Терна
В дом Терна вернулась поздно. Ночь уже давно обняла деревушку, заползла в окна, сопела, как огромный кот. В темноте окрестности всегда принимали какие-то демонические очертания – деревья тянули лапы к домишкам, хруст ветвей походил на рычание животных, ворчание скотины во сне было и то каким-то жутковатым.
В темноте девушка находила нужный дом по теням и ориентирам, и по тишине, которая окружала дом на отшибе. Она старалась никого не будить, но и не скрывалась слишком сильно. В эту ночь, если бы она была чуточку тише, то услышала, как за кустами, мимо нее, прокрался еще один силуэт.
Сам дом встретил Терну храпом старика и возней мышек на полу кухни. Девушка шикнула на грызунов и забравшись в постель, крепко уснула. Наобнимавшись с Лилосом она твердо решила, что будет трясти Аргона на предмет книг и заклинаний, чтобы начать знакомитьсясо своими способностями, а потом, после зимы, уйдет в Фатрахон. Прикинется травницей…
В голове у девушки, в сонном мареве, рисовались картины ее будущего образа – платье в пол, платок, сумка под травы и склянки, какие-нибудь книги, которые она будет носить с собой… Сложно разве микстурами от кашля старикам всяким помогать? Поселится где-нибудь на постоялом дворе, найдет подработку, может быть, поучаствует в ежегодной ярмарке… Будет монеты копить, жилье когда-нибудь купит…
Терна видела свою жизнь спокойной и без неожиданных поворотов – так она смогла бы прожить нормальную жизнь и не мешать Аргону. При всей их магической связи самое лучшее – это научиться забывать друг о друге.
Сон окутал ее постепенно, как покрывалом, и мысли о будущем плавно перешли в сновидения. Ей чудилось, что она бродит по лугу, собирая цветы в тряпичную сумку, и где-то рядом пасется стадо коптархов.
Ночь казалась бесконечной, а утро далеким, но вместе с первыми лучами солнца в деревню ворвался топот и шум. Всего трое всадников на маленькую деревушку – все равно что штурм целой армии. Перепуганные люди высыпали на улицы, разлаялись псы, раскудахтались куры, в то время как трое бугаев решительно обыскивали дом за домом, не ожидая разрешения от владельцев.
Сквозь сон Терна слышала шум, но почему-то никак не могла проснуться, пока ее за плечи с силой не затрясла стариковская рука.
— Вставай, соня!
Радмир на ощупь дергал девушку за руку, попутно пытаясь нащупать что-то на столе, хватал продукты и запихивал в маленькую холщовую сумку.
Терна испуганно вынырнула из дремоты, вскакивая, и тут же погружаясь в окружающий гомон. Среди шума ее слух тут же выхватил несколько знакомых мужских голосов.
— Это за мной! – девушка быстрее сунула ноги в ботинки и заметалась по кухне вокруг старика.
— Заложил тебя мужик, тот который ко мне приходил вчера, — кивал Радмир, продолжая собирать харчи в сумку, пока Терна выглядывала из окна. Кухня выходила бочком на лес, и ничего было не видно, а выглянуть из двери было боязно.
— Вот держи, — Радмир поймал ее, повернул к себе и надел через плечо увесистую сумку. – Через окно, и к своему зверю беги.
— А как же… — Терна замешкалась, думая о том, что старика, скорее всего, припрут к стенке, потому что вся деревня в курсе что она у него жила, но Радмир перебил ее, подпихивая руками в направлении окна.
— Иди уже! Стоит, рот раскрыла.
— Спасибо.
Терна поправила сумку и уже перелезая через окно, услышала, как в дом входит несколько человек. Одного из них она лучше всех помнила, по поступи и голосу, это был местный сторож. Видать действительно Овод послал за ней нескольких людей.
— Иду-иду, что шумите то? – буднично отозвался на топот старик, махнул рукой Терне на прощание, и ушел, прикрыв дверь на кухню. Девушка выдохнула, последний раз оглядев место, приютившее ее на несколько спокойных недель, и выпрыгнула на улицу.
Прыгая через разбросанные дрова и ямки, придерживая огромную неудобную сумку, спотыкаясь и пробираясь сквозь кусты, как огромный бык, она отбежала от дома, и только когда деревенька исчезла и ее звуки поглотил шелест листвы, она остановилась отдышаться. Терна не могла знать, есть ли за ней погоня, как обошлись слуги Овода с стариком, так радушно принявшим ее, и насколько ее бывший хозяин намерен вернуть ее обратно, или им нужен только коптарх?
Она перевязала покрепче потрепанную обувку и шнурки на сумке, и побежала дальше. Нужно было найти Лилоса, но выходить из леса привычным маршрутом она боялась, вдруг ее выследили и в этом? Ее скакун себя в обиду не даст, а уж если этим громилам попадется стадо диких коптархов, то от них самих ничего не останется. Терна нырнула в чащу, свернув вправо, и продолжила бежать. Эта прослойка лесов между деревеньками была небольшой, и диких зверей опасных человеку тут не водилось, но она стремительно углублялась в чащу.
Иногда сзади нее запоздало хрустела вдавленная в почву ветка, и девушке слышался шаг тяжелых сапог. Она вздрагивала и бросалась на бег, кубарем слетая в очередной маленький овражек и так же быстро выбираясь из него. Иногда она и сама останавливалась, чтобы прислушаться, но вместо погони начинала слышать воркование птиц и ветер.
Особого страха в этот раз, настолько животного, как в первую погоню, она уже не чувствовала. Она оглядывалась, ожидая увидеть людей, которые пришли за ней, и каждый раз ловила себя на странном разочаровании, никого не встречая. Словно она убегала от призрака, сомневаясь сама в своем разуме, и хотела скорее увидеть подтверждение своему страху. Может быть, и бежать давно незачем?
Но при этом она знала, что, если ее догонят – шансов у нее мало. Нет здесь ни Аргона, который был занят на небольшом ежемесячном приеме, и увлекся дамами настолько, что не замечал, что что-то там происходит у Терны, не было никакого оружия под рукой, только неуклюжая огромная сумка, которую уже несколько раз хотелось бросить. Но от нее пахло сыром, девушка догадывалась что старик напхал туда еды.
Обратно на фермы девушка не хотела, и это выражалось не стразом, а скорее решимостью, и с ней она стремительно удалялась в лесную чащу.
Когда Терна окончательно выдохлась, прошел час. Она знала, что лесное покрывало тянется вдоль полей, и хотела, свернув, выйти на луга и позвать Лилоса. Однако, спустя еще пол часа, как она двигалась в нужном направлении, лес становился лишь гуще. Девушка растерянно заметалась, обжигаемая догадкой, которую не хотелось даже замечать. Заблудилась!
Терна вдруг резко ощутила, как лесной массив плотной стеной обступает ее, и спокойствие улитучилось, как утренний сон. Теперь это был не просто лес, где рядом, чуть в стороне, ее ждал верный друг, это был ЛЕС, огромный и непонятный, живущий по своим законам, которые она совершенно не знала. Девушка попыталась найти дерево, на которое можно было забраться и оглянуться, но вокруг были сосны. Она содрала себе ладони и не поднялась ни на метр.
Был разгар дня, и лес здесь, где ей удалось заблудиться, не представлял особой опасности, но на Терну спустились все ужасы одиночества и паники. Она остановилась, вспоминая все свои перемещения и пытаясь определить, в какой стороне от нее сейчас должны быть луга. В конце концов, даже если она ошибется с направлением, когда-нибудь она выйдет к людям?
Терна не знала даже, чего ждать от этих мест. Если она и видела когда-нибудь карту, то это было давно. Но делать было нечего. По крайней мере, она была уверена, что ребята Овода тоже сюда не пойдут, а значит, уже проблемой меньше.
Вспомнив про сумку, которая все это время болталась у нее на плече и оттягивала ее всем весом назад, она села и вывалила ее содержимое на колени. Старик хватал все, что попадалось под руку, но по большей части сложил что-то что могло пригодиться. Например, спасти ей жизнь сейчас, в лесу.
Несколько чертствых хлебных корок, большой кусок черного грубого хлеба и старый сыр, пустая миска, тряпка, которой Терна вытирала стол, мешочек сушеных ягод, несколько яблок, маленький нож и флакон с маслом, орехи.
Девушка аккуратно уложила содержимое обратно в сумку, и оставив один ломоть хлеба, полила его маслом из бутылки и съела. Еды хватит на день-два, если вспомнить временакогда Терна почти не ела и жила на конюшнях, но за это время кроме голода у нее может быть еще много других проблем.
С мыслями об этом она отломала себе длинную палку и пошла в выбранном направлении. Она решила двигаться весь день, а ночью, если до сих пор не выйдет выбраться ни к людям, ни на луга, то попробовать найти дерево, на которое получится залезть.
Сама того не зная, она все больше отдалялась от Фатрахонаи уходила к горам, которых не видно было из-за густых высоких крон. Она останавливалась пару раз отдохнуть, но старалась не отвлекаться – ни на красивые цветы, что тут и там выглядывали у корней деревьев, ни на пение птиц, ни на мхи, мягкие и красивые одежды деревьев. Страх, что она так и останется здесь, в темноте, среди зверья, на ночь – гнал ее дальше, все глубже в леса.
Время в чаще шло медленно, словно солнце застряло в небе и никак не двигалось. Терне было то жарко, то холодно, когда деревья становились плотнее и тень на земле была почти непрерывной. Она подумала, что нужно будет обзавестись теплым комплектом одежды. За всю жизнь ей так и не удалось увидеть зиму иначе, чем из окон конюшни и с вычещеного поля. Пастухи и зимой выгуливали своих подопечных, но в основном ферма в холода вымирала. Даже Овод уезжал в свое имение, и девушка проводила дни в полусне, греясь у теплого бока Лилоса. Каково это, прожить зиму не в маленьком помещении? Каков лес зимой? Что будет с ее тряпичной обувью и штанами?
Большие мысли одолевали маленькую и незаметную среди деревьев-великанов Терну, и ей становилось все более одиноко. Она то ускоряла ход, ей чудилось, что где-то за деревьями мелькнул дымок, то шла нарочито медленно, пытаясь думать о том, что вечером точно выйдет к лугам и обнимет своего копытного друга.
Но время шло, сумерки стали спускаться на лес, в котором темнело и холодало скорее, чем на равнине, а конца и края ему вовсе не было. Терна до последнего отказывалась замечать пропадающее с неба светило, чтобы не впустить в мысли панику. Но когда последний луч закатного солнца сверкнул сквозь еловые лапы и исчез, она остановилась среди кустарника и замерла, глядя, как лес погружается в полную темноту.
Анастази отвернулась.
Она будто стесняется представшего ей зрелища. Затем, не поворачиваясь, произносит:
– У тебя есть пара часов. Если повезет, я уломаю герцогиню оставить девочку чуть подольше. Но не обольщайся. Она согласилась на это свидание с большой неохотой. И в любой момент может его прервать.
Конечно может. Она все может. В роли божества она не упустит случая вмешаться в судьбу простых смертных. Но у меня есть время. Целых два часа! Да это же вечность! Такой удачи нам прежде не выпадало.
Я был слишком занят, часто возвращался за полночь, когда Мария уже спала, или уходил так рано, что девочка еще не просыпалась. Я проводил с ней время урывками, делил сей скудный рацион между Мадлен, которая только и делала, что ждала меня, и Марией, которая в мое отсутствие изнывала в бездействии.
А тут два часа! Какое великодушное божество.
Я унес Марию к себе. Она все так же зверьком сидит у меня на руках, спрятав личико и вцепившись в одежду. Она не шевелится и, кажется, не дышит. Боится нарушить возникшую связь, утратить ощущение безопасности, что давали ей мои руки.
А вдруг я вновь исчезну? Я шагаю от окна к двери и обратно, целую в теплую макушку и беспрестанно повторяю:
– Я с тобой, моя девочка. С тобой. Не бойся. Я всегда буду с тобой.
Я лгу и знаю это. Через два часа ее вырвут у меня из рук, и одному Богу известно, свидимся ли мы снова.
Нас разлучат надолго, может быть, навсегда. Мне обещали сохранить ей жизнь, позаботиться о ее будущем, о встречах с ней в этом будущем речи не шло.
Некоторое время спустя Мария затихает. Вертит головкой, оглядывается. Рассматривает окружающее ее пространство из-за моего плеча. Ничего угрожающего не видит и мягко ворочается:
– Пусти…
Любопытство возобладало.
Я немедленно уступаю. Она еще робеет, цепляется за мою руку,
но очень быстро преодолевает свой страх. Детское сердце, к счастью, не умеет долго грустить. Быстро забывает печали и страхи, а если и стучит учащенно, так это от нетерпения и восторга. Все вокруг нее было слишком занимательным, чтобы избежать пристального изучения. Вот кровать под ярким, расшитым пологом. А полог весь в складках, по краям – золотые кисти.
Она подбирается к резному столбцу у изголовья, подпрыгивает и тянет за кисть. Я подсаживаю ее на кровать, и она уже прыгает, елозит коленками по шелковому скрипучему покрывалу. Поглядывает на меня украдкой: одобряю или нет. Смейся, моя девочка, смейся. Изгони из этой комнаты злых духов.
– Пляво? – невнятно произносит Мария.
Это было первое членораздельное слово, которое я от нее слышу. То, что она бормотала сквозь плач у меня на руках, фразами и словами назвать было трудно. Она утратила приобретенный навык, за недели отчаяния откатилась в немое младенчество.
– А еще? Что еще ты говорила? Помнишь?
Мария смущенно улыбается, сунув в рот пальчик. Бессмысленно просить ее вспомнить. Кто заговорит с ней завтра? Она, само собой, будет улавливать то, что произносит бабка, но какие это будут слова?
Напрыгавшись, Мария вновь протягивает ко мне ручки. Я тоже интересен. Ведь я так изменился. Надо убедиться, освидетельствовать, я ли это. Или со мной что-то не так. Вот она трогает мою щеку, лоб, для верности тянет за волосы. Затем обеими ладошками прикрывает мне глаза. Помнит! Мы с ней так прежде играли. Вернее, она научилась этому у Мадлен. Подглядела. Когда я возвращался усталый, с покрасневшими после бессонной ночи глазами, Мадлен охватывала мою голову руками и ладонями укрывала от света. А я намеренно моргал и щекотал ей пальцы ресницами. Мария это заметила, выбралась из своего убежища, и, стоило Мадлен отойти, как малышка, взобравшись ко мне на колени, сделала то же самое. Моргая, я щекотал ей ладошки, и она заливисто смеялась.
Помнит! Она все помнит. Это было как последнее доказательство. Сомнений не осталось. Это ее отец.
«Сётно», – говорит девочка.
Это означает «щекотно», но я не стал ее поправлять. «Сётно» так «сётно». Затем ее внимание привлекает мой обшитый кружевом воротник, все эти складочки, узелки, петельки. Она, сопя, возится с нитяным плетением. Следующим ей становится интересен шнурок на моем камзоле. Свитый из шелковых нитей шнурок был увенчан перламутровым наконечником. Он ярко сверкает на солнце. Она тут же хватает его и тянет в рот.
– Нет, нет, Мария, это не конфета.
У меня нет ни одной игрушки, чтобы занять ее. Впрочем, отвлечь ее от познавательных подвигов было бы непросто. Она изучила завязки и крючки на мне и вот уже отправляется дальше. Есть еще столик с резными ножками, на котором возвышается хрустальная горка, разноцветные шпалеры с красноязыкими собаками, разверстая пасть камина, куда она не преминула бы залезть, если бы не решетка, высокий прямоугольник окна и рядом с ним придвинутое кресло. К нему она и направляется. Чтобы, упершись ручками и повсаднически забросив ножку, лечь животом на это препятствие, немного побарахтаться и через мгновение уже попирать ногами покоренный редут. Я следую за ней по пятам, готовый подхватить, если она сорвется, но восхождению не мешаю. Вот она уже залезает с ногами, вот выпрямляется, уже держится ручкой за высокую спинку и пытается выглянуть в окно. Там, в этом пламенеющем четырехугольнике, – манящая светополосица. Солнечные пятна, согбенные, мятущиеся тени, ветви деревьев, дробно стучащие в стекло. Она пытается встать на цыпочки, но едва достает лобиком до подоконника. Тогда я подхватываю ее и ставлю на этот недосягаемый подоконник. Она смотрит вниз и замирает. С досадой я думаю о том, что не спросил Анастази, можно ли нам спуститься в парк. Там, внизу, цветочные гроздья, белые дорожки, зеленые травяные полотнища. Ей бы побегать…
В это время за моей спиной скрипит дверь. Я оглядываюсь. Входит Любен с большим серебряным подносом.
– Тут сладости, фрукты. Холодная телятина, – как-то вбок глухо произносит он, водружая поднос на стол. – И вы, сударь, поешьте.
– Спросите у мадам де Санталь, можем ли мы спуститься в парк. Пожалуйста.
Он молча кивает.
Мария уже забыла про окно и волшебный зеленый ковер за ним, только во все глаза смотрит на изменившийся стол и собрание предметов на нем. Сам поднос отражает своими серебряными ребрами солнечный свет и раскидывает мелкие желтоватые пятнышки по темным шпалерам. Это уже само по себе выглядит замечательно, но и то, что возвышается на подносе, не менее аляписто и забавно. Мисочки, тарелочки, крышечки, ложечки. И содержимое у них заманчивое. Она такого никогда не видела. Разноцветные ломтики засахаренных фруктов, подсушенная вишня, кубики дыни. Под серебряной крышкой оказывается воздушное суфле. Пожалуй, за все мое пребывание в этой тюрьме я ни разу не смотрел на предложенные мне изыски с нескрываемым вожделением и мысленно не возносил хвалу тем, кто это сотворил. Мария, очарованная сахарным куполом суфле, тут же запускает в него руку, с хрустом разламывает, затем задумчиво извлекает липкие пальчики. Сердцевина оказывается творожной, с дроблеными зернышками орехов.
Мария оглядывает перемазанные пальчики и слизывает сладкий творог. Я не в силах удержаться от смеха. Душу его в себе, закрываюсь рукой, но справиться не могу. Мария, скосив на меня лукавый глаз, продолжает медленно слизывать начинку. Мне следовало бы нахмуриться, сдвинуть брови, сыграть в строгого отца, но я, нарушив приличия и нормы, следую примеру своей маленькой дочери. Так же самозабвенно слизываю осколок ореха с указательного пальца. «Пляво, папа, пляво».
За этим занятием – варварским уничтожением злосчастного суфле, из которого мы наперебой вылавливали кусочки фруктов, – нас застает Анастази. Она так изумлена, что не может заговорить. Брови ползут вверх, губы приоткрываются, она шумно выдыхает.
– Когда с этим… закончите, спуститесь вниз. В парк, – быстро произносит она и ретируется.
Захочешь — буду я тебе любой стихией,
Бушуя красками и силами богов.
Космические, иноземные, морские
В моих руках — дары любых веков.
Захочешь — стану звездами на небе,
И свет души своей тебе в ночи даря,
С тобою буду только в падающем снеге,
В восходе солнца растворяясь и горя.
Захочешь — буду ледяным узором,
Твоим дыханьем в зимний вечер становясь
Я буду таять под твоим горячим взором
И в лунном свете танцевать, искрясь.
А хочешь, буду временем я править,
Мы будем вечно наслаждаться красотой
Остановив и заморозив против правил
Все то, что манит нас загадочной мечтой.
Могу быть для тебя огнем горячим
И буду согревать своим теплом.
Смогу и Замком управлять Ходячим,
Ты лишь не затуши меня крылом.
А хочешь — буду просто Человеком,
И человеком буду — только для тебя,
С тобою всем своим не сильно длинным веком
Я буду рядом, искренне любя.
Всех звезд и солнц на свете будут ярче
Мои глаза, что отражаются в твоих,
Тепло моей души, конечно, жарче
Оно всегда согреет нас двоих.
Я так же буду таять, замирая
От ласки сильных рук и нежных губ.
Я буду здесь — твою любовь вдыхая,
Тебе мои слова, и каждый звук.
Миры мы создадим свои с тобою
И время покорять нам — ни к чему.
Все волшебство — оно дается нам Любовью,
А все мое — тебе лишь одному.
Написано 5 июня 2013 года.
Наблюдая за Пашкой через мутное окно, я не заметил, как задремал. Как можно задремать, сидя на шатающемся под тобой, издающем скрипучие звуки табурете в заброшенном, полусгоревшем доме? Я смог!
***
Вокруг меня заросли какого-то кустарника, почти не видные из-за густого тумана. Сквозь него чернеют стволы деревьев с ветвями без листьев. Ветви похожи на огромные чёрные уродливые руки, тянущиеся к небу. Как будто лес мёртвый. Нужно выбираться отсюда, и я почти на ощупь делаю несколько несмелых шагов. Впереди из тумана показалась фигура человека, который медленно движется мне навстречу. Я жду, пока он подойдёт ближе. Изо всех сил напрягаю зрение, чтобы разглядеть размытые очертания, но из-за тумана всё расплывается. Видит он меня или нет — непонятно. Вдруг человек остановился, махнул мне рукой и негромко позвал по имени.
***
Я вздрогнул и проснулся. В первую секунду не понял, где я, и тут же всё вспомнил:
«Дом!»
В комнате было темно.
«Сколько времени? Это что: уже ночь, а я ещё в доме? А Пашка где?» — достал из кармана джинсов мобильник, он не работал.
«Что за?..»
С улицы раздался голос Пашки:
— Тёма! Тимур!
Я вскочил с табурета, грохнув его на пол: нихрена же не видно. Пошёл с протянутой вперёд рукой на Пашкин голос. Наконец добрался до выхода. На улице темнело, но это были не сумерки: так небо темнеет перед грозой. Вокруг же было тихо: ни раскатов грома, ни порывов ветра, ни шума листвы… И всё заволокло густым молоком тумана, видимости — ноль. Я сразу вспомнил сон. Что за совпадения такие, блин?! Тут я наконец увидел вынырнувшего из тумана Пашку. Фух! Сразу полегчало, ушло неприятное чувство, когда один находишься в малознакомом месте.
— Тём, ты чё там завис? Я тебя зову-зову, а ты молчишь, — жалобным голосом проблеял он.
— Да ничего я не завис, задремал немного. А что за хрень на улице? Я, вроде, недолго спал, светло же было.
Спустившись с крыльца, подошёл, встал рядом и не смог удержаться от ехидства в адрес Пашки:
— Ну что? В погреб лезть не передумал?
— Тём, идём в деревню. Не нравится мне всё это. Сейчас не больше пяти часов, а темно, как вечером, да ещё туман этот… Затянуло всё за несколько минут, я и опомниться не успел. Тебя зову — ты молчишь…
— Говорю же, задремал. Ладно, пошли.
— У тебя канаты вместо нервов? Как можно в таком месте спать? — уже бодрым голосом сказал Пашка, несильно толкнув меня в бок.
Я хмыкнул, но промолчал. Говорить не хотелось, нужно было поскорей выбраться на дорогу, там уже блудить будет негде. Но мы шли, а дороги всё не было, только туман становился ещё гуще. Пашка семенил следом за мной, то и дело спотыкаясь. Дорога была неровная, я и сам часто спотыкался о какие-то бугры, напоминающие плети корней больших деревьев. По лицу ударила ветка. Я остановился, и Пашка по инерции влетел мне в спину. Пошарил вокруг рукой — какие-то кустарники.
— Мы куда-то не туда идём, откуда здесь деревья? — услышал я Пашкин голос: самого его не было видно.
— Ты от меня, Паш, не отходи никуда, а лучше дай мне руку, — из тумана показалась рука, и я крепко сжал её своей. — Похоже, мы не в ту сторону повернули и вместо дороги вышли к лесу.
— И чё теперь делать? Тём, у тебя фонарь где?
— Паш, у меня фонарь — у тебя! Ты ведь его не забыл? — ядовитым голосом спросил я, уже зная, что он ответит.
— Бли-и-ин! Он же у пенька остался! Я про него даже не вспомнил! Темнеть-то сразу начало, и туман этот… Я к тебе, то есть к крыльцу, сразу пошёл. Тебя звать начал. Чего теперь делать-то будем, а? Ничего же не видно, непонятно, в какую сторону идти. Во, бля, попали!
По голосу было слышно, что он щас расплачется. Ну, это я загнул, но похоже, Пашка на самом деле был напуган, ругнулся даже, что делал крайне редко, и голосок дребезжал от волнения.
Моя досада на его полоротость сразу пропала. Пашка был Пашкой! Что выросло — то выросло. Я тоже хорош — ни разу про фонарь не вспомнил, поэтому сказал как можно спокойней:
— Ладно, не дрейфь — прорвёмся. Мы ж не на Мозамбике — деревня рядом!
«При чём здесь Мозамбик?»
— Подумаешь, немного с дороги сбились. Туман сейчас пройдёт, и выберемся. Ну, чё ты скис?
Я снял с себя рубашку, у меня под ней ещё футболка была, и сам надел её на Пашкино худое тело. Он, как канадский сфинкс, не переносит холод. Чуть градус тепла на улице понижается — сразу начинает мёрзнуть.
— Ух… хорошо! — сразу повеселел Пашка. — После тебя она ещё тёплая!
— Я вот что думаю, Паш, — начал я осторожно, — пока туман не рассеется, нам лучше переждать. Давай где-нибудь место с травой поищем и пересидим.
Он угукнул и слегка сжал мои пальцы в знак согласия. Я на ощупь обогнул кусты, придерживая ветки, чтобы Пашку не задело, и через несколько шагов упёрся рукой в ствол большого дерева. Под ним мы и приземлились, примяв высокую траву. Было даже удобно на этой импровизированной лежанке. Я спиной прислонился к стволу и притянул поближе к себе Пашку. Он, как маленький, подлёг ко мне под руку, поворочался немного, пободал меня своей головой, устраиваясь поудобнее, и затих. Немного погодя раздался его полушёпот:
— Тём, ты это… извини, что я такой дебил. Я ведь в шутку сначала… ну… про два часа в доме, думал, ты откажешься, а я поприкалываюсь, — он вздохнул. — Из-за меня всё так получилось!
— Ладно, забей! Лучше поспи. Туман уйдёт — разбужу.
Пашка ещё поворочался, и вскоре я услышал его мерное дыхание.
«Заснул… следопыт недоделанный!»
Я лежал и прислушивался. Деревня должна быть где-то рядом, так почему ничего не слышно? Шуму-то у нас хватает, особенно вечером. Дачники вечеринки себе с шашлыками устраивают. Собаки лают. Бабы громко смеются или ругаются, что и в соседней деревне должно быть слышно. А тут… И лес какой-то странный — ни звука, ни шороха. Наверное, из-за тумана. А мы ведь и бабуль своих не предупредили, счас состыкуются и начнут нас по деревне искать. Оба получим, как вернёмся. Под эти мысли я не заметил, как провалился в глубокий сон.
Проснулся от резкого звука — кричала какая-то птица. Я в орнитологии не очень: может, выпь, а может, сова. Туман ещё был, но уже более прозрачный. Вокруг стояли высокие деревья, островки кустарников. За кустарниками я заметил какое-то светлое пятно. Пригляделся — похоже на строение. Тихонько толкнул Пашку:
— Паш, просыпайся, — он завозился, что-то промычал и, сонно щурясь, глянул на меня.
— Чё, пора уже? Можно идти?
— Пошли, тут недалеко, похоже, чей-то дом. Из-за тумана плохо видно, пойдём поближе посмотрим.
Пашка зябко ёжился спросонья, хотя было не холодно. В июле ночи тёплые, под утро только начинает холодать. Мы медленно шли вперёд. Кустарник рос часто, переплетённые между собой ветки не пускали, цеплялись за одежду, царапали кожу — приходилось отвоёвывать каждый шаг. Но всё же, порядком потрёпанные и исцарапанные, мы выбрались из этой чащи.
Сразу за кустарником зеленела широкая лужайка, а на другом её конце стоял бревенчатый дом с небольшой верандой и крыльцом. Дверь и стенки веранды были выкрашены белой краской — они-то и были тем светлым пятном, которое я увидел сквозь кустарник. Рядом с дверью и с боковой стороны дома тускло светились два окошка: значит, здесь живут!
Мы пересекали лужайку, когда дверь отворилась. На крыльцо вышел мужчина и остановился, глядя на нас. Это был дядя Паша.
На нём был странный наряд: тёмно-серое, из плотной ткани, широкое платье, доходившее почти до щиколоток, было стянуто на талии чёрным кожаным ремнём с блестящей квадратной пряжкой из белого металла. На пряжке был выгравирован рисунок — расположенная в центре окружности чёрная восьмиконечная звезда. Справа висели небольшие, из такой же кожи, ножны, прикреплённые к ремню двумя металлическими цепочками. Из ножен торчала синяя рукоятка ножа, искусно выточенная из какого-то прозрачного материала.
В другой раз я чего-нибудь бы сморозил про себя на эту тему, типа: «Цирк уехал, а клоуны остались!» — но сейчас было не до шуток. У меня мороз прошёл по коже! Первая мысль была — схватить Пашку за руку и ломануться отсюда куда-подальше, но я по инерции шёл вперёд.
Пашка толкнул меня в бок и замер. Я оглянулся на него и сказал вполголоса:
— Идём, Паш. И хватит таращиться с таким ужасом, он живой — не покойник. И он нас уже увидел. Пошли!
Мы подошли и поздоровались. Пашка еле шевелил губами и смотрел немигающим взглядом.
— Что, ребятишки, заплутали? Проходите в дом, ночь уже, давно по лесу-то ходите… устали, поди? — изобразил подобие улыбки дядя Паша и открыл дверь, пропуская нас в дом.
Мы зашли и остановились, осматриваясь по сторонам. Просторная комната была похожа на терем: стены обшиты деревянной планкой, на окнах светло-серые льняные шторы с вышитыми по низу красными цветами. В центре стол, накрытый скатертью в цвет штор с длинными кистями по краям. Стена слева занята под кухонные шкафчики и столешницы. В углу небольшая печка с выведенной через стену на улицу трубой. Справа у стены диван, накрытый плюшем зелёного цвета, а рядом, ближе к двери, тумбочка с раковиной и рукомойник.
В стене напротив входа были едва заметны две двери с прозрачными шариками вместо ручек, обшитые такой же, как и стены, деревянной планкой. В проёме между дверями висело белое полотно в рамке, испещрённое какими-то непонятными знаками, похожими на иероглифы. Над столом, неярко освещая комнату, горела одинокая лампа с оранжевым абажуром.
Пахло душицей и ещё чем-то домашним: какой-то выпечкой. Сразу захотелось есть. Я глянул на Пашку — он тоже сглотнул. Мы были уставшие и жутко голодные. Дядя Паша легонько подтолкнул нас сзади.
— Проходите, чего встали? Вон умывальник в углу и полотенце. Умойтесь и садитесь за стол. Голодные, поди?
Я кивнул и слегка улыбнулся:
— Спасибо!
Мы почти не разговаривали. Он ни о чём не спрашивал, а нам вообще было не до разговоров. Про Настю я спросить не решался, а про племянника старался не думать — но только о нём и думал!
Дядя Паша застелил стол короткой прозрачной клеёнкой, поставил на дощечку сковороду с яичницей, тарелку с оладьями, запах которых мы учуяли, ещё стоя в дверях, пиалу с деревенской сметаной и две большие керамические кружки с травяным чаем. Запах у чая был очень приятный — медово-мятный. Мне, потом Пашке, протянул по ложке и по большому ломтю хлеба.
— Ешьте. У меня наверху негде — внизу будете спать. Комнатка без мебели, на полу вам постелю.
Он зашёл в одну из дверей и начал спускаться вниз по лестнице, а мы набросились на еду. Пашка хотел мне что-то сказать, но я знаком его остановил: «Молчи… потом», — и покосился на дверь, за которой скрылся дядя Паша. У меня самого в голове был буран вопросов, и спокойным я себя не чувствовал. Вот уж поистине — всё было, как в тумане, чертовщина какая-то! Пашка чувствовал себя ещё хуже, я это видел. Он совсем сник и на меня старался не смотреть, однако ел с аппетитом, я тоже не отставал. Наевшись, мы молча сидели, ждали дядю Пашу и потихоньку клевали носом: спать хотелось ужасно, и уже ни о чём не думалось. Завтра… всё завтра!
В проёме двери показался дядя Паша и махнул рукой, чтобы шли за ним. Мы спустились вниз в небольшой коридорчик, освещённый тусклым светом потолочной лампы, по узкой, между двумя стенами, лесенке. Дверь в комнату напротив была открыта. На полу лежали сдвоенными два матраса, сверху накрытые одним большим покрывалом. Такое же лежало свёрнутое рядом на подушках. Сбоку у двери ведро с крышкой, а рядом на табуретке небольшой бачок для воды. Всё это я успел разглядеть благодаря свету от лампы из коридорчика. Комнатка была небольшая и едва освещалась через маленькое подслеповатое окошко под самым потолком.
— Ночью, если приспичит, в ведро сходите. — он поставил кружку на бачок. — Здесь вода, если что. И полотенце вот, — он повесил на гвоздь, вбитый рядом с дверью, кусок белой ткани. — Света нет. Да вам и не надо, — и кивнул, бросив на нас с Пашкой угрюмый взгляд:
— Ну, отдыхайте.
Мы быстро разделись, юркнули под покрывало и тотчас же уснули.
***
Не знаю, сколько я проспал, но проснулся вполне отдохнувшим. Пашка ещё сопел под боком, уткнувшись носом мне в плечо. В комнате стоял сумрак, света от окна явно недоставало. В окошко сквозь завесу тумана ничего не было видно.
«Странно, вчера была ясная, солнечная погода, на небе ни облачка. Что за резкие перепады температуры?»
В голову внезапно ударило — бабуля! Они с Пашкиной бабой Липой, наверное, уже с ума сходят! Я сел на постели, потом поднялся, и меня качнуло. В глазах на миг потемнело. Откуда слабость? Может, простыл? Но нет, ничего такого не ощущал. Не стал углубляться в раздумья и, немного постояв, пока не исчезли круги перед глазами, быстро оделся. Пашка по-прежнему спал сном младенца.
Тут меня что-то кольнуло в запястье левой руки; я инстинктивно дёрнулся и посмотрел, что там. Не поняв, поднёс ближе к глазам: на запястье небольшой полоской виднелся прямоугольник пластыря зелёного цвета, в том месте, где кольнуло.
«Что за хрень?»
Я сорвал ппластырь, и из тонкого поперечного надреза сразу выступила кровь. Пока я тупо смотрел на это, тоненькая тёмная струйка прочертила на коже дорожку и закапала на пол. Я резко обхватил запястье и крепко прижал порез большим пальцем, лихорадочно соображая, когда успел пораниться.
«И откуда пластырь? Дядя Паша заходил и позаботился? Чушь какая-то!»
Я склонился над Пашкой: на его правой руке в том же месте, что и у меня на левой, был такой же пластырь. Я оху… обалдел! Стоял и оцепенело таращился на Пашкину руку. Пашка завозился и открыл глаза. Потянулся всем телом и, взглянув на меня, заулыбался.
— О! Ты уже встал? Ещё темно — рано! — и тут увидел мою окровавленную руку. — Ты чё, поранился? Чем это ты так?
Я стоял и переводил взгляд то на свою руку, то на Пашкину. Видимо, моё выражение лица ему не понравилось.
— Тёма, что случилось? — он порывисто сел и тут же, ойкнув, закрыл лицо руками.
— Паш, что?
Пашка посидел так с минуту, потом опустил руки и, встряхнув головой, открыл глаза.
— Да нормально всё, просто голова закружилась, — он попытался встать, но покачнулся. Я, плюнув на бежавшую из ранки кровь, подскочил и поддержал его за плечи.
— Что, опять кружится?
— Ага. В глазах потемнело и звон в ушах. Щас пройдёт… уже проходит.
— Так, ты пока сядь! — Я усадил Пашку назад на постель, а сам, откинув покрывало, быстро скатал свой матрас и пододвинул к стене. Потом помог ему подняться и усадил на скатанный валик, укрыв голые ноги покрывалом. Пашка подтянул его выше, до самой шеи. Я совсем забыл про порез на руке, из него по-прежнему текла кровь, порядком перемазав мои джинсы и закапав кругом пол. Опять обхватив запястье, плотно прижал большой палец к порезу, и глазами поискал на полу пластырь.
— Чем ты так? Надо перевязать, у тебя кровь с руки капает. — Пашка снял свою футболку и протянул мне. — Обмотай пока, я в твоей рубашке похожу, — сам закутался в покрывало и вопросительно посмотрел на меня: — Тём, ты чё молчишь? Больно, да?
Я кивком указал на его руку:
— Посмотри у себя.
Пашка вытащил из-под покрывала правую руку и, как и я, так же тупо уставился на наклеенный пластырь, и тут же попытался его сорвать.
— Стой! Не трогай!
Он испуганно посмотрел на меня, не отнимая пальцев от пластыря:
— Эт-то что т-такое? Ч-чё за хрень?
Кровь бежать уже перестала, и я, наконец увидев брошенный кусочек пластыря, поднял и заклеил ранку, с силой проведя по полоске большим пальцем.
— Пока не знаю. Не трогай, у тебя там порез, как и у меня. Отлепишь — пойдёт кровь!
Я, как можно спокойней, посмотрел на его удивлённо-испуганное лицо:
— Паш, только не нервничай! Одевайся! — и протянул ему рубашку со штанами. — Нам надо быстро отсюда линять, дома там с ума сходят, давай в темпе вальса. Потом будем думать и гадать.
Паша кивнул и на автомате, как робот, с тем же выражением лица, начал молча натягивать свою одежду. Я подошёл к двери и осторожно дёрнул за ручку: дверь была закрыта снаружи. Растерянно обернулся и натолкнулся на его вопросительный взгляд. Шумно вздохнув, опустился вдоль стены на корточки, уставившись в пространство перед собой.
«Ясно, что нас заперли. Неясно только, зачем?»
У меня крыша ехала от абсурдности ситуации, а ещё от того, что всё это происходит со мной. Не могло со мной случиться ничего подобного! Это какой-то бред! До вчерашнего дня в моей жизни всегда было всё просто и понятно. Сейчас мой мозг отказывался что-либо понимать, а Пашка стоял напротив в выжидательной позе и продолжал буравить меня вопрошающим взглядом. Я поднялся и опять негромко постучал в дверь. Подождал и постучал ещё, уже громче. Ни звука! В душе ещё теплилась надежда, что это всё ничего не значит.
— Паш, давай просто сядем и подождём, постель вон убрать надо. Ничего ещё не случилось! Может он из предосторожности дверь закрыл. Мало ли, мы же всё-таки для него посторонние, — и продолжил с коротким смешком, хотя смеяться совсем не хотелось, просто выдавил через силу для Пашкиного успокоения: — Мож подумал, что мы ночью выйдем и стибрим чего-нибудь.
Пашка кивнул и ничего не ответил, только скептически хмыкнул и, сев на пол, привалился спиной к матрасу. Мы умылись, из кружки поливая друг другу, и «отлили» в ведро: проза жизни, никуда не денешься. Зато голова сразу стала работать лучше, когда организм получил облегчение. Я свернул второй матрас, придвинув его к противоположной стене, накрыл сверху покрывалом и сел напротив хмурого друга.
Пашка тоже изо всех сил делал вид, что ничего особенного не происходит, но изредка бросал на меня настороженные взгляды. Я же делал вид, что не замечаю его поглядок. В комнате царила атмосфера напряженного ожидания, а на душе было… сказать, что тревожно — ничего не сказать! Пипец, как тревожно! Но я всё же пытался себя успокоить:
«В принципе, волноваться нечего, придёт дядя Паша, выпустит нас, и всё встанет на свои места».
Только вот порезы на руках и закрытая дверь никак не вписывались в стройный ход моих мысленных рассуждений.
— Как и ожидалось, — отозвался Юрас, — сейчас будет предложение о сделке. Но сдавать друзей я отказываюсь.
— Совершенно верно. Вы сейчас подписываете договор с “DEX-Company” и перебираетесь на работу в основную лабораторию. Так же, как и ваши предприимчивые друзья. Взамен того, что вы предоставляете свои знания и опыт в наше распоряжение, мы отзываем наши обвинения, объявляем, что имело место недоразумение и операция была проведена с нашего согласия и по нашему поручению. Но вы, молодые люди, оказались слишком ретивыми и не дождались несколько недель до законного оформления всех нюансов дела.
— Ничего себе! – хмыкнул Юрас. — — И на какой же срок этот договор?
— Десять лет, — широко улыбнулся Бартон.
— Что сидеть, что на вас вкалывать!
— О, тут вы ошибаетесь. Сидеть вы будете в маленькой камере, и из развлечений будут только карты и бумажные книги. А работать вам предлагается в нашем реабилитационном центре, с киборгами, увечными кто на голову, кто на процессор, кто на тушку, как повезет. Хоть упришивайтесь там. На благо компании.
Юрас задумался.
Лично ему предложение щедрое. Если “DEX-Company” зададутся целью, одного человека они потопят. Конечно, его маленький бизнес хребет такому динозавру не перешибет, но борьба с неофициальными мастерскими — это дело чести. Опять же, десять лет против тридцатилетнего срока.
— Мои собственные наработки, конечно же, станут вашими?
— Юридически? – уточнил Бартон. – Да. Но их назовут методом Томсона и оплатят.
— Да уж!
— Подумайте, мистер Томсон. Я вас не тороплю. Если что, наш юрист уже тут.
— Вы так уверены, что мы купимся?
— О нет. Но Максим Кобарин в хороших отношениях с генералом Кейси Райбеком, дядей ваших сообщников. И генерал призвал на помощь тяжелую артиллерию. Думайте пока. Нам все равно, сколько принимать под свое попечение человек и киборгов. Но если вы откажетесь, то остаетесь без защиты. Вас проводят.
— А что с киборгом будет?
— Этим вашим… Тошкой?
— Не я ему имя придумал.
— Поедет в центр реабилитации, куда еще ему деться.
— Не в ОЗК?
— Чтобы они там уморили его заботой и воспитанием? Вы знаете, что такое Центр реабилитации “DEX Company”?
— Смутно.
— Вам понравится. У нас таким как Антон куда лучше, чем в ОЗК. Все равно они теперь заключили с нами соглашение и вошли в состав компании.
— ЧТО?!
— Вы думайте, мистер Томсон, думайте.
Юрас вышел вслед за конвойным, пытаясь переварить услышанное и одновременно вспоминая как именно они втроем вытаскивали киборга с того света.
***
Он несколько часов настраивал взаимодействие процессора привезенного киборга с новыми имплантатами. Это было целое искусство — активировать его отдельно, но процедура техническая. При этом киборг в сознание не приходит, неважно даже где процессор находится — в теле или просто тестируется, установленный в стенд.
Расчеты они долго перепроверяли, трижды провели операцию на медицинском симуляторе. После этого Юрас взял биоматериал, попросту срезав с тела лохмотья мышц, кожи и удаляя остатки органов. Это и так нужно было сделать, чтобы проводить приживление нижней части. Из полученных фрагментов он выделил все возможные «родные» имплантаты и ввел их в выращенную часть тела. Это не клетки, размножаться они не могут, но между ними и процессором уже налаженная связь, а в их деле важен каждый имплантат.
Дальнейшее было уже делом техники. Оперировать киборга куда как легче, чем человека. Имплантаты пережимают сосуды, буквально спаивая новые швы. Не в режиме экстренной регенерации, но в разы быстрее, чем у человека. Через двенадцать часов Руслана и Никита одновременно отступили от операционного стола, с надеждой глядя на мониторы.
— Получилось, — выдохнула Руслана. – Мы это сделали!!
Никита провел запястьем по лбу, стирая испарину.
— Половина дела сделана. Через сутки попробуем вывести мозг из комы.
Это был самый проблемный момент спасения. Жизнеспособность — это хорошо, но проверить, есть необратимые изменения в органической части, без приведения в сознание невозможно никакими приборами.
Могло быть и так, что они получат идеально работающую машину, но и только. А личность будет безвозвратно потеряна.
Они надеялись лишь на то, что в момент срыва киборг был в хорошей физической форме. Ведь смысла проводить тесты на ослабленных киборгах не было. Более здоровый образец мог успешнее противостоять заразе.
Юрас неспешно возился с настройками, пока брат и сестра по очереди дежурили около своего пациента.
— Друзья мои, давайте решать, — произнес он через пару суток, — на сканере, сами говорите, все выглядит неплохо. Всю систему я ему настроил, ненужное снес, нужное поставил. Хозяином пока прописал себя, но это нетрудно исправить. Просто пока так удобнее. Будим нашего Лазаря?
— Кого?
— Темный ты, Никитос. Лазарь – это библейский мужик, которого Христос оживил. А создание и воскрешение киборгов, мне кажется, почти околобожественное дело.
— Шуточки у тебя! Ладно. Будим.
***
DEX открыл глаза, моргнул, фокусируя, моргнул еще несколько раз, чтобы достаточно увлажнить, потом всем телом дернулся. Но встать не смог – его удерживали прочные ремни тестового стенда.
Киборг повернул голову в сторону человека. Система опознала его как хозяина.
— Система готова к работе.
— Ну, класс. Киборга я починил. Теперь вам чинить его мозги.
— Слушай, — задумчиво глядя на лежащего киборга, спросил Никита, — а ты тест на разумность умеешь проводить?
— Который? – уточнил Юрас, роясь в ворохе вирт-окон.
— Тот, по результатам которого DEX Company на утилизацию отправляет.
Юрас почесал ухо.
— Так, чтобы в конце теста высвечивалось окошко с сообщением «разумный, срочно отдайте приказ» — нет. Есть маркеры, по которым выявлялись отклонения. Но это когда было?! Сейчас какие-то другие разработки наверняка используются. В том же ОЗК.
— Так ты, для начала, старые методы используй. Если что-то найдем – уже хорошо, а нет – начнем паниковать.
— Ладно. Сейчас пороюсь. Но я не спец в этом деле, а ты, Никитос, настоящий дебил.
— В смысле?!
— Нашел тему для первого знакомства с эти парнем ты просто обалденную. Утилизация по итогам тестов DEX Company.
— Но…
— Он же все слышит.
— Вот блин… — Никита обернулся к киборгу. — А может он… не понял?
— Может. Но сам подумай. Ты сорванный киборг, ты каждую секунду контролируешь себя, чтобы не выдать людям. И ты приходишь в сознание в стенде, над ухом кто-то рассуждает о тестах. Даже если личность сохранилась, фиг вы ее теперь выколупнете из защитного кокона.
Руслана вмешалась.
— Мозг вышел из многолетней комы. Пока еще ничего не осознает. Если бы не поддержка имплантатов, он приходил бы в себя быстрее, так как организм требует координации. А так он ленится.
— Короче, я пока его не отстегиваю. Никитос, давай иди погуляй по станции, проветрись. Может нам повезет, и он в самом деле не понял, что ты тут такое ляпнул.
Руслана села рядом со стендом на стул и положила ладонь поверх руки киборга.
— Все в порядке. Ты в безопасности. Теперь никто не причинит тебе вреда. Как только ты поправишься и вспомнишь себя, мы отвезем тебя в хорошее место. Это удивительное место, где киборги могут жить так, как им хочется.
Она не знала, сколько из ее слов воспринимает DEX. Но надеялась, что он ее слышит не только датчиками.
Не знала и того, в каком ужасе был киборг. Очнувшись, не понимая, где он, с трудом прорываясь сквозь нагроможденные обрывки воспоминаний. Вроде бы он здесь, все еще здесь, он помнит себя, свои мысли и понимает, что вот программа, а вот он сам. Он понял, что у него серьезно перепрограммирована система. Понимал, что у него другой хозяин, правда, все предыдущее помнил смутно и в основном последний бой.
Еще не мог понять, зачем и кто именно его купил. У него было не так много данных, чтобы идентифицировать обстановку и идентифицировать это место. Половина оборудования как в обычном сервисе, другая половина как в лаборатории. И то и другое нехорошо. Но не вырваться. Подчинение Юрасу Томсону прописано так жестко, что от бессилия хоть головой о стенд бейся.
Киборгу было паршиво. Он был дезориентирован и растерян. Систему переустановили, а системная ошибка осталась и, по его ощущениям, стала масштабнее. Так, как было только раз – перед первым прекращением жизнедеятельности. И он малодушно позволил себе снова отключиться, решив, что один раз он уже смог обмануть людей, притворившись мертвым на время, чтобы накопить силы. Один раз получилось — может, получится и второй?
Голос ХХ-особи звучал тихо, успокаивающе. Хотелось верить.
В системе… в системе нет данных о его прежних кличках. Но это не удивительно после форматирования. Но себя он называл не так… как-то… память отказывалась служить. Он потерял и свою память и цифровую? Но он же помнит! Не все, правда. Он подумает об этом завтра. Только… Антон? Почему она его так называет? Антон, такое человеческое имя.
Приказ отзываться на имя «Антон» принят к исполнению, про себя произнес он.
*************************************
Примечание. Идея нулевых имплантатов, аналогичных нулевым клеткам, принадлежит моей подруге. Которая упорно не желает признаваться в соавторстве))
Настоящему счастью нужны хорошие тормоза.
Иначе оно обгонит всех и умчится в будущее.
Висеть за перилами крыльца, уцепившись пальцами за кованый орнамент, а носками упираясь в планку на пороге, было жутко неудобно. Начинала кружиться голова, болели пальцы, а проплывавший внизу ковыль щекотал ноги.
— А вот и вижу, вот и вижу! — закричала Белла. Только Яромир не поддался, сестра уж слишком фальшивила и хотела выманить его из укрытия.
— Вот ты где! — кричала она через секунду уже из другой комнаты.
Но крики не приносят победы — Яромир самым краем уха расслышал из библиотеки: «Палец-тукалец Костя!»… Первый.
Торопливый перестук сандалий и снова: «А вот вижу!».
Тут дом вдруг начал разворачиваться, пальцы не выдержали, и наш герой полетел вниз — в кусты.
Совсем рядом, блестя окнами и вращая флюгерами, поворачивался дом.
— Помогите!! — Яромир кричал больше от обиды, чем от страха.
Дом всегда слышал зов любого из своих жильцов. О том, чтобы оставить мальчишку посреди степи, и речи быть не могло.
Через пять минут тот уже стоял перед отцом в его мастерской. Остальные дети толпились за дверьми.
— Ну и? — отец любил мастерить башмаки самых неожиданных фасонов, и теперь забивал маленькие черные гвозди в подметки очередного обувного изыска.
Яромир молча вздохнул.
— Сколько раз было сказано — пока едем, никаких выходов.
Отцу было всё равно, но мать боялась, что дети будут пытаться догнать дом или неудачно спрыгнут и обязательно что-нибудь себе сломают.
— Я случайно, просто дом повернул. Прятки.
— Ты бы еще под домом устроиться попытался. Вообще бы не нашли, — молоток цокнул по шляпке гвоздя.
— Я…
— Ты ни в чем не виноват, уже слышал, — отец добавил в голос язвительности.
Яромир умолк.
— Идёшь к деду, сидишь у него до конца дня. Только будь умнее прошлого раза и не изображай поноса, — снова вороненый молоток ударил по шляпке. — Прятки, хм…
Ступеньки под ногами скрипели отвратительно. Дед с бабкой жили в башенке, на третьем этаже. Бабка ещё могла спускаться днём к остальным, но дед сидел как прибитый за своей математикой. И заставлял учить эту математику всех детей!
Особенно мерзко было то, что дед расположился под самой крышей. Верх его кабинета был прозрачным, и видно было далеко, а детям приходилось тупо смотреть на дисплей. И даже множество занимательных вещиц на полках, вроде пистолетов или кинжалов, толком не удавалось разглядеть: дед не любил, когда их трогали. Лишь одна непонятная надпись — «Останься человеком!» — бросалась в глаза.
— Та-а-ак-с, судя по мрачному лицу, прибыл новый жаждущий знаний?
— Вроде того.
— А в прошлый раз что у нас было? Дискриминант и много квадратов, — дед движением пальцев подозвал большой дисплей на ножке, и тот изогнулся перед человеком, как подсолнух. — Садись. Зачем в уравнениях используется дискриминант?
И так — три часа подряд. Ещё пришлось самому решать задачи, а дисплей, как назло, не хотел думать вместо человека. Но ведь должен? А когда опускались руки и голова отказывалась работать, дед снова и снова капал на мозги, язвил.
— Ничего, вот мы логарифмы скоро начнём, а через пару лет ты и до интегралов дорастёшь. А то, понимаешь, светлая голова непонятно чем занята, надо её к делу приставить…
Незадолго до ужина дед прекратил нудное бурчание и поучительные рассуждения — можно было идти вниз.
Семья всегда собиралась в центральном зале, где большой камин зажигали только по главным праздникам и на втором уровне пылились тысячи томов семейной библиотеки.
Есть можно было только после того, как бабушка и тётя Настасья помолятся.
— Уха не очень, — дед ещё не отошел от своего раздражения.
— Игнатий Георгиевич, не я её готовила, — усмехнулась тётя Настасья. — Программу уж четвёртый день не меняли.
— Тогда приелась. Пусть борщ будет.
— На озёра заедем? — решил сменить тему отец.
Наташа распахнула глаза и хотела закричать: «Хочу, хочу!», но Костя пихнул её ногой под столом.
— Уже проплатили порт к Олешковым. На озера они и так заглянут. Лучше через Старобельск пройдем. Им будет полезно посмотреть, — дядя Михаил подвинул к себе грибы. — И не задержимся.
— Значит, мы в гости идём? — не утерпела Белла.
— Идёте, идёте, — успокоила её мама.
Вызвали по телефону Маринку. Она только кивнула в ответ — заходите.
Большая дверь слева от камина. Базальтовые, стеклянистые лутки, гранитный порог, сама дверь из листов меди. Открывать её могли только взрослые.
— Возвращаетесь до темноты, — напомнил отец. — Кто опоздает, будет ещё и тригонометрию изучать.
С той стороны Ядвига Марковна открыла свою дверь, и получился простой проход. Отсюда — туда. Все пятеро вбежали, торопливо поздоровались с хозяйкой — и вот уже Маринка, что ждёт их на берегу.
— А через неделю мы ещё раз придем? Твоя мама разрешит нас пригласить? — спросила практичная Наташа после весело проведённого дня.
— Да, — улыбнулась Маринка. — Только не сюда, тут полмесяца теплого времени кончаются, мы южнее откочуем.
Со скрежетом начали открываться двери внутри дома… Пора.
* * *
Утром следующего дня дом остановился над одним из древних мест. Ковыль здесь не рос, только мелкая трава и какой-то бурьян, похожий на крапиву. Домов вокруг не было, лишь остатки фундаментов выступали из-под земли, будто камни из-под воды при приливе — только вот отлив никак не начинался. И ещё было несколько асфальтовых и вымощенных плиткой дорожек, по ним и ходили. Если бы не редкие деревца, можно было взобраться на любую глыбу и рассмотреть все руины целиком.
Яромиру стало скучно и немного тоскливо.
Зато дед с бабкой оживились, переходили от одного железобетонного «надгробья» к другому и рассматривали на планшете, каким был раньше этот город.
Родители надели очки с «виртуальностью» и ходили где-то далеко: им было интересно побродить по местам прошлой жизни, послушать разговоры тогдашних людей, посмотреть на них.
Детям тоже выдали планшет, и Яромир увидел улицы, полные народа, машины. А ещё пустые переулки, разбитые фонари.
— Дед этого уже не застал, — Мелитон был задумчив.
— Так чего тогда ему всё интересно?
— Из-за рассказов. Во времена его детства все разговоры были только об этом, — Мелитон обвёл рукой скелет города, по которому бродил ветер.
Наташа потянула Мелитона за рукав:
— Пошли вон туда, там посидеть можно.
И точно — там, куда она показывала пальцем, когда-то был крошечный сквер. Уцелело две скамейки, но почему-то не выросло ни одного дерева.
— Здесь хорошо картошку печь, — невпопад высказался Костя.
Мелитон молчал. Он всегда был главным среди детей, и во всех сложных случаях остальные старались делать как он. Сейчас старший брат просто слушал ветер, редкие звуки голосов и скрип камня под подошвами. Иногда он вызывал на планшете фотографии или даже видео, но звука не включил ни разу. Прапрапрадед жил здесь, на улице Октябрьской. Работал на «токарном станке» — Яромир знал, что это такое. Ему совершенно не нравилось, что предок тратил день за днем на нудную и глупую работу. Ему много раз объясняли, что раньше так жили все, но услышать объяснения взрослых — это одно, а принять и почувствовать — это совсем другое. Мелитон говорил, что многое становится понятным после карнавала…
Притихнув, дети просидели в сквере до обеда.
Едва последний жилец поднялся на крыльцо, дом помчался на север.
Бабушка, мама и тётя Настасья потратили весь остаток дня на приведение детей в порядок. Достали костюмы, платья. Вместо кед в дело пошли начищенные ботинки. Мелитону пришлось даже примерить галстук. Одновременно детям прожужжали все уши о том, что надо быть вежливыми — и обязательно, непременно с кем-нибудь подружиться. Яромир не понимал, как можно вообще ни с кем не подружиться в большой толпе, но если делать это под дедовским надзором, то наверняка ничего не получится. Старшие на вопросы не отвечали, только ещё старательнее наводили лоск на детские костюмы.
Когда все пятеро вышли в большой зал и попытались чинно усесться за столом, Белла не выдержала и засмеялась — они так напоминали кукол из коллекции прадеда, что, казалось, их прямо сейчас можно рассадить за стеклом в старой комнате. И все расхохотались вслед за ней, но вот сверху вышел дед, и его худое вытянувшееся лицо не предвещало ничего хорошего.
— Кроме Мелитона, главных событий прошлого карнавала никто из вас не помнит. Наслушались только много и ещё больше насмотрелись. Так вот, кто в неприятности влипнет, тот потом с развлечениями надолго завяжет. А главная неприятность какая?
Дети молчали. Младшие не знали, что ответить, а Мелитон не портил игру.
— Соображайте, — дед погладил седые бакенбарды, выдержал театральную паузу и объяснил:
— А вот какая: если о семье плохо подумают. По отдельности — каждого из вас вытащу, никаких денег не пожалею. Но если через кого-то из вас беда для всех настанет, то всё.
— А как узнать? — спросила своим серьёзно-старательным голоском Наташа.
— Тут я посоветовать не могу, самому головой придётся работать…
Совсем не так, как ожидали дети, начался карнавал.
Не успели девочки повязать банты, а мальчики ещё раз вычистить туфли, как за окнами появились другие дома. Яромир бывал в гостях и видел очень разные дома, но страшно удивился одному — почти прозрачному, в виде бублика, и ещё какому-то, вроде разросшегося комка теста.
Все дома, как пчёлы на мёд, летели в сторону старой Андреевской церкви. Там уже, будто из пустоты, начал возникать настоящий город. Дома строились в улицы, переулки, проспекты, водили хороводы над будущими площадями, а потом неспешно опускались на землю. Некоторые громоздились друг на друга, и получались карикатуры на небоскребы прошлых веков. Выглядело всё это очень весело. Вместо тротуаров были железобетонные плиты, которые Яромир видел в старом аэропорту.
…Дверь рядом с камином как-то по-особенному ухнула, заскрежетала медь, а потом заскрипел камень.
— На время карнавала порталы отключены, — бархатным голосом проговорил дом.
Тогда родители открыли парадную дверь и парой, под руку, спустились с крыльца. Дядя Михаил и Настасья Ивановна тоже собрались выходить.
— А мы? — удивилась Белла.
— Делайте что хотите, — отмахнулся отец. — У нас свои дела.
Мать отвернулась, и они быстро скрылись за углом.
…Дети высыпали на улицу, а там было на кого посмотреть и чему удивиться. Такое количество людей они видели только в играх про старые времена. Но в каждой игре персонажи были хоть немного похожи друг на друга, а здесь все отличались! Одежда разнообразных фасонов, непонятные причёски…
Им приходилось перекрикивать шум заполненной людьми улицы.
— Что я вам ещё говорил? Ну-ка, вспомнили! Или будем весь день стоять? — Мелитон дёрнул за рукав Беллу, чтобы та убралась с дороги здоровяка, обвесившего себя целыми пластами зелёного искусственного жира.
— Игрушки? — протянул Костя.
— Аттракционы! — вспомнила правильное слово Наташа.
— Тогда — за мной и не отставать!
И тут Яромир понял, что следующего карнавала он будет ждать изо всех сил. Чтобы быстрее пришёл. Потому что никакая виртуальная игра, даже в очках или на подвесах не сравнится со всеми развлечениями города, который возник из пустоты.
Они стреляли из пушек в дом-подушку, и ветер держал их над площадью. Они невредимыми прошли сквозь пламя и разгадали секрет подводного лабиринта. Пытались удержаться на большом скачущем пауке, боксировали с кенгуру, разрубали змей, ловили живых солнечных зайчиков.
А ещё было много лакомств на каждой площади — их подавали приветливые роботы с мордами животных, а иногда и «живые» кусты.
Взрослые вокруг тоже развлекались как могли — катались, взлетали, стреляли. Их, правда, было немного, зато все дети города ходили по улицам.
Потом никто не мог точно вспомнить, как началось знакомство с йоликами. Может, Белла пошутила насчёт их шапок с бордовыми кисточками, может, Мелитон уступил в тире винтовку самому ловкому из них. Но не прошло и получаса с момента встречи, как они уже были едва ли не лучшими друзьями и знали друг о друге почти всё.
Йоликов было четыре больших семьи, и жили они в самом настоящем замке. Абсолютно средневековом — даже ворота были с откидным мостом, а чтобы зайти внутрь, Зоил трижды протрубил в маленькую раковину, которую носил на поясе.
Встретила их древняя, сгорбленная старушка, вязавшая на спицах. Равнодушно кивнула, и только. Три брата жили в башне, на одном из средних этажей. Они разожгли камин, поставили вертел, Рафаил сбегал за мясом с ледника. Гостей посадили на табуреты и ещё подвинули от стены сундук.
— А математику вы учите? — первым делом спросила Белла.
— Да я до тысячи считать умею, — не без гордости сказал Зоил.
Наташа могла засмеяться, но Мелитон предусмотрительно пихнул её локтем в бок.
— Зато мы в лесах охотимся, — Гастроил показал всем птичий череп. — Я сам фазанов уже во как хорошо стреляю. А как побольшаю, отец меня на тура возьмёт.
— Вот ведь хвастун, — хмыкнул Зоил. — Ты б ещё медведя приплёл.
— За медведя я не вру. А тура да, обещали мне.
— Слушай, — Яромир только что занозил палец, — какой робот вам табуреты делает? Нельзя его перепрограммировать?
— Сидýшки? Мы сами делаем, — удивился Рафаил, — тут вообще всё мы сами сделали.
— А вот это — что?
— Это? Светец. В него лучину вставляем, зажигаем. И вообще, давайте есть.
Было много ягод, какие-то корешки, морковка и яблоки. Мясо жарилось на огне, и гости смотрели на него голодными глазами, хотя уже наелись сладкого в городе.
— А спите вы где?
— Вишь, веревки от гамаков? Отлично спать, и крысы не страшны.
— Тут есть крысы? — Наташа удивилась совершенно искренне — она знала, что крыс надо бояться, но ещё ни одной не видела.
— Иногда заводятся, — Рафаил понял, что сболтнул лишнего.
Стали говорить о лесах — кто где живёт. У йоликов были обширные угодья и жили они самой настоящей охотой. Когда Яромир рассказал, что их дом кочует на многие дни пути, как захочется хозяевам, — удивились, зачем. Так же можно потерять свои угодья и не вернуться к ним.
Рафаил полез за своим арбалетом, и они с Яромиром пересели на другой сундук: принялись выяснять, как ловчее стрелять дичь и как работает механизм арбалета. Йолик ровным счётом ничего не понимал в механике — стрелял всегда только на глаз, да и прицелов на арбалете не было. Рассуждения Яромира он воспринял как хвастовство и немного как магию — в ответ немедленно рассказал, что нельзя стрелять благородных оленей, потому что их двоюродный дед Рох превратился именно в оленя.
Потом поспело мясо. Зоил разрубил его на куски большим тесаком и оделил каждого порцией на оловянной тарелке. Вилок не оказалось, поэтому все пользовались ножами.
— И вы к нам приходите, — Мелитон произнес традиционную фразу ответного приглашения, как только был съеден последний кусок.
— Непременно будем, — вежливо склонил голову Зоил.
Когда дети выбрались на улицу, желание заговаривать с чужими у них куда-то пропало. Нет, Йолики прикольные ребята. С ними хорошо бы сыграть в футбол. Но жить так, как они, при лучине, с крысами и мечтой завалить быка всю свою жизнь… Тут было что-то не то. Даже Костя почувствовал.
Всё же смутные детские опасения не пережили встречи с первым же аттракционом… если не считать задумавшегося Яромира, да ещё Мелитон был подчёркнуто равнодушен. А потом были «гигантские шаги», «проходы через зеркало», «мухлёж» и множество иных развлечений. В голове у Яромира кипело от впечатлений.
С началом темноты стали зажигаться тысячи фонарей, выросших из стен и крыш домов. Они были такими же странными, как и сами дома: белые светящиеся верёвки, жёлтые шары в лакированных коробочках, синие пульсирующие комки, даже мраморные статуи, которые вроде бы не походили на лампы, но разгоняли тьму вокруг себя. Одна такая статуя, мраморная голова с резкими чертами лица, напомнила всем деда — дети засмеялись. Но, усмехнувшись, Мелитон спохватился и увёл всех спать.
Дед, который, оказывается, никуда не выходил, встретил компанию довольным кивком и отпустил по спальням. Всем казалось, что они не уснут до полуночи. Будут вспоминать день. Однако завтра их ожидало не меньшее количество развлечений, и хитрые детские организмы сами поняли, что надо как следует выспаться.
Второй день не то, чтобы разочаровал, но того сказочного удивления почему-то не принёс. Особенно Мелитону — все детские аттракционы вдруг начали казаться ему скучными и пресными. Он прибился к волейбольной команде, которая состояла пока только из восьми человек, зато у них была сетка, и с его приходом стало возможно играть четыре на четыре. Младшие дети поглазели на игру, поглазели — и разошлись в разные стороны играть и знакомиться.
На третий день Мелитон вспомнил, что надо и к себе кого-то пригласить, выбрал для приглашения обвешанных финтифлюшками брата и сестру, почти своих сверстников. Туржаитов. Чтобы не разговаривать с ними в одиночку, Мелитон увёл с катка Яромира. Тот был жутко недоволен, но обязанности свои ещё не забыл.
— Мы уже были в похожем доме, — сказал старший, Самарий. — Давно, через телепорт. Тогда прапрадедушка с кем-то договорился, и мы там целый день просидели. Хозяева почему-то ушли.
— Ух ты, он у вас ещё живой? — удивился Яромир.
— Почему живой? — пожал плечами Самарий. — Помер ещё до моего рождения.
— У нас все предки до пятого колена в компьютерах живут. Своими делами занимаются, — Ольга чуточку хвасталась. — Как кто из наших помрёт, его в анабиоз кладут, ну это, в холодильник. А чуть позже оживляют. У нас, туржаитов, есть ещё свой, отдельный, не карнавал даже, а фестиваль. Слетаемся к острову Мёртвых. Там таинство и происходит — душу из тела в компьютер перегоняют.
— А все эти предки — как вы с ними общаетесь? Сидеть в ящиках целую вечность довольно скучно, — осведомился Мелитон.
— Так они всегда с нами. Через это, — Самарий дотронулся до обруча у себя на голове. –Смотрят, слушают и подсказывают.
— Ээ… Того не ешь, туда не ходи? Чтоб со мной всю жизнь дед был? Нет, я лучше обойдусь, — скривился Яромир.
— А они не ссорятся, я имею в виду предки? Если компьютерных личностей больше, чем таких, обыкновенных, то впечатлений на всех не хватает? — Мелитону было интересно.
— Бывает, и ссорятся. Только не при нас, — засмеялись брат с сестрой. — Чем предки в астрале занимаются, нам знать не положено. Хоть стенка на стенку идут. Но с живыми они всегда порядок держат.
— То есть в наушнике единственный голос, толпы нет?
— Ха-ха, нет, конечно, этого никогда не было, — мотнул головой Самарий.
— Занятно, занятно…
Яромир заскучал. Он вдруг вспомнил, что дед с бабушкой так и не вышли из дома. Кивнул брату, гостям, выскочил из-за стола, но на лестнице, перед дверью в дедовский кабинет, услышал печальную, монотонную мелодию. Раз дед вытащил из шкафа виолончель, у него отвратительное настроение и он совершенно никого не желает видеть.
Дверь в верхнюю мастерскую была заперта, оттуда доносился стрёкот швейной машинки. Тогда Яромир подумал, что они все аттракционы видели по сто раз, им скучно, и вообще, их лучше не трогать.
Побежал на каток. Но катался он скорее машинально, раздумывая о вечной жизни в компьютерах. И ещё — о йоликах. В их дикой жизни было что-то граничное, предельное. Вот ещё чуть-чуть — и край, обрыв. Почему так получилось, Яромир не мог понять. После ужина он долго разговаривал с домом, выспрашивал подробности. А когда остальные дети ушли спать, остался в кресле у камина дожидаться прихода родителей.
Они вернулись заполночь, разбудив его грохотом упавшей вазы. Мама поднялась к себе, а отец, увидев Яромира и сообразив, что у того возникли какие-то уж очень важные вопросы, прошёл, пошатываясь, на кухню. Спустя четверть часа вернулся совершенно трезвым, с бокалом зеленовато-коричневой булькающей жидкости. Устроился в кресле напротив.
— Удивился чему-то так сильно, что решил поговорить со мной, не дожидаясь утра? — он отхлебнул из бокала и поморщился.
— У нас в гостях были туржаиты, — начал Яромир.
— И банда виртуальных предков оберегала их от несчастий, — кивнул отец.
— Ихние прадеды и прабабки…
— Их прадеды и прабабки, — поправил его отец. — А если совсем точно, то туржаиты верят в наличие виртуальных предков. Они много во что верят, только почти всё — полный бред и гарантированная ахинея.
— Но ведь они помнят все события, это не подделаешь, — удивился Яромир.
— И мы не знаем, правда это или ложь. Может быть, идёт сканирование только памяти, без воли и характера. А потом единственная программа изображает толпу родственников.
Яромир наморщил лоб, не понимая.
— Там, в компьютерах, не личности, а только их память. Технологически и юридически это куда проще. А люди как умирали, так и умирают, разве что с блаженной улыбкой на устах, думают, что им вечная жизнь гарантирована. Видимость есть, а человека-то, человека уже нет.
— Это точно?
— Понятия не имею. А вот насчёт йоликов наверняка скажу — превращение в зверей у них половинчатое. Немного характера и пару образов из памяти, чтобы своих узнавать, компьютеры закладывают бедным оленям… И всё.
— Но почему не рассказать им…
— Хватит, — отец залпом осушил бокал. — Кхе, какая гадость… Послезавтра мы гостей принимаем, взрослых. Будешь сидеть за столом молча — кое-что услышишь. Или они могут с собой кого-нибудь привести, тогда поговоришь… Ладно, сейчас — спать. Пошёл, пошёл, все вопросы завтра.
И отец, мотая головой, поднялся с кресла.
В полукилометре отсюда стоит поселок, и быть такого не может, чтобы местные и дачники не ходили сюда за грибами и ягодами. А раз так, то и этот лес должен быть покрыт сетью стежек-дорожек. Ведь не только люди, но и звери оставляют следы — там, где они из года в год ходят одним и тем же путем, осыпается и притаптывается хвоя, оголяются корни, обламываются ветви, вот и появляются тоннели и коридоры. Пусть едва заметные, но они, тем не менее, легко угадываются в сплошной толще леса, и ноги сами собой идут по нахоженному пути. Каждого вступающего под свою сень путника деревья гостеприимно и ненавязчиво направляют по дороге, которой многажды прошли до него другие. А по этому лесу будто никогда и не ступала нога ни зверя, ни человека. Наверное, в этом и кроется притягательная прелесть Долины?
Люська ловким движением подхватила Фродо под лапы, он мяукнул и грозно выпустил когти, но не смог ее оцарапать. Ника вздохнула с облегчением: ее помощь не потребовалась.
На монументальном крыльце с резными столбами, подпиравшими крышу, их поджидал Алексей. Надежда Васильевна, довольная тем, что ее послушались, скромно топталась внизу.
— Добро пожаловать, заждались мы вас! — широким приглашающим жестом Алексей распахнул дверь в прихожую. — Проходи и ты, животное, гостем будешь!
Люська поднялась по ступенькам и поставила кота на порог, стараясь отрезать ему путь к отступлению. Но он не спешил.
— Ну иди, Фроденька. Иди, видишь, все ждут! — она легко подтолкнула кота вперед.
Кот мелкими шажками двинулся вдоль стены, обнюхивая шлифованные бревна. Он совсем не хотел заходить в дом.
— Ну? — нетерпеливо спросил Алексей.
— Погоди. Коты — животные осторожные, ему надо все изучить, — виновато объяснила Люська.
— Да подтолкни ты его вперед, — раздраженно сказала Ника.
Еще немного, и Алексей взбесится, — тогда настроение будет испорчено у всех.
Люська, похоже, и сама это понимала, поэтому подняла животное и поставила его на порог, толкая в дом. Кот оглянулся на нее, но не обиженно, как обычно, а затравленно и нерешительно.
— Иди, не бойся, — Люська ласково погладила его по спине, снова подтолкнула, и Фродо наконец перевалился через порог.
Он собрался немедленно выскочить обратно и уже повернулся мордой к выходу, но Алексей, с нетерпением ждавший этой минуты, встал на пороге рядом с Люськой и в шутку топнул ногой. Кот попятился и от страха прижал уши.
— Ну что? Кошечка зашла первой? — Алексей повернулся к Надежде Васильевне. — Можно хозяевам войти?
Ника протиснулась между Алексеем и Люськой, обняв обоих за пояса. Не хватало только поссориться, когда церемония благополучно подходит к концу.
Кот приник к полу и замер, когда сверху неожиданно послышался тихий скрип дерева, как будто кто-то прошел по комнате на втором этаже. Ника насторожилась и посмотрела наверх: разумеется, никого там быть не могло. Собаки всю ночь охраняли участок, а мимо них и муха не пролетит.
И тут вслед за скрипом раздался сухой громкий треск, и Ника увидела, как огромное, толстое бревно медленно и нехотя шевельнулось, одной стороной оторвалось от потолка и пошло вниз, увлекая за собой другой конец. Впрочем, ей только показалось, что это произошло медленно. Потолочная балка рухнула на пол быстро, никто не успел пошевелиться, как и сама Ника. Страшный грохот тряхнул дом и прокатился по полу, к нему примешался отвратительный похожий на чавканье звук, а во все стороны полетели густые темно-красные брызги.
Алексей отшатнулся, ухватившись рукой за косяк, Ника от испуга прижала ладонь ко рту, а через секунду вокруг разнесся короткий Люськин крик, низкий и жуткий, и Нике захотелось зажать уши и закрыть лицо руками. Крик тут же перешел в тихий вой, Люська упала на колени и обхватила голову руками. И тогда Ника решилась посмотреть под ноги: на полу у самого порога лежал несчастный Фродо. Бревно раздавило его в лепешку, и только тут до Ники дошло, что означает это просторечное выражение. Мертвая голова смотрела на них широко распахнутыми желтыми глазами, которые потихоньку затягивала матовая дымка.
Алексей отступил на шаг, и, похоже, ему стало плохо: он постоял еще секунду и кинулся с крыльца вниз, прижимая ко рту руки. Ника и сама чувствовала нарастающую дурноту.
Люська не произносила ни слова, только выла, и Ника решила было, что ее тоже задело балкой и у нее что-нибудь сломано. Она присела на корточки и робко коснулась Люськиного плеча, стараясь побороть тошноту и не смотреть в сторону раздавленного кошачьего тела.
— Люсь, — тихо позвала она.
— Котик мой! — отчетливо выговорила Люська, откинула руку Ники с плеча и на коленях поползла за порог, протягивая раскрытые ладони к мертвой окровавленной морде. Ника хотела отвернуться, но взгляд сам собой вперился в помутневшие желтые глаза мертвого животного. Люська обхватила его мордочку руками, колени ее соскользнули с порога, она уткнулась лицом в мокрую от крови шерстку и смолкла.
Ника усилием воли отвернулась в сторону и увидела, что над ними стоит Надежда Васильевна и тоже от испуга не может вымолвить ни слова.
— Мой Фродечка, — горячо зашептала Люська, — мой маленький котик! Прости, мое солнышко, мой сладенький, прости меня… Мое золотко, мой пушистик… Сейчас я тебя освобожу…
Люська неловко приподнялась и с неожиданной силой толкнула бревно в сторону, да так, что оно откатилось на несколько шагов.
— Зверечек мой серенький, мамочка возьмет тебя на ручки… — Люська подняла раздавленное тельце и прижала к груди, — пойдем, пойдем отсюда.
Она медленно поднялась на ноги, скользнув равнодушным взглядом по Никиному лицу, как будто и не увидела ее. Ни одной слезинки не было в Люськиных глазах, отчего Ника испугалась еще сильней. Надежда Васильевна попятилась, уступая Люське дорогу. Люська начала спускаться по ступенькам, и на середине оступилась и едва не съехала вниз, но так и не выпустила мертвого кота из рук. И только оказавшись на земле, согнулась и разрыдалась, горько и отчаянно.
Надежда Васильевна вышла из ступора первой, спустилась к ней и обняла за плечи:
— Ну что ж ты так убиваешься, моя девочка… Ну разве можно так убиваться?
— Мой Фродечка, — всхлипнула Люська и зашлась рыданием, не в силах выговорить ни слова.
Надежда Васильевна повернулась к Нике:
— Водички надо. Или валерьяночки лучше.
Ника кивнула и провела рукой по лицу. Действительно, почему же она стоит? Она хотела зайти в дом и шагнула за порог, но увидела кровь на полу и красные капли на стенах и попятилась. Нет, в машине есть аптечка, лучше спуститься туда. Она обошла Люську, еще сжимавшую в объятьях раздавленное тельце, и снова почувствовала, как тошнота подступает к горлу. Но, оказавшись в машине, Ника не смогла сразу взять аптечку и вернуться: села на заднее сиденье, закрыла дверь, чтобы не слышать Люськиных причитаний и дурацких утешений Надежды Васильевны, и откинулась назад, запрокинув голову. Алексей тоже хорош — сбежал и не видел этого кошмара. Мужчины на удивление чувствительные существа, а мнят себя сильным полом.
Ника посидела несколько минут, стараясь прийти в себя и приготовиться к продолжению событий, которые не обещали ничего хорошего. Но когда она вылезла из машины со стаканчиком корвалола, разведенного минералкой, самое страшное осталось позади. Надежда Васильевна уговорила Люську положить мертвого кота в корзинку.
— Вот, не бойся, — бормотала старушка, поглаживая Люську по голове, — клади. Ему тут будет хорошо.
— Он не хотел, — рыдала Люська, — он не хотел выходить, я сама его вытащила! Я никогда так с ним не поступала!
— Не надо себя винить, никто же не знал.
— Он знал, он не хотел. Он чувствовал. А как он на меня смотрел!
— Клади, вот так, осторожненько. Пусть в корзиночке полежит.
Ника протянула домработнице пластиковый стаканчик, та кивнула, подхватила его и попыталась напоить Люську. Ника накапала убойную дозу, не меньше чем половину флакона, но все же сомневалась, что это поможет.
Из-за дома вышел Алексей — вид у него был потрепанный и растерянный.
— Надо ее в город отвезти, — посоветовала Надежда Васильевна, — и доктора вызвать. Котик-то ей как ребеночек был. Она и убивается по нему, как по дитятку родному.
Ника кивнула. Неизвестно, что лучше, — остаться здесь или ехать с несчастной Люськой в город. Она теперь не перешагнет через порог до тех пор, пока ей не объяснят, почему такое произошло. И уж этим-то точно пусть занимается Алексей! Вот он, его подрядчик, который не берет много денег! Сколько можно повторять, что скупой платит дважды?
Утешительница из нее, конечно, была никакая, но Люську Ника жалела искренне: Фродо и вправду был для подруги единственным родным существом.
Сапог глубоко уходит в густую болотную грязь, и, чтобы сделать шаг, надо дернуть его наверх с отвратительным чавкающим звуком. Жалкая сосенка обломится у основания, если на нее опереться. Потому что заживо гниет.
Небо тяжелым серым брюхом ложится на землю, ровную как стол, но ничего родить эта земля не может, кроме белесого, напоенного водой мха. Капля падает за воротник — это мелкая морось облепила сосновые иглы, как тля, и грузным комком срывается вниз. Мокрая челка ложится на лоб, как чья-то остывшая ладонь.
Тухлый запах болота плывет между редкими жидкими деревцами, клубится мутными колтунами, поднимается, вскидывая невидимые руки со скрюченными пальцами, а потом сжимает ими горло.
Высокий терем покосившейся грудой осел в грязь, его светлые некогда бревна покрыты черной прелью с бледно-зелеными разводами грибка. Если провести ногтем по склизкой стене, на ней останется глубокая борозда, но светлого дерева видно так и не будет. Только вязкая гниль.
И до самого горизонта — лишь выцветший мох, тощие трухлявые стволы и почерневшие останки домов, которые по пояс вязнут в умирающей земле.
Зима присыплет это уродство снегом, словно припудрит шрамы от ожогов на лице, стянет землю сухой коркой льда, схватится лапой за серое брюхо неба, выжимая его досуха. И на короткое время гниение остановится, чтобы передохнуть.
Илья проснулся от того, что под подушкой вибрировал мобильник, надсадно вгрызаясь в больную голову. Голова трещала и должна была вот-вот расколоться. Тошнота подкатывала к горлу, и от всякого движения внутри колыхалось нечто и грозило-таки расплескаться. Очень хотелось пить.
Какой отвратительный сон! Такое может присниться только с похмелья. Илья приоткрыл один глаз, по которому немедленно полоснул свет, царапнув мозги. Солнечное утро. Розовые обои с голубыми цветочками… Белый потолок… Чистое крахмальное белье… Интересно, где он заночевал? Конца вчерашнего вечера он не помнил совсем. Какие-то незнакомые лица, смеющиеся пьяные девки, бильярд. Да, точно был бильярд. И машина, заднее сиденье, и желтые фонари, плывшие навстречу.
Он с трудом повернул голову — телефон не замолкал. Зачем он запихал его под подушку? Илья приподнялся на локте и вдруг увидел перед собой лицо. Оба-на! Рядом лежала голая девица, очень молодая и сильно потасканная. Допился! Секс не повод для знакомства? Интересно, ей весемнадцать-то есть?
Ну что ж не замолчит этот телефон! Ну кому Илья так срочно понадобился? Он потянулся к трубке трясущимися пальцами, долго ее нащупывал и в конце концов нечеловеческим усилием выдернул из-под подушки. И только увидев, что звонит ему бывшая жена, с ужасом вспомнил, что к одиннадцати утра должен был вести ребенка в театр. Перед тем как нажать на ответ, он глянул на часы — до начала спектакля оставалось двадцать минут. Интересно, в какой части города он находится? Может быть, можно успеть?
— Да, — он постарался ответить твердым голосом.
— Я знала, что ты свинья, — прошипела Лариса, не считая нужным поздороваться, — но не до такой же степени!
— Да, — согласился он. Ее голос, как всегда сдержанный и тихий, все равно бил по голове, и Илья немного отодвинул трубку от уха.
— Ребенок встал в семь утра и ждал тебя у двери с девяти, — продолжала Лариса, не позволяя себе срываться на крик. — Тебе не стыдно? Ты мог хотя бы позвонить?
Вот почему он положил мобильник под подушку! Илья точно помнил, что ставил будильник на девять утра и сделал это вчера в электричке, когда ехал в город.
— Ларочка, я проспал, — честно ответил он. — Может быть, ты приведешь Сережку к театру, а я быстренько подскочу?
— Я выбрала спектакль, я сходила за билетами — за свой счет, между прочим. Тебе надо было только прийти вовремя! Но ты не можешь сделать даже этого!
— Я же говорю, что сейчас приеду. Я в городе. И деньги я тебе отдам. Сейчас, я только выясню, далеко ли отсюда до театра…
Он потряс за плечо незнакомую девицу, но она отмахнулась от него и повернулась на другой бок.
— Замечательно! Ты что, не знаешь, где находишься?
— Я сейчас выясню, погоди. Так вышло, понимаешь, я немного выпил и…
— Не надо, — оборвала Лариса, — мне уже хватит нервотрепки. Еще не хватало, чтобы ты дышал на ребенка перегаром и пил пиво в антракте!
Она нажала на отбой не прощаясь. Илья застонал и уронил руку с трубкой за голову. Да, паскудно вышло… До слез было жалко Сережку. Лариса умела так представить дело, что Илья чувствовал себя распоследней сволочью. Впрочем, сегодня она была права.
Он задумался: поспать еще чуть-чуть или пойти поискать кран с водой? Надо только собрать волю в кулак и оторвать голову от подушки. Подготовка к решительным действиям затянулась, и Илья не заметил, как опять задремал. Однако через десять минут телефон снова заиграл энергичную мелодию Моцарта, сполз вниз и стукнул по голове. Звонил Кольцов, хозяин конторы, где работал Илья, и снимать трубку не хотелось. Ничего хорошего в субботу утром нельзя ожидать от начальников, хоть и мелких, каковым Кольцов и был: в его владении находилась шарашка, гордо именующая себя строительной фирмой, в которой работало пять плотников, один слесарь (он же водитель погрузчика) и приходящий главный бухгалтер.
— Да, — Илья решил пожалеть Кольцова.
— Илюха, у нас ЧП, — выдохнул тот вместо приветствия.
Никто сегодня не пожелает здоровья. А так хотелось…
— Ну? — недовольно буркнул Илья.
— Упала потолочная балка в новом доме. Прямо на входе. Задавила чьего-то там любимого кота. Новые хозяева в панике, обещают нас с тобой посадить. Приезжай немедленно.
— Кольцов, ты сам-то понял, что сказал? Как может упасть потолочная балка? Это бревно на четверть куба?
— Да, Илюха, да! Бревно на четверть куба! Рухнуло с потолка!
— Да это невозможно, — пробормотал Илья, размышляя, как такое может случиться. Случиться такого не могло. Никак. Такого не бывает. Даже если строить шаляй-валяй. А строил Илья на совесть, никто никогда не жаловался на его работу.
— Знаешь, даже я понимаю, что это невозможно, однако это так, — прошипел Кольцов.
— А ты вообще трезвый? — на всякий случай поинтересовался Илья.
— Да трезвей тебя! Короче, быстро двигай сюда, хозяева хотят крови. Если ты им внятно не объяснишь, что мы не виноваты, мне будет гораздо хуже, чем тебе. Под суд я пойду, если до этого дойдет, а не ты. Ты ни одной бумажки не подписывал.
— Ладно. Я сейчас еду. Мишка посмотрел? Может, он уже понял, что там к чему?
— Мишка твой нажрался и дрыхнет.
— Как? — Илья резко сел от неожиданности и тут же схватился за больную голову. — Я ж его закодировал!
— А вот так! Я тебе сто раз говорил, кодируй не кодируй, без толку это.
— Вот сволочь! Ну падла! — Илья опустил ноги на пол и мельком глянул на комнату, в которой провел ночь. Тошнота взяла за горло, а в голове все перевернулось несколько раз. Нет, ну Мишка гад!
— Я тебе то же самое говорил. Короче, приезжай.
— Раньше чем через три часа меня не жди.
— Ты с электрички звякни, я тебя на машине встречу, не пешком же тащиться… — ласково предложил Кольцов.
Сзади завозилась и застонала незнакомая девица. Илья обернулся: она открыла глаза и тупо на него уставилась, как будто видела первый раз в жизни. Он попробовал ей улыбнуться, но получилось плохо.
— Ты кто? — хрипло спросила она наконец.
— А ты? — на этот раз улыбка вышла вполне естественной.
— Я здесь живу, — проворчала она недовольно.
— Я уйду сейчас, не бойся, — Илья вдруг почувствовал себя неловко, — умоюсь и уйду.
— Может, ты еще и оденешься? — прыснула девица.
— И оденусь, — Илья кивнул, усмехаясь.
Да, дурацкая какая ситуация…
— Айвен? Ты откуда тут взялся? Тебя же давно уже… — Бай остановился на пороге кабинета, словно налетев на стену, но двое плечистых охранников сопровождения аккуратно вдавили его внутрь и так же аккуратно прикрыли дверь, отрезая возможность побега.
— Ах, Бай, ну мы же с тобой как иголка с ниткой! Куда ты — туда и я, и никак иначе! — легкомысленно чирикнул Айвен, выдал самую безмятежную из своих улыбок и помахал в воздухе аудиторской печатью. За печатью, позвякивая, тянулась и не менее аудиторская цепь, словно иллюстрируя сказанное. — Или ты бы предпочел, чтобы я называл нас неразлучниками? Знаешь, есть такие птички…
— Айвен, придурок!
— Я тоже тебя люблю.
Бай яростно засопел и, игнорируя Айвена, уставился на майора Фордыбасова, хозяина данного кабинета и жизни (ну во всяком случае, именно так эсбешный майор считал каких-то десять минут назад). Процедил раздельно, сквозь зубы:
— Я на это не подписывался!
— Можно подумать, я подписывался… — буркнул в усы Фордыбасов, старательно отводя взгляд. Тихо так буркнул, даже сидящий в соседнем кресле Айвен расслышал едва: Грегор бывает чертовски убедителен, и десяти минут ему, как правило, более чем достаточно для того, чтобы в полной мере напомнить любому из его подданных, кто же на самом деле настоящий хозяин всего и вся на всех трех планетах Барраярской Империи.
Бай попытался развернуться к двери — бледный, встрепанный, злой, с лихорадочно блестящими глазами и красными пятнами на скулах. И обнаружил, что между ним и выходом в коридор стоят два шкафа — невозмутимых таких, человекообразных и даже в форме. Но вполне себе шкафа: ни подвинуть, ни обойти. Дернулся, обернулся к хозяину кабинета, по-прежнему игнорируя Айвена, ощерился:
— Такие допросы для внештатников — дело добровольное! А у меня нет этой доброй воли, ясно?! Я не буду… при нем. И вообще не буду! Я ухожу, ясно?! Я…
Он задохнулся на полуслове, шарахнувшись в сторону от незаметно подкравшегося сзади медика. Но было уже поздно: тот успел всадить ему полную дозу прямо через рубашку, не дожидаясь, пока закусивший удила Бай наговорит себе если не на тюремный срок, то как минимум на выговор с занесением. Медик, хоть и эсбешный, по-своему тоже был человеком незлым, пожилым и все понимающим.
— Вот и ладушки! — удовлетворенно выдохнул он, убирая безыгольный инъектор обратно в медицинскую сумку, и забубнил в наручный комм: — Местное время девятнадцать часов сорок три минуты. Проведена подкожная инъекция фастпентотала натрия в объеме 0,5 миллилитров в типичную зону, — покосился на тяжело дышащего и сжимающего кулаки Бая, добавил чуть менее уверенно: — Процедура прошла без особенностей.
— Я не хочу… — сказал Бай вяло и невнятно. И пошатнулся.
Один из охранников (тот, что был слева) ловко подставил ему стул, практически подхватил этим стулом, толкнув под коленки. Бай рухнул на сиденье, уронив руки вдоль тела. Откинулся на спинку, запрокинул голову. На его лицо медленно выползла дебильная фастпентотальная улыбка. Он еще раз вздохнул-всхлипнул и окончательно расслабился, только пятна на скулах проступили ярче. На Айвена он не смотрел.
Айвен бы тоже с удовольствием не смотрел, как уродует тонкое, умное, ехидное любимое лицо искусственно наведенная эйфория, но не мог себе этого позволить. И потому улыбался. И сжимал аудиторскую печать так, что немели пальцы. Временный аудитор Айвен Форпатрил — это и была та самая пресловутая майлзовская «идея получше». Прелесть временного аудитора в том, что для его назначения не обязательно собирать всех остальных голосов императора и проводить обсуждения новой кандидатуры. Временного аудитора может назначить и сам император — в конце концов, это ведь его голос. Назначить на какое-то определенное время или ради какого-то конкретного дела. Например — для наблюдения за проведением одного единственного допроса. Бред? Конечно же, бред, и надо быть Майлзом, чтобы считать такую идею действительно лучшей. И если бы речь не шла о Бае…
Ну вот и кто тут придурок, спрашивается? Уселся он, понимаешь! Руки он уронил! Без косынки! А мышцы, между прочим, расслаблены, и значит, вся нагрузка идет на связки. И мог бы ведь на колени положить травмированную и до конца так и не зажившую левую, так нет же — бросил свободно висеть, словно ненужную, типа пусть мне же потом хуже будет. И до свидания, результаты двухмесячной реабилитации, и здравствуй, привычный вывих плеча! Как есть придурок.
Айвен вздохнул. Встал и шагнул к Баю под настороженными взглядами всех присутствующих, на ходу доставая из кармана кителя шейный платок с розовыми и лиловыми разводами.
Майор наверняка решит, что со стороны Айвена это такая дополнительная издевка. Что Айвен типа специально, назло, лишний раз продемонстрировать неуважение в рамках дозволенного и все такое. А ну и пусть его решает, что хочет. Зато у этого чертова пижонистого придурка, у которого вечно все не как у людей, не будут перенапрягаться поврежденные связки.
— Вы сами будете вести допрос? — поинтересовался для проформы Фордыбасов, когда Айвен укрепил баевскую руку, как ей и было предписано доктором, и вернулся обратно в кресло.
— Конечно. — Улыбка Айвена стала еще шире и безмятежней (ну во всяком случае, скулы заныли сильнее). — Надеюсь, вы ничего не имеете против?
— Да нет, что вы, конечно же, не имею! — Сарказм в голосе Фордыбасова не расслышал бы разве что только человек, напрочь лишенный слуха, ну или охранники с их избирательной глухотой. Медик втянул голову в плечи и постарался прикинуться мебелью. Айвен никак реагировать не стал: это был покорный сарказм, последнее прибежище смирившегося и сдавшегося. Лает тот, кто укусить уже не осмеливается. Впрочем, еще и не факт, что именно Фордыбасов и есть тот самый забеспокоившийся: в допросе изначально собирались принять участие еще двое, но моментально отказались от своих намерений, когда увидели аудиторскую печать. Айвен запомнил их фамилии.
Начало допроса стандартное: имя, фамилия, возраст, род занятий, имущественное и семейное положение… Введение в ритм, настройка допрашиваемого на голос ведущего допрос и оттягивание времени, необходимого для того, чтобы препарат подействовал в полную силу. Рутина. Обычно ее сокращают, как только следящий за состоянием допрашиваемого медик дает отмашку, но Айвену некуда торопиться.
Майор вздыхает, но не вмешивается: он уступил инициативу и уверен, что не услышит ничего интересного. Действительно: зачем же еще может присутствовать в качестве практически всевластного контролера на допросе тот, под которого на этом допросе как раз и собирались копать? Понятно же, что для того, чтобы пресечь эти археологические раскопки на самом корню и не дать никому задать неудобные вопросы.
Что ж, удивляться полезно даже майорам.
— Как долго Айвен Форпатрил является вашим сексуальным партнером?
Доктор икнул, выпучивая глаза. Майор перестал дышать. Лица охранников остались невозмутимы.
— Спасибо, достаточно. Как часто вы с ним занимаетесь сексом? Когда был последний раз? Сегодня утром? Как интересно… Опишите, пожалуйста, подробно, в деталях, как это происходило.
Спокойно, размеренно, мягко и с вежливым добродушным интересом. Тем же тоном, которым ранее уточнял дату и место рождения. Охранники продолжали стоять с невозмутимыми лицами. Айвен видел их краем глаза, но смотрел только на Бая. И улыбался, и кивал доброжелательно, выслушивая торопливый и сбивчивый ответ под запись. Только один раз вскинув руку, резким повелительным жестом усаживая на место дернувшегося было майора. Но головы в его сторону не повернул, продолжая удерживать Бая взглядом, словно в этом действительно был какой-то смысл.
— Какую позу предпочитаете вы? А ваш партнер Айвен какую позу предпочитает? Есть ли что-то, что ему особенно нравится? А вам?
Медик икал уже непрерывно. Остающееся невозмутимым лицо одного из охранников (того, что стоял слева) приобрело патриотичный красно-синий оттенок.
— Стоп, я спрашиваю об Айвене, нас не интересуют никакие другие ваши воспоминания. Только ваш сексуальный партнер Айвен Форпатрил… и его супруга Акути Тежасуини Джиоти гем Эстиф Арква леди Форпатрил.
Вот она, самая мякотка. Вы ведь этого больше всего хотели узнать, правда, майор? Ах, уже не хотите? Поздно.
— Как леди Форпатрил относится к тому, что вы занимаетесь сексом с ее мужем? Что леди Форпатрил делает, когда вы занимаетесь сексом с ее мужем в ее присутствии? Как именно и как часто она это делает?
Размеренно, спокойно, доброжелательно. Вопросы Айвен тщательно продумал заранее. И перебесился заранее тоже. Сразу, как только понял, что иначе никак не получится, кто-то должен быть выпотрошен, пусть и фигурально. Вот и прекрасно. Вот и получайте. Хотели грязных секретиков? Да пожалуйста! Только что вы с ними делать будете, если больше они вовсе даже и не секреты? Если ни сам лорд Форпатрил, ни его леди нисколько не стыдятся того, что считается нормой на большинстве цивилизованных планет, а напоказ не выставляли этот аспект своей личной жизни лишь исключительно из благородства и нежелания тревожить душевное спокойствие зашоренных и убогих дикарей. Хотели правды, майор или кто там еще? Голой правды? получайте, самую что ни на есть голую.
Невозможно сдернуть штаны с нудиста, глупо даже пытаться. Глупее разве что этим ему угрожать.
— Будет ли леди Форпатрил шокирована, если о подробностях ее интимной жизни станет широко известно? Какие слова она сама говорила по этому поводу… допустим, вчера вечером? Можете повторить точно? Какие-какие барраярцы? Спасибо. Куда они могут идти? Благодарю вас, достаточно. Поддерживал ли это мнение леди Форпатрил ее супруг Айвен Форпатрил? А какими словами он его поддерживал?.. Ох, Бай… Я не думал, что ты запомнишь <i>настолько </i>дословно… но, наверное, так даже лучше. Майор! Вам достаточно — или хотите спросить о чем-то еще?
— Да… То есть нет… То есть… кончайте этот фарс, ради бога!
На майора было жалко смотреть. Айвен и не стал. Кивнул безуспешно пытавшемуся слиться со стенной панелью медику:
— Введите нейтрализатор, будьте так добры. Допрос окончен.
— Запись вы, конечно, изымете.
Майор не спрашивал, майор констатировал. Выщелкнул чип памяти диктофона на так и не заполненный до конца протокол допроса, скрестил руки на груди жестом окончательного отстранения. Он явно и демонстративно не хотел иметь со всем происходящим ничего общего. Айвен поднял брови:
— Зачем? Она остается в полном вашем распоряжении.
— И что я должен с ней делать? — Снова напрягшийся майор смотрел на чип так, словно тот был ядовитым пауком. Или гранатой с сорванной чекой. Впрочем, майор был не так уж и не прав.
— Да что хотите! — оскалился Айвен, вставая: за этими упражнениями во взаимной вежливости с майором Фордыбасовым он чуть было не пропустил тот момент, когда Бай начал приходить в себя, а это был вовсе не тот момент, который следовало пропускать. Главное — не дать ему успеть опомниться окончательно и психануть, а то лови его потом, чтобы извиниться…
— Ох, Бай! Я же тебе всегда говорил, что честность лучшая политика, а ты не верил! А я таки оказался прав, вот рассказали все честно, <i>предельно честно,</i> и вот видишь, как все хорошо… — Шагнуть вплотную, подхватить под здоровую руку, поднимая и разворачивая, пока он еще нетвердо стоит на ногах, но уже стоит, наливаясь краской и бешенством. И говорить, говорить, легкомысленно, беззаботно, весело, не переставая, не давая вставить ни слова, ни звука: — Но знаешь, что я тебе скажу: после всего того, что ты тут наговорил, ты, как человек честный и порядочный, просто-таки обязан на мне жениться!
И уволочь за дверь, и дальше по коридору, и дальше, пусть он взрывается и срывается на улице или во флаере, там, где безопасно, где никто не увидит. И успеть еще услышать брошенное им вслед майором Фордыбасовым:
— Вы два придурка, которые стоят друг друга!
И слегка удивиться, уловив в голосе майора, кроме вполне понятного облегчения, еще и нечто странное, больше всего напоминавшее зависть.
***
— Хм… Забавная штука, Бай, — у меня стойкое ощущение, что это уже было: ты снова в моем флаере, дрожащий и злой, снова кутаешься в мой плед…
— Неправда! Я не дрожу!
— Да ладно тебе, после фастпенты всех трясет, это нормально. Но, похоже, у меня входит в привычку заворачивать тебя в плед и тащить к себе домой.
— Скверные привычки… прилипчивы.
— Ну не такие уж и скверные. К тому же теперь я точно знаю, что с тобой надо делать дальше.
— Ты… уверен?
— Бай! Не провоцируй. А то…
— А то — что?
— А то я начну это прямо здесь, не добравшись до дома.
— Пытаешься меня напугать… или соблазнить?
***
— Бай… а почему ты не сказал, что тебе больше нравится, когда… хм… ну…
— Айвен! Имей совесть!
— Нет, ну правда!
— В конце концов, это нечестно. Я тебя, между прочим, под сывороткой не допрашивал о том, что<i> тебе </i>нравится!
— Да ты и так знаешь. А тут…
— Айвен!
— А что такого? Думаю, Теж была бы только рада…
— Вот только посмей ей сказать! Только посмей! И я…
— М-м-м? И что ты сделаешь?
— Вопрос не в том, что я сделаю, Айвен. Вопрос в том, чего я больше<i> не сделаю.</i> Никогда. И… я не шучу.
— М? И чего же именно?
— Вот того самого.
— О. Что, правда, что ли?
— Да.
— Ты меня что… шантажируешь?
— Да.
— В моем флаере? В моем пледе? По дороге ко мне домой?
— Да.
— И тебе не стыдно?
— Нет.
— Это, хм, аргумент… убедительный.
***
Конечно же, они ничего не стали начинать по дороге к дому. В конце концов, это было бы просто нечестно по отношению к Теж.
***
— Пора бы уже и задуматься о квартирке побольше, — пробормотал Айвен сонно тем же вечером, но несколько позже, пытаясь отвоевать себе на семейной кровати пространство, достаточное для спокойного сна без риска запутаться в чьих-то руках и ногах.
— Обязательно, — тут же согласилась Теж и благодарно потерлась макушкой об айвеновское плечо, придавив зажатого между ними Бая. Тот возмущенно пискнул, но Айвен внимания не обратил: он уже научился правильно считывать уровень искренности не только в голосах своих детей. Искренность возмущения Бая сейчас не дотягивала и до единички по десятибалльной шкале. — А то здесь действительно не развернуться, и детская маловата даже для двоих, а новую кроватку там вообще некуда поставить, даже одну! А я бы снова хотела двойняшек, с ресничками! Бай, ты кого больше хочешь: сына или дочку? Или сразу и сына и дочку? Или лучше двух мальчиков, чтобы были как вы? Ты не возражаешь?
И Бай, мерзавец, хихикнул в том смысле, что нет, он совсем не возражает против парочки таких мальчиков.
Айвен распахнул глаза, в которых больше не было сна. Ну вот совсем. Уточнил растерянно:
— Я вообще-то имел в виду всего лишь спальню побольше… дорогая… и дорогой…
Из дневниковых записей пилота Агжея Верена.
Абэсверт, открытый космос
Заговор, вскрытый нами, был просто гигантских масштабов.
Мерис ушел в него с головой, оставив меня на пару дней без своего начальственного глаза. Я не знал, чем он занят, да и не интересовался особо. Полагал, что примерно понимаю, кто меня хотел отправить в небытие и зачем.
Я был кровником примерно половины политической элиты Аннхелла и даже премьер-министра лично. Но совесть мучила весьма умеренно. Она выписала чек, за то что стрелял в безоружных, но не за чины и родственные связи. Мне было даже легче стрелять в сытых, чем в голодных.
Я прошел через военный трибунал, едва не схлопотал «отчуждение». Если бы психотехники не подтвердили состояние аффекта, меня могли направить на генетическую экспертизу с последующим запретом несения военной службы. И направить могли именно потому, что ЗНАЛ, в кого стреляю. В зажравшихся великосветских отморозков. В деструктивном состоянии психики, да, но в здравом уме и твердой памяти. Так что я прекрасно понимал, как отреагировали в правительстве Аннхелла на новость о моем воскрешении. И Мерису еще нужно не допустить официального разбирательства по поводу подлинности моей скромной персоны. Ведь я теперь капитан Гордон Пайел.
В общем, пришлось сидеть тихо. Разрулить эту историю мне все равно было не по силам. А про эйнитский храм, неведомое «сияние» и то, что случилось с толстяком – даже и думать не хотелось.
Медик прописал покой и релаксацию. Порошками травил. Когда я уже в темноте вернулся на корабль, поднялась температура и кровь какое-то время шла носом. Но отпоили меня не порошками, а йиланом, запас которого заканчивался угрожающе быстро. Доставляли йилан, похоже, только контрабандой. Вот ведь еще проблема.
Келли решил, что два покушения (про лестницу он не знал) несколько расшатали мою нервную систему, и мучил заботой и вниманием. Правда, что такое релаксация, он понимал только в общих чертах. В результате Джоб, Рос и Айим, здорово сдружившиеся после этой истории, ограбили местный кинотеатр, достали свежее экзотианское голо с причудливыми пейзажами, женщинами… Влану на просмотр не допустили. Она на нас дулась. Я не понял, зря или нет, потому что фильма, вообще-то, не видел. Дремал.
Парни сначала не решались говорить мне о том, что показывают про эту историю депы, но к обеду второго дня я отоспался капитально и самостоятельно добрался до прессы.
Вот уж действительно: хотите узнать про себя что-то новое – смотрите газеты. Чего там только не было. И что озверевший капитан спецона голыми руками задушил четырех полисов и одного штатского, и что он же взорвал здание напротив Дома правительства и только по случайности не взорвал город…
И лишь про то, что произошло на самом деле, пресса мужественно молчала. Понятно, что Мерис свою часть скандала «закрыл», но и к эйнитам я тоже, оказывается, не ходил. Они вообще прозябали без пиара: ни тебе религиозных собраний, ни расписания проповедей, ни сбора пожертвований. Чем жили, на какие деньги кушали – не понять.
Я просматривал газеты и злился. Судя по прессе – эйнитов на Аннхелле вообще не было!
Все это время я не мог переговорить с Вланой наедине, столько народу крутилось вокруг моей заспанной персоны. А при всех обсуждать с ней эту историю я не хотел. Тем более, мои парни вообще были не в курсе событий. Кроме троих. Но Айим, Рос и Джоб молчали. Они были немного напуганы, косились на меня, но молчали. Потому Влана, Келли, и весь личный состав могли только из депов узнать, что натворил я в городе нечто незабываемое.
В общем, мне надо было поговорить с Вланой. И, по возможности, не только поговорить. Были еще желания. Менее интеллектуальные, возможно, но…
На вторые сутки я почувствовал себя вполне удовлетворительно, чтобы это затеять.
Я засадил Келли за отчет о техническом состоянии корабля. Допустимое число незанятых бойцов отпустил в город с условием, чтобы в 22 часа корабль напоминал сонное царство. Объяснил, что, возможно, ночью или утром придется в темпе сниматься с места, и кто не выспался – я не виноват. Эта мысль мне так понравилась, что я проинструктировал личный состав на случай внезапного старта: кто где стоит и за что отвечает.
Оставалось заманить к себе Влану, чтобы у дежурного не возникло никаких посторонних мыслей. На фоне развернутой мною деятельности это было уже не сложно. Я срочно потребовал привести в порядок личные дела и доложить мне сегодня же. (Вряд ли Влана уложится до отбоя, к Келли я вообще пообещал заявиться в два часа ночи…)
В общем, чего не сделаешь ради секса.
К вечеру, уяснив, что все плодотворно трудятся, я почувствовал себя великим комбинатором. На лаврах почивал секунд тридцать, пока не вспомнил, что нужно проверить состояние наземного ограждения, на случай экстренного старта.
Так что, когда ввалилась Влана со стопкой пластиковых кластеров, я еще отдавал последние распоряжения. Все выглядело так, будто ночью мы действительно стартуем.
Влана свалила носители на стол, стала демонстрировать сделанные ею пометки, в которые я честно пытался вникнуть первые полчаса… А потом понял, что мы не успеваем.
Чувство было неожиданно острым и возбуждающим. (Чувство, что не успеваем, разумеется.)
– Влана, – строго сказал я, держа в руках сразу три личных дела и глядя на развернутую схему четвертого. – Ничего у нас в таком темпе не выйдет. Срочно клади всю эту пачку со стола сюда, – я показал на стул…
Она послушно переложила документы, еще не понимая, что я задумал.
– А теперь… – я подхватил Влану под локти и посадил на освободившийся стол.
В прошлый раз вся инициатива принадлежала ей, но сегодня – моя очередь. Если кто-то против, не стоит позволять мне так долго спать!
Мне двое суток хотелось перецеловать все ее пальцы, начиная с ног.
Целовать, как выяснилось, можно. Но стоило взять этот маленький пальчик в рот, поднимался такой визг, что я вспоминал про дежурного. Пришлось исследование на время отложить. Ну, ничего, были у меня и другие, не менее интересные мысли…
Потом я просто лежал на полу, на одеяле и дышал ею. Спрятал лицо возле шеи, вдыхал ее запах и ждал. Знал, что не надышусь, что время неумолимо истекает…
И дождался. В плечо уколол знакомый вызов. Я активировал экран, но не дождался ни изображения, ни звука. Потом вдруг поползла странная надпись.
СРочНо снима йтесь подчинение ком южного крыла грана приказ ДЖА адам
И еще раз.
СРОЧНО сниМА…
И все.
Я и не знал, что на экранчике спецсвязи можно писать… Нет, стоп, слышал – есть специальные поверхности, рисуя на которых карандашом или пальцем, можно проецировать буквы на экран. Значит, Мерис сейчас говорить со мной не может. Он на совещании, например.
И тут заработала голосовая связь. Но очень глухо и с жуткими помехами. Голос едва пробивался сквозь скрип и царапанье, словно Мерис сидел в банке, а кто-то скребся, добираясь до него.
– …я вообще удивлюсь, если он еще здесь, – говорил генерал. – Приказ по армаде прошел, если не ошибаюсь, четыре часа назад…
Я понял: он включил связь, чтобы я это услышал.
– …так что, рад бы вам помочь, но вы сами временно переподчинили всех капитанов эмок непосредственно командующему южным крылом. Я, как вы знаете, пытался возражать…
Связь пропала.
Я догадался, что Мерис просто елозит рукой по столу, то включая, то выключая браслет. Или связь вообще идет не через браслет, но по тому же принципу.
Дело плохо. Генерал давал понять, что лучше бы нам стартовать четыре часа назад. И вообще мы подчиняемся сейчас якобы не ему, а комкрыла генералу Абэлису. А Абэлис не подотчетен военному министерству Аннхелла. И вправе пересылать запросы обо мне как угодно далеко. Учитывая темперамент комкрыла, я примерно представлял, что будет с подобными запросами – на Абэлиса где сядешь, там же и конечная станция.
Ну что ж… Я ведь и обещал ребятам экстренный старт.
Надо сказать, только я не был до конца уверен, что подниматься нам придется ночью. Остальной экипаж принял мои распоряжения гораздо ближе, чем я приказывал.
Полетная карта оказалась активированной, на ночном дежурстве вместо одного техника болталось четыре. Келли, понятно почему, не спал, но не спали и навигатор, и старший техник. Стоило мне объявить по связи аварийный старт, как волна вибрации возвестила, что в ту же секунду дежурный включил боковые двигатели. Это означало, что до конца их и не отключали. И стартовать можно было не в аварийном режиме, а вполне полноценно. Будь мы командой копуш, то как раз и приготовились бы сейчас, получив приказ пару-тройку часов назад. Вышло же, что после вызова Мериса прошло не больше десяти минут, а мы уже вылетели, как пробка из бутылки.
Теперь можно было разбираться, почему мы не получили приказ по армаде, кто такой Джа Адам и далее по списку.
Я вызвал из навигаторской дежурного.
Дежурил Ален Ремьен, и все вопросы у меня тут же отпали. Он не мог проспать сигнал, не мог не доложить мне. Значит, приказа просто не было.
Глядя в удивленные глаза сержанта, я соображал, как же могло случиться, что приказ по армаде прошел, но мы его не получили?
– Я собрал вас, потому что на корабле предатель. И в любой момент мы можем отправиться к Хэду, к Беспамятным или кто там в кого верит – по желанию. Это не планета, где выстрел в спину убьет одного. Это корабль. Меня кто-нибудь не понимает? – я обвел глазами участников импровизированного собрания. Судя по гробовой тишине при таком скоплении народа, возражать мне не собирались.
Я был зол. Умом понимал, что разговор с экипажем не даст ничего, это возможность выговориться, не более, но сдержаться не мог. И ощущал, как поток негативной энергии растекается от меня, буквально, затягивая общий зал эмки плотной туманной массой.
В общем зале собрались все, кроме дежурных по разным системам и вахтенных. Что ж, с теми, кто сейчас на вахте, я в том же тоне поговорю через шесть часов, когда закончится смена.
– Я хочу, чтобы этот человек признался сам, если он осознает, что делает. Кому-то из вас могли наговорить в городе, будто я – монстр или что-нибудь в этом роде. Я прощу. Я не стою целого корабля. Но знать об этом хочу сейчас. Пока мы просто болтаемся в пространстве, а не выполняем боевую задачу. Можно не перед всеми. В течение восьми часов у вас есть возможность доложить мне лично.
Я развернулся и вышел. Хорошо хоть раздвижной автоматической дверью хлопнуть невозможно.
Перед этим я провел совещание с Вланой и Келли. Мы пришли к одному и тому же выводу: даже если Ремьен «проспал» приказ, что было совершенно не в его натуре, то не признаться в этом он не мог. Я его вынес из-под обстрела на собственной спине.
Значит приказ «не прошел» по каким-то другим причинам. И я хотел их знать.
Влана полагала, что не стоит собирать всю команду. Это лишняя деморализация, не больше. Предателем на корабле стать не так-то просто. Бойцы проходят психологическую подготовку, ограждающую их психику от возможного влияния. А остальные члены экипажа с посторонними контактируют по минимуму. Конечно, сила личности – понятие индивидуальное. На кого-то из молодых вполне мог воздействовать опытный психотехник. Но в таком случае мы получали мнимого предателя, человека, который сам не помнит, что именно сделал и когда.
Но я не послушал доводов Вланы, хотя потом и жалел об этом.
Полдня Алёна ругала себя за обещание и уговаривала, что Жан слишком занят, что он забудет, не придёт.
Ровно в четырнадцать Жан стоял возле её офиса.
– Нам к лифту, – сказала Алёна вместо объяснений.
Жан почему-то думал, что им на крышу, что его ждёт особенно красивый городской вид, но кабина полетела вниз. Они вышли на последнем, минус третьем уровне. Впереди был длинный и широкий пустой коридор, мощенный серыми квадратными плитами.
Алёна сделала шаг вперёд. Плита под её ногами засветилась неяркой зеленью.
– Иди точно за мной, по зелёным огням, – приказала Алёна. – Ни шагу в сторону! Система пропустит меня и ещё одного человека. Не отставай, только по зелёным огням.
– Что будет, если я ошибусь?
– Сначала — удар хлыста. Потом — не знаю, обычно хватает первого раза. Готов?
Она шагнула на другой квадрат, чуть в сторону. Освободившаяся плита медленно гасла.
– Ну же! – Алёна обернулась. – Поторопись!
Она шла странным зигзагом. Сначала Жан пытался понять систему, но скоро бросил это занятие. Хаос, случайность, произвол… С непривычки он занервничал и начал торопиться.
– Можно медленнее? – спросил Жан.
– Нет, – отрезала Алёна. – Терпи, недолго осталось.
Скоро плиты сменил мягкий ковёр. Они стояли в уютном фойе. Кроме коридора, который направил их сюда, внутрь открывались ещё несколько проходов. В одном из них зашумело; сработали невидимые двери. Другой лифт!
Оттуда, спотыкаясь, вышли двое детей в синих интернатских пижамах, мальчик и девочка. Худые, с рыхлыми серыми лицами. Замерли, ухватившись друг за дружку. Мальчик нерешительно смотрел по сторонам. Его взгляд равнодушно, не задержавшись, мазнул по Алёне с Жаном. Девочка глядела на мальчика, не отрываясь и не мигая.
Следом за детьми из прохода вышел пастух.
– Всех попечителей!..
У Жана помутилось в голове. Ненавистный синий — и дети! Жан сжал кулаки и качнулся к синему…
– Стоять!.. – страшным голосом приказала Алёна.
Жан очнулся, выдохнул.
– Извини, – пробормотал он.
– Они нас не видят, не слышат, – сказала Алёна. – Этим детям повезло, хотя они никогда этого не поймут!
– Что это значит?
– Она подбирает помощников.
– Кто она?
– Моя сестра, Алина. Главный диспетчер региона. Когда-то давно ты назвал её гауляйтером.
Тем временем пастух взял детей за плечи и повёл через фойе.
– Раньше здесь был простой зал, – сказала Алёна. – Сестричка меняет этаж под себя, перестраивает, расширяет. Пойдём, я покажу тебе всё. Нам прямо.
Двери отворились, в зале вспыхнул неяркий свет. Жан непроизвольно задержал дыхание: резко пахло лазаретом.
– Лампы из вежливости, – криво усмехнулась Алёна. – Им самим свет не нужен.
Жан увидел голые тела в трех наклонных ложементах. Из пола вырастали кабели и шланги, ветвились, переплетались и прятались в муфтах на головах, руках и между ног лежащих.
Ещё два ложемента оставались пустыми. Очевидно, их установили недавно, конструкции выглядели совсем новыми, а пол и стены рядом с ними явно недавно вскрывали.
Жан подошёл ближе.
Алину он опознал по рыжим космам, выбившимся из-под муфты. Худая, бледная, со впалым животом и плоской грудью. Алина мало отличалась от двоих прочих, хотя один из них точно был мужчиной.
– Ты меня не помнишь, – сказал он. – Но здравствуй, Алина.
Ничего не произошло. Жан и не ожидал ответа.
Гауляйтер! Это несчастное существо он ненавидит и поклялся убить. Создание, проводящее годы в темноте и миазмах, человека, которого кормят через трубочку, которому даже испражняться помогает машина.
Существо, которое управляет отвратительным, несправедливым миром вокруг.
Человек, телом и разумом преданный попечителям.
Женщина, которая наверняка не понимает, что она такое!
Гауляйтер…
Жан огляделся. Здесь точно есть защита, чтобы случайный визитёр не сломал ей шею. Одним движением, ведь это так просто!
– Раньше, когда Алина была одна, в центре зала висел видеокуб. Теперь информация транслируется сразу на сетчатку, – сказала Алёна. Она заметила любопытство Жана, но истолковала его по своему.
– Очень удобно, – согласился Жан. – Ты нарочно показала мне тех детей?
– Конечно, нет! – удивилась Алёна. – Я не знала о них, тут главная Алина.
– Их положат в эти кроватки и подключат к машине, – задумчиво произнёс Жан. – Секс угоден попечителям, они не останутся без секса. Клистирная трубка станет их любовником. Женой для мальчика, мужем для девочки. Бедные дети.
– Ты сам знаешь, чего они избежали!
– Я не знаю пока, что лучше, – прошептал Жан. – Пойдём отсюда, госпожа замдиректора. Я по горло сыт твоей экскурсией.
Двери за их спиной с шипением раздвинулись. Кажется, Алине тоже надоели гости…
До чего пакостное, душное место! Скорее наружу, на внешнюю галерею Управы, где воздух, солнце и город, злой, но прекрасный!
– Стой!
Жан оглянулся: Алёна со страхом смотрела на него, пальцем показывала вниз, ему под ноги.
Он сошёл уже с ковра и стоял на двух плитах сразу. Обе сияли оранжевым светом. Потом одна плита мигнула и зазеленела. Вторая — следом за ней.
– Что это значит? – спросил Жан.
– Кажется, ты ей понравился, – ответила Алёна. – Моей сестре.
Тучи, весь день осыпавшие город мелким дождём, наконец, иссякли. Прилетел ветер, растащил их на отдельные облака, в промежутки заглянуло красное вечернее солнце.
Оставив отдел на заместителя – авось не завалит работу за час-другой, давно пора получать четвёртый ранг – Жан вышел из Департамента. В мобиле посидел несколько минут, размышляя.
Он настолько сжился с образом и местом, что всерьёз переживал за отдел, беспокоился о карьере заместителя, болел за Департамент! Неприятный психологический выверт, о котором предупреждал его Джанкарло. Стокгольмский синдром, будь он неладен, что бы ни значило первое слово. Жертва начинает сочувствовать террористу, думать его мыслями, искать оправдания его резонам…
Но что поделать, если город красив? Если он так разумно устроен? Если управленцы творят не только зло?
Непогода и рабочее время загнали людей в офисы и конторы, дороги были почти пусты. Жан не торопился. Позади, метрах в трёхстах, так же не спеша полз мобиль охраны. Они не опоздают, он не собирался отрываться и петлять. Ему надоела департаментская столовая, а в городе хорошо кормили…
В кафе Жан выбрал место подальше от подиума, среди плакучих ветвей и широких листьев зимнего сада. Маленький столик на одного. Подозвал официантку, миловидную девушку в форменном мини, чёрненькую, узкоглазую, сделал заказ.
Миловидная принесла салат и закуску, пообещала:
– Жаркое будет через семь минут, вы не против, совершенный?
– Я не против, – улыбнулся Жан, и девушка ушла, играя бёдрами под тонкой тканью. Жан засмотрелся: какие естественные, плавные, красивые движения!
– Ты назначил встречу, – сказал Луиджи. – Зачем?
Он сидел за соседним столиком, скрытый живой изгородью.
– Я знаю, кто, – сказал Жан. – Я знаю, где. Ты принёс, что я просил? Люди готовы?
– Конечно, – ответил Луиджи.
Больше они не разговаривали. Официантка принесла горячее, исходящее паром жаркое. Жан попробовал, показал ей большой палец.
– Сделай мне порцию с собой, – попросил он.
– Конечно, господин управленец!
Жан с удовольствием поел. Всё-таки, поварам Департамента далеко до городских! Их стряпня съедобна, но не больше…
Вернулась официантка, принесла фирменный пакет. Жан подмигнул ей, закатил в предвкушении глаза, сделал комплимент. Когда девушка ушла, он просунул руку в изгородь и достал оттуда такой же пакет, вынул из него маленький свёрток, переложил его к себе. Пустой пакет Жан вернул на место. Он не вызовет подозрений: клиент заказал кушанье на вынос, но не выдержал, съел сразу.
В Департамент Жан возвращался совсем не спеша. И не в красотах или запахе мокрой листвы дело. В свёртке, как фасолины в золотой обёртке, лежали брусочки органической взрывчатки. Луиджи клялся, что по ним можно хоть прыгать, хоть бросать их с крыши Департамента, не сдетонируют, и Жан верил, но всё равно было как-то не по себе. Пусть ими не подорвать Управу или опору моста, но салон мобиля можно запросто разнести в клочья. С ним, Жаном, вместе. Жан не хотел умирать, тем более прямо сейчас. Не всё закончено, не все счёты сведены.
В рамке сканера Жан непроизвольно замедлил шаг, но Луиджи не обманул и тут, брикеты по молекулярному составу соответствовали жареному мясу с гарниром.
Лифт вознёс его на тридцатый этаж. Проходя зимним садом, Жан незаметно рассовал взрывчатку по карманам и уже совсем спокойно, помахивая пакетом, вошёл в отдел.
Заместитель справился, но с радостью уступил место.
– Упарился, шеф, – сказал он. – Трудно.
Жан почувствовал укол ревности, а следом радость от того, что снова взял руководство в свои руки. Это его неприятно поразило. Что с ним творится?!
Дальше работа захватила. Он сидел до вечера, отвлекаясь только на очередной кусочек жаркого из кафе. Отличное мясо! Жаль, пропадёт…
В желудке родился холод, пополз вверх по пищеводу. В животе забурчало, требовательно и громко – подействовала принятая украдкой капсула.
– Говорил же я, шеф, что скиснет, – сказал зам, показывая на пустой пакет. – Слушать надо умных людей!
– Хорошее заведение, – сказал Жан. – Чуть не лучшее в городе. Я часто там ем. Так что не говори еру…
Живот скрутило! Жан выскочил из-за пульта и, согнувшись, провожаемый сочувственными взглядами отдела, бросился вон. Так можно и не донести… Отъявленные попечители, что Джанкарло напихал в ту таблетку?
Успел.
И даже успел запереться!
После, когда отдалилась резь в животе, а туман в глазах рассеялся, Жан вынул первый взрывчатый брикетик. Ковырнул ногтём острый кончик, вытянул тонкую как паутинку нить. Открыл шкафчик под раковиной – да, он не ошибся, строители, как это ни смешно, сэкономили, поставили здесь самую простую сливную фурнитуру, без сифона.
Жан открыл воду, приклеил паутинку за край раковины и бросил «фасолину» в сток. На экране коммуникатора развернулась схема Управы. Синяя искорка мины неторопливо путешествовала по канализационным трубам. Когда мина спустилась на минус третий этаж, Жан остановил её. Искорка на экране замерцала, потом посерела. Это значило, что она нашла подходящее место в трубе – заусенцу, каверну в стенке, другую неровность – и прилипла к ней до поры. Жан открыл тюбик с лекарством для глаз, выдавил каплю на паутинку. Нить на глазах растаяла, исчезла.
Повторив всю процедуру ещё два раза, Жан вышел из туалета и с измученным видом поплёлся в отдел. На полпути он охнул, схватился за живот и побежал обратно. Если в первый раз он выбрал самую дальнюю от входа кабинку, то теперь юркнул в первую, ближнюю. С этого края сточные воды уходили в канализацию другим путём.
Половина дела было сделано, вернулись сомнения. Жан прогнал их прочь. Не для того он провёл почти три года среди серых, чтобы остановиться в шаге от цели. Кто-то должен принять решение, сдвинуть инертную людскую массу с места. Кто, как не он, имеет на это право?