— Редвел, скажи, а если монстренок погибнет, что светит «нянькам»? — Сорренж с брезгливым видом униженного аристократа рассматривал воду в скользкой, белесой в месте стыков, деревянной кружке. Лис обернулся. Весь его вид говорил о сильнейшей лихорадке. Блестящие черные глаза уставились на демона, затем на напарницу.
— Он спит, не просыпаясь, я думала, что дети иногда кушать хотят… — девушка выглядела растерянной. Лис прорычал что-то о безмозглых идиотах и вскочил с гамака.
Желтое пушистое тельце все также лежало в корзинке и часто поверхностно дышало. Детеныш не реагировал ни на то, что его взяли, ни на то, что ощутимо встряхнули. Лапки безвольно повисли, зверек определенно потерял в весе. Лис аккуратно приподнял веки остракончика и тяжело вздохнул. Аманда протянула руки, намереваясь взять бедное дитя, но Себастьян качнул головой:
— Ладно, я понимаю, эта не разбирается… мамаша! А вы-то, профессор! — Сорренж прыснул водой на пол, чуть не подавившись, но увидев тяжелый злой взгляд, решил промолчать.
Девушка крутилась под боком, дыша часто и сдержанно, иногда украдкой вытирая слезинку. Себастьян немного успокоился, понимая, что незнание здесь не такая уж вина, учитывая, что он сам отлеживался, вместо того, чтобы подсказать.
— Малыш слишком мал и не умеет питаться, потерял много сил. В бессознательном состоянии взрослых особей что человеческих, что звериных, поить ничем нельзя, потому, что они подавятся. Но у детей с этим немного по-другому. Остраконы могут одновременно и есть, и дышать. Поэтому сейчас важно вернуть ему немного сил, дай палец.
Аманда ойкула, когда острый, тонкий, как иголка, клык вонзился ей под ноготь.
— Ему нужно немного крови, — пояснил лис и сел рядом. Вскармливать маленькое создание оказалось не так идиллично, как думала девушка.
— Жизнь женщины и матери часто сопряжена с болью. — Вздохнул лис и стал аккуратно, поглаживающими действиями, разминать слабые лапки малыша. Сорренж хмыкнул и завалился на гамак.
— А если детеныш умрет, то мы, скорее всего, до порта не доберемся, разве что в мешках… — процедил Редвел ему в спину.
Через какое-то время маленькие глазки открылись — веки медленно отползли, показывая черный полусознательный взгляд. Лис вытащил из артефактного корабельного ящика бутылку с молоком. Оно было теплое и сохранило свою свежесть. На этом капитан не экономил. Лис аккуратно снял колбу с масляной лампы и поднес к свече стеклянную маленькую трубочку, вытащенную из кармана.
— Надо обработать, — пояснил он напарнице, затем набрал в трубочку молока и стал кормить этой импровизированной пипеткой детеныша остракона. Аманда смотрела, широко раскрыв глаза, чувствуя, как внутри все замирает от уважения и восхищения. После кормления детеныша отдали ей и велели держать вертикально. Себастьян повторил обработку стекла и завернул в чистый платок. Остракончик издал странный звук, не то рычание, не то отрыжка. Редвел взял малыша и велел напарнице отправляться спать, а сам лег с младенцем на руках в свободный третий гамак. Лису самому явно не здоровилось…
Аманда несколько раз просыпалась, беспокоясь о детеныше и напарнике, но они спокойно спали. Девушке показалось, что Редвел задрал рубашку и подставил свой человеческий бок под острые зубки монстрика, но сон смежил веки окончательно, и она не была уверена в том, что ей не привиделось.
Утром раздался радостный топот по полу, Аманда проснулась, увидев заметно подросшее существо, рассматривающее ее черно-голубыми огромными глазами.
— Ну что, мамаша, водись, — улыбнулся Себастьян и пододвинул девушке плетеную погремушку. Поить молоком каждые три часа. Профессору не давать — покусают. Сорренж, стоявший у стола и нарезающий нехитрые припасы кусочками, ухмыльнулся:
— Не очень-то хотелось. — Аманда погладила пушистика по мохнатой спинке, не глядя на демона и не реагируя на его присутствие. Себастьян выглядел помятым и не выспавшимся, но явно чувствовал себя лучше.
Ярость подступала медленно.
Будто умелый палач настраивал гаротту, предуготовляя долгую и заунывную смерть. Воздух будет застревать в груди, вдох – укорачиваться. Вдох будет оставаться внутри, проникать под кожу, образуя пузыри, багровые и тугие.
Эта ярость будет все пребывать, как египетская саранча, как воды Красного моря, что покрыли колесницы фараоновы.
Эта ярость в конце концов заполнит ее всю, а затем взметнется к потолку кровавым плевком.
Но взрыва не произошло.
Под выбитой пробкой оказался безобидный сидр. Она засмеялась. Да, засмеялась. Она смеялась от свершившегося абсурда, от дерзости муравья, от нелепости мизансцены, от собственного бессилия.
Еще одна апория, черепаха, затеявшая скачки с Ахиллом.
И победившая благодаря безукоризненной логической неувязке.
***
Страшное не может быть настоящим. Это такая шутка, игра… Чтобы напугать или наказать. Надо закрыть глаза, и сразу все кончится. В каждом из нас, вопреки рассудку и опыту, живет эта надежда. Самая безумная и несбыточная, единственная, что удерживает нас от отчаяния.
Действует лекарство, и мне удается уснуть.
Как ребенок, прячусь под одеяло. Неизбывная детская надежда – вот сейчас откину душный уголок, и мир станет другим, призраки исчезнут.
Я засыпаю с этой надеждой. У меня есть повод. Закатившееся в щель зернышко.
С именем Анастази что-то связано. Я помнил об этом, когда смотрел на нее. Это зернышко разбухает и прорастает сквозь сон. Это было совсем недавно… По ту сторону мрака.
Ну конечно!
Герцогиня обещала послать Анастази за моей дочерью. Анастази – это гонец, вестник, путеводная нить. Когда я открою глаза, Анастази будет ждать меня с хорошими новостями. Она обязательно будет ждать. Когда я проснусь, все будет по-другому.
К счастью, я не вижу снов. Я знаю, что они есть.
Там происходит движение, тени идут гуськом, одна за другой, но я их не различаю. Сон – будто тяжелая повязка на глазах. Надо стянуть и взглянуть, что же там, по другую сторону… Но за повязкой уже не сон, а день. Солнце расположилось в прямоугольнике на полу. Полдень миновал. Где же Анастази?
Откинув полог, ищу глазами. Никого нет. Любен, вероятно, за дверью. Как услышит шум, сразу войдет.
Анастази тоже там? Ждет? Не хочет будить?
Я откидываю одеяло и встаю.
Делаю несколько шагов к двери. Даже задеваю что-то мимоходом, намеренно, с шумом. И Любен действительно входит. В руках у него аккуратный сверток из кружев и атласа.
Одежда, но другая. Более яркая и роскошная. Уже награда? Серебряный галун вдоль шва, пуговицы – нежный перламутр в блестящей обертке. Под свертком у него в руках башмаки. Кожа прошита золотом, точеный красный каблук.
– Что это, Любен?
Кажется, я впервые заговорил с ним.
– Ваша одежда, – почтительно отвечает он. – Не желаете примерить?
– А где вчерашняя?
– Та чужая, а эта по вашей фигуре.
Он раскладывает мой новый наряд почти благоговейно, разглаживает складки, расправляет кружева.
Мне не по себе от этой его почтительности. Он замечает, что я бос, и тут же подвигает мне башмаки.
– Примерьте, сударь, эти должны быть впору.
Я не хочу их мерить. Не хочу. Да, я знаю, уверен, они мне впору, не малы и не велики. И кожа мягкая, испанская, выдержанная в меду, и пряжка в драгоценных стразах. Это плата за мое тело… За мое предательство. Хозяйка благосклонна к своему рабу. Он доставил ей удовольствие. Заслужил. Боже милостивый… Но где же Анастази?
– Любен, – осторожно говорю я, – а кроме одежды вы ничего не должны мне передать?
Парень в недоумении. Хмурит лоб, шевелит бровями. Они у него широкие, но такие же бесцветные, как и ресницы. Две широкие полоски на кирпично-красной коже.
– Передать? Ну я должен спросить, что бы вы желали на ужин. И к обеду я должен вам что-нибудь подать. Но ужин обговорить особо…
– И… все?
– Все, – парень разводит руками.
– А мадам Анастази?
Парень явно удивлен моей разговорчивостью.
– Мадам Анастази в замке? Не отлучалась?
– Нет, она здесь, с ее высочеством.
Анастази никуда не отлучалась. Это может значить только
одно – герцогиня не сдержала слова.
В утешении самому себе я готов вообразить, что она отправила в Париж кого-то другого, не Анастази, и гонец еще не вернулся. Жалкая попытка. Она и не думала никого отправлять. Зачем? Она исполнила свой каприз.
– Принеси воды, – вдруг говорю я.
Любен удивлен еще больше.
– Желаете пить? Я налью вина.
– Нет, нет, воды, побольше воды, ведро… Пожалуйста, Любен.
Воды! Мне нужно умыться.
Я помню ее руки, холодные, гибкие. Ее пальцы… Она трогала мои губы, проталкивала пальцы внутрь, чтобы добраться до языка… У нее кожа, как мокрая бумага. Она исследовала меня, изучала… Я меченый. Весь перепачкан ее слюной и женской влагой. Этот след все еще на теле, он, как ядовитая плесень. Ее язык у меня во рту, и я сам в ней… И тело вновь отзывается желанием и болью… Глухой плотский рокот. Не хочу…
– Воды, Любен, пожалуйста…
– Вам плохо? Позвать Оливье? – он испуганно заглядывает мне в лицо.
Я мотаю головой.
– Нет, черт возьми, не надо никого звать. Воды…
Любен бежит к двери. Я сжимаю кулаки, комкаю сорочку. Предатель, прелюбодей. Как быстро ты сдался… Ты смотрел на нее, ты видел ее наготу, ты восхищался ею…
Не лги самому себе.
Тебе нравилось! У тебя горло перехватывало, так она была хороша… Без стыда, без сомнений, белая, гладкая… Она взяла тебя, и ты блаженно ей подчинился. С трудом вспомнил о дочери. Старался, дергался, наседал… Посмотри, тебя уже одарили за оказанные услуги. Атласный камзол, башмаки…
К утру будет еще одна подачка. Шлюха… Грязная, сговорчивая шлюха.
Где же Любен с водой?
Нужно было напроситься в парк. Там есть пруд, его видно из окна. Дойти до пруда и нырнуть с головой, смыть с себя ее запах, ее пот, избавиться от этой боли…
Любен, тяжело дыша, втаскивает ведро. Наконец-то! Я следую за ним в примыкающую комнату.
Вода холодная. Обжигает. Дыхание сорвалось. Но это к лучшему, да, так хорошо. Сумятица, переполох. Но это желанный ожог.
– Еще, Любен, еще…
На коже блестит вода. Чистые, прозрачные капли. Но под ними все еще грех. Невидимый и жгучий.
– Еще, Любен, еще воды.
Бедняга возвращается со вторым ведром. И вновь обжигающая струя по спине. Я подставляю ладони, плескаю в лицо. Тыльной стороной руки оттираю губы.
Любен наблюдает за мной с испугом. Наверное, думает, что я сошел с ума. Безумец, который оттирает с кожи только ему видимые пятна. Тщетно…
Я могу омыть тело, но как мне очистить душу? В отчаянии я охватываю колени ру- ками и прячу лицо. Замираю так на несколько минут. Грешный, жалкий, трясущийся…
Любен переминается с ноги на ногу.
Хватит, пожалуй, а то он и в самом деле укрепится во мнении, что я сумасшедший.
А в комнате уже ждут. Знакомые лица. Вновь цирюльник и куафер с помощником. Явились, чтобы подготовить жертву к закланию. Облачить свежевымытую тушку в перья и подать на стол.
Какие торжественные! Что это с ними? Поклоны – сама почтительность. Едва ли не в пол тыкаются лбами.
И это мне, безродному, с прилипшими ко лбу волосами, в мокрой простыне.
Ах да, у меня новый статус!
С сегодняшнего дня я не просто вещь, я – любимая вещь.
Хозяйка пожелала меня еще раз. Неслыханная удача. Я близок к тому, чтобы стать единственным фаворитом. Вроде маршала д’Анкра или графа Эссекса. А с фаворитом следует обращаться бережно. Вот они и вытянулись благоговейно.
Не хочу!..
Любен пытается промокнуть мои волосы сухим полотенцем, но я с негодованием толкаю его. Нет, я вам не фазан, чтобы втыкать в меня перья.
Убирайтесь! Любен сразу распознает угрозу и перехватывает меня за локти. Он очень сильный. Мне бы месяц назад с ним силой помериться, но сейчас… Смешно. К тому же эти двое непременно ему помогут.
– Сударь, вам нужно одеться, – ровно и назидательно говорит Любен.
– Нет, Любен, пожалуйста…
– Я вам помогу. Сейчас я разотру вас полотенцем, а потом вы оденетесь.
– Пожалуйста, Любен…
Он вздыхает, но тут же делает знак тем двоим. И они уже втроем разжимают мне руки, сдирают мокрую простыню, за которую я упорно цепляюсь.
Это полусопротивление такое жалкое. Я знаю, что драться с ними так же глупо, как умолять Любена о помощи. Они верные слуги. Я могу отшвырнуть этих двоих, рыхлого, слабосильного цирюльника и тощего куафера.
Тогда Любену придется со мной повозиться.
Он будет действовать осторожно, чтобы не наставить мне синяков или, не приведи Господь, не вывихнуть руку. Но он кликнет на помощь еще одного лакея, и тогда они меня сломят. Это займет больше времени, но они все равно сделают со мной то, что им велено. А я потеряю силы. Силы терять нельзя. Мне они понадобятся.
Я еще не сдался. И она еще не победила.
Я будто капризный ребенок в руках трех нянек. Знаю, что надо остановиться. Знаю, что это неумелый детский взбрык. Я смешон и жалок. Мотаю головой и не желаю попадать в рукава.
Я живой! Живой! Разве вы не видите? Загляните же мне в глаза! Прислушайтесь к сердцу! Разве вы не слышите, как я кричу? Не чувствуете, как содрогаюсь? Чужая боль всегда заключена в жесткую, непроницаемую скорлупу.
Как пламя свечи в стеклянной колбе. Ближний надежно от нее защищен.
Наконец я устаю. Вернее, превозмогает рассудок. Я больше не сопротивляюсь. Не пытаюсь смять ткань или сорвать кружево. Смиренно опускаю руки.
Если они не исполнят приказа, их накажут.
Весь ритуал – точная копия предыдущего. Только в зеркало я не смотрюсь.
В их глазах я настоящий безумец. Вот искреннее недоумение в глазах куафера. В растерянности кусает жидкий ус.
Что задумал этот парень? Что с ним не так? Чему противится? Зубы скалит, руки заламывает. Вот чудак!
Цирюльник того же мнения, но лучше скрывает.
А Любен с недоумением уже свыкся.
Я для них вроде уродца в банке. Стоит взглянуть и ужаснуться. Я только усмехаюсь в ответ. Уродец…
Вот дичь и готова. Можно подавать на стол. Я им больше хлопот не доставлю. Сижу, как истукан, на том месте, где меня посадили, посреди комнаты. Само послушание и покорность.
А вокруг суетятся две горничные под присмотром Любена. Они встряхивают простыни, взбивают подушки, приносят свежие цветы, накрывают стол.
Неужто грозная госпожа пожалует сюда? Похоже на то. Убить ее сегодня? Или вновь просить о милости? Просить? Ее?!
Холодное, безупречное лицо перед глазами. Неподвижный, безразличный рот. Она не сжалится. Снова обманет.
Марию мне не спасти.
Мария, девочка моя… Бедная моя девочка.
Твой отец – бессильная, бесполезная кукла. Что же делать?
Нет, она не прикоснется ко мне. Все что угодно, только не это. Что она сделает, если я откажусь? Прикажет своим лакеям держать меня?
Вот будет потеха. Впрочем, она способна даже на это. Стыд ей неведом. С меня сорвут одежду и распнут на этой кровати. Растянут ремнями, как четвертуемого на эшафоте.
Тело, конечно, меня предаст. А для верности умелец Оливье подмешает мне в вино зелье из крапивы со шпанкой. Тут мое согласие и вовсе без надобности.
Ненасытный любовник к вашим услугам. (Жаль, что месье Амбруаз Паре уже умер. Написал бы еще один трактат о несчастном, страдающем сатириазмом.)
Её высочество не откажет себе в удовольствии. Ее это даже позабавит. Отличное средство от скуки.
Она повторит опыт в следующую ночь, а затем в следующую. И так будет продолжаться до тех пор, пока я действительно не сойду с ума.
Тогда по своей воле? Смириться? Но тогда я тоже сойду с ума.
От угрызений совести и тоски.
Мне понадобится другое средство из арсенала Оливье: сироп из маковых зерен. А к нему белое бордо. Оно терпкое, обдирает глотку и сразу сбивает с ног. Очень скоро я стану развалиной, и герцогиня от меня избавится.
И там, и там путь к свободе через безумие. Не лучше ли сразу? Нанести удар и умереть?
Пусть не сразу, но долго это не продлится, пытка избавит меня от сердечной боли.
А если я не смогу ее убить?
Из страны аистов и их гнёзд,
Из страны прудов и дождей,
Едем мы туда, где поёт дрозд,
Возвратиться бы поскорей.
Ткнёмся дома в рыженький бочок,
Окунёмся в ворох одеял,
Только точит грусти червячок,
Как, если бы я что-то потерял.
Будто в сердце море разлилось,
И потом закрыли клапаном.
Море и плескалось и рвалось
И дождем нам горько плакало.
Вот они. Прямо перед ним. Живые, такие же, как он сам. И запрос содержит дополнительный блок. Запрос, который не распознает стандартный нормальный киборг, только тот, у кого есть свои мысли, способный думать вне программы. Рядом с ними нет хозяина, оба ведут себя как люди, за некоторыми отличиями.
Они все смотрели на него с ожиданием, даже с надеждой. С любопытством. Жека вдруг подумал, что зря продемонстрировал уровень своей «имитации личности». Его явно заподозрили в наличии личности нормальной.
Киборги не страдают подозрительностью, они на нее запрограммированы. И необъяснимое желание превратить киборга в человека, причем без какой-то конкретной цели дальнейшего использования, его настораживало. Когда цель не ясна — она не может быть положительной. Киборг понимал, что, может, это и не так, но решение задачи начинал с условия «исходные данные – все плохо».
Зачем они ищут неправильных киборгов? Что такого притягательного в том, что нет хозяина, можно жить самому по себе? Зачем это, если хозяин нормальный?
С другой стороны… там, даже просто за отметкой двухсот километров от домика лесника, другой мир, другая жизнь. Движение, перемены, события. Оттуда приезжают разные люди, те же студенты. Там все не замкнуто на проверке территории и поиске нарушителей. Там действия разнообразные и…
И все-таки Жека отправил стандартный ответ.
Жизнь человека, это киборг уже хорошо понимал, состоит из череды поступков, которые человек совершает каждый день. Хозяин не раз говорил, что хороший мир состоит из множества хороших слов и дел каждого на своем месте. Жека был уверен, что хорошо выполняет работу здесь, и это хорошее доказательство, что он человек. И бежать куда-то, чтобы его хорошие дела видели другие,- не обязательно. Он здесь на своем месте.
Грибники уходили, то и дело оборачиваясь. Жека хотел помахать им рукой, но сдержался. Вместо этого сел на траву, доел курицу, бутерброды, задрал голову вверх, присматриваясь к облакам и просматривая гидрометеорологическую сводку. Часа через два-три начнет моросить дождь. Надо переместить хозяина поближе к лесоходу.
Взвалив лесника на плечо (действие, отработанное не раз), Жека двинулся в нужном направлении. Однако киборга терзало любопытство. Всякое он уже тут видел, но чтобы киборги за грибами ходили, такое первый раз.
Может, они в режиме охраны? Разумно, зная лес и то, что сейчас период активности сыроежек и лисичек. Но все-таки два боевых киборга — это перебор.
Лесник весил около ста килограмм, но для боевой комплектации Жеки такой груз был почти стандартным. А так как хозяину сейчас было абсолютно все равно, куда его несут, киборг неслышной тенью проследовал на некотором отдалении за необычной группой.
Догнал он их как раз вовремя, чтобы услышать, что у пожилых ХХ-особей, зачищавших лес утром, в наличии есть лучевое ружье и гранаты. Он сразу догадался, о ком идет речь. В базе данных владелица ружья значилась как Ангелина Васильевна Милославская, пенсионерка, КМС по стрельбе. А вот гранаты — это плохо. Понятно, что пожилой женщине иначе от стаи не отбиться, но по глубокому убеждению Жеки, нечего так далеко в лес заходить со своими ведрами. Он сделал пометку, что нужно провести проверку.
А пока только головой качал, наблюдая за «охотой». Зачем приходили в лес?
Ладно люди, а киборги? Почему, если нужно обеспечить хозяев грибной заготовкой, они не включат сканирование, не активируют боевой режим и не справятся с заданием за полчаса? Сложности всего-то девятнадцать процентов. И это боевые модели? Нет, таскаются по лесу, пугают зверей и грибы. Куда делась их эффективность? Ничего себе бонусы от разумности! Падение эффективности?! Даром такое Жеке не надо!
Походив за ними с час, Жека решил махнуть на них рукой. В целом — безобидные. Потому что на редкость бестолковые.
Так как лесоход был как раз в нужной стороне, он прошел мимо «грибников», и те снова его окликнули.
— Тут есть нормальные грибы?
— Есть. Вон там, — и он махнул рукой в сторону опушки, где вели свой бизнес Ангелина Васильевна и ее подруги. Он надеялся, что эта четверка покинет лес. Мало того, что они явно не умели собирать грибы, еще и двигались в сторону одной из ловушек. Хотя в команде два киборга. Должны сканировать местность и охранять людей.
Увы. Его выслушали и сделали по-своему. Жека пожал плечами.
Он отвез хозяина домой и отправился узнать, что со странной четверкой и, следуя плану, проверить пожилых торговок.
***
— А-а, Женечка, — приветливо помахала ему Ангелина Васильевна. – Как всегда, по работе?
Почему-то хозяину показалось забавным не говорить этим настырным пронырливым пожилым дамам, что Жека киборг. И его принимали за обычного немногословного человека.
— Здравствуйте. У вас все в порядке? – Жека слез с лесохода и подошел к самодельным прилавкам.
— Хорошо, милый. Пирожками угостишься? – Ангелина Васильевна проворно выставила на прилавок плетеную тарелку с выпечкой.
Жека просканировал пространство. Одновременно взял пирожок, откусил, привычно анализируя состав.
— Очень вкусно. Ангелина Васильевна, разрешение на ношение оружия есть?
Ангелина Васильевна явила миру похвальную выдержку.
— Какое же это ношение оружия, Женечка? Где?
Жека назвал модель и год выпуска.
— Оно лежит у вас под прилавком, — уточнил он местоположение боевой единицы.
Старушка поджала губы. Но не сдалась.
— Я женщина пожилая, опасно мне по лесу ходить без защиты, — сердито добавила она, — есть у меня разрешение! Продлить надо только!
— Продлевайте, — — кивнул киборг, — и будьте очень осторожны в лесу. Активизировались браконьеры. Вчера один попался, полиция и спасатели достали его из ямы и увезли.
— Ох, страсти какие! Что, настоящий злодей? – тут же включились в разговор товарки Ангелины Васильевны.
— У Георгия Милославского уже несколько правонарушений. Он был задержан и арестован.
Он совершенно не ожидал, что его слова произведут такое действие.
— Внучек! – охнула Ангелина Васильевна, хватаясь за сердце. — Жорочка!
— Не волнуйтесь, — Жека мгновенно оказался рядом, поддерживая оседающую женщину, — он почти не пострадал. Кол прошел через мягкие ткани, не задев ни одного крупного сосуда.
— Какой кол? – старушка на удивление быстро оправлялась.
— На дне ямы-ловушки.
— Он в яму упал?!
— При попытке проверить установленное им раньше запрещенное средство охоты. На его месте была устроена ловушка.
— Так это ваших с Генкой рук дело?! Вы яму вырыли?
— Да.
— Душегубы! – взвилась Ангелина Васильевна. — Ах, вы, ироды! Да я тебе сейчас!!
Жека увернулся от ее удара. Конечно, бежать он не стал, просто уклонялся, но обвиняющая лесника и самого Жеку в причастности, как минимум, к геноциду ее семьи старушка, перешла к активным боевым действиям.
С удивительной для ее возраста ловкостью она метнулась к прилавку, достала лучевое ружье и выстрелила. Киборг проворно откатился с линии огня за ближайший куст.
Пылающая праведным гневом старушка отняла у товарки гранату и метнула в укрытие.
Граната была маломощная, но с шумовым эффектом. Если в лесу заросли частично эффект сглаживали, то на открытой опушке волна смела прилавки и откинула трех боевых старушек в кусты.
***
Спустя час полиция снова разбиралась с лесником и его киборгом.
— Геннадий, ты чего разбушевался? Второй день к тебе на вызовы ездим.
— Так это не я, — ухмыльнулся лесник, — кто ж знал, что у нас такие боевые бабушки.
Немного потрепанных пожилых воительниц тем временем сажали в машину.
Ангелина Васильевна продолжала то причитать о судьбе пострадавшего внука, то грозить покарать его обидчиков.
Сержант не выдержал.
— Ангелина Васильевна, да ваш Жорочка браконьерит который год. Это вы по корзинке собираете, а он глушит гранатами рыбу и грибы, на заказ зверье ловит. Давно мы за ним гоняемся.
Старушка замолчала.
— То есть он зарабатывает на этом?
— И неплохо, Ангелина Васильевна. На какие деньги он иначе машину себе такую купил и то и дело с планеты мотается?
— Ах, он паразит! И ни слова мне не сказал! Я тут копейки собираю, а он родной бабушке… Ну, погоди у меня. Чего стоим, кого ждем?! – старушка полезла сама в машину.
— Все, Гена. Мстя ее будет страшна, — — заметил стоящий рядом с лесником инспектор.
Тут Ангелина Васильевна снова всех удивила. Она вдруг выбралась из машины обратно и метнулась к стоящим мужчинам. Точнее, к Жеке.
— Женечка, ты-то цел? – она поймала его за руку.
— Да, — — отозвался киборг, которого трудно было уложить одной гранатой.
— Ты не сердись, милый. Я не по злобе.
— Инфо… я понял. Бывает.
— Ты заходи в гости, я тебя пирожками угощу. Прости старуху.
— Да, конечно. Не беспокойтесь.
— Как же не беспокойтесь? Гранатой в живого человека кинула. Хорошо, жив остался.
— Он парень крепкий, — Геннадий не дал Жеке проговориться о своей кибернетической сущности, — — и ловкий. Езжайте, Ангелина Васильевна.
— Женечка, я не со зла, – повторяла старушка.
— Не будет он подавать на вас жалобу, успокойтесь.
Старушка повеселела.
— Спасибо, милый. Все, я готова ехать!
— Правда, не будешь подавать? – уточнил инспектор у Геннадия. – DEX’ы — они, конечно, крепкие, но он официальное имущество. А если бы попортила или вообще поломала?
— Так не сломала же. Что с нее взять? Ей же уже за семьдесят, даже если будут судить — — не посадят. Боеприпасы у нее конфисковали, в лес она вернется не скоро. Смысл?
— Это ваше дело, парни. Надеюсь, завтра к вам нас не вызовут.
— Я тоже надеюсь!
***
Прошла, наверное, неделя. И очередной звонок диспетчера принес очередную новость.
— Парни, пару часов назад прибежала насмерть перепуганная бабуся. Уверяет, черт там у вас завелся.
— Лысый? – ухмыльнулся во весь рот Геннадий.
Жека прислушался, пытаясь найти в своей базе данных животное с таким названием. Поиск не удавался.
— Не. Говорит, мохнатый.
— И что делал? Приставал?
— Уверяет, швырял шишками, верещал и прыгал боком. Ростом с человека, глаза горят, копыта, хвост, рога, все в наличии. Да, и по деревьям прыгал еще.
— С копытами? По деревьям? – заржал Геннадий. – Бабку там никто не куснул? Вампир там, или еще какой прэкрасный ксенос?
— Не-а. Но сигнал принят. Проверяйте.
— А что делать-то с чертом? Я так, в целях расширения кругозора интересуюсь.
— Изгонять! – пафосно объявил диспетчер и уже спокойнее добавил: — Мы думаем, что животное какое-то сбежало. Примат может быть или виркутан, эти тоже по деревьям лазят и верещат.
С воздуха «Мега-Спейс холл» похож на нагромождение кусочков слюды, что перемежаются странными конструкциями, напоминающими то о крыльях стрекозы, то о перепонках рептилий. Благодаря уникальному проекту изнутри здание кажется намного больше, чем снаружи, а продуманная планировка залов и вспомогательных помещений позволяет организовать любое мероприятие, вне зависимости от сложности и технологичности — гибкая многоуровневая структура примыкающего к сценам пространства, напичканная автоматикой, дает возможность подключить оборудование для любых спецэффектов.
Зацепившись ногами за перемычку под самым потолком, оплетенным сетью кабелей, Данди вытягивает руку со сканером дальнего действия и принимается водить из стороны в сторону, охватывая пространство радиусом в восемь-десять метров. Проходит минуты три, но огонек датчика по-прежнему остается зеленым. Bond висит еще некоторое время, наблюдая, как далеко внизу суетится подсобный персонал, распаковывая аппаратуру для первого выступающего и разматывая метры кабеля, размышляет что же делать дальше. Он обследовал каждый дюйм примыкающего к основной сцене пространства, но безрезультатно. Что ж, надо возвращаться к команде. Может кому-то другому повезло больше.
Едва он успевает выключить прибор и спрятать во внутренний карман, как в проем между двумя интерактивными декорациями просовывается пухлощекая физиономия Миши Краузе, их бригадира. Увидав одного из своих рабочих висящим над многометровой пропастью, зацепившись ногами за хлипкую конструкцию, помешанный на технике безопасности добродушный толстячок издает нечленораздельный возглас, выпучивая глаза так, что кажется, они вот-вот вылезут из орбит.
Данди без лишних слов лезет обратно, готовясь к нахлобучке. У самого проема его хватают за комбез потными трясущимися руками и втягивают внутрь с неожиданной силой. Судорожно ощупав нарушителя на предмет телесных повреждений, Миша облегченно вздыхает и вытирает вспотевший лоб.
— Да чтоб тебя! Жить надоело?! Разобьешься, а мне отвечать потом!
Данди принимает самый покаянный вид.
— Слушай, прости, а. Там контакт закоротило, а страховочный трос я внизу забыл, неохота было спускаться…
— Угораздило же связаться с такой бестолочью, — ворчит Миша уже более спокойным тоном. — О премиальных можешь теперь и не мечтать. Плюс вызубришь наизусть всю инструкцию по технике безопасности и перескажешь.
Данди покорно кивает головой.
— Как скажешь, Миш. Я сейчас вниз спущусь за тросом, буду его всюду с собой таскать.
Бригадир лишь машет на него рукой, и истолковав жест как разрешение отлучиться, Данди исчезает в хитром лабиринте многочисленных приспособлений, приводящих в движение декорации.
***
В крошечной подсобке для сотрудников службы безопасности тесновато даже втроем — начальство полагает, что все эсбэшники должны находиться на своих местах, так что сюда обычно забегают на минутку выпить чай-кофе, и тут всего две табуретки.
— Ни-чер-та у нас не складывается. — Вадим устало трет переносицу. — Кажется, мы предусмотрели все варианты, все проверили… И полный ноль.
— Давайте дождемся Данди. — Услыхав финальный писк кофемашины, Зак Коннели поднимается со своего места и, протиснувшись к столику в углу, разливает всем кофе. — Если у кого и есть шанс что-то обнаружить, то это у него.
— Да, еще парочка киборгов нам бы не помешала. — мечтательно произносит Роджер Сакаи, с благодарным кивком принимая от Зака кружку. — Тот DEX, Дикон, показался мне вполне толковым парнем.
— Запрет на киборгов внутри здания не предусматривает никаких исключений, — констатирует Вадим. — Прежде я сказал бы — оно и к лучшему. А теперь мне чудится тут подвох.
— Повод, однако, есть. — Замечает Роджер с едва заметной насмешливой ноткой. — Киборгофобия среди космодесантников уже вошла в поговорку.
Вадим лишь досадливо морщится — то ли вместо ответа, то ли оттого что кофе слишком горячий.
Встретившиеся всего пару дней назад, прямо накануне мероприятия, трое полицейских очень быстро нашли общий язык — если Роджер и Вадим были давно знакомы и дружны, то Зак влился в их дуэт без малейшего напряжения. Именно он обеспечил всех троих спецпропусками службы безопасности «Мега-Спейс холла» — глава службы был каким-то его родственником.
Задача им предстояла не из легких — предотвратить подмену президента Федерации его клоном. Особенно учитывая тот факт, что любая попытка вывести операцию на официальный уровень была чревата утечкой информации и провалом. Дату планируемой подмены они узнали от Орланда, а скачанные Гидеоном из лаборатории данные косвенно ее подтверждали.
В самом деле — концерт, посвященный юбилею космодесанта, стал довольно удачным стечением обстоятельств — сам президент и многие чиновники высшего ранга собирались на нем присутствовать от начала и до конца. Теория заложенной бомбы казалась самой вероятной — охрана президента работала как идеально отлаженный механизм, нарушить который могло лишь нечто из ряда вон выходящее, например взрыв и последующая всеобщая паника. Однако, в виду присутствия на мероприятии главы государства, меры по обеспечению безопасности были предприняты совершенно беспрецедентные, исключающие малейшую лазейку для террористов. Троица копов и один Bond пытались отыскать таковую уже в течении восьми с половиной часов, мониторя камеры слежения, наблюдая за разгрузкой аппаратуры, обследуя зал и все примыкающее к сцене пространство, прогоняя данные обслуживающего персонала через полицейские базы. Но пока безрезультатно.
***
— Эй, ты далеко собрался?
Перестав вращать барабанную палочку в руках, Богдан оборачивается, с недоумением глядя на их солиста, застигнутого за попыткой незаметно покинуть небольшое помещение для коротких саунд-чеков. То же самое выражение появляется на лицах остальных — Мадлен задирает бровь, ее ладони замирают над виртуальной клавиатурой, а пухлощекая физиономия Хьюго чуть вытягивается, тогда как пальцы продолжают машинально пощипывать струны бас-гитары.
Морс досадливо поджимает губы — улизнуть незаметно не удалось, отговорка про туалет не сработает — санузел примыкает к помещению.
— Мне надо пройтись, — заявляет он безапелляционным тоном. — Что-то муторно. Прогоните трек без меня.
И выходит, не дав возможности членам своей группы что-либо возразить.
Те переглядываются, по очереди недоуменно пожимают плечами.
— Может, волнуется? — высказывает свою версию Хьюго. — Не каждый день перед такими шишками играем.
Богдан пренебрежительно морщится.
— Да ладно, ты же знаешь Дио. Чхал он на всяких там шишек. Но что-то настрой у него сегодня не задался с самого утра.
Оказавшись за дверью, Морс прерывисто вздыхает и вынимает из кармана сканер. Он еще не все успел охватить, слишком мало было времени. На него и так косились — у звезд галактической величины обычно нет привычки накануне выступления праздно шататься по коридорам, периодически норовя заблудиться в лабиринте гримерок, складов и подсобок. Ладно, плевать. Осталось обойти несколько помещений в левом крыле — не обязательно вламываться внутрь, сканер действует и через дверь.
Спустя четверть часа он успевает с трудом разминуться с группой молоденьких кокетливых девиц с подтанцовки, поздороваться с парочкой знакомых селебрити из музыкальной тусовки и заработать крайне подозрительный взгляд от сильно смахивающего на боевого киборга личного телохранителя кого-то из звезд. Вздыхает с облегчением, нырнув словно в укрытие, в небольшую нишу, где над запертой дверью светится надпись «Только для персонала». Ничего. Совсем ничего. Результатов ноль. Осталось два помещения в самом конце коридора. Хотя, если честно, — в этом секторе бомбу заложили бы в последнюю очередь — слишком далеко от президентской ложи, слишком много сопутствующей звездам суеты, слишком много личной охраны.
Услыхав звук открывающейся двери и стук каблуков, Морс инстинктивно вжимается вглубь ниши — сегодня он чертовски устал от лишних вопросов. Напрасная предосторожность — обитательница самой крайней гримерки сворачивает в боковой коридор, не дойдя до его убежища, лишь шлейф длинного алого платья тянется следом за ней, словно лисий хвост. Разумеется, он ее знает, хотя близко они ни разу не общались. Ее знают все меломаны — певица и композитор Маарет Маркс уже лет десять успешно синтезирует из разных музыкальных направлений нечто неповторимое и волшебное, а еще у нее удивительный по тембру голос. Билеты на ее концерты раскупаются через инфранет за считанные минуты. Ей выступать ближе к финалу, наверное, отправилась в зал с накрытыми для участников шоу фуршетными столами.
Случайно кинув взгляд на сканер, Морс невольно вздрагивает — алый огонек на секунду загорается и тут же гаснет. Быть не может, наверное, какой-то сбой…
Он сперва тщательно сканирует помещение за дверью у которой стоит, затем переходит к двери гримерки Маарет. Ничего. Огонек стабильно зеленый. Морс осторожно пробует ручку двери. Заперто. Замки тут самые обычные, если подключить импланты и нажать посильнее, то можно сломать, но зачем? Сканер вполне надежен. Однако… Он не вполне отдает себе отчет в том, что им движет. Люди называют это чувство «интуиция», Зак говорил, что оно не раз спасало ему жизнь. Коридор пуст, поэтому Морс решает рискнуть. Металлический щелчок сломанного замка кажется ему слишком громким; дверь медленно открывается внутрь, и первое, что он видит в образовавшуюся щель — неподвижная женская фигура в ярко-алом платье, с разметавшимися по туалетному столику черными вьющимися волосами. Секунды хватает, чтобы узнать в этой женщине хозяйку гримерки и понять, что она мертва — голова вывернута под неестественным углом, шея сломана явно кем-то, обладающим огромной силой.
Пока Морс почти бегом движется по направлению к фуршетному залу, догадка зреет в его голове, а вид смеющейся Маарет Маркс с бокалом шампанского в руке, окруженной нарядно одетыми людьми, ее полностью подтверждает.
Коснувшись левого уха, он активирует передатчик и негромко произносит:
— Вадим, я нашел бомбу.
***
В каморке для совещаний становится совсем тесно, складные стулья убраны в угол, а заговорщики в увеличившемся составе подпирают стены.
— Ты уверен? — требовательно спрашивает Зак, а Морс думает, что у некоторых людей плоховато со слухом — Вадим задавал тот же вопрос три минуты и сорок секунд назад.
— Спрятать небольшую бомбу в киборга вполне реально, — раздумчиво произносит Роджер. — Гала-полиция пару раз накрывала каналы наркокартелей, где роли курьеров выполняли киборги. Я до того момента и не думал, что внутрь живого существа можно засунуть такое количество посторонних предметов.
— Все сходится, — подает голос Данди, — Им ведь не нужна бомба, которая разнесет пол-зала, такую и не пронести внутрь. В перечне декораций для Маарет Маркс есть подъемник в виде цветка с раскрывающимися лепестками — она будет внутри, лепестки раскроются и Маарет окажется прямо на уровне президентской ложи. И тут прогремит взрыв.
— Если президентскую ложу разворотит до основания, кто ж поверит, что президент выжил? — резонно возражает Вадим.
— Вариантов масса — президенту в момент взрыва поступил личный звонок, и он на пару минут вышел за дверь, либо телохранители закрыли его собой. Политтехнологи из нулевого отдела придумают, что скормить СМИ. Вдобавок, когда президентскую ложу накроет, неизбежно пострадают зрители в нижних рядах того же сектора, будут жертвы, вероятно, не единичные, начнется массовая паника. Очень удачный момент для подмены — тело настоящего президента будет легко скрыть и незаметно вывезти из здания.
— Твою ж мать… — Вадим устало трет переносицу, — Почему именно мы должны разгребать это дерьмо?
Данди принимает риторический вопрос за адресный.
— Единственный, кому я бы доверился, это Леонтий Возняк, глава личной охраны президента. Его лояльность несомненна, и он близок к президентской семье. Но к нему так просто не подойти и с ним не связаться, не попав в поле зрения спецслужб, да и проверять информацию он будет долго и дотошно, а время работает против нас. Разве что, воспользоваться массовой паникой после взрыва и попытаться прорваться к нему лично.
— Я не понял, — Роджер недоуменно хмурится, — мы ведь собираемся предотвратить взрыв, верно? А не ждать, пока он грянет и погибнут невинные люди.
— Легко сказать, — ворчит Вадим, — бомба в киборге, киборг изображает знаменитую певицу и пьет шампанское в вип-зоне, куда нам хода нет. Прям как в сказке — игла в яйце, яйцо в утке, утка в зайце… Ничего себе задачка.
— Это вам нет хода в вип-зону, — подает голос Морс, — а я пройду без проблем, меня там наверняка уже обыскались мои ребята из группы. Выйти было куда сложнее. — Он с многозначительным видом демонстрирует свой комбез уборщика, надетый прямо поверх сценического костюма.
— И что же ты сделаешь? — В голосе Зака явный скепсис. — Вежливо попросишь киборга покинуть здание и последовать за тобой в место, где можно безопасно извлечь и обезвредить бомбу? Или силой потащишь? Ты не DEX, а она… Ее, скорее всего, создали по тому же принципу, что и всех клонов проекта «Демиург», а значит по боевым качествам и способности влезть в чужую систему вы примерно равны.
— Ты предлагаешь что-то конкретное?
— Ты проведешь меня в вип-зону, я покажу ей свой значок и придумаю что-нибудь, чтобы ее вывести…
— Ни за что! — мотнув головой, Морс упрямо выпячивает подбородок. — Она киборг, а ты человек, я тебя к ней близко не подпущу! Она убьет тебя за секунду, если почует фальшь, а она почует, у нее детектор.
— Это точно, — соглашается Данди, — обмануть киборга может только другой киборг.
— Значит, я это сделаю. — решительно заявляет Морс.
— Будем реалистами. — У Вадима вырывается прерывистый нервный вздох. — Если киборга запрограммировали на определенные действия, у нас вряд ли получится нарушить алгоритм, силой разве что, но тут результат непредсказуем.
— Есть один опознавательный код, которым пользовались в нулевом отделе, — задумчиво произносит Данди. — Если киборг поверит, что пришедшего за ним человека прислал Контроль, скажем, что-то передать… Может сработать. Она последует за провожатым, но, боюсь, вывести ее из здания не получится — слишком сильное противоречие с ее основным заданием, система не позволит ей отойти чересчур далеко от места планируемого взрыва. Плюс при попытке обездвижить ее глушилкой может сработать взрывное устройство.
— А в чем тогда смысл всех этих ухищрений? — в голосе Роджера неприкрытая досада.
— Есть в здании места, где во время выступлений людей почти нет. Например, холл с зонами буфета, там полно зрителей лишь во время антракта. Можно вывести ее туда и заблокировать двери, минимизировав ущерб от взрыва.
— Не вариант. — Роджер качает головой. — На любом мероприятии найдутся равнодушные к искусству обжоры, которые предпочтут происходящему на сцене бутерброды и напитки в буфете.
— А вот это как раз разрешимая проблема, — вмешивается Вадим, — Пока Морс будет уговаривать даму немного прогуляться, мы расчистим холл и выгоним всех из буфетов под каким-нибудь благовидным предлогом.
— А я тем временем договорюсь с главой службы безопасности насчет блокировки дверей. — подхватывает Зак. — Двери тут, кстати, не менее прочные, чем в банках и государственных учреждениях.
Данди кивает в знак согласия.
— Неплохой план. Вероятность успеха более пятидесяти процентов. Только вот Морс не годится на роль приманки.
— Очень даже гожусь, — с нотками обиды возражает тот, — Мы с Маарет Маркс встречались пару раз на фестивалях, в электронной памяти клона должна содержаться эта информация. Я могу запросто подойти, поздороваться, заговорить…
— Ты забыл кое-что. Тебе открывать шоу менее чем через час, все сильно удивятся, если ты не появишься на сцене. Если открытие задержат, то народ массово потянется в буфет и весь план полетит к чертям. Твоя задача — выйти на сцену и выступить так, чтобы никому не захотелось покинуть зал. А я тем временем выманю наш объект.
В пещере было темно, запах чувствовался сильней, от него слегка кружилась голова и першило в горле. Олаф посветил вокруг фонариком и сперва заметил не генератор — цистерну, похожую на допотопные, но не гнутую и ржавую, а выкрашенную белой эмалью, с красной полосой и надписью на допотопном английском: «Огнеопасно».
Вот она, государственная тайна, подрывающая основы государственности… Вот информация, которая не подлежит разглашению. Это бензин. Или солярка. Продукт перегонки нефти. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, каким горючим веществом с характерным запахом может питаться генератор.
Нет, новое человечество не мечтало о нефти. Но однозначно в ней нуждалось. Олаф знал органическую химию, представлял, насколько отсутствие нефти ограничивает развитие цивилизации. И не в топливе дело, обходились без этого, не умирали. Гораздо важней пластмассы. Резина, изоляторы, ткани, смазки, растворители… Навскидку трудно представить, какие еще возможности открывает нефть перед людьми. Сокращение трудоемкости половины производств в разы.
Если генератор питается нефтью, то цистерну время от времени надо пополнять. Значит, это не случайно найденный на дне океана танкер — глупо было бы сжигать столь ограниченный запас. Значит, это источник посерьезней танкера. Скважина. О которой не знает никто в Восточной Гиперборее.
Кто дал СИБу право скрывать нефть от остальных? Кто дал право решать, обладать человечеству нефтью или не обладать? Ответ лежал на поверхности: тот, кто наделил СИБ властью. Тот, кто наделил властью ОБЖ. Нет, не наделил — доверил. Доверие — вот на чем основана государственность Восточной Гипербореи. Шаткая основа.
Вот он, вопрос, который требует взвешивать ценность человеческих жизней…
Да, нефть способна разрушить государство. Подорвать основы общинной экономики, экономики без денег. Говорили, она и так дышит на ладан и держится только на традиции. Но, черт возьми, Олафу нравилась эта традиция! Он гордился ею, читая допотопные книги! Он не понимал и не хотел понимать, как можно мерить труд, мерить вклад… Да, они соревновались в детстве, кто быстрей окучит ряд картошки, но тот, кто выигрывал, не получал больше компота на обед, плата за победу свела бы победу на нет, обесценила ее. Он не понимал, о каких естественных стремлениях человека рассуждают допотопные экономисты, он никогда не видел, чтобы люди стремились иметь больше, чем соседи. Естественно — это стремиться к тому, что ценится в глазах других людей. И если в допотопные времена ценилось богатство, то люди естественно стремились к деньгам. Богатство обесценилось перед лицом гневной Планеты, теперь в цене другие добродетели. И, честное слово, они правильней допотопных!
Петушок на крыше, которого вырезал отец, был лучше, чем у других. И Олаф гордился, хвастался этим петушком. Как гордился и хвастался своим отцом. Но разве что-то изменилось, когда отец сделал петушков на крыши еще пяти домов в Сампе, даже лучше сделал? Да нет же, после этого Олаф имел еще больше прав отцом гордиться!
Только варвары способны отбирать лучшие куски у слабого, потому они и дикари, живущие в нищете, они не поднялись в этом выше стайных животных.
Олаф осмотрел генератор, не стал разбираться с системой подачи в него топлива — пары нефтепродуктов в самом деле ядовиты, и, возможно, для гиперборея более ядовиты, чем для допотопного человека. А может, и нет… Даже для врача это трудный вопрос. Но он один здесь, и никто не спасет, если он потеряет сознание рядом с цистерной.
А еще человека от животного отличает способность понимать слова. И если СИБу стало известно о нефтяной скважине, он мог бы объявить о решении не использовать нефть. Объяснить людям, почему не стоит ею пользоваться. Или пользоваться только в военных целях, как здесь, например. Да, конечно, найдутся те, кто оспорит такое решение… И это тоже подрыв государственности, которая стоит на доверии. Или… потеря власти?
Олаф прикрыл тяжелую дверь, сел на камни и обхватил голову руками. Если это СИБ, то ему самому тоже никогда не выбраться с острова. Можно взять подписку о неразглашении маленьких секретов, но большая государственная тайна, по-видимому, стоит дороже… «Подпишись, что никому не расскажешь об убийстве восьми ни в чем не повинных людей»? Нет, вряд ли Олаф поставил бы под этим свою подпись. И — да, это будет потрясением основ, угрозой существования Восточной Гипербореи как государства. Похлеще, чем нефть. Потому что Восточная Гиперборея стоит на доверии тем, кто ею управляет.
Они разожгли сигнальный костер. Они просили о помощи. Они не понимали, что происходит и почему.
Зачем тогда ОБЖ послал спасательный катер? По инструкции? Или правая его рука не знает, что делает левая?
Подумалось, что надо немедленно покинуть это место. Закрыть двери, ворота, задвинуть засовы — и бежать без оглядки. Олаф сжал виски и нервно усмехнулся: может, еще и тела положить на место? А что, вешки стоят… Поздновато, следы вскрытия не спрячешь…
Если это СИБ — все бессмысленно. Жить бессмысленно — как раньше жить… Впрочем, долго жить и не придется. Олаф поднялся и посмотрел в океан — ничто не тревожило мертвой зыби. Наверное, у капитана катера были навигационные карты, тогда почему он не отошел от рифов? Потому что тут нет никаких рифов, вот почему. И то, что Олаф остался жив, — чистая случайность: оказавшись в ледяной воде во время шквала, выжить невозможно, даже в спасательном жилете. Исправили ошибку левой руки?
Ошибка ведь состояла не в том, что послали катер, а в том, что пришел он слишком рано. Первая же Большая волна смыла бы тела разбившихся о скалы. И тело инструктора тоже. Остались бы четверо, умершие от переохлаждения. И ничто не противоречило бы версии о «шепоте океана», кроме сомнительных повреждений на теле Гуннара, которые ничего не доказывали. Сломанная рация? Ее случайно разбила лопасть упавшего ветряка!
Морок сказал, что катера в ближайшие дни не будет, — откуда бы мертвому знать, что на юге штормит? А если это СИБ, катера может не быть вообще. Никто не подозревает, что Олаф остался в живых, придумают что-нибудь правдоподобное, чтобы сообщить родным и студентов, и спасателей.
Продовольствия и воды хватит месяца на четыре, если не экономить. Но за четыре месяца Олаф точно тронется умом… Прожектора над лагерем хорошо видны с моря, и вопрос в том, кто раньше их заметит… Суда на Шпицберген ходят редко и архипелаг Эдж огибают с запада.
Все бессмысленно. Сообщить людям о методах сокрытия государственной тайны? Отдать СИБ на суд и расправу? А зачем? Доверия не будет никогда, даже если вместо СИБа создадут новую государственную структуру. А если не будет доверия, не будет Восточной Гипербореи. Простить убийство восьми человек и достойно принять собственную смерть в интересах государства? В этом есть что-то извращенное, рабское что-то или фанатичное на грани одержимости. Дело не в собственной смерти, никто не хочет умирать, стремление человека жить вполне естественно. Но ведь рискуют. И гибнут, несмотря на старания ОБЖ. Сколько тонет судов, сколько экспедиций не возвращается… Разве Олаф думал когда-нибудь, что не хочет умирать, когда решал, идти ли в экспедицию? Да нет же! Так почему бы теперь не сложить лапки на груди и не помочь СИБу в его святой заботе о государственности?
Все бессмысленно. И жизнь, и смерть.
Олаф поднялся — скалы тянули в себя тепло. Как цверги.
Все бессмысленно. Двигаться, подниматься наверх, возвращаться в лагерь, вскрывать тело Антона. Дело не в том, что с СИБом невозможно бороться. Дело в том, что бороться бесполезно. Если СИБ убил восемь ни в чем не повинных людей, Восточной Гипербореи уже нет. Той Восточной Гипербореи, которую Олаф знал и любил, ради которой готов был умереть. И теперь он точно один, против этой, новой для него, Восточной Гипербореи.
Он добрался до лагеря засветло, но краткость светового дня на этот раз ничего внутри не всколыхнула. Не хотелось смотреть на огненный флаг над времянкой. Руки болели опять, и ощущалась боль по-другому, не так, как накануне. Его учили принимать боль как вызов, как испытание, с гордостью и без страха. Теперь это тоже показалось бессмысленным.
Человек не может один. Все, что он делает, имеет смысл только рядом с другими людьми. Нет, не рядом. И даже не перед… Жизнь человека имеет смысл, если он часть человечества. Тогда все, что он делает, так или иначе имеет продолжение. А если продолжения нет, какая разница? Больной перед смертью потел?
Не хотелось топить печку. Не хотелось есть. Не хотелось спать. Книга «Шепот океана» в изголовье постели вызвала едва ли не ненависть. А ведь там, в предисловии, дальше которого Олаф пока не дошел, было сказано: не обязательно паника. Эйфория, депрессия… Океан не понимает, что делает с людьми, иногда видения столь чужды человеческой психике, что могут вызвать аффективное расстройство.
Если бы цистерну с соляркой можно было приписать видениям, посланным океаном!
Олаф покрутил в руках флягу со спиртом — неужели это все, что ему осталось? Все, на что он теперь способен? Все, что теперь имеет в его жизни смысл?
Он отвинтил пробку и сделал несколько глотков. Закашлялся, вдохнул не вовремя, закашлялся снова, задохнулся, захрипел. Из глаз хлынули слезы, заложило нос. Олаф проплевался, утер сопли и тряхнул головой. Голова поплыла сразу, еще до того, как из желудка по телу пошло тепло. Кому, как не медэксперту, знать, что алкоголь не помогает при депрессиях? Не отвлекает и не поднимает настроения? Зато отупляет. Пожалуй, этого ему и хотелось более всего — отупеть.
Тошнота появилась быстро — здоровый организм правильно реагировал на интоксикацию. Олаф выбрался из времянки — еще не отупел до той степени, когда блюют себе под ноги. Но рвота не принесла облегчения: нечего было пить на голодный желудок, печеночная рвота никогда не приносит облегчения, так же как и мозговая. Наверное, не стоило брать с собой флягу, потому что процесс выходил из-под контроля сознания (это Олаф отметил его краешком, еще не совсем замутненным спиртом) и чем-то напоминал самоубийство. Для человека, непривычного к алкоголю, смертельная доза чистого спирта невелика, фляга вмещала гораздо больше.
Свежий ветер если не прочистил мозги, то немного успокоил головокружение. Темнело, но включать прожектора Олаф не стал из странного духа противоречия, назло то ли самому себе, то ли почему-то СИБу.
Посидел в темном шатре, поговорил с ребятами и даже поплакал над ними пьяными слезами, понемногу прихлебывая из фляги за упокой каждого из них. Им, наверное, было смешно на него смотреть… А ему — стыдно вспоминать. Если бы он знал тогда, какое мучительное чувство стыда сопровождает похмелье! Он слезливо объяснялся девушкам в братской любви и всепокорном уважении, вроде бы даже целовал им руки. Просил прощения за то, что ничем не помог. Вел речи пафосные и пространные.
А потом — ничего не помнил. Ни как покинул шатер, ни как шатался по острову, сколько времени и с какой целью. Помнил вроде бы темноту на дне чаши и холод, шедший от земли. Было бы закономерным заснуть где-нибудь в лесу на мерзлоте и больше не проснуться. Может быть, именно к этому Олаф и стремился подсознательно, но другая часть подсознания, более сильная и глубокая, избавила его от такого конца.
Он очнулся внезапно, будто бы даже протрезвел. Словно кто-то его толкнул, разбудил, вытащил из забытья. Очень вовремя вытащил.
Олаф стоял возле кострища, в самой высокой точке южных скал, спиной к обрыву. Над океаном поднималась зловещая багровая луна; остров был огромным кораблем, севшим кормой в воду… И если во сне казалось, что все происходит на самом деле, то теперь он подумал, что спит и снова видит тот же кошмар…
Ни одного огонька не светилось в лагере — должно быть, он выключил свет и во времянке, когда уходил. Решил спрятаться от СИБа? Сделать вид, что на острове никого нет? Как малодушно! Не только отупение — еще и потеря чувства собственного достоинства. Уподобление животному. Скоту, если называть вещи своими именами.
Было очень плохо. Сильно тошнило, раскалывалась голова и мучила совесть. Олаф не сразу сообразил, что одного шага назад довольно, чтобы упасть в пропасть, а шатало его изрядно, этот шаг можно было сделать и непроизвольно, в попытке удержать равновесие.
А еще было холодно, очень холодно, до озноба. Уходя из лагеря, он не надел даже телогрейку и теперь стоял на ветру в свитере, который продувало насквозь.
Они разожгли сигнальный костер… Мысль обдала болезненным жаром, Олаф начал вспоминать, зачем так напился. И мелькнуло в голове, что можно снова приложиться к фляге, а можно просто сделать шаг назад — и тогда не останется ни мыслей, ни сожалений, ни ощущения бессмысленности существования. Зачем ждать безумия и смерти от голода?
Но инстинкт самосохранения подтолкнул его вперед, подальше от края, и в ту минуту это тоже показалось малодушием, вызвало тягостное чувство стыда.
Свист орки выплыл из неслышных высоких частот и снова ушел в высокие частоты — стало понятно, что так мучительно давит на голову. Олаф обхватил руками виски. Шепнул:
— Ну заткнись же… Пожалуйста, заткнись…
По ногам потянуло холодком. Не мокрым северным ветром, а сухим безжизненным холодком со дна ледяной чаши. Заныли суставы. Багровая луна висела над океаном, ее свет бежал к острову волнами мертвой зыби, и глаза никак не привыкали к темноте. А из-под ног вниз уходил крутой заиндевелый склон с тремя черными трещинами… И Олаф до слез всматривался в темноту, надеясь разглядеть трещины в мерзлом камне.
И разглядел. Две уродливые низкорослые фигуры на склоне. Они не двигались, но приближались…
Алкогольный делирий начинается на пике дезинтоксикации… Но чтобы допиться до белой горячки, надо пить лет десять, а не дней пять. Впрочем, есть еще алкогольный психоз… Наверное, это все-таки был сон, продолжение вчерашнего. Повторение вчерашнего. С одним существенным отличием — Олаф мог двигаться. Мог шагнуть назад, в пропасть, а мог пойти навстречу цвергам. И он пошел им навстречу, потому что его учили идти навстречу своим страхам. Навстречу своим галлюцинациям? Мысль показалась ему смешной, и он рассмеялся.
Голова кружилась, и тело слушалось плохо. При свете спуск не был таким крутым и неудобным. Темные безлицые фигуры замерли — должно быть, задумались, а стоит ли связываться… Олаф снова посмеялся, но тут же поскользнулся и больно проехался по склону спиной. Сапог уперся в каменный выступ, и падение не стало фатальным. Мелькнула мысль, что надо бы поосторожней, но тело не стало слушаться лучше.
Луна скрылась за краем чаши, глаза привыкали к темноте, белый налет инея словно фосфоресцировал, и оттого темные фигуры внизу были видны отчетливо — не хуже, чем вчерашний морок. И Олаф, конечно, смотрел под ноги, но как раз под ногами ничего толком разглядеть не мог.
Еще раз оступился и снова проехался спиной по камушкам, покрытым тонким слоем мерзлого мха. Из-под сапога скатился камень, стук замер далеко внизу: в самом деле, надо поосторожней, в случае чего — падать высоковато.
В третий раз по камням проехал локоть… И это было гораздо больней, ободрало подсохшие корки со старых ссадин. Зато холода Олаф почти не чувствовал: то ли согрелся, то ли привык. То ли от хмеля плохо работала терморегуляция. Несмотря на движение и свежий воздух, похмелье никак не выветривалось из головы, все так же тошнило, все так же земля уходила из-под ног.
Он спустился, пожалуй, на треть пути до темных фигур цвергов, когда земля ушла из-под ног окончательно, будто что-то сдернуло его с места и потащило вниз. И сначала он съезжал по склону, набирая скорость, будто с ледяной горки (и подпрыгивал на выступавших камешках), а потом тело завертелось, Олаф потерял ориентацию, почувствовал свободное падение — короткое, правда, — и с лету грохнулся ничком на что-то твердое, но не острое, не похожее на камни.
Везет дуракам и пьяницам. Особенно при падениях с высоты. Было больно, да. Местами даже очень. Но более всего мучил многострадальный ободранный локоть — сломанная шея, очевидно, болела бы гораздо сильней. Олаф шевельнулся, поморщившись, — тело двигалось. Он приоткрыл один глаз, но увидел только кромешную темноту. Приоткрыл второй — то же самое, только радужные разводы перед глазами. Пощупал то, на чем лежал, — колючий иней впился в подушечки пальцев без кожи.
И подумалось еще, что это цверги темным колдовством сорвали его со склона и бросили прямо в свою пещеру, но мысль вряд ли заслуживала серьезного отношения… Если не пить, никакое колдовство не сорвет со склона. Олаф попробовал приподняться и снова поехал вниз. На этот раз не подпрыгивая на камешках — спуск оказался довольно гладким. Лед. Под ним был лед, присыпанный то ли снегом, то ли инеем. Ноги уперлись в скалу, и Олаф остановился.
Он провалился в трещину, одну из трех, и неудивительно, что в ней скопился лед, — дождевая вода, скатываясь вниз, достигала мерзлоты и застывала. Северная сторона южных скал, куда солнце не заглядывает и летом… Здесь иней не фосфоресцировал так откровенно, как на склоне, но вскоре Олаф разглядел высокие изломанные стены, звездное небо над головой, пологое ледяное дно трещины. Ни одного цверга поблизости не наблюдалось.
Он встал на ноги, придерживаясь за стены, — скользко было, как на катке. Здесь стены взлетали вверх на недосягаемую высоту, но где-то недалеко трещина заканчивалась, он видел это еще при свете. Когда думал о том, что цверги выходят на поверхность именно из этих черных провалов…
Идти по льду, пусть и с небольшим уклоном, оказалось тяжелей, чем спускаться по скалам. Приходилось цепляться пальцами за стены, а Олаф так надеялся, что руки начнут заживать, если их не тревожить! Рукав на локте стал влажным от крови — хорошо приложился, от души. Спасибо крепким уроспоровым штанам, иначе ободрался бы с головы до сапог.
Уклон сошел на нет, трещина кончалась, ледяная дорожка (промерзшая речушка?) вела на склон. Олаф подумал, что лед под ногами — пресная вода, а это значит, что на острове можно продержаться больше четырех месяцев. Особенно если экономить продукты и ловить рыбу. Мысль нисколько его не обрадовала.
У самого выхода на склон, но еще в тени скалистых стен, он разглядел странной формы холмик… И думал сперва, что в темноте холмик ему померещился.
Нет, не померещился. Он тоже был заиндевевшим, но не таким белым, как лед, и Олаф решил, что это нагромождение камней странной формы. Профессиональная деформация? Новая галлюцинация? Игра воспаленного воображения? Пьяный бред? Будто два тела, прикрытых грубой тканью. Так показалось в темноте.
Олаф нагнулся и тронул край холмика рукой. Не показалось. Он откинул жесткую, заледеневшую ткань и увидел лица. Два мертвых лица. Совершенно нечеловеческих.
Тела были маленькими, будто у десятилетних мальчишек, с безобразными пропорциями. Впалые, будто покореженные болезнью грудные клетки, невозможно узкие плечи, кривые короткие ноги, большие ступни и кисти. Олаф отшатнулся, попятился, поскользнулся и едва не опрокинулся назад. Цверги…
Цверги?!
Если танатологу суждено встретить цверга, то почему это непременно должен быть мертвый цверг? Потому что каждому свое?
Или они просто спят? Ну, как рыбы, вмерзшие в лед? Олаф тронул тело — если и промерзшее, то не совсем. Окоченевшее — да. Как коченеет обычный человеческий труп.
Они просто спят. Они ведь выходили на склон, когда Олаф стоял наверху. И почему-то очень легко представилось, как вскинется рука с непропорционально большой кистью и вцепится в горло… Как ощерится мертвый рот и потянется к лицу, чтобы зубами оторвать кусок теплой плоти. Вот сейчас разнюхают кровь на рукаве свитера…
Совокупность тактильных и зрительных галлюцинаций? Нет, курс психиатрии был слишком общим и коротким, чтобы Олаф мог припомнить, что это за симптом.
Посветить бы фонариком, рассмотреть подробней, что тут такое… В самом деле, цверги — это бабушкины сказки, не надо забывать.
Призраки — тоже бабушкины сказки. Однако морок явился в лагерь, сидел на камне и даже что-то говорил. Олаф, правда, не догадался его потрогать…
Это от одиночества. Он просто сходит с ума от одиночества. И с каждым днем безумие все глубже и глубже, а мороки все страшней и натуральней. От мысли о фляге со спиртом Олафа едва не вывернуло…
Он тогда старательно притворялся спящим, лежа с Айвеном почти в обнимку. Ну ладно, не почти, а именно что, в этом-то и заключалась проблема: если открыть глаза, то, конечно же, будет ужасно неловко обоим, лучше притвориться, что ты ничего не видел, зажмуриться покрепче и сделать вид, что еще не проснулся, а ночь бесконечна. Порывистый ветер хлещет в окно холодным дождем, капли бегут по заплаканному стеклу, занимается хмурый осенний рассвет, на улице мерзко, противно и холодно, а под одним на двоих одеялом тепло и уютно, и шевелиться совсем не хочется. И кожу стягивает мурашками не от холода, а потому что Айвен сопит в макушку, ероша волосы горячим дыханием, и хочется, чтобы ночь на самом деле оказалась бесконечной…
Он и не заметил, как заснул. Снова. И Айвен, похоже, тоже заснул, а может быть, он и не просыпался вовсе и это Баю только казалось.
А потом Айвен, неловко повернувшись во сне, пнул его в плечо. Рукою, с размаха.
В то самое…
Боль была жуткой и всепоглощающей, а главное — неожиданной. Неправильной. Подлой. Неуместной здесь и сейчас.
Она словно продернула по нервам раскаленную проволоку, выбивая из глаз искры, горячие и соленые искры, а из горла — полупридушенный крик. Отбросила назад, в черный холодный омут навылет простреленной дождем подворотни. Туда, где только боль, ночь и дождь, снова и без конца, и словно не было последних часов, и впереди тоже только боль, унизительная и тошнотворная, снова и снова, и чужие руки, из которых никак не вырваться. Слишком резко, слишком подло, слишком ярко, слишком знакомо. Это уже было, было, было, и дальше будет лишь хуже, он знает, он проходил, и вот снова, подло, неправильно, опять через это, по новой, и боль, боль, боль, и с каждым рывком она все сильнее, и замкнутый круг, и невозможно остановиться, и потерять сознание тоже невозможно, нельзя, нельзя… не здесь… не сейчас… не…
— Тихо, тихо, ну пожалуйста, все в порядке, все кончилось, все, все, все, пожалуйста, тише…
Голос.
Теплый, сбивчивый, хриплый, знакомый до дрожи, голос, не узнать который невозможно, хотя сейчас в нем и прорываются непривычные паническо-виноватые нотки. Голос, в который хочется укутаться, как в пушистое одеяло, с головой. И верить, что там тебя не достанут никакие чудовища. Нет, не верить — знать.
Айвен…
И сильные горячие руки, крепкие, надежные, осторожные руки, не чужие, это же Айвен… Он спеленал его и обездвижил, не позволяя дергаться и выгибаться, гася накатившую панику, крепко прижимая к груди и покачиваясь при этом, словно баюкая, и шепча, сам почти что в истерике:
— Ну прости, прости, я не хотел, я нечаянно, тише, пожалуйста, все в порядке, все сейчас пройдет, хочешь укольчик сделаю, хочешь…
Этот голос изгонял наполненную дождем и болью ночь в заоконное небытие, туда, где ей и положено — не быть, и ужас отступал, и боль уходила ознобной дрожью, и в почти беззвучном торопливом голосе Айвена было столько тревоги, и сердце его колотилось так близко и так быстро, и горячее сбивчивое дыхание обжигало шею и ухо, и губы были рядом, почти касаясь, словно хотели вытянуть боль, высосать ее, как высасывают яд из раны, и пахли вишневым соком и почему-то корицей, и шептали такую чушь про это самое «все в порядке», — он бы еще подуть предложил! — что слушать это было ну просто решительно невозможно.
И совершенно естественным показалось лизнуть слишком близкие губы, пахнущие корицей и вишневым соком, просто лизнуть, чтобы заставить их умолкнуть и не нести бессвязную нелепую чушь, для этого даже не пришлось поворачиваться или тянуться, они были слишком близко и слишком притягательно пахли, удержаться не было ни малейшей возможности.
Сработало.
А когда опешивший Айвен замолчал на полуслове и (одинаково оторопело) округлил глаза и рот — не оставалось ничего иного как только вздохнуть и решительно накрыть его губы своими, и для этого тоже не пришлось ни тянуться, ни изворачиваться, и это тоже показалось совершенно естественным и логичным. Слишком близко. Слишком вкусно. Слишком долго не позволял себе даже думать. Слишком…
Айвен ответил. Сразу, не раздумывая ни секунды. Словно так и должно было быть. Словно это в порядке вещей. Словно это совершенно нормально для них обоих — просыпаться в обнимку и начинать утро с поцелуя, причем отнюдь не дружеского. То ли так оторопел, что совсем перестал соображать, то ли как раз-таки все очень хорошо понял, но какая разница, если губы его — горячие, жадные, терпкие, с привкусом чая и вишневого сока, властные быстрые губы, которые не отпустят, и язык, сводящий с ума, знающий, где надо надавить и легонько пощекотать, чтобы по всему телу прошла дрожь уже совсем не от холода и все силы уходили только на то, чтобы сдерживать рвущийся наружу стон, и это длилось и длилось, бесконечно долгие годы, часы, секунды, и в конце концов сил сдерживаться не осталось совсем…
И все кончилось.
Айвен отшатнулся, застыл. Нет, не застыл, застывают медленно, а он словно закаменел, сразу и целиком. И с каждой секундой продолжал каменеть все сильнее, хотя, казалось бы, дальше уже и некуда. И голову отдернул и вскинул так, что Бай теперь видел только плотно сжатые губы и твердый подбородок с ямочкой посередине. Красивый такой, скульптурный, словно из камня, горячего твердого камня…
Нет, он ничего не сказал, не выругался, не оттолкнул, даже рук не разжал, продолжая поддерживать бережно и аккуратно, это же Айвен, но…
Все ведь и так понятно. Без слов. И непоправимо. Не надо было. Не надо… Это же Айвен, он не такой, он же честно предупреждал. И горячей волной изнутри обжигает лицо, и невозможно поднять голову, чтобы в глаза посмотреть, и надо ее поднять, обязательно надо, и ухмыльнуться, и выражение нужное сделать, как ни в чем не бывало чтобы, это единственный выход, пусть и паршивенький, но других-то ведь нет. Загнать гордость подальше и… Вскинуть брови в деланом недоумении, развязно хихикнуть, кривя в ехидной ухмылке губы, что еще хранят сладкую горечь чая с вишневым соком и ноют от невозможности больше… Хватит! Забили, забыли, проехали, не было, и единственный выход…
Шутка.
Это была глупая шутка, всего лишь шутка, слышишь, Айвен! Я превысил меру твоего терпения? Ну да, ну я же такой, ну ты же знаешь, мало ли какую чушь я несу… или делаю даже. Да, глупая, да, неуместная, да, но только шутка. Поверь. Забудь. Не обрати внимания, как ты всегда это делал. И пусть все будет как раньше. Ну я же постоянно и раньше тебя раздражал, нарывался, провоцировал, ну вот и опять, просто еще одна дурацкая шутка, просто забудь, забудь, забудь. Не повторится. Проехали. Не было, ничего не было, а значит, даже и забывать-то в сущности нечего, просто глупость дурацкая, и все. Прояви свою чертову деликатность, или наивность, или что там у тебя, просто забудь. Все забудь. Пожалуйста. И постыдный, с головой выдающий стон — в первую очередь…
И не надо смотреть так! Потому что жалость — особенно такая жалость! — это последнее, что я хотел бы от тебя видеть, она хуже презрения, хуже досады и злости, хуже ненависти. Лучше бы ты действительно разозлился, чем смотреть вот так, сочувственно и встревоженно. Лучше бы ты вознегодовал. Негодуют на равного. А так получается, словно притащили помоечного котенка, помыли с шампунькой, напичкали глистогонным, подлечили, не обращая никакого внимания на то, что у него есть собственные зубы, и когти, и гордость. Ну да, это же Айвен, он всегда жалеет драных котят, у него просто пунктик с этими самыми несчастными больными котятами, детская травма…
И когда ты смотришь вот так, и твои глаза так близко, невозможные, невыносимые форпатриловские глаза, почему-то становится совершенно невозможно вытащить собственный язык из задницы и сказать… да что угодно сказать! Любую чушь. Не важно. Главное — перебить, не дать тебе самому спросить, не позволить, потому что понятно ведь, что ты хочешь спросить, по твоим перепуганно-сочувственным глазам понятно, они не умеют врать, в отличие от тебя, хотя раньше казалось, что и ты не умеешь, но с кем поведешься…
«А разве тебе сейчас можно?» — спросишь ты, ну или как-то иначе, но с тем же смыслом, этот вопрос уже готов сорваться с твоих губ, пахнущих вишней и чаем, и все станет кристально ясно и невыносимо, и останется только пойти и застрелиться из парализатора на мосту, мешая трагедию с фарсом, как делал всю жизнь, и невозможно, совсем невозможно позволить тебе задать этот вопрос, делающий невозможным не только свести все к шутке, но и все вообще, а голоса нет, когда ты так смотришь, голоса нет совсем…
— Больно?
Наверное, у Байерли в этот момент было странное выражение лица, потому что Айвен сочувственно поморщился, явно досадуя на себя за глупый вопрос, и уточнил:
— Сильно, да? Дать анальгетик?
И даже нижнюю губу закусил, такую припухшую, такую соблазнительную до чертиков, и сглотнул нервно, а глаза с огромными дышащими зрачками были близко, слишком близко.
«Терпимо», — хотел сказать Байерли. «А как ты думаешь?» — хотел сказать. И даже: «Конечно дать!» — хотел он сказать тоже, имея в виду, может быть, вовсе и не укол. И еще много, много, много чего про разных не слишком далеких (во всех смыслах) Форпатрилов и их глупые неуместные вопросы.
Но вместо этого коротко вздохнул и снова запечатал поцелуем рот, пахнущий чаем и вишней.
На миг, на какую-то жуткую долю секунды это подействовало.
Дрогнули ноги, напряглись-напружинились мускулы, шевельнулись губы, готовясь к привычному «Есть!». Сэм качнулся, словно его подхватила волна…
… И схлынула.
Он остался стоять.
Только чуть-чуть, совсем легонько сжал пальцы — так было легче.
— Спасибо, не хочется.
Спиной он ощутил, как облегченно вздохнул Билл Харвелл. Наверняка отец Модильяни опускает глаза и беззвучно шевелит губами в молитве… Жалко, что Дину все-таки не сказал. Он бы порадовался… Я свободен. Неужели я свободен? Дин…
— Вот как… – кого не порадовала свобода юноши от наркотика, так это Наставника. Он знакомо-неприятным движением облизнул губы, — Все-таки Тюфяк кому-то проболтался. Хорьку? Жаль, не успел отбраковать крысеныша…
Сэм вспомнил, как Люк шел тогда от Наставника, пошатываясь, отдыхая где можно, даже за столб для казней уцепился… как он в любой комнате старается сесть у стены и цепенеет, даже когда врач ему спину осматривает… И полыхнувшая злость разом сняла страх.
— Это вы облажались, Наставник, — проговорил он почти спокойно, с вызовом глядя в черные глаза. – И не первый раз. Проморгали, сплоховали, дурака сваляли! И теперь вам не дотянуться до нас.
В первый раз, в первый раз за все мучительные годы в Прайде Сэм увидел на лице Наставника не снисходительность, не строгость или злобу, а растерянность… Демон уставился на него так, словно первый раз видел. Потом – словно хотел сжечь заживо этой испепеляюще-яростной чернотой. Так, как там, в домике…
Сердце сбилось с ритма и замерло, готовясь к дикой вспышке ледяной боли – а ее не было.
Не было…
Не было! И не будет уже.
— Катись в пекло, адская тварь! Там тебя заждались…
Он бы сказал что-нибудь еще, выплеснул бы наконец ту ярость и ненависть, что давно кипела, клубилась на душе черным облаком… то, что давило, душило, мешало жить и дышать… он бы швырнул в это лицо все, что накипело! Но от радости тоже, оказывается, может сжать горло… От пьянящего ощущения свободы кружилась голова…
— А ты осмелел, человечье отродье… — прошипел Наставник, — Осмелел. Язык распустил. От брата научился?
— Есть у кого!
Черные глаза знакомо сузились. Сэм невольно напрягся: сейчас ударит. И ударил:
— Слабак ты, человечек. Слабей Ящера, слабей всех. Это не ты его сделал, это он тебя сломал. Сломал и переделал на свой лад.
— Он не ломал!
— Правда? Ты потерял все, чего добился в Прайде! А что ты будешь делать в мире людей? А что будешь делать, если братец тебя бросит?
— Заткнись!
— Ты же один! У тебя никого нет, — по капле падал яд из тонких бледных губ… — Даже отец смотрит на тебя, как на свою нечисть…
— Замолчи!
— Ты злишься?
Сэм стиснул кулаки.
— Злишься – это хорошо… – подытожил Наставник. Черные глаза странно блеснули. – Ярость Азазеля не имеет границ. Ярость Азазеля не имеет границ…
— Что? – переспросил Сэм… И умолк.
Что-то черное, душное, липкое коснулось его. Прокатилось по телу, отнимая силы… Что-то… изнутри…
Что-то…
Что это?….
Господи… Что это?!
— Психокод, — усмехнулись бледные губы. – Ваше человеческое изобретение. Срабатывает по кодовой фразе. Маленький сюрприз для строптивых деток. Теперь побудь послушным мальчиком, Тирекс и подойди ближе…
Что? О чем он гово… Нет!
Ноги сделали шаг. К клетке. В уши бьет тревожный оклик «Сэм, что?», но юноша его почти не слышит…
Нет же… Еще шаг.
Я не хочу…
Нет-нет…
Шаг. И бледное лицо совсем рядом…
— А говорил – я тебя не достану, — почти нежно шепчет голос. – Нет, Тир. Ты – мой… Весь. Встань на колени…
Нет…
Нет, не надо, я же только нашел Дина… Но мысли тонут в липком сером облаке и сопротивление тает, и тело точно сламывается у серебристых прутьев клетки.
— Сэм! – отец Модильяни торопливо говорит что-то на латыни, Билл зачем-то поворачивается к стене, но Наставник успевает раньше, быстрым ядовитым шепотом:
— Послушный мальчик…что это у тебя? Приложи к горлу. Вот так… А если эти твои надзиратели подойдут, нажми. Понятно?
«Это» было совсем небольшим ножом, который на всякий случай вручил юноше Харвелл… Лезвие хищно вжалось в кожу, Сэм машинально переместил его чуть в сторону, к сонной артерии… Черный взгляд затягивал, как водоворот. Все плыло…
— Оставь юношу, демон, — донеслось сзади, — Он все равно не сможет освободить тебя. Клетка непроницаема, комната тоже… Оставь!
Голова демона повернулась совершенно змеиным движением, и бледные губы раздвинулись в оскале….
— Ах да… Тирекс, убей одного из них. Быстро.
Ярость Азазеля не имеет границ. Приказ должен быть исполнен.
— Сэм, отойди!
Сэм? Нет.
Не Сэм. Даже не Тир… Отуманенное сознание сжалось в глубине. Остались рефлексы. Послушное орудие, бойцовый пес…
В горле заклокотало…
— Сэм! – кричит отец Модильяни, но поздно – тело взвилось в воздух атакующей коброй.
Подсознание инстинктивно выбрало наиболее опасную мишень. Нож точно сам перевернулся в руке, воздух стал плотным и густым, лицо Харвелла стремительно надвинулось, хищно блеснуло лезвие, целясь в беззащитную шею…
И промазал! Харвелл исчез, нож чиркнул по стене и сломался, Тир упруго развернулся, ища неведомо куда исчезнувшую жертву… Где? Где?!
— Сэм, стой!
Охотник уже держал пистолет, сжимая двумя руками.
— Стой!
Сместиться влево, уходя с линии прицела, «скачать маятник», перекатиться, сбить с ног, завладеть пистолетом – вперед!
Вперед! Рука еще стискивает нож – пригодится… Вперед! Об пол бьются-растекаются крохотные капсулы – пистолет заряжен не пулями?! Охотник снова перемещается – остановить, дотянуться… Нет, снова уходит, тварь охотничья! Быстрый…
Вперед…
— Сэм, да борись же! Ты можешь…
Бороться?
Бороться….
— Сэмми! – рвется в спину новый голос. Знакомый голос… – Сэмми, нет!
Дин?
Он невольно медлит – всего лишь на долю секунды, но этого хватает. Что-то мягкое падает на спину. Окутывает голову, царапает лицо, руки, падает-сползает на грудь. Сеть. Подкравшийся сзади отец Модильяни набросил на него сеть!
Он рвется, но сеть держит.
Держит!
Он рвет и дергает сеть, неисполненный приказ жжет невыносимо, а его уже сбивают с ног.
Пустите!
Б-больно…
— Держите!
— Сэмми! Сэмми… — бьется голос Дина. – Сэмми, ну же…
И липкое отступает… тает… и можно перевести дыхание… увидеть перепуганные зеленые глаза…
— Д-дин?…
— Старик… – начинает тот, — Господи, Сэмми…
— Тирекс, код Танатос!
Сэм замирает. Танатос… Крылатый демон ночи и смерти. Танатос……Код Танатос… Это тоже команда. Последняя.
Самоуничтожение.
Как во сне, мелькнула перед ним белая комната… и голос временного Наставника, превозносящий человеческие штучки типа гипноза… Прикованные к креслу запястья… Непонятные слова, сначала резкие, потом все мягче и тише… И накрывающую темноту.
Рука резко взмывает вверх. Сломанное лезвие не разрежет сеть. Но тело – да.
— Нет!
— Сэм, не смей!
— Нет!!!!!
Он успел сделать лишь один разрез – Дин навалился сверху, прижимая к камню пола, а отец Модильяни, неожиданно сильный, с силой перехватил запястья и оттянул назад, не давая причинить себе вред.…
— Танатос! Танатос! Ты все равно умрешь, щенок! Вы все умрете!
— Заткнись, тварь! – рука Харвелла с силой бьет по кнопкам на стене, на клетку рушится поток воды и торжествующий хохот Наставника переходит в захлебывающийся крик…
Дальше – провал, и восприятие выдает информацию отрывками-фрагментами-картинками…
…Полыхающая вспышками лампа над дверью, тревожные лица, носилки…
…Разъяренный Дин, вцепившийся в мистера Харвелла. Дин трясет командира охотников, как дерево, кричит что-то неразборчивое (Сэм улавливает только «сволочь» и «подопытный кролик»), а тот не сопротивляется, и вид у него виноватый…
…Прохладная рука на лбу, торопливый шепот-молитва «…спаси и сохрани…»…
…Взъерошенная миссис Хиггинс, в криво застегнутом халате, советующая кому-то «прекратить истерику», а кому-то «засунуть себе этот кольт в…» и выместись из медблока, дать врачу возможность работать!
…Быстрые руки скользят по телу, под кожу осторожно и почти не больно входит игла шприца, Сэм пытается вырваться, уйти от гремящего в ушах приказа, а он звучит и звучит, и невозможно заставить его замолчать, невозможно не слышать и невозможно выполнить…
…Из затягивающей темноты выныривает знакомо-тревожащее лицо – психолог…
— Сэм, слушай меня! Ты слышишь? Слышишь?… Смотри сюда! Сосредоточься. Сосредоточься, смотри, не отводи взгляд! Вот так…
… Перед глазами раскручивается какой-то белый диск, покрытый непонятными изломанными линиями… Линии сливаются в узор, и глаза закрываются сами, но психолог больше не требует смотреть, он почему-то начинает считать… до одного… а потом его становится не слышно….
… Темно… Спокойно…
… Спокойно.
— Нет, пап, я никуда не уйду.
— Ты весь день тут сидишь… – звучит знакомый голос, и по коже бегут тревожные иголочки, отгоняя сон… Отец. Сэм не открывает глаз. Опасность.
Оценить обстановку.
Руки не привязаны… Хорошо. Легкая боль в области шеи. Значит, по артерии не попал… На себе трудней целиться… Легко отделался… Пока.
Приказ… Приказа тоже больше нет.
Отменен?
— И что?
— Отдохни. Я посижу.
— Нет уж. Я больше не оставлю его одного.
— Дин…
— Нет.
«Нет» звучит совершенно железно, и Сэм успокаивается… Не оставит.
— Психолог сказал – код снят.
— Я в курсе.
Молчание…
— Дин, послушай. Психолог сказал, что завтра хотел бы побеседовать с тобой.
— О Сэмми?
Пауза.
— Нет. О тебе.
— С какой это радости? – голос Дина звучит недоверчиво. Сэм сдерживает улыбку – Дин у психолога? Хотелось бы посмотреть. Психологу предложат попить пивка и поболтать о девушках, на кляксах-тестах появится рисуночки футбольного мяча, пистолета новой модели и стройной брюнетки, а вместо ассоциативных цепочек психологу придется выслушать все хорошее, что охотник может сказать о замечательной машине Шевроле-Импала… А хорошего будет много. Сэм машину пока не видел (тот раз, при первой встрече, не в счет), но уже мог представить ее во всех деталях. У психолога нет шансов. Брат достанет кого угодно. Но сам Дин, кажется, не рад приглашению…
— К черту, пусть оставит мои мозги в покое!
— Спокойней…
— Я спокоен! Но если психологу не с кем поболтать, пусть купит кота или золотую рыбку!
Пауза.
— Мне кажется, ты должен пойти.
— Пап, ты… это ты вообще? – интересуется Дин нарочито спокойно, — Ты ж сам от них вечно шарахаешься, как призрак от соли! Что творится вообще?
Шорох нервных шагов. Скрип стула. Глубокий вздох…
— Послушай. Сэм… я не обвиняю его, но он семь лет был у демонов. Мне… тяжело поверить, что он остался прежним Сэмом. Он гарантированно изменился. Понимаешь?
— Вроде речь шла о моемпоходе к психологу? – тем же нейтрально-холодным тоном спрашивает Дин, — При чем тут это?
— Да при том, что это ненормально – так себя вести! – сохранять терпение долго – не в стиле папы, если речь идет не об охоте…
— Так, с этого места – поподробней!
— Не здесь же. Дин, я бы хотел, чтобы ты был со мной откровенным.
— Откровенным? Пап, я и так откровенен – дальше некуда! Харвелла спроси хотя бы! Да что с тобой, в конце концов?! Это Сэм! Сэм!!!
— Я знаю.
— И как бы он не менялся, он в этом не виноват! Это ему плохо! Видел бы ты…
— Ты носишься с ним, как…И это после всего! Дин, я не понимаю! Он что, принуждает тебя?
— Принуждает?… Ты о чем вообще?
— Джон Винчестер! – грянул приглушенный гром с порога комнаты, — Сюда!
— Не сейчас, Тереза.
— Сейчас!
Спорить с миссис Хиггинс наверное, посмел бы только слон, да и то наверно, только под кайфом… Отец вышел. Из-за двери понеслось сердитое гудение, изредка прорываясь словами «безобразие»… «не тревожить…»… «вкачу успокоительное»…
Дин вздохнул…
— Открывай глаза, Сэмми.
Он понял?
Юноша послушно распахнул ресницы. Белая комната. Незнакомая. Мягкое освещение. Усталое лицо Дина.
— Как ты узнал?
Зеленые глаза теплеют:
— А я Икс-мэн. Телепат. Пить хочешь?
— Дин!
Теплые пальцы легонько щелкают его по носу:
— Он самый, приятель! Вот подожди, выберемся отсюда, я примерю маску Гоблина…
— А?
— Накостыляю тебе по шее! Чтоб не лез без меня к демонам! Хорошо еще отделался таким порезом . А если б попал куда целился? Устрою я тебе трепку…
— Ну Дин…
— Или надеру… хм… уши.
Он шутит, и становится легче. И даже можно задать вопрос:
— Дин… Мы вот смотрели кино. Ну сериал про семейку. Там в семье отец был главный, так?
— О чем ты?
— Ну… ты ведь тоже … совершеннолетний? Взрослый? А я нет.
— Это да.
— Значит я – его собственность? Раз мне еще нет восемнадцати? Я хочу остаться с тобой. Не с ним. Можно?
Дин ошалело замолкает…. Удивленно ерошит волосы и смотрит так, словно… словно перевязку сделать хочет, а обезболивающего опять нет. А Сэму неловко и даже стыдно – за детский вопрос, за просящий голос. Словно ему по-прежнему семь лет, а не пятнадцать… В Прайде за такое просто растоптали бы, вот позорище.
Голоса за дверью еще гудят, и Сэм хочет получить ответ до того, как отец вернется…
— Дин. Ты можешь?
Брат вздыхает, как-то судорожно — похоже, не в состоянии подобрать слова.
— Конечно, но… Отец ничего тебе не сделает, Сэм, это же папа! Черт, да что между вами такое?
— Я… – Сэм опускает глаза. – Я… просто хочу с тобой.
Говорить почему-то тяжело. Горло царапает, а глаза… Нет, только не это! Он не может позволить себе разреветься! Черт, да что ж это…
— Эй-эй, спокойней, братишка! Тихо-тихо… Я никуда не денусь, Сэмми! Я же обещал, что никогда тебя не брошу, помнишь?
— Помню…
— Я смотрю, между тобой и папой не кошка пробежала, а целый тигр! Скажешь, в чем дело?
— Скажу…
— Ну так? – ладонь Дина ободряюще легла на плечо.
Сэм несколько раз вздохнул… Ощущение было – как на краю обрыва. Перед прыжком вниз.
— Я… мне кажется, что это он передал меня демону… тогда…
Все.
Заряд взорван.
Глаза Дина потемнели…
Сэм неосознанно напрягся.
— Нет! Сэм, это… этого не может быть!
— Я хотел спросить Наставника…
— Демоны лгут. Нет, слушай. Это не так! Это был твой день рожденья. Нам позвонили. Из твоей школы, понимаешь? Сказали, что при обследовании выявили нелады с сердцем. Что есть вероятность ошибки, что снимок неточен… и нужно еще раз пройти… Папа помчался в больницу. Мы не поверили, просто… просто я должен был приготовить подарок и все такое. Сэм, это неправда! Отец поднял на ноги всех, он восемь раз гипноз проходил, чтоб вспомнить каждую мелочь! Все сошлось на одном: доктор Бейли провел тебя на рентген… и пропал вместе с тобой. Только сера осталась. Тело найдено спустя полторы недели… Это не отец!
Остальные дети пропадали так же: из кабинетов врачей. Некоторые из собственных комнат, из машин… из школьного туалета даже. Как только оставались одни. Хочешь, спроси!
— О чем спросить? – Джон Винчестер вернулся.
Их взгляды встретились.
Растерянно-удивленный – с пристально-испытующим.
Дин что-то сказал, но Сэм не услышал… И ответа тоже. Глухо бухнуло сердце, и кажется, во всем теле тепло осталось только там – под ладонью Дина на плече…
— Я про это и говорил, — наконец врывается в уши голос отца.
— Пап, ты что? – возмущается Дин. Кажется, Сэм что-то пропустил… — Ты же не всерьез, да?
— Я серьезно! Я все видел, Дин! И что он с тобой делал! И как убивал людей!
— Папа…
— Я собственными глазами видел, как он тебя… — голос Джона Винчестера, несгибаемого охотника на нечисть, сломался и затих…
Князь Новгородский, символ объединенной под властью Новгорода Руси, любимец народа, надежда государства и оплот законности, в то утро проснулся до света и долго стоял босиком, глядя сквозь решетчатое окно на зимний сумрак: как сонные бабы носят воду, как конюхи выводят на двор княжьих лошадей, как лениво выбивают половики две девки, переругиваясь между собой и зябко поводя плечами, как поварята тащат через ворота во двор свиную тушу… Волоту было грустно. И думал он о том, что его никто не любит. На свете был только один человек, который мог его любить, – отец. Все остальные либо ненавидят его, либо используют. И от каждого – от каждого! – можно ждать подвоха.
В годовщину смерти отца Волоту приснился сон. Это был и не сон, наверное, потому что он точно знал, что проснулся, думал об отце и о разговоре с доктором Велезаром накануне. Пожалуй, доктора Волот относил к тем немногочисленным людям, которые не искали в дружбе с ним корысти. Велезара, волхва Белояра и собственного дядьку – лишь этих троих можно было без боязни считать заслуживающими доверия. Отец учил Волота искать чужую выгоду в каждом поступке, слове или совете. И примеривать к своей. Оставшись в одиночестве, Волот старательно пытался понять, что движет каждым из тех, кто его окружал. И не понимал! За год он успел запутаться, заблудиться и с трудом вспоминал, а чего, собственно, хочет сам. Споры в боярской думе приводили его мысли в смятение: он и соглашался с каждым, и не верил каждому, и искал в каждом слове подвох, и не мог не признавать правоты.
Речи юного князя вызывали у бояр легкие снисходительные улыбки. Его решения, по сути, были всего лишь мнением большинства – сам Волот зачастую не понимал, о чем они говорили, особенно если дело касалось серебра. Он не представлял себе последствий своих решений, хотя каждый раз старался разобраться до конца. Ему казалось, все обманывают его.
Кроме дядьки – старого вояки, сменившего кормилицу, когда Волоту было пять лет, – его пестовал друг отца, тысяцкий Ивор Черепанов. Волот впитывал воинскую науку, проклиная себя за то, что при жизни отца тратил время на детские игры, и поначалу очень верил Ивору. До тех пор, пока не узнал: получив от Бориса должность тысяцкого пожизненно, Ивор после его смерти успел удвоить свои земельные владения.
Осмоловы и Свибловы, древние и сильные боярские семейства, бились между собой за влияние на юного князя, за вес в думе, за посадничество, за спорные земли, за мнение веча, за купеческое серебро, но проявляли удивительное единодушие, когда речь заходила о боярских исключительных правах и власти на собственных землях. Их выгоды лежали на поверхности, Волот сам догадался, что ими движет. Осмоловы потеряли немалые доходы, когда отец посадил в Казани молодого Амин-Магомеда: теперь восточные товары на торг везли казанские купцы, а не новгородские. Убрать татар с торга, разорвать договор с Казанью и открыть путь на восток – вот чего они добивались. Свибловы же, напротив, имели земли вблизи Изборска и собирали с западных купцов немало серебра, а кроме этого, боялись стычек с Ливонским орденом, разорявшим их земли. Но как красиво звучали их голоса на вече! Осмоловы твердили о расширении земель, о том, что княжеская власть должна зажать подданных в жесткий кулак, подавить их волю: только тогда можно не ждать нападения с востока и достойно противостоять Западу. Свибловы говорили: только дружба с Европой обеспечит безопасность западных границ, только поддержка Европы сделает Русь непобедимой в борьбе с Востоком.
Московские князья ни во что не ставили юного Волота, но пока побаивались выступать в открытую – слишком сильна была любовь новгородцев к князю Борису, чтобы на такое отважиться: Москва осталась бы один на один с крымчанами. Киев же, возвращенный Руси в итоге последней войны с литовцами, еще не оправился толком, но оттуда время от времени звучали голоса о мудром правлении князя Литовского и никчемной власти Новгорода, лишь ущемляющего их свободу и сдирающего подати. Псковичи мечтали об отделении и ждали подходящего случая.
Иностранные посольства старались иметь дело с боярами и посадником, нежели с юным князем, и о чем они договаривались между собой, Волот мог только гадать. Казань была поразительно радушна, словно собиралась нанести удар исподтишка. Ногайская орда молчала, Крымское ханство изредка разоряло приграничные земли, но ответить на их вылазки большой войной советовал только Сова Осмолов, а на поприще переговоров Волот чувствовал себя неуверенно.
Его любили новгородцы – может, поэтому он так уверенно чувствовал себя с ними. А еще новгородцы недолюбливали бояр и не упускали случая напомнить им о своей силе: за год правления Волота на Великом мосту трижды случались стычки между кремлевской и торговой стороной. И поводы-то были ничтожно малы: в первый раз дрались за посадника, и торговая сторона победила, Сова Осмолов так и не занял этого места; во второй и третий раз – при попытке бояр поднять подати с житьих людей и купцов. При Борисе такие вопросы решались на одном вече.
Доктор Велезар, с которым Волот сошелся во время болезни отца, никогда не говорил ему о том, как надо действовать. Долгие беседы с доктором, скорей, помогали Волоту разобраться в себе, расставить по местам собственные мысли и цели. А главное – доктор не искал выгод: не стремился к власти и оставался равнодушным к серебру. С Белояром же дело обстояло иначе: волхв был совестью князя, проводником на пути к Правде и к исполнению воли богов. А дядька? Дядька запросто мог хлопнуть по плечу и сказать: «Подними хвост, княжич!»
Накануне того самого видения – или сна? – Волот до поздней ночи говорил с доктором о том, как поставить на место крымчан, не начиная войны.
– Значит, ты боишься соврать? – серьезно спрашивал доктор, когда Волот сказал, что не может пригрозить войной, если сам в нее не верит.
– Нет. Я не боюсь соврать. Я боюсь, что они мне не поверят, – пожимал плечами князь.
– Конечно, Белояр осудил бы меня за эти слова, но я все же скажу. Чтобы соврать так, чтоб тебе поверили, надо самому поверить в свою ложь. Поверь, что ты начнешь войну, если они не прекратят набегов. Это вовсе не означает, что ты ее начнешь. Когда настанет день решать, ты решишь. А пока просто поверь. И увидишь: они испугаются. А если ты подкрепишь свои слова грамотой к Московскому князю, чтобы тот был готов выставить ополчение, об этом немедленно узнает крымский хан, можешь мне поверить. Я не призываю тебя писать грамоты и не даю советов. С тем же успехом я бы рассказал, как обмануть дядьку и уехать на охоту вместо заседания в думе: просто поверить в то, что едешь в думу.
– Я не собираюсь ехать на охоту вместо заседания в думе! – рассмеялся Волот. С доктором он чувствовал себя легко и не старался прикидываться равнодушным, как с остальными.
– Я говорю: к примеру. Только дядьку обмануть проще, чем посла из Крыма. Посол из Крыма умеет врать не хуже тебя, а много лучше. А это значит, что к своей уверенности ты должен добавить княжеской воли. Кроме игры ума, в которой ты еще не силен, есть воля, которую ты унаследовал от отца и которую питает вся земля русская. И крымский хан проиграет тебе: иначе бы его ханство простиралось до Москвы и дальше. Помни об этом и верь в свою силу.
Засыпая, Волот старался поверить в то, что начнет войну. А потом проснулся и думал об отце: сможет ли он когда-нибудь стать таким же? Если не сможет, то все победы отца были напрасны. И тогда Волота охватило странное волнение, закружилась голова, и видения одно за одним пронеслись перед глазами: отец не умер, а был убит! Убит подло, собственным ставленником, Амин-Магомедом!
Видение было таким четким, что на сон не походило, но Волот открыл глаза, когда рассвело. И поднялся совсем другим: ослепленным жаждой мести, заново переживая боль, которая за год немного улеглась. Доктор говорил о силе? Волот почувствовал эту силу, которую питает в нем вся русская земля! Он ощутил, что в одиночку сможет смести Казань с лица земли, дайте ему только выйти против всего их ханства с мечом в руках! Он рычал от ненависти, он едва не выскочил во двор в одних портах – собирать дружину, вече, ополчение!
Но когда на его крик появился дядька, простая мысль, словно ледяной водой из ушата, окатила его трезвым холодом с головы до ног: это был всего лишь сон! Только сон! А он едва не поднял новгородцев на войну!
– Ты чё кричишь, княжич? – спросил дядька.
Волот еще сжимал кулаки и тяжело дышал, но мысли закружились в голове водоворотом: если рассказать об этом хоть кому-нибудь – не избежать огласки, беспорядков. Сова Осмолов уцепится за повод начать войну и, чего доброго, станет посадником; новгородцы сожгут Казанское посольство – и Казань ответит тем же, в городе перебьют всех татар без разбора; Москва снова запросит похода на крымчан, Псков откажется выставить ополчение и потребует отделения… У него закружилась голова. Нет! Так нельзя! Даже если это правда – так нельзя!
– Мне приснился плохой сон, – холодно ответил Волот дядьке.
– А… – протянул тот. – Умываться будешь?
Волхв Белояр пришел на зов князя через три дня. Сначала Волот собирался рассказать ему все от начала до конца, но потом передумал, хотя Белояр точно не выдал бы его. Но… кто знает… В отличие от доктора Велезара, волхв обладал властью – властью над умами новгородцев. Да, он был равнодушен к серебру, но чистая власть – тоже упоительная вещь. Так считал отец, так считал доктор. И если человек говорит о Правде, это не означает, что он следует ей… Впрочем, доктору Волот тоже не доверился: он мог просто проговориться, хотя не стал бы использовать знания в корыстных целях. Ведь он по пути Правды не шел…
Белояр выслушал взвешенный, выверенный до единого слова рассказ Волота без удивления, словно давно знал, что князь Борис был убит, а не умер от болезни. И сразу предложил собрать волхвов – только для того, чтобы понять, сон ли это. И если это не сон, только тогда решать, что делать с убийцами, кем бы они ни оказались. Волхв долго говорил о том, что гадание – это всего лишь гадание и на его основании нельзя предъявить счет убийце. Оно нужно для того, чтобы знать, что за враг прячется под личиной друга.
Волот долго думал, стоит ли гадать прилюдно и объявить итог Новгороду, чем бы это ни грозило, или, напротив, собраться тайно от всех. Злость и жажда мести еще кипели у него внутри. Его сомнения разрешил Белояр, сказав, что толпа поможет волхвам увидеть прошлое. Он же не знал, кто убил Бориса, и, наверное, подозревал в этом своих врагов – христиан: Борис собирался добиться полного запрещения строительства их церквей на Руси и ведения проповедей, и Белояр с ним соглашался. Что ж, для Волота это стало еще одним доказательством того, что властью Белояр не хочет делиться ни с кем, даже с христианскими проповедниками, хотя более вздорного вероучения Волот себе не представлял.
Вопрос об открытости гадания решала дума. Если бы за присутствие новгородцев ратовал Осмолов, Волот бы не удивился. Но Осмолов как раз помалкивал и даже предлагал здравое, с точки зрения князя, решение: по итогам гадания определить, стоит ли новгородцам об этом знать. Но большинство, как ни странно, вспомнило о том, что в Новгороде живут вольные люди, скрывать от которых судьбоносные сведения не годится. Им ведь и в голову не могло прийти, что виновен Амин-Магомед!
Конечно, последнее слово оставалось за князем, но Волот до этого ни разу не пошел против думы. А в этот раз… Месть. Месть кружила ему голову! Сокрушительный удар, который сровняет Казань с землей! Когда он объявлял свое решение, ему казалось, что его голосом говорит кто-то другой. Кто-то изнутри него, незнакомый ему и пугающий.
Весь вечер накануне гадания он думал о том, что поддался чувствам вопреки разуму. И засыпал с твердым намерением отменить гадание и провести его потом, позже, тайно и тихо. А впрочем… Сорок волхвов… Пусть они все идут по пути Правды, но даже дав слово, кто-нибудь из них да проговорится. И Новгород не простит обмана. А может, все это сон! И Амин-Магомед вовсе не убивал отца!
Утром от этих мыслей не осталось и следа. По темной спальне бродили тени – отблески факелов, горевших во дворе, – но Волот не без трепета думал о том, что его предшественники, новгородские князья, бывают в этой спальне гораздо чаще, чем он может предположить. Волот смотрел во двор и вспоминал, как он устал за этот год. О том, что никто его не любит, все только используют, рвут на части. Никто не даст ему совета просто так, за каждым советом встанет чей-то расчет. А он устал, устал! Устал путаться в мыслях, устал подозревать каждого, устал решать то, в чем ничего не понимает! Зачем нужна дума, если каждый в ней думает только о собственном благе? Зачем нужно вече, если им управляет Совет господ? Зачем нужен посадник, если вместо защиты новгородцев он печется лишь о том, как бы усидеть на месте? Зачем нужен тысяцкий, который в оплату своего полководческого дара обирает Русь? Наверное, тогда Волот впервые подумал о том, как правильно устроены соседние страны, где власть принадлежит самодержцам.
Когда к нему в спальню зашел дядька, юный князь вполне успокоился. Его любит Новгород. В нем нуждается Русь. Он станет постарше, и тогда никакие бояре не собьют его с пути! Он победит их, рано или поздно он их победит!
Липа была стара. Год за годом ее ветки все шире раскидывались над фасадом, затеняя окна. Но жильцы не сердились. Зеленые ветки дарили прохладу в зной, успокаивающе шелестели по вечерам, убаюкивая получше снотворного. А в мае среди листьев расцветали тысячи желтоватых звездочек, и дом окутывался облаком нежного аромата. В эти недели у жильцов настроение было где-то на уровне макушки дерева. Хорошее, хорошее..
Маги не всегда были безопасными соседями — иногда по липе рикошетом попадало каким-нибудь заклинанием. Один раз выросли сосульки, раз перекрасились листья на двух веточках.. а однажды посреди листьев неведомо как повисло зеленое щупальце. Порой по особо прочным веткам из дома выбирались шустрые подростки на поиски приключений.
Если б старое дерево умело говорить, наверное, порассказало бы немало интересного. Вот сегодня, например, несмотря на поздний час, в окнах можно было наблюдать кое-что интересное..
Вот молодой мужчина, сидя на неразобранной постели, невидящим взглядом смотрит в стену. Что-то не дает ему покоя, будто он снова и снова прокручивает в сознании какой-то разговор… и что-то не сходится, и вновь хмурятся светлые брови.
Вот на диване-четверке спят мальчик и девочка. И с двух сторон обнимают громадного полосатого зверя – игрушечного тигра.
Вот замерла у окна молодая пара.
— Не мог я раньше сказать.
— Не доверял…
— Нет. Нет, это не потому. И я, и он… мы оба тебе доверяем. Просто он…
— Алекс…
— Алекс, — тихо повторяет юноша. – Ты не удивляйся только… Он там тоже любил феникса Лину Огневу.
— Что?!
— И они поженились. Только встретились совсем по-другому…
Темноволосая девушка появляется в комнате без дверей и окон. Сердито смотрит на «подопечного», который даже головы в ее сторону не поворачивает.
— Подожди. Охранник? Я была твоим охранником? Та я?
— Ага.
Три врача давно забыли про пациента и сейчас ругаются между собой. Девушка-охранник возвращает их к предмету разговора и мрачновато разглядывает список лекарств…
…гуляет вместе с «подопечным» на берегу моря.
…подает стакан с темно-зеленой жидкостью — лекарство.
…встает между ним и какой-то девочкой. Он не помнит, кто она, но от нее веет злобой и почему-то болью.
— А на кого я работала?
— Твой клан подчинил властелин мира. Но ты встала на сторону сопротивления.
Пещера со светящимся озером. Владычица Магда. Ряды нелюдей с закрытыми лицами.
— Темная Лига.
Они вместе – перед этой Лигой. И еще перед одной, уже Светлой. И на каком-то штурме. И еще, и еще – сражаются с вампирами, договариваются с валькириями, идут в атаку на концлагерь…
— То есть мы стали напарниками?
— Не только.
В комнате без окон и дверей пригашен свет. И пара на постели – влюбленная пара, Лина готова поклясться в этом, даже не видя лиц. Достаточно увидеть, как соприкасаются их губы…
Она и он на берегу моря. Пустой пляж, и только звезды видят тела на песке.
А вот они стоят у Пламени. В глазах Леша танцуют золотые огни, родовое пламя замирает на миг, и их кровь тает в ладонях Хранительницы Анны…
— Они поженились…
Небольшая комната, в которой десятка полтора малышей. Она, Лина, раскладывает на полу самонадувающийся матрас – целую поляну желто-оранжевого цвета. В углу Леш поит из чашки какого-то ребенка. Он поднимает глаза, и…
— Только не говори, что это все наши дети.
— Нет. Это те, кого мы приютили. Но теперь ты понимаешь, почему я увидел тебя сегодня и оторопел.
По небольшому залу ползет дым, кутая незнакомую аппаратуру. И Леш, шагая в протаявшую в стене синь перехода, в последний момент оборачивается к ней:
— Жди меня! Слышишь?! Я вернусь!
А она улыбается, чтоб у него на душе было спокойно…
— Он вернулся?
— Вернулся. Только…
Леш больше ничего не говорит, но феникс ощутила, как то, несбывшееся будущее дохнуло на них холодом…
— Она погибла, да?
— Да.
Лина провела рукой по лбу, точно стирая усталость. Принять рассказ Леша было непросто. Одно дело – чувствовать в поведении любимого странности, другое – уяснить, что в нем теперь практически два человека. Голова кругом идет. Может, она бы и не приняла правду до конца, веря только рассудком, а в подсознании все равно считая красивой сказкой. Может… Только у сказки оказался плохой конец. И от этого она вдруг как-то резко стала былью. Горькой, в чем-то страшной. Но живой. И Лина поверила… Ну что, теперь все понятно. Понятно…
Преисподняя.
Виска касаются теплые губы:
— Прости. Не поверишь, как я рад, что не надо скрывать от тебя это! Люблю тебя…
Горло защипало.
— Поверю, — и Лина встала на цыпочки, потянувшись…
— Ого, — Леш задыхаясь, оторвался от ее губ и помотал головой, приходя в себя. – Это… мне или ему?
— Балда, — Лина легонько щелкнула его по носу. Дальше поцелуев при этом… Алексе, конечно, не пойдет… – Сам угадывай, раз так. А теперь расскажи-ка мне, зачем это вы с Димом навещали Уровни, хотя ваши говорили про бассейн?
— Бассейн… — протянул Леш с непонятной интонацией, — Бассейн вообще-то тоже был.
— И поэтому от тебя пахнет уровнем Аддо-бра? – Лина полюбовалась тем, как у Леша широко раскрываются глаза, и усмехнулась, — Ой, что-то мои мозги шепчут…
— Что?
— Что некий Страж пытается их запудрить. Выкладывай, раз уж такой вечер тайн.
Над головой точно течет серая река. Серая река в неровных изломах и едва заметных зеленоватых прожилках. Потолок пещеры. Змеятся, свиваясь в причудливый узор, трещины. Будто ручей течет. Ян провожал их глазами…. Последний раз.
Сегодня алтарь примет очередную жертву.
Ян вздрогнул, несмотря на парализующее заклятие.
Алтарь.
Это в первый раз, в шесть лет, он вот так плыл на специальном церемониальном щите спокойно – не знал, что его ждет. Теперь знает… Второй раз, в двенадцать лет, это знание чуть не свело его с ума, и он нырнул в книги…
А сейчас уйти некуда.
Потолок отодвинулся и сменил цвет, стал из серого черным, в агат, блестящим. Потолок алтарного зала. Чей-то голос быстро читал «ритуальное взывание к покровителю». Дурманно запахло факелами. И кровью. До возлагания истинной жертвы на алтарь по обычаю проливается кровь птицы, зверя и рыбы. Потом она смывается, как «не принятая», и алтарь заливают новой смолой. Когда на нее ложишься, слышится чавкающий звук, словно алтарь и в самом деле живой… и голодный…
А потом…
— Да будет жертва…- голос закончил воззвание ритуальной фразой.
— Да будет, — послушно отозвались голоса отца и братьев. И матери.
— Да примется дар рода!
— Да примется..
— Да приидет сила!
Упыри…
— Вы уверены, что желаете раньше времени прибыть на место встречи? – Магда сделала знак, и молодая горная предложила гостям чашки с напитком. Лина взяла свою спокойно – Магду она знала плохо, но все в курсе: горные отравительством не занимаются, из их рук можно спокойно принимать и напитки, и еду.
— Да.
Идея была Линина, но озвучил ее Вадим. И согласился сразу, когда она предложила. На нейтральных территориях встречи лучше готовить заранее. А то мало ли… На всех Уровнях есть любители ставить ловушки.
— Опасаетесь? Долински обычно не нападают так сразу. Не те силы, не та стратегия и, простите, не та наглость. Притом они отнюдь не дураки, по крайне мере, глава рода. Зато у них налаженная служба информации. Они даже на Землю поднимаются.
— Вот мы и посмотрим, стоит ли этой информации доверять, — подал голос Леш. Он пролеветировал чашку к себе и выпил в два глотка. Знак доверия плюс напоминание о спешке.
— Что ж… — Магда переплела пальцы. – Что ж, возможно, это разумно. Попробуем. Пойдемте.
Потолок плыл и время от времени пропадал в тумане. Саднило горло. Ян в кровь искусал губы, хоть и знал – по-настоящему за него еще не взялись.
Все это – только наметка, проба сил. Такое было уже. А вот дальше…
Ян не слушал напевы, не мог отстраниться, уйти в воспоминания. Слишком.. не больно даже – страшно.
Страшно.
— О! – только и вырвалось у Лины, когда они оказались в пещере. – Похоже мы и вправду рано…
Представшая глазам картинка чертовски напоминала… дьявол, да так оно и есть!
— Сила гор, род Долински и впрямь балуется жертвоприношениями… — пробормотала Магда.
— Ян? – ахнул Леш.
— Кто? – автоматически переспросила Лина, осторожно придерживая феникса – ее птичке происходившее очень не нравилось, под сводом пещеры зарождалась-закручивалась какая-то нехорошая, темная энергия, и он просто бесился, пытаясь пробить наложенный блок.
— Кто посмел?! — следует неизбежный вопрос от хозяев пещеры. – Как вы…
Вот и видно, что информацию чтят, а не силу – сразу в разговоры. Мамуля б сначала прибила незваных гостей, а потом вопросы задавала бы. Ну и кстати, поговорите пока…
Ах, как хорошо, что мы попали на милое, семейное почти, сборище. Охраны совсем нет!
— Вадим, — Магда трогает Соловьева-старшего за локоть, привлекая его внимание. Но тот не слушает, прикипев взглядом к черному камню. Да что с ним, жертвоприношений не видел?
Парень на алтаре чуть-чуть, на пару сантиметров, поворачивает голову…
— Вадим, мы не можем вмешиваться! – ахает Магда, когда Соловьев стремительно бросается вперед. Следом, чуть правее, движется Леш. И Лина отходит в сторону, чтобы открыть себе «сектор огня».
К дьяволу невмешательство!
— Убирайтесь!
Крик донесся справа, от изножья алтаря – там топырила руки пара довольно молодых демонов. Не бойцы, опасность средняя. За ними – высокая худая фигура. Демоница, немолодая… Причем и она, и мужчины отчего-то полуголые. Странно для пещеры. Ну мне даже удобнее так – тряпки скрадывают и маскируют движение, а тут не промажешь… А вот что за типы у изголовья?
Соловьев не дошел до алтаря совсем немного. Полыхнул огонь, грянул взрыв. Пол дрогнул под ногами. Один из молодых демонов не выдержал. Ударил первым. Слабак, держи лапы при себе!
— Не убивать! – голос Леша отдался от стен, прокатился эхом – вместе с новым взрывом. С потолка что-то посыпалось – пока пыль…
Нож скользнул в ладонь, и феникс привычно оценила обстановку перед тем, как бить.
Леш – цел. Левая рука дернулась в замахе, и второй ком огня сменил траекторию, грохнул в пол. А следом по полу прокувыркался демон…
Вадим – цел. Кисти рук чуть светятся, оплетенные неровной сеткой… это молнии? Ничего себе… Так, дальше.
Магда… Магда держится чуть поодаль и на первый взгляд в драку лезть не собирается. Но хоть мешать не будет. Работаем. Нож аккуратно ложится в ладонь. Секунду…
Что ж парни не бьют?
— Лина, не насмерть! – Леш успевает как раз вовремя, Лина молча смещает прицел. Нож, слабо блеснув в свете факелов, мягко укладывается в цель. В руку одного из демонов. Набухающий шар срывается с ладони и косо вламывается в стену. Ад и пламя! Обломки вместе с дымом брызжут в воздух… и замирают. Словно тонут в едва заметном голубоватом тумане… Откуда он взялся под землей?..
Дим раскрыл ладонь навстречу осколкам. Туман точно растекся от его рук, расплескался волной, сформировался в полусферу… прикрывая алтарь и людей.
— Не двигайтесь, — голос Дима звучал непривычно глухо, — Отдайте нам пленного, и мы уходим.
— Пленного? – казалось, Долински не верит своим ушам. – Вы… вы сумасшедшие! Или…
Какая-то тень скользнула по его лицу, какая-то мысль. Темные глаза блеснули пониманием. Он уже хотел что-то сказать, но у алтаря выросла еще одна фигура – один из демонов-подранков.
— Он – наш! Наша жертва! – дрожащая рука ухватывает лежащего на алтаре юношу за волосы, рвет с края стола изогнутый кинжал… — Хотите силы – растите себе свою. А это – наше!
Кто из братьев потерял терпение, Лина не уловила. Но Долински просто смело телекинезом – всех сразу.
А Дим в мгновение ока очутился у алтаря и коснулся жертвы.