Он не ошибся сегодня утром. И это вовсе не было самообманом — темно-серый тяжелый шарик и на самом деле больше не выглядел глянцевым. Он даже тусклым и присыпанным пылью не выглядел, он словно поплыл слегка и встопорщил чешуйки, ранее пригнанные друг к другу так, что казались единым целым. И шипы у него теперь кололись намного меньше и не так болезненно. Они тоже словно оплыли.
Азирафаэлю хотелось думать, что это Кроули — там, глубоко внутри, — его признал и перестал ощетиниваться и отвечать непроизвольной агрессией. Но он понимал, что это просто влияние благодати: шипы тоже слегка оплавились под ее воздействием, перестали быть такими болезненно острыми.
Ну и ладно. Пусть не признал. Главное, что оно работает. Ведь работает же? Вот и хорошо. Вот и будем продолжать, раз работает. Изнутри лечить легче, хватило бы благодати (ее конечно же не хватит, но изнутри все равно лечить легче!) Никуда не нацеливая конкретно, просто пуская тонкой струйкой по силовым линиям, пусть само выбирает и впитывает, где нужнее, а Азирафаэль будет всего лишь выравнивать линии, как и делал всегда, только раньше не изнутри. Просто выравнивать скомпанные линии, разглаживать их, распушая энергетические слойки и расклеивая слипшиеся слишком сильно. Просто распутывать, если вдруг где завязалось узлом не к месту. И снова выравнивать.
И смотреть вполглаза, как темно-серый шарик оплывает колючками, словно втягивая их, и становится больше похож на древнюю мину, чем на острошипастую трехмерную снежинку. Как эта мина потихоньку меняет цвет, как высветляется постепенно местами, а другими темнеет и делается более выпуклой, проступая змеиными чешуйками, пусть пока еще и не черно-зелеными, но существенно более темными, чем остальной эфирный шар. Как разделяется и приобретает объем.
Змейка оккультного тела Кроули теперь уже не напоминала истрепанную пыльную ленту, намотанную так, что не оторвать — ее тельце, пусть и недостаточно черное, уже отчетливо выступало над поверхностью шара, обрело округлость. Да, она все еще обвивала шар очень плотно, но уже именно что обвивала, а не впечатывалась в его поверхность, словно раздавленная по ней.
И — уже утром, снова вернувшись в свое тело и осторожно протолкнув оккультно-эфирную спарку на положенное ей место, — увидеть вдруг краем одного из глаз алый высверк, краешек змеиного брюшка, почти мимолетно. Когда оккультная змейка с почти черной спинкой неуверенно поднимет маленькую треугольную головку и потянется за ускользающими стяжками тонким раздвоенным язычком.
***
— А почему тебя так удивляет наличие у Кроули эфирного тела? Он же ангел, пусть и считает себя падшим. У всех ангелов есть такие тела, с самого начала, оккультные они сами себе уже потом нарастили, кто во что горазд. Ну, которые с Люцифером ушли. А эфирное вам всем, так сказать, по базовой комплектации положено, это же ваша основа, по умолчанию. Все эти красивенькие овеществления вроде крылатых колес с глазами и прочей анималистикой — это позднейшие наработки, когда появились прототипы и референсы, с чего копировать, изначально-то была только пустота и первичная материя, откуда там могли взяться огнегривые львы и синие шкуроглазые коровы мужского пола? Это все уже после Эдема, как и столь любимые тобой и твоим чернокрылым приятелем человеческие оболочки. Поначалу же Мне приходилось лепить ваши рабочие тела из того, что имелось под рукой. А имелся только эфир.
В другое время Азирафаэля наверняка заинтересовала бы информация о возможности наличия эфирного тела у демонов — несомненно важная, переворачивающая буквально с ног на голову многие казавшиеся истины, ранее незыблемыми, и требующая того, чтобы ее обдумали тщательно и досконально. Например хотя бы в смысле взаимодействия обладателя такого тела с благодатью или даже святой водой — обе эти субстанции ему же вроде как навредить не способны, а значит…
Над этим стоило подумать. И хорошо подумать. И Азирафаэль знал, что когда-нибудь он к этой мысли обязательно вернется. Когда-нибудь. Потом. Сейчас думать об этом не получалось никак. Ни о чем не получалось — кроме черно-алой змейки, поднимающей треугольную голову от тускло-серого шара.
А еще очень трудно было следить за губами, которые сами собой так и норовили расплыться в улыбку.
— А знаешь, забавно! Даже не предполагала, что они сохранили их до сих пор. Нет, конечно, не все. Кто-то потерял, кто-то сломал, кто-то просто забыл, что оно у него было. Но приятно, что хотя бы некоторые…
Думать о змейке было почти безопасно. Почти. На самой грани. Но все-таки безопаснее, чем о том, что происходило в задней комнате книжного магазина вчера. Или будет происходить сегодня — а оно будет, потому что надо. Будет, но думать об этом нельзя, нельзя. Тем более тут. Потому что Всевышний непостижима, и точно так же непостижимы Ее решения. И никто никогда не может заранее предугадать: одобрит ли она что-либо новое, признает ли его соответствующим Ее непостижимому Плану и даст ли на это новое свое непостижимое дозволение.
Она может разрешить — непостижимо легко. И даже одобрить. Благословить, если тебе повезет совсем уж непостижимо. И точно так же легко может и запретить. Категорически.
Предугадать невозможно.
Азирафаэль тешил себя надеждой, что ему пока еще удавалось оставаться пусть и не совсем правильным ангелом, но все же не слишком далеко отступившим за рамки ангельских приличий. Он хотел бы, чтобы так все и оставалось. Он никогда не был бунтарем и изначально считал всех хорошими, даже тех ангелов, что приходили к нему отнюдь не с добрыми намерениями и норовили ударить в живот. Им пришлось приложить довольно существенные усилия, чтобы он смог переступить через собственные принципы и выпалить им вслед самое страшное, что только смог придумать: “Вы… плохие ангелы!” Сам он таким быть не хотел.
И уж тем более он не хотел бы нарушать прямой Ее запрет. Очень бы не хотел. И, следовательно, не хотел, чтобы возникла ситуация, когда этот запрет нарушить придется — а его ведь обязательно придется нарушить, тут и думать не об чем.
Так не лучше ли обойтись без запретов?
— Демоны, ангелы… нагородили терминов не пойми зачем! Я вот, если честно, до сих пор между многими из вас разницы особой не вижу. — Всевышний раздраженно пожала плечами, добавив в голос ворчливых ноток. — Тебя с твоим рыженьким, например, запросто бы перепутала, у вас и линии существования схожие, и контуры теней, и тентуры… Да вы даже пахнете одинаково!
У Нее был странный взгляд. Непостижимый, да, но еще и странный, вроде бы раздраженный, но при этом где-то в самой глубине таящий усмешку. И еще Она сказала “твоим”… но это могла быть простая оговорка. Ну или определение принадлежности как пациента, в госпитале, помнится, раненых они тоже делили на “твои”, “мои” и “того усатого, вечно его фамилию забываю”. Наверное, и Она имеет в виду именно этот смысл. а какой еще может быть? Никакого. Только этот. И никаких иных мыслей о том, другом. И о том, не могло ли упомянутое Ею сходство быть вызвано именно тем, что сохранились какие-то следы пребывания…
Змейка. Черно-алая змейка с треугольной головкой и тонким раздвоенным язычком. А что змейка? А ничего. Головку вот подымает и пробует на вкус окружающее пространство. На вкус и запах, змеи ведь языком еще и запахи различают. А что ей еще остается, если глаз у нее пока что нет?..
Ничего. Это не страшно. Это ненадолго. Это скоро пройдет. Но о способах исправления тоже лучше пока не думать, не сейчас и не здесь, здесь и сейчас лучше думать просто о змейке. Не забывая дышать, разумеется. Дышать — это главное. Пока не попросят в лифт…
… Интересно, почему все считают уход без вежливого прощания прерогативой исключительно иностранцев? Славяне приписывают подобное поведение англичанам, британцы — французам, сами французы обвиняют в этом итальянцев… кажется, итальянцев. Или испанцев? Азирафаэль не мог вспомнить точно. Но главное, все уверены, что так поступают лишь чужие.
Или Всевышний.
Она тоже никогда не прощалась, вот и сейчас просто буркнула: “Свободен!” — и махнула рукой, то ли подтверждая, то ли направление указывая. Азирафаэль с облегчением начудесил лифт и уже почти шагнул за мембрану, когда Всевышний его окликнула. Странно так окликнула, совершенно не тем тоном, каким говорила ранее, словно бы неуверенно.
Азирафаэль обернулся. Всевышний хмурилась, но хмурилась тоже вовсе не грозно, а как бы задумчиво.
— Хм… Не знаешь, случайно, что общего может быть у Михаил и Дагон? — спросила Она вдруг. Вхдохнула, правильно оценив искреннее недоумение на его лице. Сказала со значением: — Вот и Я не знаю. А вроде бы как бы должна, я же Всеведующа. Забавно, правда?
Сегодня к физраствору и кровезаменителям Азирафаэль добавил и клеточное питание: эфирно-оккультное тело Кроули раскукливаться пока что не собиралось, а человеческую оболочку в условиях отсутствия подпитки от тел высшего порядка требовалось кормить. Но ежедневный медицинский ритуал (еще один ритуал, Всевышний права) все равно получился укороченным: заливать благодатью ощетинившийся шипами песочный шар Азирафаэль не стал, поскольку собирался испробовать иную методику, и для нее благодать должна была по максимуму оставаться в его собственных телах, как человеческом, так и эфирном.
Поменяться оболочками.
Эта идея пришла ему в голову вчера, когда он долго и безуспешно пытался втиснуться в собственное тело — под насмешливым взглядом Смерти это сделать оказалось не в пример сложнее, чем обычно, и в какой-то момент он даже запаниковал, решив, что ничего у него не получится и Смерть не напрасно все еще ждет у шкафа. Паника помогла: он сумел правильно дернуться, развернуться под нужным углом и таки скользнуть внутрь привычного тела, словно рука в перчатку. Вздохнул, расправляя легкие, пошевелил затекшими конечностями и даже сумел с первой попытки повернуть голову, намереваясь одарить Смерть торжествующим взглядом: не дождешься, мол! Не сумел: у книжного шкафа никого не было.
Но все время, пока Азирафаэль, пыхтя от натуги, обмирая от ужаса и шипя от злости (в переносном значении этих понятий, конечно, ибо астральные тела не способны на проявления столь грубых эмоциональных реакций), пытался залезть в собственную оболочку, словно в севший после слишком горячей стирки костюм, он видел рядом оболочку Кроули. Ему для этого даже голову поворачивать не приходилось, достаточно было задействовать хотя бы десятую часть из девятьсот девяноста девяти имевшихся в наличии глаз.
Оболочка Кроули выглядела восхитительно пустой и свободной, маленький плотный шарик с шипами места почти что и не занимал. И, пожалуй, протиснуться в нее было бы даже легче, чем в собственную.
Этим следовало воспользоваться.
Не выпуская руки Кроули, Азирафаэль сплел их пальцы так, чтобы теперь, даже расслабившись, случайно не потерять контакт. Сел в кресло и откинулся на спинку. Положил вторую руку на подлокотник, покрутил головой, убеждаясь, что затылку удобно и плечам ничто не мешает. Закрыл глаза.
И осторожно двинулся по руке в чужую оболочку, которая сейчас изнутри выглядела практически необитаемой.
***
— Ты выглядишь усталым. Ничего не хочешь мне рассказать? Точно? Ну ладно, не настаиваю. Я бы тебе рекомендовала форель в белом вине, фосфор полезен для мозга.
Они опять сидели в креслах у окна, и столик между ними снова был заставлен вазочками. тарелочками и креманками. И как-то уже и в голову не приходило, что могло бы быть и по-другому. Всевышний опять оказалась непостижимо права: традиции складываются быстро.
За панорамным окном сегодня сияло солнце и не было никакой Эйфелевой башни. Только белый скалы, обрывающиеся в ослепительно сверкающее море, только бескрайнее небо и солнце, выбивающее слезы из глаз… и радужные искры из граненых бокалов на маленьком столике.
Азирафаэль отвел взгляд.
О радуге думать не стоит, радуга слишком опасный символ, слишком близкий к… К тому, о чем тоже думать не стоит. Это «о чем думать не стоит» слишком провокационно и подводит к ненужным вопросам. Тем самым, за которыми следует Падение. И Всевышний может сколько угодно раз повторять, что никакого Падения не было, но вопросы-то были. И остаются. И главный из них: как и куда можно вернуться после того, как Потоп с Распятием уже случились?
И об этом не нужно думать в первую очередь.
Нужно дышать. Быстро и глубоко. И помнить о том, что сегодня будет вечер, что ничего не закончилось, что нельзя думать, будто все зря. Помнить, но не думать. Нельзя. Не зря. Просто рано еще. Рано и мало, надо еще, сегодня. И завтра. И сколько потребуется.
А значит — гранатовый сок. И рыба. И благодарно склоненная голова. И улыбка, такая же благодарная.
И дышать.
— А Люцифер — ну что Люцифер… Маленький обиженный мальчик… мстительный мальчик. Кто-то любит отрывать бабочкам крылья, а он… он всегда начинал с глаз, и, боюсь, это моя вина… И зачем я только тогда пошутила, назвав звезды глазами ангелов?..
Продолжая улыбаться, Азирафаэль проглотил кусок форели, ставший вдруг совершенно безвкусным. И задышал быстрее, так, что даже голова закружилась. Напиток в бокале сегодня был золотым и искристым, как будто смеющимся. И черная соломинка танцевала в нем, словно вертикальный змеиный зрачок…
— С языком — это уже он от себя, как и змеиный облик. Унизить по максимуму, до полного пресмыкания, заставить забыть все хорошее, забыть себя, заставить поверить в свою непрощаемость… Но при этом так и не суметь изменить суть, так и не суметь сломать до конца. Как ни старался — а он ведь старался изо всех сил. Он ведь его любил… по-своему. Бедный Люцик! Представляю, как же ему было обидно. Даже как-то жалко его, бедолагу.
Азирафаэль был ангелом. Но, наверное, каким-то неправильным ангелом — если в данной ситуации ему и было кого-то жалко, то не Люцифера. Впрочем, Азирафаэлю казалось, что даже ангельского всепрощения не может хватить на то, чтобы простить и пожалеть существо, хладнокровно и методично переломавшее половину костей в человеческой оболочке бывшего соратника, чья вина состояла лишь в том, что шесть тысяч лет назад он оказался успешнее перед глазами Всевышнего… и несколько дней назад повторил эту шутку снова.
Но все же неправильным ангелом Азирафаэль был не настолько, чтобы вслух возражать Всевышнему.
— Он тогда тоже обиделся. Только слегка на другое. И по-другому. У него тоже были и мозги, и воля, и амбиции. Только вот с желанием и умением творить получилось не очень, ему больше нравилось критиковать уже созданное другими. Искать ошибки. Причем не пытаться исправить или сделать лучше, а именно что просто находить, указывать и ограничиваться этим. Ему казалось, что так правильно, что в чужое творение вмешиваться нельзя. Можно только указывать на недостатки.
Недостатком пребывания в человеческой оболочке Кроули были боль и холод. Очень больно и очень холодно. И темно. Вообще темно, на всех уровнях, у него ведь только слух и остался. И только горячие пальцы — свои/чужие пальцы, — что обжигали чужую/свою ладонь. Единственное теплое. Холод и темнота были повсюду. И боль тоже. Но если холод и темнота просто были, то боль наступала, выкручивала, кололась, дергала.
Азирафаэль не выдержал и позволил проклюнуться собственным глазам — не всем, конечно, всего-то пяти или шести, и даже не десятков: не хотелось тратить лишние силы, несколько штук вполне достаточно. Сразу стало легче.
Эфирно-оккультная спарка на этом уровне казалась темно-серой, почти черной, плотной и очень тяжелой. И она тоже была болью. Каждый шип норовил уколоть не только острым кончиком — они все оказались усеянными еще и тысячами мелких иголок, каждая из которых норовила выстрелить своей разновидностью боли, царапнуть, проколоть, зацепить. Они делали больно бездумно и не разбираясь, всему подряд, что пыталось к ним прикоснуться — и эфирному телу Азирафаэля, и человеческой оболочке Кроули… а потом и Азирафаэля, когда удалось протолкнуть этот колючий тяжелый шарик по сцепленным пальцам, через чужие/свои в свои/чужие. И дальше.
Последним направленным импульсом Азирафаэль пристроил тяжелый шипастый шарик поближе к тому месту, где в человеческой оболочке располагалось сердце, своеобразный энергетический центр. Большего в своем/чужом теле он отсюда сделать не мог.
Зато в чужом/своем — мог. И очень даже.
Например, погасить самые яркие очаги воспаления — изнутри их было отлично видно и не приходилось гадать, какой опаснее. Вот эти два, конечно же, в первом вон даже чернота завелась. Ими и займемся, остальные подождут…
— А другие решили иначе. Что вмешиваться и помогать друг другу можно и даже нужно — и у них получилось лучше. И они стали вмешиваться, снова и снова. И даже — о ужас! — критиковать его собственные творения. И, — что, наверное, было для него еще ужаснее, — пытаться ему помочь. Ему! Ангелу Утренней Звезды, Первому из равных! Наверное, это и было последней каплей…
Каплями — хотя Азирафаэль и надеялся, что не последними, — для Кроули была одежда. Хорошими такими существенными каплями.
Все дело было в том, что, в отличие от Азирафаэля, Кроули предпочитал не покупать ее, а чудесить по мере надобности прямо на теле. То есть по сути одежда Кроули была частью тела Кроули, изнутри это было особенно хорошо заметно: она ощущалась словно слегка отслоившаяся кожа, местами подсохшая и омертвевшая, местами вполне живая и даже сохранившая чувствительность. Поэтому Азирафаэль просто втянул ее в тело Кроули, рассудив, что даже эти крохи сейчас не будут лишними, а какую-нибудь пижамку он начудесит уже потом, вернувшись в свою оболочку и восполнив силы хорошей кружкой горячего шоколада или хотя бы какао. Чтобы никому не обидно…
— Конечно же, он обиделся. И отказался от помощи, он ведь привык справляться сам. Но сам так ничего исправить и не сумел. Сумел только увести тех, кто поверил, что критика и вопросы важнее взаимопомощи и умения исправлять. Ну и отомстить, это он тоже сумел.
Умение исправлять… Азирафаэль дорого отдал бы за это умение. Потому что пока что у него получалось не так чтобы очень. Да и то, скорее всего, это был самообман— ну, то, что ему показалось утром. Просто показалось. От переутомления и острого желания хоть каких-то улучшений. Он так устал и настолько обезблагодател, что почти ничего не чувствовал, ни своей человеческой оболочкой, ни силовыми стяжками эфирного тела, которыми он сегодня утром, уже вернувшись в себя, осторожно откатывал обратно через свои/свои и чужие/чужие пальцы свинцовый шипастый шарик, но… Но тот вроде бы действительно меньше кололся. И выглядел не таким гладким, как вчера.
Нет. Вряд ли одной ночи в чужом пусть даже и насыщенном благодатью теле этой колючей спарке могло хватить для заметных изменений. Скорее всего, показалось. Хотя и силы, и благодать она вытянула как промокашка, тело было как тряпочное, Азирафаэлю с трудом удалось подняться и сделать два шага до появившегося лифта. Хорошо, что в кабинете Всевышнего на этот раз были кресла.
Думать о том, что скоро вчерашнюю процедуру придется повторить, не хотелось. Лучше думать о Люцифере. И пытаться освоить предложенную Всевышним концепцию ненависти — Она ведь вроде бы всерьез предлагала ее освоить на ком-то, если Азирафаэль правильно понял, а Люцифер пока самая подходящая кандидатура. Кого и ненавидеть-то, если не его? Кроули бы наверняка согласился.
Кроули…
Азирафаэль вздохнул, глядя в окно, — солнце уже полчаса как спряталось за отливающую сизым скалу, и теперь на морской пейзаж можно было смотреть без риска повредить глаза. Не то чтобы он очень сильно переживал, что, похоже, опять разочарует Всевышнего — последнее время у него вообще мало о чем получалось сильно переживать, — но все-таки слегка огорчался по этому поводу.
Он пытался. Он честно пытался. И был, как ему казалось, довольно близок к заветной цели…
Но так и не смог возненавидеть. Даже Люцифера.
— Ненависть — это его изобретение. Как и месть. Ему всегда удавались такие… штуки. Кстати, тебя не удивляет, что мы с тобой сегодня почти весь день говорим исключительно о Владыке Преисподней? И это, заметь, не где-нибудь, а на Небесах. Вернее, конечно, Я говорю. Но все-таки на Небесах, заметь. Не удивляет? Жаль. А я так надеялась, что ты спросишь. Ну или хотя бы удивишься. Ждала. А ты молчишь.
Всевышний взяла со столика бокал с чем-то золотистым, качнула, пригубила. В воздухе пряно запахло нектаром.
— И я бы тогда тоже могла спросить в ответ, Азирафаэль, бывший Хранитель Огненного Меча… — Всевышний смотрела на него в упор поверх бокала, и взгляд Ее напоминал свинцовый шипастый шарик: такой же тяжелый и такой же колючий. — Почему в Моем Кабинете, в коем нет никого, кроме нас двоих, сегодня весь день довольно отчетливо припахивает Преисподней? Что бы ты мне на это ответил, если бы я спросила, если бы ты спросил, а, Азирафаэль?..
Азирафаэль молчал. Всевышний отвела взгляд, со стуком поставила бокал обратно на столик. продолжила тише:
— Но ты ведь не спросишь, правда? Азирафаэль, нынешний хранитель защитной крышки, через которую не пробиться даже Взгляду Всевышнего. Не спросишь… А значит, и я ничего не спрошу.
— Да никто не сталкивал его и не изгонял, что за чушь! Не падал он и уж тем более не скатывался потихоньку! С неподходящей компанией связался, это было, но чтобы скатиться… Скатился по наклонной, придумают тоже! Ты бы лучше не повторял разные глупости, а попробовал вот этого паштета. Очень полезно для крови и цвета лица, а то что-то ты бледный сегодня.
Они сидели за небольшим круглым столиком у окна в Ее кабинете. В предыдущие дни никакого столика в этом кабинете не было, был только один стол, ближе к центру, большой и массивный. Письменный. И выглядел он так, словно был выточен из цельной малахитовой глыбы (впрочем, Азирафаэль ничуть не удивился бы, окажись этот стол действительно не сотворен Ею, а выточен человеческими руками — Всевышний любила подобные шутки). А маленького столика, да еще и уставленного разными вкусностями, не было и в поминею Как и мягких удобных кресел с двух сторон этого столика.
— С икрой, кстати, я бы тебе советовала не манерничать, а употреблять прямо ложкой и без хлеба, как и положено приличным таможенникам. Ты же был Стражем Восточных Врат! Страж на воротах — это же, можно считать, почти что таможня в каком-то роде, вот и веди себя соответственно, а не делай вид, что за державу обидно.
Если это и была шутка, то опять из разряда непостижимых. Азирафаэль уже давно бросил попытки понять большую часть из Ею сказанного.
Поначалу он не собирался сидеть в Ее присутствии, несмотря на настойчивое предложение (очень настойчивое, почти повелительное) и на то, что стоять после вчерашнего обморока было еще сложновато, ноги так и норовили подогнуться и в голове слегка плыло. Но… сидеть? Когда Она стоит?!
Впрочем, оказалось, что Всевышний уже сидит — во втором кресле, по другую сторону сервированного к позднему завтраку столика (хотя еще секунду назад Азирафаэль мог бы поклясться, что ни этого столика, ни второго кресла у окна не было).
“Ты слишком воспитанный ангел, чтобы указать Мне на всю возмутительную негостеприимность Моего поведения. — Улыбкой Всевышней можно было резать камни. — Ты столько времени терпишь Мою болтовню, а Мне даже в голову не пришло предложить тебе хотя бы чашечку чая с бисквитным печеньем. Что ж, лучше поздно, чем мимо цели. Присаживайся и перекусим, чем Я послала”
В подобных обстоятельствах отказываться от приглашения разделить трапезу явилось бы верхом неприличия и неблагодарности. Азирафаэль послушно сел в кресло и взял бокал с чем-то темно-бордовым. “Это сок. Гранатовый. Очень полезно. — Взгляд Всевышнего был непостижим, как всегда. — Или ты в это время суток предпочитаешь каберне совиньон?” Азирафаэль подумал и решил предпочесть сок: гемоглобин тот повышал ничуть не хуже красного вина, но после него не придется лишний раз щипать Гавриила для протрезвления.
— Сам он ушел. Сам. Обиделся и ушел. Он же гордый, как… — Всевышний хмыкнула и качнула головой, словно сама себе не веря, — как демон. Ну да тебе ли не знать? Все и всегда только сам.
При этих словах Всевышний раздраженно передернула плечами, и Азирафаэль порадовался тому, что Кроули этого не видит. Потому что Кроули точно так же ими передергивал, когда злился, и вряд ли был бы счастлив узнать, что точно так же делает кто-то еще. Тем более учитывая личность этого «кого-то» и их сложные взаимоотношения и до Падения, и уж тем более после.
— Да не было никакого Падения! Нет, ну кое-кого тогда пришлось выгнать, не без этого. Надо же было как-то остановить этот срач и развести наиболее драчливых по разным углам… Или этажам. Чтобы опять не сцепились. Но ты кушай, не отвлекайся.
Азирафаэль и не отвлекался. Разве что на дышать. И старался не думать.
Последнее, правда, получалось плохо.
— А Ад — его они придумали позже, потом, и поначалу у каждого он был свой, ведь придумывал его каждый сам для себя, понимаешь? И кто виноват, что у большинства он получился сходным? Их самые потаенные страхи и безумные фантазии стали реальностью, чего больше всего боялись, то и воплотили. Неподходящая компания? Ну, можно сказать и так, смотря для чего. Люцифер увел самых талантливых и креативных, тех, кто умел придумывать и творить лучше прочих. Вот они и сотворили… Каждый сам для себя, в качестве наказания. А потом воплотили, объединили и поверили, что это теперь для всех. И навсегда. Этот камень мне что, тоже надо было пытаться поднять?
Азирафаэль пил гранатовый сок пополам с благодатью, дышал и старался не думать (ну или хотя бы не думать слишком громко, если уж не думать вообще не получалось) о том, что вообще-то камни поднимать вовсе не обязательно. Можно было просто поговорить. Намекнуть. Объяснить. Дать возможность постичь то, что считалось непостижимым. Дать просто возможность… Ладно, пусть не всем, но хотя бы… Хотя бы тому, кто так и не успокоился, так и не перестал спорить и задавать вопросы, за шесть тысяч лет. Кто всегда так переживал, что Небеса ему не отвечают, хотя и никогда никому не признался бы в этом даже под пыткой. Все шесть тысяч лет. Спорил, ругался, богохульствовал, кажется, даже молился — если полагал, что его никто не видит и не слышит.
И никогда не получал в ответ ни слова..
Неужели в этом вселенском молчании был какой-то непостижимый смысл? Неужели нельзя было просто сказать, что все это ерунда и он может вернуться — просто вернуться, если (когда!) захочет?
Нет, Кроули не вернулся бы на Небеса, не после Потопа и Голгофы, Азирафаэль слишком хорошо его знал. Но вот сама возможность вернуться, сама неокончательность отлучения, небезнадежность… Это было бы для него подарком воистину бесценным. Просто возможность. Право выбирать самому. Право знать, что тебя слышат.
Неужели так трудно для Той, по шевелению чьего мизинца зажигаются звезды, дать какой-нибудь знак, намек, символ? Вроде той же радуги, например…
Всевышний поморщилась. Глянула остро, голос ее внезапно стал усталым:
— Умный, да? Думаешь, так просто заставить хоть что-то услышать того, кто не хочет слушать? Того, кто твердо уверен, что ему не ответят…
— Как тебе это удалось? — Взгляд Всевышнего был острым и (как всегда!) непостижимым, между нахмуренными непостижимыми бровями пролегла непостижимая складка. — Не понимаешь? Вот и я не понимаю. Хотя… Возможно, все дело в остатках моей благодати, личной, персонально окрашенной, да еще и слишком свежей… Так сказать, возвращаемся к практической проверке возможности создания неподъемного камня. Ты использовал мою благодать, и теперь я не могу пробить то, что сотворено пусть и не мною лично, но с ее помощью? Хотя даже не с помощью, тут можно говорить только об опосредованном участии, ты же просто чудесил, а не творил из нее…
Господь говорила сама с собою, скорее размышляла вслух. Азирафаэль давно сообразил, что в подавляющем большинстве случаев даже на прямые вопросы Ее отвечать не требовалось. И это было удачно, потому что чаще всего он совершенно не знал, что ответить. Вот как сейчас, например.
Он просто создал защитную сферу. Самую лучшую защитную сферу. Чтобы больше никто никогда не смог навредить Кроули. Потому что хватит. Потому что есть же пределы. Потому что… просто ну потому что! Он одинаково настроил ее на защиту и от демонов, и от ангелов, потому что окончательно запутался и не мог с уверенностью сказать, кто из них окажется опаснее.
И он понятия не имел, почему эта защитная сфера оказалась непроницаемой и для Всевышнего.
— Гавриил, кстати, рвал и метал, полчаса ругался у меня под дверью, потрясая отчетами о твоих чудесах. Их у него целый ворох накопился, есть чем потрясать, было забавно. У него задатки хорошего шоумена или маркетолога, это ведь в чем-то довольно схожие профессии… Только вот твоего упорства не хватает. И целеустремленности, пожалуй. Зато он прекрасно умеет себя подать, тебе стоило бы взять на заметку. Вы с ним, кстати, могли бы быть хорошими напарниками. Дополнить друг друга, так сказать. Он почему-то тебя невзлюбил, но я могла бы с ним поговорить, и, полагаю… Что мотаешь головой? Нет? Нет в смысле “переубедите меня” или совсем нет? Ясно. А можно узнать причину? О… Даже так. Что ж, убедительно. Ладно, как хочешь, не смею настаивать…
Лицо Всевышнего было невозмутимо, голос почти равнодушен, но Азирафаэль не мог отделаться от мысли, что и в этом голосе и уголках поджатых губ Она прячет улыбку. На небесах всегда было жарко от близости Божественной любви (а вблизи Всевышнего так и вообще от этой любви млело и плавилось все живое), но это был вовсе не тот жар, от которого сейчас горели уши. Азирафаэль нервно переступил с ноги на ногу и снова подосадовал на себя, что так не вовремя подумал о Кроули — как раз, когда Она спросила. Впрочем, ничего удивительного в этом не было: последние дни он думал о Кроули практически постоянно. Вот и сейчас. Но вышло не очень удобно.
Однако Всевышний выглядела довольной, и это радовало. Хотя Азирафаэль так и не понял причин этого Ее довольства..
***
Точка выхода лифта внутри книжного магазина была жестко фиксированной, привязанной к пентаграмме на мозаичном полу (когда-то эта мозаика и другие элементы символики вольных каменщиков оказались последним и решающим аргументом, убедившим Азирафаэля приобрести именно это здание для последующего обустройства в нем своего долгосрочного обиталища в Лондоне). Материться, замыкая портал, Азирафаэль предпочитал мысленно — системе этого вполне хватало, а небесным аналитикам так было сложнее отследить и зафиксировать новый код, пусть еще поразвлекают Всевышнего.
Впрочем, как о Всевышнем, так и о Ее аналитиках Азирафаэль думал в последнюю очередь. Просто все шесть тысяч лет он стремился быть приличным и благопристойным — с той же, если не большей, маниакальностью, с каковой Кроули стремился быть модным и стильным. А грязная ругань вслух, пусть даже и не публичная, вряд ли могла соответствовать поддержанию благопристойного и приличного образа.
Ему удалось очень точно подогнать временные границы — эхо ангельского крика медленно гасло под сводами ротонды, еще до конца не затихнув, и он легко вплел свой новый крик в медленно затухавшие ритмы. Отлично. Разрыва не было. Даже на сотую долю секунды.
Бентли стояла там же, где и вчера, между четвертой и пятой колоннами, почти упираясь задним бампером в книжный шкаф. Раньше колонн было четыре, но вчера пришлось добавить пятую: для поддержки увеличившегося свода после того, как Азирафаэль слегка раздвинул внутреннее пространство без искажения внешних стен (еще раз извини, Гавриил). Ну не стоять же столь дорогой во всех смыслах машине бедной сироткой на улице, там ведь и дождь может пойти и вообще вроде как парковка запрещена.
Кроули называл ее “малышка” и “моя девочка”, а она в отместку превращала все забытые в салоне диски в альбомы группы, названия которой Азирафаэль так и не запомнил. Сам ангел автомобилям не очень доверял и привык воспринимать их скорее в мужском роде, но это была машина Кроули. Наверное, Кроули лучше знать, кто она есть, правда?
Наверное, именно она и была его гнездом. Особенно если вспомнить, сколько времени он в ней проводил и как бережно и ревниво относился. Очень похоже. А к магазину ее наверняка пригнал Адам, такие маленькие и вроде бы незаметные, часто даже немного нелепые, но всегда очень ценные дружеские услуги как раз в его духе. Еще один довод в пользу гнезда, вряд ли Адам стал бы так беспокоиться о просто машине.
Может быть, стоило перенести Кроули в салон бентли, и сегодня Азирафаэль всерьез и со всех сторон обдумывал эту идею, пока Всевышний рассказывала про Гавриила. Пересчитал аргументы за. Соотнес их с аргументами против. Сравнил вероятную пользу с возможным вредом. Взвесил еще раз. И пришел к выводу, что не стоит.
Во всяком случае, не сейчас.
Пусть импровизированное гнездо из дивана, кресел и подушек и не было настоящим собственным гнездом Кроули, но оно более или менее работало, осуществляло поддержку, ускоряло процессы, гасило отрицательную энергетику и разбалансировки. Азирафаэль это чувствовал. А главное: это импровизированное диванное квазигнездо, в отличие от бентли, не имело собственного характера, временами довольно непредсказуемого. Оно точно не могло навредить.
Кроули всегда удавалось сладить со “своей малышкой”, ну так то Кроули. Азирафаэль не питал ни малейших иллюзий на тот счет, что у него получится так же.
— Извини, малышка, — виновато улыбнулся он вопросительно уставившимся на него фарам. “Я тебе не настолько доверяю” — добавлять не стал, но почему-то ему показалось, что она поняла, и фары теперь смотрят с изрядной долей презрения.
— Вот только машины меня еще в моем доме не осуждали! — буркнул он себе под нос, направляясь в заднюю комнату. Но буркнул на всякий случай очень негромко.
Шар эфирного тела Кроули выглядел точно так же, как и вчера: блеклый, плотный, ощетинившийся шипами. Никаких видимых изменений. Что ж, египетские пирамиды тоже не сразу строились.
Совершая ставший привычным уже ритуал (Всевышний права, ритуалы и традиции действительно возникают очень быстро), Азирафаэль думал о том, что отсутствие изменений — хороший признак. Это ведь значит, что нет изменений и к худшему, правда?
Азирафаэль помнил, что литровая кровопотеря считается для человеческого тела довольно существенной и поэтому после долгих колебаний решил на сегодня ограничиться дозой в четыреста миллилитров. Сначала малодушно думал даже про триста, но посмотрел на бледное заострившееся лицо в обрамлении алых волос… и решил, что четыреста — в самый раз. В конце концов, он не человек и тем более не раненый, у него нет повреждений, он всегда хорошо питался и следил за собой, а сегодня съел четыре плитки гематогена и выпил литровую кружку очень густого и очень сладкого какао. Такого густого и насыщенного, что если бы не молочная пенка, оно вполне могло бы сойти за горячий шоколад. Нет, потеря четыреста миллилитров при таких обстоятельствах ему точно не повредит. Не должна.
Свою ошибку он осознал, лишь когда оказался парящим под потолком. И увидел собственное тело со стороны, безвольной тряпичной куклой обвисшее в кресле рядом с диваном. Нет, сначала он увидел Кроули (тот отсюда почему-то казался еще более восковым и нереальным, чем в обычном ракурсе, почти прозрачным), а себя уже потом.
А уже после этого — черную высокую фигуру в глухом плаще с капюшоном.
Сказать, что этот новый незваный гость в черном плаще стоял у книжного шкафа, было нельзя — он, скорее, клубился около этого шкафа, может быть, даже не касаясь ногами пола. Мгла под капюшоном была абсолютно непроницаемой, но Азирафаэль откуда-то точно знал, что из глубин этой мглы его рассматривают пристально и с интересом.
Обнаружив, что его заметили, Смерть чуть склонил капюшон к левому плечу, словно в знак приветствия, и вскинул два костлявых пальца к виску в своеобразном салюте. А потом приглашающим жестом протянул руку в сторону Азирафаэля.
Кожа вокруг глазниц Кроули припухла и воспалилась, по краям появилась желтоватая корочка, на губах застыла пленка налета. Щеки, казалось, запали еще больше, чем это было утром.
Азирафаэль отдавал себе отчет, что последнее, скорее всего, было все-таки самообманом, вызванным чувством вины. Самовнушением. Всего лишь. Выдаванием нежелаемого за действительное. Ведь для Кроули отсутствие ангела длилось меньше сотой доли секунды, и отсутствие поддерживающего ангельского крика — тоже. За сотую долю секунды его состояние не могло ухудшиться настолько, чтобы это стало заметно. Да оно вообще не могло ухудшиться, ангельский крик не панацея, не волшебный эликсир, он просто поддержка, не более, и лечебный эффект у него накопительный, а не как от удара током: раз — и готово. Кроули не могло стать хуже лишь оттого, что эта комплексная и срабатывающая лишь со временем поддержка прервалась на долю секунды. И Азирафаэль это отлично понимал.
Однако чувство вины никуда не исчезло.
К тому же ни воспаление, ни гнойная корочка плодами самовнушения не были и требовали срочного внимания.
Самое простое было воспользоваться благодатью, и ее бы сегодня хватило на все, и на нейтрализацию воспаления, и на снятие боли, и даже на регенерацию — пусть не на полную, но на частичную точно бы хватило, он хорошо надышался. Но благодать нужна была для другого — вся, сколько ее есть, до капли, и все равно будет мало, он знал. Благодать нужна была для того, справиться с чем не могли примочки и мази, против чего не помогли бы самые лучшие антибиотики. Значит, снаружи человеческую оболочку лечить следует опять по-старинке, человеческими же методами. Разве что еще немного усилить концентрацию активных веществ в мази и добавить и в нее антибиотик широкого спектра. Три выдернутых щепотки пуха Гавриил как-нибудь переживет. И больше переживет, никуда не денется, потому что наверняка понадобится что-нибудь еще, о чем Азирафаэль сейчас даже и не догадывается. Как, например, с машиной сегодня утром…
Покончив с перевязкой, Азирафаэль приступил к главному — переливанию благодати в эфирное тело Кроули. Вернее, в эфирно-оккультную спарку, потому что оба астральных тела Кроули сплелись настолько плотно, что могли показаться единым целым.
Эфирное закуклилось в плотный и даже на вид очень тяжелый шар бледно-желтого цвета, блеклого, словно выцветшего. Вырастило на внешней оболочке многочисленные бронированные чешуйки и плотно внахлест их сомкнуло так, чтобы каждая последующая на три четвертых перекрывала предыдущую, словно рыбья чешуя у некоторых пород — таким образом получился тройной бронированный кокон, плотный, гибкий и непрошибаемый, да еще и ощетинившийся острыми шипами во все стороны.
Оккультное тело Кроули представляло собою змею, Азирафаэль его видел не раз, симпатичный такой аспид с почти черной спиной и ярко-алым брюшком, и улыбка у него такая, что не перепутаешь.
Сейчас эта змея распласталась по шару так, что почти сливалась с ним, намотавшись между шипами (а может быть, и прямо на них насадившись, не разобрать). Была она такой же выцветшей, бледно-песочной, и то ли расплющилась, то ли сумела вдавиться-втиснуться в эфирный шар, но выглядела совершенно плоской, ничуть не нарушая формы самого шара. Как ни присматривался, Азирафаэль так и не смог найти ее головы (а он искал, потому что очень хотел убедиться, что хотя бы на оккультном плане у Кроули с глазами все в порядке) — просто выцветшая грязноватая лента, плотно намотанная на шипастый шар. Словно присыпанная пылью или все тем же мельчайшим песком, тусклая, сухая, выцветшая и словно бы неживая… ну, почти.
Ассоциация с песком появилась не случайно — благодать уходила в эту полумертвую спарку, словно вода в песок, не оставляя на поверхности ни малейших следов. Вся, до последней капли. И ничего не менялось. Можно хоть до рези в глазах всматриваться, хоть до того, что все вокруг поплывет и размажется — не увидишь ничего обнадеживающего: все тот же желтовато-серый тусклый шар, ощетинившийся шипами. И не почувствуешь ничего, ни на астральном плане, ни на физическом — все та же абсолютная пустота, все те же холодные мертвые пальцы, которые невозможно отогреть ни руками, ни губами, ни даже крыльями. Такие холодные, высохшие и мертвые, словно в них совсем не осталось крови.
Кровь…
Азирафаэль задумчиво сдвинул брови, выражение его лица стало словно бы равнодушным, почти отсутствующим. Вообще-то кровь тоже по сути своей в чем-то похожа на благодать, так сказать — некий суррогат благодати в грубом тварном мире. Благодать для бедных. В тех человеческих оболочках, что выдавали ангелам, она присутствовала изначально, как и все остальные комплектующие; причем высшего качества, без вредных примесей, ультра-нулевой идеальной группы. Воспользоваться для ослабленной оболочки Кроули человеческой донорской кровью, пусть даже и самой лучшей, чистой и нулевой, Азирафаэль бы не рискнул: в ней все равно оставалось слишком много разной чисто человеческой дряни. Но ведь ему и не надо этого делать, правда? Зачем ему человеческая, если в пределах досягаемости есть вполне себе ангельская?
Все с тем же отсутствующим выражением лица Азирафаэль потянулся свободной рукой за резиновым жгутом…
Возможно, это тоже был всего лишь самообман. Ну действительно: жалкие пол-литра крови (Азирафаэль не рискнул перекачать больше, во всяком случае — не для первого раза), пусть даже и ультра-нулевой, ангельской, сверхчистой… Ну что они могут сделать такого, чего за прошедшее время не сделали никакие другие вливания?
Но когда пластиковый пузырь с его кровью опустел (под конец, чтобы не потерять ни капли, он чудеснул туда миллилитров двести физраствора, в который уже раз мысленно извинившись перед Гавриилом), ему стало казаться, что бледное лицо Кроули больше не отливает той жутковатой мертвенной синевой, уходящей в серое, что его так пугала. Нет, оно не порозовело. но… словно бы потеплело. Чуть-чуть. И пальцы, тонкие бледные пальцы… Нет, они не сделались теплыми и живыми, резко и сразу. Но они перестали быть такими пугающе ледяными, такими мертвыми. теперь они были просто холодными. Или даже прохладными. Всего лишь.
Пристраиваясь щекой на эти прохладные пальцы и привычно кутая Кроули расправленными крыльями, Азирафаэль понял, что улыбается — впервые со дня неслучившегося апокалипсиса.
— Он был лучшим из моих творений. Ну, во всяком случае, одним из лучших… — Азирафаэль разглядывал башню (на этот раз — Пизанскую) и не заметил быстрого взгляда, брошенного на него Всевышним при этих словах. Легкого сомнения в Ее голосе он не заметил тоже. — У него было все: воля, мозги, желание спорить с авторитетами, умение творить. Он мог бы встать во главе ангелов, повести за собой, все исправить… Продолжить, изменить, сделать по-своему. Сделать лучше. Он мог бы, он такой, с самого начала таким был. И он бы сумел. Если бы не обиделся и не ушел за Люцифером. Если бы не забыл, кем был раньше. Хорошо, что ему хотя бы очеловечиться удалось, а не как некоторым…
Очеловечиться.
Хорошо, да. Наверное, это действительно хорошо, раз сама Всевышний так говорит. Для всех хорошо. И Азирафаэль может не волноваться: он вовсе не совершил страшной ошибки с той обезболивающей мазью, которую использовал для повязки на глаза… вернее, на те покрытые подсохшей кровью провалы, что раньше были глазами. Смеющимися, ехидными и потрясающе добрыми золотыми глазами с вертикальной стрелкой змеиных зрачков…
Азирафаэль медленно и облегченно выдохнул, стараясь не дать улыбке прорваться на лицо. И снова заработал диафрагмой как поршнем: облегчение облегчением, а о благодати забывать не следовало.
В конце концов, если подходить с точки зрения Всевышней, человек и на самом деле мало чем отличается от змеи.
— Ты говоришь «Исчадье Ада», а я говорю «глупый мальчишка». Маленький обиженный мальчик. Да, злой, да, мстительный, да, умеющий и любящий делать больно. Но всего лишь мальчишка. Так и не сумевший простить ни других, ни себя. А ты называешь его Сатаной и боишься. Может быть, даже ненавидишь. Стоишь, молчишь. Сопишь еще. Чего сопишь-то? Наверняка гадость какую-нибудь думаешь…
Азарафаэль не думал, он дышал и смотрел в окно.
«Тебя больше никто не тронет, мой дорогой, — сказал он вчера Кроули, хотя и не был уверен, что тот слышит. — Никто. Никогда. Я буду рядом, если… если тебе это будет нужно. Просто буду, и все. Всегда. И никто, никогда больше. Слышишь? Я позабочусь об этом».
А для этого надо было дышать и не отвлекаться на пустяки.
— Эй, да ты меня вообще слушаешь? Азирафаэль, Ангел Книжного Магазинчика в восточном Сохо, я к тебе обращаюсь! Ты ангел, ты должен уметь любить, любить самоотверженно и безоглядно, вопреки всему и вся. Люди полагают, что от любви до ненависти один шаг. А что думаешь ты? Умеешь ли ты ненавидеть?
На этот раз ответить пришлось: Господь обращалась напрямую к нему, ожидала ответа и смотрела в упор, позабыв про заоконный пейзаж. Азирафаэль постарался, чтобы его глубокий вдох не выглядел тяжелым вздохом:
— Эта концепция мне знакома. Теоретически. Она часто является основным побудительным мотивом в человеческой литературе и драматургии. Почти так же часто, как и… любовь. Но если любовь есть благо, то ненависть ей противоположна..Не благо.
Кроули бы сказал — отрицательная любовь…
— Ты хочешь сказать, что никогда ни к кому не испытывал ненависти? За все эти годы? Ни разу? Не хотел убить какого-нибудь мерзавца на месте? Уничтожить, чтобы и духу его н6е осталось?!
Азирафаэль отвел взгляд. Конечно же, он хотел, как минимум один раз точно хотел и совсем недавно, и Она это знала. Хотел убить. И, наверное, даже сумел бы убить, спасибо мадам Трейси за ее жесткие принципы, непоколебимые даже перед лицом Апокалипсиса. Потому что убить-то он бы сумел, а вот жить после этого — вряд ли.
Но ненавидел ли он одиннадцатилетнего и (тогда еще) совершенно незнакомого мальчишку, который вот-вот должен был дать команду к началу великой войны между Адом и Раем, той самой войны, в которой погибнет мир — пусть и не так чтобы очень прекрасный и дивный мир, но не такой уж и плохой и ставший привычным и родным за шесть тысяч лет… Ненавидел ли Азирафаэль этого вихрастого мальчишку с упрямым взглядом и конопушками на носу?
Нет. Ненависти не было точно.
Всевышний фыркнула, пробормотала что-то неразборчивое (Азирафаэлю удалось расслышать упоминание чего-то, что хуже воровства, впрочем, это вряд ли относилось к предыдущим словам, поскольку не имело особого смысла). Наверное, Она опять спорила сама с собой и собеседник ей не был нужен. Дышать. Дышать интенсивней, пока не гонит. И думать, что он мог сказать или сделать не так.
Теперь Всевышний снова смотрела в окно. Морщилась, хмурила брови. Тревога Азирафаэля усилилась — меньше всего ему хотелось бы вызвать Ее неудовольствие именно сейчас. Неудовольствие может привести к отмене ежедневных личных докладов. А он пока еще не сумел отыскать другой возможности…
— Вы считаете, что мне необходимо освоить на практике и концепцию отрицательной любви?
Всевышний фыркнула еще раз. Глянула искоса, но вроде без раздражения.
— Я считаю, что тебе пора в свой книжный. Если ты, конечно, не поставил себе целью оказаться первым ангелом, который умрет от передоза благодатью.
Азирафаэль сглотнул. Всевышний что, изволит шутить? От благодати не умирают. Во всяком случае, не ангелы.
— Много ты знаешь об ангелах. Лифт сделаешь сам?
— Да.
— Надо же, как легко создаются традиции. Что ж, не будем нарушать их и завтра. В это же время, Азирафаэль.
На этот раз лифт проявился ближе к столу, и Азирафаэлю пришлось сделать целых три шага. Всевышний смотрела ему вслед с выражением, которое он наверняка счел бы непостижимым.
— Может быть, все и к лучшему, — задумчиво пробормотала Она себе под нос и пожала плечами, словно эта мысль пришла Ей в голову только что и еще неуверенно там себя чувствует.
Азирафаэль этого уже не расслышал.
А если бы и расслышал — выкинул бы из головы, поскольку с его точки зрения это было неважно. Куда более важным, опять же с его точки зрения, было то, что он обещал Кроули быть рядом всегда, а сейчас вовсе не был рядом. Да, он, как и вчера, настроил лифт так, что в книжном магазине его отсутствие займет меньше сотой доли секунды, почти незаметный интервал, да и Кроули до сих пор так и не пришел в сознание. Но… Это почти сотая доля секунды отсутствия крика ангела, поскольку невозможно кричать из такого далека, во всяком случае, кричать эффективно, не оглушая при этом тех, кто окажется ближе. И, что ничуть не менее существенно, это почти сотая доля секунды лжи, ведь он обещал быть рядом всегда, и даже сотые доли секунды отсутствия в этом обещании не подразумевались, а завтра опять придется подниматься сюда и снова лгать…
Что ж, это всего лишь значит, что придется осваивать еще более быстрые способы перемещений. И, возможно, учиться прицельно кричать на большие расстояния.
Крик ангела не материален, но Азирафаэлю казалось, что он его видит: как легкую дрожь воздуха, почти незаметную. но повсеместную и даже чуть-чуть вроде бы отливающую янтарем. Еле ощутимые все пронизывающие вибрации, словно воздух превратился в желе из бледной айвы, и если присмотреться краем глаза. то можно увидеть, как вздрагивают полупрозрачные блики на упругих ломтиках. Золотистые искорки, словно в глубине желтых глаз с вертикальным змеиным зрачком…
Крик не требовал от Азирафаэля приложения дополнительных сил, он просто был, и все. Он ничуть не мешал думать или говорить. Или делать что-то полезное.
Например — поменять пластиковые кассеты на капельнице.
Анальгетик, антибиотик, плазма, все тот же геополиглюкин и физраствор. Все как вчера. И руки у Кроули холодные — тоже как вчера. Холодные — это хорошо, это значит, что воспаления очаговые и общей лихорадки нет. Жаль, что ожоги обнаружил только сегодня. Хорошо, что обнаружил, и сегодня, а не завтра. Два самых больших — грудь с плечом и бедро, много мелких, на спине тоже есть. Не святая вода и не дьявольский огонь, обычные термические ожоги, мелкие вроде бы от сигарет. Солкосерил толстым слоем на все, лучше пока гель, чтобы пленкой схватилось. Хорошо, что с самого начала положил Кроули не прямо на простыню, а на почти воздушную упругую прослойку, сплетенную из силовых жгутиков, благодати и перьев. Удачно. Не смажется. И лишней боли не причиняет, что тоже немаловажно.
С глазами сложнее.
Пока была благодать — заливал ею, только вот кончилась она опять слишком быстро. Впитывалась, словно вода в промокашку или пересушенный песок самого центра пустыни, миг — и нет ее, снова сухо и воспаленно. И в целом, и в черно-красных провалах между заломленными бровями и скулами, о которые можно порезаться. Благодать кончилась. А боль и воспаление так никуда и не делись. Что ж, значит, и их тоже следует убирать человеческими методами. Несовершенными и малоэффективными, но лучше такие, чем вообще ничего. И даже мазь подходящую Азирафаэль уже нашел. И нанес — пока что тонким слоем, отслеживая реакции человеческого тела Кроули и скорость впитывания.
Потому что оставалась все та же проблема с “не навреди”.
Азирафаэль сел в стоящее у дивана кресла и осторожно взял Кроули за руку под довольно убедительным предлогом: надо же было проверить, как срастаются выправленные и закрепленные благодатью и эфирными слойками пястные кости. Насчет фаланг он почти не волновался, их сцепил по горячему еще в Том Самом Коридоре и бухнул с избытком, а вот при вправлении пястных благодать уже пришлось экономить по жесткому, не заливать. а буквально обмазываться, словно рачительная хозяйка — блинную сковородку перышком, которое макнула в масло.
Вроде бы нормально. Сдвигов нет, неверных сращений нет. Впрочем, даже если и были бы, Кроули сможет с ними справиться потом, когда придет в себя, сейчас важнее другое…
Мазь была человеческой, а глаза у Кроули змеиными. И вот тут возникал вопрос: а не логичнее ли использовать мазь, предназначенную для змей? Не эффективнее ли?
Азирафаэль вздохнул. Подумал. Прислушался. И решил, что. пожалуй, все-таки нет.
Да, глаза у Кроули были змеиными, но как раз этих змеиных глаз у него сейчас и не было. А тело-то его было вполне человеческим, стандартной модификации, такие выдавали ангелам если и не от начала времен, то уж от создания Адама точно. Так что, наверное, Азирафаэль все-таки все сделал правильно. Впрочем, он на всякий случай прошерстил ветеринарный дайджест в разделе оказания срочной помощи экзотическим питомцам и теперь знал, что по составу человеческая мазь от предназначенных для рептилий отличалась не сильно, разве что по концентрации. Ну что ж, никто ведь не запрещал ему слегка увеличить эту самую концентрацию невинным маленьким чудом? Еще клочок перьев из подмышки архангела. Ничего. Гавриил переживет.
Он чувствовал себя вымотанным и опустошенным, второй день подряд. Очень хотелось лечь. Закрыть глаза. Необязательно заснуть, хотя это было бы великолепно (как говорится: то, что ангел прописал), но хотя бы просто лечь. Однако пока что лечь ему не светило: были еще дела, и срочные
Следовало заняться гнездом.
Гнездо есть у каждого ангела. Оно не обязано выглядеть как настоящее птичье гнездо (хотя некоторые ортодоксы до сих пор используют для их создания исключительно пальмовые и оливковые ветви и собственные перья), это просто место, в которое тебе приятно возвращаться, в котором ты чувствуешь себя защищенным, в котором у тебя всегда хорошее настроение, все проблемы решаются словно сами собой и даже чудесить выходит намного проще (та же истраченная благодать, например, в гнезде восстанавливается куда быстрее).
Последние полтора с лишним века гнездом Азирафаэля был книжный магазин — весь целиком, от выщербленных ступенек перед входной дверью и до потертого ковра на полу задней комнаты, именно потому и защиту он наложил на весь магазин, даже не задумываясь о том, что сфера меньшего диаметра потребует и меньше усилий. И дело тут было вовсе не в том, что усилия подразумевались не его собственные. Ну, почти не его. Будь у него необходимость тратить на защиту собственную благодать — ничего бы не изменилось, он точно так же накрыл бы весь магазин целиком. Даже если бы пришлось выгрести все до последней крупицы и вообще наизнанку вывернуться. Гнездо есть гнездо, его нельзя рвать на куски, считая какой-то более ценным.
Диван в задней комнате, на котором сейчас лежал Кроули, был хороший: широкий, удобный, мягкий. И Кроули он всегда нравился, еще один плюс. При своих участившихся визитах тот предпочитал сидеть именно на нем, а не в одном из кресел. Элемент узнавания задействован. Отлично. Азирафаэль уложил Кроули именно на этот диван неосознанно, но очень правильно уложил.
Только вот для гнезда был этот диван слишком открытым с передней стороны, слишком… незакольцованным. Даже с придвинутым креслом он все равно оставался таким, недоделанным, незакрытым. Но если выстроить перед ним загородку (например, придвинув вплотную невысокий книжный шкафчик или комод) — до Кроули станет сложно добираться.
Подумав, Азирафаэль подтащил к дивану еще одно кресло, с другого бока, развернув его лицом к первому — буквой П, чтобы между ними можно было пройти. Подушки, пледики… По кругу, еще один барьер закольцовки. Кроули против них обычно не возражал, ехидничал только, пихая под бок или голову, а значит — пусть будут. Ну и перья, пусть даже и белые. Какое-никакое, а гнездо.
Азирафаэль иногда задумывался: каким может быть гнездо Кроули, если оно у него вообще есть? Наверное, есть, ангелу без гнезда неуютно, даже падшему. Но никогда не спрашивал: о таком не принято спрашивать, гнездо — дело личное, почти интимное. Его каждый ангел делает сам для себя и так, как хочет сам. Уже одно то, что Азирафаэль сделал нечто подобное для Кроули, было вопиющим нарушением традиций, и оставалось только надеяться, что тот потом поймет, учтет сложившиеся обстоятельства и… и простит. Может быть.
Впрочем, даже если и нет, сейчас это было неважно. А важным было то, что эфирное тело в гнезде восстанавливается намного быстрее, даже в чужом гнезде. Конечно, в личном кроулевском гнезде восстановление пошло бы в разы быстрее, но где его взять, то личное? Кроули не скажет, больше спрашивать некого. А здесь хоть и не свое, но вроде как бы не совсем и чужое: привычный диван, привычные подушки… Вроде как частично уже почти и свое, все лучше, чем совершенно чужое или вообще никакого. И значит — пусть будет. С остальным можно разобраться и потом.
Например, с черной бентли, что припаркована напротив закрытого входа в книжный с таким видом, будто стояла тут от начала времен. Хотя на самом деле еще вчера ее тут и в помине не было..
— Может ли Всемогущий Господь создать камень, который сама не сможет поднять? Господи-Боже-Я, как же меня достала эта глупая шутка! За столько-то веков могли бы придумать что-нибудь и поновее. Вот он, этот камень, наглый и красноволосый, в черных джинсах в облипку и с привычкой спорить по любому поводу… И попробуй его подними!
Господь смотрела в панорамное окно, но Азирафаэль не был уверен, что Она видит там ту же самую Эйфелеву башню, которую видел он. В конце концов, это было окно Ее Кабинета. У него могли быть свои мысли о том, что и кому стоит показывать.
— Это правильно, что ты не стал торопить события, пусть по возможности залечивает все сам, ему так будет лучше, он же гордый… Это ты хорошо решил.
Азирафаэль промолчал и не стал уточнять, что на самом деле не решал ничего: у него просто сил не хватило. Он и про комплексный антибиотик чуть не забыл, вспомнил буквально в последний момент, и даже не сумел ни испугаться, ни разозлиться на собственную беспомощность. Вспомнил? Вот и хорошо. Вколол, поменял капельницу, расправил, как смог, ауру и заново укутал крыльями, согревая. А потом опять присел рядом и взял в ладонях холодную руку, перекачивая в нее капли благодати по мере их появления (их было совсем немного, но все же они были, и значит их следовало перекачать туда, где они были нужнее) и собственную уже слегка поднакопившуюся энергию. тоже не помешает. И сам не заметил, как… наверное, все же заснул, маленькие слабости человеческой оболочки.. Да, будем считать, что заснул. Хорошо, что проснуться успел вовремя. И еще лучше, что лифт опять не пришлось сотворять самому.
— На тебя, кстати, Метатрон жаловался. Говорит, что ты лифт сломал. Тот, стационарный, что из твоего магазинчика прямо в Общий Зал вел. Перед самым пожаром, помнишь? Говорит, ты непонятным образом умудрился сменить пароль и закоротить систему. Произнес какое-то заклятье и вложил в него столько замотивированной энергии (энергичной мотивации?), что система сочла смену пароля обоснованной. С тех пор этим лифтом никто не может воспользоваться, а у него несколько сотен точек выхода по всей Земле. Теперь они всем аналитическим отделом пытаются расшифровать примененный тобою код. Уже несколько дней стараются, увлекательное зрелище, так бы смотрела и смотрела. А ты говоришь — камень!
Азирафаэль не говорил ничего. Ему было некогда — он дышал. Потому что случайно обнаружил интересную штуку и спешил ею воспользоваться: оказалось, что если прогонять насыщенный благодатью воздух через человеческие легкие, то внутри тела ее оседает намного больше, чем за то же время успевает впитаться через кожу. Всевышнему в любую секунду мог наскучить этот странный разговор, больше напоминающий монолог, и тогда Она отошлет Азирафаэля обратно. Он ведь по сути ей совершенно не нужен, пустая формальность, дань старым традициям и уважению: явиться с докладом лично. Ну явился. Доложил, что никаких изменений нет — словно Она и так этого не знала. Это Она-то! Всеведущая и Всемогущая! Но явился, почему бы и не явиться, тем более что тут столько дармовой благодати. Доложил. А теперь вот стоит, смотрит в окно, улыбается и дышит.
Всевышний снова играла с Азирафаэлем в игру, правил которой он не знал. Впрочем, Она от начала времен играла со всеми в этой Вселенной только в такие игры, странно было бы Ей менять традиции по истечении шести тысяч лет. И разница только в том, что в нынешней партии для Азирафаэля ставки оказались неожиданно высоки. А потому стоило дышать, дышать часто и быстро, стараясь набрать благодати по максимуму. Сколько получится. Благодать была очень нужна — там, внизу, в задней комнате его книжного магазина.
— Что ж, не смею долее тебя задерживать.
Хотя Азирафаэль ждал этих слов чуть ли не с самого начала странного разговора, но прозвучали они все равно неожиданно. И больно.
— Сделать лифт?
Азирафаэль с сожалением покачал головой. Как ни жаль было тратить с таким трудом надышанное на лифт, но у него были причины в этот раз проложить его самому.
— Завтра в это же время?
Ему показалось, что фраза прозвучала с вопросительной интонацией. Но ведь этого же не могло быть, правда? На всякий случай он кивнул. Откашлялся, прочищая горло.
— Осмелюсь ли я попросить…
— Да я уже поняла, — Она махнула рукой, ухмыльнувшись. — Ангелы — самый ленивый народ на свете, и если я хочу кого-то из них видеть у себя, то доставкой должна озаботиться самостоятельно. Будет тебе завтра лифт, не переживай.
Азирафаэль не стал говорить, что вообще-то и не переживает. Во всяком случае — не по этому поводу. Ему и без того было о чем переживать.
Эфирное тело повреждено, оккультное тоже, они помочь не смогут. У человеческой оболочки — травматический шок в терминальной стадии: так это, кажется, называется, когда сознание отсутствует, лицо заострившееся, пульс нитевидный и кожа с синеватым отливом. Надо же. А казалось — забыл, более полувека прошло с той войны… Что там требуется в первую очередь при таких обстоятельствах?
Безопасность.
Хорошо, что благодать необходима далеко не на все доступные ангелам чудеса, для некоторых достаточно просто щелкнуть пальцами. Не просто так, конечно, щелкнуть, а по-особому, сверху вниз, словно выдергиваешь из воздуха невидимую нитку, словно пряжа из облака. Кроули всегда смеялся и называл это “надергать пуха из архангельских подмышек”. И был не то чтобы совсем уж не прав — вряд ли Гавриил реагировал бы острее, покусись кто в действительности на его подмышки.
Что было логично: такие чудеса совершались исключительно за счет Небес, требовали дополнительного оформления, подтверждения, предварительных деклараций о намерениях, объяснительной по поводу отсутствия этой декларации и много чего еще, оформленного по всем правилам райской канцелярии. Понятно, что наверху к ним относились неодобрительно и отчеты о них появлялись на столе Гавриила в первую очередь, причем сразу же с пометкой “обратить особое внимание и проследить за исполнение”. Но… Всевышний с ним, с Гавриилом. Ну наорет или замечание сделает. Еще раз. Велика важность!
Зато теперь книжный магазин прикрывала не просто сфера невнимания, а сфера абсолютной защиты. Это куда важнее.
Сфера невнимания заставляла людей проходить мимо, не замечать, забывать о намерении сделать покупку. Она была щадящей и даже с людьми не всегда срабатывала, что уж говорить о сущностях иного порядка.
Сфера абсолютной защиты означала, что теперь пройти внутрь без согласия Азирафаэля не сможет никто. Ни один человек, ни один демон. И ни один ангел тоже. Даже Архангел. И это успокаивало.
Не только потому, что общаться с Гавриилом в своем магазине Азирафаэлю надоело до тошноты (ну и что, за за последние более чем полтора века подобные визиты случились лишь дважды, при таких обстоятельствах и одного раза более чем достаточно), просто в последнее время Азирафаэль перестал видеть разницу между обладателями черных и белых крыльев.
Он запутался настолько, что больше не мог называть одних “нашими”, а других “врагами”, хотя подобное разделение и казалось естественным положением вещей от начала времен, таким же постоянным и незыблемым, как свет Солнца над головой или земная твердь под ногами. Так было раньше. Так больше не было.
Возможно, Армагеддон все-таки произошел, тихий и никем не замеченный, потому что прежний мир кончился и все изменилось. С этим стоит разобраться, и Азирафаэль обязательно разберется. Когда-нибудь. Когда у него будут на это силы и свободное время.
Сейчас куда более важным было другое.
Азирафаэль осторожно выпустил крылья и сплел из них вокруг Кроули надежный кокон, пропитанный остатками благодати и вибрацией ангельского крика. Отличный поддерживающий кокон, почти что гнездо, внутри такого любой ангел сразу почувствует себя в комфорте и безопасности. Даже падший. Ну а не падший — тем более, но об этом лучше подумать потом, иначе может возникнуть слишком много неуместных вопросов, разбираться с которыми сейчас у Азирафаэля нет ни времени, ни сил. Когда-нибудь потом. Возможно.
Если бы у него было достаточно сил и благодати, он бы просто залил ими кокон с Кроули под завязку, а дальше позволил бы времени взять всю работу на себя. Времени и благодати. Этого конкретного демона благодать не убивала (и не будем думать о том, почему так. лишние мысли), а все, что нас не убивает, делает только сильнее. Логично? Логично. Насчет оккультного тела Азирафаэль не был уверен, но эфирное точно потихоньку восстанавливалось бы, а человеческая оболочка пребывала в своеобразном спящем режиме до тех пор, пока Кроули не пришел бы в себя и не смог бы сам о ней позаботиться. Азирафаэлю оставалось бы просто обеспечивать ему должное количество благодатной внешней подпитки, раз уж так получилось, что этот выходец из Преисподней нуждается именно в ней.
Но в том-то и дело, что сейчас благодати у Азирафаэля не было. Почти совсем. Как и сил. Эфирно-оккультные тела Кроули пребывали в закукленном и словно бы законсервированном состоянии, стремясь сохранить сами себя насколько возможно.. А человеческая оболочка собиралась развоплотиться, если Азирафаэль не предпримет каких-нибудь экстренных ангельских мер.
Если человеческое тело Кроули умрет, он сам снова окажется в Аду. И, судя по всему, ему вряд ли бы понравится такое развитие событий. Сатане — тому да, тому это точно понравится, он, похоже, любитель грязных шуток. Но не Кроули.
А значит, тело Кроули не должно умереть.
Для пробы Азирафаэль щелкнул пальцами, но ничего не изменилось: Кроули по-прежнему оставался без сознания, эфирная сущность мерцающая, почти не просматривается, оккультный пульс нитевиден и аритмичен. Что ж, он не особо и надеялся: это благодать, любовь и силы можно заливать просто так, чтобы было, они усвоятся и сделают все как надо, а с бюрократическими верхними чудесами так не работаем, им нужна конкретика.
Если нет благодати и невозможно нащипать нужной пряжи из райских облаков, остается только лечить человеческую оболочку Кроули человеческими же методами. Ведь справляются люди как-то сами, безо всякой чудесной помощи. Во времена Эдема — и то как-то справлялись, а сейчас-то и вообще!
Устроив закутанного в кокон Кроули на диване при помощи подушек и свернутых пледов в полусидячем положении (“Никогда не оставляйте находящихся без сознания пострадавших лежать на спине, ибо в таком положении при расслабленных мышцах могут перестать работать дыхательные рефлексы…”), Азирафаэль аккуратно вытащил из-под него крылья, сбросив часть перьев. Белые, конечно, но это условность, главное, что перья. А Кроули все равно… не увидит.
Азирафаэль сглотнул. Стиснул зубы.
Глаза… глаза — это далеко не самое важное. Глазами займемся потом. Что там было в том учебнике, который он когда-то запомнил только ради того, чтобы не слишком выделяться среди профессиональных военных врачей? Тогда ему не нужны были знания, хватало и благодати, маленьких ангельских чудес, надерганных сверху конкретных ниток. Но если ты знаешь секретные слова и умеешь их правильно произносить — тебя принимают за своего и тебе намного проще проникнуть туда, где твоя помощь может оказаться действительно необходимой.
Что там из первоочередных мер еще? “Очистить полость рта и носовые проходы, зафиксировать язык при его западении…”
Азирафаэль содрогнулся и не смог удержаться от резкого почти судорожного вздоха. Проморгался. Сделал глубокий вдох. Потом выдох.
Ему не надо было заглядывать Кроули в рот, чтобы убедиться в отсутствии там языка. Он видел это и так. На верхнем плане, когда распутывал линии и выравнивал слойки. Язык был вырван под корень. Тот жалкий обрубок, что там остался, никуда не западет и дыханию точно мешать не будет. Хоть что-то хорошее. А кровавые сгустки Кроули и сам выкашлял на белый пол еще перед Той Самой Дверью Того Самого Кабинета.
Так. Не думать. Дальше что было в том учебнике для военно-полевых хирургов? Или эмчеэсников, он не помнил. Не важно. Важно другое: “Иммобилизовать и обезболить. По максимуму. Восстановить кровопотерю. Потом согреть. Обеспечить покой. И ни в коем случае не оставлять пострадавшего одного, потому что состояние может ухудшиться”.
Иммобилизация сделана, кокон надежный, кости зафиксированы. Покой и тепло тоже обеспечить несложно, но это потом. После того, как Азирафаэль разберется с аптекой.
Вернее, с тремя аптеками: ни в первой, ни во второй не нашлось всего необходимого. Лекарства из группы “А”, строгая отчетность, ну да, следовало бы сразу понять. В третий раз Азирафаэль, уставший и раздраженный, предпочел не мелочиться и проинспектировал склад медицинских препаратов при центральном лондонском госпитале — и это оказалось удачным решением. Правда, теперь предстояло придумать, как и чем возместить им реквизированные лекарства и медоборудование (в аптеках он просто оставлял деньги на кассе), но об этом он будет думать потом.
Азирафаэль перетащил все необходимое в одно из кресел, а само кресло придвинул к изголовью дивана*. Устроился на краешке. Осторожно взял Кроули за руку, не менее осторожно освободил ее до плеча от всего лишнего. Учебник рекомендовал одежду срезать, но тут Азирафаэль следовать ему не стал: Кроули не был человеком и, в отличие от самого Азирафаэля, никогда не покупал человеческую одежду, предпочитая ее чудесить, тратя собственную энергию и то, что там у оккультных заменяет благодать. Одежда Кроули была плотью от плоти Кроули, срезать ее означало бы еще сильнее его обессиливать. Поэтому Азирафаэль просто раздвинул ткань, словно на рукаве изначально предусматривался разрез от запястья и до плеча.
И почти не вздрогнул, когда коснулся пальцами ледяной кожи.
Это нормально, так и должно быть. Кровь это жизнь, человеческие оболочки именно так и реагируют на крупные кровопотери и травмы: стягивают ценную горячую жидкость к сердцу и прочим важным внутренним органам, перекрывают сосуды. Закон выживания. Кожа не так важна. Пальцы, даже руки — без всего этого можно прожить. Как и без языка. И без глаз… тоже.
Не думать!
Есть другое, о чем надо думать. Более важное.
Резиновый жгут бесполезен — кровотока в руках почти нет, вены плоские, схлопнутые, попробуй попади в такую. Не страшно. Все-таки быть ангелом довольно удобно: не обязательно ограничиваться слабым человеческим зрением, можно видеть сквозь кожу. И колоть строго в нужную точку и на нужные миллиметры.
Один миллилитр двухпроцентного промедола внутривенно… Именно промедол. Как бы Азирафаэлю ни хотелось прибегнуть к помощи старого доброго и надежного морфина, но сейчас не тот случай: морфин сильно снижает давление и тормозит дыхательный центр, а Кроули и так дышит с трудом и давление у него ниже его же собственной задницы, вон руки какие ледяные.
Иглу из вены Азирафаэль вынимать не стал, пристроил туда катетер капельницы, подкрутил колесико дозатора, устанавливая среднюю скорость. Сначала плазма и геополиглюкин, потом физраствор, восстанавливать потерянное. Как-то так получилось, что со стойкой справился одной рукой, второй продолжая придерживать ледяные пальцы Кроули, сплетая их со своими теплыми, сжимая, поглаживая, пытаясь отогреть.
Тепло и покой.
Азирафаэль снова расправил втянувшиеся было крылья, обернул ими Кроули, аккуратно пристроился в кресле наискосок, положив голову на боковой диванный валик. Голова была тяжелой, ее обязательно требовалось куда-нибудь положить.
Руку Кроули он так и не выпустил, хотя старался и не шевелить, помня о капельнице. Просто грел между своими ладонями, временами слегка сжимая пальцы словно для подтверждения: я здесь, я рядом, я никуда не денусь…
_______________________________
ПРИМЕЧАНИЯ
* Да, у диванов не бывает изголовьев, это не кровать. Но ведь тут уже и не совсем диван, а почти что самое настоящее гнездо.**
Примечание к примечанию
** Да, любой орнитолог вам скажет, что у гнезд тоже не бывает изголовьев, и в этом они сходны с диванами. Но это только если речь идет о птичьих гнездах, о прочих (в том числе ангельских) орнитологи не имеют ни малейшего представления.
— Все будет хорошо, все будет хорошо…
Он кричал, но это не мешало ему шептать, ангелы кричат совершенно иначе, нежели люди, голосовые связки при этом остаются почти не задействованными, они кричат всем телом.
— Все будет хорошо, теперь все будет хорошо, слышишь? Я тебя не оставлю, а значит, все будет…
Он надеялся, что Кроули слышит. И верит. За двоих. Потому что сам он себе не верил.
Он не понял, как оказался рядом, на коленях, вляпавшись белыми брюками в сразу натекшую лужу и совершенно этого не замечая. Руки его тоже были в горячем и липком по локоть, он побоялся переворачивать настолько изломанное тело, только слегка приподнял, чтобы Кроули было легче дышать, если ему это надо: дышать. Может быть, надо. кто знает… И тянул боль. Не просто разделял, как обычно со-чувствуют ангелы, нет, в этот раз Азирафаэль тянул ее на себя всю, сколько мог, словно канат, яростно и одержимо, чтобы Кроули было легче… ну, просто легче. В конце концов, это просто боль, кости у Азирафаэля целые. Все двести семь человеческих и шестьдесят четыре дополнительных, которые в крыльях, они тоже целые, а боль — это просто боль…
У Кроули — нет.
А сколько? Сколько у него целых осталось? Сто четырнадцать.
Ох…
— Ладно, ладно, все не так уж и плохо… Половина костей у тебя целая. Ну, почти половина…
Можно ли залечить переломы чудесным образом? Хотя бы самые серьезные? Остановить кровь вполне возможно и без применения благодати, вот так… и еще вот так. Перекрыть энергоимпульсами, слегка запечь, запечатать сосуды, они слипнутся и будут потом срастаться легче, поддержать вибрацией. И все. Это ангельский крик, а не благодать, он не навредит Кроули, точно не навредит, Азирафаэль им часто убирал похмелье у них у обоих. Ангельский крик — он и не такое может. Только вот кости…
Сращивать кости без применения благодати Азирафаэль не умел, его учили лечить людей, а не демонов. Кроули такое лечение может убить. А может и не убить. Никто ведь не пробовал никогда применять благодать для лечения падших ангелов или их смертных оболочек. И спросить не у кого.
Азирафаэль зажмурился и всхлипнул, понимая, что уже почти решился и, возможно, совершает самую большую ошибку за шесть тысяч лет, но….
— Ну и чего орешь?
Азирафаэль открыл глаза и вскинул голову, ощущая, как по лицу прошлось холодным сквозняком из раскрытой двери.
Раскрытой.
Двери.
— Нет, совсем замолкать не надо.
Господь стояла на пороге своего кабинета и смотрела на Азирафаэля с напряженным вниманием и чем-то еще во взгляде — разумеется, непостижимым.
— Надо просто потише. Вот так. Да.
Она чуть повела ладонью, словно ступеньки погладила, и Азирафаэль осознал, что и на самом деле теперь кричит совершенно в другой тональности и намного тише. Он сам не понял, как это так получилось, но теперь от его крика больше не дрожали Своды Небес и стены Того Самого Коридора не пытались свернуться в рулетик. Зато попытавшееся сбойнуть чужое сердце под правой ладонью толкнулось снова. И снова. И снова. Он ощущал эти толчки не рукой даже — всем телом, куда явственнее, чем собственные..
— Молодец, — сказала Господь.
В любой другой день Азирафаэль с ума бы сошел от радости и преисполнился неземного блаженства: его старания оценила Сама Всевышний! Какой другой ангел (или даже Архангел!) может похвастать подобным достижением?! В любой более правильный день все бы именно так и было.
Сегодня день был неправильный. Сегодня все вообще было неправильным! И потому Азирафаэль лишь досадливо поморщился и осторожно приподнял тело Кроули в Ее сторону. Протянуть более решительно не рискнул, лишь обозначил движение, надеясь, что вышло вполне недвусмысленно.
Он уже достаточно сошел с ума для того, чтобы потребовать у Нее: «Ты же всемогущая! Ну так исцели!» — именно потребовать, а не попросить. Только вот горло с языком почему-то не слушались, продолжая беззвучно шептать:
— Все в порядке… Кроули, слышишь? Все будет в порядке…
Господь медленно покачала головой, пряча руки за спину.
— Нет.
И тут же снова вскинула их перед собой — прежде, чем вскинулся Азирафаэль, прежде, чем вспомнил он об уроненном на пол мече или другой какой глупости.
— Не я. Ты.
— …
Кажется, Азирафаэлю впервые в жизни каким-то совершенно непостижимым образом удалось издать один из тех поистине демонических звуков, которые всегда так хорошо удавались Кроули. Господь усмехнулась.
— Ну а кто же еще, бывший Хранитель Восточных Врат? Взялся, так не останавливайся, коней не меняют на переправе.
— Но…
— Нет. Благодать его не убьет, можешь не опасаться. Он все-таки ангел. Хоть и… с черными крыльями. Ты, главное, продолжай кричать. Только негромко. Иногда это очень важно: кричать.
Она по-прежнему улыбалась, но теперь Азирафаэль видел точно, что ни малейшего веселья не было в той улыбке. Впрочем, его это не волновало. Теперь, когда оказалось, что можно, его волновали лишь повреждения. И благодать.
Скрутки. Разрывы. Разломы. Трещины. Слипшиеся энергетические слои. Сплавленные астральные линии. Поврежденные потоки. Снова разрывы — на всех уровнях. Так много повреждений, так много… И так неожиданно мало благодати! И она так быстро кончается, так неожиданно быстро. Странно, ее всегда было много, так много, что через край хлестала и все вокруг начинали непроизвольно улыбаться, казалось, что кончиться она просто не может…
И кончилась.
— Только не молчи.
Он и не молчал, что еще оставалось, если кончилась благодать? Так быстро. И как раз тогда, когда так нужно! Когда еще столько надо сделать! Хотя бы вот эти спайки, их нельзя оставлять надолго в таком состоянии, их обязательно надо разъединить, и как можно быстрее, распушить, иначе… Крик слегка помогает, расслаивая, но как же трудно без благодати! Холодно. Как же холодно… Неважно. Важно, что эти спайки нельзя оставлять. Если выкрутить себя посильнее — может быть, получится выжать еще немного… еще капельку…
— Осторожнее.
Ох. Благодать. Много. Чужая, горячая…
Откуда? Неважно.
Важно, что теперь ее вполне хватает. И спаек больше нет. Есть пушистая бахрома, такая живая, такая активная, такая красивая. И узла вот этого тоже сейчас не будет, распутаем, сложностей-то, когда у нас столько благодати… Повреждениями человеческого тела можно и потом заняться, кровь остановили, основные осколки зафиксировали, чтобы не пропороли внутренние органы и крупные сосуды по новой, — и пока что на этом все. Куда важнее устранить повреждения тел эфирно-оккультных. Особенно эфирного, оно более хрупкое и уязвимое и…
Стоп. Откуда у демона эфирное тело?
Неважно. Важно, что оно повреждено, западный внешний край изодран в клочья и ближе к энергоцентрали сквозная дыра до самого основания, ох… Это просто так не заклеить, это надо сначала залить благодатью до самых краев, а она словно в черную дыру, уходит и уходит… Нет, вроде бы потихоньку начинает заращиваться, хорошо. Хорошо, что благодати так много, пусть и чужой, и неважно, откуда она. И не важно, что голова кружится все сильнее, главное — не умолкать, продолжая направленную вибрацию, и гнать через себя благодать, гнать туда, где она нужнее, выкручивая себя по полной, чтобы не впитать ни капли, даже случайно, потому что ты же ангел, ты и сам ее вырабатываешь, пусть и не сразу, да и вообще как-нибудь обойдешься, а он…
— Хватит.
Поток благодати прервался так неожиданно и сразу, что это было даже больно. Азирафаэль не вскрикнул. вздохнул только, резко и рвано. И так и остался сидеть, быстро дыша верхушками легких. Обычно человеческие оболочки ангелов не нуждались в дыхании, они вообще мало в чем нуждались, кроме эфирной подпитки. капельки благодати и малой толики сознательно приложенных сил.
Но сейчас благодати больше не было, и сил не было тоже. В голове звенело. Стена за спиной была восхитительно твердой и почти горячей. Почти такой же горячей, как Кроули. Руки онемели, Азирафаэль их практически не чувствовал, но это было неважно. Важным было лишь то, что руки работали, держали, и Кроули по-прежнему оставался прижат горячим боком к его груди. И это было правильно. И этот звон — тоже правильно, поскольку это вовсе не звон, а крик, беспощадный и всепроникающий ангельский крик, просто совсем-совсем тихонечко, на самой грани слышимости. Именно такой, какой и нужен, чтобы слабое человеческое сердце билось в единственно верном ритме, а закуклившаяся эфирная суть ощутила бы себя защищенной и перестала паниковать и тратить последние силы на отражение несуществующих атак.
Разлитая в воздухе Высших Сфер остаточная благодать осаждалась на коже, чуть пощипывала лицо, впитывалась. Отдавала легкой кислинкой на губах, если их облизнуть. Но шевелиться было лень, даже языком шевелить. Азирафаэль был знаком с концепцией усталости, хотя ранее и считал ее смехотворной и относил к разряду того, чего стоило избегать. С концепцией отсутствия благодати он тоже был знаком — и тоже не на личном опыте. Со стороны. Ни разу за все шесть тысяч лет он не чувствовал себя настолько усталым и опустошенным. Настолько выжатым — в самом прямом значении этого слова.
Наверное, именно этим странным сочетанием (полным отсутствием благодати и крайней усталостью) и объяснялась накрывшая его в тот момент апатия, равнодушная, безликая и совершенно ничего не испытывающая замороженная отстраненность, позволившая сказать:
— Теперь твоя очередь.
И самому не понять, был ли это вопрос или же утверждение. Почти повелительное. Почти такое, какое ни один ангел не позволяет себе при разговорах со своей Всевышним. Почти… непочтительное.
— Нет. — Господь снова спрятала руки за спину. Отвела взгляд. — От меня он не примет ничего, тем более помощи. Даже в таком состоянии. Никогда не принимал.
— Но ведь… — начал было Азирафаэль все с тою же замороженной отстраненностью. И замолчал.
Апатия апатией, но он подошел слишком близко к тому, чтобы обвинить свою Господа во лжи. Можно сказать, уже почти обвинил.
— Да, израсходованная тобою благодать была моей. — Взгляд у Всевышнего был острый, в голосе четко звучала насмешка. — А чья она еще могла быть? Чье в этом мире вообще может быть хоть что-то, ну сам подумай? Особенно здесь. Но шла она от тебя. Через тебя. Он это чувствовал, только поэтому и принял.
Азирафаэлю казалось, что на его лице не отразилось ничего, кроме все той же равнодушной отстраненности. Но, наверное, ему это только казалось.
— Не веришь? — фыркнула Всевышний. — Вот же Фома, законодатель моды на две тысячи лет… Ладно. Смотри.
Наверное, Ей точно так же необязательно было подтверждать излияние благодати каким-либо жестом, как Азирафаэлю дышать. Но она все же вытянула руку и мягко шевельнула пальцами, словно перебирая струны. Благодать с Ее пальцев устремилась к Кроули теплой и почти осязаемой волной — и словно наткнулась на невидимую защитную сферу. Расплескалась, заискрила, шипя, словно вода на раскаленной сковородке. Запахло паленым. Кроули захрипел, дернулся. Всевышний поспешно втянула остатки благодати обратно в пальцы, спрятала кисти в широкие рукава.
— Видишь? Даже сейчас… — Голос Ее был тихим и лишенным эмоций. Точно таким же, каким Азирафаэль себя чувствовал. И это, наверное, испугало бы его, если бы у него еще осталась способность пугаться. — Даже в таком состоянии. Слишком гордый. Повезло, что есть ты и что ты оказался рядом. И что он тебе доверяет… причем настолько.
В этот момент Азирафаэль отвлекся на непривычное телесное ощущение: он начал чувствовать пальцы. Их закололо словно сотнями мелких иголочек, и благодать тут была ни при чем. Кажется. Вроде бы неприятно. И все же приятно: они есть, они живые, ими можно двигать. Азирафаэль осторожно зарылся пальцами в мягкие черные перья, пропустил их между, словно пряди, разглаживая и выправляя.
И поймал взгляд Всевышнего (как всегда, непостижимый): Она смотрела на его руку и черные перья. И улыбалась.
— Ему всегда нравился черный цвет, — сказала Она, перехватив вопросительный взгляд Азирафаэля. На этот раз в голосе Ее звучала странная гордость. — Черные дыры, знаешь про такие? Его творение. Нет, обычные яркие звезды он тоже делал, трио Центавра, к примеру, очень интересное решение. И красивое. Но именно черными дырами он гордился особенно. Говорил, что они стильные.
Азирафаэль смотрел на Нее. И чувствовал, как от затылка к лопаткам медленно ползет холодок. И опасался, что начинает понимать то, чего понимать не хотел бы ни при каких обстоятельствах.
— Да.
Всевышний была безжалостна, как всегда. А вот Ее усмешка… Она внезапно стала такой ехидной, такой знакомой, такой… кроулевской. Азирафаэлю очень хотелось зажмуриться, но он не посмел.
— Да. Ты правильно понял. Его крылья черные лишь потому, что ему самому так больше нравится. Могли бы быть фиолетовыми в крапинку, но это не стильно. Или перепончатыми, словно у летучей мыши. Но такие выбрал себе Люцифер, а наш дорогой мальчик не из тех, кто повторяет за старшими. Со старшими он предпочитает спорить.
«Но ведь крылья и даже звезды — не самое важное», — хотел сказать Азирафаэль. «Его не убило на месте благодатью, его, наверное, и святой водой не убило бы, и зря я так переживал… и у него есть эфирное тело…» — хотел он сказать. А еще: «Я не хочу этого знать, пожалуйста, не сейчас!» Не сказать — крикнуть, чтобы громко, чтобы наверняка перекрыть хотя бы так, чтобы Она просто беззвучно шевелила губами — и все.
Но невозможно одновременно громко кричать на Всевышнего в стремлении заглушить то, чего не хочешь услышать, — и тихо кричать всем телом, совсем-совсем тихо, на грани слышимости, помогая чужому сердцу выдерживать правильный ритм. Тут уж приходится выбирать что-то одно, а по сути выбора как такового и нет, потому что любому понятно же, какой из криков важнее.
Но Всевышний опять оказалась непостижимой и говорить о Падении не стала. Впрочем, Она очень редко говорила то, что от Нее ожидали услышать. Как и делала.
— Отдохнул? — спросила Она вместо этого. — Тогда забирай его и ступай отсюда в темпе гавота, пока наш дорогой мальчик не пришел в себя и не понял, в каких краях ему оказали первую помощь. Лучше не рисковать. Ну что, у тебя хватит сил самому вызвать лифт до твоего магазина — или мне позаботиться?
Это было почти оскорблением: чтобы у ангела не хватило сил или умения сотворить лифт до нужного места? Да еще и не где-нибудь, а на Небесах, где благодатью буквально вся атмосфера насыщена?
Однако внутри все еще ныла сосущая пустота, и кожу щипало по-прежнему, а эту, рассеянную тут повсюду, попробуй еще собери и правильно сепарируй. Да и нужна она совсем для другого, а гордость — неважная мелочь из разряда тех глупостей, коими порядочный ангел может и пренебречь.
— Буду признателен.
Азирафаэль растянул губы в вежливой улыбке и поднялся на ноги, скользнув лопатками вдоль стены. Кроули он поддерживал не руками, а коконом благодати, ее как раз уже вполне хватало.
— Отлично. Тогда завтра жду в это же время с отчетом.
Пленка лифта возникла совсем рядом, почти задевая опущенные черные крылья, и на этот раз высшие сферы не вздрагивали возмущенно, а радостно ластились, словно довольные котята. Азирафаэль неловко кивнул, уже делая шаг, и оглядываться не стал. А потому не видел, как смотрела ему вслед Всевышний. Впрочем, если бы даже он оглянулся и увидел, то счел бы этот Ее взгляд непостижимым, и только. Во все остальное он не то что поверить не смог бы — он бы просто его не увидел.