*****************************************************************************
Дальнейшие записи приводить здесь не имеет смысла, ибо они годятся только для сухого официального отчёта, и вдобавок имеют крайне опосредованное отношение к правде. Поэтому в этой книге, предназначенной лишь для узкого круга близких и друзей, я перейду сразу к позднейшим воспоминаниям. Можно сказать, что и мемуарам…
*****************************************************************************
Сейчас, в 2897-м, те события из 92-го кажутся какой-то сказкой, хорошим, высокобюджетным фильмом про космос и покорение неизведанных планет… Так, как будто не эта, теперешняя моя реальность произошла оттуда, а ТА реальность есть ни что иное, чем плод нашего коллективного воображения, история, выдуманная в праздничном конкурсе «Сочини рассказ!» шумной весёлой компанией старых друзей… Только ведь – вот она, трёхкомнатная квартира в новеньком доме, в Западном жилмассиве стремительно отстраиваемого Выгжела, вон, в паре кварталов, в прилегающем к спальному району академгородке – филиал ИНМ, где я теперь работаю зав.кафедры геофизических феноменов, и где три месяца назад я под одобрительные аплодисменты Комиссии получил свой кандидатский диплом; в соседней комнате, полностью увлечена экраном компьютера, сидит моя жена Иминай – вероятнее всего, как часто в последнее время, ведёт бурную переписку с обожаемыми друзьями – пчеловодами (она буквально болеет этими пчёлами, уже два летних сезона её почти и не видел – пропадает на этой своей экспериментальной пасеке, в открытом нами «эльдорадо» площадью около пятнадцати квадратных километров). Вечером, как включат фонтан на площади, обещали заскочить Клим с Иланой, если Илана будет в состоянии, на своём восьмом месяце – мы обещали погулять с ними по ярким местам строящегося города, а то завтра они улетают домой, в Славен, а там – когда ещё увидимся… Не похоже всё это на результаты творческих потуг студенческого конкурса, точно так же, как тогда, в «припаркованном» на болоте «Северине», никто не мог предположить ничего подобного – ну, разве что, Клим с Иланой… Только Клим в тот момент лежал без памяти с признаками серьёзного лучевого поражения, а Илана стояла в проёме вертолётного люка, вернувшаяся, как мы полагали, с того света…
Илана постояла на пороге, поворачиваясь под лампой, и шагнула внутрь, плотно закрыв за собой дверь.
– Привет всем. Клим как? – и тут же: – Вижу…
Не раздеваясь, подошла, присела у кресла на корточки, посмотрела, внимательно так.
– Силь, на вот, дай ему, чем быстрее, тем лучше. Я пойду, хоть руки вымою.
Чёрт, у нас там воды осталось – кот наплакал… Смотрю, что она мне протягивает, хотя уже и так понятно… Беру пакетик, капсулу из него достаю, вкладываю Климу в рот, аккуратно вливаю ложку прохладного чая, поддерживая голову. Проглотил. Уложил его, и – к Илане:
– Есть будешь? Как ты, вообще? Может, поешь — и спать?
Смеётся.
– От вас дождёшься поесть, кажется! С вами вкус нормальной еды уже и забыла!
Берёт небольшой брезентовый вещмешок, который сняла со спины, войдя в вертолёт, и оставила между кресел. Только теперь замечаю, что на её комбинезоне красуется аккуратная заплатка овальной формы, сделанная всё из того же серебристого материала. Илана выкладывает на столик приличный сектор беловатого домашнего сыра и завёрнутую в ткань копчёную рыбину, толстую, размером с литровую бутыль.
– Не бойтесь. Проверено, мины отсутствуют. Валь, притащи ножик.
Когда Вацлав возвращается, со спокойствием горного монаха протягивая нож, Илана говорит:
– Силь, скажи, что ты знаешь о человеке по имени Йощка, и при этом – твоём однофамильце?
– ЧТО?!
Здесь уместно сделать небольшой экскурс в историю моей семьи, пролив заодно свет на то болезненное восприятие, с которым я всегда встречаю пусть даже шуточные намёки на моего отца и его историю.
Моего отца звали Зарев Свартмэль. Разумеется, столь замечательное отчество – Заревич – превратилось в прозвище «Царевич» ещё в старшей школе, а в институте — окрепло и прочно утвердилось в правах «второго имени». Отец был геологом, и не просто геологом, а «геологом на всю голову», как о нём говорили абсолютно все: от студентов до академиков. Он был сумасшедшим — из тех сумасшедших, чьему священному безумию открываются высшие тайны миров и поклоняются древние мудрые духи. Всю свою жизнь, с первых осмысленных шагов, он тянулся к камням, горам, пещерам… Как он умудрился жениться, для меня до сих пор остаётся загадкой. И когда успел завести ребёнка, то бишь, меня — тоже. Но — факт остаётся фактом, и я рос с матерью, теоретически зная, что у меня есть отец, гениальный, если это понятие применимо к геологии, учёный-специалист, и лишь изредка подтверждая это знание на практике. Зато когда отец приезжал домой, я понимал, что такое – полное, абсолютное, безграничное счастье. Историям, байкам, рассказам, песням, играм — не было предела. Разумеется, то были истории об открытиях, байки о случаях из походной жизни, рассказы о путешествиях, песни о любви, чести и победах, а игры — в геологов, путешественников, первооткрывателей и первопроходцев. Пользуясь богатейшим оборудованием нашего воображения, мы с отцом не единожды пересекали Южный Кряж и Хамарскую гряду, покоряли Туманное море на самолётах и кораблях, а море Твердь — на лыжах и собачьих упряжках… До сих пор на почётном месте в моих книжных шкафах стоят подаренные отцом книги (и на них редко скапливается пыль!), а на полках — привезенные им из бессчётных экспедиций экспонаты, минералы, окаменелости. В поисках открытий Зарев Свартмэль изъездил, облетел и проплыл, наверное, все досягаемые на данном этапе развития техники области, берега и горные образования. Но отчего-то объектом его особой, самой глубокой привязанности всегда являлась Хамарская гряда – вместилище суровых, седых и обветренных тайн ещё с досумеречных времён. Куда бы не влёк его научный интерес, он рано или поздно снова и снова возвращался туда. Мать смирилась с вечными скитаниями мужа, и периодически узнавала о его местонахождении по газетным статьям об очередных ярких, сенсационных открытиях и находках. Одного она боялась, боялась как-то мистически, без логических объяснений — того, что однажды придёт время, когда Зарев заинтересуется древней, таинственной полулегендой, дошедшей каким-то образом из совершенно доисторических времён, когда о сумерках писали только падкие на эпатаж фантасты — историей о Тропе Желны, горной тропе, затерянной в Стылых горах, самом северном кряже Хамар, на которой в те нереально далёкие времена погибла при зловещих обстоятельствах экспедиция Иегори Желны. С тех пор по тропе не раз пытались пройти различные путешественники, исследователи, или просто бесшабашные искатели приключений, и каждый раз экспедиции заканчивались подобно первой. В наши дни координаты местоположения Тропы официально считаются утерянными, но несколько раз находились безумцы, отправлявшиеся на её поиски. Возвращались только те, которые по тем или иным причинам не дошли: свернули, заблудились. Добравшихся до места больше не видел никто… И вот время, которого боялась мать, настало. Вернувшись из очередной экспедиции, отец дольше обычного пробыл дома, как-то по-особенному разговаривал с матерью и со мной. Тогда он и рассказал жуткую историю исчезновения своего брата, и, следовательно, моего дяди, Йощки Свартмэля. Мне тогда было двенадцать лет… А потом отец ушёл в свою последнюю экспедицию. На Тропу Желны. С тех пор и поныне он числится в списках пропавших без вести геологов, отдавших свои жизни во славу науки…
Вот что тогда рассказал отец.
Его родители, мои бабушка и дед, вместе не жили, раздоры пришли в их семью как раз с рождением второго сына, Йощки. Бабушка, арийка по происхождению, любила строгость, порядок и стерильную чистоту, и настаивала на ортодоксальном воспитании детей. Дед же, выходец из словен, был склонен к веселью, удали и романтике вольных стрелков и благородных разбойников. И если до рождения брата их идеологии ещё как-то умудрялись сочетаться в тесном семейном котле, то после его рождения то та, то другая переставали там помещаться и периодически выплёскивались через края, окатывая обжигающим паром скандалов и семилетнего Зарева, и малыша Йощку… И вот дед собрал самое необходимое, взял некоторую часть из весьма не бедной семейной кассы и укатил из тёплого Устьеграда, где проживало семейство, в захолустный, забытый всеми богами городишко Талец, расположенный на юго-западе Ополья, почти на границе со зловещим Даром… Зарев помогал матери по хозяйству, исполняя роль единственного мужчины в доме, ухаживал за маленьким братом и болел геологией. Шли годы; Зарев закончил школу и собрался поступать в Устьеградский горный колледж. К тому времени он уже подрабатывал оператором дробильных установок в концерне «ТуманГеология», получал сравнительно не плохие деньги, бесплатное молоко и вполне мог себя прокормить. А зимой погибла моя бабушка, упав в генератор Устьеградской электростанции, на которой она работала всю жизнь… Дед примчался через три дня. Помогал с похоронами, организовывал поминки; а когда все печальные хлопоты закончились, он собрался уезжать и сказал, что заберёт восьмилетнего Йощку с собой — не дело только-только становящемуся на ноги пацану с младшим сопляком возиться, о себе думать надо, об учёбе, свою дальнейшую жизнь и судьбу устраивать. Да Зарев и не протестовал, он был рад появившейся возможности свободно и полнокровно отдаваться любимой науке, не тяготясь постоянной ответственностью за несмышлёный «хвостик»… А ещё через четыре года, когда отец уже поступил в Венденскую Академию Горного дела, экстерном закончив последний курс колледжа и сдав экзамены с круглым отличием, и даже ухаживал за своей будущей женой (моей мамой), с полугодовым запозданием пришла страшная весть, что новую семью отца поголовно вырезала навь (так в том краю называли васпов), запытав его самого и зверски надругавшись над женой и старшей дочерью, а маленького Йощку забрала с собой для каких-то малопонятных в то время целей… Так я узнал, что когда-то, чисто теоретически, у меня был родной дядя… И вот: «Силь, что ты знаешь о твоём однофамильце по имени Йощка?»…
Илана протянула мне маленький листок бумаги в линейку, на котором неровным старческим почерком было написано: «Василик Свартмэль, сын Зарева Свартмэля, моего брата! Если это, действительно, ты — не побрезгуй, уважь больного старика своим визитом. Я не прошу ничего, кроме возможности лично убедиться, что я не последний из нашего рода на этой грешной, повергнутой в ад земле.»
Это был гром среди ясного неба. Куда там раскачанным до неприличия жабам… Что делать-то? Не пойти, проигнорировать эту записку, этот крик, по сути, даже не о помощи — о надежде, надежде на то, чтобы, умирая, уходить не в полный тупик и забвение? И кем после этого себя чувствовать всю оставшуюся жизнь? Лучше уж достаться на ужин жабе…
– Ну, и когда мы туда пойдём? Или проводником неизбежно должен явиться наш крупномасштабный пупырчатый пуленепробиваемый друг?
– Не зубоскаль, – говорит Илана, – этот старик действительно хочет тебя видеть. Весь тот цирк с парализатором, вся эта неумелая охота были из-за этого. Она пыталась вытащить тебя за пределы вертолёта, выкрасть, просто привлечь внимание, наконец. Потом она сделала самое разумное, что могла сделать в такой ситуации запуганная полудикая женщина с травмированной психикой — как сумела, добилась контакта с существом, по крайней мере, своего пола… А жаба больше не придёт. Он умирает, у него язык — один из главных кровеносных органов… Кстати, его Веэн звали. Так что — пойдём сами.
А-а. Веэн… Ну, да, конечно. Что ж тут не понять… Ладно, разберёмся.
Вышли через два дня, когда Клим пришёл в себя настолько, что мог вместе с Вацлавом спокойно обеспечивать жизнь в вертолёте. За водой приходилось ходить теперь далеко, метров за пятьсот: болотные стоячие бочажки если где-то поблизости и были — вода в них явно не являлась пригодной к употреблению, а полукилометром дальше в болоте рождался ручеёк с чистой водой. Наверное, потом он превращался в настоящую полноводную речку — приток Дара или Сина. Судя по кроку, набросанному Иланой, идти предстояло именно вдоль этой речки, причём долго. Пока пробирались вытоптанными жабой Веэном тропинками и насиженными полянами, вроде той, на которой сейчас стоял «Северин», Илана рассказала, в общих чертах, про обитателей странного стойбища, затерянного в бескрайней глуши северных дарских болот. Их было трое: старик, назвавшийся моим дядей, девушка по имени Иминай, и жаба Веэн, вернее, жаб, служивший Иминай и транспортом, и защитой. Правда, защитник из него был так себе, ибо защищал он не осмысленно, он, собственно, вообще не защищал – он охотился, добывал и заготавливал себе пищу, но если в качестве охотничьей цели оказывался обидчик, он становился добычей наряду с любым другим движущимся биологическим объектом. Впрочем, судя по словам Иминай, никакой защиты ей не понадобилось ни разу с тех пор, когда Ати, (так Иминай называла Йощку, это означает – «Дед»), застрелил последнего медведя в округе. Было это давно, когда патроны ещё оставались…
Переговариваясь, мы дошли до родника, и далее — до того места, где ручеёк начинал уверенно расширять русло и вскоре, действительно, превратился в маленькую, играющую в прятки среди травяных зарослей и бурелома, сказочную речку. Попетляв по окраине болота, речка нырнула в тайгу и побежала под корнями громадных столетних елей, закутанных в причудливые одежды из мхов и лишайников. Какое-то время шли по опушке, чтобы не осложнять себе путь продиранием через подлесок и еловый молодняк.
Приближался вечер, Илана сказала, что идти ещё столько же или не многим меньше, и сейчас будет ориентир. Через десяток шагов я увидел слева на заросшем холмике ещё один странный маленький улей, такой же, какой был на месте падения «Северина», сложенный из массивных каменных плит, с круглым летком посередине. Улей весь зарос подлеском и бурьяном, был завален ветками и хвоей, но — совершенно цел, ни намёка даже на погодные разрушения, не то, чтобы на артобстрел или бомбардировку.
– Они тоже в таком живут, – сказала Илана, и мы пошли дальше.
Оказалось, действительно далеко — до места добрались только к ночи. Увидели, что пришли, только тогда, когда, фактически, упёрлись в порог: улей был тщательно и очень умело замаскирован, причём, не просто одним валёжником и хворостом, а живыми деревьями и кустарниками, заботливо высаженными (или даже выращенными прямо на месте), вокруг всего улья в несколько рядов. Илана не громко, но внятно назвала наши имена. Скрипнули петли, тяжёлая калитка, закрывающая леток с внутренней стороны, отошла в сторону.
– Хорошо, что вы пришли. Быстро. Здрасьте. Входите,- проговорил приятный и чистый
женский голос.
Вспыхнул свет — не очень яркий, но и не тусклый плафон под потолком. Я огляделся. Мы стояли на пороге большой круглой комнаты, ограниченной по бокам двумя тяжёлыми серо-коричневыми ширмами, подвешенными на серебристых рейлингах. Рейлинги держались на стойках, как мне показалось, сделанных из желтоватой пластиковой трубы. В дальнем конце комнаты виднелась вторая дверь. По сторонам от неё — столы, сколоченные из тонких древесных стволов и покрытые не то пластиком, не то ламинированной фанерой. На одном столе стояла до боли знакомая каталитическая газовая горелка, у нас в «Северине» была точно такая же, только поновее поколения на три. Посреди жилища громоздилась основательная прямоточная печь — не то дровяная, не то даже угольная. По сторонам от неё, ближе к ширмам, стояли два авиационных пассажирских кресла. Хозяйку, которой принадлежал приветствовавший нас голос, я заметил лишь в последнюю очередь, когда пригляделся к полумраку, плохо высвечиваемому плафоном в закутках около ширм. Девушка стояла, завернувшись в длинный прямой плащ тёмно-серого цвета, и практически сливалась со стеной. Я поприветствовал хозяев, не зная, слышит ли меня Йощка и есть ли он вообще в помещении (например, за ширмами), представился и слегка поклонился. Повернувшись к девушке, улыбнулся и добавил, что искренне рад знакомству. (Видят боги, я совершенно не преувеличивал!) Девушка шагнула из своего теневого укрытия и приблизилась. Плащ она по-прежнему плотно придерживала рукой, лишь капюшон сполз на спину, когда она приподняла голову… Я почувствовал, как в моей голове разразилась июльская гроза, а в сердце расцвёл эдельвейс. Она была восхитительна: таких чистых и одновременно совершенных черт я не видел ни в жизни, ни на обложках журналов, ни на экране телевизора, ни в даже самых смелых снах своей юношеской поры. Лицо девушки было очень нежным и юным; если обтянуть его башлыком комбинезона, его действительно можно было принять издалека за мальчишечье; но сейчас никакого башлыка не было… В общем, моё восхищение можно было бы описывать долго, но, я думаю, друзья и без этого каждый раз дружно и со смаком хохочут над тем, как выглядел их начальник в тот миг, когда влюбился — безнадёжно и навсегда.
– Простите меня, Василик. Но я, правда, не представляла, как ещё исполнить просьбу ати Ёшки, кроме как устроить на вас охоту…
– Ну, а почему было просто не прийти, не познакомиться, не поговорить?
– Ати сказал, что у вас охранник — васпа, из тех, что ушли к людям. Я видела васпов. Я знаю, на что они способны. Они — рабы инстинктов, мгновенных пожеланий, похоти. Их чувства извращены до неузнаваемости, до отвратительности. Женщина не может находиться поблизости от них, особенно, когда они долгое время живут лишь в мужском обществе…
Мои губы непроизвольно растянулись в ещё более широкой улыбке. Даже я, со своим полным дилетантством в отношении истории с васпами, и то понимаю, что нельзя к живым мыслящим существам подходить с таких категоричных позиций. В конце концов, кто из людей свят, безгрешен и целомудрен, пусть тот первым и бросает камень… Только, даже если б такой нашёлся, вот он-то, в первую очередь, и не бросил бы, ибо всем перечисленным мною качествам неизменно сопутствует мудрость, а бросать в других камни — не в правилах мудрецов. Тем временем девушка продолжала:
– Потом я увидела, что в вашей компании есть девушка, у меня был просто шок… Особенно, когда я увидела, как непринуждённо Иланочка вела себя там, у ручейка… Тогда и решила стащить парализатор и попытаться, создав неразбериху, выманить Вас за пределы того валежника и попытаться поговорить… Веэна я даже не звала с собой, у него последнее время появилась привычка сопровождать меня повсюду. Он в тот день был накормлен до отвала, и я уж никак не думала, что он среагирует на резкое движение Иланочки, но она, видимо, просто оказалась слишком близко… Или, может, запах какой — он всегда был очень чувствителен к запахам…
Тогда я ещё не знал, что Илана обработала свой комбинезон составом, имеющим ванильную отдушку, как не знал и того, что запах ванили действует на жабу, как на мышь – запах свежесваренного сыра. Я решил прервать оправдания девушки, спросив, а где же, собственно, автор послания, приведшего к нашему удивительному знакомству. Она вспыхнула, спрятав улыбку в складки обширного капюшона, и ответила, что Йощка сейчас спит, и мы вполне успеем умыться и попить чаю после дороги. Для осуществления первого она проводила нас за дальнюю дверь, где оказалась самая настоящая баня, построенная прямо над горячим подземным источником. (Надо же! А ведь я, как картограф, был свято уверен, что такие источники имеются только на востоке Срединного плоскогорья!) Вообще, надо сказать, у меня тогда было много поводов организовать по возвращении в Университет встречи и с геофизиками, и с коллегами из Института Нового Мира, например, со знаменитым Виктором Торием, заочно слывущим в научных и студенческих кругах «васповым дедом» — сюрприз с ульями, формой и размерами разительно отличающимися от общеизвестных чёрных «веретён», того стоил… Но я не предполагал, что дело зайдёт так далеко, и через год о своей картографической карьере я буду лишь вспоминать, как о пройденном жизненном этапе…
Затем мы пили роскошный чай на травах, определить которые по букету я не смог, и разговаривали о пустяках. Потом я решился спросить о жабе по имени Веэн. Улыбка сошла с лица девушки. Иминай отвернулась. Илана встала, склонилась над ней, сказала что-то тихо, почти шёпотом… Я приказал себе не слышать, и, как ни странно, способность послушалась этого приказа. Ответ я понял безо всяких способностей. Пока мы шли сюда, Вэен издох.
Из-за правой ширмы послышался хриплый кашель, ткань ширмы шелохнулась, сдвинулась в сторону, и из-за неё в комнату выдвинулся совершенно эпичного вида старик – приземистый, крепкий, с молочно-белой шевелюрой и такого же оттенка лохматой клочкастой бородой. Рука старика, сжимавшая чёрный посох из корневища какого-то дерева, была перевита мощными плетьми мышц. Коричневое морщинистое лицо пересекали несколько шрамов, а из теневых колодцев под косматыми нависающими бровями внимательно и мудро смотрели на удивление ясные, зелёные глаза. Это наш семейный генетический признак – зеленоглазость…
На старике был надет старый-старый, истёртый, полинявший от многих стирок мундир васпы, толстые кожаные штаны и сапоги из оленьей шкуры, только без меха, демисезонный вариант. Кажется, они называются торбАсы…
Старик прикрыл за собой ширму, утвердился на отдалённой наблюдательной позиции и не спеша, внимательно оглядел нас всех – справа налево, слева направо и сверху вниз, затем сосредоточил взгляд на мне.
– Пришёл таки, – прошелестел спокойный, уверенный голос. – Здравствуй, Василик.
Я поздоровался, поднялся с кресла, указывая на него Йощке. Тот усмехнулся:
– Мне теперь садиться да вставать тяжелее, чем на месте стоять. Ты садись, садись. Разговор долгим будет, – вид у меня был, наверное, как у нашалившего пятиклассника в кабинете директора. – Хочу, чтоб ты многое узнал обо мне, запомнил, с собой унёс. Тогда – и умирать не так страшно.
Разговор, и правда, затянулся; глухая таёжная ночь не останавливала Йощку, и рассказ был таким, что и я, и Илана, и даже Иминай, которая была непосредственной участницей многих событий в его судьбе, перевели дыхание только тогда, когда старик закончил говорить. Надо отдать должное, рассказчик он был отменный.
Старик рассказывал о васпах, о жизни в улье, о так называемой «подготовке кадров» такое, чего не увидишь, не услышишь и не прочитаешь в самых смелых, самых демократичных СМИ, что можно познать и понять, только прочувствовав на собственной шкуре. О шрамах, единственной целью оставления которых было перекраивание психики и ломка воли, о сломанных и срощенных снова единственным средством – желанием выжить любой ценой – костях. О бесконечной, страшной, лишённой естественных, природных противовесов жестокости, возведенной в основу, в принцип, в единственную философию жизни, линейную, не имеющую ни гибкости, ни вариативности… Слушая его рассказ, я поневоле проникся более глубоким пониманием позиции противников адаптации васпов в человеческом обществе, и даже экстремистских аргументов этого агрессивного выскочки, как его там… Мортал… А-а, нет, Морташ, кажется. Да, Морташ…
Затем Йощка рассказал, как начались бомбардировки, как одна из ракет взорвалась в середине их Улья, разнеся всю его верхнюю часть и превратив нижнюю в удушливый, пылающий ад, но этот ад был – ничто по сравнению с тем, который создавали васпы даже для себя самих, не говоря уж об учениках и новых адептах. Йощка находился в каземате, он был наказан за очередную попытку не сломаться, уберечь, назло страшному «воспитанию», хотя бы самую крошечную, незначительную искорку собственной воли, частичку живой человеческой души. Он чувствовал торжествующую, беснующуюся в огненно-кровавой вакханалии смерть, и радовался, что она вот-вот положит конец его бессмысленному отчаянному дурацкому героизму; под сметающим напором очередного глухого взрыва дверь каземата прогнулась, пошла трещинами и вылетела внутрь, обещая сразу и лишить Йощку жизни, и похоронить его под обломками, но тут к нему коричневой молнией метнулась фигура в прожжённом, окровавленном мундире Охраны, и перекрыла собой зловещий, голодный огненный свет, а вместе с ним – лавину несущихся кусков и обломков. Последнее, что запомнил тогда Йощка, были несколько длинных, белёсых осколков, медленно (так ему показалось) словно надутый бычий пузырь, пробивающие коричневый китель… Потом он провалился в спасительное забытьё. Тогда ему было четырнадцать. Больше Улья, в котором проходило его «воспитание», он никогда не видел.
Дальнейшая жизнь стала для Йошки тем, что всегда и везде в человеческом мире подразумевает под собою Закон Равновесия, а именно — наградой за годы жутких, не прекращающихся издевательств. Они жили в маленьком каменном Улье, куда привёл его бывший охранный сотник, а теперь — контуженный, полусумасшедший васпа Сот, утративший, как и все они после ракетных атак на Ульи, свою Королеву, смысл и цель своего существования. Но, в отличие от других, Соту, можно сказать, посчастливилось оказаться контуженным, причём так, что как раз тот участок мозга, который у человека контролирует инстинкты, а у васпов — отключен, благополучно включился снова, и простые, но загнанные под табу у васпов человеческие чувства всколыхнулись в нём и пошли кругами, медленной, но уже неостановимой волной, требуя сторицей за всё время своего угнетения.
Сот обучался сам и обучал Йощку премудростям мирной жизни и одновременно — хитростям выживания в диком северном лесу. Оружия, оставшегося после атак на ульи, хватало, и они часто отправлялись на дальнюю охоту — почему-то в той местности, где находился их маленький улей, зверья крупнее хомяков не водилось, только птицы. Ходили они и на рыбалку, к большой реке, текущей в трёх часах хода, на юге. И в их маленькой речке, звенящей отмытыми камешками среди еловых корней, Йощка тоже ловил каких-то мелких, блестящих рыбёшек, но Сот их за пищу не считал.
Вокруг Улья Сот заставлял Йощку сажать и сам сажал разные деревья и кустарники, наблюдая, как они сочетаются в природе. Некоторые высаживал семенами, а иные — саженцами, выкопанными поодаль в лесу. Через несколько лет обнаружить улей среди бурной молодой поросли можно было, только приблизившись почти вплотную. Чего и добивался Сот.
Он не позволил Йощке прекратить обучение — во всяком случае, в физическом плане продолжал с ним заниматься почти с той же требовательностью, какую проявляли наставники в Ульях. Только наказаний и жестокости не было. Просто Сот гонял молодого Йощку так, словно готовил абсолютного чемпиона мира по многоборью. Впрочем, и здесь он не отставал от воспитанника, себя в занятиях тоже не щадил.
Так же обучал он Йощку и другим премудростям — всему, что знал и в чём разбирался сам.
Так миновало ещё два десятка лет. Йощка стал сильным молодым мужчиной, не смотря на то, что его лицо было обезображено шрамами, а фигура навсегда испорчена многократно ломаными и далеко не всегда правильно сраставшимися костями. Как дерево с подрезанной верхушкой, Йощка рос как-то вширь, но не за счёт накоплений жира, а за счёт наращивания огромных могучих мышц. Однажды, когда Сот, по-видимому, решил, что напарник готов, он велел Йощке собираться в дорогу, и они отправились в путешествие по землям ещё более таинственным и зловещим, нежели Дар. В Шурань. Там, по словам Сота, находились какие-то совершенно немыслимые военно-научные лаборатории, сокрытые от глаз, слуха и приборов лучше, чем мышь прячется в норе от совы.
Хотя Йощка и был весьма красноречив, подробно описывать здесь их путешествие я не стану — это тема для отдельного, вдумчивого, самостоятельного повествования; скажу лишь, что они добрались до места, нашли то, что искали, хотя и не совсем так и в тех формах, как и в каких предполагали, и благополучно вернулись обратно, в свой затерянный в тайге улей, из которого по возвращении пришлось выгонять молодого устраивавшегося на зимовку медведя.
Главной ценностью, добытой ими в том походе, была какая-то документация, таблицы, записи. Ещё была рукопись, толстая, потрёпанная, в кожаном переплёте тетрадь, в которой чертежи, рисунки и формулы перемежались исчёрканными, многократно исправленными стихами. Хозяином и автором тетради был Лебош Лютенвальд, учёный и поэт. Эту рукопись Сот потом вечно таскал с собой, читал, перечитывал, делал пометки, сверял с другими документами вывезенного из Шурани архива. Потом Сот ушёл. Сказал — по своим делам, а Йощке (Ёжу, как называл его Сот) всё равно самому осваиваться надо, без Сота. И — ушёл. Надолго. Йощка жил по-прежнему, ходил на охоту и рыбалку, доил коз, которых Сот поодиночке приводил иногда, возвращаясь с долгой охоты (то ли выменивал у кого на рыбу и дичь, то ли попросту воровал), пока не набралось небольшое стадо… Только поздней осенью, когда лиственный подлесок облетел, а ёлки потемнели, подставляя густую хвою под всё холодеющие порывы промозглого ветра, одиночество Йощки было нарушено. С запада показался маленький бело-синий вертолёт, идущий на бреющем, почти касаясь колёсами верхушек сосен. Вертолёт замедлился, завис и опустился южнее улья, там, где, стрелой рассекая тайгу с востока на запад, пролегала старая-старая, давно заросшая бурьяном и всяким кустарно-древесным молодняком, но всё ещё хорошо заметная просека. По сторонам от её начала, в отдалении, было так же очищено в своё время, а теперь постепенно зарастало несколько правильных, круглых, довольно больших полян. «Здесь был аэродром. Даже самолёты когда-то садились», – сказал однажды Сот, показывая это место Йощке. На одну из полян, где бурелома было меньше всего, и опустился вертолёт. Сот (а это был он) выбрался из кабины, сказал:
– Он неисправен, что-то с регулятором скорости заднего винта. Досюда дотянул, дальше не рискну, ремонт нужен. А времени у меня нет. Оставляю вертолёт тебе, разберёшься, починишь — к людям выберешься. А я пойду за Хамары, мне нужно. Прощай. Больше вряд ли встретимся.
И ушёл. Сыра взял немного — и всё, даже бумаги из архива забирать не стал. Только тетрадку эту кожаную, с формулами и стихами Лебоша Лютенвальда, с которой он не расставался, так с собой и унёс. Потом была долгая, очень снежная зима… Когда настала весна, с востока пришёл самолёт. Большой, серебристо-голубого цвета реактивный лайнер летел над самым лесом. Из правого двигателя валил чёрный удушливый дым, а в нижней поверхности крыла были видны рваные дыры — по лайнеру стреляли из зенитки, но самолёт не потерял управления, левый двигатель работал ровно, машина шла на максимальном замедлении, явно ища хоть какое-то подобие посадочной площадки. Ничего лучшего, чем старая взлётная полоса южнее стойбища, в окрестностях не было… Оба пилота погибли при посадке, их убило пробившими фонарь кабины сучьями. Механик-радист прожил в стойбище ещё два месяца, пытался отремонтировать (и, вроде, даже частично преуспел) неисправный вертолёт. Но однажды проявил неосторожность, и во время охоты нарвался на медведицу с медвежатами. Йощка сказал, что хоронить после было нечего. Четвёртой в экипаже самолёта была Иминай.
– Ну, Ими о себе и сама расскажет, верно, дочка? – обратился Йошка к девушке.
Она согласно кивнула, и старик закончил свою историю:
– А теперь я хочу, чтобы вы увидели документы из архива, который мы принесли из Шурани. Думаю, пришла пора пролить на всю эту историю дополнительный свет – он усмехнулся, – в том ракурсе, в котором никто, наверное, не догадывается. Только я возьму с вас не сложное обещание. Если станете предавать и эти документы, и нашу встречу огласке – сделайте это не раньше, чем через год. Я хочу спокойно подготовиться к своему последнему походу и уйти достаточно далеко, прежде, чем сюда нагрянут исследователи, пресса и военные.
– Хорошо, разумеется, мы поступим именно так, но дядя Йощка, скажите, куда же Вы собираетесь идти? Не разумнее ли Вам отправиться со мной, в Дербенд? Там мы сможем устроить Вас, как подобает почтенному человеку, оказать Вам все необходимые медицинские и социальные услуги…
– Кому? – нахмурясь и пряча в бороду невесёлую улыбку, ответствовал Йощка. — Человеку, ты сказал? Запомни, Василик: тот, кто вышел живым из улья васпов – больше не человек. И не важно, до какой стадии он там просуществовал, важно, что он туда ПОПАЛ, а потом – ВЫЖИЛ. Даже выживший там в течение первых суток, уже больше никогда не сможет с чистой совестью назвать себя человеком. Человеческая психика слаба, она не в состоянии сохранить изначальную целостность даже после тысячной доли таких издевательств и унижений, какие «кандидат» на ученичество в Улье проходит на самой ознакомительной, «нулевой» ступени. Нам нечего делать среди людей, мы – мина замедленного действия, смертоносный вирус, который вы упорно тащите в свой только-только начавший оправляться после ядерной мясорубки мир, тащите, развесив сопли и пуская слюни, как дети, играющие со смертельным ядом, вылепленным в виде пригорюнившегося человечка. Нет, Василик. Дорога к людям заказана мне, присно и вовеки веков, я понял это за годы, прожитые с Сотом, и после, уже без него. Потому я принял другое решение. Я внимательно изучил все оставшиеся у меня документы из архива, сопоставил все события и факты, проанализировал рассказы Иминай, и решил, что пойду следом за Сотом, своим спасителем, и, если повезёт, разыщу «Зелёную дверь», так же, как мечтал это сделать Сот, а если нет – тайга, ставшая мне на долгие годы родным домом, станет и моей могилой. Не пытайтесь переубедить меня, это ни к чему не приведёт, да и не за этим я вас сюда звал. А теперь – отдохните, поешьте, и ступайте с Иминай, ей есть, что показать и рассказать вам. А я тоже хочу отдохнуть, прежде, чем наконец-то, со спокойным сердцем, начать сборы в дорогу.
Мы лишь поблагодарили Йощку за то богатство, которым он одарил нас, за его великолепный рассказ. Пытаться переубедить его я не решился. Мы выпили ещё по чашке уже остывшего чая, и Иминай, раздобыв откуда-то ручной насос, стала накачивать для нас надувной самолётный трап–«горку», который у них использовался в качестве запасного матраса. (Я, разумеется, тут же с рвением циркового пуделя подскочил и забрал у неё насос. Она отдала, с коротким, мягким смешком). После накачки мы с Иланой по очереди посетили «банный отсек» и улеглись спать, сняв комбинезоны и оставшись в термобелье, чувствуя, что, оказывается, устали смертельно. Надо сказать, что впервые часто случавшаяся в силу нашего походного образа жизни непосредственная близость тела Иланы не вызвала у меня болезненно-сладкого напряжения во всём, что находится ниже груди…
Проснулись за полдень. Иминай, одетая в знакомый серебристый комбинезон, тоненькая, словно кристалл турмалина, варила что-то на газовой горелке, в алюминиевом армейском котелке. Из него поднимался пар, и на весь улей пахло хвоей и ещё чем-то травно-цветочным. Йощки не было. Я скатился с надувного ложа, встал, поздоровался с Иминай и забрался в свой комбез. Проснулась Илана, потянулась, формы её фигуры четко прорисовались сквозь мягкое, не толстое покрывало… Чёрт! А всё-таки всколыхнулось что-то внутри, горячее, сбивающее дыхание… Не всё, видать, сразу на Иминай «переключилось»… Впрочем, ощущение быстро прошло, и вчерашнее восхищение девушкой снова без остатка окутало меня радужно-восторженным дурманом.
– Ну, что — пьём чай, и отправляемся? Тут хорошая «экспозиция», а я — не дурной экскурсовод! – звонкий, как пересыпание тех же кристаллов, смех Иминай отразился от стен и потолка.
– Непременно! – в тон ей отреагировала Илана.
Я вытащил свою силу воли, отряхнул от пыли и приказал сердцу стучать не через раз, а глазам собраться, наконец, в кучу и начать нормально ассоциировать окружающие цвета. Занырнул в «банный отсек», набрал полный ковшик бьющей из торчащей в полу трубы тёплой минералки и выплеснул на свою физиономию, отряхнулся, как кот. Уффф… Ну, вроде, полегчало несколько. Вторую неделю ведь «дичим», соревнуясь с Вацлавом, кто больший робинзон… Климу-то хорошо, у него — персональный малинник… Одна ягодка, зато какая! Успеешь сорвать — на всю жизнь хватит! Вот Клим и успел… Та-ааак, стоп, стоп! Приехали. Нам на экскурсию пора. Подозреваю, в числе главных экспонатов — самолёты-вертолёты… Ну, а девушки — потом…
В дверь деликатно заехали сапогом. Илана напоминает, что меня зовут Пора-и-честь-знать… Намотал пасту на щётку, поширкал по своим тридцати двум, сплюнул в желобок слива, ополоснул, и выскочил в улей огурчиком. Илана посмотрела так, словно огурчик оказался бешеный, и скрылась за дверью. Они с Иминай успели собрать на стол — по кругу стояли нарезанный сыр, какой-то странный хлеб, коричневый, ноздреватый, со светлыми вкраплениями, миска с желтоватыми кристалликами, напоминающими леденцы, нержавеющие чашки с ложечками. А в середине стола стоял, видимо, давешний котелок, закутанный в ворох полотенец.
Чашек на столе было три. Я спросил о Йощке. Иминай сказала, что он завтракал совсем рано, и сейчас что-то делает во дворе. Просил не беспокоить его по пустякам, спокойно завтракать и отправляться.
Вышла Илана, тряхнула волосами, улыбается… Подошла, села к столу. Иминай размотала полотенца, разлила по чашкам отвар… Вкус напитка описывать не возьмусь, у меня всегда со способностями дегустатора было напряжённо. Скажу только, что ничего подобного в жизни я не пробовал нигде и никогда.
Закончили трапезу, я сполоснул посуду, девушки убрали со стола, и мы отправились на осмотр. У Иланы на поясе, как в прежние времена, снова висел возвращённый Иминай парализатор.
Мы вышли через «банный отсек», там обнаружилась вторая дверь на улицу. Обогнули высокий холм, оказавшийся рукотворной хозяйственной постройкой, и углубились в тайгу, придерживаясь южного направления. Километра через два среди деревьев показался просвет, и мы вышли на вытоптанную полянку, с которой начиналась заросшая длинная, широкая просека. Теряясь крыльями в густом подлеске, в конце просеки лежал самолёт, а метрах в ста справа от нас виднелся через веточное переплетение синий борт небольшого вертолётика, «Си-2», как мне показалось. (Позже выяснилось, что я оказался прав, но сначала Иминай повела нас к самолёту). Самолёт был не новый, эту модель выпускали лет двадцать назад. Средний грузо-пассажирский двухмоторный реактивный лайнер серо-голубого цвета, с уже знакомой эмблемой на фюзеляже и на хвостовом оперении. Часовые стрелки, показывающие четверть десятого, пересекающие горизонтальную «восьмёрку» бесконечности, вписанные в окружность стилизованного циферблата. В носовой части, позади кабины с пробитыми стёклами и торчащими внутрь толстыми ветками какого-то дерева, в которое почти что упёрся носом самолёт, виднелось название модели и надпись: «Time of Fate».
– Это название научного комплекса там, в Загорье, построенного профессором Лютенвальдом, – пояснила Иминай.
Затем она повела нас внутрь, по сколоченной деревянной лестнице, приставленной к двери самолёта вместо трапа. Поднявшись первой, Иминай открыла люк двери и позвала нас. Мы друг за другом забрались в самолёт — Илана, а следом и я. В переходном тамбуре Иминай зажгла маленький аварийный светильник, а внутри салона пришлось обходиться дневным светом, проникающим через иллюминаторы: освещение не работало.
– Аккумуляторы мы сняли и отнесли в Улей, – сказала Иминай.
– А подзаряжаете как же? – поинтересовался я.
– Здесь есть солнечная батарея и маленький дизельный генератор, – ответила девушка, – возим аккумуляторы сюда на тележке, зимой — на санках. В основном, пользуемся батареей, а когда солнца нет — запускаем генератор. Запас топлива был большой, литров двести, но ведь не бесконечный. Экономим…
В салон я снова прошёл «замыкающим», впереди, следом за Иминай, шла Илана. На неё я и налетел, едва сделав шаг внутрь салона. Илана стояла в полном ступоре, застывшая, как изваяние. Когда глаза привыкли к неяркому свету, льющемуся из давно не мытых иллюминаторных стёкол, я составил с Иланой общую скульптурную композицию, застыв рядом, практически в том же положении и примерно с тем же выражением лица. Посередине салона, частично перегороженного в нескольких местах то справа, то слева, громоздился чудовищный механизм, напоминавший бестселлеры жанра технических ужасов. Массивное основание, из которого высовывались никелированные тяги и рычаги и виднелись гребни каких-то зубчатых колёс, поддерживало на двух ажурных фермах низкую, увитую тугим кишечником проводов, тросов и гофрированных шлангов платформу, на которой располагалась небольшое треножное основание. В нём стояли останки не то крупной колбы, не то реторты, с ощерившимся осколками краем. Застывшие потёки грязновато-бурого вещества придавали осколкам сосуда пугающее сходство с неровными, обколотыми, гнилыми зубами. Вокруг колбы, рождаясь где-то в недрах шлангово-проводных лабиринтов, свисали несколько разноцветных многожильных жгутов не то с какими-то клеммами, не то с датчиками на концах. Сверху над всем этим великолепием, опираясь нержавеющим «брюхом» на некогда покрашенную, а теперь основательно полинявшую вертикальную стойку, нависал гротескный металлический «паук», конвульсивно скрючив под собой несколько блестящих суставчатых лап-манипуляторов.
– Это портативный переносной биоактиватор, – голосом заправского гида отчеканила Иминай. Затем добавила тише и как-то беспомощно: – Здесь, через неделю после падения, появился на свет Веэн…
Когда мы с Иланой пришли в себя и обрели дар речи, Иминай рассказала, что из трёх запаянных колб с экспериментальным материалом, хранившихся в соседнем отсеке, только одна осталась пригодной к активации, да и то случайно: при падении самолёта деревянную обрешётку с закатанной в вату и стружки колбой зажало между двух других таких же, в одной из которых колба лопнула и развалилась на осколки, а во второй выдержала, но разгерметизировалась, потеряв необходимый внутренний состав атмосферы. Весь этот «пакет» припёрло снаружи сорвавшимся с фиксаторов креслом оператора-наблюдателя, благодаря чему обрешётки не разлетелись по всему салону. Разумеется, ни в одной из крайних колб не осталось ничего жизнеспособного. То, что находилось в третьей, разгерметизировавшейся колбе, до сих пор там — Иминай старалась больше не ходить в отсек, а Йощке попросту вовсе не было до этого никакого дела.
– Хотите — можете взглянуть… – не очень решительно пролепетала Иминай
Мы с Иланой, щёлкнув кнопками карманных фонариков, заглянули в отсек, опасливо миновав перед этим аппарат с неподвижным хромированным «пауком». Там, в обхваченной брусьями обрешётки запаянной колбе, плавал в помутневшей жидкости тошнотворный раскисший от времени головастик, размером с крупную курицу, покрытый пупырчатой матовой кожей, желтоватой, с воспалённо-розовым оттенком. Я, вытолкав Илану в салон, пулей вылетел наружу и скатился по лестнице в кусты. Меня вырвало желчью.
…Я не тормоз, я просто очень не торопливо думаю… Наверное… А, может, прочистка желудка мозги тоже затронула – не знаю, но тут до меня дошло. Илана. Она прошла весь этот путь утром, в самый пик пыльцы. От улья Йощки до «Северина». И – никакого намёка на эйфорию. Далее. Йощка с Иминай. Они живут тут долго, Йощка – много лет. Иминай не раз ходила к «Северину», и явно не только в вечерние часы… Я постоял, очумело покрутил головой и полез обратно на борт, с распирающими голову вопросами.
Девушки встретили меня – Илана скептически-сочувственной ухмылкой, а Иминай – откровенным испугом, и, как мне показалось (и окатило тёплой-тёплой волной) с заботой:
– Вы в порядке? Простите, я должна была вас подготовить…
– Ничего, говорю, бывает. Никогда не видел столь натуралистичных экспонатов, знаете ли… Эффект неожиданности сработал.
– Ага… Детской! – уточнила Илана. Юмористка, блин.
Я спросил про пыльцу. Иминай тут же ответила, словно спохватилась, что не объяснила раньше. Всё дело оказалось в содержимом янтарных капсул (как, впрочем, я и предположил, в качестве рабочей гипотезы). Исходя из слов Иминай, в капсулах содержалось ни что иное, как «первородный эликсир». «Только и всего», — добавила Иминай… М-да. Одна из главных тайн Мирозданья. Животворящий бульон… Так, мелочи. Только и всего…
Иминай рассказала, что именно этим «эликсиром» были заполнены колбы с «головастиками», только там он находится в непробуждённом состоянии. Для его пробуждения в колбу через золотник вводилась сыворотка,(в аппарате, названном Иминай «биоактиватором», это делалось автоматически). А в капсулах желатиновые стенки были двойные, и внутри был «эликсир», а в пространстве между стенок – необходимая для активации доза вакцины. Внутренняя стенка была сделана во много раз менее теплоустойчивой, чем наружная, и при попадании в желудок и нагревании она разрушалась быстрее, чем внешняя растворялась желудочным соком. Таким образом, в организм «эликсир» попадал уже в активированной форме. Хранились капсулы в специальных хладоконтейнерах, а для транспортировки их поодиночке были изготовлены пакеты из термолакса – материала, специально разработанного в институте Лютенвальда. Из него же шили рабочие комбинезоны для внутреннего персонала и рейнджеров – разведчиков и исследователей.
Иминай открыла один из сейфов, расположенных прямо в тамбуре. Раздался глухой хлопок и шипение, над дверцей поднялось облачко морозного пара, и девушка выдвинула из сейфа, оказавшегося холодильной камерой, длинный бокс тёмно-синеватого металла с узким стеклянным смотровым люком сверху. Внутри бокса, пересыпанные мелкими кубиками искусственного льда, лежали знакомые янтарно-жёлтые желатиновые капсулы.
– Возьмите с собой, – сказала Иминай, – всё равно здесь столько не понадобится, а завесу тайны пора приоткрывать. Ведь тайна хороша тогда, когда она раскрыта, не так ли?
Я промолчал. При всём моём восхищении я не мог однозначно согласиться с девушкой в этом вопросе. Видят боги, некоторые тайны тем и хороши, что остаются таковыми как можно дольше…
Я твёрдо решил по возвращении засесть за оставленные Сотом бумаги и хотя бы частично составить для себя картину происходящего. А то у меня складывается твёрдое ощущение, будто я – тот самый уборщик, который всем хвастался, что он работает в институте ядерной физики… Скромно умалчивая, кем…
Иминай показала нам ещё какое-то мелкое оборудование, которое вызвало у Иланы полный восторг, у меня же на осознание которого просто не осталось мозгового пространства.
После самолёта сходили и к вертолётику (как я уже говорил, это действительно оказался «СИ-2») и вернулись в улей. Йощка встретил нас на пороге коротким: «Видели?»… Да. Видели…
После ужина я попросил Йощку показать бумаги из Шурани и дать по ним хоть какие-то пояснения. Он постоял секунду, словно пробуя мои слова на вкус, затем молча кивнул на столик возле «банного отсека».
– Я ж вам сразу сказал – вот они, эти бумаги. А пояснения у Иминай спрашивайте: она и знает больше, и скажет умнее.
Я поблагодарил и открыл первую попавшуюся папку, на обложке которой, после порядкового номера, стояла замысловатая фамилия и название: «Ответные реакции организма-носителя на начало проявления жизненной активности эмбриона». Перелистал несколько страниц, понял, что даже не плаваю, а откровенно тону, пуская пузыри. Закрыл папку и огляделся, в надежде увидеть Иминай. Девушки в улье не было, и я вышел наружу через переднюю дверь. Над тайгой густели фиолетовые сумерки. Ниточно-тонкий серп Луны дрожал в остывающем воздухе, словно отражение на потревоженной глади озера. Природная звуковая гамма здесь была несказанно богаче, чем около «Северина»: тут были и ночные птицы, и кузнечики, и летучие мыши, поднявшиеся на охоту. А со стороны реки тихо, нежно и так естественно, что я не сразу вычленил эти звуки из вечерней «симфонии», доносилась флейта.
Я вышел из маскирующих улей зарослей и, словно завороженный, пошёл на её голос. Метрах в двухстах, на мшистом бережке всё той же безымянной речки, искусно сплетая трели с журчанием бегущей воды, играла Иминай. Волшебно звучащий в её руках инструмент представлял собой набор деревянных трубочек разной длины и диаметра, соединённых в плоскую трапецию поперечными лучинками, к которым трубочки были примотаны тонкой ворсистой нитью. Кажется, этот инструмент назывался Панова флейта. Никогда раньше «живого» голоса Пановой флейты я не слышал, только записи…
Иминай играла ещё минут пятнадцать, а я слушал, затаив дыхание, и, наверное, разинув рот – не знаю, не отследил. Как оказалось, Иминай заметила меня если не с момента появления, то вскоре после него. Опустила флейту, подошла, улыбнулась:
– Вы так внимательно слушали! Поклонник народной духовой музыки?
«Ваш поклонник!», — хотел ответить я, но получилось только мямление, вроде:
– Э-эээ… Да… Когда такая музыка – безусловно…
Понимая, как громоздко и аляповато прозвучал комплимент, я смутился ещё больше и замолчал. Иминай рассмеялась, откинув назад густые тёмные волосы, а я стоял и краснел, как влюбившийся в молодую учительницу школяр, и не мог вытолкнуть из себя ни единого вразумительного звука. Вот благодаря этой предательской стеснительности я в своё время упустил возможность завоевать более глубокое, нежели простая соратническая дружба, расположение Иланы. Клим, в выгодном отличие от меня, такой стеснительностью не страдал… Впрочем, сейчас я только благодарил богов за такой вариант развития событий.
Неловкость совершенно неожиданным образом развеяла Иминай.
– Послушайте, Василик, — сказала она, – Вы не могли бы рассказать мне какую-нибудь книжную историю о путешественниках, первооткрывателях, приключениях, полётах к звёздам? Эта ночь так располагает к подобным рассказам, а Вы должны совершенно по-особенному любить старинные приключенческие книги, я почему-то уверена в этом…
Ну, тут уж Иминай, как говорят охотники, попала не в бровь, а в глаз, старинная, досумеречная фантастика была моей старой, любимой и неизлечимой «болезнью», и рассказывать эпизоды, а иногда и полные сюжеты я мог часами, забыв про еду и сон. Разумеется, о своих вопросах относительно научной документации, добытой Йощкой и Сотом, я забыл ещё раньше. Я предложил Иминай прогуляться вдоль реки, осторожно открыл перед мысленным взором древний, хрусткий переплёт, «пробежал», освежая, первые строки, и меня «понесло»…
Опомнился я только, когда закончил рассказ эпизода прыжка «Хиуса» из болота на более твёрдую площадку. (Каждый раз, когда вспоминаю наш с Вацлавом перелёт на ручной подкачке с пылающего валежника на «жабью полянку», ассоциации услужливо «раскрывают» в моём сознании именно этот эпизод). «Страна багровых туч». Братья Стругацкие. Одна из книг богатой коллекции, собранной отцом в своих скитаниях и подаренной мне перед его уходом на Тропу Желны.
В глазах Иминай светились задор, азарт и жадный интерес – что же дальше? Но я предложил продолжить в следующий раз, справедливо решив, что так долго заставлять волноваться Илану с Йощкой – форменное свинство. Иминай опять рассмеялась и сказала, что Йощка знает, что здесь с ней случиться может разве что приступ глубокой усталости и сладкого сна. Всё же я настоял на возвращении. По дороге Иминай рассказала, что любовь к литературе такого рода ей, в свою очередь, тоже привил её отец, учитель речи, письма и чтения в основанной им самим же школе, в таёжной деревне, где родилась Иминай. Вроде моего, её отец тоже постранствовал по миру, только не в поисках геологических открытий, а в поисках знаний и мудрости. Он даже умудрился поступить и закончить три курса филологического факультета Славенской гуманитарной Академии.
– У меня тоже было много подаренных им книг, – сказала под конец Иминай. – Одну из них, самую первую, я до сих пор вожу с собой, она – мой талисман, хотсас нэпек. Я покажу.
Когда мы вошли в Улей, и Йощка, и Илана уже спали. Иминай неслышно прошла к своей ширме, на секунду исчезла за ней, появилась снова и протянула мне книгу, странно держа её не на внутренней, а на внешней стороне ладоней. Я аккуратно взял книгу в руки. Это было зачитанное, многократно тщательно ремонтированное издание «Туманности Андромеды». Точно такое же стояло на моей книжной полке, в Дербенде. Только сохранилось получше…
Доверие Иминай очаровывало, как, впрочем, всё, что бы она ни делала или ни говорила. Изо всех сил стараясь, чтобы это очарование не захлестнуло меня с головой, до полностью бесконтрольного состояния восторженного телёнка, я подмигнул Иминай и наугад процитировал пару особо запомнившихся эпизодов из биографии Дара Ветра. Девушка счастливо разулыбалась… Понятно. Степень первой приязни переросла, благодаря книге, в степень некой тайной, глубинной общности – причастности к Сокровенному, волею случая оказавшемуся у нас одним на двоих. Я вернул книгу хозяйке, и расшаркался, чтобы отправиться в банный отсек.
Следующий день можно условно назвать «Днём шуранского архива». Мы с Иланой, ежеминутно «хватаясь за спасительные соломинки», протягиваемые нам Иминай, неуверенно бултыхались в многочисленных формулярах, папках, статьях, лекциях и стенограммах консилиумов и совещаний. Из всего объёма проглоченной за тот день информации я твёрдо усвоил, как минимум, три вещи. Первое: васпов изначально планировали не только как идеальных солдат, а ещё и как идеальных рейнджеров — исследователей, посыльных, фотографов, разведчиков для отдалённых, сложнодоступных, опасных и прочих экстремальных зон и областей. Второе: исследования планировалось вести не только, (или даже НЕ СТОЛЬКО), в нашем мире и в наше время. Третье: занимался всем этим ни кто иной, как профессор Лебош Лютенвальд собственной персоной, изначально возглавлявший отдел в экспериментальном научном комплексе в Шурани. В последствии, когда разногласия Лютенвальда с руководством комплекса перешли в стадию открытого принципиального конфликта, профессор с группой своих сторонников бесследно исчез в диких просторах сурового Загорья, вложив огромные, просто какие-то фантастические суммы в финансирование строительства там нового комплекса, оборудованного по последнему писку науки и техники. Годы полной изоляции от мира привели к тому, что идеи Лютенвальда благополучно распихали по архивам и забыли, а его имя стало достоянием студенческих и околонаучных легенд и сплетен, да предметом вялых споров досужих постсумеречных литературоведов, благодаря скупому стихотворному наследию, оставленному Лютенвальдом-поэтом, известным под псевдонимом Лышко Лютенвальд. Одно во всей усвоенной информации оставалось за пределами моего понимания — то, как сочетаются факты из прочитанных нами документов и исторический временной промежуток, разделяющий время начала «васповского эксперимента» и процветания шуранских лабораторий, и относительно близкие к нашей современности дни, которых, согласно этим документам, касаются последние упоминания о Лебоше Лютенвальде, как о живом и здравствующем человеке. Если рассматривать этот временной период буквально, получается, что Лютенвальд, на момент этих последних упоминаний, находился в возрасте, давно перевалившем вековую отметку… Это требовало дополнительных детальных исследований, а поскольку никаких вразумительных объяснений, за исключением жиденькой зацепки за разовые упоминания об исследованиях Лютенвальда в области времени, из имеющихся документов получить не удалось, то, возможно, требовалась специально оснащённая и подготовленная экспедиция в тайные заброшенные лаборатории шуранского комплекса. Но это уже не было делом рядового университетского картографа, каковым я тогда являлся, посему я тщательно упаковал архив в свой рюкзак, твёрдо вознамерившись передать его и всю пояснительную информацию специалистам Института Нового мира.
В промежутках между изучением шуранских бумаг я старался найти любой подходящий повод провести каждую свободную минуту в обществе Иминай, причём, желательно, наедине. И мне это удавалось (впрочем, не без ответных движений Иминай, как оказалось в последствии.) По началу мы разговаривали в основном о литературе, но постепенно ей удалось «раскрутить» меня на подробную автобиографическую историю, а потом Иминай в ответ рассказала о себе. Её рассказ, безусловно, достоин отдельного внимания, поэтому, с разрешения своей супруги, я привожу его здесь. Вот он.
Иминай родилась двадцать семь лет назад в глухом таёжном селении Машьялоры курт («посёлок у тихого озера»). Рядом, действительно, было довольно приличное озеро, в котором мужчины ловили большую, мясистую рыбу тугун. Селение жило рыбалкой, охотой, но в основном — сбором и заготовкой местной ягоды мёрэх, пользующейся большим спросом в других поселениях, расположенных южнее, поскольку Машьялоры стоят на южной границе ареала созревания этих ягод. Отец Иминай с детства имел слабость к книгам, и слыл в селении «нэпек ёл» – «бумажным шаманом». В семнадцать лет он покинул селение и отправился странствовать, с целью повидать мир и набраться в нём «книжных премудростей» – поступить учиться. Что и сделал, самостоятельно подготовившись и в восемнадцать поступив в СГА на филологический факультет. Там он проучился три года и познакомился с Вереясой, ставшей вскоре его женой, а через шесть месяцев прервал обучение и покинул Славен, пожелав, чтобы их ребёнок явился миру на родной, и, как он был твёрдо уверен, волшебной загорской земле. Иминай, чьё имя переводится как «женщина, равная дУхам, отмеченная дУхами», с раннего детства росла в сказочно-литературной атмосфере, тщательно поддерживаемой в доме родителями. Периодически отец, чувствуя информационный голод и тоску по новым книгам, отправлялся в путешествия, из которых привозил книги, устные рассказы и собственноручно записанные в толстые тетради притчи, истории, сказки и стихи. Чем старше становилась Иминай, тем больше попадала она под влияние «книжного колдовства». Она бегло читала с пяти лет, имела великолепную память, и к шестнадцатилетию скопила завидный багаж знаний; однако, эти знания требовали систематизации, «уклады по засекам», как выражался отец. Научный комплекс в восточной тайге не только не был секретом для местного населения — напротив, по селениям и стойбищам периодически летали вертолёты с людьми, проводившими наборы персонала и добровольцев для участия в экспериментах, обеспечивая первых «королевским» жалованьем, а вторым обещая (и без обмана выплачивая) такие подъёмные, что недостатка в претендентах не было, наоборот, от набора до набора успевали собраться целые очереди. В семнадцать Иминай стала одной из претенденток на должность лаборантки-уборщицы в биохимической лаборатории третьего уровня научного комплекса «Time of Fate», покинула отчий дом и поселилась в гостинице для сотрудников комплекса, заключив трёхлетний трудовой контракт. Но через пару месяцев случилось так, что один из учёных, соратник Лютенвальда, заметил исключительную начитанность и эрудицию девушки, её живой ум, готовый впитывать знания и информацию, словно промокательная бумага, и рассказал о ней на совещании. Практика набора студентов из многочисленных неофитов-аборигенов была не нова в «Time of Fate», и девушке предложили поступить на первый курс специального закрытого учебного заведения при комплексе, на что она согласилась с радостью ребёнка, получившего чудо в подарок лично из рук Рождественского деда. А к середине семестра девушка уже сдавала переходные экзамены на следующий курс, и вскоре её способностями заинтересовался сам профессор Лебош Лютенвальд. Дальнейшее обучение она проходила, как особая стипендиатка группы Лютенвальда, а закончила его индивидуальной ученицей профессора. Затем она работала в лаборатории ксенобиологии и училась в аспирантуре, а затем перешла в «святая святых» – отдел разработки устройства «Зелёная дверь», призванного сделать былью сказки о мгновенных перемещениях и совершить эпохальный прорыв в презентальной метафизике – науке о времени и пространстве. Затем она стала добровольной участницей одного из экспериментов, проводимых отделом (о чём Иминай упомянула тогда очень скупо и вскользь, а я не решился настаивать на подробностях). А вскоре после завершения эксперимента случился тот роковой рейс, в котором Иминай обеспечивала научное сопровождение активного биологического материала и новой модели биоактиватора, отправленных из «Time of Fate» в закрытую научную лабораторию в Полесье, ту из не многих, с которыми Лютенвальд поддерживал некоторые сотруднические отношения. Самолёт шёл северным маршрутом, и был без объяснения причин обстрелян зенитной батареей где-то в северо-восточной части Дара, но сумел дотянуть «на честном слове и на одном крыле» до удачно обнаруженной пилотом заброшенной посадочной полосы южнее жилища Йощки Свартмэля, ставшего приютом для Иминай на ближайший год.
На следующий день утром было решено собираться в обратный путь. Я попытался ещё раз несмело подкатиться к Ёщке на тему его переселения в Дербенд, но он молча глянул на меня — зелёная вспышка вечности из глубины тёмных колодцев, и предупреждающе вскинул руку:
– Не оскорбляй огонь пустыми словами. Лучше выполни мою просьбу: по возвращении на свой вертолёт отправь ко мне вашего пилота. Ты говорил, он знатный механик, может, сумеет довести до конца ремонт той вертушки, на аэродроме, – н продолжал называть аэродромом то, что осталось от старой взлётной полосы и посадочных площадок вокруг. – А там, глядишь, и я в долгу не останусь. И ещё. Забери с собой Ими. Там, рядом с тобой, она найдёт своё место, а откуда пришла — туда ей возврата нет, я это чувствую. Иначе Сот бы давно вернулся.
Мне показалось, что дядя Йощка с помощью своей таёжной магии превратил меня в томат по имени Сеньор Помидор, и я поспешил спрятать лицо в тени. Старик видел меня насквозь, до самого сердечного «дна»…
Потом подошла Илана.
– Силь, слушай, давай Наечку с собой заберём, а? Сам подумай: ну, что ей тут-то прозябать? Да и тебя я отлично знаю, ты ж у нас орёл…
– А при чём тут я, — говорю, — и при чём — орёл?
– При том, что птица гордая, пока не пнёшь как следует — не полетит…
Блин, принцесса Язва! Они что, сговорились, что-ли? Мироощущения помидора начали уже становиться для меня привычными…
«Триптих» завершила сама Иминай. Подошла, страшно смущаясь, улыбнулась:
– Василик, простите мою дерзость, но я пришла напрашиваться в попутчицы… Вы не будете сильно против? Мне бы только выбраться, как говорится, в «большой мир»… Я не хотела отвлекать вас, спросила у Иланочки, а она говорит — я, мол, ничего не решаю, в экспедиции всё решает начальник…
Ну, Илана, ну, лисица…
– Иминай, – говорю, – что за вопросы! Я — да мы все! – не только не против, напротив — мы полностью «За»!
А сам начинаю уже диалектику бытия томатной цивилизации постигать, философию там, психологию…
..Выдвинулись к полудню. Иминай была в своём серебристом комбинезоне, с сумкой через плечо и небольшим кейсом в руке. Илана несла свой рюкзак и ещё одну сумку Иминай. Я тащил презентованный Йощкой туристический столитровый станковик с вещами и шуранским архивом, и термобокс с янтарными капсулами. Йощка молча проводил нас до речки, там удержал меня за рукав, буркнул бесцветно:
– Сам больше сюда не ходи. Нечего хвост кошке по частям рубить.
Развернулся, не взглянув боле в нашу сторону, и заковылял, немного переваливаясь — старый, кряжистый трудяга-гном из эгерских сказок… Я чуть слезу не пустил. Ещё сразу кошка та вспомнилась, по ассоциации… Больше ведь мы так её и не видели.
До «Северина» добрались без приключений и на удивление быстро. Парни встретили радостно, засЫпали вопросами (в основном Клим, конечно.) На нём сразу Илана повисла, давай щебетать… Представили мы им нашу новую спутницу, Клим разулыбался, начал таять, как желе, растекаясь густыми лужицами своих вечных плосковатых шуточек, за что тут же получил красноречивейшее сочетание гневного взгляда и надутых губок Иланы. Вацлав рассеянно кивнул и тут же повернулся ко мне:
– Слушай, насос нигде не нашли?
Я рассказал ему о просьбе дяди Йощки и о том, что там целый маленький авиапарк в тайге прозябает. Он приободрился:
– Пойду, инструменты приготовлю!»
Пошли и мы. «Северин»! Мы зашли внутрь салона и почувствовали себя на пороге родного дома после долгих скитаний. Словно предугадав мои давешние мысли, на спинке кресла, выгнув спину, громогласно замурчала кошка, с которой я, получается, рано и совершенно напрасно распрощался. Иминай, как всегда, расцвела солнечной улыбкой и подхватила кошку на руки, приговаривая:
– Кяти, кяти! Вюща, кяти! – потом обернулась к нам: – Я почти каждый раз, как к вам сюда ходила, кошку эту встречала. Она меня под конец даже узнавать начала!
За остаток дня не произошло ничего примечательного, кроме того, что Клима упросили опять устроить песенный вечер, в честь нашей новой знакомой. Мы оказались приятно удивлены, когда Иминай вдруг попросила у Клима инструмент, приноравливаясь, взяла пару аккордов, а потом с лёгкостью выдала довольно сложную мелодию и спела несколько красивых романсов чистым и звонким, как россыпь бронзовых колокольчиков, голосом. Затем, уступив моей настоятельной просьбе, Иминай достала из сумки свою удивительную, похожую на крохотный органчик флейту, и весь остаток вечера мы наслаждались воистину волшебной музыкой. Улеглись далеко за полночь, а утром меня растолкал Клим. Вацлав и Илана стояли в полной походной готовности. Клим сказал, что Илана сама вызвалась сопроводить Вацлава, а самому Климу нескольких суток аскезы вполне хватило и больше он не намерен оставаться без своей возлюбленной ни на одну минуту.
– Хорошо, а на кой чёрт вы меня-то разбудили? Самим не спится — и другим не дадим?
– Не-е, – ответил Клим, – понимаешь, мы б и рады втихушку, пока вожатые спят, как в пору скаутского детства. Но мы выросли, стали сознательные и теперь без ведома начальства — ни шагу! Тяжек ты, антиохов скипетр! Привыкай, Силь! – закончил на трагической ноте Клим.
Илана прыснула. И только Вацлав сказал совершенно серьёзно:
– Я ж вчера предупредил, что с утра пойду. Чего было будить человека?
– Э-э, – тут же рад стараться Климка, – так то ты о себе одном предупредил! А за нас кто предупреждать будет? Эгоист ты, Вацлав, и не сознательная личность!
Илана уже в голос смеётся.
– А ты, – говорю я Климу, – клоун на пенсии!
– Не-е, – отвечает, – мне до пенсии ещё далеко, тебе и то ближе!
Уел… На том и попрощались.
Раз уж мы остались «домовничать» вдвоём с Иминай, я решил в кои-то веки решительно победить свою природную стеснительность, однажды уже сыгравшую со мной по своим правилам, и «взял быка за рога»… Словом, когда через пару дней вернулись ребята, я, с грохающимся каждый раз куда-то в район пяток сердцем, бережно обнимал хрупкую Иминай, и, шалея от собственной неслыханной дерзости, про себя называл её не иначе, как своей девушкой. Мне даже удалось ценой гигантских психологических усилий постепенно селекционировать среди томатного поля моей застенчивой сущности нечто, похожее на розовый, почти телесного цвета сорт… Впрочем, Иминай активно помогала мне, не имея против происходящего ни малейших возражений. Клим, конечно, громоздко подшучивал надо мной, а Илана не упускала возможности подколоть. Вацлав не покидал моторного отсека с момента возвращения, а к вечеру всё-таки вылез, позвал с собой Клима в кабину и — запустил мотор «Северина» на разогрев! Мы с Иминай аж подскочили. Получилось! Вацлав нашёл где-то там подходящий насос, и у нас снова есть вертолёт! Только вот Клим-то ему там сейчас зачем? Но Вацлав не заставил ждать объяснений. Выйдя из кабины, он сообщил, что починил вертолёт Сота и намеревается лично везти Йощку в Загорье, на поиски таинственного комплекса «Time of Fate». Сказать, что мы с Иминай обалдели — это проще вообще не говорить ничего. Потом Вацлав улучил момент, отвёл меня в сторонку и сказал, чтобы мы придумали убедительную историю о его пропаже без вести, поскольку возвращаться он не собирался. Наверное, моим модным веянием за последние полтора суток являлось замирать с разинутым от удивления ртом — не знаю, но если это так, то Вацлав решил посодействовать мне, исповедавшись напоследок, что он, оказывается, совершенно безответно и безнадёжно влюблён в Илану, вот уже четыре года. Поскольку теперь у него и вправду не остаётся ни единого, даже самого призрачного шанса, он решает уйти, исчезнуть из этой реальности прежде, чем Клим наденет Илане на пальчик обручальное кольцо, и просит меня помочь ему и не осуждать. А утром, когда мы проснулись, Вацлава на «Северине» уже не было.
Рядом со мной, на соседнем пилотском сиденье, лежала пухлая папка с оттиском эмблемы Комплекса и большим синим штампом: «В АРХИВ». Под штампом, частично закрытая его расплывшимся чернильным краем, виднелась приписка от руки: «предв эксп 2891-92г».
Проморгавшись после сна, я уселся поудобнее, (всё-таки привыкнуть к этим креслам — выше скромных возможностей моего организма), и открыл папку. Верхний листок оказался «сопроводительной запиской». Ровным, хотя и не очень разборчивым почерком Вацлава было написано: «На редкость удачная находка. Василик, эта папка способна объяснить многое, избавив меня от необходимости делать это самому — ты же знаешь, я плохой рассказчик.»
Далее шла стенограмма какого-то эксперимента, я пробежал её мельком и почти уже переложил лист, но остановил руку, не закончив движения. Мода неумолима, и моя нижняя челюсть стремительно отвисла, глаза округлились, и я опять стал похож на уже ставший привычным за последнее время образ мегаудивлённого идиота. В нижней части страницы, среди шарады из сокращений, аббревиатур и цифр, чёрным клеймом значилось: «Сибенич Вацлав, 2862 г.р., дбр-ц».