Он вышел в горницу и, не зажигая света, рванул вверх тяжелую крышку сундука. Пояс с оберегами – тяжелый, звенящий – застегнулся на нем с первого раза, хотя обычно приходилось сильно подтягивать живот и выдыхать воздух из груди. Широкая пятнистая шкура рыси – покровителя их рода, унаследованная от деда, – легла на голые плечи и, как всегда, словно приросла к телу. Ожерелье из оберегов, больше похожее на доспех, слегка согнуло шею. Тонкие железные обручи стиснули запястья. Млад хотел снять валенки и надеть обручи на щиколотки, но вовремя одумался: это можно сделать у костра. Бубен. Личина. Не облака гнать – некогда разводить огонь трением, для подъема в белый туман сойдет огниво. Топор. Дрова из поленницы – некогда рубить живые сучья. Он – не Ширяй, ему этого хватит.
Млад не подумал о том, что кто-нибудь может увидеть его в шаманском облачении – обычно он одевался в лесу и по наставничьей слободе в личине и шкуре, звеня оберегами, не разгуливал. Но сейчас ему было не до того. Он не дошел даже до обычного места – не все ли равно где? Он мог подняться наверх и из собственной спальни!
Костер вспыхнул сразу, бездымным прозрачным пламенем. Легкое помутнение в голове сыграло только на руку. И не ел он больше суток. Бубен сам дрогнул в руках, когда Млад остался босиком – между раскаленными языками огня и обжигающим холодом снега. Бубен сам зашуршал, заныл, звякнули обереги, по телу прошла волна, выгибая позвоночник, и ворс на шкуре приподнялся – как у зверя.
Привычные движения, неторопливые вначале, с первых мгновений погнали по спине мурашки. Легкие удары пальцев рождали тихий шелест бубна, и огонь притих, затрепетал, выбрасывая синеватые язычки в такт бряцанию оберегов. Морозный воздух зыбился, черный лес сгибался все ниже, словно в поклоне…
Только познав женщину, Млад понял, что его шаманская пляска похожа на любовь. Но во много раз сильней и шире. В такие мгновенья он любил мир. И мир этот был прекрасен.
Тяжесть в груди ушла вверх, уступая место легкости и ощущению скорого взлета. Пальцы все сильней сотрясали кожу бубна, и тот отвечал все звонче и звонче. Огонь поднимался выше, хлопая и подвывая, тело постепенно разворачивалось, и пятки мерно ударяли в землю, заставляя ее гудеть и содрогаться. Металл оберегов рождал звук уже не звонкий, а клацающий, сочный, тугой, и первые слова песни слетели с губ, вторя оберегам.
Восторг. Восторг поднимался из мрака души, с самого ее дна, и песня несла его черному лесу, ледяному воздуху, тусклым звездам… Тело изогнулось, повторяя движения огня, тело зашлось в этом восторге, дрогнуло, и что-то внутри прорвалось, словно плотина.
Ступни перестали чувствовать холод. Земля, воздух, огонь – все плясало единым дыханьем, и Млад не знал – это он задает им rhythmos или всего лишь подыгрывает их биению. Так одна струна заставляет петь другую, одно легкое прикосновение долго раскачивает ветку, бегут широкие круги от маленького камешка, брошенного в воду.
Он изо всех сил рвал струны этого мира, а мир в ответ раскачивал темноту и глубину внутри него. Широкий поток, похожий на полноводную реку с упругим течением, рождался под его ступнями и лился вверх сквозь его тело. Млад купался и захлебывался в нем: даже слезы выступали на глазах. Мир вокруг менялся и в то же время оставался прежним: огонь оживал, голос его становился понятным, хотя и не был облечен в слова – он манил, соблазнял, он советовал. Земля говорила глухо и толкала, толкала бившееся в пляске тело, и тело делалось все легче, словно растворялось в воздухе, становилось воздухом.
Мерный грохот – бубна, оберегов, собственного голоса, дрожавшей земли и метущегося огня – пьянил сильней хмельного меда. Песня тонким звериным воем взлетала ввысь и утробным рыком стелилась вокруг костра. Искры взметнулись в небо, когда по углям ударили голые пятки, – жар пошел снизу вверх, вливаясь в поток восторга и силы, руки разошлись в стороны, распахивая объятья, и мир раскрылся им навстречу: в ушах нарастал тонкий звон, перед глазами сгущалась чернота, голова бешено кружилась, дыхание стало глубоким, легким, свободным, а потом оборвалось вмиг, и невесомость подхватила тело, подхватила и понесла вперед.
Ради этого стоило пройти и сотню пересотворений! Ни хмель, ни любовь к женщине не могли сравниться с этим упоением, с этим ощущением полета, свободы и всемогущества.
Иная явь выплывала встречь, и холодный рассудок взял верх над восторгом. Клочья белого тумана, влекомого не ветром – бесконечным, непрерывным движением бытия, – оседали на лице отрезвляющими ледяными каплями.
Сегодня никто не вышел навстречу Младу, но шум боя он услышал задолго до того, как туман расступился и открыл ему место пересотворения. И первый, кого он увидел, был огненный дух с мечом: дух сражался. Против него стояли двое – дух темного шамана из рода лосей с бубном в руках и дух воина, вооруженный обломком сабли. За их спинами прятался Миша – немного испуганный, бледный, но отстраненный и равнодушный. Смерть не изменила его облика, только наложила свой отпечаток на его взгляд: он еще не оправился, не понял, что с ним произошло и где он оказался; он не догадался, что те двое, что прикрывают его своими спинами, – его отец и дед.
Духи, совершавшие пересотворение, разошлись широким кругом, наблюдая за схваткой, но даже не пытались вмешаться. А двое явно уступали мечу Михаила-Архангела, медленно двигаясь назад, к кромке белого тумана. Бубен служил неважным щитом, обломок сабли мог только отразить удар, нечего было и думать идти с ним в наступление. Но они стояли мертвой стеной, молча, угрюмо глядя огненному духу в глаза. И их решимость отражала удары меча не хуже, чем их жалкое оружие.
– Что тебе надо здесь? – раздался окрик над самой головой Млада.
Млад оглянулся и увидел человека-птицу.
– Я должен помочь им… – выдавил Млад не очень уверенно.
Человек-птица рассмеялся, и смех его подхватили остальные.
– Возвращайся назад. Теперь это не твое дело и не наше.
– Это – мое дело! – вскинулся Млад. – Мое! Я не прогнал его раньше, я прогоню его теперь.
– Возвращайся назад. Не лезь в дела мертвых, они тебя не касаются. И не пытайся исправить то, что можно было изменить вчера. Вчера – но не сегодня! Мальчик тебе никто.
– Он мой ученик…
– Твой ученик сдался в первые же мгновенья испытания. Хорош же был его учитель… – снисходительно ответил человек-птица. – Возвращайся назад, ты ничем им не поможешь.
– Это нечестный бой… – Млад проглотил упрек. – Михаил-Архангел – слуга чужого бога, он тоже не смеет вмешиваться в дела мертвых! Почему вы стоите? Почему не прогоните его?
– Мальчик был обещан чужому богу, – пожал плечами человек-птица.
– Но еще раньше он был обещан нашим богам! Он родился шаманом! Наши боги звали его!
– Мало родиться шаманом, нужно еще им стать. Теперь только его род имеет право забрать его к себе, только род может защитить его.
– Имеет право? Кто это лишил меня права защитить своего ученика? Кто посмеет запретить мне сражаться за него?
Духи рассмеялись – негромко, свысока.
– Человек! К нам явился Человек! – дух в облике медведя смеясь покачал головой. – Он сам берет себе любые права, он сам решает, что ему можно, а что – нельзя. Люди – безумцы, они не чувствуют вечности, не верят в необратимость. Пусть сражается и погибнет. Это его дело.
Человек-птица наклонил голову и посмотрел Младу в глаза.
– Когда ты мальчиком лежал передо мной на подушке белого тумана, а я рвал на куски твое жалкое тело и еще не знал, пройдешь ли ты испытание, я уже любил тебя. Как всякого, над кем совершал пересотворение. И я говорю тебе: отойди в сторону. Смирись. Мертвым дух не причинит вреда, всего лишь отбросит туда, откуда они пришли. Ты живой.
В этот миг тупо звякнул меч Михаила-Архангела, и обломок сабли вылетел из руки духа воина. Тот прикрылся рукой, меч описал огненную дугу, но натолкнулся на руку и высек сноп искр, будто она была из камня. Лицо воина лишь исказилось немного и тут же разгладилось, обретая прежнюю решимость. Как же темные шаманы сражаются с духами? Млад ощутил беспомощность и уязвимость собственной плоти…
– Они долго не простоят, – услышал он шепот за спиной, – они слабеют. Чужак заберет мальчика.
– Это не наше дело… – ответил другой голос.
Млад окинул взглядом круг духов: лось-прародитель, отец рода лосей, стоял опустив голову, исподлобья глядя на схватку.
– Темные шаманы носят другие обереги, – отчетливо сказал дух шамана, запоздало отвечая на вопрос Млада, – но наши духи не имеют мечей. Они сражаются голыми руками.
Лопнула кожа бубна-призрака, лопнула с громким треском и свернулась в два тугих свитка. В тот же миг дух воина сделал выпад вперед, метя кулаком в голову огненного духа, но меч опередил его – воин упал на колени, и старик-шаман выступил на шаг вперед, прикрывая его собой и хрупким обручем бубна.
Глаза прародителя рода лосей сверкнули и тут же погасли. Млад поймал его взгляд – он не умел читать в глазах духов то, что с легкостью видел в глазах людей, но даже мимолетного соприкосновения хватило, чтобы понять: лось колеблется. Не считает себя вправе вмешаться, но не может смотреть на неравный бой своих потомков с чужаком.
– Лось-прародитель! – шепнул ему Млад. – Что ты стоишь? Это же твой род! Чего ты боишься?
Большая голова повернулась в сторону Млада, и гневные глаза уперлись ему в лицо:
– Это не твое дело, Человек. Возвращайся назад.
Лось колебался. И Млад отчетливо увидел: тот растопчет огненного духа, сметет его в один миг, отбросит прочь, и меч ему не поможет.
– Что заставит тебя вмешаться? – шепнул Млад скорее себе, чем ему. – Это же твой род…
– Мой род слабеет… Мне стыдно за своих потомков…
– Стыдно? – Млад вскрикнул, и на его крик обернулись все духи из круга. – Так пусть он станет еще слабей, когда твой потомок уйдет вслед за чужаком. А за ним – еще десяток твоих потомков. Смотри на это, смотри и не сопротивляйся! Пусть лживые проповедники морочат твоих потомков, ничего не опасаясь, пусть бесчестные духи бьются с безоружными! Смотри, какими средствами побеждают твой род! Стой и стыдись! А я… Мне нечего стыдиться!
Белые шаманы умеют убеждать богов, что уж говорить о духах… Млад выступил на середину круга, уже зная, что лось пойдет за ним. По кругу пронесся ропот.
– Жалкий, глупый человек! – крикнул лось ему в спину. – Не заставляй меня спасать твою жизнь! Что тебе за дело до моего рода?
– Твой потомок – мой ученик, – пробормотал Млад себе под нос. – Я не сумел сделать его сильным, чтобы ты мог гордиться своим родом…
Бубен вылетел из рук духа шамана, огненный меч взмыл вверх, и Млад едва успел подставить свой бубен, прикрывая голову упавшего на одно колено старика. Живой бубен немного смягчил удар, но разлетелся в щепки, а его обломок, оставшийся в руке, вспыхнул белым пламенем с радужными разводами: так горит сера, а не дерево. Михаил-Архангел развернулся в сторону Млада, и Млад увидел его лицо – торжествующее, гордое и жестокое. В его глазах не было снисхождения, он не презирал безоружного живого человека, стоявшего перед ним: он его ненавидел! И короткий взмах огненного меча должен был убить врага, а не уничтожить жалкую помеху. Млад непроизвольно выставил вперед руки, отступая на шаг: огонь и камень, тяжелый удар и жгучая боль превратили обе руки в безжизненные плети, хотя меч прошел по ним вскользь. Пятнистая шкура вспыхнула неестественным белым пламенем, Млад вскрикнул и упал на колени, когда второй удар, через грудь, разрубая цепочку оберегов, толкнул его назад и вниз, на землю: огненный дух немного промахнулся, потому что копыта прародителя рода лосей ударили в гордое жестокое лицо…
Удар нави о явь был страшней огненного меча. Две данности, столкнувшись друг с другом, высекли молнию, рожденную где-то в голове, гром раскатился внутри черепа и забился о его стенки, надеясь разомкнуть кости и вырваться наружу. Земля не успела принять Млада в объятья, она не ждала его, он упал ничком, накрыв своим телом костер, и белое пламя, которым горела пятнистая шкура, смешалось с синими язычками огня на углях.
Долгое забытье стало третьей данностью, смесью двух других: Млад блуждал в полной темноте и вместе с тем не мог встать на ноги. Он ослеп и не мог поднять век, его душила нестерпимая жгучая боль: каждый вздох казался ему последним, он думал, что больше никогда не решится вдохнуть, потому что малейшее движение усиливало боль в несколько раз. Он слышал странные звуки и странные голоса, – впрочем, то, что они говорили, не имело к нему никакого отношения, и он забывал их слова тут же, еще не дослушав фразы до конца. Кто-то брал его за руку, кто-то дотрагивался до его лица – безжизненные, холодные прикосновения пугали его только тогда, когда приближались к ожогам.
У него не было сил вырваться: то место, куда он попал, напоминало ему замкнутый круг, свернутый в хитроумный лабиринт. Время там не имело значения, но он мерил его числом мучительных вдохов. Иногда его охватывало отчаянье, иногда снисходило равнодушие, иногда на слепых глазах появлялись слезы. Млад никогда не ждал помощи и знал, что надо карабкаться из этого места самому, потому что сюда не ходят ни белые, ни темные шаманы. Да, собственно, этого места просто не существует… Эта данность – его собственное порождение.
Десять тысяч несосчитанных вдохов остались позади, когда издали до него долетел еле слышный зов. Млад не понял, кто его зовет и куда, но кто-то искал его, кто-то ждал. Это не прибавило сил и не ослабило боли, но Млад почувствовал, как дрогнули веки: надежда шевельнулась в груди, затрепетала, как крылья бабочки, прохладным ветром коснулась лица…
Еще десять тысяч вдохов потребовалось ему, чтобы ответить на этот зов, чтобы разорвать вокруг себя темноту, как паутину, и впустить в глаза свет.