Найджел Бозгурд, не афишируемыйвладелец «DEX-company», возвышался по ту сторону необъятного стола, подобно рифу, взрезавшему гребнем морскую гладь. Константин Хронис, тучный, багроволицыймужчина, пребывавший по другую сторону офисной принадлежности, чувствовал себя утлым, потрепанным суденышком, которому этот риф вот-вот вспорет брюхо. Руль сломан. Гром-мачта треснула. Корабль несет прямо на этот подводный зуб. Будто пасть разверзлась, и невидимое чудовище медленно втягивает в оголодавшую утробу беспомощное искалеченное плавсредство.
Нет, большой босс не кричал, не бил кулачищем в сверкающую столешницу, не изрыгал проклятья, не угрожал. Он смотрел. Смотрел и молчал. Не двигался, не произносил ни слова. Только единожды потянулся за гильотинированной сигарой. Но так ее и не зажег. Держал в полусогнутых пальцах. А директор одного из крупнейших, инкубационных центров, принадлежащих корпорации, сам мужчина далеко не мелкий, чувствовал, как с каждой секундой это затянувшейся паузы, этого громыхающего вербального пробела, уменьшается в размерах, сдувается, как подбитый из рогатки воздушный шар. Душа этого прежде внушительного, самоуверенного господина сочилась через поры, висела каплями на висками и стекала между лопаток.
Бозгурд, наконец, шевельнулся. Щелкнул дорогой зажигалкой в форме старинного пистолета и поднес сигару ко рту.
— Так что там все-таки произошло?
Бозгурд произнес это ровно, без малейших признаков ярости или недовольства. Его слова напоминали круглые, гладкие булыжники, которые, чиркнув друг о друга, скатились в мешок. А мешок этот уже лежал у ног Хрониса, любезно расстеленный, с расправленной горловиной. Директору центра оставалось только шагнуть в этот мешок.
— Я… я уже говорил… я следователю объяснял… и вот, ему, господину… господину Скуратову. Несчастный случай, пожар… Охладитель реактора отказал. Произошел взрыв. Выброс топлива. Наш техник, Эрни Блюм, погиб. Он как раз внизу, к реактору…
— Вот так просто взял и отказал? – выдыхая дым, вкрадчиво осведомился Бозгурд.
Он уже задавал все эти вопросы, уже звонил следователю, начальнику пожарной части и даже мэру. И все твердили в один голос о несчастном случае и спонтанном возгорании. А что такого? Бывает. Все рано или поздно ломается. Самая надежная проверенная техника. Амортизация, износ несущих частей. Даже понятие такое есть – усталость металла, когда несокрушимая с виду конструкция разлетается, как карточный домик. Была, правда, еще одна версия, более притягательная для журналистов – теракт. Якобы группа антидексистов, подкупив одного из охранников центра проникла на территорию, распылила через вентиляционную систему легко воспламеняющуюся, порошкообразную смесь, которая осела на все досягаемые для сквозняка предметы, а затем, через ту же вентиляцию, запустила крошечный дрон – «зажигалку». Эта версия косвенно подтверждалась гибелью охранника. Его нашли в одном из цехов, когда пожар был ликвидирован. Спрашивается, что он делал так далеко от своего рабочего места, контрольно-пропускного пункта, где обязан был находиться согласно штатному расписанию? Любезно провожал своих нанимателей к месту их будущего преступления? А те, разумеется, поспешили избавиться от свидетеля, когда он завершил свое иудино дело. Пресса тут же разнесла эту версию по всем новостным каналам. Ее пересказывали с воодушевлением, с восторгом, с надуманными подробностями. За исключением – да кто бы сомневался! – непрошибаемого «GalaxiZwei». Эти как обычно остались верны своей холодноватой, отстраненной манере. Изложили факты, взяли короткое интервью у пожарных, назвали количество пострадавших, озвучили предполагаемую сумму ущерба. От версий корректно воздержались. Завершили репортаж нейтральным – ведется следствие.
Бозгурд не верил в антидексистов. Да, есть такая секта фанатиков-дикарей, объявивших себя защитниками человечества от наступающего киберапокалипсиса. Временами устраивают демонстрации, орут в микрофоны, размахивают лозунгами. Однажды устроили публичную утилизацию какого-то старого переломанного киборга. Кричали о грядущем восстании машин. Идиоты! Но этих крикунов всего горстка. К тому же, все состоят на учете в галаполиции. Чтобы организовать такую масштабную акцию, как поджог инкубационного центра компании, требуются не только значительные средства, но и способность стратегически мыслить. За ними должен был кто-то стоять, кто-то не менее могущественный и платежеспособный, чем сама «DEX-company». Это закон всех революций и протестных движений. Без тщательной подготовки, без опытных организаторов, без финансовых вливаний, без идеологической обработки народ на демонстрации не выйдет и баррикады строить не будет. Следовательно, если акция запланирована и подготовлена, то у Бозгурда есть тайный недоброжелатель, враг. Или конкурент. Но враг с такими возможностями, с такими средствами не остался бы незамеченным. Служба безопасности «DEX-company» давно бы его рассекретила.
Тогда что же остается, если не антидексисты? Случайность? Сбой оборудования? Как бы парадоксально это не звучало, но Бозгурд предпочел бы версию журналистов. Пусть кричат о ворвавшихся в цех террористах, чем обвиняют персонал «DEX-company» в некомпетентности. Пусть этот краснолицый Хронис намекнет репортерам о подкупленном охраннике. Прямо не говорит, но промычит в ответ что-то нечленораздельное. Эти борзописцы сами впишут недостающие элементы. Каждый в меру своей фантазии. Особняком держатся только эти твердолобые правдолюбцы с «GalaxiZwei». Задавали вопросы о погибших, об их семьях, о том, будет ли оказана помощь пострадавшим и выплачена компенсация. Да кому это интересно?
— Что скажешь, Лаврентий? – Бозгурд обратился к сухонькому, желтому, абсолютно лысому человечку, сидевшему в противоположном углу кабинета.
Шефа службы безопасности «DEX-company» звали Валентин. Но Бозгурд именовал его Лаврентием в честь начальника одной из самых могущественных и беспощадных спецслужб ХХ-го века.
Скуратов не торопился с ответом. Он чиркал стилусом в своем планшете, будто складывал и умножал столбиком, без помощи компьютера. Наконец, желтый безволосый шар треснул в области рта.
— Думать надо. Проверять. На случайность не похоже. Импульсный реактор был выведен из строя. Предохранительный клапан взломан. Сам по себе он прийти в негодность не может. Застрять, засориться. Это возможно. А вот вывернуться наружу. Я, конечно, в технике мало что понимаю. Эксперты должны работать. И дать заключение. Я уже распорядился наш техотдел подключить.
Бозгурд перевел взгляд на Хрониса. Тот неудержимо потел.
— А ты что скажешь? Кто-то из твоих?
— Нет, нет! Не может быть! – зачастил директор. – Мы же всех проверяем! Всех просвечиваем!
— Кто отвечал за охладители? – будто не услышал этих сбивчивых оправданий Бозгурд.
— Наш старший техник, Эрни Блюм. Я же говорил, он погиб.
— Ты его знаешь, Лаврентий?
Скуратов поморщился. Прозвище ему не нравилось. Тем более, он знал, на кого прозвище указывает и какой скрывает подтекст.
— По нашему ведомству никаких замечаний, — проскрипел шеф безопасности, явно страдая, что вынужден это признать. – Мы его проверяли, как и остальных сотрудников, допущенных к проекту «Excellence». Послужной список идеальный. Был взят на работу еще на стадии закладки фундамента. Ни прогулов, ни нарушений, ни больничных. Лоялен, неконфликтен. Возможен нервный срыв. Неделю назад от него ушла жена. И вещи вывезла.
Бозгурд хмыкнул.
— Думаешь, из-за бабы? Вот же тряпка.
— Проверяем, — сухо подытожил «Лаврентий», указывая краткостью своего ответа на нежелание продолжать разговор в присутствии свидетеля.
Бозгурд бросил взгляд на потеющего подчиненного. Казалось, капли со лба и кончика носа уже образуют на дорогом ковровом покрытии целый узор.
— Пошел вон, — все так же весомо, по-булыжному, произнес владелец «DEX-company».
Хронис, хватаясь за сердце, кинулся из кабинета. Бозгурд и его шеф безопасности остались наедине. Тщедушный, желтый человечек бесшумно выбрался из своего угла и занял кресло по правую руку от босса. Тот продолжал курить, затем спросил.
— Сколько?
— Для прессы – двести тысяч. Учитывая реальный ущерб – миллион. Это приблизительно. Подробного отчета я еще не видел. Будет к вечеру.
— Да черт с ними, с деньгами! – рыкнул Бозгурд. – Что с проектом?
«Лаврентий» помолчал. Потом тихо произнес.
— Все пять клонов погибли. Лично у меня создается впечатление, что удар был направлен именно на них, на проект. Два нейротехника видели этого Блюма за четверть часа до взрыва реактора. Он пялился на заготовки.
— Думаешь, его купили? Но кто? Кто мог знать? Ты же сам всех проверял!
— Люди склонны болтать, — уклончиво произнес Скуратов. – О том, что мы запускаем новую линейку, давно ходят слухи. Это собственно, не такой уж и секрет. Под неразглашение подпадает только факт применения нейростимуляторов. В официальном пресс-релизе вероятная разумность новых киборгов прямо не упоминается. Упор делается на концептуально новую программу имитации личности. О том, что никакой программы имитации не существует, знаем только мы и…
Скуратов внезапно смолк. Бозгурд ждал. Шеф отдела безопасности не отличался нервической склонностью к преувеличениям. Его оценка понесенных убытков, будь то в живой силе или в денежном эквиваленте, отличалась без эмоциональной, машинной циничностью. Во время катастроф, пожаров, наводнений, финансового кризиса, при падении рынка или сбоя прыжкового двигателя он бесстрастно выдергивал вирт-окно с колонками цифр и указывал на сухой остаток, не уточняя, то ли это количество раненых то ли список поредевших активов.
— Что еще? – тихо спросил Бозгурд, уже по опыту знавший цену этому молчанию.
— Грэг Пирсон погиб. Только что пришло сообщение. Скончался в центральном городском госпитале. Ожоги четвертой степени. Поражение более 60% поверхности тела.
Бозгурд откинулся в своем кресле.
— А вот это уже полный …ец! Какого хера он полез в это пекло?
— Спасал свое детище, — тускло резюмировал Скуратов. – Это же первая партия пригодных к использованию клонов. Все предшествующие не соответствовали стандарту. В отчетах патологоанатомакаждый раз указывалось, что их мозг был нафарширован опухолями, как индейка черносливом. Нейростимуляторы, способствуя усложнению и разрастанию нейросетей, так же стимулируют деление и менее значимых клеток. Ну это вроде как сорняки на удобренной грядке. В этом и состоит главный секрет Гибульского – дозировка удобрений. Чтобы морковку вырастить и грядку сорняками не загадить. У Пирсона только с пятой группой получилось. Без патологий. Он же был единственный, кто начинал с Гибульским, был его учеником. Только этот наш рэволюционер и от него, своего верного адепта, скрыл львиную долю своих разработок. Позволил поучаствовать только в наладке процессора для «шестерок». А вот как вырастить полноценный, дееспособный мозг под этот процессор, рассказать забыл. Или не захотел.
— Славой не поделился, — проворчал Бозгурд. – И где он теперь со своей славой?
— У Пирсона были свои наработки, свои результаты. Он не с чистого листа начинал. К тому же, к его услугам был подопытный экземпляр. Наличие этого экземпляра позволяло ему не теоретизировать, а заниматься практикой. В конце концов, большую часть своих открытий он попросту скопировал.
— Я подозреваю, что сейчас будет увесистое «но», — мрачно предрек Бозгурд.
— Будет. Ты же знаешь этих ученых, Сергей. Да не кипишуй! Если кто и прослушивает твой кабинет, так это я. – Скуратов криво усмехнулся. – А я все твои секреты знаю. Так вот, ученые… Пирсон, как и его предшественник Гибульский, жаждал единоличного обладания философским камнем.
— Чего? Каким еще камнем?
— Это означает, что единой картины проведенных им экспериментов не существует. Он не озаботился все свести к одной, универсальной формуле. Все его сотрудники работали обособленно друг от друга, решали узкоспециализированные задачи. Он заносил результаты в центральную базу данных, но помешал кластеры с информацией так, чтобы никто, кроме него, в них не разобрался. Утверждал, что таким образом обеспечивает безопасность. Без универсального ключа, кода, который он держал в голове, особой последовательности соединения данных, вся эта информация всего лишь набор цифр, таблиц и графиков. Чтобы без ключа сложить эти данные в систему, потребуется несколько лет.
Бозгурд в ярости вскочил из-за стола.
— Да черт бы их всех побрал, этих яйцеголовых!
Он ругался долго, вдохновенно, с причастными и деепричастными оборотами, с междометиями и предлогами «на» и «в». Метался по кабинету, пинал несокрушимую черно-белую мебель. Шеф безопасности бесстрастно наблюдал. Наконец Бозгурд выдохся. Открыл минибар и наполнил стакан неразбавленным бурбоном. Залпом выпил. Потный, с лицом багровым, предынсультным, он вдруг стал близнецом Хрониса, проливающего потные солоноватые капли души на дорогое покрытие.
— И что теперь, Валентин? Все к черту?
Скуратов оставался невозмутимым. Он повертел планшет и вдруг сказал:
— К нам тут запрос поступил. От адвокатской конторы «Jus Privatum». Просят дать экспертную оценку поведения киборга для представления в суд.
Обернувшийся к нему Бозгурд напоминал разъяренного быка, перед которым тореадор поигрывает своей мулетой. Бык ворочает налитыми кровью глазами, поводит мокрыми боками, роет песок копытом. Он жаждет растоптать врага, вспороть ему брюхо, но мелькающая перед носом тряпка сбивает с толку. Какой запрос? Какая контора? А Скуратов продолжал.
— Запрос направлен в связи с делом одного из самых уважаемых клиентов фирмы, некого Генри Монмута, баронета. Его сын, Генри Монмут джуниор, юноша девятнадцати лет, обвиняется в нарушении границ частных владений, браконьерстве и злостном хулиганстве. В случае признания его виновным, по их планетарному кодексу, пацану грозит от пяти до десяти лет в исправительном заведении.
Бозгурд помимо воли отвлекся от мысленно вспоротого живота.
— Это где ж такие законы? Парень зайцев пострелял, и за это в тюрьму? Вон на Эдеме Толян кабана завалил. Здоровый такой зверюга. Ну выследил его лесник, ну сдал шерифу. И что? Заплатил штраф. Какая тюрьма?
— Так это Эдем. Там у них прогресс, демократия. А тут устаревшая общественно-экономическая формация. Феодализм. А знаешь, что на Земле в стародавние времена делали с браконьерами? Вешали. Без суда и следствия. Сейчас у них, конечно, более гуманно поступают с нарушителями, тем более, что пойманные браконьеры из наследников. Отправляют в исправительное заведения или в закрытую военную школу. Охотничьи угодья неприкосновенны.
— А что, мне нравится. Я бы там поселился. Ушел бы на покой, прикупил бы землицы.
— Не получится, — вздохнул Скуратов, — прикупить. Это Геральдика, Сергей. Я тебе о Геральдике рассказываю.
Бозгурд продолжал изображать ошеломленного быка. Правда, дышал он уже не так шумно. Бурбон оказывал действие. Название планеты вызывало какие-то смутные ассоциации.
— А это тут… — начал было он и вдруг осекся. – Киборг? На Геральдике?
— Именно так, погулять вышел. А ребятки вздумали пошалить, — продолжал «Лаврентий». – Зайцев пострелять, медведя подразнить, не знаю. У них на Геральдике охота – общепланетная забава, все этим увлекаются. И зверья много. Но все строгопо правилам, по договоренности и на своих землях. В соседских лесах только по приглашению, если хозяин пожелает видеть охотника участником травли. Ну а молодежь, сам понимаешь, ищет приключений на причинное место. Решил этот недоросль в компании таких же наследничков в соседней вотчине пошуметь. В чужих руках, как известно, и медведь толще. Взяли станнеры и отправились. Только вместо медведя, затравили киборга. А где киборг, там и хозяин. Вернее, хозяйка.
Зрачки Бозгурда сузились.
— Хозяйка киборга с Геральдики?
Скуратов сделал вид, что не расслышал.
— Они раз пятнадцать по жестянке пальнули, пока хозяйка их из плазменной винтовки не угомонила.
Лицо владельца «DEX-company» стало еще более напряженным.
— Валентин, не хочешь ли ты сказать…
— Теперь папаша этого юного разбойника хочет встречный иск подать. Будто бы детки защищались, а киборг на них напал. Что киборг, как бы это помягче выразиться, действовал самостоятельно.
— Бракованный киборг на Геральдике?
— А хозяйка, та самая, с плазменной винтовкой, превысила пределы самообороны. Киборга защищала!
Бозгурд криво усмехнулся.
— Мне приходит в голову только одно имя. Вооруженная плазменной винтовкой решительная дама с Геральдики.
Скуратов кивнул.
— И киборг тот самый.
— Так это же значит…
— Это значит, что проект «Совершенство» реализуется.
Она увидела их вместе, секретаря епископа и его жену, изгнанную дочь ювелира, в день св. Иосифа. Герцогиня заметила их не сразу. В церкви было полно народу. Со всей округи, даже с правого берега, родители явились на праздничную мессу, чтобы отец Мартин помолился за их детей. Эти люди искренне верили, что несколько слов, произнесенных на латыни стариком в фиолетовой сутане, в самом деле уберегут их отпрысков от дьявольских козней, наполнят желудки едой, охранят зубы от червоточины, а кошельки утяжелят медью. Блажен, кто верует. Но слеп, кто пребывает в грезах.
Он тоже немного мечтатель, тоже верит в небесных покровителей или достаточно умен, чтобы не искушать судьбу дерзостью. Епископ его покровитель, и было бы по меньшей мере неосторожно усомниться в действенности ритуала. А его жена и вовсе свято верует в универсальность и всемогущество латинских формул. Его жена…
Наконец-то герцогиня видела ее. С тех пор как Анастази, ее придворная дама, удостоверила наличие этой дамы среди занятых в пьесе персонажей, Клотильда не раз ловила себя на том, что пытается вообразить эту женщину. Нарисовать ее образ. Это происходило помимо ее воли, так, как это обычно бывает с неприятным воспоминанием. Его гонишь, стираешь, разбавляешь вином, но оно проступает, как неистребимая плесень.
Герцогиня ловила себя на воображаемом диспуте. Когда ее внимание отклонялось в сторону, она немедленно начинала этот странный спор, предметом которого состояла неведомая ей женщина. Она не могла вообразить ее красивой, допустить эту крамолу, и тут же возражала. Женщина, на которой он женат, не может быть дурна. Она должна быть красива. Но тогда она глупа, непременно глупа. И снова ответ. Он не мог полюбить глупышку, ибо он сам слишком умен. Он не мог быть очарован только внешностью. Умный мужчина не избирает себе в подруги глупую женщину, если выбор свершается добровольно. Глупых выбирают те, кто слаб духом или сам обделен разумом. Но Геро не принадлежит ни к тем, ни к другим. Ergo, его жена должна обладать множеством достоинств помимо привлекательной внешности. Ибо эти достоинства искупают отсутствие приданого.
И вновь бесконечная игра с собственным самолюбием, упорно отрицающим чью-либо ценность. Она не желала признаваться в том, что обеспокоена, что сама мысль о сопернице ее пугает. Тревога, конечно, размеров смехотворных, с горчичное зернышко, но даже зернышка, закатившегося в башмак, достаточно для болезненных хлопот. Не то чтобы она боялась истинного соперничества, нет. Его жена была всего лишь дочерью торговца, неотесанной простолюдинкой, но ее существование порождало тревогу.
Заметив их в церкви среди расходившейся толпы, Клотильда испытала внезапное облегчение. Тревога разом исчезла. Ей стало легче дышать. Какую же силу имеет человеческое воображение! Какая власть дана ему над разумом и телом! За эти несколько дней она позволила своему воображению разыграться. Приписала своей сопернице неведомые достоинства, грозные преимущества, колдовские чары и внешность Цирцеи.
Поистине, человеческие страхи – это увеличительное стекло, что обращает крохотного муравья в многорукого гекатонхейра.
Ее соперница была внешности самой заурядной. Очень молода, бледна, худа, к тому же беременна. Самым примечательным на ее невнятном лице были, пожалуй, глаза, очень ясные, с длинными ресницами. Цвет – подкрашенный синевой лед. Но посадка и разрез выполнены удачно. Будто в работу одаренного, но неопытного ремесленника вмешался мастер. Вероккьо или Санти. Все прочие обязательные атрибуты – нос, рот, подбородок – внимания не заслуживали. Все слабое, полустертое. Кожа бледная, нездоровая, с коричневыми пятнами. Это было одно из тех заурядных женских лиц, которые хороши только на заре юности, привлекательны своей незамутненной свежестью и первозданным румянцем.
Любой цветок, даже сорняк, незатейливо хорош на рассвете. Лепестки влажны и упруги, от них исходит аромат райского сада, еще не оскверненного грехом. Но к полудню, когда солнце их подсушит, лепестки размягчаются и блекнут. Миг их торжества краток.
Этой молодой женщине не было и двадцати, но она уже достигла своего полдня. Пройдет совсем немного времени, и кожа ее окончательно потеряет упругость, обвиснет на скулах, иссохнет. Ее рот, еще молодой и свежий, еще способный дарить поцелуи, очень скоро обратится в скорбную прорезь, исторгающую лишь стоны и плач; волосы, темно-русые, густые, заключенные под неумолимый чепец, поредеют, а ее грудь обратится в два бесформенных мешочка с заскорузлыми болезненными сосками. Дети выпьют эту грудь до дна. Беременность обезобразит тело, покроет его складками и рубцами. Эта юная женщина уже встала на путь саморазрушения. У нее уже есть ребенок, косолапая девочка, которая цеплялась за подол ее юбки. Возраст девочки перевалил за первый год жизни, она уже умела ходить, но была еще по сути младенцем. А мать уже носила второго. Живот ее был раздут, как пузырь. По сравнению с этим огромным, безобразным наростом сама женщина казалась невесомой, почти прозрачной. Ребенок в утробе разрушал ее молодость.
Клотильду охватило чувство презрительной жалости. К тому же она была разочарована. Неужели это и есть соперница? Та самая, ради которой он пожертвовал свободой?
Бледная дочь ювелира опиралась на его руку, и он бережно поддерживал ее. Клотильда заглянула ему в лицо и снова ощутила не то страх, не то досаду. Геро улыбался. Но улыбался он не ей, благородной, могущественной принцессе крови, а той самой неуклюжей, нелепо одетой женщине, стоящей с ним рядом. Он не только улыбался, он неотрывно смотрел на нее. И как смотрел! Клотильда снова почувствовала страх. Это был страх непонимания, ужас закоренелого грешника, который внезапно узрел рай. Его взгляд был полон нежности, осторожной заботы и тревоги. Это был свет, мягкий, ласкающий, дарующий успокоение и радость. Посредством этого взгляда он будто окутывал свою жену невидимым покровом, укрывал от невзгод магическим плащом своего присутствия.
Герцогиня с трудом могла бы определить то, что видела, разгадать качество и природу этого света. В постигшей ее сумятице ей удалось отделить что-то похожее на страх и зависть. А вслед за ними яростное отрицание. То, что недоступно разуму, не подпадает под определение, нарекается пугающим и враждебным. Она чувствовала потребность затемнить этот свет, развеять странное очарование и разрушить противоречивый союз. То, что она видела, не может существовать! Это соблазн, еретический вызов!
Но они существовали, эти двое, – темноволосый мужчина и бледная юная женщина. «Оба невинны душой, богов почитатели оба…». Отец Мартин благословил их, от нее им достался луидор.
Опубликован в «Полдне» № 11, 2018 г.
Маленькие сандалики топали по тротуару, перепрыгивая через невидимые препятствия и огибая аномальные полосы – воображение у пятилетнего фантазёра сегодня особенно разыгралось.
— Вовка, притормози! Я за тобой не успеваю! И руку давай, скоро через дорогу переходить.
— А там никто не ездит!
— А сегодня возьмёт и проедет! В жизни нельзя полагаться на случай.
— Из-за этого случая ты с трамвайной работы ушла?
— Ну что ты, глупенький, – мама погладила заметно округлившийся живот и рассмеялась. – Просто я теперь в кабине не помещаюсь.
— А вот и правильно! Будешь теперь больше гулять и нам с папой вкусную еду готовить.
— Договорились.
Они дошли до небольшого скверика, и мама присела на скамейку передохнуть. Вовка носился по траве за бабочками, а мама думала о своём увольнении. Пусть уж лучше считают, что в декрет ушла, а не из-за той аварии боится трамваем управлять. Какой-то он стал… непослушный что ли. Нажимаешь на тормоз, а он словно ещё думает: нужно ли ему останавливаться.
— Пошли, сынок, я отдохнула. Да и до дома уже недалеко.
— Мам, а мам, а почему самолёт летает?
— Эм-м… По воздуху.
— А почему корабль плавает?
— По воде.
— А сейчас я спрошу: почему поезд ездит, и ты скажешь – по земле. Это не честно! Я серьёзно спрашиваю.
— А я тебе серьёзно и отвечаю. В школу пойдёшь, тебе там всё подробно расскажут. По физике, химии и математике. А если не поймёшь – папа поможет.
Вовка надул губы и замолчал. Хватило ненадолго – полквартала он сохранял спокойствие, выражая недовольство чинным печатным шагом, и ещё полквартала обдумывал сущность бытия и полное непонимание со стороны взрослых. Потом остановился и серьёзно заявил:
— Воздух лёгкий, а самолёт тяжёлый. И корабль тяжёлый, и поезд. Хотя у него колёса крутятся… Ну вот подумай и ответь. Почему всё это движется?
— Дорогой ты мой! – мама присела на корточки перед сыном и понизила голос. – Я тебе открою страшную тайну! Я сама не понимаю. Мы просто к этому привыкли и воспринимаем как будто так и должно быть. Пойдём скорее, маленький фантазёр, а то нас папа заждался.
Остаток пути прошли быстро. Вовка вприпрыжку побежал к машине. Папа как всегда исследовал устройство мотора и подвоха не ожидал. Мама улыбнулась. Теперь была его очередь отвечать на многочисленные «почему» любопытного ребёнка.
— Ну-у… – папа вылез из-под капота. – Двигатель преобразовывает э-э… переделывает химическую энергию топлива в механическую, которая передается на колеса. Они крутятся и машина едет.
— Какие же вы все непонятливые!
Мама с папой недоумённо переглянулись. Они действительно не понимали, куда гнул сын.
— Это почему же? – фыркнул папа.
Вовка погладил машину по заднему крылу и авторитетно заявил:
— Машина едет, пароход плывёт, и самолёт летит потому, что сами этого хотят! А люди такие глупые, что не понимают: когда-нибудь всё это просто кончится. Надоест возить, вот.
На следующий день, когда встал весь транспорт, они поняли.
И только Вовкина игрушечная машинка ездила по полу, уверенно огибая препятствия.
Планета Илирио, неделю спустя после событий, описанных в прологе.
Тропический ливень накрывает город плотным колпаком под утро, а на тот момент, когда улицы заполняются спешащими по своим делам людьми, ксеносами и техникой, потоки воды, способные сбить с ног ребенка и утопить кошку, превращаются в обычный дождь.
Он не становится неожиданностью ни для кого — метеослужба на планете работает исправно, и, в силу специфики местного климата, от ее данных зависит многое — работа общественного транспорта, графики коммунальных служб, спасателей и полиции. Дождь не только не становится неожиданностью для местных обитателей, но даже, судя по всему, не доставляет особых неудобств — многие выбирают в этот день пешее передвижение, вооружившись зонтами, дождевиками и нацепив на ноги резиновые сапоги. Хотя мелькнувший на одной из улиц пожилой авшур явно относится к своей обуви чересчур трепетно — зажав сапоги под мышкой, шлепает по лужам босиком. Судя по тому, что зонт, который он держит над головой, кажется ровесником его прадеда, хотя есть множество более удобных и легких современных моделей, бережливость авшура распространяется не только на обувь.
Стайка ребятишек младшего детсадовского возраста, одетых в разноцветные дождевики, весело шлепает по лужам под предводительством дородной воспитательницы, а вторая, менее внушительной комплекции, замыкает колонну, не спуская глаз с подопечных. Несмотря на ее бдительность, одна из фигурок в оранжевом дождевике и зеленых резиновых сапожках с нарисованными веселыми лягушатами незаметно отделяется от колонны и, вынув из-под полы самодельный кораблик из плотной бумаги, опускает его в ручеек, текущий вдоль тротуара. Кораблик кренится набок, но потом выпрямляется и начинает резво двигаться вперед по течению. Его маленький хозяин восторженно смеется и мчится следом, нарочно топая ногами, чтобы создать вокруг себя побольше водяных брызг.
Увы, суденышку не суждено долго оставаться на плаву — через двести метров потоки воды утекают в сливной люк, создавая крошечные водовороты. С отчаянным вскриком малыш пытается поймать кораблик, но тщетно — в этом месте поток расширяется и становится более мощным, так что он сам с трудом удерживается на ногах. Ему остается лишь провожать тоскливыми глазами злополучное плавсредство, вертящееся в водовороте вместе с мелким мусором.
Внезапно чья-то рука ловко подхватывает кораблик, готовый вот-вот исчезнуть в черной дыре, прикрытой сеткой с крупными ячейками.
— Оп-ля! Что у нас там? Сигнал «мэйдей» был услышан, спасатели прибыли вовремя, жертв нет.
Среднего роста человек с широким серым зонтом над головой опускается на корточки, не обращая внимания на воду, достигающую верха голенищ его высоких ботинок, и с улыбкой протягивает малышу спасенное суденышко. Тот берет, солнечно улыбается в ответ из-под капюшона, демонстрируя аккуратный ряд молочных зубов и россыпь веснушек на носу и щеках. Открывает было рот, но сказать ничего не успевает — подлетевший сзади мужчина в промокшей спортивной ветровке подхватывает ребенка на руки, на шаг отступая от незнакомца.
— Эй, ты! А ну отвали от него!
Незнакомец распрямляется, чуть склонив голову набок и озадаченно приподнимает брови. У него ощущение, что в данный момент его буквально ощупывают глазами или сканируют.
Вадиму Ковалеву степень потенциальной угрозы со стороны мужика, который протягивал что-то Алику, кажется достаточно высокой в принципе. И, учитывая некоторые события из прошлого, он имеет право на паранойю. Хотя, человек не выглядит угрожающе ни в малейшей степени — среднего роста, худощавый, русоволосый, с неприметным лицом и смущенной улыбкой. Такого в толпе случайно не зацепишь взглядом. Судя по одежде, прическе, манерам и сумке-портфелю через плечо — обычный клерк, учитель, лаборант — да кто угодно. Уж точно не военный и очень вряд ли имеющий отношение к криминалу.
— Простите, я ничего такого не хотел… — незнакомец неловко поводит плечами.
— Па-а-ап! Дядя поймал мой кораблик! — вопит Алик у Вадима над ухом.
— И что надо дяде сказать? — ворчливо спрашивает Ковалев.
— Спаси-и-и-бо!!!
Незнакомец смеется.
— Какой он у вас громкий. На здоровье, малыш. — Переводит взгляд на Вадима. — Приятного вам дня.
Едва Вадим успевает попрощаться в ответ, как сзади раздается топот ног и пронзительный женский голос, зовущий Алика.
Воспитательница — та, что постройнее, — запыхавшись подлетает к ним; распахнутые полы дождевика демонстрируют блузку, обтягивающую немаленький бюст и строгую юбку-карандаш, что выгодно подчеркивает прочие достоинства фигуры хозяйки.
— Ппп-рростите… — Остановившись перед Вадимом, дама пытается отдышаться. — Он так быстро бегает, и это было так неожиданно… Я виновата.
Ковалев хмуро глядит на нее исподлобья. Алик, конечно, не подарок, но им бы получше следить за детьми. Он собирается высказать все это дамочке без обиняков, но в следующую секунду его внимание переключается на другой предмет.
Синие фургончики коммунальной службы с логотипом на боках, передвигающиеся на гравиплатформах, примелькались на городских улицах — их можно встретить в любой точке города, и они не привлекут ничьего внимания. Но Вадиму с утра как-то не по себе, какое-то пакостное сосущее чувство внутри, то самое, которое называют интуицией. Оно заставляет напрягать все органы чувств и постоянно быть на взводе. Вот теперь Вадим случайно замечает, что синий фургончик, замерший у противоположного конца тротуара, это тот самый, что маячил нынче утром у их дома — когда они с Аликом выходили из подъезда, взгляд машинально зацепился за зигзагообразную царапину на левой дверце. Очень странное совпадение, учитывая, что коммунальщики четко делят город на сектора, а их дом совершенно точно находится в другом секторе.
Все это проносится в голове за долю секунды, а в следующий момент срабатывают натренированные рефлексы — дернувшись в сторону, Вадим шустро ныряет за массивный автоматический ларек со снеками и напитками, краем глаза фиксируя, как из приоткрытого окна фургона высовывается нечто, сильно смахивающее на ружейное дуло, как расширяются глаза воспитательницы, как приоткрываются в беззвучном крике гипертрофированно яркие от помады губы, а на белой блузке под распахнутым дождевиком стремительно расширяется алое пятно.
Оказавшись в относительном укрытии, Вадим сосредоточенно вдыхает через нос, выдыхает через рот, прижимая к себе притихшего Алика. Он слышит чей-то истошный крик, голоса, пытается по звукам оценить ситуацию — скрылись ли злоумышленники после того, как цель ускользнула, или продолжают охоту? Вряд ли все будет просто…
Когда он видит в ста метрах от себя высокого типа в солнцезащитных очках (это под дождем-то!), вынимающего из сумки ствол (пулевое оружие, нечто вроде пистолета-пулемета), то отчетливо понимает, что просто совершенно точно не будет. А точнее — они в полной заднице, а он безоружен и совершенно беспомощен. Мысленно пожелав местным чинушам, запрещающим ношение оружия вне службы, сгореть в Аду, Вадим инстинктивно закрывает Алика своим телом, понимая, что это бесполезно.
Фигура убийцы внезапно исчезает из виду, загороженная чьей-то спиной в коричневой куртке. Кто-то становится между ними и неминуемой гибелью, выставив вперед руку с широким металлическим браслетом. Взгляд человека не в состоянии проследить за полетом пули, но странный взвизгивающий звук Вадим слышит, потом еще один и еще — пули отскакивают от невидимой преграды, не достигнув цели. «Ручной силовой щит, — мелькает в голове у Ковалева догадка, — ни черта себе! Да такими только спецагентов высшего ранга оснащают!».
Дождавшись, пока противник израсходует всю обойму, человек с силовым щитом рвет из-за пояса оружие, стреляет и не промахивается. Потом оборачивается к Вадиму, и тот узнает давешнего незнакомца, поймавшего кораблик Алика.
— Иди за мной, здесь нельзя оставаться!
Но Вадим не спешит. Мало того — он медленно пятится назад, не отводя взгляда от своего спасителя, зрачки которого явственно светятся алым.
— Вот же ж хрень…
Сзади и сбоку слышится характерный звук движка флайера, шипение испаряющейся воды из-под днища и, внезапно, знакомый голос.
— Ковалев, сюда!
Спустя пару минут Ирэл Аш-Сэй ведет флайер на максимально допустимой в городской зоне скорости, а Вадим расстегивает на Алике дождевик, пытаясь понять, все ли с ним в порядке, и одновременно настороженно косится на незнакомого киборга, запрыгнувшего во флайер следом за ними. Мелкий странно притихший, дышит неровно, но вроде никаких повреждений на нем нет.
Аш-Сэй оглядывается через плечо, небрежно бросает:
— Вадим, это Данди. Он свой, из ОЗК.
— Вот счастье-то привалило, — бурчит Ковалев, — нежданно-негаданно. Развелось разумных киберов как плесени…
Алик вдруг оживает и с улыбкой протягивает киборгу смятый кораблик.
— Вот. Починишь?
Тот усмехается, подмигивает.
— Лучше я тебе новый сделаю, как доберемся до корабля. Идет?
Малыш кивает, а его папаша недовольно морщится.
— Что за корабль? Кто эти типы, и почему они за мной охотятся? Мне кто-нибудь тут рассказывать что-нибудь планирует?!
— Позже, — киборг досадливо, совсем по-человечески отмахивается, поворачивается к Аш-Сэю. — Ты подсчитал сколько их?
— Всего восемь. Пятеро наемников, две «семерки», одна «шестерка».
— Хреново. Двое у нас на хвосте, они будут гонять нас по городу, пока не загонят в ловушку. Прорваться к космодрому они нам точно не дадут, там наверняка соберутся основные силы.
— Ты, помнится, говорил про ваш со Стэном гениальный план.
— План таков — на подлете к космодрому я отвлеку их на себя.
— Как именно?
— Им нужен ребенок. Если ребенок будет у меня, то киборгов пошлют за мной вдогонку. А с людьми вы как-нибудь управитесь.
Вадима аж перекашивает.
— Если ты, чертова жестянка, думаешь, что я тебе позволю…
Глянув на Ковалева как на умственно отсталого, киборг подмигивает левым глазом и, вынув из кармана нечто, сильно смахивающее на презерватив, за пару секунд надувает из него воздушный шар, формой похожий на человеческую фигурку, размером как раз с ребенка. Затем берет дождевик Алика и укутывает им свое творение.
Вадим скептически задирает бровь.
— Вообще-то там киборги с сенсорами. Они на эту халтуру не купятся.
Данди буквально излучает снисходительность.
— Не дрейфь, папаша. Все предусмотрено, моего малыша дексы совершенно точно примут за твоего сынишку. А вот мелкого от сенсоров нужно экранировать.
Достав из кармана странный браслет, Данди защелкивает его у Алика на запястье.
— Это тебе пока вместо кораблика. Нравится?
Ребенок кивает, сосредоточенно разглядывая новое приобретение.
— Ну, вот вроде подготовились. Прокладывай маршрут.
***
Переступив порог шлюза небольшого прогулочного суденышка с названием «Гонщик», криво намалеванным на борту, Вадим испытывает ни с чем не сравнимое облегчение. Здесь, на космодроме можно чувствовать себя в относительной безопасности — камеры повсюду, и при попытке атаковать корабль сюда мигом примчится толпа секьюрити и как минимум два полицейских наряда. Наемники наверняка это понимают.
Последние кварталы на подлете к космодрому были тем еще испытанием — их атаковали сразу три вражеских флайера — с обеих сторон, плюс сверху. Аш-Сэй демонстрировал чудеса экстремального пилотажа в стиле Теодора Лендера, Данди стрелял, высунувшись из окна, и один флайер все же подбил — тот резко пошел на снижение, искря амортизаторами. А сам Вадим испытал целый спектр ощущений собственной бесполезности и беспомощности — детского кресла на флайере не оказалось, так что ему пришлось накрепко пристегнуться и удерживать Алика на руках. Их то бросало из стороны в сторону, то крутило словно на карусели; мелкий восторженно смеялся и демонстрировал абсолютное удовольствие от происходящего, а Вадим буквально ощущал, как у него прибавляется седины в волосах.
Потом Данди велел Аш-Сэю снизиться над крышей одного из зданий, открыл дверцу и, прижав к груди муляж в оранжевом дождевике, выпрыгнул наружу. Вадим успел краем глаза заметить, как киборг уверенно приземлился, перекатился через плечо и, за долю секунды оказавшись на ногах, с разбега перемахнул на соседнюю крышу. Это здорово облегчило им жизнь — один из оставшихся флайеров тут же отстал, а второй удавалось держать на расстоянии вплоть до космодрома.
В шлюзовом отсеке «Гонщика» их встречает хмурый, сутулый пожилой капитан, оказавшийся одновременно пилотом и навигатором, добродушная круглолицая молодая докторша, заманившая Алика в медотсек посредством большущего разноцветного леденца (ребенок перевозбужден, ему нужно поесть и отдохнуть, я дам ему успокоительное!) и еще какой-то лощеный тип в дорогом костюме, который буквально кидается навстречу Аш-Сэю.
— Данди сделал то, о чем мы договаривались?
— Сделал. Он сказал, чтобы мы взлетали, не ждали его.
Лицо щеголя разительно меняется, словно трескается и осыпается маска, обнажая бурю эмоций, и Аш-Сэй успокаивающе кладет руку ему на плечо.
— Мы будет ждать. Сколько потребуется.
— Нет. У нас всего пара часов, время вылета уже согласовано с диспетчерской. Сколько там их было?
— Две «семерки», одна «шестерка». Кажется, «шестерка» осталась в том флайере, который мы подбили, так что ее теоретически можно сбросить со счетов.
— Многовато. У него есть в запасе несколько трюков, но все равно многовато. Если «семерки» загонят его в угол вместе…
В этот момент настрой Вадима достигает точки кипения. Бывшему космодесантнику и нынешнему копу в новинку роль спасаемого и подзащитного, и теперь, когда страх за мелкого и выброс адреналина из-за опасной ситуации на время отступают, Ковалева накрывает самое настоящее бешенство.
— Эй, вы! Или вы немедленно рассказываете мне что, черт вас задери, тут происходит, или я убираюсь отсюда вместе с сыном и звоню в полицию! Какого лешего вы заставили меня выкинуть мой комм, а?! У меня хорошие связи, я могу…
Лощеный тип поворачивается к нему, за секунду меняя выражение лица с напряженного и тревожно-решительного на светскую маску любезности — губы раздвигаются в улыбке, теплые карие глаза буквально излучают приветливость. Вадиму мало попадалось людей, с таким совершенством управляющих собственной мимикой.
— Простите меня за грубость, я ведь даже не представился и не поздоровался. Баскин, Стэнли Баскин. Можно просто Стэн.
Ковалев машинально пожимает протянутую руку, ощущая, как, помимо воли, отступает злость, а его собеседник тем временем продолжает.
— К сожалению, времени у нас в обрез, так что подоплеку всей этой кутерьмы вам в подробностях расскажут по пути на Кассандру. А если в двух словах — вашего сына заказали. Есть те, кто очень интересуется фрисскими технологиями клонирования, и совсем недавно всплыло, что мальчик не просто усыновленный вами сирота. Понимаете, о чем я? Это серьезные люди, у них везде свои глаза и уши, в полиции в том числе. Поэтому мы заставили вас выкинуть комм, по нему вас легко отслеживать.
Вадим хмурится. Услышанное ему категорически не нравится, уж лучше бы целью был он сам. И как теперь поступить? Как защитить Алика, не лишив его при этом нормальной жизни?
— Постойте… Вы, кажется, сказали, что мы летим на Кассандру?
— Там безопаснее всего, — подает голос Аш-Сэй.
— Ага, среди толпы сорванных киборгов, — ворчит Ковалев, хотя уже больше для порядка. Если выбирать между сорванными киборгами и перспективой для Алика закончить свои дни в лаборатории в качестве содержимого пробирки, то решение очевидно. — Что ж… Кассандра так Кассандра.
— Отлично, — резюмирует Баскин, — тогда готовьтесь ко взлету, а я отправлюсь за Данди.
— Эй, — с тревогой окликает его Аш-Сэй, — ты уверен?..
Невысказанный вопрос словно повисает в воздухе, а потом Баскин тепло улыбается одними глазами.
— Абсолютно уверен. Не ждите нас. Мы выкрутимся, не впервой. Догоним вас, или встретимся уже на Кассандре.
— Я пойду с тобой.
— Ты должен остаться рядом с мальчиком. За два часа много чего может случиться.
Вадиму кажется, что между этими двумя идет параллельный невербальный диалог, скрытый смысл которого ему не доступен.
— Я способен позаботиться о сыне, — ворчит Ковалев, недовольный тем, что его опять сбрасывают со счетов, — особенно если меня обеспечат оружием.
— Не сомневаюсь, — Баскин слегка приподнимает уголки губ. — Но у Ирэла получится лучше.
— Это с чего бы? — Вадим обводит то одного, то другого настороженным взглядом.
Прерывисто вздохнув, Аш-Сэй делает шаг вперед, его лицо странно каменеет, а глаза… Когда зрачки коллеги загораются алым, Вадим невольно шарахается в сторону. Впрочем, пора бы уже привыкнуть.
— И ты, Брут… — бормочет он потрясенно, а потом резко оборачивается к Баскину. — Только не говорите, что и вы тоже…
Тот негромко смеется.
— Нет, я далек от подобного совершенства. Но и хилый хомо сапиенс способен принести пользу, так что я иду за Данди.
— Я с вами, — вырывается у Вадима неожиданно даже для него самого. Удивленно задранная кверху правая бровь собеседника в совокупности с толикой скепсиса на лице его слегка задевают и, упрямо набычившись, он произносит. — Алику и вправду лучше остаться под охраной киборга, а еще один «хилый хомо сапиенс» вам не помешает. И я не привык отсиживаться в укрытии, когда другие рискуют жизнью ради моей семьи.
***
— Это даже не двойка, это единица, Олаф, — сказала учительница литературы.
— Почему? — с вызовом спросил тот.
— Потому что надо было прочитать произведение, а не послушать по дороге в школу пересказ Иды.
Олаф думал соврать, что читал, но не стал унижаться.
— А если оно мне не нравится?
— Чтобы решить, нравится произведение или нет, нужно сначала его прочесть.
— А если я не хочу его читать? Если мне неинтересно?
Понятно, что спорить смысла не имело, но чем дольше Олаф препирается, тем меньше шансов получить единицу у остальных. Ну в самом деле, зачем им «Ромео и Джульетта», это не нормальный допотопный английский, а стилизация под устаревший его вариант! Никто из ребят его читать не стал, про любовь — это для девочек.
— Дружочек, иногда надо делать и то, что тебе неинтересно. Нельзя вырасти культурным человеком, не зная Шекспира.
— Может быть, я не хочу вырасти культурным человеком… — проворчал Олаф, понимая, что перегибает палку.
— Хочешь уподобиться дикому варвару? — учительница изогнула губы в снисходительной улыбке. — Довольно, Олаф. Довольно множества «хочу». Если бы люди руководствовались своими «хочу», они бы давно вымерли. Изволь к следующему уроку прочесть пьесу и не надейся отвертеться, я обязательно тебя спрошу.
— Это пьеса для девчонок… — пробормотал Олаф себе под нос.
— Ах вот как! — учительница рассмеялась. — Настоящего мужчину, по-твоему, не должна взволновать история о любви? Нет, милый дружочек, ты ошибаешься. Это настоящий маленький мальчик не способен понять человеческих страстей, а не взрослый мужчина. Литература призвана поднимать человека над самим собой, делать его взрослей. Она дает возможность обрести опыт чувства заранее. Но главное даже не в этом. «Ромео и Джульетта» — пьеса не о любви вовсе, а о победе любви над ненавистью. О том, насколько высока цена этой победы, а значит, насколько ненависть сильна.
Пространные словеса о гении Шекспира избавили остальных от вызова к доске, ради этого можно было смириться с обидным «настоящим маленьким мальчиком». Читать, конечно, сильней не захотелось, но все же пьеса была гораздо короче, чем нудный «Обломов». Считалось, что читать на допотопном русском легче, чем на английском, — гиперборейский язык взял от русского больше, чем от финского и норвежского, — однако тяжеловесная русская классика вызывала у Олафа тоску и пессимизм. Ну почему в школе нельзя изучать «Остров сокровищ» или «Одиссею капитана Блада»? Их и на английском читать легко и интересно.
На острове Озерном, большущем по меркам Новой Земли, кроме Сампы размещалось еще четыре общины; одна из них, Узорная, была крупной: с ткацкой фабрикой, школой, библиотекой, больницей на пятнадцать коек, маяком и высокой пристанью. Фабрика стояла на берегу Чистого озера, а поселок Узорной протянулся от фабрики до берега океана. Сампа же находилась в южной части острова, между океаном и озером Рог, изгибавшимся узким полумесяцем вокруг ржаных, овсяных и картофельных полей. По другую его сторону лежал сухой сосновый бор, ягодники, за ними — мшистое болото с клюквой, а уже за болотом — луга общины Сытной, где держали коровье стадо в восемьсот голов. Ну и на востоке, на озерах, жили рыбоводы, их было совсем немного.
Домой в тот день возвращались без старшеклассников — у них было больше уроков. Это пятиклашкам не разрешали идти в Сампу одним, а Олаф и Ида считались вполне взрослыми, чтобы отвечать за маленьких. Такие дни выпадали не часто, и, признаться, Олаф гордился тем, что он старший и отвечает за остальных.
Вообще-то полагалось двигаться в обход болота, по широкой проезжей тропе вдоль леса, а потом через «большой» мост, у самого впадения Синего ручья в озеро Рог. Но, понятно, никто таких кругов никогда не делал, ходили напрямую по болоту и через ручей перебирались по бревнышку, в узком месте: получалось километров пять, не больше. Можно было и дрезину подождать, тогда до Сампы добирались бы минут двадцать, но дрезина шла из порта в пять часов, торчать в Узорной никто так долго не хотел.
С той осени в школу Узорной пошел и братишка Олафа, Вик, — в Сампе была только младшая школа, один класс на всех, в нем едва набиралось десять человек.
Ночь только начиналась — в полдень небо еще светилось на юге волшебным сине-зеленым светом, но к концу уроков становилось совершенно темно. Зимой, когда выпадал снег, дорога не казалась такой темной, но осенью иногда приходилось идти чуть ли не ощупью. Электрических фонариков в те времена не было (верней, были, но не фонарики, а фонари, и не для баловства, а для работы), и ребята брали с собой «летучую мышь», заряженную сыротопом[1]. Вообще-то она мало что освещала, потому и зажигали ее редко, и не на дорогу вовсе посмотреть. В тот раз «летучую мышь» нес Олаф — как старший.
Ида дразнила его за единицу по литературе до самого болота, и если бы она не была девчонкой, он бы быстро заткнул ей рот. Нет, ударить девчонку, конечно, унизительно, позорно. Но почему они пользуются этим? За единицу по литературе и так влетит, а тут еще она…
— Оле, ну вот зачем ты отвечал, а? Сказал бы, что не знаешь, и получил бы в два раза больше — не единицу, а двойку.
— Дура! Кроме меня в классе никого нет, что ли? — вспылил Олаф. — Я один, что ли, не читал? Я же время оттянул!
— Ох, благородный герой! — рассмеялась Ида. — Ромео и Джульетта поженились и стали жить вместе!
— Сама так рассказала, а теперь ржешь!
Ида расхохоталась еще громче.
— Не поженились. Обвенчались. Я сказала «обвенчались». А чем ты слушал, я не знаю.
— Какая разница: поженились, обвенчались… — проворчал Олаф. — Стали мужем и женой.
— Оле, они не могли жить вместе, в этом же основная суть. Если мы с тобой ночью тайно придем к Планете и скажем, что мы муж и жена, мне мама все равно не разрешит с тобой жить.
Малявки расхохотались (включая Вика!), кто-то сквозь смех выдавил неразборчивое «жених и невеста»…
— Чего? Вообще с ума свихнутая? Я с тобой жить и не собираюсь! Нужна ты мне! — Олаф не нашел больше слов в свое оправдание, захлебнулся возмущением. Малявки смеяться не перестали, даже развеселились еще больше, и от обиды Олаф ускорил шаг.
— Оле, Оле, погоди! — через минуту взмолился Вик. — Я так быстро не могу!
— Пусть идет, — услышал Олаф надменный голос Иды. — Мы и без него найдем дорогу.
Он шел так быстро, что через несколько минут перестал слышать голоса за спиной. Раза два или три его кто-то звал по имени, но Олаф не остановился и не ответил. Нет, ну надо было такое ляпнуть, а? Мама ей не разрешит… И Вик — ну какой мерзавец, а? Пусть не липнет после этого!
Темнота была кромешной, но этой тропинкой через болото Олаф ходил почти каждый день уже четвертый год подряд и сбиться с пути не боялся. В лесу бывает совсем ничего не видно, можно и на дерево наткнуться, а на открытом пространстве, как бы ни было темно, на фоне неба все равно видны какие-то ориентиры. Да и глаза быстро привыкают. Когда со света сразу в темноту выходишь — хоть глаз коли, а потом ничего.
Потихоньку обида выветрилась из головы, Олаф вспомнил, что он самый старший сегодня, а значит отвечает за остальных. По правде, Ида родилась на три месяца раньше, но девочек в таких случаях никто не считал — мужчина не должен перекладывать ответственность на женщину. И Олаф сообразил вдруг, что сделал именно это: оставил Иду старшей, переложил на нее свою ответственность! В ту минуту ответственность представлялась ему привилегией, а не тяжким бременем, и получалось, что он добровольно отдал Иде право старшинства!
Он подумал и остановился. Самое трудное по дороге — перейти ручей по бревнышку, малявкам надо помогать, особенно девчонкам. В глубине души Олаф подозревал, что Ида и с этим неплохо справится, — оно-то и было особенно обидно.
Стоять пришлось долго, прежде чем послышались голоса ребят; Олаф подумывал даже неожиданно выскочить на них из темноты с грозным рыком, но решил, что эта шутка ему уже не по возрасту. И просто стоял на тропинке, ждал, когда они подойдут.
— Оле, это ты? — заметив его на пути, спросила Ида.
— Я, я, — Олаф не стал ломаться и хотел уже повернуться и идти дальше, но Ида вдруг снова спросила:
— А где Вик?
— Чего? — не понял Олаф.
— Вик побежал тебя догонять, он тебя что, не догнал?
— Как… побежал догонять?.. — еле-еле выдавил Олаф. В голову стукнула кровь, в лицо бросился жар, а колени стали ватными, едва не подогнулись. Страх, стыд, чувство вины… — Почему? Зачем? Зачем ты его отпустила?
— Он меня не слушал. Ты же старший, а не я, — едко ответила Ида.
И, конечно, она была права. И, конечно, никто кроме Олафа не виноват — но можно было и не ерничать.
Они с полчаса бродили по болоту, звали Вика, но он не откликался. Зажгли «летучую мышь», темнота от этого стала только гуще, но Вик мог заметить огонек издалека — и Олаф задирал вверх руку с фонарем, чтобы его было видно как можно дальше. Малявки устали, у двух девчонок пришлось забрать сумки с учебниками.
Те часы Олаф и теперь вспоминал с содроганием — до сих пор не простил себе той глупости, которую сделал. А тогда… Тогда он был в полном отчаянье, обмирал от ужаса: а если Вик провалился в трясину? Это на тропе нечего бояться, но мало ли куда братишка мог забрести? Даже если не утонул, а просто промок и сидит сейчас где-нибудь под кустом и замерзает? Картинка, нарисованная воображением, доводила его едва не до слез: младший братишка (которого Олаф всегда недолюбливал, к которому ревновал, надоедливый, липучий зануда!) плачет в полной темноте, зовет его, Олафа, все тише и тише, одинокий, промокший, замерзший! Впрочем, представить Вика тонущим в трясине было еще страшней, но и эту картинку воображение Олафа не обошло стороной… И хотелось куда-нибудь бежать, спешить, спасать, исправить, непременно исправить сделанное — знать бы, куда бежать…
— Оле, надо возвращаться в Сампу, за помощью… — сказала Ида, тронув Олафа за плечо. — Мы сами его не найдем.
Она уже не ерничала, наоборот — жалела его, переживала.
— Возвращайся, если хочешь… — прорычал Олаф, отвернувшись.
— Оле, это я виновата… Я его не задержала, я не подумала, что ты так далеко.
— Не надо! — огрызнулся он. И добавил помягче: — Ты тут ни при чем. Я слышал, как он меня зовет, и не откликнулся. Понимаешь? Если бы я откликнулся, он бы меня догнал!
— Если бы я тебя не дразнила, если бы не сказала эту ерунду… — Ида разревелась вдруг так горько, что больше не могла выговорить ни слова.
Если! Если бы он прочитал эту чертову пьесу, если бы не получил единицу, если бы не обиделся на Иду (и Вика)… Как много «если»…
— Перестань реветь, — проворчал Олаф. Вот потому женщину нельзя назначить старшей: в ответственный момент она разревется — будто слезами можно решить проблему. — Возвращайтесь в Сампу. Ты сможешь перевести малышню через ручей?
Ида закивала, попыталась вытереть слезы, шмыгнула носом.
— А дорогу найдешь?
Она закивала с удвоенной силой.
— Я фонарь себе оставлю, вдруг… — он пожал плечами.
— Может, тебе лучше с нами? — Ида спросила робко, заискивающе.
Он ничего не ответил — не мог он вернуться в Сампу, не мог! Ну как? Как посмотреть маме в глаза, отцу? И потом, когда еще помощь соберется: а если не успеют?
Сколько раз им говорили не ходить через болото! Сколько раз повторяли, что держаться нужно вместе! Сколько раз предлагали делать уроки в школе и ехать домой на дрезине! Не слушали, конечно не слушали! Потому что до поры все было хорошо, ничего не случалось! Как говорил Матти: «Пока не прилетит жареная птица».
Оставшись один, Олаф начал поиски с удвоенной силой — теперь не требовалось присматривать за остальными, сумки у него забрали (включая его собственную), и появилась возможность менять руку, задирая вверх «летучую мышь». Он звал Вика не переставая, иногда ставил фонарь на мох, чтобы сложить ладони рупором, но неизменно поднимал «летучую мышь» повыше, не зная, что расходится дальше — звук или свет.
По его предположениям, помощь должна была появиться не позже чем через час, но сколько прошло времени, Олаф не представлял. А может, забрался так далеко на восток, что не слышал криков и не видел света фонарей? Всерьез заблудиться на острове нельзя, скорее рано, чем поздно выйдешь к океану, но некоторым удавалось, да… В основном, конечно, малышам.
Там, куда поиски привели Олафа, стоял редкий заболоченный лес; иногда он видел в темноте открытую озерную воду, но вплотную подойти к берегу не мог — однажды только напрасно промочил ноги. В лесу, хоть и редком, голос расходился не так далеко, а света «летучей мыши» можно было и в трех шагах не заметить.
Мысли с каждой минутой становились все мрачней, пошел мелкий ледяной ноябрьский дождь, не сразу, но промочил фуфайку и штаны, замерзли руки. Тогда Олаф думал со злостью, что так ему и надо, пусть будет холодно, мокро, пусть он устанет, простынет и тяжело заболеет, пусть упадет и что-нибудь сломает — может быть, от этого будет хоть немножко легче, может, в этом найдется какое-то оправдание… Лучше всего утонуть где-нибудь на подходе к озеру или провалиться в болотную трясину. И лишь мысль о том, что Вик тоже мокнет и мерзнет сейчас под дождем, не позволяла ему осуществить это глупое пожелание.
Олаф совсем потерял счет времени, руки отваливались — не осталось сил поднимать фонарь, — и он с отчаяньем думал, что если Вик утонул, то искать его придется всю жизнь… Он не представлял, где находится, и если раньше был уверен, что методично прочесывает островок, то теперь просто шатался туда-сюда в темноте. И кричать громко не получалось — он охрип; и, конечно, все равно звал Вика, но от этого до боли першило в горле, а звук выходил сиплым и тихим.
Он ни разу не подумал о том, что Вика давно нашли без него. Видел, как за горизонтом иногда освещается небо: значит, поиски еще не прекратились, значит, пускают сигнальные ракеты. Это не придавало сил, наоборот — только сильней мучила совесть: это его вина, он сам должен найти Вика, сам!
Олаф надеялся услышать ответ на свои крики и представлял, как отыщет братишку где-нибудь под кустом и как они вместе вернутся в Сампу. Он даже разработал план возвращения самым коротким путем… И иногда ревел (никто ведь не видел), когда понимал, что этим планам не суждено сбыться, если Вик утонул.
Заболоченный лес сменился сухим и густым, а вскоре Олаф вышел на опушку. Долго соображал, где находится — на лугах Сытной или на полях Сампы, но так и не понял.
Он издали заметил свет фонарей, а потом услыхал и крики, однако, к удивлению Олафа, люди с фонарями звали не Вика, а его самого. И он откликнулся как мог громко — громко не получилось. И идти в их сторону быстро тоже не получалось, он спотыкался и едва не падал с ног. Постарался поднять «летучую мышь» повыше и чуть не выронил ее совсем.
Но его заметили, осветили большими электрическими фонарями, побежали навстречу… Это были мужчины из Сытной (потому он и решил сначала, что до Сампы далеко), кто-то выпустил зеленую ракету из ракетницы — отбой тревоги, — ощупывали его, спрашивали о самочувствии, предлагали помочь идти, дали глоток спирта из фляжки и горячего чая из термоса. Было пять часов утра…
Вдали мелькнула еще одна зеленая ракета — отбой тревоги передавали по цепочке. Олаф боялся спросить про Вика, но догадался: если отбой, значит, Вика уже не ищут. Почему? Олаф и в детстве считался пессимистом (но называл себя скептиком).
Его нашли на границе земель Сампы и Сытной, а потому повели домой, в Сампу, — пришлось идти еще минут сорок, и продержался Олаф только из гордости. По дороге ему рассказали, какой переполох он поднял. Вик добрался до дома незадолго до возвращения Иды с ребятами — поплутал немного по болоту, но увидел издали огни Сампы и довольно быстро вышел к Синему ручью. Олафа сначала ждали, потом искали своими силами, потом по рации передали тревогу в Сытную и Узорную. Пускали ракеты — по ним Олаф мог определить правильное направление движения.
Гора должна была свалиться с плеч — и она свалилась, Олаф редко бывал так счастлив, как в ту минуту: Вик жив, с ним все хорошо, он не утонул, не замерз и, наверное, даже не простудился. Конечно, Олаф виноват, но совсем не так виноват. Конечно, так делать нельзя, но… искать Вика всю жизнь точно не придется. И обиды не было, только радость. А вот идти стало гораздо тяжелей, холод дал о себе знать, усталость навалилась — последний километр Олаф прошел еле-еле, шатаясь и спотыкаясь.
В начале мая опять поехали туристы – отдыхать и развлекаться.
На том же участке на краю леса, где год назад «тестировали» Mary – удобное же место для пикника, и место для флайера есть – опять группа не очень трезвых людей, и опять с киборгом.
На этот раз – тощий светловолосый DEX с тату коричневого цвета в виде стоящего на задних лапах похожего на медведя зверя на груди.
После того, как Зоя (она стала привыкать к новому имени) скинула Косте-Кощею видеозапись своего побега, он стал проверять и этот участок у края леса – и заметил эту группу людей сразу.
Некоторое время просто наблюдал – пока расставляли палатки, разжигали костер и резали мясо – и не вмешивался.
Но когда тощему DEX’у приказали раздеться, встать под деревом, которое они назвали «березой», и замереть – начал действовать. Самостоятельно.
Ждать, когда татуированного DEX’а добьют, не было необходимости – на зачистку участка ушло бы несколько секунд. Но убивать не хотелось. Не на войне. Можно просто напугать, голограмма у него хорошая, в виде скелета – а пьяным и этого достаточно.
Кощей просто скинул DEX’у программу неподчинения хозяину, которую достал для Mary у приехавшего на отдых к знакомым программиста в деревне.
В результате названный им Бером DEX просто ушёл от людей. К Бабе-Яге они явились вместе. И не с пустыми руками.
Пока Кощей голограммами пугал разбегающихся людей, Бер собрал всё, что только смог, упаковал одежду и продукты, погасил костёр и достал из багажника флайера небольшой аэроскутер.
На нём и вернулись.
Кощей пошел в посёлок, Бер остался у Зои – надо было установить и укрепить ограду вокруг землянки-избушки, да и к людям он не стремился совершенно.
Идее подчинения живущей в землянке Mary не обрадовался – но деваться некуда, не возвращаться же обратно в пункт проката. Лучше уж в лесу остаться жить, чем менять хозяев.
Так и стали жить – Зоя в землянке и рядом с ней, Бер кружил по лесу, спал на земле и подходил к землянке через два дня на третий – принести добычу, скинуть видео и поесть горячего.
Через две недели Бер нашел залежи глины, набрал и принёс к избушке. Первые горшки получились корявыми и неровными, DEX’а лепить никто не обучал, но постепенно приспособился к лепке и обжигу, найдя все справочный материалы в Инфранете.
К концу июля сделал гончарный круг и стал делать посуду аккуратно и быстро, горшочки на скутере стал возить в деревню и обменивать на сахар и масло.
Кощей приходил на два-три дня через неделю – приносил продукты, запасную одежду, инструменты, а уносил видеозаписи, пробы воды и грунта с разных участков леса и болота, помогал с голограммами.
Каждый старался выжить сам – но с пониманием необходимости помогать товарищу.
Так прошло лето. Кощей больше не предлагал Зое прийти в поселок – сама решит, когда сочтет нужным.
Всё-таки убийство четырёх человек, какими бы ужасными они не были, люди киборгу не простят. Поэтому видеозапись с побегом Mary от хозяев он не скинул Анне Борисовне, удалил у себя и приказал удалить Зое.
Но в августе стал говорить, что Анна Борисовна хочет лично прийти в гости и познакомиться, заодно и посмотреть землянку, и станок, и работу на станке… И Зоя и Бер были против.
И Анна Борисовна вроде сначала не очень бы и настаивала – контакт хоть и длится более года, но всё же очень хрупок – если бы не назревающая в поселке проблема.
У заповедника, увеличившегося почти в пять раз, сменился директор. И новое начальство распорядилось почти треть леса отдать под вырубку и строительство коттеджного элитного посёлка.
И встреча киборга Бабы-Яги и профессора Зерновой стала необходимостью. Для обеих. Тут – как говорится – не было бы счастья, да несчастье помогло.
На этот раз Бай кивнул. Так было проще, чем пытаться ответить.
— Айвен последние месяцы сам не свой, ваша дружба была для него очень важна, хотя он из глупой мальчишеской гордости никогда в этом и не признается…
Айвен. Ну да. Можно подумать, ты не знал. <i>Можно подумать, тебе было до этого дело.</i> Милая семейная привычка — всегда думать лишь о своих проблемах. В этом твоя основная проблема. <i>Так постарайся, чтобы она была только твоей проблемой и не портила жизнь никому другому. Например, Айвену.</i>
— А на твои последние отчеты так и вообще взглянуть без слез невозможно!
Опаньки. А вот это уже серьезно. Если твои проблемы начинают негативно сказываться на работе, они перестают быть только твоими проблемами…
— Миледи, я всегда очень… хм… ответственно подходил к вопросам своей… хм… службы. И если в последнее время где-то что-то упустил или был недостаточно аккуратен или доказателен… Виноват. Спешу принести свои извинения и уверения в том, что приложу максимальные…
— Чушь. Твои последние отчеты аккуратны и дотошны до отвращения. К ним невозможно придраться! Это-то и вызывает тревогу: раньше ты никогда не доходил до такого перфекционизма. А сейчас мне за тебя просто страшно становится. Ты взваливаешь на себя слишком многое, хватаешься за все подряд, лезешь в самые опасные дела. Вот скажи мне, Байерли, когда ты последний раз… нет, не отдыхал, такой глупости я у тебя спрашивать не буду, но хотя бы нормально спал хотя бы две ночи подряд? Молчишь? Правильно. Не в этом месяце точно. И что-то мне подсказывает, что в прошлом тоже вряд ли. Ты работаешь на износ, и надолго тебя не хватит. Ты уже на грани выгорания, Бай, неужели сам этого не видишь? А мне не хотелось бы в скором времени оплакивать еще и столь ценного сотрудника, к которому за прошедшие годы я успела… скажем так, с которым я успела неплохо сработаться…
Элис пробарабанила безупречными ногтями по спинке стоявшего у камина кресла, словно ставя тройные точки. Прошлась до стола, поправила и без того безупречно ровную стопку лежавших на нем бумаг, вернулась обратно к камину. Снова посмотрела на Бая в упор, слегка поджав губы и словно бы раздумывая, стоит ли продолжать разговор с созданием, пусть и не лишенным определенных достоинств, но все-таки настолько далеким от безупречности. Бай ответил ей прежней нейтрально-насмешливой улыбкой, чуть наклонив голову к левому плечу и мечтая о хорошем бокале хорошего бренди. Ладно, пусть даже самого скверного бренди… Ладно, пусть даже без бренди.
— Даже и не знаю, чем мой оболтус тебя так привлек, — сказала леди Элис задумчиво. — Ну разве что только тем, что мальчик он добрый, этого у него действительно не отнять. Но как бы там ни было, для тебя он тоже был важен. Он был твоим якорем. Твоей группой поддержки. И, судя по тому, как ты мгновенно пошел вразнос, потеряв вашу дружбу, она была тебе нужна не менее, чем ему. И тебе особенно непростительно не понимать, что настоящая дружба — это редкостное сокровище, которое не всем выпадает счастье иметь и которое надо беречь и лелеять.
Она не сказала: «И только глупые дети могут так легко пренебречь подобным сокровищем ради своих мелких детских, никому не интересных обид». Очень громко не сказала. И очень доходчиво.
Бай продолжал улыбаться. А что ему еще оставалось?
Белая камера. Лежащий на белом полу Врач судорожно вздыхает, разлепляет спёкшиеся губы, не открывая глаз, просит:
— Пить…
В кадре появляется кружка-поильник с длинным носиком. Врач пьёт, давясь и задыхаясь. Вода течёт по лицу, глаза закрыты.
— Который час?
— Утро. У меня нет часов, но если надо — могу глянуть у кого-нибудь из охраны…
Договорить Воображала не успевает — Врач широко распахивает глаза, лицо его искажается:
— Ты?! — Глаза безумные. Отшатывается, вжимаясь в стену, бормочет быстро, в полубреду. — Ты, конечно, конечно же ты, кто же ещё, за что, что я тебе сделал?!
Воображала испугана, отодвигается к противоположной стене, втягивает голову в плечи, моргает. Кружка с грохотом катится по полу, с таким же грохотом распахивается дверь. Двое в пятнистых комбинезонах грубо хватают Врача, тащат наружу. Он начинает выть, выворачивается у них в руках, его волокут. От двери, извернувшись, он кричит Воображале:
— За что?! За что?! Что я тебе сделал?!..
На своих конвоиров он не смотрит, только на неё — с ужасом и отчаяньем, пока за ним не захлопывается дверь.
Всё происходит так быстро, что по полу ещё продолжает катиться брошенная кружка — очень громко в наступившей тишине.
смена кадра
Анаис идет по бункеру.
Она изящна и совершенно безвозрастна. Во всяком случае, выглядит никак не на свои пять-шесть лет. Чёрные колготки-сеточки, алые туфли на высоком каблуке, алая юбка, узкая и длинная, с разрезом и широким чёрным поясом. Алая шляпа и перчатки, чёрная вуалетка. Все — подчёркнуто новенькое, броское, кукольное. По бункеру идёт не ребёнок, и даже не маленькая женщина — живая кукла, красивая, изящная, ненастоящая.
Её не замечают, но предупредительно расступаются и словно бы нечаянно открывают нужные двери. В том числе — и запертую на множество замков дверь в белую камеру, где стены усилены несколькими слоями бронестекла.
Воображала сидит в углу, свесив голову на грудь. То ли спит, то ли просто устала. Врач лежит лицом вниз на полу в полуметре от неё. Анаис аккуратно обходит его, останавливается рядом с Воображалой.
Воображала поднимает голову.
Некоторое время они молча смотрят друг на друга, Анаис — с лёгкой снисходительной улыбочкой, Воображала — с быстро меняющимся выражением, безучастно, озадаченно, радостно-удивлённо. Анаис чуть заметно кивает в сторону двери.
Проблеском — корабль. Шум моря. Белые паруса наливаются алым. Секундная задержка камеры — на центральной мачте три флажка морского семафора. «Следую своим курсом».
Наложение изображений и шумов. Сквозь накатывающие волны видно, как Воображала встаёт, делает шаг вперед. На алом шёлке парусов проступают аккуратные черные горошины, цвет парусины постепенно светлеет, вызолачивается до ярко-оранжевого. Плеск воды о деревянный борт, шум прибоя накатывает. Стихает.
Тихий стон. Шорох.
Воображала оборачивается, обрывая сдвоенность изображений и шум моря. Опускается на корточки. В её руках — кружка-поилка.
Врач неподвижен, дышит ровно.
Воображала растерянно оглядывается, но Анаис в камере уже нет. В бронестекле мигают отблески разноцветных огоньков с пульта. Сначала они красно-оранжевые. Потом красные гаснут.
смена кадра
Мигают разноцветные огоньки разложенной на полу новогодней гирлянды. В углу частично украшенная ёлка. У стола — Конти с ложки кормит Анаис, той года полтора. Чёрные ползунки в алый горох, кружевной слюнявчик, невозмутимое личико с очень яркими губами и чёрной обводкой вокруг узких глаз.
Конти говорит вполголоса:
— Когда же ты у нас заговоришь-то, а?..
Воображала (ей около восьми, голубая бескозырка, оранжевая тельняшка), сидя на полу, нанизывает на шнурок морские сигнальные флажки. Растягивает низку:
— А это?
Конти бросает косой взгляд:
— Ложусь в дрейф, жду инспекцию, дайте подтверждение, приветствую.
— А это?
Конти косится:
— Если перевернуть — то это будет Новембер Чарли. Ну, что-то типа СОС.
Воображала делает большие глаза, сочувственно кивает головой и говорит торжественно:
— Бульк!.. А если так?
Взлетевшая охапка флажков рассыпается, зависает, вытягивается, как по ниточке. Обматывает ёлку длинной спиралью. Конти критически осматривает флажки. Хмыкает:
— Бред собачий. Хотя вон там — предупреждение о неприятеле, пожелание счастливого пути и отказ навигационной системы. А слева — заверение о неприкосновенности вызываемых на переговоры парламентёров, усиление срочности и карантин.
— А так?..
Вторая спираль закручивает вокруг ёлки оставшиеся флажки, три шнура повисают на стенах. Оставленная без присмотра Анаис достаёт из коробки с украшениями самый большой шар — алый в чёрную крапинку.
— А, не знаю… — Конти собирает со стола детскую посуду на поднос, сдвигает в угол, — Займись лучше шариками, пока Анаис их все не раскокала.
Воображала оборачивается, смотрит сначала на Конти, потом на Анаис, говорит со значением:
— Она — не раскокает…
Конти не замечает напряжения в её голосе — он занят откатыванием столика к стенке. Пожимает плечами:
— Но ведь и не повесит же!
Воображала фыркает многозначительно:
— Это уж точно!..
Конти замечает неодобрительность интонации, оборачивается:
— Как тебе не стыдно! Она же маленькая!..
— Маленькая, маленькая… Всегда она у тебя маленькая! Это не честно! Пускай бы день она маленькая, день я, а то всё время она, да она… — продолжая ворчать, Воображала ногой сдвигает оставшиеся на полу флажки. Их три.
— А это?
Конти смотрит. Кривится:
— А-а-а… Следую своим курсом… Приказ ни во что не вмешиваться.
— Почему?
— Потому что приказ.
Некоторое время Воображала думает.
— В смысле — пошли все на фиг?
— В смысле…
— Но ведь это плохо! Их потом накажут, да?
— В том-то и штука, что не накажут. Приказ у них такой — курсом своим следовать, ни на что не отвлекаясь.
— Даже если вдруг пожар?
— Даже.
— А люди погибнут?..
— А приказ?
— А… это, ну… совесть всё-таки?..
— Но ведь всё-таки — приказ?..
— Нехорошо как-то.
— А вот это, кстати, ещё вопрос… Может быть — и не хорошо. А, может быть — очень даже хорошо. Думаешь — так не бывает? Ладно, представь — идёт человек, торопится очень. Яма с водой, в яме котёнок тонет. Кричит, надрывается, маленький такой, жалко. А человек мимо проходит, спешит очень. Это как — хорошо?
— Нет, конечно!
— А человек — врач. Он спешит к больному ребёнку. Мальчик маленький, глупый, пуговицу проглотил, задыхается… Врач остановился, спас котёнка. А мальчик задохнулся. Хорошо?..
— Нет, конечно…
— Так всё-таки — хорошо то, что он мимо прошёл, приказ имея, и котёнка не спас, или плохо?
Воображала думает долго. Хмурится, молчит, теребит нижнюю губу, упрямо вертит головой. Наконец — авторитетно и безапелляционно:
— Надо было успеть! И котёнка, и мальчика. Он же врач! Значит, должен был всё успеть!.. — и зевает широко, с хрустом.
— Э, да ты спишь уже!
— Неправда! Вовсе я даже и не сплю!
— А пора бы! Времени-то сколько, знаешь?
— Новый Год же!..
— Новый Год завтра. А сегодня ещё старый. Так что — шагом марш!.. Эй, заодно и Анаис забери!
Воображала мстительно фыркает, над её головой взмывают три флажка. Гудит, имитируя пароходную сирену, крутит плечами, словно гребными колесами и уходит, ехидно скалясь через плечо.
Анаис с шариком в руке смотрит на Воображалу и Конти с лёгкой снисходительной улыбочкой — так взрослые смотрят на расшалившихся детей.
смена кадра
Белый пол камеры. Врач открывает глаза, и тут же снова их зажмуривает, сморщившись:
— Опять ты. Конечно. Я так надеялся, что это просто кошмар. А это — ты…
Воображала сидит в углу, лицо равнодушное, глаза сощурены. Замечает спокойно:
— Рёбра я срастила, руку тоже. Синяки сами пройдут, лень возиться было.
Врач смеётся, приподнимаясь у стены:
— Конечно! Ну да, конечно!.. Как же иначе. А я-то, дурак… Теперь понятно, — он осторожно вертит головой, проверяет подвижность рук. Бросает на Воображалу острый неприязненный взгляд. — Ничего личного, правда? Справедливость торжествует.
— Мог бы, между прочим, и спасибо сказать. Как вежливый человек.
Врач усмехается хищно, и нет в этой его усмешке ничего весёлого.
— Дело не во мне, правда? Я-то всё голову ломал — за что же ты меня так… А тебе ведь всё равно было, правда? Я просто вовремя под руку попал. Вот и всё. Не повезло. Подвернулся не под то настроение. У всех бывает. Только не все могут срывать его на тех, кто случайно подвернулся. Тем более – так.
— Я не понимаю.
— Всё ты понимаешь. Уверен, ты никогда не обрывала мухам крылышки. И кошек за хвост не дергала. Ведь не дергала же, да?.. Ну, ответь, не дергала?!
— Не дергала. При чем тут кошки?
— Пра-авильно! Тебе это просто неинтересно, правда? Зачем самой пачкаться, когда можно чужими руками? Да и что такое — кошки!? Мелко. Гораздо интереснее, когда с людьми. И, главное чтобы — чужими руками.
— Не понимаю…
— Брось! Я-то, дурак, думал, что ты меня ненавидишь. Меня, лично, понимаешь? Всё понять пытался — за что. А дело не во мне, всё гораздо проще. Объект не важен, важно действие. Не я, — так тот же Рома… Или Алик. Впрочем, Алика ты уже… Хоро-ошие игрушки, правда?! Только ломаются быстро. Но это не важно. Их же полно вокруг, таких игрушек. А тут ещё и я подвернулся. Вполне можно пожалеть. Но сначала… Для того, чтобы игрушку можно было пожалеть, её ведь нужно сломать. Чего её жалеть, если она новенькая да целенькая? Если ей не больно?..
Вздрагивает, щурится. Улыбка жёсткая. Говорит размеренно и отчетливо, словно припечатывая каждую букву:
— Нельзя срастить несломаное.
Воображала неподвижна. Смотрит на него широко открытыми глазами. Она напугана и растеряна. У Врача глаза дикие, лицо дергается, голос быстрый, сбивчивый:
— Эти идиоты думают, что сами тебя сюда загнали!.. Нет, представляешь, они всерьёз так думают! Смешно, правда?.. Но я-то знаю… — хихикает, грозит Воображале пальцем. Внезапно становится очень серьёзным, почти злым. — И ты – ты тоже знаешь…
У Воображалы странное выражение лица. Она готова заплакать.
— Не понимаю…
Врач хихикает, подмигивает, грозит пальцем. С неожиданной яростью:
— Врёшь!!! Всё ты понимаешь!. Это они — не поняли. И не поймут уже! Но я… Я слишком хорошо тебя знаю.
Внезапно успокаивается, переворачивается на спину, смотрит в белый потолок. Говорит задумчиво и грустно:
— Иногда я думаю — а есть ли я вообще? В смысле, на самом деле? Сам по себе. Или я тоже просто тобою выдуман?..
смена кадра
— Эй, мне уже девятнадцать! – запротестовал Дин, независимо засовывая руки в карманы.
— А ведешь себя как мальчишка! Опять сунул голову в змеиное гнездо?
— Да кто б отказался от билетика на такую шикарную вечеринку?
Мужчина окинул взглядом скованные тела спящих мальчишек, переплетенные в самых невероятных позах, нахохлившегося Люка, напряженного Сэма… цепко ухватил потрепанный вид самого охотника, и покачал головой:
— Винчестер! Спустить бы с тебя шкуру, паршивец.
— И это говорит священник! – укорил «паршивец», — Станьте в очередь, пастор!
Сэм переводил взгляд с одного на другого – спустить шкуру? Это всерьез? За что?
— Уже стою. После Харвелла и Джозефа. Харвелл уже неделю мечтает добраться до тебя и выдать сразу и за все! Достал ты его своей выходкой, парень!
— Неа, Харвелл в очередь за мной! – пробасил еще один голос, и высокий тип буквально набросился на Дина, расставив руки, как атакующий борец сумо.
— Я тебе сейчас шею сверну, понял? Ты что вытворяешь…
Сэм выхватил оружие, прежде чем успел подумать, что делает. И нацелил в голову здоровяку.
— Отойди от него, — прошипел он, — Медленно…
Краем глаза он заметил, как Люк повторил его движение, точно молчаливое отражение в зеркале. Проклятье, почему Дин не сопротивляется?
— Эй-эй…Остынь, парень.
— Отойди от него!
— Так, все успокоились! – Дин вырвался из хватки здоровяка и быстро встал между ними… – Тихо-тихо, все! Опустили пушки, парни!
— Но…
— Опустите, быстро… – его голос стал почти шепотом, — Все хорошо, все будет в порядке… Поверь.
Сэм закусил губы. Он свалял дурака или Дин притворяется, что все в норме?
Глаза Дина смотрели с тревогой:
— Ты же веришь?
Тебе?
Тебе – да.
Пистолет отправился на место.
— Так, отлично, нам не придется скучать, — подытожил Дин почти с настоящей улыбкой, — Парни, это пастор Джим. Он серьезно относится к работе, так что при нем не ругаться! А этот тип с ручищами – Крошка Майк. Он просто профессор, только не всегда, а по средам и воскресеньям! А сегодня суббота.
— Винчестер, я тебе за такие шуточки… – протянул здоровяк, и, не договорив, ухмыльнулся и махнул рукой, мол, что с тебя взять! – Наконец-то явился, заноза!
— Я – заноза? Да я просто парень из Смолвилля! Сама кротость, словом.
— Кротость, ха! Это значит, кротость тут такое устроила? Не знали демоны, с кем связываются…
— Их проблемы!
— Кстати, с тебя пиво! – примирительно прогудел здоровяк, — Мы чуть двигатель не изжарили – так летели сюда!
— Будет тебе пиво… Там еще один демон, в ловушке. Вон в том домике.
— Четыре демона?! – посчитал Крошка Майк, – Винчестер, ты что, решил всех одержимых в одном месте собрать?! Ребята, сюда! – заорал он куда-то в темноту. – У нас еще работа есть!
— Сейчас новый баллон возьмем! – отозвался чей-то голос, — Секунду!
Дин встал между своими молчаливыми помощниками, и по его голосу Сэм понял, насколько тот волнуется – слишком спокойный голос был. Слишком…
— Пастор, Майк знакомьтесь – это Люк Шонесси, тот самый. А это… это Сэм.
— Рад познакомиться, мальчики, — светлые глаза священника смотрели испытующе, — Значит, в этом богопротивном городе есть и нормальные дети? Повезло тебе…
— Это Сэм, — повторил Дин, касаясь его плеча.
— Я расслышал. А он помнит свою фамилию, как Лукас? Или…
— Его фамилия Винчестер.
Священник и здоровяк переглянулись… и перевели взгляд на Сэма. Удивленный такой взгляд. И очень недоверчивый…
— Как твоя фамилия, сынок? – наконец спросил пастор.
— Я что, тихо сказал?! Это Сэм! – Дин нахмурился и придвинулся еще ближе. Его ладонь почти демонстративно легла на плечо брата…
— Дин, послушай… – начал Майк неожиданно мягким голосом, но пастор его остановил:
— Подожди. Ты помнишь свою фамилию, паренек?
Сэм вздохнул: для брата это очень важно? Ну тогда и для меня тоже…
— Я Винчестер. Сэмюел Винчестер.
Он невольно напрягся, произнося запрещенное – что-что, а отучать воспитанников от нежелательных привычек в Прайде умели. И долго еще придется делать над собой усилие, произнося собственное имя…
Пальцы Дина на его плече чуть сжались – совсем несильно. Ободряюще. Спокойней, Сэм… Сэм Винчестер.
Майк присвистнул… Вид у него был обалделый.
— Ничего себе.
Пастор и Дин еще немного посверлили друг друга взглядами, охотник – вызывающим, Джим – сочувственно-извиняющимся, и наконец нерешительно улыбнулись. Пастор поднял руки вверх, точно признавая поражение.
— Добился таки своего… Джон знает?
— Не успел.
— Ну ладно. Я очень рад за тебя, Сэм. Рад, что ты вернулся. Тебе очень повезло с братом, держись за него покрепче.
— Я знаю. – кивнул Сэм. А с отцом не очень… Он боролся с желанием сжать руку Дина, чтобы… чтобы… Ему не хотелось думать об отце. Только не сегодня. — А он здесь?
— Джон? – переспросил Майк, — Нет, Джон сейчас в Юте! Представляете, он…. — Серые глаза радостно сверкнули, кажется, здоровяк собрался вывалить на их головы все о Джоне Винчестере, но тут его команда наконец вылезла из машины вместе с тем самым баллоном, и, прихватив командира, убежала разбираться с оставшимся демоном. Сэм всей душой понадеялся, что Наставника нечаянно утопят в святой воде…
Дин проводил немаленького Крошку просьбой пока не изгонять демона, а просто подержать немножко! У них с Наставником незаконченный разговор, так что он, Дин, скоро придет! Доложит и придет!
— Сначала приведешь себя в порядок, потом доложишь! – вмешивается пастор, — Ты посмотри, на кого ты похож, оратор! Докладывай, только быстро, самое важное, и марш к врачам! Через час, когда мы все тут почистим, приедет Харвелл, ему все доложишь полностью.
— Да что рассказывать? Все питомцы лагеря упакованы и спят. Осталось только пройти и собрать. Те еще детишки… Тут полно работы для врачей, ребята плотно сидят на наркоте, причем какой-то сволочной… Наставника допросим – узнаем, что тут вытворяли эти адские твари.
— Понятно, — пастор явно отметил полное нежелание Дина говорить о своих приключениях, но говорить ничего не стал, — Допросим.
— Мы можем рассказать, — послышался тихий голос. Люк. – То, что знаем…
Охотники посмотрели на него:
— Правда?
— Похоже, мальчишка и впрямь из умников, — кивнул наконец Дин, — Поговори с ним.
— Хорошо. Дин, иди с глаз моих! Пусть тебе хоть лицо в порядок приведут! А ты, Люк, иди сюда. Значит, знаешь тут все, да? А где тут алтарь? Знаешь, такая штука, на которой…
— В доме Наставника. А жертву он еще не выбрал… Оружие на складе.
— Вот это да! – поднял брови пастор, — Пять баллов, Люк.
Что?!
Сэм невольно напрягся. Пять баллов? За что?
— Есть, — после паузы деревянно отозвался Хорек, машинально встав по стойке смирно, — Разрешите выполнять?
— Что? – в кармане священника заверещала рация, и он отвлекся на доклад, — Минутку… Да? Взяли? Хороший улов. Пакуйте. Нет, изгонять будем не здесь, их хорошо бы допросить. Ну подгоните фургон прямо туда, я сейчас дам команду… Ого… и правда хороший улов…
Он бросил на троицу удивленный взгляд и отвернулся, кого-то подзывая…
Сэм покосился на застывшего Хорька. Уже сейчас? Но за что?
— Тебе поставили пятерку, парень! – усмехнулся Дин, — Цени, он строгий!
— Есть… – губы Хорька дрогнули, — Я … ценю, спасибо.
— Подождите, — Сэм схватил Дина за руку, — Подождите… Дин, за что его? Он же помог!
— Не понял. Вы о чем?
— Ну вы же… вы же пятерку ему дали… – Сэм быстро вздохнул, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле, часто-часто, мешая дышать… – Пятерку. Наказание номер пять. Десять часов на растяжке. За что?
Секунду в глазах брата было непонимание, потом Дин скрипнул зубами.
— Сволочь, — проговорил он тихо. — ***! Люк, отмена. Стоп! Черт, как сказать-то… Это ошибка, это… Все, никаких растяжек больше! *** вашего Наставника в … святой водой ему по…
Ошибка?
Сэм невольно переглянулся с ничего не понимающим Хорьком, то есть Люком. Ошибка? Рыжик закусил губу, слишком сбитый с толку, чтобы выяснять, кто и в чем ошибся, но уже без того страха. Можно понять. После сегодняшнего вечера и озверевшего Наставника «пятерку» Хорек бы не потянул, точно…
— Прекрати ругаться! Какой растяжке? – наконец растерянно среагировал пастор Джим, — Дин, объясни, что случилось?
— Я… сейчас… кое-кому другому… объясню, — разъяренный Дин из последних сил подбирал приличные слова, — Чтоб запомнил… надолго.
Зеленые глаза ошпарили домик Сэма таким взглядом, что казалось, там крыша сейчас задымится.
— Мальчики, в чем дело? – голос святого отца был мягким и ласковым, но глаза смотрели пристально. А от машин уже подходили другие, охотники, и говорить при них было почему-то тяжелее. Хорек молчал, похоже, ему все еще было не по себе… Ладно, говорить все равно придется.
Сэм коротко объяснил про «пять баллов». Десять часов в связке на вытяжение, пять ударов каждый час… Святой отец помолчал – побелевшие пальцы с силой стиснули маленький серебряный крест.
— Вот оно что, — сказал он наконец, — Это и правда ошибка. Я потом объясню. Успокойтесь, мальчики, хорошо? Хорошо?
— Есть, — автоматически кивнули воспитанники.
Судя по глазам, пастор им не слишком поверил.
— Значит, пятерка… – человек в черном как-то по-новому посмотрел на питомцев Прайда.
Сэм, подчиняясь настойчивому взгляду, доложил про принятую в лагере систему наказаний. Коротко, четко, как положено при рапорте. Про номер одиннадцать он хотел промолчать, но почему-то не сумел. Хорошо хоть человек его остановил, не дослушав – после того как Дин быстро шепнул ему что-то на ухо.
Но и этого хватило — охотники молча переглянулись и тишина над лагерем повисла какая-то нехорошая… Задумчивые взгляды просто сверлили фургоны с аккуратно упакованными демонами.
— Пастор, если вы еще раз скажете мне, что Господь заповедал прощать, я что-нибудь разнесу.
Человек очнулся.
— Не скажу. Вот что… Колин, Кристиан, обследуйте лагерь. Детей собрать — и в фургоны. На клетки с одержимыми – дополнительную защиту. Обнесите город солью еще раз. Похоже, так легко они не отступятся…
— Может, сразу в монастырь?
— Нет, тут придется немного задержаться. Подождем Харвелла и отца Модильяни. Мальчики…- пастор несколько смущенно посмотрел на настороженных юношей и вздохнул, — Мальчики… вы Дину доверяете? Он вас ничем не обидел?
Обидеть – Дин? Даже Хорек удивился.
— Да. То есть нет… Доверяем мы.
— Тогда держитесь рядом с ним, а то я опять скажу что-нибудь не то.
— Здорово! – прокомментировал Дин, — А если я ляпну что-нибудь не то?
Сэм нерешительно улыбается, надеясь, что все-таки правильно понял ту сцену в начале:
— Ну… тогда я дам тебе подзатыльник…
Ошеломленное молчание. Нервный взгляд Люка, считающего, что Сэм вышел за рамки… И Дин наконец отворачивается от домика Сэма и смеется:
— Это моймальчик! Договорились, Сэмми!
В его глазах вдруг мелькнули золотые искры, хотя фонарик пастор Джим только что погасил. Сэм повернул голову – над серыми песками показалась тоненькая ало-золотая нить, на глазах наливаясь ослепительным светом…
Занимался рассвет.
— Сэм, ты не знаешь, кто такие психологи?
Юноша покосился на Люка. Они сидели у машины, ожидая, пока Дина посмотрит врач…
— Нет, а что?
— Нас передадут им. Ты не слышал?
— Когда?
— Этот человек… ну, пастор Джим говорил по телефону. Что они не могут просто так передать нас родным – это невозможно. Что нас надо показать психологам… специалистам по травматическим… не запомнил слово. Всех. Я думал, может, ты знаешь.
— Нет. — Сэм нахмурился – новость была тревожной… Специалистам по травматическим… чему? Ему очень не хватало информации о человеческом мире, он не может больше доверять тому, что говорили наставники. И уж тем более тому, что говорил постоянный Наставник, – Ничего. Дин не позволит, чтобы нам причинили вред.
— Дин не позволит, чтобы вред причинили тебе, — уточнил Люк тихо, — Я ему никто.
— Он не стрелял даже по тем, кто камнями швырял, — напомнил Сэм, — И Мамонту только ногу и плечо прострелил, хоть тот чуть не убил нас.
И вообще…
— Кто из вас Сэм? – сквозь белую шторку выглянул худой человек с какой-то странной блестящей штукой на лбу. Это не очки, очки Сэм уже видел.
— Я.
— Иди сюда.
Идти было – один шаг. За шторкой сразу был низкий раскладной стол. Или это было кресло? Сэм не всматривался, он смотрел только на Дина. Смотрел и… и не знал, что сказать. Он как-то привык к тому, что видит следы побоев. В конце концов, в Прайде редко попадались лица без синяков, а тел без шрамов не было ни у кого. Он привык… вообще-то. Но видеть среди этой белизны и чистоты все синяки, ссадины и следы уколов…. Нет, это не все оставлены его руками – брату досталось и от камней, и в драке. Но все-таки, все-таки…. Он сглотнул комок.
Прости. Прости. Я виноват… Какая же я сволочь…
— Дин говорит, что ты давал ему какое-то лекарство, от которого стало легче.
— Да, стимулятор.
— Какой?
— Обычный, из аптечки…
— Как называется?
Сэм беспомощно пожал плечами.
— Черт. Ему плохо, парень, а чтоб ввести противоядие или поддержать организм, мы должны знать, что это такое!
Плохо?
Плохо…
Дин и правда лежал не двигаясь – и глаза закрыл. Похоже, его силы как-то вдруг кончились – посеревшее лицо, озноб… Это из-за стимулятора? Проклятье…
Неужели людям его нельзя?
— Эй, док, отцепись от моего брата! – Дин разлепил ресницы и улыбнулся бледными губами, — Старик, топай сюда, сейчас док нам телек включит. Посмотришь на…
— Винчестер!
— Два Винчестера…
— Надеюсь, хоть второй разумней! – врач сердито поправил свою прозрачную штуковину, — Какой тебе телек, а? Ты еще музыку попроси поставить!
— А «Металлика» есть?
Врач только головой покачал.
— Если не угомонишься, включу Танец кофе из Чайковского.
— Упс… – Дин оценил угрозу и вздохнул, – Учись, Сэмми, как правильно… загнать меня… в угол… пригодится.
— Мне что, начальство позвать? Парень… Сэм, да? У тебя есть еще стимулятор этот? Хоть состав определить. Я ж не знаю, что ему можно колоть, а у него сердце еле тянет! Эй, ты куда?
— Я сейчас принесу! – юноша сорвался с места, как отпущенная птица.
Я сейчас…
Я принесу!
Ты только подожди….
Из-за моего камушка было плохо видно, что творится, но высовываться я побоялась. Нет, серьезно, ведь наступят — и не заметят. Но зато слышно было все.
— Гэррите, метаморф! Бросайте!
— На счет три! Ра-аз… двааа…
— Три!
Бритые кактусы полетели за окно, и что-то гулко ухнуло… а потом замяукало… как будто там, за треснувшей стенкой, вдруг появился кошачий приют.
— Радиус! Радиус, Раэнки!
— Вижу! Зацепило…
— Мало. Готовьте следующий заряд!
— Черт, кошки? Я бы предпочел кого-нибудь помельче…
— Простите, никто не вспомнился помельче! Только кошки!
— Тогда думайте про бабочек! Или мокриц… И ради всего светлого, увеличьте радиус поражения!
Новые снаряды летят в проломы, один вспыхивает прямо в воздухе, но два остальных куда-то попадают… кто-то кричит, кто-то зло смеется… А в окно рвется зеленоватый дым, и Береникка испуганно поднимает руки навстречу этой туче…
— Осторожно!
— Держите защиту!
— Гаэли, пожалуйста… — женщина отступает, и руки дрожат, словно не дым надвигается на нее, а что-то тяжелое… огромное… — Помогите… Помо…
Я чуть не рванулась на помощь, но лягух успел быстрее. Выскочил из-под пола, как на батуте, и в лапах — целая куча каких то стрелок. Красных. Как в дартсе, дед начинает швырять их в зеленое облако, и то дергается под стрелками, как живое… падает… сворачивается… уползает… Береникка почти сползает по стенке, двумя руками держась за сердце. Рядом с ней на колени падает Серавеса…
А вокруг кричат, и что-то рушится, и я сжимаюсь в комочек, мне страшно… Я почти не вижу, в глазах какие-то черные точки, потому что в окне вспышка за вспышкой… но видно, как Кристаннеке перехватывает в воздухе плетенку из голубых огоньков и, перекрутив, швыряет обратно. И как следом летит еще один «кактус», бахает, шипит… всерьез шипит, словно теперь там, во дворе еще и еще и гадюшник образовался разом с кошачьим приютом…
И снова Гаэли вытаскивает из подвала что-то непонятное… на полу что-то шипит и извивается… мамочка… ой, мамочка… я не могу на это смотреть. Лохматый приканчивает «это» огненным клубком, потом еще и сбивает новую «сетку», не давая наброситься на себя. И еще одну…
— В сторону, Гаэли! В сторону!
— Защита! Кто-нибудь, встаньте на прорыв, пока я смогу залатать… — и надрывный кашель…
— Аверра…
У меня уже кружится голова. Первый раз я рада, что такая маленькая. Рада, что могу спрятаться. Я боюсь… боюсь… Мамочка, мне страшно…
Я даже глаза боюсь закрыть. И вижу, какие белые губы у женщины-мага. И сама она — белая-белая… только под глазами — коричневые круги. Лохматый осторожно ведет ладони над ее лицом — на кожу словно ложится тоненькая розовая сетка. И пропадает, впитываясь под кожу.
— Береникка? — спрашивает седой. Серавеса качает головой.
— Плохо. Я наложил стазис, но не уверен, что она продержится больше суток. Не знаю…
А за стеной вдруг что-то звонко лопнуло… и все затихло.
Стало тихо…
— Эй ты! В башне!
Ковен застыл. Стало слышно, как потрескивает стена… Кто… кто это? Кто разговаривает с ковеном?
И почему на ты?
Маги переглянулись. Я подбежала поближе… Ну, и что будем делать?
— Эй! Гаэли! Раэнки! Крис… Кри-и-и-ис! Тьфу ты, как же тебя… Кристаннеке!
Ноль эмоций. Мой писк… ну, в смысле, мой голос никто не услышал. Или я слишком тихая, или все слишком заняты. Ну обсуждают шепотом, отзываться или нет…
— Не понимаю…
— Они думают, что здесь один человек?
— Эй, ты там! Отзовись! Я знаю, что ты там! Ты живой еще? — снова проорали снаружи.
— Вполне! — крикнул в ответ Кристаннеке. И быстро шепнул остальным, — Потянем время. Пока Синикка доберется до высшего Ковена, пока те соберут помощь. Ведь основные отряды сейчас загружены, у нас их всего два… Тянем время по максимуму. Зачем-то мы ему нужны.
— Нужны… маг ему нужен. Интересно, зачем бы?
— Зная это мгразово отродье, могу сказать — ни для чего хорошего.
Голос снаружи напомнил о себе. А уверенный-то какой…
— Так вот! Я не хочу потерять еще десяток своих людей, и не хочу получать проблемы моих же собственных амулетов! Может, договоримся?
Пауза.
Вот не люблю таких наглых. Прям как парни в рекламе, знаете? Пей то, да мажься этим — и я твой. А фига…
Ковену нахал тоже не понравился. Прямо скривились все, как будто ко всем лягухи с поцелуями полезли. Кажется, они его просто знали.
— Что ты предлагаешь, Ставинне?
Пауза…
— Узнал меня? Это несколько осложняет договоренность, но мое предложение все еще действительно.
— Предложение? Расскажи, в чем суть! А я подумаю!
— Предложение такое: ты сдаешь мне свою ручную драконшу и сдаешься сам! А я немножко колдую над твоей памятью и оставляю тебе жизнь! Очнешься в своей деревне или где захочешь — живой и здоровый! Как тебе?
Что?!
Драконшу? Меня, это он про меня? Но откуда он знает, что я тут?..
— И что будем делать? — проговорил тихий голос лохматого, — Как ему объяснить, что Александры здесь нет?
Эй! Я есть!
— Странно… — седой ощупывал голову и кривился от боли, — А с чего бы ему нужна именно Александра?
Эй! Да посмотрите же вниз, тормозы! Я чуть не прыгнула кому-то на сапог… но остановилась. Эй, моментик… А зачем я ему в самом деле понадобилась? Ведь не из-за красоты, а? Он же меня и не видел. Или видел? Не-етушки, я лучше подожду…
— Странно…
— Эй! Так ты согласен?
— Погоди, я подумаю, — крикнул в ответ Крис и начал шептаться с кове…
Я не знаю, что было дальше.
Не помню.
Просто стало темно. Сразу.
Уфффф… Кто напихал мне в рот столько ниток? Тьфу! Надо что выпить… Эй! Кто-нибудь! Есть тут кто-нибудь? Ой, блин, как матрас колется… Я прям как эта… из сказки… принцесса на горошине…
Да что ж там такое?
Я кое-как открыла глаза. Голова болела как нанятая. Тоня! Папа! Кто-нибу…
О-о… и я заткнулась. Потолка в моей спальне не было, кажись, он весь упал мне на голову (а то с чего б ей так болеть?), и в дырке блестели звезды. А стены… а… я потрогала болевшую голову и совсем не удивилась, когда рука наткнулась на мех. Леди энд джентльмены, позвольте представить — Александра Мороза, меховой лоб… офонареть можно.
Я не дома. Опять не дома. Эти стенки в трещинах, этот хвост мышиный, это, под спиной… не матрас вовсе, каменная крошка. Я не дома. Уй-й-й… Я чуть не расплакалась опять. Вспомнила. И про Рикке, и про свой мышиный вид, мамочка ж моя мама… И про ковен…
Стоп.
А где ковен? Должны ж быть тут!
Но никого не было…
Я подбежала к пролому, туда, где стоял Кристаннеке. Пусто. Нигде никого. Даже покойников. Вон там лежала Синикка, вон там дед Гаэли готовил какую-то примочку из этих синих проволочек с бусиками. Проволочка одна еще валяется… а дедушки нет…
Гаэли! Гэ-э-э-эл! Кха-кха-кха…
Да… таким писком только на микроволновке сигналить…
Фиг меня кто-то услышит, с таким-то голосом. Да и некому слышать — все куда-то делись. Пока я в отключке валялась… Смылись? Бросили меня, ы-ы-ы! Тут! Одну! Да еще в виде мышки! Да меня же первая ж кошка сожрет!
И холодно-о…
Как же тут холодно. У меня, наверное, уже нос голубой.
Нет, надо в дракона превращаться срочно… пока кошек нету. Так… кувыркаемся… И-и раз! Тьфу! И-и два! Блин! Не-е-е-е, надо искать другое место для превращения. Мало того, что пол жутко горбатый, и кувыркнуться получается только вбок, так еще и физией во что-то впилилась!
Через пять минут я почти плакала.
Нет, вы представляете?
Кувыркнуться вообще не выходит! А я еще думала, дракону это тяжело! А вот фиги! У мышей наверно чего-то не хватает или дело в чем другом — я и так, и сяк — ну никак. Ваще облом. Только вымазалась от и до. Тьфу! Где-то я читала… чего вы смеетесь, «Космо» я читаю! Так что, я читала, что где-то в Америке проводятся разные конкурсы. Например, кто сильней перемажется за минуту. Так вот, сейчас я б там точно победительницей была!
По полу все пыльное, на камнях что-то липкое, а лапками эту дрянь фиг счистишь… Так, так… тихо… без паники. Главное, отсюда выбраться… И превратиться. Оки? Двинули во-о-о-он туда, ближе к дверям, там вроде подъем такой с уклоном — может, если пристроиться головой вниз, то получится…
Но я не стала кувыркаться…
Просто забыла про это.
Там, рядом с этим камнем, на полу… там была кровь. Целая лужа… Ну, для меня-мышки — точно лужа. Она уже покрылась пленочкой. Кого-то ранили? Что тут вообще было? А вон недалеко мантия валяется… Кажется, седого… Как он ушел без мантии — голый, что ли?
Нет-нет, что за тупизм… у них наверняка что-то такое под этими тряпочками носится… эх, жалко, не заглядывала ни к кому под мантию… Рик-то в нормальных штанах ходил… Брррр, я тут замерзну нафиг! Надо найти где погреться! Эх, жалко мне эта тряп… эта мантия по размерчику не подходит! Счас бы накинула…
Минутку…
Я снова посмотрела на лужу. На мантию. На остатки башни… Может, я чего-то не понимаю?
Но если я хочу надеть эту штуку, чтоб погреться, то этот… ну, который ее хозяин… он же тоже должен был об этом подумать? Что ж он тогда ее бросил?.. Бросил и ушел?
Или… или его ушли?
Что тут было? Почему я так вдруг отключилась, прямо сразу? Ой, мама моя, у меня мозги в полном напряге… Так. Если я отключилась, может, и остальные тоже? Правильно?
И когда они попадали, их и сцапали.
Было такое в одном боевике, про террористов. Пока один тип заговаривал банде зубы (там еще играл этот секси, как его?.. а, фиг с ним) спецназ проделал дырку в стенке и какой-то газ запустил. Все отрубились, и пришел хэппи-энд.
А тут совсем не хэппи.
Значит… значит, они могут сидеть где-то в плену у этого… как они его назвали? Как-то на с… Вот «с» он и есть! Блииин… Это что, мне теперь весь ковен спасать?
Неслабо.
Первым делом я нашла что поесть. А что? Подвиги есть подвиги, и надо быть полной дурой, чтоб совершать их голодной. В компьютерной игрушке, помню, надо было сначала своего героя накормить, зелья всякие влить, а потом отправлять в драчку. С едой было туго… Не, ее, в общем, было полно, только хватай, просто… То, что лежало на столе, не достать, а то, что уронили на пол… да тьфу на него совсем. Так что пришлось лезть в мешок, который лежал на полу — там был вроде как сыр, хоть и вкус у него… да, не камамбер, конечно.
А потом я пошла бродить по замку.
Жу-у-у-уть.
Когда ты человек, пешком ходить и то влом, а уж когда ты мышь… Чтоб того, кто выдумал эти *** коридоры, превратили в мышь и ко мне в компанию! Я б ему устроила кросс по горам!
Все-таки быть мышкой — не во всем плохо. Тебя в упор не видят, не то что дракона. Я бродила почти три часа. Слушала разговоры… Тут говорили немножко не так, с акцентом, но все-таки понятно… Только о заложниках как назло, никто не болтал. Про хозяина трепались — маг, мол… грозный, мол, кого-то недавно скормил какой-то виверне… Про ужин болтали, про лето… про мужиков опять же. Не, в натуре! Сидят пять мымрих под стеночкой… щипают какую-то фигню… и про местных мужиков сплетничают. Тьфу, нашли, на что смотреть. Ах, мол, какая у моего борода шикарная, да какие пуговички на куртке, а у моего, мол, новые штаны…
В жизни такой муры не слышала. Нет, ну какая разница, что там у мужика со штанами? Про другое надо думать! И вообще…
Ну хоть бы кто-то про заложников!
Не, дохлый номер.
Так, включаем мозги. Где обычно держат пленников злые колдуны в бродилках? Или в подземелье, или в башне. Значит, туда и идем. В подземелье, в смысле — башнями я уже сыта по горло.
И где тут подземелье?
Под землей, так?
Твою ж косметичку, я столько даже на шоппинге не бегала! В смысле, на шейпинге. Не, ну кто строил такие лестницы! Только мои теперешние ноги ломать! Ой, елки… Если кто увидит, как я прыгаю, то здорово повеселится. Хотя… Фиг он что увидит, на меня столько всего налипло!
О! Вот оно, подземелье! Все, как в кино — решетки, двери… И под дверями такие щели, что в них не только мышь — крыса на машинке вкатит.
Ура!
Из первой камеры я еле лапки унесла! И нечего хихикать — там сидел кот! Большой, дикий и злющий, как моя училка по математике! Чуть не сцапал! Хорошо, что на цепи.
А вторая почему-то показалась знакомой — сосульки… иней на стенах… где ж я это видела? Пол, из которого растут сосульки… и человек, устало шагающий от стенки к стенке… волосы седые…
Рикке!