанную всего пару часов назад.
– Я – Суардис, отец. Я поступлю правильно, – кивнула она и взяла папку в руки.
Тисненая кожа жгла, словно была облита кислотой, а от мысли заглянуть в эту папку Шу начинало тошнить. Возможно, потому что шер Альгредо отлично знал ее содержимое, а Шу не могла до конца закрыться от его мыслей и эмоций. Не могла… или не хотела? Ведь ей не обязательно читать эту папку. Она может просто бросить ее в камин. И не узнать правды?! О да, Альгредо отлично все рассчитал. Любопытство всегда было сильнее кошки.
24 день холодных вод, Риль Суардис
Шуалейда шера Суардис
Зря Шу надеялась, что во дворце все будет так же просто, как в замке Ландеха или Уго-дель-Касте. Там она встречалась в основном со сторонниками Каетано или хотя бы не с его противниками. Здесь же, в родном доме, большая часть придворных смотрела на нее, как на угрозу собственному благополучию и благополучию Валанты. Ведь она и Каетано покушались на власть Ристаны, их кормилицы, благодетельницы и владычицы сердец.
Разумеется, не все придворные ее боялись и ненавидели, и не на всех придворных жмущаяся к ее ногам Морковка грозно скалила клыки. Один из ближней королевской свиты (истинный шер, третья «нижняя» категория, синяя водная аура) остался после ухода короля и подошел к ней, жестом велел помощнику сенешаля погодить и поклонился. На него, кстати, Морковка посмотрела почти благосклонно, хоть под руку и не полезла.
– Счастлив приветствовать ваше высочество в столице! Может быть, вы даже меня помните?
– Конечно же, герцог Альгредо, – улыбнулась Шу, протягивая ближайшему другу отца руку для поцелуя. – Помнится, вы рассказывали удивительно интересные истории!
Пока герцог рассыпался в комплиментах и восторгах, Шу кивала, почесывала Морковке ушки и разглядывала своего собеседника. Насколько она помнила, Альгредо был старше короля лет на пять, но выглядел намного моложе. Высокий, крепкий, хоть и полноватый, слегка лысеющий, но сохранивший естественный черный цвет шевелюры. Как и все придворные, кроме Бастерхази, одет по современной моде, в коричневый двубортный сюртук, из украшений лишь герцогский перстень-печатка и три амулета – два ментальных и один охранный. Хорошие амулеты, так просто не взломаешь.
– …всегда готов служить вашему высочеству. Вы – истинная Суардис, и вы не представляете, как верные подданные короны счастливы вашему возвращению!
– Что-то я не очень замечаю счастья на этих лицах. – На самом деле Шу стоило некоторого труда не ежиться под взглядами придворных: несмотря на ментальные барьеры, их отношение она чувствовала кожей.
– А, пустое, – отмахнулся герцог. – Сишеры немножко побесятся и успокоятся, их интриги для вас, что сухие листья. Позвольте, я сопровожу вас. Наверняка вы утомились с дороги.
Шу позволила. Она надеялась, что Альгредо поделится хоть какой-то важной информацией. Может, для него дворцовые интриги и пустяк, а Шу пока в них ровным счетом ничего не понимала.
Но ее надежды почти не оправдались, если не считать просьбы Альгредо никогда, ни в коем случае не доверять темному шеру Бастерхази.
– …ему не удалось совратить вашу матушку, и он удовольствовался вашей старшей сестрой. Но несмотря на его скандальную связь с Ристаной, я более чем уверен, сейчас он сосредоточит все силы на вашем высочестве. Не верьте Бастерхази, каким бы искренним он не казался! Эти менталисты… простите, я не вас имел в виду… Просто всегда помните: темный шер никогда и ничего не делает для кого-то другого, только для себя. И никогда не открывает своих истинных целей. И если вам вдруг покажется, что вы его понимаете, тут же бейте тревогу и бегите! Потому что это значит только одно: ему удалось заморочить вам голову.
– Ему удалось заморочить голову вам, светлый шер?
– И не раз, ваше высочество. Увы, не поддаться тьме – сложная задача. Но я надеюсь, у вас получится лучше, чем у меня.
– Вы так в меня верите, что мне, право же, неловко.
– А, оставьте! Все мы знаем, что сейчас именно от вас зависит судьба Валанты. Его высочество Каетано, без сомнения, весьма разумный юноша, полный всяческих достоинств, но ваш дар – безусловное преимущество, а вы сами – самый ценный приз во всей этой игре.
– Не слишком приятно это слышать.
– Вы способны взглянуть правде в глаза, не так ли?
– Надеюсь. Так скажите же мне еще немного правды, шер Альгредо. Есть ли здесь хоть кто-то, для кого я – не приз?
– Разумеется, есть. Один-единственный человек.
– И кто же этот уникум?
– Вы сами, ваше высочество. О, вот мы и пришли. Смею надеяться, вам будет уютно в покоях вашей матушки.
Альгредо откланялся перед высокими дверьми из темного дерева, оставив Шу в компании Морковки, Бален, помощника сенешаля и дюжины фрейлин, с которыми за время дороги она так и не удосужилась познакомиться поближе.
– Ступайте, сиятельные, сегодня мне ваши услуги не потребуются.
Фрейлины дружно присели в реверансах и удалились, не скрывая облегчения. Жаль, ужасно жаль, что среди них не нашлось никого, с кем Шу захотелось бы сблизиться. Или хотя бы с кем ей интересно было бы поговорить. Но она обязательно найдет себе кого-нибудь в свиту, кто не будет ее бояться и станет интересоваться хоть чем-то, кроме женихов и мод. Потом.
– Покои вашего высочества, – объявил щуплый, лысый, разряженный в бархат и кружева помощник сенешаля, не забыв покоситься на так и льнущую к ногам Шу рысь.
Судя по его гордому тону, внутри Шу ожидали как минимум сокровища сашмирских султанов. Однако почему-то ей отчаянно не хотелось переступать порог. Даже заглядывать в покои, и то не хотелось.
Странно, почему? Еще более странно, что Морковка не задрала хвост и не рванула исследовать новое место, а прижала уши и зашипела.
Первой в покои зашла Бален. Ей полагалось проверить комнаты на безопасность, прежде чем пускать в них Шуалейду. На эту тему Шу даже изрядно поспорила с ней и Энрике, но отступила под давлением неоспоримого аргумента: если Бален попадется в ловушку, Шу ее вытащит. А вот наоборот будет намного сложнее.
Ровно через секунду после того, как Бален переступила порог, послышалось сердитое шипение, а еще через секунду – чих. Шу вскинулась и, не обращая внимания на растерянного сишера, влетела в комнату. И тут же чихнула. Пыль, пыль и снова пыль! Как будто в этой комнате собралась вся пыль Риль Суардиса, да что там, всей Валанты!
– Выйди, я открою окна, – велела Бален, и Шу подчинилась.
Шагнула обратно, едва не сбив с ног помощника сенешаля, еще раз чихнула и гневно на него уставилась, поднимая вокруг себя вихрь: проклятая пыль теперь покрывала ее саму с ног до головы.
– Что за ширхабовы песни?! А-апчхи!
Беднягу сишера чуть не сбило с ног и тоже обдало пылью. И его, и притаившуюся у двери рысь. Она, обиженно чихая, тут же удрала в конец галереи и спряталась от пыльного безобразия за кадку с пальмой. А бедняга сишер удрать не мог, и теперь чихал, как заведенный, утирался кружевным платком и как заведенный же кланялся и извинялся, извинялся и кланялся:
– Не знаю, ваше высочество, апчхи! Простите, ваше… апчхи!.. высочество, здесь сейчас же приберут, ваше высочество! Апчхи! Я не виноват, ваше высочество! А-апчхи-чхи-чхи!
– А кто? Как вы посмели привести меня в этот… апчхи! В этот кошмар! – потерев несчастный нос, Шу сделала в носу воздушный фильтр, не пропускающий пыль. Отвратительное свербение и щекотка в горле тут же прекратились.
– Я не знаю, ваше высочество! Сегодня утром здесь было чисто! Клянусь, ваше высочество, я ни при чем!
– Так кто причем? Кто вам приказал сделать это, Ристана?..
Ну кто ж еще-то! Если не удалось убить Кая, так хоть мелко напакостить, чтобы деморализовать противника! А может быть и не только мелко напакостить, но и испортить отношения Шу с сенешалем. Окончательно испортить. Он и так смотрит на младшую дочь короля как на божеское наказание.
– Я ни при чем, ваше высочество! – сишер чуть не рыдал от страха.
– Не пугай бедняжку. – Из комнаты вышла Бален, посеревшая от пыли и со слезящимися глазами, но уже не чихающая. – Сиятельный бы не смог утворить такого непотребства. Только истинный шер, воздушник.
– Шер воздуха?.. – переспросила Шу и тут же ее осенило. – Конечно, она приказала Бастерхази! Хиссов сын! Ну-ка, скажите мне, сишер, а не заходил ли сюда их темность?
– Заходил! – радостно закивал сишер: нашлось, на кого спихнуть вину. – Сегодня и заходил!
Правда, кивать и радоваться тут же перестал, а вместо этого попятился. Несмотря на ментальные амулеты, до Шу донеслась его паническая мысль: только бы Бастерхази не узнал, что я показал на него! О боги, только не обозленный Бастерхази! О боги, что это?!
– Бастерхас-си… – прошипела Бален из-за спины Шу.
Шу оглянулась – и поняла, почему бедняга сишер побледнел еще сильнее и даже позабыл про ужасного Бастерхази. Зеленые светящиеся глаза, оскаленные клыки, волосы дыбом во все стороны и кривые кинжалы в обеих руках Бален произвели на него неизгладимое впечатление. На Шу – тоже.
– Не пугай бедняжку, – усмехнулась она, повторяя слова самой Бален. – Подумаешь, пыль. Глупости. Ерунда. Шутки, подобающие деревенскому дурачку! Я была о Бастерхази лучшего мнения!
Решительно шагнув в комнату, Шу потоком воздуха выгнала пыль в раскрытые окна. А потом прошлась еще раз, и еще… Но странное дело, комната так и оставалась серой! И некогда зеленые обои с растительным орнаментом, и секретер светлого дерева, и шелковая обивка кресел и диванов, даже расписной потолок, и тот был гнусно-серым, словно пыль въелась намертво.
– Я не понимаю… – пробормотала Шу, устало падая на одно из серых кресел и щупая резной бук кончиками пальцев. – Здесь нет ничего опасного, да вообще ничего активного. Но пыль… или это не пыль?
Бален, осматривающая и обнюхивающая оконную раму, по-солдатски емко пояснила, что это не пыль, а ширхаб знает что. Возможно, зуржье дерьмо.
Шу попробовала применить к соседнему креслу те же самые бытовые заклинания, что помогали ей с платьями – цвет, форма, фактура… И ничего не вышло. Стихийные потоки соскользнули с дерева и ткани, ничего не изменив. Разозлившись, Шу попробовала еще раз, не трогая суть предмета, только наложением иллюзии – и это сработало. Теперь кресло выглядело так же, как любимое кресло Бертрана, стоящее в его кабинете. Вот только прикинув, сколько сил и времени придется потратить на иллюзии, чтобы вся комната стала похожей на человеческое жилье, а не обитель пыльных демонов, Шу пришла в ужас.
– Не стоит, – сказала Белочка, рухнув в «кресло Бертрана». – Будем смотреть, что в других комнатах? Их, если не ошибаюсь, три.
– Не будем, – покачала головой Шу и позвала: – Сиятельный шер, вы тут? Как ваше имя, напомните!
– Здесь, ваше высочество. – Бледный сишер бочком вошел в гостиную и остановился у порога. – Шер Вондьяс, если позволите.
– Так, говорите, утром здесь все было?..
– Идеально, ваше высочество! Новая обивка, навощенный паркет, свежие цветы в вазах! Фрески на потолке обновлял лучший придворный мастер! Ни единой пылинки, Двуединые не дадут соврать! Я лично проверял, ваше высочество, лично!..
– Тише, тише, шер Вондьяс. Я вам верю.
– Если ваше высочество прикажет, я сию же секунду позову темного шера Бастерхази, пусть исправляет это… это…
Сишер так явственно представил, как отомстит шер Бастерхази, если его позвать, что едва не упал в обморок. А Шу мысленно поставила плюс к словам Альгредо: темному шеру доверять нельзя.
– Нет, – милосердно оборвала шера Вондьяса Шу. – Я не желаю, чтобы в мои комнаты заходил шер Бастерхази. И оставаться здесь я тоже не желаю.
– Но… ваше высочество… – у сишера сделались совершенно несчастные глаза, – это единственные достойные вас покои… ох, простите…
– Достойные? – Шу поморщилась, еще раз оглядев серые стены. – Найдите недостойные, только чистые и светлые.
– А… как же… – сишер нервно сглотнул, – что скажет барон Уго…
– …если узнает, что нашему высочеству приходится жить в этом ужасе? Думаю, ничего хорошего. Но ведь барон Уго не так страшен, как шер Бастерхази?
– А… что ваше высочество… причем тут… вовсе не страшен, нет! – отчаянно соврал сишер.
– Вот и правильно. Не надо бояться…
– …того, кого здесь нет, – продолжила за ней Бален и покрутила в пальцах кривой кинжал. – Ее высочество желает другие покои.
Сишер мелко закивал, не отрывая взгляда от кинжала в руках Бален. Его паника снесла напрочь все ментальные амулеты, и теперь Шу видела его поверхностные мысли совершенно ясно. Сейчас сишер прикидывал, удастся ли ему выйти отсюда живым, и сожалел, что не ушел в отставку два года назад.
– Есть покои рядом с библиотекой, две комнаты, там только мебель заменить…
Образ маленьких комнаток с щелястыми окнами и рассохшейся кроватью Шу не вдохновил, и она покачала головой.
– Не годится. Еще? – потребовала Бален.
– Гостевые… – обрадовался было сишер, припомнив большие и светлые комнаты с видом на парк, но тут же в ужасе погас, – их приготовили для его высочества Люкреса… но если ваше высочество желает…
– Желает! – кивнула Бален и для убедительности уронила кинжал так, что он вонзился в паркет на половину длины лезвия.
Сишер тут же перестал бояться того, что скажет барон Уго и принялся бояться бешеной дикарки с клыками.
– Конечно, ваше вы…
– Нет, – оборвала его Шу. – Комнаты его высочества я занимать не стану.
– Почему это? – нахмурилась Бален.
– Потому это! – Шу надменно задрала нос и сунулась обратно в мысли шера Вондьяса.
– Ну как знаешь, – пожала плечами Бален.
Ничего особо интересного в образах, мелькающих в его голове, не находилось… хотя нет! Нашлось! Образ торчащей, как гвоздь в сапоге, башни Заката. Запертой на все замки, позабытой башни, которую все, кому здравый рассудок дорог, обходят стороной. Даже шер Бастерхази, чтоб его наконец Хисс побрал!
– Еще как знаю! – Обрубив ментальную связь так резко, что у самой закружилась голова, Шу откинулась на подголовник кресла и мечтательно уставилась в серый потолок с едва проступающей росписью. – Я возьму себе башню Заката. Мамину башню!
– Ты с ума сошла? – вежливо поинтересовалась Баль.
«Она с ума сошла!» – очень отчетливо подумал шер Вондьяс.
– Нельзя сойти с того, что гвоздями приколочено, – усмехнулась Шу. – Место, куда не рискует соваться сам Бастерхази, что может быть лучше? Слышите, сиятельный шер? Скажите барону Уго, путь даст ключи от башни. И пусть без меня туда никто не заходит, хватит сюрпризов.
– Туда невозможно зайти, ваше высочество, даже с ключами. Прошу вас, возьмите покои в восточном крыле! Мы приготовим для его высочества Люкреса другие, нам хватит суток. Прошу, ваше высочество!..
– Не волнуйтесь так, шер Вондьяс. Барон Уго не станет вас ругать за то, что вы сказали мне о западной башне. Вы же не говорили, не так ли?
– Не говорил…
– Правильно. Я сама решила их взять. Вы меня уговаривали одуматься, а я не уговорилась. Так?
– Так…
– Вот и хорошо. Вы ни в чем не виноваты.
– Не виноват… ваше высочество… без приказа короля нельзя…
– Приказ короля будет. Так и скажите барону Уго, что король прикажет открыть для меня башню Заката. Сегодня я останусь тут… может быть. В общем, ступайте, сишер, и велите немедленно подать нам обед. Немедленно, вы поняли?
– Понял, ваше высочество. Сию секунду!
Кланяясь, сишер попятился к двери, промахнулся и едва не свалился на пол. Но все же, неловко нашаривая позади себя дверь и извиняясь, вышел. И дверь прикрыл.
– Ментальное воздействие третьего порядка. Тебе не ай-ай-ай? – вытащившая свой кинжал из паркета Бален с любопытством наблюдала, как затягивается дыра в полу.
– Не ай-ай-ай.
Шу было не до дыры в полу и не до уровней ментального воздействия. Ей отчаянно хотелось есть и спать. Или спать и есть. В любой последовательности. Но надо было приводить себя в порядок и идти к отцу через…
Она огляделась, но часов в гостиной не нашла.
– У нас час с небольшим, – сказала Бален, глянув на клонящееся к горизонту солнце. – Предлагаю наплевать на серость, принять ванну и поесть. А там видно будет.
– Отличный план, мой генерал! – с фальшивой бодростью отозвалась Шу. – Добавить к нему полчаса сна, и будет просто гениальный план!
– Ладно-ладно, спи. Через полчаса разбужу, а пока гляну, что там у нас в гардеро…
Последнее слово потонуло в шелесте прибоя, уносящего Шу к прекрасным светлым снам о прекрасном светлом принце Люка, которого она увидит совсем-совсем скоро.
24 день холодных вод, Суард
Шуалейда шера Суардис
До столицы торжественный обоз добрался к четырем часам пополудни, когда жара только начала спадать. Сама Шу не особо обращала внимание на погоду – после вчерашней встречи с Люка ей вообще было наплевать на все, кроме одного вопроса: что же Люка недоговорил? В чем хотел ей признаться, но успел?
Поэтому ей пришлось изо всех сил сдерживаться, чтобы не шепнуть Муаре: «Ищи!» Что-то Шу подсказывало, что химера способна взять след не хуже ищейки, и светлому шеру не скрыться. Но он просил доверять ему, и Шу доверяла. Изо всех сил, да. Утренняя записка, принесенная пустельгой, ей в этом очень помогала.
«Прости, что исчез вчера. Барону Уго не стоило видеть нас вместе. Я обязательно приеду в Суард к Весеннему балу. Люблю тебя, твой светлый шер».
– Мой светлый шер, – шепнула она, счастливо улыбаясь солнцу, ветру и облачкам на горизонте. – Мой светлый, светлый, светлый шер!..
Муаре под ней тонко заржала и загарцевала, словно танцевала вельсу, а Морковка ревниво мрявкнула, требуя восхищаться не каким-то там светлым шером, а исключительно ею, пушистой и прекрасной.
– Иди сюда, капризное животное! – Шу похлопала по колену.
Рысь тут же запрыгнула на ручки, вызвав у барона Уго отчетливый приступ мигрени. Почему-то ему казалось, что ручная рысь – неподходящая спутница для принцессы. Он утром даже попробовал убедить Шу надеть на Морковку ошейник и поводок, а лучше и вовсе везти ее в клетке. Она же хищное, неразумное и опасное животное! Вдруг она испугается скопления людей и набросится на его высочество!
«Чушь!» – возразили в один голос Шу и Каетано, и ошейник с поводком были убраны. Правда, Морковка после этого категорически не доверяла барону Уго, и стоило ему подъехать к Шуалейде – прижимала уши и шипела, всем своим видом показывая, что если тут и надо на кого-то надеть поводок, так это на дикого неразумного барона. Вдруг он на кого-то набросится, как попытался наброситься на нее?
И слава Двуединым! Если бы Морковка не шипела, барон Уго бы всю дорогу третировал Шу и Кая тонкостями протокола. Словно это они – дикие и неразумные существа, не способные запомнить порядок действий с одного раза. Он бы еще затеял рассказывать, какой вилкой кушать рыбу, а какой – пирожные…
Интересно, а Люка любит пирожные? И когда он приедет? Наверняка с ним будет свита не меньше, чем сейчас тащится с ней и Каем. Или нет? Ведь может же Люка себе позволить путешествовать так, как нравится ему, а не как велит этикет!
Оглянувшись на растянувшийся пыльной змеей обоз, Шу только вздохнула. Из Уго-дель-Касте с ними увязалось еще два десятка карет и под сотню всадников, и вся эта толпа пылила, галдела, сверкала начищенными кирасами и драгоценностями. А ведь меньше года назад ей казалось, что импровизированный праздник в Кардалоне, особняке графа Ландеха, собралось ужасно много людей, не меньше трех десятков родовитых шеров. Теперь ей было смешно об этом вспоминать. И немного страшно смотреть вперед, на золотящиеся в солнечных лучах стены Старого города, а дальше и выше, на вершине пологого холма – шпили, купола и башни Риль Суардиса.
Под ярким послеполуденным солнцем сплетения энергетических потоков, защищающие Риль Суардис, казались продолжением небесного света, лишь слабо окрашенного в цвета стихий. И немножко походили на мыльный пузырь, только очень большой. Из пузыря вырастали две башни, черно-алая с фиолетовыми и голубыми прожилками – восточная, обитель темного шера Бастерхази, – и белая с переливом в голубизну. Вот от второй из них, западной башни, Шу никак не могла оторвать взгляда. Что-то в ней манило и завораживало. Может быть, таинственная история рождения Кая, которую рассказал темный шер Бастерхази?..
Долго грезить о таинственных историях не вышло. В предместьях Суарда их уже встречали высыпавшие на обочины люди – горожане, селяне, взрослые и дети, все вперемешку. Они явно пришли, а то и приехали заранее, чтобы первым увидеть наследника престола. И теперь, когда обоз приблизился – они галдели, махали флажками и платками, кидали на дорогу перед Каетано цветы и радостно вопили приветствия.
Кай тоже махал своим будущим подданным, улыбался и осенял их знаком Светлой. Шу – тоже улыбалась, не забывая держать вокруг Кая щиты. Любовь подданных прекрасна, но кто не заботится о безопасности – сам дурак.
Там же и тогда же
Каетано шер Суардис
К трем часам пополудни Каетано успел проклясть и жару, и бархатный, в самоцветах и золоте наряд, и тяжеленую цепь с амулетом. И собственную гордость, она же ослиное упрямство. Надо было соглашаться, когда Шу предлагала сделать прохладный ветерок в личное пользование. Он, видите ли, не пожелал недостойных настоящего воина привилегий: раз Зако и Мануэль не жалуются на жару, то и он не будет! Второй раз сестра не предложила, у нее – та же фамильная гордость, достойная каравана ослов, а у самого Кая после полумесяца дороги уже не хватало сил на баловство.
– …важным гостям положено въезжать в столицу через Драконьи ворота, – нудел под ухом дру Бродерик. – Традиция родилась после того, как Родриго Суардис вынудил предателя Эспада проехать под решетными гарпиями…
Глядя на массивные башни сливочного, в золотистых прожилках, камня, Кай пропускал мимо ушей историю городских стен: их строили больше тысячи лет назад люди вместе с гномами. Дру Бродерик не упустил случая еще раз прочитать лекцию и напомнить будущему королю о важности единства всех народов Валанты. Кай и сам не забыл: на сотрудничестве с гномами и на договоре с ире зиждилось благополучие Валанты и власть Суардисов. Но именно сейчас, прикидывая размеры и массу венчающего арку дракона – переливчатый оникс славился не только прочностью и красотой, но и огромным удельным весом, почти как золото – Кай думал о том, стали бы гарпии визжать и сбрасывать решетку на барона Наба? Конечно, покушение на наследника это еще не заговор против короля, но против крови Суардисов – определенно.
Хорошо, что Мануэль Наба непричастен к делам отца. Он отлично вписался в теплую компанию, как и шер Галесья – тот самый, с кем Зако дрался первым. Благодаря Мануэлю, негласному лидеру юных шеров, и к самому Каю его же приближенные стали относиться совершенно иначе. Не все, конечно же, но и это уже очень и очень много.
– …эти трехголовые виверры никогда не выходят на поверхность, потому что не переносят солнечного света, – продолжал лекцию гном, указывая на барельефы по сторонам от арки, через которую им предстояло проехать. – Проверить огненные руны в деле за десять веков не удалось ни разу…
Кай усмехнулся: в голосе Берри слышалось искреннее сожаление. Разумеется, если бы Драконьи ворота показали себя во всей смертоносной красе, гномы могли гордиться ими еще больше. А для ученых вроде самого Бродерика даже нашествие зургов – повод для очередных великих теорий и смелых экспериментов.
Уже за воротами, среди приветственных воплей толпы, осыпанный цветочными лепестками с ног до головы, Кай прервал гнома. Ученый наставник в третий, наверное, раз, объяснял, откуда в Суарде взялась традиция мостить площади цветной плиткой и украшать стены мозаиками, а крыши – шпилями.
– Берри, давай ты расскажешь о влиянии восточной архитектуры потом. Боюсь, я совсем тебя не слышу, – сказал Кай и в очередной раз помахал рукой горожанам: собравшимся на площади, высовывающимся из окон, сидящим на крышах и на деревьях.
Гном недовольно умолк и поморщился: торжественные мероприятия и народные гуляния он считал наипустейшей тратой времени. Зако, ехавший по правую руку от Кая, пробормотал что-то насчет церемоний и вшивых зургов, к которым эти церемонии могут катиться. Шу промолчала и расширила защитный купол, так что теперь ветви цветущих каштанов, акаций и слив не долетали до всадников не на два локтя, а на четыре.
Они оба беспрекословно следовали инструкциям барона Уго: улыбались, раскидывали в толпу монеты, кивали старшинам цехов, благодарили за речи и подарки – их складывали в отдельную повозку. Приветственные речи, отрепетированные все с тем же бароном Уго, Кай тоже сказал, ни разу ни запнувшись и не показав будущим подданным, как он устал. Особенно его утомила длинная и путанная речь бургомистра, который пытался одновременно и выразить восторг от приезда наследника, и подольститься к ее высочеству Ристане.
Наконец последние благодарности с обещаниями были розданы, последние монеты брошены горожанам, последние шаги до окруженной гвардейцами площадки перед воротами Риль Суардиса пройдены. Кортеж остановился: Кай с Шу впереди, по сторонам и чуть позади от них Энрике и Бален, а вторым рядом полковник Бертран, Зако и Мануэль Наба. С привратных башен запели трубы, и следом над площадью Согласия разнесся усиленный воздушной магией голос герольда:
– Его величество Тодор Суардис, милостью Двуединых король Валанты!
Узорные ворота Риль Суардиса отворились, и на площадь выехал король со свитой. Кроме Ристаны и придворного мага Кай узнал Альгредо, Сальепуса и остальных советников. Еще пару десятков придворных он просто запомнил в лицо – кто они, можно будет разобраться потом. Придворные, кроме Ристаны, шли пешком, даже Бастерхази.
Толпа радостно загомонила, в воздух снова полетели цветы, флажки и шапки. А Кай, забыв обо всем, что ему талдычил барон Уго, прилип взглядом к отцу.
Трудно было поверить, что этот седой как снег на вершинах гор, высохший старик – тот самый большой и сильный папа, который со смехом подбрасывал маленького Кая в воздух, а потом сажал его на колени и рассказывал ему волшебные сказки. Что именно рассказывал отец, Кай уже не помнил, да и образ его почти стерся, оставив лишь ощущение безопасности, любви и счастья.
Сейчас ничего этого не было и в помине. Может быть, потому что рядом с ним были Ристана и придворный маг. Ристану Кай ненавидел – и в ее глазах читал не меньшую ненависть, неубедительно прикрытую благосклонной улыбкой. А от Бастерхази он просто хотел держаться как можно дальше. Темное чудовище может сколько угодно улыбаться и прикидываться законопослушным подданным империи, оно от этого не посветлеет и чудовищем быть не перестанет.
«Кай, проснись! – мысленно пихнула его в бок Шу. – Насмотришься еще!»
Точно. Надо же спешиться и приветствовать короля, как подобает послушному сыну.
Каетано почтительно спешился, отдав повод коня Энрике, сделал шаг навстречу королю и остановился, ожидая, когда король приблизится. Сердце колотилось как бешеное, и в голове роились сотни страхов и сомнений. На миг даже подумалось: что, если отец передумал делать его наследником, и сейчас велит отправляться обратно в Сойку? Или вдруг разочаруется в Каетано? Или вдруг окажется, что отец совсем-совсем не помнит его и посмотрит как на чужого? Ведь все эти годы рядом с ним был другой его ребенок. Ристана. Может быть, ему на самом деле достаточно ее одной?..
Чем ближе подъезжал король, а с ним Ристана и придворный маг, тем страшнее становилось Каю. Словно на него надвигалась тьма, огромная и подавляющая, способная раскатать его в лепешку и не заметить…
Кай скосил взгляд на Шу, ища у нее поддержки. Сестра ответила ободряющей улыбкой, но он чувствовал, что ей тоже страшно.
«Все будет хорошо, братишка. Никто нас не съест, а попробуют – подавятся!»
Привычный вызов в мысленном тоне Шу и ощущение сестринских объятий помогло успокоиться. А может быть, он просто привык к присутствию темного шера Бастерхази. В конце концов, даже если Ристана и Бастерхази собираются избавиться от него прямо сегодня – вряд ли они решатся сделать это на глазах у короля и тысяч людей.
А ментальные амулеты надо будет обновить. Принц короны не должен чувствовать себя перед придворным магом, как кролик перед волком.
– …Да здравствует его величество! Слава королю! – крики горожан доносились словно сквозь толстый слой воды, и мелькнула мысль: неужели никто из толпы не видит этой черной тени, нависшей над королем?
Наверняка – нет. Или не видят, или привыкли. А плевать.
Собрав волю в кулак, Кай коротко взглянул в глаза шеру Бастерхази: «тебе не запугать меня!» и чуть не споткнулся от удивления. Темный шер не обращал на Кая ни малейшего внимания, он безотрывно смотрел на Шу… И он подмигнул ей! Тепло, по-дружески, словно обещая быть на ее стороне.
Подвох? Обман?.. Но иррациональный страх почему-то сменился спокойствием и уверенностью, что все будет хорошо.
Наконец отец остановился, и темный шер Бастерхази помог ему спешиться, а затем отступил и словно выцвел, стал неважным и незаметным. Каю вообще показалось, что на площади они остались вдвоем – он и отец.
Отец улыбнулся, глядя на Кая. Протянул руку. Позвал:
– Идите сюда, дети мои.
Его голос донесся до Кая так отчетливо, словно не было многотысячной толпы вокруг.
И Кай сделал первый шаг, и второй… Он бы пробежал эти жалкие две дюжины шагов, как бегал когда-то давно – когда большой, сильный, надежный папа приседал на корточки и распахивал объятия для сынишки, чтобы поймать его, прижать к себе и смеяться вместе с ним… Кай еле справился с невесть откуда взявшимся детским желанием броситься ему на руки, обнять за шею…
Он прошел эти две дюжины шагов степенно, как подобает принцу, преклонил перед отцом колено и склонил голову. Присутствие Шу он ощущал спиной – сестра шла на полшага позади, как и велел барон Уго. Зачем, Кай уже не помнил, и это было совсем неважно.
Приветственные крики толпы смолкли. Стал слышен шелест листьев благоухающего у самых ворот каштана.
– Каетано, мальчик мой, наконец, – шепнул отец, поднял Кая с колен, обнял.
И тут же протянул руку Шуалейде, позволил ей поцеловать королевский перстень – и тоже привлек к себе, обнял. Всего миг он обнимал обоих своих детей, и Каю казалось: сейчас большой, любимый папа снова подбросит их обоих в воздух, поймает и закружит, и все будет хорошо. Всегда. Потому что они с Шу наконец-то дома.
А через секунду – ужасно короткую и невероятно прекрасную секунду – король развернул их обоих лицом к народу.
– Приветствуйте Каетано шера Суардиса, моего сына и вашего будущего короля! Приветствуйте Шуалейду Суардис, мою дочь и вашу принцессу!
Толпа взорвалась воплями, еще более громкими, чем раньше. И Кай впервые по-настоящему ощутил волну восторга и любви, исходящую от горожан. Эта волна щекотала, наполняла радостью и силой, и хотелось что-то очень хорошее сделать для этих людей.
– Это твой народ, мой мальчик, – тихо сказал отец, сжав его плечо. – Они уже любят тебя.
Кай хотел ответить что-нибудь значительное и подходящее к случаю, но не смог. Помешал комок в горле. И пустота в голове. Ни единого значительного и подходящего слова не осталось, все кончились на приветственных речах. И ширхаб с ними!
– Спасибо, отец, – шепнул Кай одними губами.
Отец, держа Кая и Шу за руки, повел их сквозь расступившийся строй придворных к парадному крыльцу Риль Суардиса. От сладких цветочных ароматов у Кея кружилась голова… а может, голова кружилась от счастья: он наконец-то вернулся домой, и дома его ждали!
Светлые резные колонны, цветные окна, круглая крыша со шпилем, высокие башни по концам крыльев, широкие ступени темно-синего мрамора – Риль Суардис словно всплывал из глубин памяти, только почему-то казался маленьким. Или же просто кто-то вырос.
Он снова глянул на отца – глаза в глаза. Вровень. Показалось, на ресницах короля что-то блеснуло… Но нет, вряд ли. Строгое, резкое лицо Тодора Суардиса не позволяло заподозрить его в слабости и слезах.
Зато слуги, столпившиеся по сторонам от парадного входа, слез и не скрывали. Кто-то из женщин даже всхлипывал и сморкался в платочек. Наверное, они помнили, как Кай и Шу покидали дворец – но вот Кай их не помнил. Совсем.
Что ж, у него будет масса времени, чтобы узнать свой дом и своих людей заново.
Кстати, Народный зал, начинающийся сразу за холлом, Кай помнил. Этот недостижимо высокий витражный потолок, эти мраморные статуи и воркование голубей не раз снились ему. Именно тут король остановился.
– Через два часа в кабинете, а пока отдыхайте, дети мои.
– Как будет угодно вашему величеству, – поклонился в ответ Кай.
Официальный тон отца больше не страшил его: все равно в морщинках вокруг глаз, в улыбке он видел ту же любовь и радость. И за эту улыбку он готов был справиться с любыми трудностями. Подумаешь, интриги и покушения! Да он выйдет один на один с Мертвым, лишь бы отец гордился им!
Король ушел, сопровождаемый Ристаной и толпой придворных. Кай и Шу остались в Народном зале – оглядываясь и заново привыкая к пространству и роскоши дворца.
– Извольте следовать за мной, ваше высочество, – напыщенно провещал барон Уго, отвешивая Каю церемонный поклон. – Ваши покои рядом с королевскими.
– А покои Шуалейды? – спросил Кай, не трогаясь с места.
– Для вашего высочества подготовлены покои королевы Зефриды, – так же церемонно поклонился Шуалейде барон Уго. – Если позволите, вас проводит мой помощник.
Шу прикусила губу, явно подавляя желание пойти вперед всех, досконально проверить покои Кая и на всякий случай остаться с ним. Каю тоже совершенно не хотелось расставаться с сестрой – в родном доме он совершенно не чувствовал себя в безопасности.
– Энрике, Зако и Мануэль будут с тобой, – сказала она больше чтобы успокоиться самой, чем для успокоения Кая. – Встретимся у его величества.
Кай лишь кивнул в ответ. На значительные, подобающие наследнику короны фразы уже не было никаких сил. Он устал так, что готов был рухнуть прямо здесь, на инкрустированные яшмой и опалом полы, и тут же уснуть.
Позволив барону Уго проводить себя и показать, где что находится, Кай велел всем покинуть комнату и упал на кровать. Ни расшитые шелком покрывала, ни расписные потолки, ни высокие, от пола до потолка окна с выходом на балкон, ни распространяющая умопомрачительные запахи еды не интересовали его так, как возможность хоть на полчаса закрыть глаза. Но Зако не позволил уснуть.
– Давай-ка, твое высочество, не расслабляйся раньше времени. В ванную и обедать.
Друг помог Кею избавиться от пропыленных, потных одежд и затолкал в роскошный бассейн, заменяющий ванну.
– А, шис! – заорал Кай, когда Зако направил на него струю ледяной воды из душа. – Ты что?!
Успевший и сам раздеться Зако только пожал плечами и сделал невинные глаза: мол, прости, так вышло.
После обливания холодной водой запах жареной дичи буквально вытащил Кая из бассейна. Зако выпрыгнул впереди него и устремился к накрытому на одну персону столу. Отсутствие второго прибора ничуть его не смутило – он схватил с ближайшей тарелки поджаристую птичью ножку и захрустел корочкой.
– М… вкусно, – промычал он, закатывая глаза.
Кай немедленно последовал его примеру: отломил вторую ножку и вгрызся в нее, напрочь забыв о приборах, этикете и прочей ерунде.
Зако, как всегда, оказался прав. После купания и еды усталость отступила. К отцовскому кабинету Кай подошел снова готовым к подвигам и приключениям – и ни секунды не сомневаясь в том, что и того, и другого в ближайшее время будет в избытке, даже если со стороны жизнь наследника престола кажется сплошным медом.
Уго-дель-Риу, 23 день холодных вод
Шуалейда шера Суардис
По садовой дорожке они шли молча. Светлый шер обнимал Шу за плечи, и ей было невероятно тепло и уютно – просто рядом с ним, чувствуя тепло его тела, его запах и ласковые потоки его дара. Ей так много хотелось ему сказать, стольким поделиться, и спросить, и… Все это было не таким уж важным по сравнению с самым прекрасным ощущением на свете: он – рядом. Какой глупой она была, опасаясь подвоха! Он же – светлый шер, он не станет ей лгать и интриговать за ее спиной. И она не станет. И если нужно, она научится жить в императорском дворце и играть в придворные игры. Даже в политику. Она уже почти научилась! Светлый шер сам сказал, что придуманная ей комбинация с бароном Наба – гениальна!
И сегодня он совершенно точно ее поцелует. А может быть и не только поцелует. Он хочет, это невозможно не чувствовать. Просто не торопится, потому что в замковом саду слишком много любопытных нахалов.
Стоило подумать о любопытных нахалах, как из кустов выскользнуло мохнатое нечто… и недоуменно ткнулось мордой в воздушный щит.
– Мр-ряф! – возмутилась Морковка, ткнулась в щит еще раз, чихнула и принялась сердито отплевываться.
– Кому-то надоело охранять тебя из кустов, – смеясь, прокомментировал светлый шер.
– Морковка хорошая, – вздохнула Шу и строго велела: – Иди, поймай мышь.
– Она ест мышей?
– Она все ест, но предпочитает газеты.
На слове «газета» Морковка прекратила плеваться и заинтересованно повела ухом. А светлый шер усмехнулся, вынул из воздуха газету, смял и бросил в кусты. Морковка тут же прижалась к земле и поползла к добыче, подрагивая от азарта коротеньким хвостом. Но когда Морковка уже готова была напрыгнуть – газета отрастила тонкие ножки и с паническим шелестом припустила прочь.
Шу рассмеялась, а светлый шер поднес ее руку к губам и поцеловал. По всему телу прошла волна мурашек, стало горячо и щекотно где-то внутри… И очень захотелось снять перчатки и ощутить мужские губы кожей. Вот что ей стоило забыть о перчатках к вечернему платью!
– Мне нравится, как ты смеешься, – не опуская ее руки, шепнул светлый шер.
Жар бросился в лицо, из головы вылетели все мысли, и она шагнула к нему ближе, совсем близко. Вплотную. Сглотнула невесть откуда взявшийся в горле комок – и дотронулась до его уголка его губ. Светлый шер раздул крылья носа, накрыл ее руку ладонью и улыбнулся так… хищно, горячо, и…
Она сама привстала на цыпочки и потянулась к нему, поцеловать, и почти дотянулась. Но он почему-то вздрогнул и поймал ее за плечи, уже без улыбки заглянул ей в глаза. На миг показалось, что в его глазах бушует штормовой океан, даже послышался рокот волн и грохот молний… Шу замерла в страхе и недоумении. Что она сделала не так? Он же хотел, она чувствовала, нет, чувствует прямо сейчас – он хочет ее поцеловать! Но почему не делает этого?
– Ты умеешь хранить тайны, Гроза?
Шу обрадованно кивнула: да, она права, он хочет, но что-то ему мешает. И сейчас он ей расскажет! Это будет их общая тайна!
– Когда я тебя поцелую, мне будет больно. Очень.
– Почему больно? Это… это проклятие? – сотня самых невероятных предположений уже рвалась с языка, но Шу его прикусила. Она – не какая-то болтливая клуша, вроде ее фрейлин, она… да, она умеет серьезно относиться к серьезным вещам.
– Я не могу этого сказать, никому и никогда. Обещай, что не будешь спрашивать, почему.
– Хорошо, я не буду… а… я могу тебе помочь?
Эта идея целиком и полностью захватила ее. Да, она поможет своему светлому шеру снять проклятие, в точности как в сказках! Только она не будет ждать, надеяться и плакать, как глупые принцессы в башнях, а подойдет к делу серьезно. Научно! Для начала – рассмотрит потоки, ведь проклятие всегда видно, она точно знает, она уже снимала проклятия! Настоящее смертельное проклятие с Зако, когда они влезли в развалины древнего замка неподалеку от Сойки. Но об этом Шу расскажет потом, сейчас светлому шеру вряд ли интересны их детские проделки.
Он погладил ее по щеке – и только сейчас Шу обратила внимание, что он тоже в перчатках. Мягких лайковых перчатках. Значит… ну же, что подсказывает логика?
Логика упорно молчала. Логике хотелось нежиться в объятиях светлого шера, впитывать его тепло и ни о чем не думать. Ну… ну и ладно. Совсем немножко можно. Еще несколько секунд, и Шу начнет думать головой. Сразу, как только светлый шер отступит хоть на шаг.
Но он не отступил, а склонился к ней – и коснулся губами ее губ.
Это было похоже на удар молнии. Так же ослепительно прекрасно и больно, словно они оба горели в небесном огне.
Боль оказалась такой же короткой, как удар молнии. Шу не поняла, как так получилось. Просто боль вспыхнула – и тут же переплавилась в острое, яркое, пронизывающее насквозь наслаждение. Оно кипящей лавой растеклась по венам – и вырвалось наружу тихим стоном. Ее стоном или его, она тоже не поняла. Она вообще перестала понимать – кто она, где, зачем…
– Моя Аномалия, – нежно шепнул светлый шер и, едва переведя дыхание, снова поцеловал ее.
Его сердце билось как сумасшедшее, в такт ее сердцу, выпрыгивающему из груди, рвущемуся куда-то в небо, чтобы там петь, кувыркаться в воздушных потоках и смеяться от счастья… чтобы танцевать на облаках под звуки гитары, и снова целоваться, и танцевать…
Она поняла, что земли давно нет под ногами, только когда что-то с душераздирающим писком дернуло ее за волосы и в них запуталось. Шу вскрикнула от неожиданности и приникла к Люка. А он со смехом выпутал из ее волос летучую мышь. Крохотный, дрожащий от ужаса горячий комочек с полупрозрачными крыльями и огромными ушами. И только отпустив мышь, Шу глянула посмотрела вокруг – и тоже рассмеялась.
Вокруг было… а ничего не было. Только прозрачно-голубые потки ветра, глубокая синева тумана и сиреневые искры иллюзорной музыки. Где-то внизу, под ногами, светился замок Уго-дель-Риу и прилегающий городок, в зеркальной глади реки отражалось бархатное небо и крупные, с яблоко, звезды. А напротив, держа ее за обе руки, счастливо смеялся Люка, и звезды путались в его волосах, и невероятной глубины морские глаза светились, словно ночной океан.
– Моя Аномалия, ты невероятна! – он притянул ее к себе, запустил обе руки в ее растрепавшуюся прическу, и шпильки разлетелись драгоценным звездопадом, а локоны тут же подхватил ласковый ветер. – Ты – самая прекрасная девушка на свете.
– И я сниму с тебя проклятие, вот увидишь! – Шу потерлась губами о его подбородок, впитывая новую вспышку боли до того, как Люка успел ее почувствовать. – Тебе больше не будет больно.
– Если это у кого-то и получится, то только у тебя.
– Ты поэтому хочешь жениться на мне? Из-за проклятия?
Люка вздрогнул, и Шу явственно почувствовала, как внутри него взвилась буря. Ярость, боль, отчаяние, надежда и снова ярость – ее чуть не сбило с ног волной его эмоций. Но вспышка была совсем короткой. Секунда, и Люка снова был почти спокоен, только очень глубоко внутри клокотал шторм.
– Нет, не поэтому.
Обняв Шу, он распустил держащие их воздушные потоки, и они быстро заскользили вниз, к Уго-дель-Риу. Через несколько секунд трава мягко спружинила под их ногами: они приземлились на зеленом склоне холма, между замком и Вали-Эр. Здесь, в саду, тоже было красиво и пахло ночной рекой, но волшебство закончилось, и от этого было грустно. Не только от этого. На самом деле Шу ждала, что Люка скажет: я люблю тебя. Это же так просто, и для этого совсем необязательно спускаться с небес на землю. Но что-то опять пошло не так. Опять между ними встали какие-то тайны.
Или не тайны? Может быть, Люка передумал на ней жениться? Да нет, какая чушь, он бы сказал сразу и не стал бы ее целовать. Наверное.
Ширхаб, как все сложно! И она совершенно его не понимает.
– Я не хочу ничего от тебя скрывать, моя Гроза, – только ступив на мощеную галькой дорожку и взяв Шу за плечи, Люка снова заговорил. – Я хочу на тебе жениться, потому что ты – это ты. Прекрасное чудо. Дар богов. С тобой я вспоминаю о том, что у меня есть сердце. С тобой я счастлив. Для тебя мне хочется творить безумства, носить тебя на руках и ради тебя побеждать чудовищ. С тобой я сам – человек, а не чудовище… ну что ты? Зачем ты плачешь?
Он губами коснулся ее лица, собирая слезы. Откуда они взялись, Шу не знала. И не знала, что она сейчас чувствует. Мир вокруг почему-то стал прозрачным и хрупким, словно стеклянным, и звонким-звонким. И она сама стала прозрачной и хрупкой, готовой разбиться от единственного неосторожного движения. Или слова. И внутри этой прозрачной хрупкости родилось и сейчас росло что-то странное и непонятное, готовое обнять весь мир, пролиться дождем над пустыней и солнечным светом над снегами, готовое любить всех без исключения, просто так, потому что…
– Потому что я люблю тебя, Люка, – тихо-тихо сказала она.
Он на миг замер, и она снова впитала вспышку ослепительной боли – не понимая, откуда она, почему? Спросить она не успела, да и не нужно было. Она же обещала не спрашивать, почему.
– Посмотри на меня, Гроза, – попросил он, чуть отстранившись и глядя ей в глаза. – На меня, а не на имена и титулы. Ты бы вышла за меня, не будь я из императорской семьи? За меня, со всеми моими тайнами и проклятиями? За того, кто не сделает тебя ни императрицей, ни королевой, но кто будет любить тебя не за твое наследство или драгоценный дар, а потому что ты – это ты? Ты простишь мне неволь…
– Вот вы где! – ворвался в их хрупкий стеклянный мир чужой голос, и стекло со звоном рассыпалось.
Люка вздрогнул, замолк… и исчез. Шу едва-едва чувствовала его присутствие под пеленой невидимости.
– Барон Уго, – больше всего на свете желая убить королевского сенешаля на месте, обернулась к нему Шу.
– Все ли с вами хорошо, ваше высочество? – старый барон придирчиво осмотрел Шу, словно выискивая свидетельство ее неприличного поведения.
– Со мной все прекрасно, барон. Как видите, я просто прогуливаюсь перед сном.
– Конечно же, ваше высочество. Прогулки перед сном… вам бы стоило взять сопровождающих. Юная шера в саду, одна! – барон недовольно пошевелил бровями. – Позвольте, я провожу вас.
– Не стоит за меня беспокоиться, шер Уго. В вашем саду совершенно безопасно.
– Разумеется, безопасно, но ваше высочество наверняка заметили нечто странное над замком? Весьма подозрительная воздушная аномалия.
Шу пожала плечами, мысленно прося: Люка, не уходи! Я сейчас отделают от надоедливого старикашки и отвечу тебе. Ты же знаешь, что я тебе отвечу! Боги, как же не вовремя этот сенешаль!
– Всего лишь воздушные элементали, ничего особенного. Ступайте, барон, я желаю еще погулять в одиночестве.
От ментального приказал барон покачнулся, словно потерял ориентацию в пространстве, но устоял. И – не ушел, только разозлился.
– Если вашему высочеству угодно прогуляться, я буду сопровождать ваше высочество. Прошу прощения, но его величество доверил мне безопасность и репутацию вашего высочества.
Ах ты старый пень! Обвешался ментальными амулетами и доволен! Да я тебя!..
Мягкое касание такой знакомой, такой родной светлой ауры остановило готовое сорваться проклятие, успокоило гнев.
«Мой светлый шер, не уходи, прошу тебя!»
«Мы скоро увидимся, моя Гроза. Я обещаю».
«Я люблю тебя! Мне чихать, кто ты – принц или нищий, я люблю тебя!»
«Я люблю тебя, моя Гроза», – шепнул прохладный ветерок с реки и растаял.
– Нашему высочеству угодно пойти спать, шер Уго, – вздохнула Шу. – Проводите меня, сегодня был непростой день.
Там же и тогда же
Дайм шер Дюбрайн
«Я люблю тебя, моя Гроза», – шептал ночной бриз, шелестели листья, шуршали галькой речные волны у его ног.
«Я люблю тебя», – рвано, болезненно бился пульс в висках, и пальцы в перчатках сжимались, словно желая порвать лайковую кожу и вырваться из оков.
Оков императорской воли. Оков лжи. Оков проклятой печати.
Дайм сам не понимал, правду ли он сказал. То, что он чувствовал к Шуалейде, совсем не походило на рафинированную любовь к Ристане. Скорее – на жажду, на эйфорию, на шторм и сумасшествие…
Спасибо Каменному Садовнику, обучающему кадетов Магбезопасности тактике и стратегии разведывательных операций! Он так крепко вбил в кадетов правило «прежде чем лезть в пасть демону, подготовьте пути отступления», что Дайму и в голову не пришло понадеяться на счастливый случай. Прежде чем идти к Аномалии под балкон, он взломал ментальную защиту барона Уго и велел ему спрятаться в саду и караулить подопечную принцессу.
«Эти юные ветреные шеры, никогда не знаешь, что у них на уме, за ними глаз да глаз!»
Барон Уго явился вовремя, хоть Дайм в тот момент и готов был его убить. Еще немного, и Дайм рассказал бы Аномалии правду – не только о Люкресе, но и о приказах императора, и о печати. И сдох бы, как подзаборная шавка. В лучшем случае – один, в худшем – утащив ее с собой. Шис знает, какой запас прочности заложили Светлейший и Темнейший в его печать верности, и что будет с тем, кто попытается ее снять.
Проклятие. Вот правильное название – проклятие. Аномалия не ошиблась.
«Я сниму с тебя проклятие».
Как же хочется поверить в сказку! Так хочется, что сердце рвется на части от сумасшедшей, отчаянной надежды – и от понимания, какой он на самом деле мерзавец, раз втягивает наивную доверчивую девушку в эту отвратительную историю. Обманом втягивает. Что бы она ни говорила, но влюблена-то она в кронпринца, а не в цепного пса. Шис. Еще немного, и цепной пес завоет!
Сжав виски пальцами, Дайм трижды повторил умну отрешения. Выть – нельзя. Страдать – некогда. Раз уж ввязался в игру, будь любезен идти до конца, светлый, мать твою, шер. Займись делом, и дурь как рукой снимет.
– Герашан! – успокоив дыхание и отрешившись от привычной боли, (нечего было непочтительно думать о печати!) позвал Дайм.
– Я здесь, полковник. – Капитан Герашан неслышно подошел и встал рядом, также глядя на едва угадывающийся вдали левый берег Вали-Эр.
– Мне нужно точно знать, есть ли еще какие-то улики против Бастерхази, и не тянется ли след в Метрополию.
– Бастерхази сделал амулет, об этом я вам докладывал, больше его с этим покушением ничего не связывает. Все остальное сделал барон Наба. Мне не удалось вытащить из него воспоминаний о контактах с самим Люкресом или его людьми.
– Даже если воспоминания стерты, я их достану, – зло усмехнулся Дайм: как приятно, когда есть противник, с которым ты можешь хоть что-то сделать!
– Сомневаюсь, что эти контакт были. Покушение – чистой воды дилетантство, – пожал плечами Герашан.
– И мой братец, как всегда, чище самой Светлой. Ладно, что ты навесил на барона Наба?
– Как обычно, полковник. Охрана, слежение, клятва о неразглашении с граничным условием «офицер МБ». Так что откровенный разговор с вами ему никак не повредит.
– Что ж, будем надеяться, что гильдия ткачей еще до него не добралась. Герашан, ты должен знать: Бастерхази последний раз прикасался к амулету больше трех лет назад. Из сокровищницы его достал мальчишка с псарни, сам мальчишка пропал после того, как всем под большим секретом рассказал, что его берет на службу очень высокопоставленная особа. Он похоронен в Лощине Памяти, так что допросить его не сможет и сам Темнейший.
Герашан тихо выругался, помянув слишком умных дилетантов. А Дайм усмехнулся про себя: когда Ристана не строит из себя невинную беспомощную овечку, она достойна уважения. Не любви, нет. Но уважения и понимания – да. Из нее вышла бы прекрасная королева или не менее прекрасная маркиза Дюбрайн, но не судьба. И если она не внемлет голосу разума и продолжит строить интриги против Каетано и Шуалейды, придется удалить ее с политической арены, а возможно и отправить на внеочередное перерождение. Вряд ли Бастерхази станет ее защищать, раз уж он сделал ставку на Шуалейду и самого Дайма.
Так же, как сам Дайм – он поставил на Шуалейду все. Даже больше, чем все.
Жаль, нельзя прямо попросить Бастерхази объяснить все Шуалейде! Ни Бастерхази, ни Герашана, никого. Император был достаточно предусмотрителен, чтобы отдать четкий приказ. Тот разговор, еще до поездки в Сашмир, Дайм запомнил дословно. Да что там, он мог в любой момент вернуться в него и просмотреть, как движущиеся картинки из писем Шуалейде. И, чего уж врать самому себе, жалел, что тот разговор не состоялся на месяц раньше – до того, как Дайм впервые увидел Аномалию. Тогда все могло бы повернуться совсем иначе…
Впрочем, все и сейчас еще может повернуться совсем иначе. Стать простым, понятным – и привести Дайма к вожделенной свободе от печати верности.
«Ты ни в коем случае, никоим образом не раскроешь Шуалейде тайну своего имени, пока она не выйдет за Люкреса. Ни ты сам, ни твои подчиненные или друзья. Ни вслух, ни мысленно, ни письменно. Надеюсь, ты хорошо понимаешь, Дамиен, насколько важен этот брак для империи».
Слова императора звучали как наяву. Дайм даже чувствовал запах шамьета по-сашмирски, которым угощал его отец перед беседой. И сейчас, как и тогда, Дайм старательно уговаривал себя не проклинать насмешливую судьбу, а принять все как есть – и сделать то, что должно.
«Я тебе не сомневаюсь, сын мой. Да пребудет с тобой благословение Двуединых».
О да. Благословение Двуединых ему очень, очень нужно. Отказаться от гарантированной свободы, от великолепной карьеры, да от всего, о чем он мечтал, ради призрачного шанса на чудо весьма непросто. Тем более ставка в этой партии – не мечта, нет. Ставка куда серьезнее.
Дайм вынырнул из воспоминаний лишь около единственной в Пуэбло-дель-Уго таверны. Той самой, где они с Бастерхази ночевали десять месяцев назад. Сейчас Дайм бы не отказался от еще одной беседы с темным шером. Если бы только он мог сказать ему правду, поделиться сомнениями и спросить совета! Вот только «приказы императора не обсуждаются» – не фигуральное выражение. Это часть его клятвы верности, и за нарушение он заплатит жизнью.
И за свою встречу с Шуалейдой сегодня, за свой первый поцелуй с женщиной – тоже, если об этом узнает император.
«Бездна дышит тебе в затылок».
Слава Двуединым, что Бастерхази даже не догадывается, насколько он прав.
…исключением являются урожденные сумрачные шеры. Изначально принадлежащие и Свету и Тьме, но не обретшие Равновесия, сумрачные либо склоняются к одной из сторон самое раннее к двенадцати годам, либо сходят с ума, ибо противоположные устремления не могут ужиться в незрелом рассудке. К сумрачным Равновесным шерам, познавшим суть Двуединства, урожденные сумрачные не имеют никакого отношения. К счастью, шеры рождаются сумрачными достаточно редко, чтобы данная проблема представляла скорее академический интерес.
«Введение в систематизацию стихий», с.ш. Парьен
Уго-дель-Риу, 23 день холодных вод
Шуалейда шера Суардис
«Скромный» ужин пришлось высидеть до конца, чтобы не обижать барона Уго. Он же специально приехал в свое поместье из Суарда, чтобы встретить королевских детей и сопроводить их во дворец.
Честно говоря, благодарности к старому королевскому сенешалю Шу не испытывала ни на динг. Она бы прекрасно обошлась без всего этого утомительного протокола и двух сотен гостей. Милейший барон позаботился о том, чтобы те дворяне, которым не хватило приглашений на завтрашний королевский обед, были представлены наследнику и его сестре сегодня.
Так что к тому моменту, как Шу наконец-то добралась до своих покоев, у нее в голове звенело и гудело от обилия лиц, имен, славословий и просьб.
С просьбами все было совсем плохо. Если бы Шу только могла предположить, во что превратят газеты исцеление Мануэля Наба, она бы сто раз подумала, прежде чем вербовать его именно таким образом. Потому что за один только сегодняшний вечер ее двадцать два раза попросили о чуде, причем самой прелестной была просьба воскресить чью-то невероятно породистую свинью, лучше всех искавшую трюфели.
Свинья и трюфели! У этих шеров на чердаке полный сквозняк!
Разумеется, за чудесами Шу всех вежливо отправляла в храм Сестры, а за поднятием почивших родственников – к темному шеру Бастерхази. Единственное, за что она взялась, это за исцеление ослепшего мальчика, но только потому, что там требовалось не чудо, а самая обычная работа целителя. Ну ладно, может быть не самого обычного, потому что случай был тяжелым, но никаких же чудес!
Но для благородной публики и этого хватило, несмотря на то, что Шу прямо сказала: это смог бы сделать любой целитель второй категории, и наверняка лучше нее. Родители мальчика рыдали, экзальтированные дамы рыдали, а кто не рыдал – тот быстро прикидывал, какую пользу можно извлечь из наивной принцессы.
Да-да. Именно наивной. На военном совете – Суардисы, Герашаны и Альбарра – решили, что этот образ подойдет Шу лучше всего. На «прелесть какую дурочку» можно списать очень многое, а стать «ужасной сумрачной колдуньей» она всегда успеет.
В общем, после этого всего упасть на кровать, в процессе падения избавившись от неудобного платья, и прикрыть глаза было истинным счастьем. Которое длилось совсем недолго.
Счастливое ничегонеделание прервал стук в распахнутое окно. Такой стук, словно от мелких камешков.
Надо было открыть глаза и посмотреть, кого там принесло. Вряд ли Кая или Зако, они бы вошли через дверь. Может быть, Мануэля Наба с серенадой?
После собственного «воскрешения» в замке Ландеха Мануэль трогательно ухаживал за Шу, носил ей цветы, целовал руки, посвящал сонеты ее неземной красоте и даже делился тонкостями столичной моды. Ужасно трогательно! По счастью, его чувства к Шу были скорее благодарностью и любопытством, нежели страстью. Куда более яркие чувства у шера Наба вызывал Энрике, вот настоящим капитаном МБ он искренне и неподдельно восхищался. А уж когда Энрике взялся дать свите принца несколько уроков фехтования, то счастью Мануэля не было предела.
Ну вот почему бы ему не спеть серенаду Энрике? А Шу бы спокойно выспалась, все же последняя ночь перед возвращением домой.
– Баль, кто там? – не желая открывать глаз, жалобно спросила Шу.
– Это твой кавалер, не мой, – отозвалась Бален с соседней кровати.
– А вдруг твой? Этот лысый граф так на тебя смотрел, так смотрел. И как только не покусал.
– Не-а. С графом поздоровался Энрике, – бессовестно довольным голосом парировала Бален.
Шу только вздохнула. Вот почему у нее нет никого, кто мог бы вежливо поздороваться с надоедливым кавалером, и кавалера бы сдуло к ширхабу под хвост? Мануэль Наба для этой цели не годится, его никто не принимает всерьез. И прежде всего сама Шу. Он милый, с ним приятно поговорить, но на этом – все. И серенады… Светлая, пусть сегодня обойдется без серенад!
– Морковка, хоть ты глянь, кого там принесло.
Рысь, притворяющаяся спящей в изножье кровати, даже ухом не повела, ленивая скотина. Так что пришлось самой, все самой! Открыть глаза, посмотреть за окно – и с удивлением не обнаружить там никого.
Причем ровно в тот момент, когда в стекло снова ударились мелкие камешки.
Усталость и лень слетели с Шу в мгновение ока. Она подскочила на кровати, активируя дополнительные шиты, и бросилась к окну. Вряд ли кто-то сумеет войти, даром что обе створки окна раскрыты – щиты на ее покои и покои Каетано они с Энрике ставили на совесть, не жалея сил. Значит, ее пытаются выманить! И наверняка не с целью почитать стихи, тогда бы кавалер не стал прятаться…
Кто может спрятаться так, чтобы Шу его не увидела? Убийца? Заговорщик?
– Бален, быстро зови Энрике, – шепотом велела Шу и добавила громче, для убийцы или заговорщика: – Покажитесь сейчас же, или я зову стражу.
В ее ладонях уже налилась силой ловчая сеть, так что если он сейчас скажет что-то вроде «спустись ко мне, прекрасное видение» и не покажется – сам будет виноват.
– Вы великолепно бдительны, моя прекрасная Гроза, – раздалось из-под балкона, и одновременно там же вспыхнула бело-лилово-голубая аура, и Шу обдало запахом сосен, мокрого песка и самую чуточку оружейного масла.
А через секунду светлый шер шагнул на дорожку под балконом и поклонился Шу, подметя шляпой с пером и так чистую брусчатку.
– Люка! Ты… ты приехал! – Шу не завизжала от восторга только потому, что голос внезапно сел, а коленки ослабли.
Она уже не ждала его. Смирилась с тем, что дела не позволят ему приехать раньше официального праздника. Да и не только дела – протокол, как показала недолгая практика, это такая кошмарная жуть! Сюда не ходи, туда не смотри, то нельзя и это нельзя. Чувствуешь себя не сумрачной шерой, а дрессированной мартышкой в никогда не закрывающемся балагане. Но Люка приехал! Несмотря ни на что!
– Чш-ш, не будем будить сиятельных шеров, – улыбнулся Люка и подставил руки. – Иди сюда, я поймаю.
Она бы спрыгнула ему в руки прямо так, в ночной сорочке, но вовремя кинула взгляд в темное стекло – и увидела там… ой, нет. Если Люка не боится этого – он очень, очень смелый. Безрассудно смелый. Но проверять границы его безрассудства Шу не стала, благо приводить себя в приличный вид единственный жестом она уже научилась. Ей это стоило полугода ежедневных тренировок, и это не считая изучения отвратительно скучных модных журналов. Зато – какой эффект!
Так что в руки светлому шеру прыгнула одетая и причесанная принцесса, а не взъерошенное пугало. Наверняка шера Исельда бы от такой вольности упала в обморок, но она же не видит!
Попрание приличий того стоило. Вот так прыгнуть из окна, и чтобы тебя поймали на лету сильные мужские руки, и не опустили на землю, а прижали, и губы нежно коснулись волос…
– Моя прекрасная Гроза, наконец-то! – В бархатном голосе отчетливо слышалось счастье, и не только в голосе – радость Люка окутывала Шу теплым и щекотным коконом. – Ты не представляешь, как я ждал этой встречи!
– Я тоже, – наплевав на все поучения шеры Исельды, как должна себя вести уважающая себя девушка, призналась Шу. К ширхабу глупое притворство, оно – не для истинных шеров. – Люка-а…
Но почему-то вместо его радости Шу ощутила что-то совсем неуместное. Не то сомнение, не то досаду, не то стыд – одно она поняла точно: ему не нравится, когда она зовет его по имени. От этого вдруг стало неуютно, и вспомнились нотации шеры Исельды. Благородная шера никогда не навязывается. Благородная шера никогда не фамильярничает. Благородная шера держится строго и недоступно, иначе ее не станут уважать. Благородная шера блюдет свою репутацию… бла-бла-бла! Но… может быть, в чем-то она и права? И при первой же встрече позволить кавалеру – пусть даже почти жениху! – брать себя на руки и целовать… наверное, это слишком. Наверное, невеста кронпринца должна вести себя как-то иначе.
Наверное, надо слезть. Хоть и ужасно не хочется. Но надо.
Шу слегка толкнула Люка в плечо, требуя, чтобы он поставил ее на ноги. Но он не послушался, лишь прижал ее к себе крепче.
– Не зови меня этим именем, – попросил он. – Терпеть его не могу. Давай до официального представления я останусь твоим светлым шером. А ты – моей Грозой.
– Ладно… мой светлый шер.
Шу снова обвила его шею руками и уткнулась лицом в него: шелковый платок так приятно пах! И на ощупь тоже… Хотя ей ужасно хотелось ощутить не ткань, пусть и самую нежную, а обнаженную кожу. Вот здесь, где ее губы – на шее, прямо над бьющейся жилкой… и тут, где под тонким сукном френча – горячая кожа и твердые мышцы… провести бы губами и ладонями по ним…
Светлый шер прерывисто выдохнул и прижал ее к себе теснее.
А ей почему-то – совершенно неуместно! – вспомнилось, как она целовала темного шера Бастерхази. Единственный раз, когда она вообще трогала мужчину. Ну, не считать же брата, Зако или Энрике! Это совсем, совсем другое.
Но и темный шер Бастерхази – совсем другое! Он не принц. С ним можно… можно трогать его всего, можно укусить его за губу и слизнуть кровь…
Ширхаб, что за глупые мысли! Она совсем запуталась. Нельзя, ничего нельзя с темным шером Бастерхази! Он – враг, он пытался убить Каетано. Она не будет вспоминать его поцелуи, тем более, когда рядом Лю… светлый шер. Да. Ее светлый шер. Только совсем падшая девица будет думать о поцелуях с другим, когда ее обнимает любимый.
И вообще, надо вести себя прилично.
– Не думай эту ерунду, – насмешливо шепнул светлый шер. – Приличия не для истинных шеров.
Шу вздрогнула от обжегшего ее стыда и страха: как она могла забыть, что светлый шер – менталист и запросто может слышать ее мысли! О, злые боги, неужели он услышал о Бастерхази… нет… как же стыдно… Ему должно быть стыдно – лезть в чужие мысли без приглашения!
А он, вместо того чтобы раскаяться и извиниться, засмеялся. Совсем тихо, и не зло, а… нежно?
– Не смейся надо мной! – упрямо потребовала Шу.
– Ну что ты, моя грозная сумрачная колдунья, я смеюсь не над тобой. И я не читаю твоих мыслей, я же не… хам какой-то.
Шу показалось, что он собирался сказать не «хам», а что-то другое. Какое-то имя. Но передумал. Почему?..
– Маленькая любопытная тучка, – он снова смеялся. – Ты совсем другая, чем в письмах.
– Это хорошо или плохо?
– Это – прекрасно. Изумительно. Невероятно.
– Ну… тогда ладно. А где твоя свита? И почему ты пришел под балкон, а не на ужин? А ты меня поцелуешь?.. Ой… – Шу залилась жаром и зажмурилась. Почему, почему она сказала это вслух?! Она же… – Я вовсе не хотела… то есть хотела… то есть…
Она замолчала, смутившись вконец. Что она несет? Что вообще с ней такое? Разжижение мозга, как грозился Кай?! О, злые боги, светлый шер подумает, что она совершенно невоспитанная идиотка и ни за что на ней не женится! Никому не нужна дура.
– Эй, твое сумрачное высочество не собирается превратиться в мышку? – светлый шер ласково провел губами по ее волосам и глубоко вдохнул. – Ты так пахнешь… Дождем, кувшинками и молниями.
Шу выдохнула. Он смеется, он просто смеется. И не ставит ее на землю. Значит, ему нравится? И он ее поцелует?.. Боги, она вообще может думать хоть о чем-то еще? Хоть о том, какая у него красивая и теплая аура. Он обнимает ее не только руками – а всей сутью, и жемчужные потоки ласкают ее, вплетаются в ее собственный дар, и от этого она горит и плавится, словно ее касается не магия, а нежные мужские губы…
О, боги! Он же чувствует… чувствует все ее эмоции! Что он подумает о ней?
– Что ты… самая прекрасная девушка в мире, – шепнул он, его голос прервался.
И до Шу вдруг дошло: это не только ее эмоции и желания. Его сердце так же выпрыгивает из груди, как и ее, и он дышит так же быстро и неглубоко, и… этот жар, обволакивающий все тело, эта истома, дрожь, эта потребность в прикосновениях – теснее, еще теснее…
Она совершенно естественно соскользнула с его рук – в его объятия. Прижалась сама, невероятно остро ощущая жар его тела, да что там, каждую его мышцу, каждую каплю крови в его венах, каждый удар его сердца. И его желание, сводящее с ума, требующее слиться в одно целое – сейчас же, сию секунду…
– Кхм… Кхм!
Шу вздрогнула, услышав посторонний звук и одновременно ощутив, как вокруг нее сомкнулись чужие щиты, оберегая и защищая. Она едва успела подумать – как же это приятно, когда тебя готовы защищать от кого угодно и чего угодно! – как посторонний звук превратился в знакомый голос:
– Полко… кхм… – Энрике поперхнулся и продолжил: – Мой светлый шер! Какая приятная неожиданность.
– Приятно видеть столь… кхм… похвальную бдительность, – соврал светлый шер, частично опуская щиты.
Приятно ему вовсе не было, а хотелось послать капитана Герашана простым солдатским словом. Не то чтобы Шу читала его мысли – ее туда никто не звал, а взламывать ментальные блоки было бы хамством. Но своих эмоций светлый шер не скрывал, так что Шу их чувствовала почти как свои собственные.
И была с ним совершенно согласна. Какой ширхаб принес Энрике в такой момент?! Светлый шер почти поцеловал ее! Вот еще бы секунду, и…
Ей так отчетливо представилась картинка, что это было бы за «и», что колени подкосились, и пришлось крепче уцепиться за плечи светлого шера. А ему – обнять ее и медленно, медленно выдохнуть и успокоить собственные потоки, уж готовые смять и отшвырнуть досадную помеху.
– А… я просто прогуливался, ваша светлость. Не обращайте внимания.
Энрике отступил – это Шу почувствовала, не оборачиваясь. Вообще она сейчас могла бы увидеть весь сад, примыкающий к баронскому замку, даже не открывая глаз. Почти как было в Олойском Ущелье, разве что сейчас ей вовсе не хотелось убивать. Ну, почти. Возможно, потому что ее добыча и не пыталась сбежать…
О боги. Добыча. Она что, воспринимает светлого шера – как добычу? Она с ума сошла.
– Шли бы вы, Гер-рашан, – с прорывающимся в голосе рычанием велел светлый шер; кажется, ее тоже воспринимают как добычу – и это удивительно приятно.
– Ухожу, ухожу… – отступая еще дальше, отозвался Энрике… и совершенно непочтительно хмыкнул. – Меня здесь вообще нет, шер Инкогнито.
– Вот и…
– Уже провалился!
Шу не выдержала, рассмеялась. Она слишком хорошо знала Энрике, так что ей даже не обязательно было его видеть, чтобы знать, какое у него сейчас лицо. И еще чтобы сообразить: с балкона на них смотрит Бален. Чтобы маленькая, беззащитная Белочка пропустила развлечение? Да ни за что.
Ох же, ширхаб дери!
С балкона фыркнули, мол, делать мне больше нечего, только подглядывать.
– О, боги… – выдохнула Шу в обтянутое шелком мужское плечо и почему-то подумала: а в императорском дворце все будет намного хуже. Там за ней будут подглядывать всегда, и не из чистого дружеского любопытства, как Белочка.
– Пойдем к реке, – предложил светлый шер, нежно погладив ее по голове. – Я приехал к тебе, а не к сотне любопытных нахалов.
– Бален не нахалка! – тут же возмутилась Шу. – Она… она обо мне заботится.
Светлый шер хмыкнул, а Шу мысленно показала Белочке кулак.
«Даже не думай за нами ходить!»
Белочка сделала вид, что ровным счетом ничего не увидела и не услышала, и вообще давно уже легла спать, как все благовоспитанные шеры. Правда, когда шера Исельда зайдет пожелать Шуалейде сладких снов и проверить, не унесло ли ее сумрачное высочество на поиски очередных приключений, Белочка ее прикроет. Ну там подушки под одеялом, сонное сопение и все такое. Шера Исельда поверит.
А о том, что ушла со своим женихом на берег, Шу ей не расскажет. Ни к чему расстраивать шеру Исельду, она и так ужасно нервничает перед приездом в столицу.
23 день холодных вод, Риль Суардис
Дамиен шер Дюбрайн
Он проснулся от запаха шамьета и ласково щекочущей тьмы. Он не помнил, что ему снилось, но был уверен – что-то очень хорошее. Зато отлично помнил, чем закончился вечер, и от этого по телу разливалась горячая нега, а член нетерпеливо пульсировал, требуя повторить. Сейчас же. Тем более кто-то обещал ему не только шамьет в постель, но и голое чудовище в одном плаще.
– С корицей и сливками, как ты любишь. – Голос демона-искусителя обласкал его всего, словно касаясь бархатом каждой пяди его кожи, и словно этого было мало, добавил: – Мой свет.
– Хиссов ты сын, – искренне восхитился Дайм. – У тебя докторская степень по соблазнению?
– Нет, это врожденное, – донельзя довольно отозвался Роне, и Дайма коснулось тепло живого тела, дыхание, и через мгновение – сухие, горячие губы.
Поцелуй был… нет, Дайм даже не хотел искать слов. Ему было достаточно того, что это был лучший поцелуй в его жизни. Всего лишь краткое касание сомкнутых губ. Но в него уместилось столько всего! И нежность, и доверие, и надежда, и что-то прекрасно-недостижимое, манящее, как мечта. После этого поцелуя совершенно не хотелось открывать глаз и возвращаться в реальность. Хотя, если кто-то не забыл обещания…
Так и не открыв глаз, Дайм сбросил простыню и притянул Роне к себе. Голого. Возбужденного. А сверху их накрыло прохладным шелком – Дайм с наслаждением провел по нему ладонью, ощущая под шелком каждый позвонок, каждую мышцу сильной спины.
Только после этого Дайм все же открыл глаза. Не увидеть ЭТО? Ни за что!
– И как тебе мечта? – повторил Роне его же собственный вчерашний вопрос и приподнялся на локтях.
– Невероятно. – Дайм неторопливо погладил Роне по щеке, спустился ладонью по шее, обрисовал пальцами ключицу, спустился по груди, вернулся к губам, и все это – глядя в сияющие чем-то странно похожим на счастье глаза. – Но где мой шамьет?
– Где-то здесь, мой светлый шер.
Хрипотца в голосе темного шера казалась продолжением чуть щекотного и шершавого ощущения от приникшего к Дайму тела: жесткого, гибкого, в нужных местах поросшего короткими волосками. Надо же, никогда не думал, что шерсть на мужчине может быть так приятна и эротична.
– Сложный выбор, не так ли? Шамьет или темное чудовище… чудовище или шамьет… – Роне слегка потерся стояком о стояк Дайма, но этого «слегка» хватило, чтобы член болезненно заныл, требуя немедленного продолжения. – Что мой светлый шер хочет сначала?
– Ну даже не знаю… шамьет так пахнет! – Дайм так же слегка подался бедрами вверх, не отпуская взгляда Роне, и нарочито медленно огладил его плечи, укрытые черным и алым шелком.
– Значит, шамьет? – голос Роне стал еще более проникновенным, глубоким и рокочущим, таким, что от него одного Дайм мог бы кончить. Но этого Роне показалось мало, он еще и сжал своими коленями его колени и быстро провел языком по пересохшим губам.
Член Дайма дернулся, по всему телу прошла волна нетерпеливой дрожи, но Дайм медлил – эта игра, это предвкушение словно наполняли его тело светом. Где-то на краю сознания мелькнула мысль: сейчас и охранные системы Риль Суардиса сгорят к шисовой бабушке. А и плевать. Если им суждено сгореть – пусть горят. Они с Роне починят. Потом.
Они с Роне. Вместе. Как прекрасно это звучит! Почти так же прекрасно, как…
– Тебя. Я хочу тебя, – сказал Дайм тихо, без спецэффектов, практически буднично. И с острым наслаждением ощутил дрожь, прошедшую по всему телу Роне. – Мое чудовище.
Последнее слово он выдохнул прямо в губы Роне, и ответил на поцелуй – жадно, нежно до самозабвения, и перекатил Роне на спину, навис над ним, любуясь обнаженным смуглым телом на алом и черном шелке…
– Мой Роне, – повторил Дайм, раздвигая коленом его ноги.
О важном деле Дайм вспомнил лишь к концу завтрака. Неторопливого, почти домашнего завтрака на плоской крыше башни Рассвета. К завтраку, кроме шамьета и разнообразных вкусностей с королевской кухни полагался роскошный вид на Королевский парк, разноцветные городские крыши и бескрайнюю синюю гладь с белоснежными лепестками парусов.
Корабли и напомнили Дайму о подарке от Ястребенка, позабытом во внутреннем кармане френча.
– Ты зовешь султана Ястребенком? – поднял бровь Роне.
– Я не говорил этого вслух, – не в силах злиться на беспардонность темного шера, но и не желая пропускать ее мимо ушей, сказал Дайм. – Ты мог бы хоть сделать вид, что не гуляешь по моим мыслям. Из вежливости.
– Ну что ты, мой светлый шер. Я не суюсь, куда меня не приглашали. Но о Ястребенке ты подумал слишком громко. Он в самом деле похож на меня?
– Ты ревнуешь, Бастерхази.
– Нет.
– Это был не вопрос. – Дайм насмешливо улыбнулся и налил себе еще шамьет из серебряного кувшинчика.
– А на вопрос ты не ответил.
– Похож, – кивнул Дайм.
Он мог бы ответить и на еще один вопрос, который Роне не задал вслух, но очень громко подумал: был ли Ястребенок его любовником. И ответ был бы – нет. Потому что слишком похож, чтобы рядом с ним суметь не думать о Роне, и недостаточно похож, чтобы быть достойной заменой. Вообще взять друга в постель, как замену кому бы то ни было – пошлость, а назвать его в постели чужим именем – и вовсе оскорбление.
«А ты бы назвал? Ты думал обо мне? Ты скучал так же, как и я?»
«Да. А ты все равно ревнуешь».
«Нет!»
Вместо продолжения мысленного диалога Дайм неторопливо отпил горячего, изумительно пахнущего корицей шамьета.
Этот запах нравился ему почти так же, как запах ревности темного шера. Дайм бы ни за что не признался вслух, но что-то в этом было бодрящее. Почти как запах притаившегося в древних развалинах мантикора – быстрого, непредсказуемого, ядовитого, смертельно опасного и прекрасного.
– Сколько комплиментов, и все – мне, – раздул ноздри Бастерхази. – Но в отличие от мантикора, я не нападаю из-за угла.
– Ты не представляешь, как меня это радует, мой темный шер. Кстати, очень любезно с твоей стороны передать мне подарок от Ястребенка. Благодарю.
– Не за что, мой светлый шер. Кстати, я добавил кое-что от себя.
– Ну кто бы сомневался… – все прочие колкости, так и просящиеся на язык, Дайм придержал.
Да, темный шер – беспардонная сволочь, он даже не думает скрывать, что совал нос в шкатулку. Но ведь это лучше, чем если бы он просто забрал ее содержимое. Нет, он не стал бы. Только не Роне.
Проклятье. Почему так хочется доверять тому, кому доверять нельзя?!
– Ты доверил мне свою жизнь, мой светлый шер, – в голосе Роне не было и намека на улыбку. И ни следа того сияния и расслабленности, что утром, когда они проснулись рядом. – А теперь боишься за сохранность каких-то старых бумажек.
– Я не боюсь.
– Это был не вопрос, – Роне вернул Дайму насмешливую ухмылку. – Но если ты спросишь, Дюбрайн, я отвечу правду.
Первое, что просилось на язык, Дайм проглотил. Второе – тоже. Вообще ему пришлось отвлечься на шамьет, чтобы не высказать Бастерхази все о лживых порождениях Ургаша. Не стоит. Бастерхази пока не сделал ничего ужасного и непоправимого.
Может быть, и не сделает дальше? Могут же Двуединые явить чудо?!
Ведь вчера, да и сегодня утром, пока не вспомнили о важном – им было так хорошо вместе! Как будто и не светлый с темным.
Вернув пустую чашку на стол, Дайм призвал шкатулку из гостиной. Именно там он вчера оставил свой френч, а с ним и шкатулку. Зря, конечно, оставил – от того, что Бастерхази предложил ему с утра свой халат, они не стали друзьями. И сейчас, в сибаритском шелке, расписанном цветами и птицами, Дайм чувствовал себя неуютно. Надо было надеть мундир. Он же приехал в Суард не чтобы распивать с темным шером шамьет.
Шис. Как же не хочется слышать от Бастерхази ложь! Почти так же, как неприглядную правду, будь прокляты все эти муторные политические игры! И где уже эти проклятые ментальные шиты?! Хватит Хиссову сыну бродить в его мыслях, как в собственной гостиной.
Возвращать на место ментальные щиты было не трудно, но почему-то больно. Как будто Дайм рубил по живому связавшие их с Роне нити – и каждая из них, даже самая тонкая и неважная, рвалась с обиженным звоном и била отдачей, словно лопнувшая гитарная струна.
Хорошо, что Дайм больше не чувствовал Роне – хотя все равно знал, что ему тоже больно. Может быть, даже больнее, ведь он-то щитов не ставил.
– Дюбрайн, довольно тянуть, – голос Бастерхази был идеально ровен. – Открывай уже и убедись, что все на месте.
Не отвечая, Дайм открыл шкатулку. Дотронулся до четырех старых тетрадей, проверил на свежие воздействия, но ничего, кроме того что их недавно читали, не обнаружил. Взял в руки, заглянул внутрь, даже сумел с разобрать, что написаны они на старосашмирском и что писал светлый шер.
Светлый? Очень странно. И это не Бастерхази намудрил, так и было.
Достав и бегло просмотрев четыре старые тетради, Дайм осторожно коснулся еще одной, новой, лежащей на дне шкатулки. На ее обложке было написано хорошо знакомым почерком, на современном едином: «Дневники с.ш Джетты Андерас. Перевел т.ш. Рональд Бастерхази».
В горле образовался комок, никакого отношения не имеющий к завтраку. И, пожалуй, к с.ш. Андерасу… Андерас?..
Не поднимая взгляда на Роне, Дайм вернул старые тетради на место и раскрыл новую, прочитал несколько строк, даже провел по ним пальцем – чтобы убедиться, что ему не мерещится. Это в самом деле было написано вчера вечером, и тот, кто писал, применил полдюжины сильнейших ментальных и некрозаклятий, а кроме них – мерзость под названием «длинное время». Очень полезную для дела и очень вредную для самого шера мерзость.
– Зачем, Роне? – спросил Дайм и тут же пожалел о глупом вопросе. Он вовсе не хочет услышать в ответ подколку или ложь, и тем более не хочет услышать правду. Проклятье, да что с ним такое творится?! – Можешь не отвечать, Бастерхази. Я… я благодарен тебе.
Да, вот так – правильно. Бастерхази ничего не присвоил и сделал перевод для него. И несмотря на то, что Дайм чувствовал себя униженным, он оценил подарок. Восстановить и перевести эти дневники – долгая, сложная работа. Без помощи некроманта Дайм бы провозился с ней не меньше месяца. Именно это и было унизительным. То, что у Дайма бы заняло месяц (которого у него как обычно не было), Бастерхази сделал за несколько часов.
– Могу, но отвечу, – покачал головой Бастерхази. – Я хотел знать, что в дневниках Андераса. Ты вряд ли бы предложил мне их прочитать.
Дайм нехотя кивнул: да, он бы не дал их Бастерхази. Вообще бы не показал. И не потому что считает их содержимое такой уж опасной тайной. А потому что дневники – для императора, еще одно подношение в надежде купить свободу. Наверняка тщетной надежде. И упаси Двуединые, чтобы Бастерхази догадался об этом! Это слишком лично. Слишком… унизительно. Одно дело, когда Бастерхази дразнит его цепным псом, не зная, насколько он близок к истине, и совсем другое – если знает точно, как сильно жмет Дайму строгий ошейник и как коротка его цепь.
– И если ты спросишь, какого екая я вообще сказал, что видел эти дневники, я тоже отвечу, Дюбрайн, – продолжил Бастерхази с тем же высокомерно-непроницаемым видом. – Я не хочу тебе лгать и не хочу ничего от тебя скрывать. Мне надоели глупая вражда и ложь.
– Мне тоже, Бастерхази. Но это не я вскрываю чужие письма.
– Это письмо настолько важно, Дюбрайн? Важнее, чем… – невозмутимое высокомерие дало трещину, и сквозь эту трещину полыхнуло такой болью, что у Дайма сбилось дыхание. А Бастерхази осекся, не договорил…
– Нет. – Дайм подался к нему, накрыл его руку своей. – Нет, Роне. Не важнее.
Что не надо было его касаться, Дайм понял сразу – но поздно. Ментальные щиты снова слетели к шисовой бабушке, и на Дайма хлынула чужие боль, одиночество и обида… Или не чужие? Ведь он сам ощущал то же самое. Он так же привык прятать боль и зависть к тем счастливчикам, которым повезло не носить строгого ошейника, к тем, кто свободен любить или ненавидеть…
– Прости, Дюбрайн. Ты прав, эти дневники не стоили… – Бастерхази снова замолк, и лишь одними губами закончил: «тебя».
– Не стоили, – едва совладав с непослушным голосом, отозвался Дайм и сжал его руку. – Бастерхази… если тебе что-то нужно, просто скажи об этом.
– Да, мне нужно, Дюбрайн. – Так же подавшись к нему над столом, Бастерхази зло сверкнул глазами. – Мне нужно, чтобы ты не подозревал меня Мертвый знает в чем!
– Ну так скажи, что не ты сделал амулет, который Шуалейда нашла у мастера теней! Давай, Бастерхази!
Дайм так и не разорвал контакта, несмотря на обжигающий гнев Бастерхази – физически обжигающий, не хуже огня в камине. Но сейчас Дайму нужна была эта боль, нужны были все его эмоции, чтобы шисом драный мозгокрут не смог ничего скрыть.
И сам он не желал скрывать, насколько больно было обмануться.
– Я не собираюсь тебе врать, тем более так по-идиотски. – Бастерхази чуть сбавил накал гнева, и из-под него проступила все та же обида. Он доверился, а его предали. Прямо как в зеркале. – Амулет и еще два таких же сделал я, четыре года назад по заказу Тодора. В архивах Конвента есть завизированная Светлейшим заявка. И если тебе очень любопытно, можешь проверить, один из них пропал, и брал их не я.
– Проверю, не сомневайся. Но это не говорит о том, что ты ни при чем.
– Ты уж договаривай, Дюбрайн – при чем? Что я, по-твоему, сделал?
– Покушение на Каетано, Бастерхази.
Бастерхази криво и зло усмехнулся:
– Ты попустил одно слово, Дюбрайн. Ключевое слово. Знаешь, какое?
– И какое же?
– «Неудачное», Дюбрайн. Ты сам веришь, что если бы я хотел убить Каетано, мальчишка был бы до сих пор жив?
О да. Это был аргумент. Единственный веский аргумент, когда речь шла о таком хитром и сильном мерзавце, как Бастерхази. Подделать улики, замести следы, обмануть всех и вся он бы мог. Легко. Но ошибиться и проиграть? Нет. Но это может значить лишь одно: Бастерхази на самом деле не хотел убивать Каетано или Шуалейду. Но чего тогда он добивался?
– Так скажи мне, чего ты хотел, Хиссов ты сын? Скандала? Смерти Тодора?
– Представь себе, Дюбрайн, ничего. Ни-че-го! Я вообще не знал, что Ристана затевает эту глупость.
– И ты хочешь, чтобы я поверил, что покушение на Каетано прошло мимо тебя?
– Я узнал о нем на следующее утро, Дюбрайн. Как ни отвратительно это признавать, но Ристана провернула всю интригу без меня. И знаешь, почему?
– Ну?..
– Потому что знала, я ее не поддержу. Мало того, я бы не позволил ей этой феерической глупости. Подумай сам, за каким екаем мне смерть Каетано или Тодора, и тем более смерть Шуалейды? Чтобы Магбезопасность пришла по мою душу? Или чтобы Конвент снял меня с должности только за то, что я темный и виноват во всем по определению? Да к Мертвому Конвент, ты серьезно считаешь, что я бы стал мешать тебе получить шисову корону или надеть ее на ту голову, на которую ты хочешь ее надеть? Что какая-то мышиная возня может быть важнее тебя? Ты… ты идиот, Дюбрайн.
Это прозвучало так, словно Дайм и в самом деле был идиотом. Идиотом, готовым поверить темному шеру. Не просто готовым, а мечтающим поверить. В то, что Дайм может быть важен. Что кто-то может не плевать на его интересы. Что он может быть не инструментом для достижения чьих-то целей, а сам быть целью.
Или же он – все равно инструмент, просто цель Бастерхази где-то близко, ее достижение зависит от Дайма. Какой-то темный ритуал за авторством Паука?
Нет. Не сходится. Бастерхази не похож на Паука. Да что там, если бы ему нужен был Дайм для ритуала, сегодняшняя ночь бы подошла идеально. Дайм настолько потерял бдительность, что уснул в логове темного шера. Но Бастерхази ничего не сделал… то есть… ничего, чего не хотел сам Дайм.
Проклятье. Бастерхази же может говорить правду? Пожалуйста, Светлая, пусть это будет правдой.
– Поклянись, что ты не причастен, Бастерхази, – устало попросил Дайм.
– Я клянусь драконьей кровью в моих венах и моей жизнью. Я понятия не имел о покушении, пока оно не провалилось. Видят Двуединые!
Вспышка Света и Тьмы ослепила Дайма, пронизала миллионом ледяных игл, и показалось – кто-то посмотрел на них обоих с насмешливой укоризной.
Плевать. На слепоту, на иглы, на укоризну, на все плевать, пусть только когда Дайм снова сможет видеть – Бастерхази по-прежнему будет жив. Пожалуйста.
– Ты… ты идиот, Дюбрайн, – послышалось тихое, и сухие теплые пальцы коснулись его скулы. – Параноик. Вы все в Магбезопасности такие?
– Нет, – Дайм с трудом улыбнулся, – намного хуже.
Из разноцветных пятен наконец-то поступило лицо Роне.
– А знаешь, мне нравится твоя паранойя. Ты же мне не доверяешь ни на динг, не так ли, мой светлый шер… Чш-ш, не отвечай. Мы сегодня договорились говорить только правду, а ты уже готов вежливо соврать. – Бастерхази понимающе и грустно улыбнулся. – Так вот, мой светлый шер. Так как ты не доверяешь ни на динг некоему хитрому и опасному мерзавцу, тебе следовало бы внимательно за ним присматривать. Держи друзей близко, а врагов еще ближе, хорошо ведь сказано, а?
– Отлично сказано, – кивнул Дайм, накрыв ладонь Бастерхази своей ладонью и прижавшись к ней щекой.
– Ну вот, ты можешь быть близко. Совсем близко. В моем доме, в моей постели. В моем сердце. Ты можешь узнать обо мне все, что захочешь. Главное, не оставляй меня без присмотра надолго, вдруг я затею что-нибудь ужасно коварное? Отечество тебе не простит, если ты что-то упустишь.
– У тебя на чердаке полный сквозняк, Бастерхази.
– Да. Очень опасный сквозняк. Ты даже не представляешь, насколько.
– И ты всерьез предлагаешь мне…
– …спать в моей постели. Держать твой шисов мундир в моем шкафу. Надевать утром этот халат и пить со мной шамьет. Спорим, ты у себя в Метрополии так и не завел шелкового халата? А я буду рассказывать тебе обо всех своих коварных планах и спрашивать совета. Кто, как не будущий глава МБ, лучше всех разбирается в коварстве и интригах? Думаю, тебе тоже будет интересен мой богатый опыт. Кстати, если ты позовешь меня поохотиться на упырей или заговорщиков, я даже составлю тебе компанию. Ну, знаешь, втереться в доверие к коллегам и все такое.
– Втереться в доверие к вампирам, о да, ты сможешь.
– Конечно. Для тебя, мой светлый шер, хоть к зуржьим шаманам. – Бастерхази бережно поднес руку Дайма ко рту, прижался губами к костяшкам пальцев. – Любой каприз.
– Тогда еще два вопроса, Бастерхази, раз уж сегодня день правдивых ответов. Что именно ты делал с Шуалейдой перед тем, как убил мою птицу, и что было потом?
– Это не было ритуалом, Дюбрайн. Я всего лишь хотел, чтобы она понимала – с кем она целуется, и произнесла вслух, что мы можем быть вместе.
– Ты и Шуалейда?
– Ты, я и Шуалейда. Она безусловно прекрасна, я бы сказал – единственная женщина, ради которой я готов бодаться с Пауком. Ты знаешь, что он хочет ее себе? Он так возбудился, когда Шуалейда обрела дар, словно увидел сошествие Хисса и Райны на землю. И не только Шуалейду, но и какого мальчишку, золотого барда, но его я так и не нашел…
– Ты не говорил про Шуалейду и Паука.
– К слову не приходилось, – пожал плечами Бастерхази. – Говорю вот теперь, раз уж я берег ее от Паука не на всякий случай, а лично для тебя. Так вот. Она – прекрасна, и она единственная, кого я готов учить всему, что знаю. Но без тебя это не то, Дюбрайн.
– Сиренам можно у тебя учиться чарующим песням, Бастерхази.
– Нет. – Бастерхази усмехнулся, глядя Дайму в глаза. – У них не получится. Ни одну сирену ты не подпустишь так близко, Дамиен шер Дюбрайн. Это азарт, да? Обнажить сердце перед тем, кто охотится на тебя. Пройти по самому краю Бездны, зная, что один неверный шаг, и ты упадешь. Но выигрыш слишком велик, чтобы не рискнуть. И ты сейчас чувствуешь себя живым, как никогда. Потому что Бездна дышит тебе в затылок.
– Это ты сейчас обо мне или о себе, Бастерхази?
– Разве не очевидно, Дюбрайн, что о нас обоих? Но я обещал рассказать тебе, что случилось дальше. Кстати, я был уверен, что Шуалейда поведала тебе в подробностях, как коварно я ее напугал поездкой домой.
– Ты умудрился напугать Аномалию? Я восхищен, мой темный шер.
Бастерхази поморщился.
– Не издевайся. Понятия не имею, с чего она взяла, будто я собираюсь ее похитить. И главное, как бы я это сделал, если ее несла ее собственная химера? У ее высочества не пробелы в образовании, а зияющие дыры.
– И кому, как не тебе, их заполнить.
– Ты так хорошо понимаешь меня, мой светлый шер.
– Именно поэтому я проверю, кто взял амулет из сокровищницы и сам допрошу барона Наба.
– Надеюсь, ты узнаешь что-нибудь полезное.
– Узнаю. А ты узнал что-нибудь полезное из дневников?
– Да. К примеру, что Андерас – не мужчина, а женщина. Светлая шера Джетта Андерас, по самую макушку влюбленная в Ману. Причем взаимно.
Дайм только покачал головой. Историки сойдут с ума, если это прочитают. Только кто ж им даст-то! Пока все, что Дайм добывал для императора, так и оседало в тайниках императора. А еще Дайм сильно жалел, что большую часть документов сам толком не изучил. В основном – потому что не хватало времени и навыков, он же не некромант, чтобы поднимать старые бумаги. Быть может, если бы он не так надеялся на императорскую милость, а занялся изысканиями сам, сейчас гораздо лучше понимал бы Бастерхази.
Но ведь можно спросить? И плевать, что он сам будет выглядеть невежественным щенком. Иногда это не так уж важно.
Вот только время, шис его дери, время! Завтра приедет Шуалейда, и если пустить все на самотек, то есть позволить ей узнать о том, что он – не Люкрес, от кого-то еще, ее реакция непредсказуема. А рисковать он не имеет права.
– Хочешь, я оставлю их тебе на несколько дней, Бастерхази?
– Конечно, хочу.
– Я бы с удовольствием занялся ими вместе с тобой, но у меня еще до шиса срочных дел.
– Ну кто бы сомневался, что рабочий день Магбезопасности уже давно начался, – хмыкнул Бастерхази.
– Нет. Это личное. Мне нужно встретиться с Шуалейдой до официальных мероприятий.
– Ты собираешься сказать ей правду о себе? Кстати, мне тоже интересно, зачем эта глупая ложь. Она же все поймет, как только увидит тебя в мундире, полковник Дюбрайн.
– Правду… Это очень опасная штука, правда. – Дайм откинулся на спинку кресла, прищурился на поднимающееся к полудню солнце. – Иногда она убивает, Роне. Кому как не тебе это знать.
– Вот как… – еле слышно пробормотал Бастерхази, и Дайм снова ощутил прикосновение тьмы: на этот раз окрашенное менталом, изучающее. – Я бы не хотел, чтобы правда убила тебя, мой светлый шер.
Разумеется, плетений печати Бастерхази не увидел – печать умела отлично притворяться частью естественной ауры. И, пожалуй, сейчас Дайм об этом жалел. Впервые он рискнул и доверился кому-то, но у него не вышло. Может быть, оно и к лучшему.
– Я просто кое о чем умолчу и не отвечу на некоторые твои вопросы. Не потому, что я тебе не доверяю.
– Мне поехать с тобой, Дайм?
– Не в этот раз. Завтра тебе нужно быть здесь и достойно встретить их высочества.
Бастерхази лишь пожал плечами, оставив при себе «екая с два ты мне доверяешь» – за что Дайм был ему искренне признателен. Доверие такая штука… Иногда оно убивает. И дай Двуединые, чтобы не на этот раз.
22 день холодных вод, Суард
Дайм шер Дюбрайн
Дайм покинул королевские покои ближе к полуночи. Разумеется, усталым и злым. И, разумеется, забрать подарок Ястребенка у Эдуардо Седейры он не успел. Когда? Если надо не только лечить короля, но и вести прочищающие разум беседы с королевскими советниками, за время болезни Тодора вообразившими себе невесть что. Не без помощи нежной, хрупкой и беззащитной Ристаны. Последним и самым настойчивым был канцлер Сальепус. Он на полном серьезе предлагал Дайму признать Тодора недееспособным и назначить Ристану регентом. Вот прямо на Весеннем балу. И тогда же объявить о долгожданной помолвке самого Дайма с Ристаной. Все знают, что шер Дюбрайн близко к сердцу принимает судьбу Валанты, и все знают, что он будет прекрасным королем!
На все уверения Дайма, что Тодор вполне здоров и может дальше править Валантой, а сам Дайм не имеет ни малейшего желания взваливать на себя королевство, герцог Сальепус лишь понимающе кивал, ухмылялся в усы и продолжал заверять в своей полнейшей лояльности и готовности поддержать любые решения светлого шера Дюбрайна. И собирался прямо сейчас проводить Дайма до его покоев.
От чесоточного проклятия канцлера спас Эйты. Едва Дайм с канцлером вышли из королевских покоев, как умертвие выскочило наперерез и скрипуче заявило:
– Пакет для светлого шера Дюбрайна от темного шера Бастерхази.
В пакете была шкатулка с печатью сашмирского султана, к ней прилагалась карточка с подписью Бастерхази:
«Прошу, мой светлый шер, почтить меня беседой по крайне важному вопросу. Незамедлительно».
– Увы, мои дела на сегодня еще не окончены, – испытывая к Бастерхази нечто, подозрительно похожее на благодарность, отбрехался от канцлера Дайм.
Сальепус неохотно отвязался, а Дайм про себя посмеялся: как старательно канцлер отводит глаза от умертвия! И страшно ему, и мерзко, и любопытно, и досадно, и все эти эмоции отлично подпитывают само умертвие. Все же Бастерхази – мастер. Если б этот талант, да на пользу Дайму… хм… то есть отечеству. Да, именно отечеству. И Дайм вовсе даже не думал, что вместе с Бастерхази у него гораздо больше шансов избавиться от печати верности, да продлятся дни императора вечно. Совсем никогда не думал. Потому что сдохнуть, пытаясь кому-то рассказать о печати, ему не хочется. А хочется упасть в свою постель и уснуть. Можно даже без ужина.
Кажется, это уже входит в привычку. Как и вечерний скандал с Бастерхази. Тянуть лапы к подарку от Ястребенка – слишком большая наглость даже для него. И ему крупно повезло, что злиться уже нет сил. Нет сил даже посмотреть, что в шкатулке.
Дайм сам не очень понял, почему все же дошел до башни Рассвета, а не до собственной кровати. Возможно потому, что на красной роже умертвия читалось злорадное нетерпение: ну же, светлый шер, проигнорируй приглашение моего ненавистного хозяина! Тебе не трудно, а мне приятно.
Чувствовать себя марионеткой немертвого полузурга Дайм хотел еще меньше, чем прямо сейчас что-то выяснять с Бастерхази. Наверное, поэтому он и оказался в башне Рассвета. И только шагая через порог гостиной, подумал: а ведь он здесь впервые. За все пятнадцать лет, что Бастерхази живет в Суарде, он первый раз позвал Дайма к себе. И Дайму, как офицеру МБ, прежде всего следовало предположить, что это ловушка. Раньше предположить. До того, как он вообще сюда поперся.
А, к шисам лысым. Хватит с него на сегодня паранойи. И так скоро от собственной тени станет шарахаться.
Шарахаться от Бастерхази сегодня определенно не хотелось. Не потому, что темный шер выглядел таким же усталым, как и сам Дайм. И не потому, что видеть его не в привычном роскошном камзоле, а в шелковом халате поверх расстегнутой сорочки было очень странно. И не потому, что в его гостиной сумасшедше вкусно пахло печеными рябчиками и апельсинами. А потому что… А просто так! Назло всему.
«Это называется подростковый бунт, светлый шер, – тоном Светлейшего поставил себе диагноз Дайм. – Поздновато вы до него доросли».
Сам поставил – и сам послал. В тину.
– Мой светлый шер. – Бастерхази встал навстречу, сделал пару шагов и остановился, словно сам не мог решить: то ли поклониться согласно этикету, то ли подколоть согласно традиции. – Я уж не надеялся увидеть вас сегодня.
Кинув взгляд на монструозные напольные часы с тремя циферблатами, Дайм устало усмехнулся. Да уж, десять минут до полуночи – самое время ходить в гости…
…А эти часы надо будет как-нибудь исследовать, интереснейший артефакт… Потом, и не забыть бы…
– Не мог же я отказать вам в просьбе, мой темный шер.
«Не могу отказать, когда ты так просишь», – вспомнилось в тот же миг. Не только Дайму. Скулы Бастерхази потемнели, ноздри раздулись, словно он унюхал добычу. А самого Дайма окатило волной жара, в горле пересохло, и все важные мысли куда-то делись. То есть Дайм помнил, что они были, мысли. Вот только что. Но какие именно и за каким шисом они сдались, когда прямо перед ним, совсем близко – Бастерхази? Нежная, ласковая тьма, разлитая под смуглой кожей, пульсирующая в синеватой жилке на шее, зовущая из темных и бездонных, как Ургаш, глаз.
– Это было бы невежливо, мой светлый шер.
Бастерхази едва заметно, словно неуверенно, улыбнулся и сделал к Дайму еще шаг, протянул руку. Наверное, он первый. А может быть, и Дайм. По крайней мере, через миг Дайм почувствовал прикосновение тьмы – горячим потоком, вливающимся в его ладони из чужих.
Это было так хорошо, так правильно и необходимо, что Дайм испугался. Почти год он убеждал себя, что в Тавоссе и потом, в таверне под Суардом, ему показалось. Что странности с его даром – случайное совпадение, последствия грозовой аномалии, да что угодно, главное, Дайм отлично может без всего этого обойтись! Обойтись без Бастерхази, дери его…
Нет. Он может и сейчас. Обойтись. Разорвать касание рук, обрубить поток невесть откуда берущейся силы, задавить к шисам лысым собственную потребность брать, нет, жадно поглощать сладкую отраву! Может!
И сделает.
– Вы говорили о важном деле, мой темный шер. – Голос подвел его, и вместо официальной холодности в нем прозвучала жажда. Искренняя, откровенная до неприличия жажда. – Рабочий день Магбезопасности…
– Давно окончен, – продолжил за него Бастерхази, почему-то оказавшийся совсем близко, так близко, что Дайм всей кожей ощущал его тепло, пульсацию драконьей крови в его жилах и ответную жажду. И касание его рук, касание, которое Дайм так и не смог разорвать. – Я помню, мой светлый шер.
Глядя Дайму в глаза, Бастерхази поднес его руки к губам и поцеловал пальцы. Едва дотрагиваясь, словно опасаясь спугнуть.
Почему-то Дайму показалось невероятно важным именно это опасение. Неуверенность. Почти робость. Важным и неправильным, словно…
Словно это обман и подвох. Подвох и обман! Темный шер не может и не должен! Должен… подвох… ловушка?.. Наваждение?
Дайм не успел отступить – Бастерхази выпустил его руки первым, на полмгновения раньше, чем это сделал бы Дайм.
– Прошу вас, отужинайте со мной, светлый шер, – почти без хрипотцы, почти ровно сказал Бастерхази, и только на дне его глаз по-прежнему полыхала жажда.
Так глубоко, что Дайм позволил себе списать алые всполохи на отблески каминного пламени.
И вообще хотя бы оглядеться по сторонам. Хорош полковник МБ, даже не оценил расположения входов-выходов и количества магических ловушек… которых не было.
Вот так просто – не было! В жилище темного шера! Камин, в котором потрескивали яблоневые поленья – был. Высокие окна, открытые настежь и пропускающие в гостиную ночную свежесть и пение цикад – тоже. И глубокие кресла, обитые лиловым бархатом, и писаные маслом химеры на стенах, и столик для хатранджа с неоконченной партией, и драгоценный шелковый ковер с затейливым рисунком, и пара десятков зловещих предметов вроде черепов со светящимися глазами или зазубренного черного ножа. Такие ножи, кстати, Дайм и сам видел на ирсидском базаре – по утверждениям торговцев, ими резали светлых шеров во время Черного Бунта. Правда, ножей этих продавалось раз в сто больше, чем жило светлых шеров полтыщи лет назад, но это такие мелочи.
И ровным счетом ничего опасного или хотя бы содержащего магию. В смысле, в гостиной. Кроме…
Дайм еще раз присмотрелся к скелету гоблина, скалящему зубы с каминной полки. Вот он был настоящим, а кроме того, вряд ли бы Бастерхази поставил его туда, в композицию не вписывался…
Когда скелет подпрыгнул, клацнул зубами в полете и подкатился Дайму под ноги, Дайм даже не вздрогнул. Он лишь спокойно подвесил умертвие перед собой, позволяя ему дергаться и скалиться, но не трогать себя.
– Интересный экземпляр. Шаман?
– Шаман-недоучка. Совершенно дурной, – усмехнулся Бастерхази. – Смерть не добавила ему мозгов.
Скелет гоблина яростно дернулся и щелкнул зубами, пытаясь зацепить хоть какой-нибудь из магических потоков Дайма. Разумеется, промазал.
– Зачем он тебе?
– Он забавный. Жалованья не просит, любопытных отгоняет, на глаза лишний раз не попадается.
На этом месте гоблин вжал череп в плечи и обиженно заскрипел.
– Бедненький, голодненький? – передразнил его Дайм.
Гоблин очень правдоподобно изобразил тяжкий вздох и жалобно посветил мертвенно-синими глазами, а Дайм неожиданно для себя засмеялся. Существо в самом деле было потешным.
– Он будет жрать, пока не взорвется. Глупая тварь.
– Зато забавная, – парировал Дайм и отпустил гоблина.
Тот извернулся в воздухе и приземлился на все четыре лапы, но не сбежал – явно не в силах отойти от такого вкусного, такого сочного, такого светлого шера!
– Дай-дай-дай! – заскрипел он, и Дайм почти увидел длинный зеленый язык, мелькнувший в полной игольчатых зубов пасти. – Дай-дай!
Отделив немножко энергии, Дайм сотворил из нее петушка на палочке и бросил гоблину. Тот немедленно вцепился в угощение, прижал одной лапой к груди, а вторую протянул в извечном жесте попрошайки.
– Дай-дай-дай!
– Не наглей, – оборвал его Дайм, добавив к словам ментальную картинку рассыпающегося прахом скелета.
Гоблин отскочил к столику для хатранжа, из-за него показал Дайму неприличный жест из трех пальцев и тут же сунул «леденец» в пасть.
– Бу, – сказал Дайм, на что гоблин подпрыгнул, выронил «леденец», скрипуче выругался и сбежал в стену.
Ровно через секунду из стены высунулась неестественно длинная лапа, цапнула потерявший форму сгусток энергии и втянулась обратно.
А Бастерхази рассмеялся. И Дайм тоже. Невероятно забавное существо! И Бастерхази – отличный парень, даром что темный! Даже об ужине для Дайма позаботился.
Кстати об ужине! Пора бы им заняться.
– Откуда ты взял эту тварь? – спросил Дайм, прикончив третьего рябчика и приглядываясь к четвертому.
– Сам завелся. – Бастерхази тоже внимательно разглядывал пару оставшихся на блюде рябчиков.
– Размышляешь, не обзавестись ли еще домашней живностью… хм… или правильно сказать мертвостью?
– Очень смешно, – высокомерно поднял бровь Бастерхази… и не удержался, фыркнул и расплылся в улыбке.
Дайм тоже.
И чуть не прозевал момент, когда из ближайшей стены выметнулась длиннющая костяная лапа, цапнула рябчика… и оказалась пригвожденной к столешнице серебряной вилкой. Ну, так получилось. Рефлексы сработали.
От скрипучего визга Дайм едва не оглох, но вилку из лапы не выдернул. Вообще-то ему стоило некоторого труда сдержаться и не развоплотить мерзко орущую тварь.
А Бастерхази, сволочь такая, только заржал, как полковая лошадь.
– Ай-ай-ай-ай! – орал целиком проявившийся у стола гоблин, дергая пригвожденной лапой и дымясь. Дым почему-то был сине-зеленым, видимо, убедительности балагана ради. – Пусти-пусти-пусти! Ай-ай!
– Я ж говорил, глупая тварь, – отсмеявшись, Бастерхази тоже потыкал гоблина вилкой. Тот заверещал еще громче и жалобнее, а дым стал гуще и пожелтел. – Хватит притворяться, Тюф, этому светлому ты на совесть не надавишь.
Гоблин заткнулся и перестал дымиться, зато возмущенно зыркнул на Дайма.
– Извини, не хотел портить твое имущество, – Дайм улыбнулся со всей любезностью. – Хоть оно и тупое. Хочешь, подарю тебе ручного вурдалака? Говорят, они намного умнее. А этого заберу в музей МБ, такой редкой дряни у нас еще нет.
– Ай-ай-ай-ай! – совсем тихо, но очень злобно проскрипел гоблин и попытался сам выдернуть вилку из лапы.
Что ему, разумеется, не удалось. Еще чего не хватало, чтобы какие-то немертвые гоблинские шаманы – и запросто сбегали от полковника МБ!
– Почему бы и нет. Если высунется еще раз, забирай. Тюф как раз мечтал о добром светлом хозяине.
– Добром и светлом? Ах вот оно что… – Дайм понимающе кивнул и выдернул вилку, но гоблина не отпустил, удерживая его уже чистыми потоками силы. – Высунешься или вякнешь, будет тебе светлый хозяин. Светлее некуда.
– Добрее некуда, – почти неслышно добавил Бастерхази, с неподдельным интересом наблюдая сцену дрессировки нежити.
Впрочем, точно классифицировать тварь Дайм бы не взялся, по теоретической некромантии у него никогда не было высшего бала. Но какая разница, как называется тварь, если Дайм точно знает, как именно ее упокоить. Быстро и надежно.
– Пусти-пусти, Тюф хороший, Тюф умный! Тюф больше не будет! – заискивающе проскрипел гоблин.
– Брысь, – велел Дайм.
Бастерхази присвистнул, провожая взглядом исчезающую в стене тварь, и поднял бокал с кардалонским.
– Браво, мой светлый шер. Еще полчаса общения с тобой, и Тюф так поумнеет, что напишет диссертацию.
– Надо же, ты не предложил мне пойти выступать в уличный балаган, мой темный шер. – Дайм тоже отсалютовал Бастерхази полным бокалом.
– Упс. Я не успел. Но ты можешь показывать фокусы здесь. Мне очень нравится.
Бастерхази осиял его улыбкой – странной, одновременно насмешливой, вопросительной и восхищенной, и еще что-то было в ней непонятное, но такое щекотное… теплое… манящее…
– Благодарю. – Дайм поклонился, с трудом заставив себя отвести взгляд от Бастерхази. – Мне не встречалось настолько впечатлительной публики. Я еще умею доставать ширхаба из шляпы. Хочешь? Для тебя, мой темный шер, любой каприз.
– Любой каприз… Мне нравится, как это звучит, мой светлый шер.
Разумеется, не смотреть на него у Дайма не вышло. В конце концов, это невежливо – не смотреть. И не хочется. Хиссов сын слишком красив – именно такой, домашний и расслабленный, немного встрепанный, раскрасневшийся, словно они не ужинали, как приличные шеры, а занимались тут шис знает чем…
К примеру тем же, чем прошлым вечером.
– Твое здоровье, мой темный шер.
Дайм отпил из бокала, глядя Бастерхази в глаза и видя в них отражение собственного желания.
– Твое здоровье, мой светлый шер.
Бастерхази последовал его примеру, а Дайм, как завороженный, смотрел на двигающийся под горячей кожей кадык, на тень в выемке между ключиц, на короткие завитки темных волос, просвечивающих сквозь тонкий батист рубашки. Он сам не понимал, почему до сих пор не завалил Бастерхази прямо здесь, в его сибаритском кресле, не снимая шисового расписного халата. Будь на его месте Эдуардо Седейра, давно бы уже стонал и выгибался под Даймом… и это было бы скучно. Невыносимо скучно, как и все его любовные похождения за последние полгода. Да что там, все его короткие и не очень связи за последние полвека. Все, кроме Бастерхази – и Шуалейды.
Проклятье. Не может быть, чтобы он, полковник МБ, и влип в чувства к темному шеру! Это просто обыкновенное желание. Всего лишь обыкновенное восхищение равным соперником. Ничего такого…
– Поцелуй меня, мой светлый шер, – раздалось совсем близко, так близко, что Дайм вздрогнул: Бастерхази невесть как и когда успел оказаться перед ним, на коленях, так что их глаза были вровень. И кроме этих глаз, полных темного пламени, Дайм уже ничего не видел и видеть не желал. – Я не хочу ширхаба из шляпы. Я хочу тебя, Дайм.
Губы Бастерхази тоже были близко, так близко, что Дайм уже чувствовал их нежность, и жар пахнущего кардалонским дыхания, и слышал грохот пульса – то ли Бастерхази, тот ли своего собственного.
«Какого шиса я медлю?» – было его последней связной и уже совершенно несвоевременной мыслью, потому что не поцеловать Бастерхази было невозможно. Выше человеческих сил.
Этот поцелуй был медленным, осторожным, словно они заново изучали друг друга – шероховатую нежность языка, судорожно бьющуюся вену под пальцами, щекотные касания волос, твердость мышц и обманчивую хрупкость запястья. Дайм медленно, наслаждаясь каждым мгновением, спустил с плеч Бастерхази шисов халат. Огладил ладонями плечи и ключицы – ощутив мурашки, бегущие по чужой коже, чужую дрожь, прерывистый вздох… На мгновение Бастерхази замер под его руками, а потом – прикусил нижнюю губу Дайма и толкнул его назад, в кресло, одновременно поднимаясь – и оседлал его бедра, сжал своими, запустил руки ему в волосы.
Дайм застонал, подавшись навстречу, вжимаясь в такое горячее и необходимое тело. И снова – когда Бастерхази зализал укушенную губу, и проник в его рот языком, лаская и заполняя собой, своим телом, своим даром… На миг Дайму показалось, что его пронзило насквозь тысячей игл, острых и раскаленных, но в следующий миг на смену боли пришла сладкая истома, затопила его целиком, расплавила последние мысли – и он стал невесомым, прозрачным, словно сосуд для темного пламени. Нет, не только темного. Он стал сосудом для тьмы и света, света и тьмы, вместе, одним целым… и за его спиной распахнулись драконьи крылья, подняли их обоих, Дайма и Роне, куда-то… куда-то… где Дайм бы хотел остаться вечно.
Вместе.
Это был не оргазм, нет. Это было что-то совсем другое, большее, не вмещающееся в смертного человека. Оно выплеснулось вовне, снесло все сомнения и преграды, разлилось, затопило бесконечным счастьем и свободой… и схлынуло, оставив его обессиленным, нагим и потерянным. Дайм не сразу понял, что Роне по-прежнему обнимает его, прижимаясь щекой к щеке – почему-то мокрой – и что-то шепчет. Кажется, какое-то имя… его собственное имя. Оно казалось шумом волн, шелестом ветра и шорохом песчаной осыпи. Оно не имело смысла. Но имели смысл прикосновения – дыхания, губ, ладоней и бедер, ресниц и влажной кожи.
И он послушался – песни дыхания, шелеста ресниц. Поднялся, когда его потянули за руку, обнял, когда обняли его. Позволил взять себя за руку и отвести куда-то, кажется, вверх по лестнице.
Он даже начал понимать смысл слов. Не сразу и не всех, но…
– …видеть тебя в моей постели, – рокотали волны, и море улыбалось, глядя на него невозможными бездонными глазами, и тьма ласкала его, сплеталась и смешивалась с ним. – Мой светлый шер, – шептала тьма и касалась его нежными, невыносимо нежными губами, – останься со мной…
Да, теперь он понимал – и это было прекрасно. Понимать тьму. Слышать, видеть, чувствовать тьму, трогать тьму. Самому быть тьмой.
– Да, – у него даже получилось сказать это вслух, и что-то еще, наверняка очень важное, только он еще не совсем понимал, что именно, – мой темный шер. Любой каприз для тебя.
Тьма засияла – золотом и кармином, счастьем и нежностью, шелестом крыльев и прохладой облаков. И в этом сиянии он наконец-то вспомнил имя. Самое важное, единственное имя. Необходимое – ему, им обоим, свету и тьме.
– Шуалейда, – сказал он, счастливый этим знанием.
– Да, – кивнула тьма, не переставая сиять. – Я знал, ты поймешь. Дайм, мой свет.
– Я хочу тебя… – ему показалось, что тут тоже нужно имя, еще одно, и он даже вспомнил его: – Роне.
Роне. Красивое имя для тьмы и пламени.
– Любой каприз для тебя, мой свет, – сказал Роне и снова коснулся его губ своими.
Это было хорошо и правильно. И то, что Дайм наконец-то вынырнул в реальность – тоже. Или не вынырнул, а реальности совместились, неважно. Важно – что теперь он помнил, кто они есть. И все остальное тоже, наверное… потом. Позже, он вспомнит все чуть позже.
– Роне Бастерхази, – Дайм провел по его щеке ладонью. – Ты все еще одет.
– Ты тоже, мой свет, – счастливо улыбнулся Роне и поцеловал его ладонь. – Позволь мне.
– Тебе?..
Вместо ответа Роне приподнялся над Даймом, выпутался из рукавов халата и сбросил шелк на пол. А потом, вместо того чтобы стянуть с себя рубашку, устроился между его ног и принялся расстегивать его френч.
– Мечта моей юности, Дайм Дюбрайн, уложить офицера Магбезопасности в постель, – Роне оставил френч расстегнутым и взялся за ворот сорочки, – вынуть из мундира и отыметь. Ты же подаришь мне мечту, мой свет?
На этих словах Роне склонился и, придерживая Дайма за плечи, лизнул его сосок и тут же легко прикусил.
– Ау… когда ты так просишь… – дыхание Дайма рвалось, голос не слушался, а от прикосновений Роне по телу разливалась блаженная истома.
И только где-то глубоко в мозгу ныла заноза: что-то важное Дайм упустил, забыл, надо немедленно вспомнить и… Никаких «и»!
Дайм сгреб волосы Роне в горсть и потянул его голову ниже, к своему животу. Никаких шисовых «и», есть только здесь и сейчас. Только он – и твердое, горячее тело над ним, нежные губы, выцеловывающие дорожку от солнечного сплетения вниз, уверенные руки, стягивающие с него штаны… От прикосновения языка к члену – напряженному, готовому лопнуть от распирающей его крови – Дайм глухо застонал и вцепился пальцами в простыню. Сладко, но так мало, так… еще! Какого шиса он только лижет, но не возьмет в рот!
– Еще, Хиссов ты сын!
Не поднимая головы, так же едва касаясь его члена губами, Бастерхази тихо и низко рассмеялся, перехватил руки Дайма и прижал к постели.
– Хиссов сын, – он провел языком по всей длине и пощекотал головку, – именно, мой свет, – и дразняще обвел головку языком, выдохнул на нее… и отстранился.
Дайм разочарованно застонал, попробовал двинуть руками – но Роне держал его крепко.
– Попроси меня.
– Ты… пожалуйста, Роне, – задыхаясь от скручивающей все его нутро жажды, прошептал Дайм.
– Пожалуйста что?
Хиссов сын насмехался и дразнил, и будь Дайм в трезвом уме и здравой памяти, убил бы на месте… наверное… но сейчас Роне держал его слишком крепко, и чувствовать хватку его рук на запястьях, тяжесть его тела на ногах и его дыхание на члене было слишком… слишком… неправильно, опасно, запретно – и сладко, до невозможности дышать сладко…
– Возьми в рот, – почти беззвучно попросил Дайм, сдаваясь на милость темного и ожидая нового приказа, или подвоха, или чего угодно, ведь темный не упустит шанса показать свою власть…
Когда горячие губы сомкнулись на его члене и скользнули по стволу – Дайм не смог сдержать крика, так это было хорошо. Так хорошо, что все дурацкие мысли растворились в обжигающем наслаждении, и все ощущение сосредоточились там, внутри жаркого, влажного и тесного рта… еще, еще немного…
По позвоночнику прошла первая тягучая и сладкая судорога, в глазах потемнело от жажды – но тут все прекратилось. Роне выпустил изо рта готовый излиться член и сжал его у основания, не позволяя Дайму кончить. Скользнул по его телу вверх, завел руки Дайма за голову и замер над ним. Пережатый член болезненно пульсировал, тело отчаянно требовало движения и разрядки, но вместо этого Дайм оказался буквально распят на постели. Он до сумасшествия остро чувствовал каждое прикосновение – и собственной не до конца снятой одежды, и обнаженной кожи Роне, и смятых льняных простыней, и прохладного ночного воздуха. И почему-то не мог даже пошевелиться. То есть мог, мог бы, если бы захотел, но он не хотел! Он впал в странное, ядовито-сладкое состояние – беззащитной, жадной покорности, словно не могло быть ничего слаще ожидания и подчинения…
Наваждение, снова наваждение…
И эти Хиссовы глаза, полные пламени, и мягкие потоки силы, пеленающие его, обволакивающие, проникающие в его тело, ласкающие – и тихий шепот:
– Мой светлый шер. Мой, – прямо в губы.
Дайм согласно застонал, подался Роне навстречу – впуская в рот его язык, лаская его в ответ – и, едва Роне разорвал поцелуй, попросил:
– Я хочу тебя. Пожалуйста.
От волны наслаждения, пронизавшей Роне и отдавшейся в Дайме, снова потемнело в глазах. И стало невероятно легко, словно он наконец понял… нет, просто признал – их желания сейчас совпадают полностью и совершенно. Без насмешек. Без подвоха. Без обмана. Все легко и просто.
Легко и просто было обнять Роне за шею и позволить стянуть с себя френч, а за ним и сорочку. Так же легко и просто было перевернуться и встать на колени, опереться на локти и прогнуться – открываясь для Роне, позволяя взять себя. Так, как он хочет. Так, как хотят они оба. А потом – кричать от переполняющего наслаждения, подаваться назад, насаживаться на его член до упора, сжиматься, и снова кричать – от жесткой, до синяков, хватки его рук на обнаженных бедрах, от врывающегося в него члена, от рождающейся внутри ослепительной судороги… И падать, бесконечно падать – вместе, на согретый луной льняной песок его постели…
Легко и просто было устроиться в его объятиях, прижаться спиной к его животу и ягодицами к бедрам, а потом повернуть голову и поцеловать ласковую ладонь. И совсем просто было спросить:
– Ну и как она, мечта?
– Ну… я не очень разобрался в степени одыссенности, надо повторить эксперимент. – Роне обнял его крепче и поцеловал под ухом. – Завтра. И послезавтра. А ты, мой светлый шер, никогда не мечтал, чтобы страшное темное чудовище приносило тебе шамьет в постель?
– Голое чудовище в черном плаще с алым подбоем… и шамьет в постель… – Дайм притянул руку Роне себе на член, опять готовый к подвигам. – Это слишком серьезное искушение. Магбезопасности не устоять.
– А мне кажется, слухи о стойкости Магбезопасности имеют под собой твердое основание. – Роне провел пальцами по всей длине члена, накрыл ладонью яички и вжался в ягодицы собственным стояком. – Ты не представляешь, как я… целых десять месяцев…
Не договорив, Роне уткнулся лицом Дайму в шею.
– Я тоже, – совсем тихо отозвался Дайм, почти надеясь, что Роне не услышит.
Но он услышал – и прижался теснее. Без слов.
А Дайм почему-то почувствовал себя обнаженным. Как-то чересчур обнаженным. Странно, он столько всякого говорил стольким людям, и не раз это было в постели. Но вот этого пронзительного, зябкого ощущения уязвимости не было никогда. Даже когда он до сумасшествия влюбился в Ристану, когда готов был бросить весь мир к ее ногам…
Весь мир, но не себя.
Так же, как и сейчас. Ничего же не изменилось. Разве что на этот раз Дайм сказал правду – не Роне, нет. Себе. Все эти десять месяцев ему не хватало рядом Роне. Ему не хотелось писать для него сонеты или дарить цветы, ему не нужны были свидания под луной и нежные признания. Чушь это все. Ему просто нужен был Роне рядом. Видеть его. Говорить с ним. Молчать вместе. Просто быть рядом.
Это же не критично, правда? Это совсем не похоже на любовь, никакой безумной страсти. И это вполне можно устроить, почему бы и нет. Они оба – давно уже взрослые, трезвомыслящие шеры, оба понимают, чего хотят от жизни. Они могут быть друзьями и любовниками, почему бы нет?
Прямо сейчас, и не надо ничего усложнять!
Надо всего лишь чуть сдвинуться, и…
Член Роне вошел в него легко и естественно – и, ни слова не говоря, Роне задвигался в нем. Именно так, как надо. Ритмично. Скользко. Жестко. Растягивая и заполняя до упора. В такт движениям лаская его член. Каждым толчком рождая новую волну удовольствия. И без лишних слов.
Ну, если не считать тихого, едва слышного шепота ему в затылок. Потом, когда оба вернулись в реальность.
– Мой свет, – выдохнул Роне всего за мгновение до того, как Дайм провалился в спокойный сон без сновидений.
Через час обжорства и неумеренных восторгов со стороны семейства Седейра Роне наконец-то проводили к карете. С королевскими почестями и фейерверками эмоций.
Старшая дочь графа искрилась радостью пополам с недоверием. Услышав, что красавец граф Сильво, фаворит принцессы и мечта всех придворных дам, тайно влюблен в нее и попросил шера Бастерхази высватать ему невесту, она сначала чуть не расплакалась, думая, что шер Бастерхази над ней издевается. Она была недалека от истины, но издевался Роне не над ней, а над Шампуром. Конечно же, не потому что ревновал Ристану к бездарному недошеру, еще чего. А потому что любой, кто посмеет перейти Роне дорогу, должен быть наказан. Хотя бы так, в шутку, но чтобы все об этом знали.
Графиня Седейра разрывалась между острой потребностью похвастаться новостью всему свету, страхом перед недовольством Ристаны и предсвадебной лихорадкой. Шер Бастерхази обещал сам объявить о помолвке на Весеннем балу и просил как можно скорее обвенчать молодых, ведь граф Сильво так влюблен, так влюблен! Ах, как это мило!
Младшая дочь графа не могла понять, завидует она старшей сестре или радуется за нее. Она мысленно примеряла платье, как у Ристаны на последнем балу, и представляла себя у алтаря с графом Сильво.
Один лишь глава семьи, улыбаясь и кланяясь, сходил с ума от страха. Вдруг султан узнает, что Седейра посмели отдать его подарок не лично в руки Дюбрайну? Вдруг сам Дюбрайн рассердится? Вдруг шер Бастерхази готовит подвох? И почему шер Бастерхази так подозрительно добр и щедр?
Роне от таких мыслей графа Седейра не знал, что ли смеяться, то ли… смеяться. Без вариантов. Этим людям не угодишь! Злой – плохо, добрый – тоже плохо. А какой хорошо?
Ну и Мертвый с ними. Пусть сами разбираются, а Роне следует поспешить домой и заняться переводом тетрадей. Наверняка Дюбрайн опять проторчит у короля до позднего вечера и потратится до дна. Интересно, он-то сделал правильные выводы? Или списал утренний прилив сил на погоду и положение звезд?
А еще крайне интересно, зачем Дюбрайну дневники Андереса. То есть до Роне долетали слухи о том, что Дюбрайн интересуется старинными документами, но как-то он не похож ни на коллекционера, ни на ученого-экспериментатора. Так зачем?
Терпения Роне хватило ровно до момента, как карета тронулась. Тетради буквально требовали скорее вытащить на свет все свои секреты. Если они там есть. Пока Роне видел по большей части сопли и слезы влюбленного светлого, Мертвый его дери. И, кроме слез и соплей, недвусмысленное указание на то, что Ману совершил не одну, а целых две серьезные ошибки. И вторая такова, что избежать ее темному шеру почти невозможно.
«Путь тьмы не усыпан розами, – вспомнились слова Паука, сказанные более полувека назад, когда Магда Бастерхази только отдала пятнадцатилетнего «дубину» в обучение. – Сумеешь выжить, твое счастье. Не сумеешь, горевать не буду. Первый совет: забудь все то, чему тебя учила бабка, и вспомни, как смотрит на мир ребенок. Тогда твои шансы не попасть в Бездну слегка вырастут».
За дневником Роне просидел позднего вечера. Он прочитал все четыре тетради, а заодно сделал перевод для Дюбрайна, предусмотрительно вымарав в оригинале несколько слов – не стоит даже через сотни лет связывать имя Бастерхази с маньяком и еретиком. Больше половины строк так и остались непрочтенными, даже погружение в ментальное пространство Андераса не дало ничего, кроме больной головы, отвратительного настроения и путаницы в мыслях.
Конечно, если бы у Роне было достаточно времени, он бы вытащил из дневников все, что там есть, и еще немного сверх. Но не за несколько же часов! Ему и так пришлось использовать одно условно-запрещенное заклинание, ускоряющее восприятие. Условно – потому что без толку запрещать то, что не под силу шерам ниже второй категории, а запрещать что-то шерам второй категории и выше – тем более толку ноль. Однако это заклинание имело массу побочных эффектов, и прежде всего сжирало прорву энергии.
«Стихийный диссонанс, неконгруэнтность понятий и эмоциональных образов, магическое истощение, – поставил сам себе диагноз Роне. – Какой надо быть идиоткой, чтобы влюбиться в Ману!»
Он с отвращением отбросил последнюю тетрадь, зажмурился и потер виски.
– Эйты, крепкого шамьета, меду и ве… тьфу! – Мысль о ветчине отозвалась приступом тошноты. – Только шамьета и меду!
Слуга аккуратно положил поднятую с пола тетрадь на стол и быстрой рысью отправился на кухню, а Ронеснова поморщился: казалось, умертвие топает прямо по голове.
Через четверть часа и три чашки шамьета головная боль утихла, но дурное расположение духа никуда не делось. Мысли крутились вокруг шести Глаз Ургаша, как светлые победители назвали найденные во дворце ирсидских королей результаты последнего опыта Ману. Историю штурма дворца как раз преподавали и в гимнасиях, и в Магадемии: великая победа сил света над силами тьмы, шис их багдыр! А что ради этой великой победы воины света превратили большую часть Ирсиды в пустыню – право, несущественные мелочи. И вообще виноват во всех бедах исключительно Ману.
Кусочки головоломки никак не хотели вставать на место. Почему после серии неудач с сохранением души и личности в артефактах Ману решился снова? И что же на самом деле такое эти Глаза Ургаша? Как они связаны с загадочными кристаллами из храма Мертвого? И что стало с теми тремя учениками Ману, чьи артефакты светлые фанатики успели разбить прямо там, на алтаре среди семи иссохших трупов? Куда делся седьмой Глаз? И к чему пришел бы Ману, если бы не бросил все силы на трансформацию, а отбил нападение объединенных сил империи и продолжил изыскания? Сотни вопросов без ответов.
Лет двадцать назад Роне попытался уговорить Паука добиться разрешения на исследование единственного имеющегося в распоряжении Конвента артефакта. Но Паук даже разговаривать не стал, обозвал дурнем, велел забыть о Ману Одноглазом во имя Равновесия и выгнал. И на всякий случай навесил на хранилище еще полдюжины охранных заклинаний. Добраться до Глаза, который сразу после победы забрал себе хмирский Дракон, не стоило и мечтать. А следы последнего артефакта затерялись на мерзлых просторах Ледяных Баронств еще век назад, и поиски не дали ни малейших результатов.
Что ж, дневники Андераса не помогут найти Глаз Ургаша, но они уже помогли лучше понять Ману. А кроме того, они принесут пользу прямо здесь и сейчас. Дюбрайн должен увидеть, что Роне мог бы забрать дневники себя, но не сделал этого. Потому что он – не чудовище.
По крайней мере, для Дюбрайна.
Роне оставил недопитой третью чашку шамьета, откинулся на спинку кресла и потянулся. Стрекот ночных сверчков за окном уже не казался карой небесной, а промелькнувший перед глазами образ запеченных рябчиков – изобретением хмирских палачей. Улыбнувшись, Роне мысленно протянул руку к ближайшей тарелке с рябчиками, вдохнул вкусный запах…
Через пару минут после того, как один из пятнадцати постоянно готовых для придворного мага подносов исчез с кухни, главный повар вздохнул с облегчением: его темность не гневается. Уловив радость кухонной челяди, Роне усмехнулся. Как полезна репутация чудовища! Стоило разок подменить нерадивого повара бараном в поварском колпаке, и вот уже кушанья для него готовит лучший королевский повар, причем старается больше, чем для монарха.
Ограничившись лишь одним рябчиком в апельсиновом суфле, Роне глянул в зеркало – Дюбрайн как раз покидал королевские покои. Разумеется, усталый и вымотанный донельзя. Ох уж эти идейные альтруисты! Вот что бы он сейчас делал, не будь поблизости Роне? Свалился бы с магическим истощением дней так на десять? Светлый идиот, Мертвый его дери.
– Эйты! Отдай это Дюбрайну и пригласи ко мне отужинать, – велел Роне, кладя дневники вместе с переводом в шкатулку. – Сейчас же.
22 день холодных вод, Суард
Рональд шер Бастерхази
Карету с весами Конвента горожане провожали полными любопытства и страха взглядами. Придворный маг слишком редко выезжал вот так, напоказ, чтобы стать обыденностью. На тихой и респектабельной улице Второго Ирийского Договора карета остановилась. Кучер протрубил в рожок, ворота с тяжелым скрипом отворились – и на этом представление для широкой публики завершилось. Зато началось лично для графа Седейра, советника короны по делам внешней торговли.
Роне подождал, пока Эйты откроет дверцу и опустит подножку, потом подождал еще полминуты, оценивая диспозицию и давая возможность графскому дворецкому добежать до подъезда. И только тогда неторопливо покинул карету и позволил любопытствующим разглядеть свой черно-алый короткий плащ, элегантный черный камзол, массивную золотую цепь с амулетом Конвента и тяжелую трость с набалдашником-ястребом, гербом герцогства Бастьер.
– Светлого дня, ваша темность! Соблаговолите пожаловать!
Дворецкий кланялся чуть не до земли, провожая Роне к распахнутым двустворчатым дверям. Насмерть перепуганный граф, едва успевший нацепить парадный сюртук, самолично встречал нежданного гостя.
– Ваш визит – большая честь для нашей семьи, ваша темность. Не изволите ли отобедать с нами? У нас сегодня кабанчик по-ольберски…
Граф Седейра тянул время, а от него тянуло страхом. Разумеется, граф знал, что именно привез его сын из Сашмира, знал – для кого и догадывался, зачем приехал Бастерхази. И Роне знал, что поставил графа в крайне неудобное положение, но и не думал облегчать ему задачу. Иногда быть чудовищем очень удобно. Граф же спешно пытался сообразить, как сманеврировать между придворным магом с жутковатой репутацией и Имперским Палачом. От тяжких раздумий граф взмок.
– С удовольствием, мой сиятельный шер. Надеюсь, к кабанчику у вас найдется «Кровь девственницы». Диета, видите ли, – без улыбки отозвался Роне.
Граф побледнел, по виску его скатилась капля, но он не посмел ее утереть.
– Э… ваша темность… мы… – замычал Седейра, спешно припоминая, есть ли у него в служанках хоть одна девственница, и отгоняя мысль о старшей дочери.
Позволив графу поужасаться вдоволь, Роне рассмеялся. Искренне, открыто, заразительно – так, что даже подслушивающие под дверьми лакеи заулыбались до ушей.
– О, я вижу, до вас еще не дошла столичная мода. – Роне похлопал облегченно вздыхающего графа по плечу. – Очаровательное название для горячего красного с медом и корицей, не так ли?
Концентрация страха в особняке Седейра резко снизилась. Призрак Ужасного Темного Колдуна – для Роне он выглядел как старикашка с жидкой бороденкой и узкими глазами – растаял. Вместо пожара и наводнения в гости к семейству Седейра явился прекрасно знакомый высшему свету очаровательный шер Бастерхази, обожающий прекрасных дам и веселье. Конечно, два образа резко друг другу противоречили, и по логике шерам следовало бы бояться Роне всегда, но логика и эмоции – материи противоположные и отторгающие друг друга.
«Если кто-то хочет обмануться, никто не сумеет ему помешать», как говорил Паук.
Дожидаться обеда Роне не стал. Кабанчик по-ольберски привлекал его куда меньше содержимого сейфа в графском кабинете. Тонкий аромат смерти, источаемый документами, однозначно говорил об их подлинности и о том, что Дюбрайн опоздал. Оставалось лишь убедиться, что нечитаемые письмена – нечитаемые для необразованных тупиц, не знающих даже простейшего перекрестно-зеркального шифра и старого сашмирского – содержат не любовные вирши.
– Но они запечатаны султанской печатью! Я не могу, вы же понимаете, ваша темность, дипломатический скандал… – пытался отбрехаться граф Седейра.
– Никакого скандала, сиятельный шер, – очаровательно улыбнулся Роне. – Как представитель Конвента, я должен убедиться, что эти тетради безопасны.
– Они совершенно безопасны, ваша темность! – граф чуть ли не грудью встал на защиту сейфа. – Прошу вас, мы не можем… Это же личный подарок султана!
Упрямство графа восхитило Роне. Бояться до судорог, и все равно не давать темному шеру то, что темный шер желает получить – дорогого стоит. Жаль, что в семье Седейра почти не сохранилось драконьей крови. Полкапли водного дара, доставшиеся единственному графскому сыну и едва дотягивающие до третьей категории – не в счет.
– Конечно, граф, и его следует немедленно передать шеру Дюбрайну. К сожалению, он чрезвычайно занят во дворце. Почему, кстати, виконт Седейра не отдал ему тетради еще вчера? Нет, я не желаю слушать оправданий! Непростительное промедление! Доставайте.
Роне сопроводил слова ментальным приказом. Воздействие всего лишь третьего уровня, по идее амулет графа не должен был его пропустить, но то по идее. Право, каким надо быть идиотом, чтобы надеяться на амулеты, купленные в лавке!
– А… конечно, ваша темность. – Граф Седейра облегченно выдохнул и принялся открывать сейф. – Так любезно с вашей стороны передать подарок шеру Дюбрайну!
– Так вы говорите, они хранились у?..
– Эдуардо нашел тетради у последней из рода Саравенати. По ее словам, брат того самого Андераса приходился троюродным прапрадедом ее покойному мужу. Как жаль, что мой сын отсутствует по делам службы! Но, если ваша темность желает узнать все в подробностях, он всего через полтора часа вернется из Торговой Палаты. Их светозарное величество выкупил тетради по совету моего сына!
– Вы тоже прекрасно рассказываете, советник. Продолжайте!
– С этими тетрадями связано проклятие…
Роне вполуха слушал болтовню графа, сам же прощупывал заклинания, оплетающие шкатулку с тетрадями. Открывать ее, не предприняв необходимых мер безопасности, будет только анацефал.
Однако пальцы почти подрагивали от нетерпения. Столько лет Роне собирал по крупицам историю школы Одноглазой Рыбы, выкупал или забирал у несговорчивых дураков мемуары современников, письма, дневники, амулеты – все, что могло помочь воссоздать ритуал, с помощью которого Ману с учениками почти избежали Бездны. Роне уже догадывался, какую именно ошибку совершил величайший темный шер последнего тысячелетия. Он хотел осчастливить всех и сразу, и за глобальностью задачи просмотрел самое важное – мир после Мертвой войны изменился. И то, что сработало бы раньше, убило Ману и его учеников.
Однако мало догадываться. Надо знать точно, в чем ошибся Ману, и экспериментировать дальше. Без глобальных задач, Роне хватит изменения собственной судьбы. Точнее, судьбы двух шеров, своей и Дюбрайна. Полковник не только старше, но и умнее Зефриды. В конце концов, Имперского Палача не должен смущать союз с чудовищем. Он и сам то еще чудовище.
От воспоминаний о последней встрече с Дюбрайном что-то внутри сладко дрогнуло и затрепетало в предвкушении. Быть может, когда Роне принесет ему дневники Андераса, Дайм разозлится и…
Проклятье. Как же страшно признаваться себе, что это – нужно. Необходимо. Что мечтал об этом проклятом унижении и сладкой беспомощности в чужих руках. И не решался. Не то что попросить, даже намекнуть кому-то о своих желаниях. Потому что насмешки. Потому что зависимость и уязвимость. А Дайм… Дайм все понял сам, и… не воспользовался слабостью, просто дал необходимое, не брезгливо и свысока, а на равных, словно нет ничего естественнее. И после всего – его отношение не изменилось, Роне это чувствовал, знал наверняка. Потому что ждал другого, искал и был готов… а его не было, другого. Ни малейшего намека на презрение, только… любовь? Ладно, пусть не любовь, но хотя бы потребность, не стоит рассчитывать на большее. Пока.
Рано.
И признаваться ему, что ради повторения готов наизнанку вывернуться, Роне пока не готов. Рано.
– Тут личная печать султана, не повредите ее, прошу вас!
– Не беспокойтесь, милейший, – Роне еле сдержался, чтобы не выхватить драгоценность из рук графа.
Боги, о какой ерунде беспокоится этот бездарный глупец!
Заговоренный сургуч Роне снял, не повредив. И достал из четыре хрупкие тетрадки.
«Какая из них? В какой – сокровище? Или все?» – страх, надежда и предвкушение смешались в дрожи пальцев, бережно касающихся четырехсотлетней бумаги.
– Но как же… – нервно шепнул Седейра.
Роне недовольно повел плечом. Этого хватило, чтобы Седейра упал в кресло, сжался и затих. До него начинало доходить, что уже никакие слова и оправдания не изменят случившегося. Если султан узнает, что Эдуардо позволил кому-то вскрыть предназначенное Дюбрайну письмо, с его дипломатической карьерой будет покончено.
Но чья-то там карьера сейчас волновала Роне меньше всего.
Глядя на знакомые каракули старосашмирского, он погружался в текст слой за слоем, разгадывая матрицу шифра, настраиваясь на перо в руке несколько сотен лет как почившего шера. Большая часть букв расплылась и стерлась, тетради хранились в слишком сыром месте, к тому же оболочку кто-то давно нарушил кривой попыткой прочитать текст. Но в руках умелого некроманта и мертвая книга заговорит.
Тетради окутались туманом возвращенного времени, из бестолковых штрихов начали вырисовываться буквы и всплывать лоскуты смысла:
«…недели, как я ушел с Ману. Он так увлечен исследованиями, что не видит…»
«…брат Ястреба идет на поправку. Странно, не думал, что мне удастся…»
«…погиб Эспада. В клинке остался лишь крохотный осколок души, без памяти и разума. Ману сказал, этот путь ведет в тупик. У нас недостаточно…»
«…считает это выдумкой Барда. Для Ману существует лишь разум, воля и сила. Смешно было надеяться, что…»
«…храм Карума. Мертвый дом мертвого бога, страшно…»
«…Ману говорит, что старый трактат надо запретить и сжечь. Все равно не понимают…»
«…с тех пор как нашел кристаллы. Безумная затея, но я все равно пойду с ним. Может быть, когда-нибудь удастся вернуться в Сашмир. Ястреб получил вести из дома, их с братом считают мертвыми. Младший стал главой рода…»
Роне еле подавил дрожь. Значит, Рональд Ястреб Бастерхази не погиб в стычке с имперскими войсками. Слава Двуединым, ему хватило ума обезопасить семью. Но в самом тексте что-то странное, написано в мужском роде, но пахнет женщиной. Не может быть, что чудовище Андерас – не просто светлый шер, а светлая шера!
«…пишет в книге, не показывает… странное название…»
«Утром идем в Ирсиду, Ласло не может сдержать их сам, а Ману не хочет бросать ученика…»
Из коротких строк, из обрывков мыслей проступала история Ману Одноглазого и его школы. Та сторона, что не изучается в гимнасиях: юным шерам не полагается знать, что злодей Андерас, жестокостью превосходящий самого Ману, родился светлым. И что мятеж в Ирсиде поднял вовсе не Ману, а один из его учеников, чеславский князь Ласло. И живым богом Ману назвали темные шеры, а не сам Ману. Очень интересные дневники для историка, но о сути экспериментов – почти ничего.
С трудом вынырнув из времен молодости своей прапрабабки Магды, той, что отдала его в обучение к Пауку, Роне поднял взгляд на безмолвного Седейру.
– Что ж, благодарность Конвента и лично шера Дюбрайна вашему сыну обеспечена. Весьма ценные исторические документы, – равнодушно сказал Роне.
Граф молчал. Страх сковал его разум, а жалкий ошметок шера глубоко внутри него впал в ужас перед хищником и притворялся дохлым.
«Шисов слабак!» – выругался про себя Роне. Пришлось не меньше пяти минут потратить на успокоительную иллюзию и подчистку памяти, чтобы советник не сошел с ума или не умер, упаси Двуединые. Да и скандал с султаном Роне не нужен.
– Выпейте, дорогой мой. Вы утомились, здесь душно. – Роне поднес ко рту графа бокал бренди и заставил выпить. – Вы же видите, султанские печати целы. Я всего лишь убедился, что все безопасно, а то в этих старых документах бывают ужасные ловушки. Вы же не хотели, чтобы шер Дюбрайн пострадал.
В глаза графа постепенно возвращалась осмысленность, бледное до зелени лицо розовело. Успокоительная чушь, иллюзия и горячительное сработали.
– Я что-то могу для вас сделать, дорогой мой шер Седейра?
Последние слова оказали на графа волшебное действие: он оживился и попробовал что-то сказать.
– Да, дорогой советник? – От ласковой улыбки уже немели губы, но Роне не мог себе позволить оставить графа недовольным. Только не тогда, когда он может наговорить лишнего герцогу Альгредо или, хуже того, сообщить о дневниках Андераса непосредственно в Конвент. – Вы про вашу старшую дочь?
Титулованный проныра, даже при смерти не забывающий о шкурных интересах, кивнул.
– Несомненно, сложный случай. Но… – Роне сделал паузу, словно фокусник перед тем, как вынуть из шляпы живого ширхаба. – Для вас, любезнейший советник, Конвент сделает все возможное и даже невозможное!
Седейра оживал на глазах, послушно впитывая крохи собственной жизненной силы, рассеянные в воздухе и заботливо собранные для него Роне.
– Ваша све… темность так добры!
Роне чуть не рассмеялся: граф не зря запнулся. Темный и доброта! Да, темным не свойственно подрабатывать целителями душ. Но правилам следуют только неудачники.
– Вы что-то говорили о кабанчике по-ольберски?
– О да! – Граф глянул на старинные напольные часы, показывающие без десяти минут три. – Самое время отобедать! Извольте, ваша темность.
– Надеюсь, вы не возражаете, если я сейчас же заберу документы для шера Дюбрайна? Они требуют особой осторожности.
– Разумеется, ваша темность. Счастлив служить Империи!
В верноподданническом восторге графа пронзительной нотой звенела надежда на устройство судьбы дочери, и лишь глухим обертоном диссонировала опаска: сын должен был отдать бумаги Дюбрайну лично в руки. Но шер Бастерхази обещал, а слово шера – нерушимо.
– Вы отдадите их шеру Дюбрайну сегодня же, не так ли?
– Шер Дюбрайн получит эту шкатулку сегодня же, видят Двуединые! – без малейшей опаски поклялся Роне.
Во-первых, он в самом деле собирался отдать тетради Дюбрайну. А во-вторых, шкатулка была пуста, а тетради уже лежали в заговоренном ящике дома у Роне. На всякий случай.
За обедом он присмотрелся к старшей графской дочке. Свежее, всего-то во втором поколении, проклятье сделало ее совершенно непривлекательной ни для мужчин, ни для женщин. Внешне она была хороша: с правильными чертами, стройна, в меру округла, ухожена, со вкусом одета. Но при взгляде на нее, если не подниматься над примитивным животным, коим и является обычный человек, возникало стойкое отвращение. Конечно, Роне бы мог снять проклятие и подкорректировать ее ауру. Даже наделить ее звериной притягательностью Ристаны. Но зачем портить прекрасную работу? Лучше использовать с толком. Исполнению желания графа Седейра это не повредит, ведь он всего-то и хочет, что удачно выдать дочь замуж за титулованного шера. Какая, право же, ерунда!