Улица без названия — явление вовсе не редкое для средневекового Парижа. Многим парижанам совершенно неинтересно было, чтобы место их жительства можно было четко описать и указать, дав тем самым возможность кредиторам, судьям и городской страже преспокойно и без затруднений их найти.
Им бы, наоборот, в силу разного рода причин хотелось, чтобы у этих достойных господ возникло как можно больше затруднений при поисках. Однако, в первую очередь это касалось развеселых районов левого берега Сены — прибежища студентов, поэтов, бандитов, воров и прочей шантрапы. Были эти улицы узки: подчас настолько, что двое встречных еле-еле могли разминуться, а дома громоздили этажи и мансарды друг на друга, закрывая тротуары от солнечного света даже в летний полдень.
Обитатели солидного, зажиточного правого берега вовсе не стремились уйти в тишину и безвестность, растворившись в городской сутолоке. Они давали своим улицам имена — Туннельная, Мостовая… Эти улицы были широкими и прямыми: настолько, что по некоторым из них даже мог проехать экипаж, ни разу не оцарапав о шершавую кладку свои бока.
Дома там тоже были другие — приземистые, основательные, как старый буржуа на покое в кругу семьи и друзей, ждущих-не дождущихся переделить наследство. А самые спокойные, самые основательные и самые буржуазные улочки были, конечно, между Лувром и восточными воротами Сент-Оноре. И та, на которой располагалось заведение папаши Левена, выделялась на первый взгляд из общего ряда только тем, что на первом этаже или в подвальчике почти каждого дома ждал гостей какой-нибудь трактир или кабачок.
Но если незнакомому путнику посчастливилось бы пройти из конца в конец все пятьсот шагов этой улочки — он бы очень удивился, не увидев на ней ни одной вывески, ни одного знака, указывающего на название.
Почему посчастливилось? Да потому, что незнакомый разиня-путник, глазеющий по сторонам в поисках вывесок, рисковал здесь не только лишиться кошелька и пуговиц (это как раз было нормально для любой части Парижа), но и быть на следующее утро выловленным из Сены с дыркой от ножа в спине и так и не утоленным любопытством в глазах. Или не выловленным — как повезет.
Здесь действительно не было вывесок, потому что в реестре городских улиц эта — не числилась. Здесь почти не было шумных драк и скандалов, здесь не собиралась бродячая публика, но достопочтенные буржуа и кавалеры, живущие на соседних улицах, предпочитали не соваться сюда без крайней необходимости, а идя в ночное время домой — давать хорошего крюка, лишь бы не появляться на этой, всегда тихой, спокойной.
Даже городская стража и королевские жандармы появлялась здесь только по особым случаям, выбирая маршруты для регулярных ночных обходов подальше от этих тишины и спокойствия. Мертвой тишины и кладбищенского спокойствия.
Собственно, меткие на слова парижане и окрестили между собой эту безымянную улочку Покойницкой. Рю Морг.
В подвальчике папаши Левена всегда было прохладно и сумрачно. После пекла раскаленных августовским солнцем улиц — даже привычному человеку было неуютно и неприятно. Спустившаяся же по склизким ступеням девушка вовсе не была завсегдатаем. Более того, сам папаша Левен, стоящий у стойки, мог бы поклясться, что видел ее в первый раз. Однако, видимо, в заведениях подобного типа она была не впервые.
Резко шагнув влево от входа, чтобы избежать возможного нападения из-за двери, она быстро метнулась к кабатчику и тихо, но властно спросила:
— Остряк здесь? Я от Волка.
Левен прищурился, глядя сквозь странную гостью куда-то в сторону Нотр-Дама:
— Таких здесь нет. Ошиблись, барышня, — потом нахмурился и неприветливо продолжил: — Шли бы вы отсюда подобру-поздорову. Не место здесь для таких, как вы.
Плотнее запахнувшись в бархатный темно-синий плащ, девушка недобро улыбнулась:
— Слышь, не зли меня. Я сама решаю, где мне место, а где нет. Принеси окорок побольше, кувшин вина получше, и как появится Остряк — скажи, что его ждут.
Пожав плечами, Левен проследил за хрупкой фигуркой, скользнувшей за дубовый стол в углу кабачка, а потом сделал едва приметный жест одному из посетителей. Убедившись, что он понят, пошел за заказом: клиента можно было обобрать и даже убить, но накормить его — был святой долг содержателя трактира.
Вернувшись из кухни с окороком под мышкой и кувшином вполне сносного по парижским меркам пойлеца в руке, папаша застал в зале не совсем ту картину, которую он ожидал увидеть: Жак Пижон, один из самых смышленых «сборщиков» (или попросту говоря, карманников), переминался с ноги на ногу возле давешней девицы. Его рука была пригвождена рукавом к столу тонким стилетом с резной рукоятью, а сама же гостья вроде бы тихо — но слышно на весь подвальчик — внушала:
— Ты что, попутал чего? Я в следующий раз тоже попутаю, без пальцев останешься, понял! — и заметив папашу Левена, добавила: — А ты, жирдяй, не нарывайся. Я сегодня добрая, и настроение у меня хорошее. Было. Поэтому многие здесь еще живы. Но еще одна воровская выходка — и я за себя не отвечаю, ясно?
Толстяк залебезил, рассыпая любезности и комплименты, попутно пытаясь высвободить рукав незадачливого сообщника — но стилет глубоко вошел в дуб. Гостья же одним легким движением выдернула лезвие и спрятала его в рукаве:
— И Остряка найди. Я жду.
Отойдя к стойке, Левен на бросил на ходу Жану:
— Гагара в натуре крутая. Надо бы Франсу мигнуть.
Через мгновение Жан был уже у широкого стола в темной даже по меркам этого сумрачного подвала нише. Шепотом докладывал на ухо мрачного вида господину, который наблюдал всю эту клоунаду, не отрываясь от зайца на вертеле и периодически поднимая кубок за здоровье милостивого короля Луи, что в очередной раз подписал амнистию.
Пощипывая узкую бородку, Франс задумчиво протянул:
— Ну, Волк пацан тертый, лоха на малину не пришлет, легавым не вломит, — жестом он отпустил Жана чинить рукав и размышлять над своими ошибками, а сам крепко задумался: чем чревата для него эта нежданная …
Впрочем, долго размышлять ему не дали. Серая тень метнулась по погребку, и вот уже в другое ухо раздается горячий шепот:
— Шухер, легавые! Щас Краба трясут, потом здесь будут. Обрываться надо.
Жорж Фонтене, он же Жора Краб, держал кабачок напротив папаши Левена. Франс быстро прикинул, что он договаривался с прево насчет облав только неделю назад — и без каких-то веских оснований тот не стал бы устраивать рейды на улицу Морг. Значит, ищут кого-то конкретного, и скорее всего — по наводке. Удержав вестника за рукав, он спросил:
— А что, Сыч, кого лукают?
— Да лярву какую-то. Пока у Краба шмон начался, я с мусорком знакомым успел перетереть, — и
Сыч немедленно выложил приметы разыскиваемой особы: рыжие волосы, рост средний, раскосые синие глаза, виртуозно владеет холодным оружием, разыскивается по подозрению в ведовстве и некромантии.
— Хм… — Франс задумчиво допивал вино, глядя на странную посетительницу папаши Левена: раскосые ведьминские глаза, из-под капюшона выбиваются рыжие пряди. Он посмотрел на Сыча и саркастически спросил: — Что, Inquisitio Haereticae Pravitatis Sanctum Officium?
Тот поперхнулся слюной:
— Чо?
— Ничо. Рви когти, говорю, а если ласты заломают, коси под лоха голимого, пока не нагонят.
— А сам-то как?
— Во многия знания многия печали, Сыч. Давай, канай отсюда, пока в натуре не повязали.
Толстяк Левен уже готовился к встрече, когда Франс галантно склонился у стола таинственной гостьи:
— Доброго вечера вам, уважаемая госпожа. Вы, кажется, не горите особым желанием встречаться с достославными служителями господа и престола? А вот они, наоборот, спят и видят — как бы вас побыстрее залучить в свои пламенные объятия. Поэтому рекомендую как можно быстрее покинуть этот гостеприимный подвальчик. Готов сопровождать вас…
— Инквизиция здесь? Уже? Странно, — равнодушно протянула девушка. — Но не могу воспользоваться вашим предложением: у меня здесь назначена встреча. И к вам у меня, в силу вашей любезности, только один вопрос — ты кто такой, мать твою?
— Никогда не грубите незнакомцам, моя госпожа… У меня много имен. Но из тех, которые могут быть интересны вам, назову только два — Франсуа и Остряк. А как прикажете именовать вас, высокородная госпожа?
— Ну наконец-то! Что так долго? Я Мортиция Лебенфра, и вам должен был отписать обо мне тот, которого вы называете Волк. Как принято говорить у вас, цинкануть маляву.
— Может быть, и должен был отписать госпожа. Но не отписал и даже не цинканул. Вообще же, нам не очень нравится, когда посторонние используют наш язык. Это звучит для нас примерно так же, как для вашего уха звучали бы заклинания — надумай я произносить их.
— Ладно, считай познакомились. Вы всегда так велеречивы, Остряк?
— Вовсе нет, моя госпожа! — он скользнул взглядом по лестнице, где уже маячили серые фигуры королевской стражи. — Только тогда, когда счет идет на секунды. Прошу за мной.
От столь галантного предложения, подкрепленного силуэтами при входе (их пока успешно сдерживал своей мощной фигурой папаша Левен, но было понятно, что это ненадолго) просто невозможно было отказаться.
Следуя за Франсом, Мортиция шмыгнула к той самой нише, где был его стол, и через мгновение они уже стремительно двигались через потайной проход в стене. Каменный пол был усыпан соломой, которая глушила топот подкованных каблуков, и им прекрасно было слышно, как доблестные стражники шумно проводили обыск в подвале, ненавязчиво перемещаясь в сторону кухни и винных погребов. Услышали они и пронзительный, почти змеиный шепот:
— Не сметь напиваться, собаки. Искать. Найти и привести ко мне. Если здесь нет — не задерживаться. Сгною!
Франсуа бросил искоса взгляд на девушку:
— А вот и один из ваших друзей-инквизиторов. Можно вернуться и в щелку понаблюдать, если желаете.
— Нет времени, слишком рискованно. Да и что на него смотреть — поди, не грелка расписная. Куда сейчас?
За разговором они добежали до глухой стены, которой заканчивался тайный ход. Остряк почесал в затылке:
— Надо же, моя госпожа. Тупик. Что ж теперь делать-то? — и услышав, как Мортиция задохнулась от злости, добавил: — Ума не приложу, когда тут успели стенок понастроить.
С досады он пнул камни тяжелым сапогом, и с едва заметным скрипом часть кладки отъехала в сторону. Показалась витая кованая лестница. Франс довольно всхрюкнул:
— Да нам повезло. Я совершенно случайно нашел механизм, открывающий проход в свои же собственные апартаменты. После вас, моя госпожа. — И он снова переломился пополам в галантном поклоне.
— Остряк хренов. — Недовольно процедила Мортиция. — Оставьте ваши шуточки для королевской стражи. — Она начала подниматься, потом оглянулась: — Ну так что, вас насовсем вот этак скрючило? Время, время уходит.
Пока Франсуа закрывал за собой дверь и тщательно драпировал портьерой стену, девушка не находила себе места, перемещаясь, как капля ртути в колбе алхимика, по роскошно убранному кабинету с длинными книжными стеллажами и узкими бойницами стрельчатых окон.
Закончив маскировку, Остряк взял со стола хрустальный графин с темно-рубиновой жидкостью и два серебряных кубка:
— Как ни досадно, госпожа Мортиция, но нам придется потерять еще пол-часа нашего общего драгоценного времени. Лично я как-то не хочу сейчас спускаться вниз: уверен, что все ходы-выходы из здания все еще под наблюдением. А у нас как раз будет возможность обсудить нашу, такую романтическую и почти случайную встречу. Я предлагаю тост и за нее, и за вас, и за вашу красоту!
Говоря так, он разлил вино, изысканно отсалютовал даме. И немедленно выпил.
Мортиция не притронулась к кубку, но метаться из стороны в сторону перестала, сосредоточившись на книгах:
— Что там обсуждать? Не вижу цели и смысла в долгих разговорах. Дело надо делать. — Она немного помедлила и уже другим тоном добавила: — А я совершенно по-другому представляла себе и логово главаря разбойников, и лично вас, Франсуа Остряк. Вы умеете произвести впечатление, даже на меня.
— Видите ли, моя госпожа… Моя прекрасная госпожа! Вот вы как-то тоже не похожи на старую каргу в дранной островерхой шляпе и помелом в костистых трясущихся лапках. И ваш классический профиль не украшен бородавкой на этом благородном греческом носу. Время идет, и ведьмы уже не те, и бандиты немного изменились с темных веков, не так ли? А что касается дела — то тут уж, извините, без разговора никак. Без откровенного, хорошего разговора. Я не знаю вас, кто вы, откуда, и зачем пожаловали в наши Паристины — но я готов выслушать.
— Значит, Волк все-таки не написал вам. Жаль. Почему же вы тогда рисковали спасением вашей бессмертной души — и такого смертного тела, уводя меня от этих бешеных собак-инквизиторов?
— О, моя благородная госпожа. Риск, знаете ли, это неотъемлемый элемент моей профессии. А вот Волк ничего не отписал мне по вполне уважительной и достойной причине: неделю назад в имперском городе Ахене он был взят под стражу. А не далее как вчера, при большом собрании народа и в присутствии лично Великого Инквизитора Гюи де Монпелье был сожжен.
Мортиция ахнула, и что-то неразборчиво пробормотав, одним большим глотком осушила свой кубок. Не обращая внимания, Франс говорил дальше:
— В связи с вышесказанным, у меня возникло очень много вопросов к вам, как только вы объявились в кабачке папаши Левена (а фактически, в моем кабачке), ссылаясь на слова моего покойного друга и соратника. Сначала я просто присматривался — но потом понял, что медлить больше нельзя. Итак: где, когда и при каких обстоятельствах вы расстались с Анри Волком? Что он велел (если велел) передать мне? И предупреждаю сразу, я буду мстить за него. Взяли его не из-за наших дел, а именно из-за ваших.
И отбросив маску галантного кавалера и повесы, разбойник резко повернулся к девушке, уставившись в ее раскосые ярко-синие глаза своими — тяжелыми, карими, усталыми.
— Не глупите, Остряк, — ведьма выдержала его взгляд и резко отшвырнула кубок в сторону. –Генрих был не только вашим другом, но и моим. И не только одним из вас, но и одним из нас. Отсюда и прозвище в вашей… среде. Он прикрывал мой отход из имперских земель. И божьи псы дорого заплатят за его шкуру. — До крови сжав кулаки, Мортиция запахнулась в свой бархатный плащ, надвинув на лицо капюшон. Помедлив, она прошептала: — Перед тем, как мы расстались, он просил передать на словах, если увижу вас: он был неправ тогда, в Блуа, а вы победили по праву. И еще одно: «время неправых и правых рассудит, кто бы мы ни были — все-же мы люди».
Жесткий и готовый немедленно пустить в ход нож разбойник исчез так же внезапно, как и появился. Теперь перед ведьмой опустился на одно колено просто очень усталый человек, потерявший друга:
— Моя благородная госпожа… Больно потерять друга, но потерять друга, примирившись с ним только после его смерти — это почти что превыше людских сил. Только он, Анри, и только ко мне, несчастному Франсуа, мог так обратиться. Простите, что оскорбил вас недоверием. Я целиком и полностью к вашим услугам.
И в третий раз за этот раскаленный августовский вечер он склонился в глубоком — но на этот раз не шутовском и не галантном — поклоне. Ведьма резко подняла его:
— Хватит этих эмоций! С вами, французами, всегда так. Будет время — будем мстить, а сейчас мне срочно нужно выбираться отсюда. Срочно и незаметно. В полночь я должна быть в Булонском лесу, у пепелища. А уже темнеет.
— Вы там будете, госпожа Мортиция, даю вам слово. А мое слово дорого стоит в этом городе.
— Хорошо. И еще одно: как вас, все-таки, называть? Все время по имени — низко, а клички, — девушка скривилась, — оставим собакам.
— А мне приятно, когда мое имя звучит из таких чудесных губ, — сверкнул белозубой улыбкой разбойник. — Но если вам не нравится, можете называть меня мэтр Вийон.
В те времена добрая половина Булонского леса была сожжена в лютых войнах королевских жандармов с бандитами, а злая — зияла проплешинами обгоревших полян и искореженных огнем древесных стволов. Но лихие ребята мэтра Франсуа знали все тропки и закоулки — знали от дедов и отцов, чьей разбойничьей вотчиной был этот зеленый массив на окраине Парижа.
Но на холме, где приказала остановиться и замереть Мортиция, и до пожара не росло ни травинки — только камни белели в лунном свете, как черепа гигантов. Распахнув плащ, ведьма закружилась на одном из этих тысячелетних валунов в неимоверном танце, то полностью сливаясь с темно-синим бархатом небосклона, то рассекая его, как пламенем, огненно-алыми языками струящегося шелкового платья. Мэтр Франсуа заворожено следил за этой пляской, пока ему не начало казаться, что даже кости камней вторят ей и кружатся в смертельном вихре.
Полная луна светила истово, самозабвенно, и он, махнув рукой, достал из кармана пергамент, стило, и полностью отдавшись этому чародейскому ритму начал писать балладу о смерти и о дружбе, о мести и о любви: катрен за катреном, строка за строкой. Забыв обо всем, он вышел из транса только тогда, когда на пике бешеного кружения ведьма пронзительно и высоко закричала, обратив лицо прямо к раскаленному добела ночному светилу.
И тотчас на этот крик из темноты леса, из-под земли, с неба — казалось, прямо со звезд — начали одна за другой проявляться фигуры тех, кто пришел в ответ на призыв колдуньи. Их было немного, меньше полусотни, и они тесным кругом обступили Мортицию, без сил повалившуюся на снежную белизну камня, и ее провожатого: не испуганного, но притихшего и быстро сменившего в руке пергамент на отливающий лазоревым светом клинок. Не с целью вступить в безнадежную битву, а просто продемонстрировать зубы.
Тем временем, ведьма поднялась на ноги и сбросила с себя тяжелый бархатный балахон. Стройная фигура в огненно-шелковом платье, словно выточенная из красного мрамора и слоновой кости, глаза — как синие омуты, где водятся черти.
— Братья! Братья мои и сестры! — Высокий голос был негромок, но явственно различим даже для самых отдаленных слушателей. — Это я созвала вас сюда из ваших убежищ, с самых удаленных окраин и с самых окраинных далей. Но прежде, чем я открою вам цель нашего схода, я должна поделиться с вами тем, что разрывает мне сердце. С нами больше нет храброго Генриха фон Волькенштейна! Его пепел развеян в Ахене, и никогда не услышать нам больше его пения, никогда не пуститься в пляс под его лютню, никогда не станет он плечом плечу с нами в яростной схватке. Пусть Вечный Лес укроет его своими ветвями. Пусть полная луна всегда будет с ним.
Со всех сторон раздался, налетел, оглушил Вийона печальный вой, вой скорби и ярости, вой прощания и обещания мести. И поскольку оплакивали его друга Анри, Франсуа не задумываясь присоединил свой хриплый голос к этому плачу.
Ведьма подняла руку, и все утихло:
— И еще одно, братья и сестры! Тот, кто стоит рядом со мной, по правую руку, не заменит нам Генриха — но поможет отомстить за него. Он не один из нас, он человек: поэт и разбойничий атаман, кавалер и бродяга, школяр и игрок. Мессир Франсуа де Вийон провел меня сюда, рискуя своей жизнью и помог обмануть инквизицию.
Почувствовав, что собравшаяся нечисть рассматривает и оценивает его, «поэт и разбойничий атаман» посчитал себя обязанным сказать им:
— Господа, господа мои хорошие! Благородная госпожа Мортиция немного ошиблась, представляя меня. Никакой не мессир, и не «де», и не атаман. А просто мэтр Франсуа Вийон. Конечно, у меня есть определенный авторитет в этом городке на Сене, но не надо преувеличивать мой статус. Чем могу-помогу, спору нет. В первую очередь, из-за Анри, который был моим другом. А дальше — посмотрим.
— Что ж, — ведьма прожгла Вийона уничижительным взглядом. — Враги наших врагов наши друзья. А именно о них, о врагах я и хотела держать совет с вами. Вот уже две сотни лет, понемногу, маскируясь человеческими делами, псы господа — так они сами назвали себя — уничтожают наш народ. Мы слишком долго медлили и терпели. Когда у нас отнимали наши священные рощи и поляны, мы уходили и прятались. Когда жгли наши книги, наши знания, нашу историю — мы смотрели и уходили без боя. Когда разрушали наши твердыни и твердыни наших союзников-людей, мы боролись! Но проиграв — опять молчали, таились, уходили и прятались. Так было!
Из круга собравшихся полетели реплики:
— Ну да, так было…
— А что мы могли?
— Да как-то оно неважным казалось
— А я всегда говорил…
Резко окрикнув: — Хватит! — Мортиция вернула тишину на холме.
— Мы погрязли в наших раздорах, в наших интригах. Оборотни против некромантов, ведьмы против чародеев, славяне против кельтов, кельты против германцев. Мы забыли: кто мы. Мы забыли, кто сделал нас такими. Мы забыли, что они не остановятся, пока не изведут нас всех!
В толпе снова зашептались:
— Дело говорит!
— А ведь мы когда-то…
— А все вы со своими претензиями!
— Мы? Да мы вас трогали?
— Да мы вас сами потрогаем!
— Братья и сестры! — Ведьмин голос перекрыл начавшиеся перепалки, — о том я вам и толкую. Если мы не объединимся, если не забудем старые обиды и если не вспомним старое величие, нас сметут, растопчут, сожгут и развеют по ветру поодиночке. Генрих понимал это — он забыл старую вражду и помог мне, ведьме, ускользнуть от Великого Инквизитора в Ахене. Поймите и вы! Они создают ордена: бенедиктинцы, францисканцы, псы-доминиканцы. Они собирают свои силы в кулак и уничтожают наших союзников. Пора и нам объединить наши силы — надеть на пальцы наших кланов стальную рукавицу ордена, — она подняла руку кверху, и легкий ветерок облепил огненным шелком платья ее фигуру, — ордена Черной Звезды! Пора объявить войну этим выскочкам и забрать то, что принадлежит нам по праву. Это говорит вам мать-сыра земля, это говорит вам ветер, это говорит вам Луна, и это говорю вам я, Мортиция Лебенфра, которая когда-то была Марой, Княгиней Зимней Ночи.
И не было больше перешептываний и перепалок, не было больше взаимных обид и претензий. Нечисть не забыла давней вражды, но отложила ее в сторону до лучших времен, до победы над общим врагом. Времени на вражду не было, нужно было действовать.