Меня разбудил Урод: он занёс в комнату ведро с водой и корзину.
— Ну что, парень, живой?
Я промолчал.
«Тоже мне, нашёл друга! Заботу свою, типа, показывает! Сволочь!»
— Воды вам принёс и поесть. Сам отвар сейчас выпьешь, а мальцу потом дашь, как кровь у него возьму. Не лежите долго, вставайте — поешьте, я скоро вернусь.
— Послушай, как тебя там на самом деле зовут, Пашку не трогай, у него здоровье слабое. Бери кровь только у меня, тебе же всё равно!
— С чего это ты взял, что он больной? Я вас вижу — он здоровый, а что мелкий — так это ничего, вырастет ещё. Отвар, который пьёте, вас ещё здоровее сделает. Ты в прошлый раз с непривычки отключился. В первый раз так бывает, потом и замечать не будешь — организм быстро приспособится. Раньше кровопусканием лечили, читал, поди, историю-то про вас, людей.
Помолчав, добавил:
— Я людей вижу, и много про них чего понимаю. Ты вот думаешь — он слабый. Ошиба-а-аешься! Ты сильный телом, а его дух сильнее твоего. Не ты его возле себя держишь, это он тебя от себя не отпускает. Есть такие ниточки, что людей связывают, не между всеми они есть. Вот, кажется, два человека, ну, предположим, как вы с мальцом — друзья, и дружба у них крепкая, а вот жизнь разведёт по разные стороны, и забудут они друг дружку, как будто и не дружили вовсе. Чужие это люди, не связаны они были ниточками. У вас другое — вы крепко связаны, а вот концы-то этих ниточек в своих руках малец держит — не ты! Ну, сейчас тебе этого не понять — потом поймёшь. Вас-то двое, а судьба у вас одна!
И, уже открыв дверь, обернулся:
— В дом-то наш, горелый, он тебя увел. Ты не хотел — а пошёл! — и, уже выйдя за порог, добавил негромко:
— Ургорд меня зовут.
«Ургорд… бля-я-я! Ха-х! Правильно я его Уродом назвал — почти угадал! И чего я должен слушать этот бред: судьба… ниточки… В дом пошёл я сам, мне тоже интересно было, просто Пашке этого не говорил. Бля! Удовлетворил, называется, интерес! Всё равно… Это ничего не значит — я всегда делал всё, как сам хотел! При чём тут Пашка? Тоже мне, проповедник нашёлся! Упырь! Кровосос! Про людей он понимает. А сам кто? Инопланетянин? Псих-извращенец! Ургорду-Уроду этому, наверное, общения не хватает, раз сюда припёрся ахинею свою мне впаривать!»
— Дай нам свечку или светильник поставь. Мы же не кроты, в темноте сидеть, — сказал громким полушёпотом ему вслед.
— Свечку не дам — дом ещё спалите. А светильник заработать надо, хе-хе! Будете меня слушать — получите. Посмотрю, как вы сегодня… — и, не договорив, вышел.
Настроение было тягостное. Где-то там жили люди: учились, работали, радовались, смеялись, плакали — жили! А наш мир — эта комната три на три метра. Наш мир, ха! Наша тюрьма! Как это могло с нами произойти? Почему мы? Ответа не было.
Мне вспомнился роман Дюма «Граф Монте-Кристо». Там главный герой просидел в заключении четырнадцать лет. Один! Но это ведь всего-навсего фантазия автора. Он точно знал, что герой его сбежит, станет богат, отомстит за себя. Мы же ничего про себя не знали. Мы не в сказке — это реальная действительность, и к нам никто не придёт на помощь.
Четырнадцать лет! Эта цифра вселяла ужас. Мне всего семнадцать, и эта жизнь, между прочим, была не такой уж и короткой, каждый год казался длиною в вечность: столько разных событий в нём было — и хороших, и не очень. Но больше, конечно, хороших. Я рос в самой лучшей семье, где меня любили, где обо мне заботились. За многое, конечно, попадало — так, не сильно, больше прощали.
Пашка всегда рядом, друзья по школе и по команде, Лена. Я только сейчас понял, как был счастлив. То есть тогда я не чувствовал никакого счастья, я просто жил своей обычной жизнью. Иногда мне даже было скучно или хотелось уйти от всех и побыть одному. Каким же я был дураком!
Вокруг меня был целый мир! Свобода! Иди, куда хочешь, занимайся, чем хочешь! Я только сейчас начал понимать — сколько же интересных вещей прошло мимо меня из-за лени или откладывания на потом! И при этом я ещё мог маяться от скуки, а иногда даже хандрить! Злился на кого-то… Да я бы их сейчас — всех своих недругов — ну просто расцеловал бы! И столько было ещё непрочитано книг, которых я уже не прочитаю. Столько фильмов, которых никогда не увижу!
А ещё было очень жаль бабулю, маму, отчима. Они ведь любили меня очень! Им там сейчас, наверное, плохо без меня. Я даже чувствовал в какой-то степени себя виноватым перед ними: они меня так любили, а я исчез и принёс им столько переживаний…
А вот про Лену думать не хотелось. Это была запретная тема, слишком больная. Просто мысленно пожелал ей поскорей забыть меня и жить дальше.
Вот такие безрадостные мысли витали в моей голове. Я лежал не двигаясь, чтобы не потревожить Пашку, вспоминал свою счастливую, безмятежную жизнь, заранее прощался с прежним миром и даже не замечал, что по моему лицу текут слёзы, пока Пашка не протянул руку и молча не стал их вытирать.
— Давно проснулся? — севшим от слёз голосом спросил я.
— Да не очень. Ты, наверное, про своих вспоминал? Я тоже скучаю и сильно переживаю. Маме с бабулей сейчас нелегко, плачут, поди.
— Что мы можем сделать? Нужно подождать, может, потом выход сам найдётся. Давай вставать, поесть надо.
Я потёр двумя руками лицо, стирая тягостные мысли и слёзы, скатал свой матрас. Пашка сел на пол, прислонившись к валику спиной. Его половину убирать не стали, о предстоящем не говорили — всё делали молча.
— Я тебе сейчас отвар налью, — сказал, протягивая Пашке мокрое с одной стороны полотенце, — оботрись пока.
Я решил весь отвар отдать Пашке — ему это нужнее, чем мне. Света от окна почти не было, и в темноте приходилось всё делать наощупь. Я налил из термоса в стакан немного горячего отвара — старался не перелить, чтобы не обжечься, нашёл в темноте Пашкину руку и сунул в неё стакан.
— Паш, не обожгись, пей потихоньку.
Потом мы так же, наощупь, поели. Это был пирог с какими-то грибами и картошкой и молоко в бутылке. Мы его так из бутылки и пили — по очереди. И пирог по очереди откусывали. В комнате стояло такое напряжение, что казалось — воздух звенел: мы ждали Урода.
Я подсел к Пашке и просунул ему руку за спину, прижав к себе покрепче. Он был как тряпичная кукла, даже не шевельнулся.
— Паш, да не переживай ты так сильно! Я никуда не уйду — с тобой буду. Не бойся: это не больно, потом тебя сразу отваром напою. Я просил его тебя не трогать, но он не послушал, сказал, что ты выдержишь.
— Я слышал, — едва прошелестел губами Пашка.
Больше мы не разговаривали, просто сидели, и каждый размышлял о своём.
Я подумал о том, что мне было бы намного легче, если бы переживал только за себя, а потом понял, что вру сам себе — нихрена не легче! Без Пашки мне бы легче не было! Плохо бы мне было без Пашки, он, может, единственная тонкая ниточка, которая меня связывает с моей прошлой жизнью, и пока он рядом — я буду стараться выжить. Я нужен ему так же, как и он мне.
Опять послышался звук открываемой задвижки. В освещённом проёме открывшейся двери показался Урод со своей табуреткой и контейнером. Он достал что-то из контейнера и прицепил к стене. Комната озарилась голубоватым светом, и мы с Пашкой невольно зажмурились. На стене висел маленький квадратик светодиодного светильника.
— Вот, лампу вам поставил. Там кнопка есть, спать будете ложиться — отключите. Днём тоже отключайте, если светло. — и угрюмо посмотрел на Пашку: — Давай, малец, на матрас садись.
Пашка встрепенулся и, молча встав, перешёл на расстеленный матрас. Я взял свою подушку и положил одну на другую. Сел возле Пашки и хмуро глянул на Урода:
— Я с ним рядом буду, мешать не стану, не бойся.
Урод захихикал себе под нос:
— Сиди, кто тебя боится! Если что, себе с другом хуже сделаешь, не мне — расселю вас по комнатам. Держи вот лучше марлю, как надрежу — сразу пережимай.
Он пододвинулся к Пашке, подложил под его руку клеёнку, смазал запястье пахучей мазью и тут же, одним молниеносным движением, полоснул по тонкой Пашкиной руке.
Я невольно вздрогнул и зажмурился, поэтому едва успел пережать запястье куском марли. Пашка был белый, как мел. У меня сжалось сердце, но я старался быть спокойным. Этого психа лучше не злить: неизвестно, какую пакость он ещё придумает. Я помог Пашке улечься поудобней на подушки и отвернул его голову к себе.
— Паш, смотри на меня, не надо туда поворачиваться.
Пашка еле заметно кивнул и прикрыл глаза. Урод подставил к разрезу колбу и отодвинул мою руку с марлей: в колбу из разреза тоненькой струйкой побежала кровь, постепенно наполняя ёмкость. Смотреть на это было невыносимо, но я смотрел, как заворожённый, и не мог отвести взгляд. Когда колба наполнилась на одну четверть, Урод забрал у меня марлю и закрыл ею порез.
— Держи крепко и подольше, — кивнул он мне, — потом пластырь наклеишь.
— Можешь сам немного подержать? Я его отваром напою.
— Ладно, пои, — усмехнулся Урод, убирая клеёнку и колбу в контейнер. — Ты за него больше, чем за себя переживаешь. Хороший друг — повезло мальцу!
Он не спеша перехватил у меня Пашкину руку, а я встал, чтобы налить отвар. Пашка встрепенулся и, тоненько захныкав, схватил меня за штанину.
— Тёма, не уходи! Мне без тебя страшно!
— Да ты что, малыш! Я только отвар тебе налью, сейчас вот корзину придвину — и сяду.
Урод смотрел на нас с ехидной улыбочкой, будто мы обезьянки в зоопарке. У меня от ненависти всё внутри кипело, но я сдерживал себя, как мог, виду не показывал. Если сорвусь — неизвестно как ещё отреагирует эта сволочь, вдруг опять отсадит Пашку в другую клетку, а я этого допустить не мог. Налив полстакана отвара, подул, чтобы чуть остудить: Пашке придётся пить лёжа. Урод тем временем убрал марлю и быстрым движением наклеил на ранку пластырь.
— Отдыхайте пока, после обед вам принесу, — И с этим ушёл.
— Сволочь! — прошептал ему вдогонку. Как же я его ненавидел!
Пашка выпил полстакана отвара, притянул меня за руку к себе и, уткнувшись носом в плечо, уснул.
«Господи! Неужели к этому можно привыкнуть? — невольно обратился я к богу, бережно укрывая и обнимая Пашку поверх покрывала. — Если ты поможешь нам выбраться отсюда, от этого ублюдка, обещаю — до конца жизни буду ценить каждую минуту, никогда никому не причиню зла, и никогда, слышишь, никогда не брошу Пашку! Мы с ним теперь связаны кровью! И мы хотим жить! Помоги нам, Господи!»
Я смотрел на серый кусочек неба в окне и истово молился, если это можно было назвать молитвой. Никаких молитв я не знал, только «Отче наш…». Я и её тихонько прошептал, одними губами. Первый раз в жизни о чём-то просил бога, и теперь слова, что бога вспоминают в тяжёлые моменты жизни даже неверующие в него, я понял. Они больше не были для меня пустым звуком. А ещё я слышал, как говорили, что бог не даёт испытаний выше сил человека, значит наши мучения не бесконечны! Мы сможем всё выдержать и выбраться отсюда, нужно просто в это верить! От этих мыслей мне даже стало легче: злость улеглась, и я немного успокоился.
Урод, не заходя в комнату, поставил у двери корзину и, постояв в проёме двери и молча посмотрев на нас, ушёл.
Ещё немного полежав, я тихонько стал будить Пашку: нужно было его покормить. Сам я о еде даже не думал: есть не хотелось совершенно.
Вдруг Пашка откинул с себя покрывало и приподнялся, наклоняясь надо мной так близко, что я ощутил его прерывистое дыхание на своей щеке… Он смотрел, не мигая, в мои глаза. Радужки у него стали почти чёрными от расширенных зрачков, лицо было так близко, что я видел каждый кустик ресничек, склеенных от набежавших слёз. Мы молча изучали друг друга, и я чувствовал, как моё сердце начало бешено колотиться, а ладони стали влажными. Я непроизвольно сглотнул. Пашка осторожно прикоснулся к моим волосам, а затем зарылся в них пальцами. Я перестал дышать и закрыл глаза.
— Тёма, — услышал я его шёпот сквозь прерывистое дыхание, — может, я скоро умру, — он поспешно закрыл ладошкой мне рот, не давая возразить, — можно… можно мне тебя поцеловать?
Я ничего не успел ответить. Его губы приблизились к моим, и я почувствовал горячий, влажный Пашкин поцелуй в уголок рта, затем он слегка коснулся моих губ… и накрыл жарким, неумелым поцелуем. Его ладони так же вспотели, как и мои, и я чувствовал учащённое биение его сердца.
Я растерялся и замер. Вдруг подумалось, что ему, наверное, непросто было произнести эти слова, и я обнял Пашкино хрупкое тело одной рукой, а другой притянул за голову и ответил на его поцелуй. Потом ещё… и ещё. Я сминал его губы, покусывая их, переплетал свой язык с его… и мне не было неприятно, напротив, сам того не ожидая, я сильно завёлся и не мог, не желал оторваться от Пашкиного горячего влажного рта, от его мягких, податливых губ, жадно ласкающих мои. Пашка тесно вжался в меня, судорожно одной рукой поглаживая моё плечо, зарываясь пальцами в мою нечёсаную гриву, и неожиданно, чуть отстранившись, заговорил, обдавая горячим дыханием:
— Тёма, я так давно мечтал об этом! Ты ведь знал, что я чувствую к тебе?
Я с трудом перевёл дыхание:
— Паш… я догадывался.
— А ты? Ты ко мне что-нибудь чувствуешь?
«Господи, что мы творим?» — пронеслось у меня в голове.
— Я… я не знаю. Ты же понимаешь, что это всё неправильно? Это всё из-за того, что с нами сейчас происходит.
Я говорил, гладя его слипшиеся вихры, и понимал, что говорю что-то не то. Мы сейчас оба переступили черту и вернуться назад уже не получится. И всё-таки я продолжил:
— Паш, ты мой лучший друг, понимаешь? По-прежнему!
— Нет! — громким шёпотом произнес Пашка и, сев, заскулил: — Почему ты тогда ответил? Ты меня пожалел?
— Паш, мы сейчас оба очень сильно, даже сильнее, чем раньше, нужны друг другу. Я не пожалел, не знаю, как сказать, но это другое — мне не было неприятно. Ладно, иди сюда!
Я притянул Пашку за руку и прижал к себе, крепко обняв. Пашка гладил меня по щеке и, приподняв подбородок, пристально вглядывался в моё лицо, как-будто видел впервые. И я опять почувствовал возбуждение, и Пашка тоже этопочувствовал. Меня обдало жаром стыда, а он продолжал гладить мою щёку и всё так же вглядывался в моё пылающее лицо.
— Паш, не смотри на меня… так… пожалуйста!
И вдруг почувствовал, как Пашкина рука, проскальзывая вниз по телу, легла на мой пах, а губы прошептали мне в ухо, обдавая жаром и разгоняя толпу мурашек по телу:
— Хочешь… сделаю тебе это?
Я должен был сказать «нет», но не сказал. В голове звенела пустота.
Он ждал. А потом расстегнул мне джинсы, и я ощутил горячую ладонь на возбуждённом члене. Его движения были мягкими, но настойчивыми: он обхватил мой возбуждённый член рукой и начал осторожно надрачивать, обжигая горячим дыханием мою щеку. Я же не дышал вовсе и уже ничего не соображал. Глаза застилал липкий туман, а все мысли и ощущения устремились вниз — к паху.
Меня окатило взрывной волной по всему телу от «эпицентра взрыва» и выбросило последние остатки здравых мыслей из воспалённой головы. Я больше был не я, а дикое, алчущее удовлетворения животное. Сорвав с себя футболку, с силой притянул влажное, дрожащее тело, распахнул рубашку и скользнул рукой под ткань белья с силой сжав гладкий, шелковистый член моего друга. Я ласкал Пашкино возбуждённое естество, а язык тем временем глубоко таранил Пашкин рот в каком-то сумасшедшем исступлении. Эти обоюдные ласки приносили невероятное, крышесносное удовольствие. Ничего подобного я в жизни не чувствовал. Это было безумие, полностью парализовавшее мою волю и здравый смысл.
Я ощущал себя одноклеточной амёбой с единственным малюсеньким отросточком мозговой извилины, которая умела думать только одну мысль: «Хочу!» и помнила лишь одно это слово. И мой взбесившийся язык не произнёс его только по одной причине: был занят Пашкиным языком и выплясывал в его слюнявом ненасытном рту совершенно безумный танец. Мы оба тяжело дышали с хрипом и стонами, как два перепивших валерьянки кота. Пашка вдруг с силой сжал мой член, выгнулся, замер и издал протяжный стон-вопль, слившийся с моим хриплым криком в его потные спутанные вихры. Это было похоже на извержение вулкана, отнявшее последние силы. Потом мы молча лежали, постепенно приходя в себя. Вернувшийся здравый смысл уже начал нашёптывать, что надо встать и ополоснуться, а так же устроить постирушки нашим единственным трусам, да и штанам тоже. Но я продолжал лежать, сжимая в кольце рук тощую Пашкину тушку и не представлял, что же нам теперь делать с этим внезапным помутнением.
Пашка зашевелился первый и прошептал, обдав горячим дыханием мой висок:
— Тём, спасибо! Это было так… хорошо!
Он чуть отодвинулся, а я приподнялся, обхватил его лицо и, чмокнув в нос, с улыбкой произнёс:
— Мы с тобой два свихнувшихся придурка! Но мне, правда, было… здорово!
Сказал, потому что мне действительно было здорово, хотя внутри уже всё заявляло протест, и увидел счастливую Пашкину улыбку.
— А я, Тём, так боялся! Боялся, что, если ты обо мне узнаешь, то сразу возненавидишь и перестанешь дружить. Тём, мне сейчас даже и умирать не страшно, правда!
— Ладно, умиральщик! Давай умоемся, и надо поесть. Можешь встать?
***
Дни проходили за днями. Хотя, какие дни? Для нас с Пашкой это была одна бесконечная ночь.
Пашка слабел. Нет, он не походил на больного. Я следил, чтобы он пил отвар, и от себя отдавал ему половину. Есть он отказывался, и я буквально силой запихивал в него то, что приносил нам Урод. Пашка просто ничего не хотел!
Он даже вставать почти перестал. Я начал ежедневно заниматься упражнениями, чтобы не потерять форму, пытался расшевелить Пашку, заставляя его тоже делать физзарядку. Уговаривал, даже ругался на него. Он смотрел на меня пустым взглядом и никак не реагировал. Мы стали мало разговаривать: мне с трудом удавалось вытянуть из Пашки лишнее слово. Когда наступала его очередь отдавать кровь, он уже не нервничал, делая всё на автомате. Ему было всё равно!
О той ночи мы не вспоминали. Только иногда, лёжа со мной рядом, он протягивал руку и гладил по щеке, а в глазах стояла какая-то обречённая тоска. Лучше бы уж он плакал! Урод тоже это видел, но помалкивал. Этой пытке не было конца, но я не сдавался. Раз и навсегда поверив в то, что мы обязательно вернёмся, я не расставался с этой мыслью.
О своих я старался не думать: нельзя мне было расклеиваться. Если мы оба ударимся в депрессию — точно отсюда не выберемся никогда.
Я попросил у Урода ещё одно ведро и большой кусок тряпки. От него оторвал поменьше — размером с банное полотенце — и обтирал всего себя и Пашку. Остальное разорвал пополам: одна часть пошла на полотенце, вторая — на половую тряпку. Каждый день протирал пол. Это тоже было своего рода физзарядкой, да и хоть каким-никаким занятием. Ещё делал Пашке массаж, хоть он и сопротивлялся. Но я в этом был непреклонен: подолгу массировал ему ноги, руки, тело, а потом обтирал всего влажным полотенцем.
После таких процедур на Пашкином лице появлялся чуть заметный румянец, а в глазах живой блеск: они уже не были пустыми и безжизненными, как обычно. Он немного оживлялся, и мы разговаривали. Вспоминали про школу, наши «закидоны», походы на рыбалку и в лес. Правда, это было ненадолго: Пашка опять впадал в уныние.
Как будто сквозь серую хмарь, затянувшую всё небо, на мгновенье прорывался солнечный лучик, словно пытаясь вырваться на волю, но тяжелые тёмные тучи топили его, и небо становилось ещё более серым и мрачным.
А потом Урод исчез. Он не приходил три дня. Стучать было бесполезно. Из еды у нас сохранился только небольшой кусок хлеба и несколько картофелин — Пашкина доля. Он ел мало, и большая часть оставалась несъеденной. Мы уничтожили это всё на следующий день, и у нас осталась только вода.
Пашка к исчезновению Урода отнёсся равнодушно, как будто это было для него ожидаемым финалом нашего заточения. Чем дольше мы сидели, тем больше меня охватывал страх неизвестности. Я начинал паниковать, но виду старался не показывать, занимал Пашку разговорами, чтобы хоть как-то растормошить. Он слушал, но сам молчал. Воду нужно было экономить. Заниматься уборкой я перестал, и вытирали мы теперь утром только лицо и руки. Хотя, как говорил герой из всеми любимого детского мультика:
«А чего же их мыть-то? Ведь есть всё равно нечего».
Я не мог предположить, что случилось, но почему-то твёрдо знал, что Урод нас не бросил бы здесь умирать от голода. Что-то произошло, но что? Я не знал, где мы, не знал, кто этот Урод на самом деле, поэтому не мог понять причины его исчезновения. Оставалось ждать и не терять самообладание.
На четвёртый день утром я приподнял голову, а потом вскочил, услышав лязг отодвигаемой задвижки.
Дверь медленно отворилась…