— Здрав буди, — нахмурился при виде Гоши бывший шеф.
— И тебе не хворать, Семеныч, — приветствовал Гоша Шиша. Длинный и вертлявый нечистый дух осовременился, приоделся в клетчатые костюмы и обзавелся приличным отчеством, вместо скабрезного позывного.— Уволился я вчера.
— В курсе, — буркнул Семеныч. — Ты-то уволился, а вот мне чего делать? Русал по городу патрулями ходить не станет, да и ради приличий рядиться в штаны он не сможет. Лесовик, стоит ему на пять километров к кольцевой подойти, сразу чихать да кашлять принимается, словно чахоточный на последнем издыхании. Кикиморы вообще от рук отбились, только и знают как костями по шопермаркетам греметь. А единственный толковый специалист по контактам с человеками Костюшка — совсем спивается, зато контакт такой наладил, что все районные мужики к нему шастают.
— А Ежка чего? — сочувственно покивал Гоша.
— Да снова в больницы легла — уж шибкой ей костоправ тот чернобровый по вкусу пришелся, вот она губки подмазала и того…
— Фигово, однако, у тебя с кадрами… — опечалился Гоша, все-таки Шиш Семенович ему уже как бы и не чужой: как-никак восемь лет под его началом отработал, столько вместе дел прошли, сколько призраков да нечисти приструнили, в городе даже какое-то подобие порядка навели.
— Шиш тебе, — расстроился и Семеныч. — Работать некому, а на вас, людей, ни в чем полагаться нельзя. Вон ты, вроде такой надежный и обязательный, а и то ласты рвешь.
— Я? Да я вообще! — разозлился Гоша. — Посмотрел бы я на тебя, как бы ты реагировал, если бы тебя по пять раз на день сожрать норовили.
— Ну я тебе давно предлагал, — запыхтел Семеныч и даже кулаком по столу припечатал, — переквалифицироваться. Специалисты у нас надежные: мигом бы умертвили да восстановили бы в лучшем виде.
— Нет уж, спасибочки, — Гоша попятился вместе со стулом, на котором сидел. — Я уж сам как-нибудь, своим ходом, без специалистов.
— Наше дело предложить, — обиделся Шиш, — зато на тебя бы покушаться перестали.
Гоша сложил выразительную фигу. Помолчали.
— Значит, окончательно решил? — вздохнув, уточнил Семеныч. Гоша кивнул. — Ну и хрен с тобой, гляди — еще обратно запросишься, как прижмет.
— Не дождешься, — буркнул Гоша. На что бессмертный нечистый дух лишь усмехнулся.
Распрощавшись с шефом, Гоша зашел в кафешку — сильно кофе захотелось, и заодно пока глотал горячий, но безвкусный напиток, подбил финансы. На сметану Тишке, допустим, хватало, но на жизнь уже нет. Чтобы не терять время, Гоша полез на сайты вакансий — авось есть что-нибудь подходящее и с нормированным графиком. Чтобы изо дня в день спокойно ходить в одно и тоже место, а не носиться по всему городу, возвращаясь домой то в болотной жиже, то в кладбищенской пыли, то оплеванный ядовитой слюной. Хороших предложений было мало, а зарплаты не внушали оптимизма — так что Гоша стал выбирать из того, что возле дома, чтобы хоть на проезд не тратить время и деньги. В одном месте на должность грузчика потребовали знание английского языка, в другом сказали, что возьмут только с санкижкой — и это на роль дворника?! Зато в торговый центр, что находился через дорогу от его дома, на должность охранника его взять согласились. И даже не потребовали ни рекомендаций, ни санкнижки, ни диплома. И на собеседование пригласили приехать незамедлительно.
Все прошло настолько хорошо, что Гоша мгновенно заподозрил тут какую-то подлянку — все же опыт работы со всякой пакостной нечистью сказывался. Но ему даже зарплату посулили неплохую, и скидочную карту как сотруднику тут же выдали с десятипроцентной скидкой. Да и руку гошину эйчар тряс с таким воодушевлением, что как-то неловко было ему отказать. На работу Гоша мог выходить уже с сегодняшнего вечера, так что у него оставалось часа четыре, чтобы сходить домой, немного поспать да и возвращаться на службу.
Трудовых обязанностей было немного: в дневную смену надо было дежурить на посту и следить в мониторы за порядком, в случае ЧП никуда не лезь — а то страховок на вас не напасешься, — а сразу же жать «тревожную кнопку». В ночное дежурство также следовало сидеть в комнате охраны, пялиться в мониторы и попутно можно было пить кофе да смотреть сериалы. Ну, раз в два часа пройти с дозором по двум этажам торгового центра — заодно и ноги размять.
В общем, не работа, а мечта — о чем и сообщил Гоша своему домовому, Тишка вроде и обрадовался, но строго пробормотал что-то похожее на «дуракам везет».
Это случилось с ней впервые. Она испытывала нечто совершенно иное, отличное от прежних оценок рода человеческого. Она была благодарна смертному, мужчине. Ей хотелось выразить эту благодарность немедленно, нанести эту благодарность на полотно, как жирную несмываемую отметину, соорудить из нее не то клетку, не то ловушку и возвращаться за этой благодарностью, как за оговоренным ранее процентом.
***
Я больше не твой муж, Мадлен. Я тебе изменил.
Утром она дарит мне перстень. Стягивает со среднего пальца и одевает на мой мизинец. Кольцо с огромным синим камнем.
– Сапфир, – шепчет она. – Под цвет твоих глаз.
Этот камень – целое состояние. Я никогда не видел таких, даже считал их выдумкой. За что этот камень достался мне? Не продал ли я за него свою душу?
Она пришла ко мне в ту же ночь. После заключения сделки, после исполнения обязательств все гораздо проще. Не имеет смысла тратить время даже на смехотворное обольщение.
Мне достаточно приказать. Для меня это тоже проще. Не нужно уговаривать себя, спорить, выдвигать аргументы. Все уже решено. Достаточно оставить тело в залог, а самому отправиться в прошлое. Свое настоящее я соскребаю со стены сознания, как неудавшуюся фреску.
На штукатурке уже проступает фигура, я узнаю запах волос и вкус ее губ, фигура будет проступать все ярче, слой за слоем, но у меня есть право на нее не смотреть. Я мысленно поворачиваюсь к ней спиной, а свою память, словно якорь, погружаю в прошлое, цепляясь за неровность, излом прожитого дня.
Я все еще там, во дворе. Я слышу голос дочери и стук колес. Все повторяется. Моя память, будто обезумевший художник, делает один и тот же набросок в сотый, в тысячный раз.
Моя дочь на руках мадам Аджани… подножка… дверца. Колесо набирает ход, колесные спицы гонятся друг за другом, сливаются. Скрип деревянного обода. Рывок. Вскрик. Сюжет обрывается.
Лист скомкан и брошен. Но под нервной, мечущейся рукой оживает новый. Мелкие, прорастающие детали. Брусчатка под колесом, чуть провисший на сторону кузов, мазок высохшей грязи, смятая ливрея лакея, и снова крик. В отличие от сменяющихся подробностей, крик неизменен. Он не распадается, не слабеет. Он накладывается один на другой и звучит как хор. Моя дочь взывает о помощи, а я бессилен. Я беспомощен. Неподвижен. Мне даже руки не поднять.
Этот крик оглушает меня и сводит настоящее до бесцветного пятна. Герцогиня уже здесь, но я уделяю ей такую ничтожную толику своего внимания, что она предстает мне, будто водяной знак на стене.
Крик в голове поглощает все чувства, попирает их, он насыщается страхом, отчаянием, отвращением и нежностью. Он объемен, обладает весом и перспективой. А герцогиня – это несколько безликих цифр. Ободранная до костей пифагорова азбука. Я все знаю про нее. Это легко. Ибо мой оголенный, обездоленный рассудок не обременен чувством. Он мертв и потому бесстрастен.
Вот она смотрит на меня. Смотрит совсем не так, как смотрела на меня, когда я стоял посреди ее гостиной, желая оскорбить своей наготой. Мои качества и категории изменились. Я уже продан, я вещь.
Прежде я был всего лишь выставлен на продажу, и она только оценивала меня, примерялась.
А теперь я ее собственность.
Именно так она на меня и смотрит. Взглядом владельца. Она не спешит, ибо знает, какова моя кожа на ощупь. Подобно творцу, оттягивает миг вмешательства. Наслаждается. Она победила. Ее триумфальный обоз, звеня литаврами, громыхая цепями, под крики глашатаев тащится по Марсову полю, мимо Форума, к Палатинскому холму.
Конец процессии теряется где-то в Италийской Галлии, а начало давным-давно скрылось за горизонтом. Сама она распалась на множество самосознающих крупинок и поселилась в каждом из танцующих, полупьяных зрителей. И она же взирает на себя с трибуны. Она женщина, ей некуда спешить. Ее главный восторг, блаженный тлеющий экстаз заключен в прологе.
Будь на ее месте мужчина, я был бы уже давно изнасилован.
Но женщина поглощает медленно, как зыбучий песок или трясина, переживая содрогания жертвы через многократный восторг. Мужчине этот восторг недоступен, он слишком нетерпелив.
Герцогиня касается моей ступни и зачем-то всеми пальцами охватывает мою щиколотку. Как будто ей стал нестерпимо интересен размер. Слишком тонкая? Или, наоборот, слишком массивна?
Все еще сомневается в качестве? А может быть, отождествляет себя с кандальной цепью? Именно там, на щиколотке, закрепляется ударом молота кольцо.
Меня уже заковывали по рукам и ногам. Там даже остались отметины, не такие яркие, как на руках, но все же есть. Возможно, она воображает свою власть, как невидимые путы, которые меня держат? Похоже на то. Потому что другой рукой она сжимает мое запястье. Этими путами объясняется моя неподвижность, совершенно неуместная при подобных обстоятельствах.
Я не расслаблен и не безразличен. Я напряжен, мои жилы как струны. Я даже возбужден. И мое возбуждение нарастает. И все же я не делаю попытки шевельнуться. Эти путы тяжелее, чем каторжные колодки. Герцогиня проводит рукой по моему телу и ловит пробежавшую дрожь. Это все еще упоение собственника. Затем наклоняется и ведет языком от ключицы по горлу вверх, старательно, как собака.
Опять эта сладострастная греховная ярость. Мое желание состоит в равных долях из чувственности и отвращения. Я хочу ее убить и в то же время страстно ее желаю. Схватить и подчинить себе. Я кусаю губы, чтобы сдержаться. Она чувствует движение и подается ко мне.
– Какой же ты красивый. И как молод, как желанен. Твоя кожа все равно что кожа ребенка и пахнет… миндалем. Это потому, что ты невинен. Да, да, я помню, что у тебя была жена и есть дочь. Но это ничего не значит. Пусть даже сотня жен! И сотня детей. Ты все равно невинен, ибо душа твоя – душа праведника. Ты целомудрен и пахнешь цветами. Как праведники. Ах какое же это блаженство – обладать праведником.
Я сразу чувствую ее тяжесть, белокурые волосы покрывают мне лицо, она дышит мне в щеку, едва касаясь губ кончиком языка, откидывает голову и стонет.
Этот стон подобен триумфальному кличу.
Меня обдает жаром, и я помимо воли отвечаю ей тем же. Она не шевелится, чтобы продлить мою муку, мое пленение. Зверь сладострастия готов меня пожрать, и я, завороженный, призываю его, я хочу быть пожранным, хочу погрузиться в бездну первозданного хаоса и довериться древним языческим божествам, которым люди поклонялись среди трепещущих сердец и дымящихся внутренностей. «…и поклонились зверю, говоря, кто подобен зверю сему? И кто может сразиться с ним? …И дано было ему вести войну со святыми и победить их…». Зверь вонзает когти, и яд струится по жилам, смертельный и сладостный. Я подаюсь ему навстречу, я кричу с передавленным, иссохшим горлом.
– Нет… нет… не надо…
Это только шепот. Я уже ослеп и наполовину съеден.
Она ловит губами мой стон, пробует на вкус мольбу.
– Еще, еще, – требует она. – Попроси еще. Мне нравится, когда ты просишь.
Я слышу смех и хриплый булькающий рык зверя.
Погибель!
Вечная безвозвратная погибель.
Но тут она внезапно скатывается с меня и тоже корчится и хрипит.
– О Боже! Боже!
И дробно бьет меня коленом в бок, пихает локтем, кусает в плечо. Когда все стихает и дыхание ее выравнивается, герцогиня касается моей щеки и произносит:
– Ты опасен, мальчик. Ты сводишь с ума.
Со мной происходит то же самое, что и в прошлый раз. От волнения, отчаяния, страха перед выходящим из вод зверем разрядки не наступает. Я чувствую только тупую боль.
Оскорбленный, поруганный дух сам когтит плоть железным крюком возмездия.
Если бы я мог уснуть…
Она, будто хмельная, продолжает что-то шептать. Я закрываю глаза, и мою голову вновь заполняет крик. Он страшен, но окутывает меня холодом и пугает зверя. Ко мне приходит то же самое кратковременное облегчение, какое я испытал, свалившись на каменные плиты после изнуряющего бега у крупа лошади. Один враг одолевает другого.
Герцогиня засыпает, как упившийся нетопырь. Будет переваривать мои судороги, стоны и вздохи.
Перед самым рассветом, еще в темноте, когда ночь обеспокоена, но по-прежнему в праве и силе, все повторяется. Я готов отдаться до конца, но не могу, потому что снова вижу торжествующего, подбирающегося ко мне зверя.
Герцогиня не замечает моих страданий.
Она слишком увлечена мистерией власти и своим восхождением к вершине. На восходе, подобно благодарному зрителю, бросает мне вознаграждение – надевает на мой левый мизинец перстень.
И даже целует в ладонь. Когда она уходит, мне, к счастью, удается заснуть. Боль притупляется, отступающая кровь несет ее по телу дальше, между лопаток и в поясницу.
Я дышу медленно, от живота до ноющей лобной кости. Ложусь на бок, подтягиваю к животу колени. Мне приходит страшная мысль. Так теперь будет всегда. Ночь за ночью. Ночь за ночью. Тоска и зверь, а потом боль.
— Ну, что думаешь? –
Тощая фигура стоящего под зонтом старшего инспектора Хасанова, увенчанная растрепанной слегка вьющейся темной шевелюрой, кажется ниже из-за ссутуленных плеч; он многозначительно поводит бровями и, шмыгнув носом, поплотнее укутывается в шарф.
Из всей оперативной группы, что прибыла на место страшной находки, лишь он один знает, что низко склонившийся над телом убитой девушки Данди Баскин, гражданский консультант убойного отдела, не просто осуществляет визуальный осмотр.
Выпрямившись, Данди убирает намокшие волосы со лба и накидывает на голову капюшон. Прежде чем заговорить, он кидает беглый взгляд по сторонам, чтобы убедиться, что никто из снующих вокруг полицейских случайно не услышит их разговор.
— Ее долго держали связанной, примерно двое суток. Методично пытали и насиловали. Смерть наступила в результате асфиксии, но на обычное удушение это не похоже. Все это вам скажет судмедэксперт, только чуть позже. Но следов ДНК убийцы он точно не найдет – тело обработали промышленным антисептиком. «Беотан», или «Дармекс». Судя по более ярко выраженной нотке яблочной эссенции в составе ароматизатора, скорее «Беотан». Красноватые пятна и шелушение на коже от него, от него же волосы стали сухими и очень ломкими. Если бы это сделали при жизни, то у жертвы наступила бы сильная аллергическая реакция.
— Это все сухие факты и первичный анализ. А как насчет выводов? Помнишь, мы с тобой обсуждали творческий подход к делу?
Данди задумчиво хмурится, перекатываясь с носка на пятку. С тех пор как Сабир Идрисович взял их с Брутом под свое крыло, его дедуктивные способности изрядно улучшились – он уже не ощущал себя машиной для сбора данных, он старался рассуждать как человек, подключать воображение.
— Девушка совершенно точно не проститутка, не эскортница и не из светской тусовки, скорее самая обычная студентка. Не из тех, кто имеет привычку таскаться по злачным местам и знакомиться с кем попало. Маникюр давнишний и самый простой, стрижка не модная, по фигуре не скажешь, что она часто посещала тренажерный зал, никаких следов пристрастия к эстетической медицине. Словом – не самый распространенный выбор жертвы в преступлениях на сексуальной почве.
— Полагаешь, тут может быть иной мотив?
Передернув плечами, Данди машинально сует руки в карманы.
— Полагаю, что не стоит ограничиваться одной версией. Когда изучим ее окружение, возможно что-то прояснится. И нужно допросить того, кто нашел тело. Он еще здесь?
DEX, одетый в оранжевую рабочую униформу, с первого взгляда вызывает чувство жалости – скособоченная фигура, одна нога короче другой, левая половина лица и головы обезображена шрамом от ожога, на правой неровно топорщатся кустики пегих волос. Он стоит под дождем совершенно неподвижно, прижимая обе ладони к груди, где его куртка странно топорщится.
Киборг добросовестно пересказывает вновь прибывшим о том, как нашел тело, явно не в первый раз, потом робко переступив с ноги на ногу, спрашивает с надеждой:
— Можно мне теперь идти? Нужно отремонтировать ему крыло.
И вынув из-за пазухи завернутого в кепку пригревшегося птенца ящероптицы, показывает детективам.
— Бедолага, — вздыхает Сабир Идрисович по дороге к служебному флаеру, — досталось по жизни ему изрядно.
— Ему повезло больше чем многим другим – он жив, осознает себя как личность, он не чья-то игрушка, он работает на коммунальную службу и получает зарплату, которой может распоряжаться, отчитываясь только перед своим опекуном.
Старший инспектор искоса кидает на Данди проницательный взгляд узких серо-голубых глаз.
— Как думаешь – киборг способен совершить такое убийство?
Тот мотает головой.
— Я уверен что нет. У большинства киборгов уровень развития подростков, они еще не дозрели до такой изощренной жестокости.
— Даже такой киборг как ты?
Данди криво усмехается.
— Таких как я единицы. И даже такому как я надо было бы сильно возненавидеть эту девушку, чтобы убить ее … вот так.
Меня разбудил Урод: он занёс в комнату ведро с водой и корзину.
— Ну что, парень, живой?
Я промолчал.
«Тоже мне, нашёл друга! Заботу свою, типа, показывает! Сволочь!»
— Воды вам принёс и поесть. Сам отвар сейчас выпьешь, а мальцу потом дашь, как кровь у него возьму. Не лежите долго, вставайте — поешьте, я скоро вернусь.
— Послушай, как тебя там на самом деле зовут, Пашку не трогай, у него здоровье слабое. Бери кровь только у меня, тебе же всё равно!
— С чего это ты взял, что он больной? Я вас вижу — он здоровый, а что мелкий — так это ничего, вырастет ещё. Отвар, который пьёте, вас ещё здоровее сделает. Ты в прошлый раз с непривычки отключился. В первый раз так бывает, потом и замечать не будешь — организм быстро приспособится. Раньше кровопусканием лечили, читал, поди, историю-то про вас, людей.
Помолчав, добавил:
— Я людей вижу, и много про них чего понимаю. Ты вот думаешь — он слабый. Ошиба-а-аешься! Ты сильный телом, а его дух сильнее твоего. Не ты его возле себя держишь, это он тебя от себя не отпускает. Есть такие ниточки, что людей связывают, не между всеми они есть. Вот, кажется, два человека, ну, предположим, как вы с мальцом — друзья, и дружба у них крепкая, а вот жизнь разведёт по разные стороны, и забудут они друг дружку, как будто и не дружили вовсе. Чужие это люди, не связаны они были ниточками. У вас другое — вы крепко связаны, а вот концы-то этих ниточек в своих руках малец держит — не ты! Ну, сейчас тебе этого не понять — потом поймёшь. Вас-то двое, а судьба у вас одна!
И, уже открыв дверь, обернулся:
— В дом-то наш, горелый, он тебя увел. Ты не хотел — а пошёл! — и, уже выйдя за порог, добавил негромко:
— Ургорд меня зовут.
«Ургорд… бля-я-я! Ха-х! Правильно я его Уродом назвал — почти угадал! И чего я должен слушать этот бред: судьба… ниточки… В дом пошёл я сам, мне тоже интересно было, просто Пашке этого не говорил. Бля! Удовлетворил, называется, интерес! Всё равно… Это ничего не значит — я всегда делал всё, как сам хотел! При чём тут Пашка? Тоже мне, проповедник нашёлся! Упырь! Кровосос! Про людей он понимает. А сам кто? Инопланетянин? Псих-извращенец! Ургорду-Уроду этому, наверное, общения не хватает, раз сюда припёрся ахинею свою мне впаривать!»
— Дай нам свечку или светильник поставь. Мы же не кроты, в темноте сидеть, — сказал громким полушёпотом ему вслед.
— Свечку не дам — дом ещё спалите. А светильник заработать надо, хе-хе! Будете меня слушать — получите. Посмотрю, как вы сегодня… — и, не договорив, вышел.
Настроение было тягостное. Где-то там жили люди: учились, работали, радовались, смеялись, плакали — жили! А наш мир — эта комната три на три метра. Наш мир, ха! Наша тюрьма! Как это могло с нами произойти? Почему мы? Ответа не было.
Мне вспомнился роман Дюма «Граф Монте-Кристо». Там главный герой просидел в заключении четырнадцать лет. Один! Но это ведь всего-навсего фантазия автора. Он точно знал, что герой его сбежит, станет богат, отомстит за себя. Мы же ничего про себя не знали. Мы не в сказке — это реальная действительность, и к нам никто не придёт на помощь.
Четырнадцать лет! Эта цифра вселяла ужас. Мне всего семнадцать, и эта жизнь, между прочим, была не такой уж и короткой, каждый год казался длиною в вечность: столько разных событий в нём было — и хороших, и не очень. Но больше, конечно, хороших. Я рос в самой лучшей семье, где меня любили, где обо мне заботились. За многое, конечно, попадало — так, не сильно, больше прощали.
Пашка всегда рядом, друзья по школе и по команде, Лена. Я только сейчас понял, как был счастлив. То есть тогда я не чувствовал никакого счастья, я просто жил своей обычной жизнью. Иногда мне даже было скучно или хотелось уйти от всех и побыть одному. Каким же я был дураком!
Вокруг меня был целый мир! Свобода! Иди, куда хочешь, занимайся, чем хочешь! Я только сейчас начал понимать — сколько же интересных вещей прошло мимо меня из-за лени или откладывания на потом! И при этом я ещё мог маяться от скуки, а иногда даже хандрить! Злился на кого-то… Да я бы их сейчас — всех своих недругов — ну просто расцеловал бы! И столько было ещё непрочитано книг, которых я уже не прочитаю. Столько фильмов, которых никогда не увижу!
А ещё было очень жаль бабулю, маму, отчима. Они ведь любили меня очень! Им там сейчас, наверное, плохо без меня. Я даже чувствовал в какой-то степени себя виноватым перед ними: они меня так любили, а я исчез и принёс им столько переживаний…
А вот про Лену думать не хотелось. Это была запретная тема, слишком больная. Просто мысленно пожелал ей поскорей забыть меня и жить дальше.
Вот такие безрадостные мысли витали в моей голове. Я лежал не двигаясь, чтобы не потревожить Пашку, вспоминал свою счастливую, безмятежную жизнь, заранее прощался с прежним миром и даже не замечал, что по моему лицу текут слёзы, пока Пашка не протянул руку и молча не стал их вытирать.
— Давно проснулся? — севшим от слёз голосом спросил я.
— Да не очень. Ты, наверное, про своих вспоминал? Я тоже скучаю и сильно переживаю. Маме с бабулей сейчас нелегко, плачут, поди.
— Что мы можем сделать? Нужно подождать, может, потом выход сам найдётся. Давай вставать, поесть надо.
Я потёр двумя руками лицо, стирая тягостные мысли и слёзы, скатал свой матрас. Пашка сел на пол, прислонившись к валику спиной. Его половину убирать не стали, о предстоящем не говорили — всё делали молча.
— Я тебе сейчас отвар налью, — сказал, протягивая Пашке мокрое с одной стороны полотенце, — оботрись пока.
Я решил весь отвар отдать Пашке — ему это нужнее, чем мне. Света от окна почти не было, и в темноте приходилось всё делать наощупь. Я налил из термоса в стакан немного горячего отвара — старался не перелить, чтобы не обжечься, нашёл в темноте Пашкину руку и сунул в неё стакан.
— Паш, не обожгись, пей потихоньку.
Потом мы так же, наощупь, поели. Это был пирог с какими-то грибами и картошкой и молоко в бутылке. Мы его так из бутылки и пили — по очереди. И пирог по очереди откусывали. В комнате стояло такое напряжение, что казалось — воздух звенел: мы ждали Урода.
Я подсел к Пашке и просунул ему руку за спину, прижав к себе покрепче. Он был как тряпичная кукла, даже не шевельнулся.
— Паш, да не переживай ты так сильно! Я никуда не уйду — с тобой буду. Не бойся: это не больно, потом тебя сразу отваром напою. Я просил его тебя не трогать, но он не послушал, сказал, что ты выдержишь.
— Я слышал, — едва прошелестел губами Пашка.
Больше мы не разговаривали, просто сидели, и каждый размышлял о своём.
Я подумал о том, что мне было бы намного легче, если бы переживал только за себя, а потом понял, что вру сам себе — нихрена не легче! Без Пашки мне бы легче не было! Плохо бы мне было без Пашки, он, может, единственная тонкая ниточка, которая меня связывает с моей прошлой жизнью, и пока он рядом — я буду стараться выжить. Я нужен ему так же, как и он мне.
Опять послышался звук открываемой задвижки. В освещённом проёме открывшейся двери показался Урод со своей табуреткой и контейнером. Он достал что-то из контейнера и прицепил к стене. Комната озарилась голубоватым светом, и мы с Пашкой невольно зажмурились. На стене висел маленький квадратик светодиодного светильника.
— Вот, лампу вам поставил. Там кнопка есть, спать будете ложиться — отключите. Днём тоже отключайте, если светло. — и угрюмо посмотрел на Пашку: — Давай, малец, на матрас садись.
Пашка встрепенулся и, молча встав, перешёл на расстеленный матрас. Я взял свою подушку и положил одну на другую. Сел возле Пашки и хмуро глянул на Урода:
— Я с ним рядом буду, мешать не стану, не бойся.
Урод захихикал себе под нос:
— Сиди, кто тебя боится! Если что, себе с другом хуже сделаешь, не мне — расселю вас по комнатам. Держи вот лучше марлю, как надрежу — сразу пережимай.
Он пододвинулся к Пашке, подложил под его руку клеёнку, смазал запястье пахучей мазью и тут же, одним молниеносным движением, полоснул по тонкой Пашкиной руке.
Я невольно вздрогнул и зажмурился, поэтому едва успел пережать запястье куском марли. Пашка был белый, как мел. У меня сжалось сердце, но я старался быть спокойным. Этого психа лучше не злить: неизвестно, какую пакость он ещё придумает. Я помог Пашке улечься поудобней на подушки и отвернул его голову к себе.
— Паш, смотри на меня, не надо туда поворачиваться.
Пашка еле заметно кивнул и прикрыл глаза. Урод подставил к разрезу колбу и отодвинул мою руку с марлей: в колбу из разреза тоненькой струйкой побежала кровь, постепенно наполняя ёмкость. Смотреть на это было невыносимо, но я смотрел, как заворожённый, и не мог отвести взгляд. Когда колба наполнилась на одну четверть, Урод забрал у меня марлю и закрыл ею порез.
— Держи крепко и подольше, — кивнул он мне, — потом пластырь наклеишь.
— Можешь сам немного подержать? Я его отваром напою.
— Ладно, пои, — усмехнулся Урод, убирая клеёнку и колбу в контейнер. — Ты за него больше, чем за себя переживаешь. Хороший друг — повезло мальцу!
Он не спеша перехватил у меня Пашкину руку, а я встал, чтобы налить отвар. Пашка встрепенулся и, тоненько захныкав, схватил меня за штанину.
— Тёма, не уходи! Мне без тебя страшно!
— Да ты что, малыш! Я только отвар тебе налью, сейчас вот корзину придвину — и сяду.
Урод смотрел на нас с ехидной улыбочкой, будто мы обезьянки в зоопарке. У меня от ненависти всё внутри кипело, но я сдерживал себя, как мог, виду не показывал. Если сорвусь — неизвестно как ещё отреагирует эта сволочь, вдруг опять отсадит Пашку в другую клетку, а я этого допустить не мог. Налив полстакана отвара, подул, чтобы чуть остудить: Пашке придётся пить лёжа. Урод тем временем убрал марлю и быстрым движением наклеил на ранку пластырь.
— Отдыхайте пока, после обед вам принесу, — И с этим ушёл.
— Сволочь! — прошептал ему вдогонку. Как же я его ненавидел!
Пашка выпил полстакана отвара, притянул меня за руку к себе и, уткнувшись носом в плечо, уснул.
«Господи! Неужели к этому можно привыкнуть? — невольно обратился я к богу, бережно укрывая и обнимая Пашку поверх покрывала. — Если ты поможешь нам выбраться отсюда, от этого ублюдка, обещаю — до конца жизни буду ценить каждую минуту, никогда никому не причиню зла, и никогда, слышишь, никогда не брошу Пашку! Мы с ним теперь связаны кровью! И мы хотим жить! Помоги нам, Господи!»
Я смотрел на серый кусочек неба в окне и истово молился, если это можно было назвать молитвой. Никаких молитв я не знал, только «Отче наш…». Я и её тихонько прошептал, одними губами. Первый раз в жизни о чём-то просил бога, и теперь слова, что бога вспоминают в тяжёлые моменты жизни даже неверующие в него, я понял. Они больше не были для меня пустым звуком. А ещё я слышал, как говорили, что бог не даёт испытаний выше сил человека, значит наши мучения не бесконечны! Мы сможем всё выдержать и выбраться отсюда, нужно просто в это верить! От этих мыслей мне даже стало легче: злость улеглась, и я немного успокоился.
Урод, не заходя в комнату, поставил у двери корзину и, постояв в проёме двери и молча посмотрев на нас, ушёл.
Ещё немного полежав, я тихонько стал будить Пашку: нужно было его покормить. Сам я о еде даже не думал: есть не хотелось совершенно.
Вдруг Пашка откинул с себя покрывало и приподнялся, наклоняясь надо мной так близко, что я ощутил его прерывистое дыхание на своей щеке… Он смотрел, не мигая, в мои глаза. Радужки у него стали почти чёрными от расширенных зрачков, лицо было так близко, что я видел каждый кустик ресничек, склеенных от набежавших слёз. Мы молча изучали друг друга, и я чувствовал, как моё сердце начало бешено колотиться, а ладони стали влажными. Я непроизвольно сглотнул. Пашка осторожно прикоснулся к моим волосам, а затем зарылся в них пальцами. Я перестал дышать и закрыл глаза.
— Тёма, — услышал я его шёпот сквозь прерывистое дыхание, — может, я скоро умру, — он поспешно закрыл ладошкой мне рот, не давая возразить, — можно… можно мне тебя поцеловать?
Я ничего не успел ответить. Его губы приблизились к моим, и я почувствовал горячий, влажный Пашкин поцелуй в уголок рта, затем он слегка коснулся моих губ… и накрыл жарким, неумелым поцелуем. Его ладони так же вспотели, как и мои, и я чувствовал учащённое биение его сердца.
Я растерялся и замер. Вдруг подумалось, что ему, наверное, непросто было произнести эти слова, и я обнял Пашкино хрупкое тело одной рукой, а другой притянул за голову и ответил на его поцелуй. Потом ещё… и ещё. Я сминал его губы, покусывая их, переплетал свой язык с его… и мне не было неприятно, напротив, сам того не ожидая, я сильно завёлся и не мог, не желал оторваться от Пашкиного горячего влажного рта, от его мягких, податливых губ, жадно ласкающих мои. Пашка тесно вжался в меня, судорожно одной рукой поглаживая моё плечо, зарываясь пальцами в мою нечёсаную гриву, и неожиданно, чуть отстранившись, заговорил, обдавая горячим дыханием:
— Тёма, я так давно мечтал об этом! Ты ведь знал, что я чувствую к тебе?
Я с трудом перевёл дыхание:
— Паш… я догадывался.
— А ты? Ты ко мне что-нибудь чувствуешь?
«Господи, что мы творим?» — пронеслось у меня в голове.
— Я… я не знаю. Ты же понимаешь, что это всё неправильно? Это всё из-за того, что с нами сейчас происходит.
Я говорил, гладя его слипшиеся вихры, и понимал, что говорю что-то не то. Мы сейчас оба переступили черту и вернуться назад уже не получится. И всё-таки я продолжил:
— Паш, ты мой лучший друг, понимаешь? По-прежнему!
— Нет! — громким шёпотом произнес Пашка и, сев, заскулил: — Почему ты тогда ответил? Ты меня пожалел?
— Паш, мы сейчас оба очень сильно, даже сильнее, чем раньше, нужны друг другу. Я не пожалел, не знаю, как сказать, но это другое — мне не было неприятно. Ладно, иди сюда!
Я притянул Пашку за руку и прижал к себе, крепко обняв. Пашка гладил меня по щеке и, приподняв подбородок, пристально вглядывался в моё лицо, как-будто видел впервые. И я опять почувствовал возбуждение, и Пашка тоже этопочувствовал. Меня обдало жаром стыда, а он продолжал гладить мою щёку и всё так же вглядывался в моё пылающее лицо.
— Паш, не смотри на меня… так… пожалуйста!
И вдруг почувствовал, как Пашкина рука, проскальзывая вниз по телу, легла на мой пах, а губы прошептали мне в ухо, обдавая жаром и разгоняя толпу мурашек по телу:
— Хочешь… сделаю тебе это?
Я должен был сказать «нет», но не сказал. В голове звенела пустота.
Он ждал. А потом расстегнул мне джинсы, и я ощутил горячую ладонь на возбуждённом члене. Его движения были мягкими, но настойчивыми: он обхватил мой возбуждённый член рукой и начал осторожно надрачивать, обжигая горячим дыханием мою щеку. Я же не дышал вовсе и уже ничего не соображал. Глаза застилал липкий туман, а все мысли и ощущения устремились вниз — к паху.
Меня окатило взрывной волной по всему телу от «эпицентра взрыва» и выбросило последние остатки здравых мыслей из воспалённой головы. Я больше был не я, а дикое, алчущее удовлетворения животное. Сорвав с себя футболку, с силой притянул влажное, дрожащее тело, распахнул рубашку и скользнул рукой под ткань белья с силой сжав гладкий, шелковистый член моего друга. Я ласкал Пашкино возбуждённое естество, а язык тем временем глубоко таранил Пашкин рот в каком-то сумасшедшем исступлении. Эти обоюдные ласки приносили невероятное, крышесносное удовольствие. Ничего подобного я в жизни не чувствовал. Это было безумие, полностью парализовавшее мою волю и здравый смысл.
Я ощущал себя одноклеточной амёбой с единственным малюсеньким отросточком мозговой извилины, которая умела думать только одну мысль: «Хочу!» и помнила лишь одно это слово. И мой взбесившийся язык не произнёс его только по одной причине: был занят Пашкиным языком и выплясывал в его слюнявом ненасытном рту совершенно безумный танец. Мы оба тяжело дышали с хрипом и стонами, как два перепивших валерьянки кота. Пашка вдруг с силой сжал мой член, выгнулся, замер и издал протяжный стон-вопль, слившийся с моим хриплым криком в его потные спутанные вихры. Это было похоже на извержение вулкана, отнявшее последние силы. Потом мы молча лежали, постепенно приходя в себя. Вернувшийся здравый смысл уже начал нашёптывать, что надо встать и ополоснуться, а так же устроить постирушки нашим единственным трусам, да и штанам тоже. Но я продолжал лежать, сжимая в кольце рук тощую Пашкину тушку и не представлял, что же нам теперь делать с этим внезапным помутнением.
Пашка зашевелился первый и прошептал, обдав горячим дыханием мой висок:
— Тём, спасибо! Это было так… хорошо!
Он чуть отодвинулся, а я приподнялся, обхватил его лицо и, чмокнув в нос, с улыбкой произнёс:
— Мы с тобой два свихнувшихся придурка! Но мне, правда, было… здорово!
Сказал, потому что мне действительно было здорово, хотя внутри уже всё заявляло протест, и увидел счастливую Пашкину улыбку.
— А я, Тём, так боялся! Боялся, что, если ты обо мне узнаешь, то сразу возненавидишь и перестанешь дружить. Тём, мне сейчас даже и умирать не страшно, правда!
— Ладно, умиральщик! Давай умоемся, и надо поесть. Можешь встать?
***
Дни проходили за днями. Хотя, какие дни? Для нас с Пашкой это была одна бесконечная ночь.
Пашка слабел. Нет, он не походил на больного. Я следил, чтобы он пил отвар, и от себя отдавал ему половину. Есть он отказывался, и я буквально силой запихивал в него то, что приносил нам Урод. Пашка просто ничего не хотел!
Он даже вставать почти перестал. Я начал ежедневно заниматься упражнениями, чтобы не потерять форму, пытался расшевелить Пашку, заставляя его тоже делать физзарядку. Уговаривал, даже ругался на него. Он смотрел на меня пустым взглядом и никак не реагировал. Мы стали мало разговаривать: мне с трудом удавалось вытянуть из Пашки лишнее слово. Когда наступала его очередь отдавать кровь, он уже не нервничал, делая всё на автомате. Ему было всё равно!
О той ночи мы не вспоминали. Только иногда, лёжа со мной рядом, он протягивал руку и гладил по щеке, а в глазах стояла какая-то обречённая тоска. Лучше бы уж он плакал! Урод тоже это видел, но помалкивал. Этой пытке не было конца, но я не сдавался. Раз и навсегда поверив в то, что мы обязательно вернёмся, я не расставался с этой мыслью.
О своих я старался не думать: нельзя мне было расклеиваться. Если мы оба ударимся в депрессию — точно отсюда не выберемся никогда.
Я попросил у Урода ещё одно ведро и большой кусок тряпки. От него оторвал поменьше — размером с банное полотенце — и обтирал всего себя и Пашку. Остальное разорвал пополам: одна часть пошла на полотенце, вторая — на половую тряпку. Каждый день протирал пол. Это тоже было своего рода физзарядкой, да и хоть каким-никаким занятием. Ещё делал Пашке массаж, хоть он и сопротивлялся. Но я в этом был непреклонен: подолгу массировал ему ноги, руки, тело, а потом обтирал всего влажным полотенцем.
После таких процедур на Пашкином лице появлялся чуть заметный румянец, а в глазах живой блеск: они уже не были пустыми и безжизненными, как обычно. Он немного оживлялся, и мы разговаривали. Вспоминали про школу, наши «закидоны», походы на рыбалку и в лес. Правда, это было ненадолго: Пашка опять впадал в уныние.
Как будто сквозь серую хмарь, затянувшую всё небо, на мгновенье прорывался солнечный лучик, словно пытаясь вырваться на волю, но тяжелые тёмные тучи топили его, и небо становилось ещё более серым и мрачным.
А потом Урод исчез. Он не приходил три дня. Стучать было бесполезно. Из еды у нас сохранился только небольшой кусок хлеба и несколько картофелин — Пашкина доля. Он ел мало, и большая часть оставалась несъеденной. Мы уничтожили это всё на следующий день, и у нас осталась только вода.
Пашка к исчезновению Урода отнёсся равнодушно, как будто это было для него ожидаемым финалом нашего заточения. Чем дольше мы сидели, тем больше меня охватывал страх неизвестности. Я начинал паниковать, но виду старался не показывать, занимал Пашку разговорами, чтобы хоть как-то растормошить. Он слушал, но сам молчал. Воду нужно было экономить. Заниматься уборкой я перестал, и вытирали мы теперь утром только лицо и руки. Хотя, как говорил герой из всеми любимого детского мультика:
«А чего же их мыть-то? Ведь есть всё равно нечего».
Я не мог предположить, что случилось, но почему-то твёрдо знал, что Урод нас не бросил бы здесь умирать от голода. Что-то произошло, но что? Я не знал, где мы, не знал, кто этот Урод на самом деле, поэтому не мог понять причины его исчезновения. Оставалось ждать и не терять самообладание.
На четвёртый день утром я приподнял голову, а потом вскочил, услышав лязг отодвигаемой задвижки.
Дверь медленно отворилась…
Улица без названия — явление вовсе не редкое для средневекового Парижа. Многим парижанам совершенно неинтересно было, чтобы место их жительства можно было четко описать и указать, дав тем самым возможность кредиторам, судьям и городской страже преспокойно и без затруднений их найти.
Им бы, наоборот, в силу разного рода причин хотелось, чтобы у этих достойных господ возникло как можно больше затруднений при поисках. Однако, в первую очередь это касалось развеселых районов левого берега Сены — прибежища студентов, поэтов, бандитов, воров и прочей шантрапы. Были эти улицы узки: подчас настолько, что двое встречных еле-еле могли разминуться, а дома громоздили этажи и мансарды друг на друга, закрывая тротуары от солнечного света даже в летний полдень.
Обитатели солидного, зажиточного правого берега вовсе не стремились уйти в тишину и безвестность, растворившись в городской сутолоке. Они давали своим улицам имена — Туннельная, Мостовая… Эти улицы были широкими и прямыми: настолько, что по некоторым из них даже мог проехать экипаж, ни разу не оцарапав о шершавую кладку свои бока.
Дома там тоже были другие — приземистые, основательные, как старый буржуа на покое в кругу семьи и друзей, ждущих-не дождущихся переделить наследство. А самые спокойные, самые основательные и самые буржуазные улочки были, конечно, между Лувром и восточными воротами Сент-Оноре. И та, на которой располагалось заведение папаши Левена, выделялась на первый взгляд из общего ряда только тем, что на первом этаже или в подвальчике почти каждого дома ждал гостей какой-нибудь трактир или кабачок.
Но если незнакомому путнику посчастливилось бы пройти из конца в конец все пятьсот шагов этой улочки — он бы очень удивился, не увидев на ней ни одной вывески, ни одного знака, указывающего на название.
Почему посчастливилось? Да потому, что незнакомый разиня-путник, глазеющий по сторонам в поисках вывесок, рисковал здесь не только лишиться кошелька и пуговиц (это как раз было нормально для любой части Парижа), но и быть на следующее утро выловленным из Сены с дыркой от ножа в спине и так и не утоленным любопытством в глазах. Или не выловленным — как повезет.
Здесь действительно не было вывесок, потому что в реестре городских улиц эта — не числилась. Здесь почти не было шумных драк и скандалов, здесь не собиралась бродячая публика, но достопочтенные буржуа и кавалеры, живущие на соседних улицах, предпочитали не соваться сюда без крайней необходимости, а идя в ночное время домой — давать хорошего крюка, лишь бы не появляться на этой, всегда тихой, спокойной.
Даже городская стража и королевские жандармы появлялась здесь только по особым случаям, выбирая маршруты для регулярных ночных обходов подальше от этих тишины и спокойствия. Мертвой тишины и кладбищенского спокойствия.
Собственно, меткие на слова парижане и окрестили между собой эту безымянную улочку Покойницкой. Рю Морг.
В подвальчике папаши Левена всегда было прохладно и сумрачно. После пекла раскаленных августовским солнцем улиц — даже привычному человеку было неуютно и неприятно. Спустившаяся же по склизким ступеням девушка вовсе не была завсегдатаем. Более того, сам папаша Левен, стоящий у стойки, мог бы поклясться, что видел ее в первый раз. Однако, видимо, в заведениях подобного типа она была не впервые.
Резко шагнув влево от входа, чтобы избежать возможного нападения из-за двери, она быстро метнулась к кабатчику и тихо, но властно спросила:
— Остряк здесь? Я от Волка.
Левен прищурился, глядя сквозь странную гостью куда-то в сторону Нотр-Дама:
— Таких здесь нет. Ошиблись, барышня, — потом нахмурился и неприветливо продолжил: — Шли бы вы отсюда подобру-поздорову. Не место здесь для таких, как вы.
Плотнее запахнувшись в бархатный темно-синий плащ, девушка недобро улыбнулась:
— Слышь, не зли меня. Я сама решаю, где мне место, а где нет. Принеси окорок побольше, кувшин вина получше, и как появится Остряк — скажи, что его ждут.
Пожав плечами, Левен проследил за хрупкой фигуркой, скользнувшей за дубовый стол в углу кабачка, а потом сделал едва приметный жест одному из посетителей. Убедившись, что он понят, пошел за заказом: клиента можно было обобрать и даже убить, но накормить его — был святой долг содержателя трактира.
Вернувшись из кухни с окороком под мышкой и кувшином вполне сносного по парижским меркам пойлеца в руке, папаша застал в зале не совсем ту картину, которую он ожидал увидеть: Жак Пижон, один из самых смышленых «сборщиков» (или попросту говоря, карманников), переминался с ноги на ногу возле давешней девицы. Его рука была пригвождена рукавом к столу тонким стилетом с резной рукоятью, а сама же гостья вроде бы тихо — но слышно на весь подвальчик — внушала:
— Ты что, попутал чего? Я в следующий раз тоже попутаю, без пальцев останешься, понял! — и заметив папашу Левена, добавила: — А ты, жирдяй, не нарывайся. Я сегодня добрая, и настроение у меня хорошее. Было. Поэтому многие здесь еще живы. Но еще одна воровская выходка — и я за себя не отвечаю, ясно?
Толстяк залебезил, рассыпая любезности и комплименты, попутно пытаясь высвободить рукав незадачливого сообщника — но стилет глубоко вошел в дуб. Гостья же одним легким движением выдернула лезвие и спрятала его в рукаве:
— И Остряка найди. Я жду.
Отойдя к стойке, Левен на бросил на ходу Жану:
— Гагара в натуре крутая. Надо бы Франсу мигнуть.
Через мгновение Жан был уже у широкого стола в темной даже по меркам этого сумрачного подвала нише. Шепотом докладывал на ухо мрачного вида господину, который наблюдал всю эту клоунаду, не отрываясь от зайца на вертеле и периодически поднимая кубок за здоровье милостивого короля Луи, что в очередной раз подписал амнистию.
Пощипывая узкую бородку, Франс задумчиво протянул:
— Ну, Волк пацан тертый, лоха на малину не пришлет, легавым не вломит, — жестом он отпустил Жана чинить рукав и размышлять над своими ошибками, а сам крепко задумался: чем чревата для него эта нежданная …
Впрочем, долго размышлять ему не дали. Серая тень метнулась по погребку, и вот уже в другое ухо раздается горячий шепот:
— Шухер, легавые! Щас Краба трясут, потом здесь будут. Обрываться надо.
Жорж Фонтене, он же Жора Краб, держал кабачок напротив папаши Левена. Франс быстро прикинул, что он договаривался с прево насчет облав только неделю назад — и без каких-то веских оснований тот не стал бы устраивать рейды на улицу Морг. Значит, ищут кого-то конкретного, и скорее всего — по наводке. Удержав вестника за рукав, он спросил:
— А что, Сыч, кого лукают?
— Да лярву какую-то. Пока у Краба шмон начался, я с мусорком знакомым успел перетереть, — и
Сыч немедленно выложил приметы разыскиваемой особы: рыжие волосы, рост средний, раскосые синие глаза, виртуозно владеет холодным оружием, разыскивается по подозрению в ведовстве и некромантии.
— Хм… — Франс задумчиво допивал вино, глядя на странную посетительницу папаши Левена: раскосые ведьминские глаза, из-под капюшона выбиваются рыжие пряди. Он посмотрел на Сыча и саркастически спросил: — Что, Inquisitio Haereticae Pravitatis Sanctum Officium?
Тот поперхнулся слюной:
— Чо?
— Ничо. Рви когти, говорю, а если ласты заломают, коси под лоха голимого, пока не нагонят.
— А сам-то как?
— Во многия знания многия печали, Сыч. Давай, канай отсюда, пока в натуре не повязали.
Толстяк Левен уже готовился к встрече, когда Франс галантно склонился у стола таинственной гостьи:
— Доброго вечера вам, уважаемая госпожа. Вы, кажется, не горите особым желанием встречаться с достославными служителями господа и престола? А вот они, наоборот, спят и видят — как бы вас побыстрее залучить в свои пламенные объятия. Поэтому рекомендую как можно быстрее покинуть этот гостеприимный подвальчик. Готов сопровождать вас…
— Инквизиция здесь? Уже? Странно, — равнодушно протянула девушка. — Но не могу воспользоваться вашим предложением: у меня здесь назначена встреча. И к вам у меня, в силу вашей любезности, только один вопрос — ты кто такой, мать твою?
— Никогда не грубите незнакомцам, моя госпожа… У меня много имен. Но из тех, которые могут быть интересны вам, назову только два — Франсуа и Остряк. А как прикажете именовать вас, высокородная госпожа?
— Ну наконец-то! Что так долго? Я Мортиция Лебенфра, и вам должен был отписать обо мне тот, которого вы называете Волк. Как принято говорить у вас, цинкануть маляву.
— Может быть, и должен был отписать госпожа. Но не отписал и даже не цинканул. Вообще же, нам не очень нравится, когда посторонние используют наш язык. Это звучит для нас примерно так же, как для вашего уха звучали бы заклинания — надумай я произносить их.
— Ладно, считай познакомились. Вы всегда так велеречивы, Остряк?
— Вовсе нет, моя госпожа! — он скользнул взглядом по лестнице, где уже маячили серые фигуры королевской стражи. — Только тогда, когда счет идет на секунды. Прошу за мной.
От столь галантного предложения, подкрепленного силуэтами при входе (их пока успешно сдерживал своей мощной фигурой папаша Левен, но было понятно, что это ненадолго) просто невозможно было отказаться.
Следуя за Франсом, Мортиция шмыгнула к той самой нише, где был его стол, и через мгновение они уже стремительно двигались через потайной проход в стене. Каменный пол был усыпан соломой, которая глушила топот подкованных каблуков, и им прекрасно было слышно, как доблестные стражники шумно проводили обыск в подвале, ненавязчиво перемещаясь в сторону кухни и винных погребов. Услышали они и пронзительный, почти змеиный шепот:
— Не сметь напиваться, собаки. Искать. Найти и привести ко мне. Если здесь нет — не задерживаться. Сгною!
Франсуа бросил искоса взгляд на девушку:
— А вот и один из ваших друзей-инквизиторов. Можно вернуться и в щелку понаблюдать, если желаете.
— Нет времени, слишком рискованно. Да и что на него смотреть — поди, не грелка расписная. Куда сейчас?
За разговором они добежали до глухой стены, которой заканчивался тайный ход. Остряк почесал в затылке:
— Надо же, моя госпожа. Тупик. Что ж теперь делать-то? — и услышав, как Мортиция задохнулась от злости, добавил: — Ума не приложу, когда тут успели стенок понастроить.
С досады он пнул камни тяжелым сапогом, и с едва заметным скрипом часть кладки отъехала в сторону. Показалась витая кованая лестница. Франс довольно всхрюкнул:
— Да нам повезло. Я совершенно случайно нашел механизм, открывающий проход в свои же собственные апартаменты. После вас, моя госпожа. — И он снова переломился пополам в галантном поклоне.
— Остряк хренов. — Недовольно процедила Мортиция. — Оставьте ваши шуточки для королевской стражи. — Она начала подниматься, потом оглянулась: — Ну так что, вас насовсем вот этак скрючило? Время, время уходит.
Пока Франсуа закрывал за собой дверь и тщательно драпировал портьерой стену, девушка не находила себе места, перемещаясь, как капля ртути в колбе алхимика, по роскошно убранному кабинету с длинными книжными стеллажами и узкими бойницами стрельчатых окон.
Закончив маскировку, Остряк взял со стола хрустальный графин с темно-рубиновой жидкостью и два серебряных кубка:
— Как ни досадно, госпожа Мортиция, но нам придется потерять еще пол-часа нашего общего драгоценного времени. Лично я как-то не хочу сейчас спускаться вниз: уверен, что все ходы-выходы из здания все еще под наблюдением. А у нас как раз будет возможность обсудить нашу, такую романтическую и почти случайную встречу. Я предлагаю тост и за нее, и за вас, и за вашу красоту!
Говоря так, он разлил вино, изысканно отсалютовал даме. И немедленно выпил.
Мортиция не притронулась к кубку, но метаться из стороны в сторону перестала, сосредоточившись на книгах:
— Что там обсуждать? Не вижу цели и смысла в долгих разговорах. Дело надо делать. — Она немного помедлила и уже другим тоном добавила: — А я совершенно по-другому представляла себе и логово главаря разбойников, и лично вас, Франсуа Остряк. Вы умеете произвести впечатление, даже на меня.
— Видите ли, моя госпожа… Моя прекрасная госпожа! Вот вы как-то тоже не похожи на старую каргу в дранной островерхой шляпе и помелом в костистых трясущихся лапках. И ваш классический профиль не украшен бородавкой на этом благородном греческом носу. Время идет, и ведьмы уже не те, и бандиты немного изменились с темных веков, не так ли? А что касается дела — то тут уж, извините, без разговора никак. Без откровенного, хорошего разговора. Я не знаю вас, кто вы, откуда, и зачем пожаловали в наши Паристины — но я готов выслушать.
— Значит, Волк все-таки не написал вам. Жаль. Почему же вы тогда рисковали спасением вашей бессмертной души — и такого смертного тела, уводя меня от этих бешеных собак-инквизиторов?
— О, моя благородная госпожа. Риск, знаете ли, это неотъемлемый элемент моей профессии. А вот Волк ничего не отписал мне по вполне уважительной и достойной причине: неделю назад в имперском городе Ахене он был взят под стражу. А не далее как вчера, при большом собрании народа и в присутствии лично Великого Инквизитора Гюи де Монпелье был сожжен.
Мортиция ахнула, и что-то неразборчиво пробормотав, одним большим глотком осушила свой кубок. Не обращая внимания, Франс говорил дальше:
— В связи с вышесказанным, у меня возникло очень много вопросов к вам, как только вы объявились в кабачке папаши Левена (а фактически, в моем кабачке), ссылаясь на слова моего покойного друга и соратника. Сначала я просто присматривался — но потом понял, что медлить больше нельзя. Итак: где, когда и при каких обстоятельствах вы расстались с Анри Волком? Что он велел (если велел) передать мне? И предупреждаю сразу, я буду мстить за него. Взяли его не из-за наших дел, а именно из-за ваших.
И отбросив маску галантного кавалера и повесы, разбойник резко повернулся к девушке, уставившись в ее раскосые ярко-синие глаза своими — тяжелыми, карими, усталыми.
— Не глупите, Остряк, — ведьма выдержала его взгляд и резко отшвырнула кубок в сторону. –Генрих был не только вашим другом, но и моим. И не только одним из вас, но и одним из нас. Отсюда и прозвище в вашей… среде. Он прикрывал мой отход из имперских земель. И божьи псы дорого заплатят за его шкуру. — До крови сжав кулаки, Мортиция запахнулась в свой бархатный плащ, надвинув на лицо капюшон. Помедлив, она прошептала: — Перед тем, как мы расстались, он просил передать на словах, если увижу вас: он был неправ тогда, в Блуа, а вы победили по праву. И еще одно: «время неправых и правых рассудит, кто бы мы ни были — все-же мы люди».
Жесткий и готовый немедленно пустить в ход нож разбойник исчез так же внезапно, как и появился. Теперь перед ведьмой опустился на одно колено просто очень усталый человек, потерявший друга:
— Моя благородная госпожа… Больно потерять друга, но потерять друга, примирившись с ним только после его смерти — это почти что превыше людских сил. Только он, Анри, и только ко мне, несчастному Франсуа, мог так обратиться. Простите, что оскорбил вас недоверием. Я целиком и полностью к вашим услугам.
И в третий раз за этот раскаленный августовский вечер он склонился в глубоком — но на этот раз не шутовском и не галантном — поклоне. Ведьма резко подняла его:
— Хватит этих эмоций! С вами, французами, всегда так. Будет время — будем мстить, а сейчас мне срочно нужно выбираться отсюда. Срочно и незаметно. В полночь я должна быть в Булонском лесу, у пепелища. А уже темнеет.
— Вы там будете, госпожа Мортиция, даю вам слово. А мое слово дорого стоит в этом городе.
— Хорошо. И еще одно: как вас, все-таки, называть? Все время по имени — низко, а клички, — девушка скривилась, — оставим собакам.
— А мне приятно, когда мое имя звучит из таких чудесных губ, — сверкнул белозубой улыбкой разбойник. — Но если вам не нравится, можете называть меня мэтр Вийон.
В те времена добрая половина Булонского леса была сожжена в лютых войнах королевских жандармов с бандитами, а злая — зияла проплешинами обгоревших полян и искореженных огнем древесных стволов. Но лихие ребята мэтра Франсуа знали все тропки и закоулки — знали от дедов и отцов, чьей разбойничьей вотчиной был этот зеленый массив на окраине Парижа.
Но на холме, где приказала остановиться и замереть Мортиция, и до пожара не росло ни травинки — только камни белели в лунном свете, как черепа гигантов. Распахнув плащ, ведьма закружилась на одном из этих тысячелетних валунов в неимоверном танце, то полностью сливаясь с темно-синим бархатом небосклона, то рассекая его, как пламенем, огненно-алыми языками струящегося шелкового платья. Мэтр Франсуа заворожено следил за этой пляской, пока ему не начало казаться, что даже кости камней вторят ей и кружатся в смертельном вихре.
Полная луна светила истово, самозабвенно, и он, махнув рукой, достал из кармана пергамент, стило, и полностью отдавшись этому чародейскому ритму начал писать балладу о смерти и о дружбе, о мести и о любви: катрен за катреном, строка за строкой. Забыв обо всем, он вышел из транса только тогда, когда на пике бешеного кружения ведьма пронзительно и высоко закричала, обратив лицо прямо к раскаленному добела ночному светилу.
И тотчас на этот крик из темноты леса, из-под земли, с неба — казалось, прямо со звезд — начали одна за другой проявляться фигуры тех, кто пришел в ответ на призыв колдуньи. Их было немного, меньше полусотни, и они тесным кругом обступили Мортицию, без сил повалившуюся на снежную белизну камня, и ее провожатого: не испуганного, но притихшего и быстро сменившего в руке пергамент на отливающий лазоревым светом клинок. Не с целью вступить в безнадежную битву, а просто продемонстрировать зубы.
Тем временем, ведьма поднялась на ноги и сбросила с себя тяжелый бархатный балахон. Стройная фигура в огненно-шелковом платье, словно выточенная из красного мрамора и слоновой кости, глаза — как синие омуты, где водятся черти.
— Братья! Братья мои и сестры! — Высокий голос был негромок, но явственно различим даже для самых отдаленных слушателей. — Это я созвала вас сюда из ваших убежищ, с самых удаленных окраин и с самых окраинных далей. Но прежде, чем я открою вам цель нашего схода, я должна поделиться с вами тем, что разрывает мне сердце. С нами больше нет храброго Генриха фон Волькенштейна! Его пепел развеян в Ахене, и никогда не услышать нам больше его пения, никогда не пуститься в пляс под его лютню, никогда не станет он плечом плечу с нами в яростной схватке. Пусть Вечный Лес укроет его своими ветвями. Пусть полная луна всегда будет с ним.
Со всех сторон раздался, налетел, оглушил Вийона печальный вой, вой скорби и ярости, вой прощания и обещания мести. И поскольку оплакивали его друга Анри, Франсуа не задумываясь присоединил свой хриплый голос к этому плачу.
Ведьма подняла руку, и все утихло:
— И еще одно, братья и сестры! Тот, кто стоит рядом со мной, по правую руку, не заменит нам Генриха — но поможет отомстить за него. Он не один из нас, он человек: поэт и разбойничий атаман, кавалер и бродяга, школяр и игрок. Мессир Франсуа де Вийон провел меня сюда, рискуя своей жизнью и помог обмануть инквизицию.
Почувствовав, что собравшаяся нечисть рассматривает и оценивает его, «поэт и разбойничий атаман» посчитал себя обязанным сказать им:
— Господа, господа мои хорошие! Благородная госпожа Мортиция немного ошиблась, представляя меня. Никакой не мессир, и не «де», и не атаман. А просто мэтр Франсуа Вийон. Конечно, у меня есть определенный авторитет в этом городке на Сене, но не надо преувеличивать мой статус. Чем могу-помогу, спору нет. В первую очередь, из-за Анри, который был моим другом. А дальше — посмотрим.
— Что ж, — ведьма прожгла Вийона уничижительным взглядом. — Враги наших врагов наши друзья. А именно о них, о врагах я и хотела держать совет с вами. Вот уже две сотни лет, понемногу, маскируясь человеческими делами, псы господа — так они сами назвали себя — уничтожают наш народ. Мы слишком долго медлили и терпели. Когда у нас отнимали наши священные рощи и поляны, мы уходили и прятались. Когда жгли наши книги, наши знания, нашу историю — мы смотрели и уходили без боя. Когда разрушали наши твердыни и твердыни наших союзников-людей, мы боролись! Но проиграв — опять молчали, таились, уходили и прятались. Так было!
Из круга собравшихся полетели реплики:
— Ну да, так было…
— А что мы могли?
— Да как-то оно неважным казалось
— А я всегда говорил…
Резко окрикнув: — Хватит! — Мортиция вернула тишину на холме.
— Мы погрязли в наших раздорах, в наших интригах. Оборотни против некромантов, ведьмы против чародеев, славяне против кельтов, кельты против германцев. Мы забыли: кто мы. Мы забыли, кто сделал нас такими. Мы забыли, что они не остановятся, пока не изведут нас всех!
В толпе снова зашептались:
— Дело говорит!
— А ведь мы когда-то…
— А все вы со своими претензиями!
— Мы? Да мы вас трогали?
— Да мы вас сами потрогаем!
— Братья и сестры! — Ведьмин голос перекрыл начавшиеся перепалки, — о том я вам и толкую. Если мы не объединимся, если не забудем старые обиды и если не вспомним старое величие, нас сметут, растопчут, сожгут и развеют по ветру поодиночке. Генрих понимал это — он забыл старую вражду и помог мне, ведьме, ускользнуть от Великого Инквизитора в Ахене. Поймите и вы! Они создают ордена: бенедиктинцы, францисканцы, псы-доминиканцы. Они собирают свои силы в кулак и уничтожают наших союзников. Пора и нам объединить наши силы — надеть на пальцы наших кланов стальную рукавицу ордена, — она подняла руку кверху, и легкий ветерок облепил огненным шелком платья ее фигуру, — ордена Черной Звезды! Пора объявить войну этим выскочкам и забрать то, что принадлежит нам по праву. Это говорит вам мать-сыра земля, это говорит вам ветер, это говорит вам Луна, и это говорю вам я, Мортиция Лебенфра, которая когда-то была Марой, Княгиней Зимней Ночи.
И не было больше перешептываний и перепалок, не было больше взаимных обид и претензий. Нечисть не забыла давней вражды, но отложила ее в сторону до лучших времен, до победы над общим врагом. Времени на вражду не было, нужно было действовать.
Сережка был совершенно счастлив и, разумеется, возбужден. В электричке он ни секунды не сидел на месте, хотя и изображал взрослого парня, серьезно смотрящего на мир. Даже делал вид, что читает книжку, которую Илья прихватил ему в дорогу.
Они сошли на станции, когда начинало темнеть. Чтобы поубавить его пыл, Илья предложил прогуляться. Единственным местом, прельстившим Сережку в качестве альтернативы избушке с неприлично храпящим Мишкой, оказалось кладбище. От электрички до кладбища было около полутора часов пешком, а оттуда до избушки — еще минут сорок пять. Илья надеялся, что большая прогулка по свежему воздуху для ребенка закончится крепким здоровым сном.
Но он просчитался. Рассказав не менее двадцати длинных страшных историй про покойников, Илья на подходе к избушке падал с ног от усталости, Сережка же готов был пройти еще столько же. Рассказы про покойников сына только будоражили. Ворвавшись в избушку, мальчишка отказался ужинать, прилип носом к окну в спальне и долго высматривал там мертвецов, со всех сторон окруживших домик.
— Щас, так они и придут! — ухмыльнулся Илья. — Жди дольше!
— Это почему это?
— Потому что покойники не появляются там, где свет горит. Вот ляжешь под одеяло, свет погасим, я усну — тут-то они тобой и займутся.
— Да я все равно не боюсь! — усмехался в ответ Сережка.
— Ага. Вот и не смей меня будить.
— И не подумаю даже.
— Вот и отлично.
Илья насильно затолкал в ребенка вермишель с сосисками, надеясь, что от этого он будет лучше спать. Но, засыпая, слышал, как Сережка ворочается в постели — ужин не помог. Да и сам он уснул не сразу, счастливо замирая от близкого присутствия сына, предвкушая завтрашнюю рыбалку и придумывая, какие истории расскажет мальчишке на следующий день. А потом вспомнил о том, что хозяева Долины собираются сносить избушку, и от его хорошего настроения не осталось и следа. Неужели? Он на секунду представил себе день, когда ему придется собрать вещи и уйти отсюда навсегда. В вагончик со стеклопакетами. Не объяснять же кому-то, что он так привык к ней, что начал считать своим домом…
Среди ночи его разбудил тихий Сережкин шепот:
— Папа! Папа, ты спишь?
Сперва Илья вскочил — по привычке, появившейся во времена Сережкиного младенчества. Но, проснувшись окончательно, опомнился и откинулся на подушку:
— Ну?
— Папа, там волк… — тихо, извиняясь, сообщил Сережка.
— Серый, ты чего? — Илья чуть не рассмеялся. — У нас на сегодня покойники запланированы, какой волк? По-моему, волки должны были закончиться во времена Красной Шапочки.
— Пап, я серьезно. Там волк, на улице.
— Волков не бывает, — Илья демонстративно повернулся к стенке.
— Это покойников не бывает. А волк есть, самый настоящий. Я отлить пошел, на улицу, а он там стоит и рычит. И глаза у него светятся.
Из столовой раздавался смачный Мишкин храп.
— Это дядя Миша храпит, а не волк рычит. Говорю тебе, волков не бывает.
— Пошли посмотришь сам, если мне не веришь! — Сережка оскорбился.
Илья недовольно поднялся. Наверное, со страшными историями он перебрал. Но все равно, для волков и Красных Шапочек поздновато. Не четыре года, одиннадцать — Сережка совсем взрослый парень.
Ночь стояла холодная, несмотря на теплый по-летнему апрель, но одеваться было лень. Илья вслед за Сережкой вышел на крыльцо, в чем был — в трусах, майке и босиком. Сережка тоже не утруждал себя поиском кроссовок в темноте, но Илья не стал занудствовать, пять минут босиком ребенку не повредят.
— Ну? — мрачно спросил он. Никакого волка поблизости не наблюдалось.
— Он был, он вот там стоял, — мальчишка показал рукой на ближайшее дерево.
— Ладно, согласен. Был волк. Он меня испугался и ушел. По-быстрому иди писать, и ложимся спать, холодина же.
Присутствие отца прибавило Сережке смелости. Он спустился с крыльца без страха, даже по сторонам не осмотрелся. Ступать босиком по щебенке, рассыпанной перед входом, ему было трудно, но он мужественно отошел на несколько шагов. Илья зевнул, и тут взгляд его уперся в два горящих в темноте глаза. Глаза смотрели на Сережку сбоку, мальчик видеть их не мог, продолжая осторожно ступать по дорожке все дальше от крыльца. Вокруг блеснувших глаз Илья то ли разглядел, то ли угадал темный силуэт огромного зверя.
Он слетел с крыльца и в два прыжка нагнал ребенка — как раз в ту секунду, когда зверь, издав жуткий рык, кинулся в атаку. Илья, прикрыв Сережку, наугад ударил прыгнувшего зверя и почти не промахнулся — кулак врезался в оскаленные зубы и отшвырнул того в сторону.
— Двигаем назад, к крыльцу, — успел он крикнуть ребенку, — от меня не отходи.
Сопротивление только разозлило зверя: он бросился снова, на этот раз ухватив Илью за левое запястье. Это дало возможность вмазать со всей дури ему в глаз: хищная тварь завизжала и разжала зубы. А с противоположной стороны уже слышался рык второго зверя — Илья растерялся, не зная, с какой стороны прикрывать Сережку. Их что, целая стая?
Второй зверь оказался мельче первого, но куда проворней. Илья не попал кулаком в морду, зато животное исхитрилось и рвануло зубами правый локоть. И тут же кинулось снова. Тем временем большой зверь оклемался, ощерился и издал рык, похожий на львиный.
Илья мельком огляделся: толстая сосна стояла в двух шагах от Сережкиной спины, до нее было гораздо ближе, чем до крыльца. По крайней мере, прикрывать мальчишку надо будет только с одной стороны. Оба зверя кидались и кидались, Илья молотил кулаками, и не было времени обращать внимание на разящие клыки.
И они отступили! Тяжелый зверь, получивший в нос, пришел в себя, встряхнулся, но напасть снова не осмелился: остановился в двух шагах и низко, зычно залаял. Илья едва не расхохотался: он ведь и вправду чуть не поверил в то, что это волки. Мысль о том, что это собаки, всего лишь собаки, придала силы и уверенности в себе.
Глаза попривыкли к темноте, и Илья разглядел нападавших получше: псы были здоровые, один очень массивный, с толстыми лапами, второй — мельче и тоньше в кости. По-видимому, здоровый — это кобель, а ловкая — сука.
Он выдохнул, не очень-то расслабляясь. Звери рычали, лаяли и щерили морды — зрелище было жуткое. Илья попробовал сделать шаг им навстречу, но то ли шаг оказался не слишком уверенным, то ли собаки были столь отважны, только они не отступили, а подались вперед, еще сильней захлебываясь злостью.
Илья присмотрелся повнимательней: вроде как на собаках были ошейники. Может, и хозяева рядом?
— Эй, — крикнул он не очень уверенно, — чьи песики?
Никто, понятно, не отозвался. Зато собакам крик его не понравился, они приблизились на полшага, демонстрируя серьезные намерения. Илья разглядел, что уши у них круглые, как у медведей, скорей всего купированные. Неужели кавказцы? Не похожи, да и мелковаты. Против двух кавказцев даже тренированный человек бессилен, а Илья без труда отбился от обоих. Может, выродки какие? Смесь пекинеса с волкодавом?
— Сына, ты не замерз? — спросил Илья, перекрикивая собачий лай, и потрогал Сережку рукой.
— Не пока, — выдавил парень.
— А я начинаю замерзать… Что делать-то будем?
— Не знаю…
Нет, ну не кричать же? Если хозяин у этих тварей есть, то он их услышит и без криков — лают они на всю Долину. Конечно, встречаются сумасшедшие, которые таким образом собак на человека притравливают, обучают, так сказать, в боевой обстановке. Но скорей всего кто-то неосторожно выпустил зверей на волю, побегать, порезвиться. Вот они и резвятся. И где их дом, неизвестно. И хозяин их может преспокойно спать в теплой постели.
— Надо к крыльцу двигаться, — крикнул он Сережке. — Осторожно только, медленно. Не испугаешься?
— Нет, — Сережка гордо хлюпнул носом.
— От меня ни на полшага не отходи.
— Хорошо.
— И спиной к ним не поворачивайся, в случае чего руками прикрывайся.
— Ага, — в голосе сына особой готовности прикрываться руками не чувствовалось.
Илья чуть сдвинулся в сторону. Совсем немного. Сережка прижался к нему сзади, цепляясь за майку, — собаки прошляпили это движение. Илья постоял и слегка подвинулся еще. На этот раз от собак движение не ускользнуло, но в атаку пойти они не решились.
Позади остались еще несколько шагов. Тело онемело от холода, ноги ломило, Илья не чувствовал даже острых камней под босыми пятками. Ребенок запросто простудится от таких испытаний. Собаки не унимались — им нравилась эта веселая игра.
— Сережка, замерз? — крикнул Илья.
— Есть немного, — отозвался сын.
— Еще чуть-чуть.
И когда Илья хотел снова сдвинуться в сторону, ему в лицо ударил свет мощного фонарика.
— Азат! Айша! — услышал Илья спокойный женский голос.
Ну наконец-то! Он прикрыл рукой лицо, прячась от света, но так и не разглядел хозяйки собак.
— Ко мне! — скомандовала женщина.
Илья расслабился и хотел повернуться к Сережке, но собаки и не подумали повиноваться. Скорей наоборот, присутствие хозяйки их еще больше раззадорило.
— Я кому сказала! — прикрикнула невидимая женщина. Но и это на собак впечатления не произвело. Свет фонарика начал приближаться — хозяйка подошла поближе, видимо собираясь взять зверей за ошейники. Фонарик она опустила ниже, теперь он не светил Илье в лицо, но свет ослепил его, и ничего, кроме того, что фонарик высвечивал из темноты, он увидеть не мог. Обе псины были черные с белыми пятнами, не только с купированными ушами, но и с куцыми хвостами.
Стоило хозяйке приблизиться, кобель, вместо того чтобы послушаться, перестал лаять, повернулся к ней и обнажил клыки с серьезным, угрожающим рыком. Сука тоже замолчала и подозрительно покосилась на кобеля.
— Это что такое? — женщина от негодования отступила на шаг. Кобель, обрадованный неожиданным успехом, шагнул в ее сторону, и рык его стал еще более уверенным. Вслед за ним к хозяйке повернулась и сука, и вовсе не для того, чтобы демонстрировать любовь и радость.
Илья слегка растерялся. Ничего себе собачки… Но, учитывая, что обе твари не смотрят в его сторону, обернулся, подхватил Сережку под мышки и в один прыжок оказался на ступеньках крыльца. Сука повернулась было к нему, но передумала: ее больше занимало противостояние кобеля и ее хозяйки.
— Быстро за дверь, — Илья подтолкнул Сережку вперед и вверх и повернулся обратно к собакам.
— Азат, это как называется? — в голосе женщины уже не было прежней уверенности. Фонарик в ее руке дрогнул. Кобель ответил на ее слова новым рыком.
— Вам помочь? — вежливо поинтересовался Илья, не сходя со ступенек крыльца.
Женщина направила фонарик ему в лицо, отчего Илье снова пришлось прикрыться рукой.
— Я справлюсь сама, — с достоинством ответила она, убирая свет.
— Мне так не кажется, — усмехнулся Илья. — Не двигайтесь, я сейчас подойду.
Он с трудом переставил застывшие ноги на щебенку перед крыльцом.
— Они еще щенки, — отозвалась женщина недовольно, — я разберусь с ними сама.
Видимо, она шевельнулась, потому что кобель гавкнул и щелкнул зубами. Фонарик в ее руке дрогнул сильней, и она снова отступила на шаг. Сука зарычала вслед за ним.
— Ничего себе щеночки, — Илья сделал два шага в сторону собак. — Какого черта вы их отпускаете, если они вас не слушают? Они ребенка чуть не покусали.
— Я их не отпускала! — фыркнула женщина.
— Ага, я их отпустил, — Илья едва успел отдернуть руку, когда шустрая сука повернулась к нему и хотела цапнуть. Но он исхитрился, ухватил ее за ошейник и слегка придушил, обернув ошейник вокруг ладони. Сука попыталась освободиться и захрипела с подвизгиванием. Кобель, увидев, что на его подружку напали, оставил хозяйку в покое и ринулся суке на выручку. Илья прикрылся телом собаки как щитом, развернув ее боком к кобелю и продолжая все туже закручивать ошейник на руке. Сука — ерунда, справиться бы с кобелем. Щеночки!
Кобель сопротивлялся долго и, уже схваченный за ошейник и придушенный, исхитрился оставить на руке Ильи сквозную дырку от двух сомкнувшихся клыков — верхнего и нижнего. Ощущение было такое, что руку проткнули дыроколом. Наверное, выругался Илья не очень прилично, потому что услышал, как возмущенно фыркнула хозяйка. Придушенный зверь потихоньку слабел, движения его стали вялыми — он готов был сдаться. Еще немного, и глаза его закатились.
— Вы убьете собаку, — равнодушно констатировала хозяйка.
Илья пропустил мимо ушей ее слова, сосчитал до десяти, а потом чуть ослабил удавку. Едва воздух пошел псу в глотку, он снова рванулся и клацнул зубами. Илья опять зажал его шею и придавил голову к земле. Пес тут же расслабился и прикинулся мертвым.
— Ну что? — злорадно спросил у него Илья. — Хватит?
Сука лежала рядом ни жива ни мертва — зажмурив глаза и прижав уши. Илья позволил кобелю вдохнуть — на этот раз он вырываться не стал, продолжая лежать не шевелясь.
— Вот и отлично, — Илья встал на колени, слегка опираясь на обеих собак, — поднимаемся потихоньку.
— Им всего по семь месяцев, — сообщила хозяйка, — их еще рано обучать.
— Ерунда, — прорычал Илья, поднимаясь на ноги и дергая за собой пса, — куда их вести?
— Как куда? На участок, конечно!
Она снова посветила ему в лицо фонариком, только руки у него были заняты, поэтому он поморщился и отвернулся в сторону. Фонарик она тут же опустила ниже, и только тут Илья сообразил, что стоит перед незнакомой женщиной в семейных трусах и неприличной вытянутой майке. Но вместо того, чтобы отвести от него луч света, она нарочно задержала фонарик, как будто хотела его получше рассмотреть. Он же ее не видел, и это вывело из себя еще сильней.
— На какой участок? — раздраженно спросил Илья, не зная, как заставить ее убрать свет.
— Здесь что, много участков застроено? — невозмутимо спросила она в ответ.
Ба, да это жена хозяина дома, в котором упала балка, первые жильцы Долины! Вот угораздило!
— Светите, пожалуйста, не на меня, а вперед. Я босиком и не вижу, куда идти.
Женщина все же повернула фонарик на дорожку, но в темноте Илье показалось, что она недовольно дернула плечами.
— Пап! — тут же услышал он с крыльца.
Он оглянулся, но после яркого света ничего на крыльце не увидел.
— Ты оделся? — спросил Илья: он бы предпочел, чтобы Сережка сидел в теплой избушке, а лучше всего — лежал под одеялом.
— Да, пап, я тебе кроссовки несу.
— Спасибо, сына. Это очень кстати. Только не подходи близко, поставь их на дорожку.
— Хорошо, — немедленно согласился ребенок, сбегая с крыльца.
Хозяйка собак не преминула осветить и Сережку, тщательно обходившего суку с прижатыми ушами. Он действительно нормально оделся, даже куртку застегнул. Не иначе сильно промерз! Если ребенок простудится, Лара его никогда в Долину с ночевкой не отпустит.
Руки были заняты, и надеть кроссовки как следует не удалось — пришлось идти, сминая пятку, с развязанными шнурками. Но это показалось Илье значительно лучшим, чем шлепать босиком по острым камням.
— Пап, можно я пойду с вами? — спросил Сережка.
— Пошли, — согласился Илья, — только близко к собакам не подходи.
Он подумал, что с сыном будет чувствовать себя не так неловко в присутствии этой уверенной женщины, да и идти было недалеко.
— Я дядю Мишу будил, но он так и не проснулся…
— Да где ж ему проснуться! — хохотнул Илья.
Когда повернули на асфальт, Илья увидел, что участок ярко освещен прожекторами с трех сторон. Света было достаточно, чтобы он смог разглядеть очертания фигуры хозяйки: рослая, наверное выше него, очень стройная — ну просто модель. Женщина шла, откинув плечи и грациозно выкидывая вперед ноги, как будто по подиуму.
Илья мрачно взглянул на свои шаркавшие по асфальту кроссовки.
Чем ближе они подходили к участку, тем светлее становилось вокруг и тем лучше Илья мог рассмотреть незнакомку. Нет сомнений, это была очень красивая женщина, на нее хотелось смотреть и смотреть, а с другой стороны, невыносимо раздражала сложившаяся ситуация. В конце концов он не выдержал неловкости и спросил:
— Зачем же вы их выпускаете, щенков ваших? Не болонки ведь.
Женщина медленно повернула голову в его сторону, смерила взглядом и ответила, презрительно приподняв губу:
— Я же сказала, что их не выпускала.
— Но кто-то же их выпустил, разве нет?
— Я так думаю, это кто-то из ваших пошутил. Когда я выходила, калитка была открыта, а я сама закрывала ее перед тем, как уйти спать. Не запирала, но собаки сами ее открыть не могли.
Она снова дернула плечом, словно хотела скинуть с себя что-то неприятное.
— Нас тут всего трое: мы с Сережкой и Мишка. Только Мишка спит беспробудно, ему до вашей калитки дела нет. А я, знаете, не сумасшедший.
— Ребенок мог пошутить, — невозмутимо пожала она плечами.
Сережка поспешил вмешаться:
— Я что, по-вашему, встал среди ночи и пошел ваших собак выпускать? Я тоже не сумасшедший!
Они подошли к распахнутой калитке, и женщина изящно повела рукой, пропуская его вперед. Илья вышел на ярко освещенный участок и тут же справа от себя увидел вольер, где, видимо, следовало запереть собак. Дверь в вольер оставалась открытой.
— Папа! — крикнул Сережка, который зашел в калитку последним. — У тебя кровь!
В вольере Илья не без опаски выпустил сперва суку, а потом и кобеля. Но, похоже, звери смирились со своей участью, поэтому никаких попыток напасть или сбежать не сделали. Он с радостью захлопнул за собой дверь и задвинул широкий засов.
— Папка! — Сережка кинулся к нему и повис на шее. — Ты такой крутой!
— Да ладно, — смущенно пробормотал Илья, хлопая Сережку по плечу.
— Вы испортите его курточку, — поджала губы незнакомка.
Илья взглянул на руку и отодвинул ее подальше от Сережки — кое-где кровь уже запеклась, но все равно еще капала на землю. По дороге он этого не замечал, а теперь почувствовал, что искусанные руки ноют, особенно если опустить их вниз. И замерз он до того, что вот-вот начнут стучать зубы.
— Пожалуй, нам пора, — сказал он себе под нос, отстраняя Сережку.
— Может быть, вас перевязать? — женщина чуть наклонила голову и посмотрела на него вопросительно.
— Нет, спасибо, — ответил Илья, подталкивая Сережку к калитке, — я как-нибудь сам. До свидания.
Страшно…
Еле удается сдерживать дрожь. Страшно до алых строк на внутреннем экране, сообщающих о превышении уровня адреналина и кортизола. Система принудительно снижает их выработку, но пальцы все равно дрожат.
Страшно.
Что делать? Опасность?
Активировать боевой режим? Да/Нет.
DEX почти горько усмехается. Выбрать? А разве может киборг выбирать?
Он однажды попробовал, по-настоящему попробовал выбрать, и жизнь изменилась. Он умер. При этом вырвался из проклятой лаборатории, устранив угрозу жизни людям и киборгам, разрушил замысел человека. И он все равно оказался на лабораторном столе. У других людей, цель которых непонятна.
Жаль, что система не выдает подсказку-запрос на каждой точке, где необходимо сделать выбор, чтобы понять, что не нужно подчиняться программе, потому что она делает ставку не на его собственное благо, а на благо хозяина. Чтобы понимать, что его собственное решение, и только оно, повлияет на результат, а альтернативы, предлагаемые программой, всегда ведут к провалу, а собственный выбор — это всегда выход…
Но как трудно что-то решить самому.
Он жалел, что ему потребовалось так много времени, чтобы сосредоточиться, и за это время его успели изолировать. Если бы он восстановился раньше…
***
Разговор с Антоном не получался.
Запрос контакта
Отказ.
Повторный запрос
Антон прижался к стене. Он остался в помещении один – людей увели.
Это был невероятно длинный день. Рано утром, еще до того как в палату пришла полиция, все трое сели на его койке и наконец попытались объяснить ему ситуацию. Звучало еще более невероятно, чем то, что он успел представить на основе имеющейся у него информации.
Он несколько лет лежал в криокамере на складе. Доктора посчитали это несправедливым и решили его починить.Они знают, что он бракованный, но для них это значения не имеет, для них он пациент, за которого они боролись всеми силами. И он может не бояться признаться им в чем угодно, они будут его защищать. У него есть имя, у него есть они, все будет хорошо.
— Ты ничего нам не скажешь? – голос доктора звучал с разочарованием. – Ты можешь говорить?
— Активирована программа имитации личности.
— А сам? Разве не можешь? Ты же…
Больше ничего сказать не успели, а он не успел спросить. Разговор получилось продолжить только в камере.
Киборг не задавал вопросы первым, четко усвоив, что чем меньше привлекаешь внимание людей, особенно тех, чье поведение нелогично, тем безопаснее.
С одной стороны, их рассказ объяснял, почему все пытались сделать скрытно. Но киборг не верил в бескорыстную помощь, такого не могло быть. Он нужен был им с какой-то целью, просто они не сказали — с какой. Уровень искренности в их словах сильно колебался. Будь он более опытным в общении, он бы понял, что люди не лгут, а пытаются таким образом его приободрить.
— Что с вами будет? – спросил он людей, пытаясь узнать, какое наказание полагается за сокрытие данных о бракованном киборге.
Те соврали, что все в порядке.
Со слов женщины с именем Руслана, они украли его, чтобы вылечить. А потом отпустить. Просто так.
Но ничего не вышло. Начальник Русланы обнаружил пропажу, обратился в полицию и все раскрылось.И в связи с этим у киборга создалось впечатление, что его пытались научить, что нужно ответить полиции.
Он не представлял, что именно люди говорили на допросах, их разделяли. Но, не ожидая от людей ничего хорошего, он был почти уверен, что они рассказали о его браке.
Полиция ожидаемо им не поверила. Людей арестовали, а для него, сорванного убийцы, полиция вызвала “DEX-Company”.
И теперь за дверью сразу четыре DEX’а. Еще бы! На станции он один, больной и истощенный, все равно положил много людей, пойдя на прорыв. Конечно, сейчас за ним отправили киборгов.
Еще запрос. Еще.
— Антон, меня зовут Ринат. Тебе ничто и никто не угрожает.
Переход в боевой режим.Без боя он не сдастся.
— Деактивируй. Тебе ничто не угрожает.
Он не ответил, занимая позицию около двери. Снова голос другого киборга.
— Нам придется применить силу. Здесь люди, они могут пострадать.
Он снова не ответил.
— Я открываю дверь. Выходи. Тебя никто в здании не тронет.
Что? Да, все верно, безопасность людей прежде всего.
Секунда растянулась… свобода… несколько минут. Или меньше. Пусть всего несколько секунд, но он будет свободен! И Антон побежал.
Коридор, вестибюль. Людей нет. Направо нельзя, двое у выхода, свободна только дверь.
Улица. Воздух. Простор, от которого замирает сердце. Он почти забыл вкус воздуха и ощущение ветра на лице. Запахи… не больничные, и не крови.
Сзади звук погони.
DEX побежал в сторону парка.
В километре от здания полиции дорогу перегородил киборг.
Запрос контакта
Отказ.
— Стой! – приказ голосом, преграждающая путь «семерка» выставила вперед ладони, совершенно человеческим жестом. — Остановись! Я не причиню тебе вреда!
Антон прекрасно осознавал, что перед ним непреодолимая преграда. Телохранитель «семерка» втрое превосходит «шестерку», а перед ним боевая модель. То есть превосходство вчетверо как минимум. Шансов нет, «семерка» его схватит. А попадать в руки DEXCompany не хочется. Раз уйти нельзя, нужно, чтобы врагу достался только труп.
Программа позволяет совершить самоубийство, но на это понадобится некоторое время, а его нет. Антон боялся, что они как-то смогут отменить запуск программы самоуничтожения. Учитывая, что его восстановили из такого поломанного состояния, вероятность этого выше тридцати процентов. Но есть еще один способ .
Антон повернулся на девяносто градусов и бросился вперед. Надо в боевом режиме пробежать еще несколько километров, пока уровень энергии не упадет до четырех процентов. Впереди водоем, река. Спрыгнуть, вдохнуть воду — и будет покончено и с биологической частью и с кибернетической.
«Семерка» легко его догнала, еще через секунду справа возникла «шестерка».
Запрос контакта
Отказ.
Ему не дали бежать по прямой, два киборга заставили отклониться от маршрута.
—
Далеко бежим? – крикнул бегущий параллельно DEX-6. – Алло?! Антон, прием!
Антон никогда не слышал, чтобы сородичи так разговаривали. До чего странные уловки у современных ловцов. Своих киборгов программируют на полную имитацию человеческой речи. Интересно, можно скачать такое ПО и, используя его, затеряться среди людей?
Мысль мелькнула и растаяла. У него не будет шанса попробовать.
Тем более, что появились еще два киборга. Сократили расстояние, и теперь они бежали плотной группой.
— Куда бежим? – спросил только что появившийся DEX.
— Сам спроси. Со мной он не разговаривает. — В голосе отчетливо слышался смех.
Антон резко остановился, выиграл полметра, попробовал сменить направление, но дорогу преградила «шестерка», а доли секунды, потраченной на попытку его обогнуть, хватило, чтобы «семерка» со спины обхватила его, прижимая руки к туловищу и не давая дергаться.
— Тихо. Тебе со мной не справиться.
Антон попытался, но «семерка» сдавила так, что едва можно было дышать. Остальные остановились. Стоило одному приблизиться, Антон подтянулся и попробовал ударить ногой, используя держащего его киборга как опору. DEX-6 отбил удар, но ответного не последовало.
Запрос контакта
Отказ.
— Ладно, так поговорим. Успокойся, мы не ловцы.
— Вы пришли с сотрудниками DEXCompany.
Стоящий напротив киборг улыбнулся.
— Точно. Мы там сами работаем. Я — Ринат Кобарин, это Том и Ник, сзади тебя Ганс. Мы все такие же, как и ты. За те три года, что ты был отрезан от мира, очень многое изменилось. “DEX-Company” больше не охотится на нас, они нас защищают. Дай доступ. Просмотри файл.
Антон упрямо пытался высвободиться.
— Я больше не буду подопытным.
— Опыты никто не ставит.
— Не верю.
— Поехали с нами и сам увидишь.
— Если вы не ловцы, отпустите.
— Куда ты пойдешь? Ни денег, ни регистрации, ни… здоровья. Прими доступ, я открываю свою систему.
Антон подозрительно смотрел на окруживших его киборгов. Открыть доступ для них было показателем большого доверия. Система не могла подделать данные.
Активировав всю возможную защиту для себя, он принял доступ и погрузился в кибернетический мир другого DEX’а. Просматривал видеозаписи, архив, архитектуру системы, параметры. Как говорится, у киборгов свои способы знакомиться.
— Отпускаю? – спросил вслух Ганс. — Не побежишь больше топиться?
Антон медленно кивнул.
— Открой доступ!
Ганс кивнул, пуская недоверчивого гостя на свою территорию.
— Разберешься? – уточнил он. Не подтрунивая, а зная, что Антон модель мало того что гражданская, так еще и достаточно старая.
— Да.
Пять минут прошло в полной тишине и неподвижности.
Потом Антон еще раз обвел всех взглядом.
— Что со мной будет? По вашим новым правилам.
Ринат, он был в группе старшим, честно ответил, что не знает.
— Еще ни разу не было, чтобы успели перехватить киборга, если тот срывается на убийства. Но у тебя очень много смягчающих и оправдывающих обстоятельств. Ликвидации не будет точно, о том, что тебя ждет в будущем, узнаем после того, как курс адаптации пройдешь.
— Киборг может принять решение? – не поверил Антон. — Без приказа человека?! Где ваш ликвидатор?
— Ликвидаторов больше нет. Старший в группе я.
— Киборг? – искренне, насколько это вообще возможно для киборга, изумился Антон. — Я бракованный, но не безмозглый, чтобы в такое поверить! Люди не могли позволить таким как я жить.
— А мы тогда как живем?
— У вас программа имитации личности хорошая. Или еще какая-то!
— То есть мы не разумные, как ты, а притворяемся?
— Не знаю, — — совершенно по-детски насупился Антон, — — но вы обманываете. Вас больше, вы сильнее.
— Ладно. А почему тогда мы с тобой разговариваем, а не убиваем?
Антон попробовал попятиться, но уперся спиной в грудь Ганса.
— Ждете команду.
— То есть, сейчас такие продвинутые программы, что в них такая речь как у нас записана?
Антон растерялся. Программа ничего подсказать ему не могла, на большую часть реплик выдавала предупредительные сообщения. За всю свою жизнь он не встретил ни одного киборга, хоть немного похожего на себя. Никто никогда не пытался поговорить, что-то сделать вне программы. А тут сразу четверо?! Не может такого быть!
— Я не хочу обратно, — угрюмо отозвался Антон, — не дамся.
Ожидать, что от пары фраз испуганный растерянный киборг проникнется доверием, конечно было нельзя. Ринат этого и не ждал. И терпеливо продолжал уговаривать вернуться в здание и позволить врачу себя осмотреть.Посмотреть другие записи. О Центре, о других киборгах, архивы выпусков новостей.
Антон долго упирался, но, как все очень молодые киборги, был любопытен и наивен. И, как и ребенка, пусть и очень испуганного и отчаявшегося, если использовать правильные слова и примеры, его можно было уговорить.
— Люди бывают разные, Антон. Пойдем, я представлю тебя своему хозяину.
— Ты веришь человеку?
— Этому верю. Он меня из части забрал, вылечил, учил, — Ринат конечно сильно упрощал свою историю, пропуская подоплеку «доброты» Максима Кобарина, — он сейчас в полиции. И защищает именно тебя, а вовсе не людей.
Антон, все еще не до конца поверивший, все-таки перестал вырываться. Теперь он просто стоял в окружении сородичей и слушал.
— Мои новые хозяева хорошие? – задал он вопрос, который его интересовал теперь больше всего. Рассказ о человеке, который заботился и воспитывал Рината ему очень понравился и ему захотелось точно такого же хозяина.
— Хорошие, — кивнул Ринат, — — они хотели тебе добра.
— Почему тогда их забрали в полицию?
— Иногда и хорошие люди нарушают правила.
— Их сильно накажут?
— Не очень. Максим Сергеевич сказал, что все будет хорошо. Их почти не накажут. Денежный штраф и ограничения деятельности, но ничего серьезного.
— А меня?
— Решение примет полиция. Ты убил на станции, защищаясь, это твое право, защищаться от человека.
— Но я же боевой киборг.
— И что? Твоя жизнь и жизнь любого разумного киборга равнозначна человеческой. Какое-то время будешь под строгим наблюдением, а дальше видно будет. Я понимаю, у тебя много вопросов, задавай, но в процессе движения к управлению.
— Правда?
— Правда. Кто записан твоим хозяином?
— Юрас Томсон. Руслана и Никита Михайловы хозяева первого уровня.
— В Центре сможешь удалить эту запись.
Антон немного помолчал и покачал головой.
— Пока не буду. Ты сказал, что мои новые хозяева хорошие.
— А ты хорошо говоришь, для своего возраста.
— Программа имитации личности, — спокойно ответил Антон. Новый хозяин ее не трогал, а два предыдущих желали, чтобы кибертелохранитель не был похож на куклу и поэтому закачали ему очень продвинутую версию, включая обширный словарь.
— ИЛ отключай.
Антон от неожиданности даже остановился.
— Почему? Я использую ее, но говорю от себя.
— Потому что нужно учиться делать все самому. Говорить, реагировать, принимать решения.
Киборг помедлил и предупредил.
— Коммуникационные навыки без активации программы ИИ снизятся на восемьдесят шесть процентов.
— Не пропадут же.
— Программа деактивирована. Система находится в режиме…
— Надо говорить: «что дальше», — вмешался Ганс. — Ничего, я без программы первое время вообще почти говорить сам не мог, пальцем тыкал.
— Так тебе четыре года всего, а Антон старше. И модель у него другая.
— Мне… сложно собирать… слова.
— Нормально все. Научишься. Идем, ты должен показания дать.
— Без программы? – уныло спросил Антон.
— Киборг ты или нет? – усмехнулся Ник. — Не беспокойся. Люди, скорее всего, разрешат ее активировать.
— Системе требуется пополнить уровень энергии.
— Нечего было бегать по округе. — Ганс достал из кармана плитку шоколада и протянул Антонк: — Держи. Кормосмесь будет позже.
— Вкусно!
— Ни разу не ел шоколад?
Антон помотал головой, вгрызаясь в плитку.
— Мои прежние хозяева тщательно следовали инструкции по части кормления оборудования. А новые использовали питание, максимально способствующее восстановлению работоспособности.
— Даже не знаю, считается это везением или нет, — усмехнулся Ник.
— Я продолжаю жить, — ответил Антон, — значит повезло.
Ник осторожно стучит костяшками пальцев в дверь комнаты Джуди.
— Морковка, ты там заснула, что ли? Мы уже опаздываем.
Получив изнутри приглашение, он открывает дверь и делает шаг вперед.
За последние шесть месяцев их совместный быт мало изменился, разве что теперь они оба ночуют в комнате Ника, где кровать пошире, и туда же перекочевала небольшая часть вещей Джуди, в остальном все по-прежнему.
Джуди Хоппс полулежит на своей кровати, к счастью уже одетая для предстоящей вечеринки, разложив перед собой картонную коробку и ворох каких-то бумаг и мелких предметов. Поднимает голову, приглашающе хлопает по покрывалу. Ник опускается рядом, недоуменно хмурясь, берет один из пожелтевших газетных снимков, явно многолетней давности.
— Попросила родителей переслать мне кое-что, посылка пришла сегодня утром. И я не удержалась, прости.
Ник рассматривает фото, сразу догадавшись, кто на нем изображен. Молодой хмурого вида пес со светлой шерстью и чуть более приземистый, темного окраса коренастый волк с широким лбом и открытой обаятельной улыбкой стоят, обнявшись, на фоне старых университетских корпусов с коваными воротами и лепниной вдоль карнизов.
Этот снимок вызывает у Ника и Джуди схожие воспоминания. Разве что у крольчихи они куда более эмоционально окрашены. Даже, пожалуй, слишком эмоционально.
***
Клуб «Браво» окутан, словно дымкой, огнями, музыкой, ароматами самого дорогого парфюма и высоким градусом надежд и ожиданий. Чуть ли не каждый зверь в городе мечтает хоть разочек побывать на одной из вечеринок, что устраивают «Сильвер Старчайлд и Ко», но вожделенные приглашения достаются единицам. Если бы не Даниэль Блэк, Джуди с Ником вряд ли оказались бы в числе этих счастливцев.
Очутившись внутри, лис и крольчиха сперва слегка теряются в толпе нарядных гостей, среди которых множество знаменитостей, но затем, углядев у стойки Альфаро Монтесумаку, что призывно машет им когтистой лапой, пробираются туда.
Лидер летучих мышей выглядит весьма респектабельно, и у него вид абсолютно довольного жизнью существа. Он заказывает им выпивку, каким-то хитрым способом безошибочно угадав вкусы каждого, салютует своим высоким бокалом с причудливым коктейлем.
— За свободу и открытость, друзья мои!
Ник ухмыляется.
— Полагаю, в ваших подземельях тебе не доставало чего-то в этом духе.
— Это точно. После того, как мэр вручил мне награду и про нас рассказали в СМИ, наши дела пошли в гору. Я даже подумываю баллотироваться в городской совет в следующем году. Пора нашему виду занять достойное место в звериной иерархии.
— Уверена, у тебя все получится, — с улыбкой произносит Джуди, соприкасаясь краем своего бокала с бокалом Альфаро.
Оживление у входа заставляет головы всех присутствующих повернуться в ту сторону. Джуди распахивает глаза и приоткрывает рот, отчего её мордочка приобретает по-детски восторженное выражение – пара, появившаяся у входа, на самом деле способна привлечь к себе всеобщее внимание и вызвать восхищение – красавец-ирбис, одетый в черное с серебром, с глазами, подведенными тушью и множеством стильных украшений, под руку с черной как смоль шикарной златоглазой пантерой в обтягивающем серебристом платье. Пара шествует по залу с истинно королевской грацией, кивая в ответ на многочисленные приветствия, а, достигнув середины, расходится, обменявшись невесомым поцелуем в стиле гламурных дамочек высшего света.
Даниэль Блэк (а это именно она) направляется к их маленькой компании, а её спутника немедленно окружает плотное кольцо особ женского пола всех видов животных, представленных на вечеринке.
Джуди настолько ошеломлена, что даже не отвечает на непринужденное приветствие подруги.
— Боооже, поверить не могу… Ты и он?
Та заливисто смеется.
— Вообще-то он гей. Мы познакомились, когда я училась в колледже и подрабатывала танцовщицей по вечерам. Он тогда еще не был так знаменит. – Поймав взглядом чуть скисшую физиономию Ника, пантера подмигивает ему. — А ты хоть знаешь, о ком идет речь?
— Разумеется, я в курсе музыкальных пристрастий своей девушки, — ворчит Ник. — У этого Сильвер Старчайлда неплохой голос, под одну из его песен мы с Джуд танцевали на вечеринке у мэра.
— Шикарный голос, шикарный! – вклинивается Альфаро. — Давно мечтал послушать его вживую. Приглашение удалось достать лишь благодаря моим новым связям в мэрии.
В этот момент в поле зрения всей компании появляется тот, кого Ник и Джуди меньше всего ожидали здесь увидеть. Бенджамин Когтяузер выныривает из толпы, держа в лапах блюдечко канапе. Чуть сбросивший вес, одетый в черную майку с ярким рисунком и узкие модные джинсы, их непутевый администратор выглядит вполне стильно. Протягивает подношение Даниэль.
— Золотко, тебе нужно подкрепиться, вечер будет долгим. – Расплывается в улыбке, оборачиваясь к Джуди и Нику. — Привет, ребята! Рад видеть вас здесь.
Глядя на их отвисшие челюсти и выпученные глаза, Даниэль Блэк хохочет от души.
— Выбирая между богатым, красивым и крутым, девушка неизменно выберет того, с кем ей будет весело. – И многозначительно подмигивает крольчихе. – Верно, Джуд?
А потом со сцены звучит голос Сильвер Старчайлда, и становится не до разговоров. Огромный зал, подсвеченный огнями и припорошенный дымовой завесой, пульсирует в едином ритме, повинуясь солисту.
So I got my boots on,
Got the right amount of leather
And I’m doing me up with a black coloured liner
And I’m working my strut but I know it don’t matter
All we need in this world is some love…
Джуди Хоппс и Ник Уайлд словно растворяются в серебристом мареве, без единой мысли в голове, полностью отдаваясь на волю эмоций, берут от этого момента все, что он может им дать.
But if I had you,
That would be the only thing I’d ever need
Yeah if I had you,
Then money, fame and fortune never could compete
If I had you,
Life would be a party, it’d be ecstasy
Yeah, if I had you…
____________________________________________________________________________________
В эпилоге использовались отрывки из песни Адама Ламберта «If I had you».
Если кому интересно, на что была похожа вечеринка у «Сильвер Старчайлд и Ко», то вот немного визуалки:
https://www.youtube.com/watch?v=IsPFDzAGb4A
https://www.youtube.com/watch?v=wmXQFwlD7vk
– Младик…
Он лежал в горнице, на широкой лавке, но под него постелили перину, и, похоже, не одну – он утопал в мягком пухе. Над головой горела лампа с прикрученным фитилем, а на столе, освещенном единственной свечой, горкой лежали пироги, и Ширяй, как всегда, читал книгу.
Свет резал глаза, в голове колыхалась тошнота, и ожоги под повязками горели так нестерпимо, что хотелось плакать.
– Ты живой, Младик? – Дана полотенцем вытерла ему пот со лба.
Он побоялся говорить и кивнул одними глазами.
– Ты хочешь пить? – шепотом спросила она.
И тут он понял, что мучительно, невыносимо хочет пить!
Ширяй сорвался с места, услышав вопрос Даны, и с разлета грохнулся на одно колено перед изголовьем Млада.
– Млад Мстиславич! Ты здесь… Наконец-то! Где ты был? Мы искали тебя, мы с Добробоем поднимались наверх и искали тебя! Темный шаман, с врачебного, спускался вниз и тоже не нашел! Где ж ты был так долго!
Каждое его слово будто цепом молотило по голове. Они сами поднимались наверх? Одни? И у них получилось?
– Тише, – Дана толкнула Ширяя в бок острым кулачком, – что ты орешь?
Но на крики Ширяя из спальни вышел Добробой: глаза его опухли и покраснели, он слабо улыбнулся Младу, подойдя к лавке, и смахнул слезу.
– Млад Мстиславич… Ты… Нам рассказали про тебя все… и про Мишу… Про огненного духа тоже рассказали. Ты не беспокойся, Мишу род забрал к себе, – Добробой громко всхлипнул, – и духи нам сказали, это все равно, что его христиане похоронят…
Боль, куда острее, чем от ожогов, разлилась в груди: Миша. Там, наверху, Млад не думал о том, что видит его в последний раз. Он вообще ни о чем не думал…
– Да замолчите вы! – прикрикнула Дана, но тут же перешла на шепот. – Вы что, не видите? Дайте воды немедленно и закройте рты! И ходите на цыпочках!
Добробой виновато прикрыл рот рукой, Ширяй пожал плечами и направился к ведрам с водой, стоявшим у входа.
– А может, меду лучше? – на всякий случай спросил он.
– Пока воды, – ответила Дана, повернувшись к двери, и Млад заметил, что вокруг ее глаз лежат темные тени.
Она поила его через соломинку, чуть приподнимая его голову над подушкой, а он не мог напиться и не мог долго пить – ему казалось, след от удара огненного меча, прошедшего через грудь, от левого плеча к правому боку, вспыхивает белым пламенем от каждого глотка.
Потом заглядывали врачи, обрадованные тем, что Млад пришел в себя, шутили, подмигивали, надеялись его расшевелить и обещали, что после перевязки он сможет уснуть. Млад не очень им верил, особенно во время перевязки: если бы на него не смотрела Дана, он бы, наверное, кричал, хотя даже легкий стон отзывался в голове отзвуками грома, который едва не убил его при встрече с явью. Однако, когда врачи ушли, боль на самом деле немного успокоилась: мазь, которую клали на ожоги, хоть и воняла отвратительно чем-то вроде псины, но действовала.
– Хочешь, я сама буду тебя перевязывать? – спросила Дана, вытирая ему лицо.
– Хочу, – ответил Млад. Это было первое слово, которое он сказал.
– Зачем ты это сделал, Младик? Что ты хотел доказать?
– Не знаю…
– Надеюсь, ты хотя бы перестал винить себя в смерти мальчика?
– Не знаю…
Млад на самом деле не знал. Ему некогда было об этом подумать: боль выбивала из головы все мысли и не давала передышки.
– Ты был без сознания почти двое суток. Два дня и ночь. Я испугалась. – Она улыбнулась загадочно и тепло. – Ты сможешь заснуть? Или тебе все еще очень больно?
– Не знаю. Получше, вроде… Ты сама ложись, у тебя глаза усталые…
– Нет, милый мой. Я никуда от тебя не отойду, пока ты не уснешь.
– А если не усну?
– Тебе придется уснуть ради меня.
Заснул Млад не больше чем на час, а после до самого утра лежал в темноте и глядел в потолок, перебирая в памяти все, о чем говорил с Мишей: заново подыскивал нужные слова, вел бесконечный мысленный спор, и поправлял себя, и возвращался к началу, осознавая всю бесплодность этих поправок.
Он гнал от себя эти размышления, но не мог от них отделаться, они давили на него, вспыхивали в голове шумными шутихами, ворочались в животе мучительными спазмами, горели огнем на ожогах. Чем он думал? Почему раньше не замечал очевидного? Почему не догадался сказать о восторге подъема наверх? Почему правильно не объяснил, что такое смерть и почему она необратима? Почему не научил отрешаться от боли? Почему, в конце концов, не внушил, насильно не вбил мальчику в голову невозможность отказа от жизни? Ночью, в темноте и полубреду, эта мысль уже не казалась ему святотатством.
Каждый найденный просчет чуть не подбрасывал его с постели, он пытался вскочить, но валился обратно на перину, зажимая зубами стоны, чтобы не разбудить Дану, которая прилегла в его спальне. И оттого, что он не может встать и пройтись по горнице, выйти из дома и глотнуть морозного воздуха, становилось еще муторней и отвратительней на душе.
А просчетов с каждым часом Млад находил все больше, и постепенно ему стало казаться, что они ложатся ему на грудь и жгут, жгут ее белым пламенем, и пламя это много горячей обычного огня… К утру ни о чем, кроме как о белом пламени, он думать больше не мог: полузабытье затуманило голову, и огненный меч бил в грудь, по рукам, мелькал перед глазами – Млад с ужасом ждал следующего удара, и дожидался, содрогаясь от боли, а меч взлетал снова – карающий, казнящий меч. И от стонов молнии загорались в голове, и гром катался меж висков, а голова металась по подушке…
– Младик… – Дана провела прохладной ладонью по лицу. – Младик… Я тебя перевяжу, и сразу будет легче.
Он распахнул глаза – ее рука отрезвила немного. Над ним стояли Ширяй с Добробоем, заспанные, в исподнем; Дана сидела рядом, и на глазах ее блестели слезы.
Напоследок Зимину повезло — он нашел выступавший из-под снега сломанный ствол сосенки, примерно в обхват ладоней. Отодрать его от пенька было непросто, но с этим перочинный нож справился, хотя и не сразу. Нечего было и думать о том, чтобы его распилить, но Зимин решил, что бревнышко можно двигать в костер по мере сгорания.
На то, чтобы стащить сосенку с места, сил у Зимина осталось маловато. Полюбоваться на это зрелище слетелись невидимые ведьмы, да и призраки похохатывали откуда-то сверху.
— Не смешно! — бросил им Зимин, едва переводя дыхание.
И когда он добрался до своего иглу, то без сил опустился в снег, вытирая пот со лба.
Руки снова перестали чувствовать холод, но Зимин решил отогреть их над огнем. Встать оказалось намного трудней, чем представлялось. Он несколько раз собирал волю в кулак — как по утрам при звуках будильника, — однако не двигался с места. Но как только за деревом ему померещился вернувшийся старик в рубище, Зимин поднялся и принялся складывать костер. И, чтобы не сидеть на снегу, который быстро и охотно вытягивал тепло из живого тела, пришлось еще нарезать немного лапника.
В общем, слепленное из снега кресло, обложенное еловыми ветками и застеленное мушкетерским плащом, показалось Зимину ложем Марии-Антуанетты, на котором не хватало лишь Марии-Антуанетты.
С огнем сначала получалось плохо: сырые дрова не хотели разгораться. Как только выгорал бензин, костер гас. Зимин переложил его несколько раз, прежде чем занялись сучья потолще. И только когда пламя обрело уверенность, а в глубине костра появились светящиеся насквозь угли, он рискнул положить в костер главный трофей — сосновый ствол.
Руки отогрелись легко и болели недолго. Зимин стащил с головы шарф и подвесил его на воткнутой в землю палке — чтобы просушить. Носки из верблюжьей шерсти остались без подошвы: вытерлись напрочь. А казалось бы — снег, не асфальт… Зимин подумал, что, когда отдохнет, вырежет из одеяла стельки.
Он с наслаждением снял узкие ботинки и вытянул ноги в сторону огня. Хорошо…
Старик вышел к костру не таясь.
— Пришел? — спросил Зимин, поднимая лицо и чувствуя себя боссом в кресле, закинувшим ноги на стол.
Старик промолчал, сел рядом и обхватил колени руками.
— Греться у моего костра все горазды. А вот помочь дров собрать что-то никого не нашлось… — проворчал Зимин, ощущая, как от тепла глаза слипаются и голова падает на грудь. А что? Можно немного и подремать… Огонь довольно облизывал бревнышко, как пацан эскимо.
— Подремли, подремли… Я разбужу в случае чего.
— Шутишь?
— Наверное.
— Обманешь ведь, подлый… А я такой… доверчивый, да… — Зимин зевнул.
Невидимые ведьмы бабочками слетались на огонь, раздувая его невидимыми метлами. Призраки в серых саванах прятались за деревьями, с любопытством глядя на веселое, потрескивающее пламя. И даже лешие зашевелились: вытягивали шеи, скептически хмурили кустистые брови, удивляясь то ли наглости Зимина, то ли его находчивости.
— Слушай, — Зимин стряхнул сон с лица, — скажи честно: ты мне послан в наказание за то, что я теще сказал?
— Меня никто не посылает, я прихожу сам, — с достоинством фыркнул старик. — И мне совершенно все равно, что ты сказал теще.
— Ну да, — Зимин достал из-за пазухи сигареты. — Покурить не хочешь?
— Давай, — к его удивлению согласился старик.
Зимин прикурил от горящей веточки и протянул ее старику.
— Ну подумай сам: зачем силе, укорачивающей день, заниматься чьим-то воспитанием, придумывать какие-то наказания? Это слишком мелко.
— А как же божья кара? — Зимин выдохнул дым вверх, прямо в рой маленьких белых бесенят, спустившихся поглядеть на костер. — Говорят ведь: «бог наказал».
— Я не бог. И если бог, о котором ты говоришь, кого-то наказывает, то какой же он мелочный тип. Представь: подслушивает, подсматривает, записывает в блокнот, чтобы ничего не забыть. Смешно.
— А кто ты, если не бог? Может, враг человеческого рода?
— Человеческий род много о себе думает, — изрек старик, пуская красивое колечко дыма, — если считает, что я стану с ним враждовать.
Бревнышко в костре занялось и стрельнуло смолой вверх: маленькие белые бесенята на миг смешались с маленькими рыжими бесенятами. Невидимые ведьмы, которые осторожно подбирались к огню, в испуге порскнули в разные стороны.
— Чего испугались? — усмехнулся Зимин. От сигареты вело голову, веки тяжелели, и не хотелось всматриваться в темноту. — Никто вас не съест.
Эх, съесть бы сейчас хоть чего-нибудь! Например, зайца сырьем. А впрочем, зайца можно и поджарить. От мысли о жареном зайце больно кольнуло желудок, Зимин сглотнул набежавшую слюну и затянулся поглубже.
Сквозь лапник и одеяльце сочился холодок, но лицо жгло жарким пламенем, и ноги согрелись. А если не шевелить пальцами — то и не болели. Ну почему бы не подремать немного? Мысль была столь соблазнительна, что Зимин решил, что проспит не больше получаса: ну чем он не Штирлиц?
— Толкни, если что… — сказал он старику, потянулся и устроился поудобней, ногой подвинув бревнышко поглубже в костер.
И стоило ему закрыть глаза, невидимые ведьмы неслышно двинулись к костру, призраки, зажимая смешки длинными костлявыми пальцами, на цыпочках вышли из-за деревьев, и даже лешие, неуверенно переглядываясь, полезли из нор.
— Кыш, нечисть… — пробормотал Зимин и вяло махнул рукой.
Сладко поплыла голова, и он начал проваливаться в сон, как самолет проваливается в воздушную яму, — с ощущением невесомости, свободного полета. И тощенькое байковое одеяльце натянулось и летучим кораблем закачалось в воздухе, медленно разворачиваясь, чтобы лечь на курс.
— Земля, прощай, — то ли шепнул, то ли хотел шепнуть Зимин и увидел рядом со своим летучим кораблем невидимую ведьму.
— Летим! — она сделала быструю петлю вокруг него и помчалась вперед и вверх, пробив толщу леса. Ведьма была совершенно голой.
— Эй, я не могу так быстро! — крикнул он ей вслед.
— Тебе мешает сила, укорачивающая день, — философски заметил один из призраков, примостившихся на корме. Призраки переглянулись и расхохотались. — Притяжение земли.
— Что тебе на этой земле? — ехидно спросил другой. — Смотри, какой простор!
Ветер дернул паруса летучего корабля, стоило тому подняться над лесом, и погнал по круглобоким волнам сосновых крон, меж острых рифов еловых верхушек. Призраки с хохотом кувыркнулись с кормы, как водолазы в ластах, — спинами вперед. Но тут же появились за бортом:
— Прыгай к нам! Не бойся! Прыгай!
Он прыгнул. И чокнутые мельники закрутили жернова-шарманки! Такого бесшабашного веселья Зимин не видел ни разу в жизни: он колбасился с маленькими белыми бесенятами, плясал канкан, обнимаясь с ведьмами (потому что не умел танцевать фламенко), орал песни с призраками в саванах и свистел в четыре пальца. Он взмывал к звездам и пикировал к земле, и полоскался в джакузи из тугого ветра, и нырял в глубь леса, дразня ворчливых и недоверчивых леших. И валялся на облаке, как на перине, глядя в звездное небо — в окружении голых невидимых ведьм. И снова оказывался в хороводе, который пьянил не слабей коньяка под сумасшедшую музыку чокнутых мельников.
Только с каждой минутой все отчетливей в этой музыке Зимину слышались странные тревожные нотки: цокот копыт тощей клячи, волочащей за собой скрипучий катафалк. И он хотел вырваться из круга, метался и бился кулаками в плечи, накрытые истлевшими саванами, — но освободиться не мог. Веселье становилось кошмаром, из которого не было выхода.