Отрывать меура от ребенка не пришлось. Зверек вскинулся, когда его коснулись чужие руки, прищурился на Пало и тревожно чирикнул, покрепче вцепившись в прядь волос маленькой хозяйки.
— А зачем тут эта тварюшка? — удивился молодой вельхо. — Я уберу. Ох!
Чем ему попало — зубами или когтями — было неясно, очнувшийся в тепле зверек двигался быстро, и вельхо отшатнулся, зажимая кровящую ладонь. А питомец сжался и зашипел, пачкая кровью холщовую простыню.
— Уймите зверя!
— Не ори, — Вишу, старенький лекарь, нежданно получивший от залетного дракона магический дар, в отличие от многих, не испытал ни растерянности, ни страха перед нежданными переменами судьбы. То есть, несколько мгновений потрясения у него, наверное, было, но едва на площади завопили первые пострадавшие, старичок тут же подхватил свою сумку с травами и занялся привычным делом. Пало докладывали, что Вишу упражнений на развитие магии не чурается, от занятий не уклоняется, но все норовит свести к практическому применению: мол, а способно ли чародейство поскорей лекарство изготовить? А сохранить подольше? А показать направление, где водится во-от такая вот травка? Бесценный человек… то есть вельхо.
— Тихо-тихо, маленький воин… — между тем мягко бормотал старичок, старательно держа руки в неподвижности. — Никто не обидит твою подружку, обещаю. Вы молодцы, вы продержались против этой пары тварей родом из драконьего навоза… а теперь вам надо только полежать и полечиться… и все будет хорошо, я обещаю.
Меур устало посмотрел на человека крохотными глазками, но волосы отпускать не торопился. Только переводил взгляд: с девочки на лекаря, потом обратно. И шипел.
— Ты же позволишь нам полечить девочку, правда? — вмешался Пало. — Ты ее защищал, молодец. Теперь мы поможем вам обоим.
Меур снова прищурился в его сторону. Не видит? Ну да, у него вся мордочка в крови. Пало подошел поближе.
— Видишь, это я… твоя хозяйка называла меня дедушка, помнишь? Я ее не обижу.
Меур сосредоточенно посмотрел черными глазками, тихонько чирикнул, узнал. Коготки на девчоночьей косе медленно разжались. Он попытался отползти в сторону, волоча разорванное крыло, всхлипнул и обмяк.
— Вон туда положите, на сложенную тряпочку, — скомандовал склонившийся над девочкой Вишу.
— И выкинуть? — молодой вельхо, уже смазавший царапину настоем парпаны, рвался на подвиги. И желательно с нанесшим ему это «боевое ранение»
Старичок поднял голову:
— Уважаемый Пало, обратите внимание, сколь прискорбно низок в молодом поколении уровень знаний.
— А че я сказал-то?
— Действительно, уважаемый Вишу, — поддержал беседу Пало, который в этот миг понял смысл выражения: «камень от сердца отвалился» и от души наслаждался этим ощущением. Если старичок в таком хорошем настроении, то с девочкой явно все будет правильно. А остальное поправимо. И прекрасно!
— Не узнать меура! — пафосно провозгласил Вишу — так, словно всю жизнь преподавал юным личинкам и маялся от их бестолковости.
— Не быть в курсе его ценности для одаренных! — охотно поддакнул Пало. И почему он раньше никогда не дурачился?
— Не осознавать тяжести своего невежества…
— А в следующий раз он не узнает дракона?
— Зато дракон узнает его… и у кого-то будет роскошный ужин!
— Да я… осознаю я!
— Тогда возьмите теплой воды, юное дарование, и отмойте малыша от крови, — сменил тон Вишу. — Пока мы будем лечить хозяйку. А потом все-таки положите его на чистую холстинку и сюда, к свету.
— А… а вы и его лечить будете, что ли?
— А уровень образования и в самом деле низок… Уважаемый Пало?
— Уважаемый Вишу?
— Да понял я, понял! Больше не буду! — взвыл ученик, осознав, что все может начаться сначала. — Сейчас помою!
…А с малышкой все и в самом деле оказалось не так плохо. Да, переохлаждение. Да, несколько ушибов. Истощение. Несколько дней в тепле и покое, зелье от боли и травные отвары, и все снова будет правильно…
Последнее, что слышал Пало, закрывая за собой дверь, это ворчание старичка по поводу бестолковой молоди, которая посмела сомневаться в способности старого лекаря зашить поврежденное крыло…
Лес дышал жизнью, следил за путниками десятком пристальных взглядов, что больше напоминали блуждающие светцы, приглушенно шемел и переговаривался на своем неведомом языке. Но для Верса он казался мертвым, да и во рту от каждого вдоха явственно ощущался горьковатый привкус — словно он нюхал свежепролитую кровь.
— Жертва… — Герен вздрогнул от шепота, недоуменно оглянулся на Верса. И тот пояснил: — Или просит, или ждет, или предчувствует… Точно не могу почуять.
— Может… — Герен сбросил капюшон плаща, чтобы лучше вслушаться в переплетенье лесного шепота и отзвуков, — может, недавно кого поблизости прибили, а ты ловишь последнее дыхание жизни?
Верс пожал плечами: он и сам толком не понимал, что и отчего с ним происходит, то накатывали какие-то видения, то слышались глухие голоса, которые ему по несколько раз повторяли одно и тоже, но слов было не разобрать. И ладно бы если ночью, на грани сна и яви и не такое причудится, но вот когда бодрствуешь — видно, плохо дело. Мало ли слухов ходит про людей, что от пыток разума лишались, а он ведь и от кнута боль стерпел, и огнем горел. Но если на себя примерить, то бродить без памяти и осознания по селищам и скоморошничать на местах не хотелось бы. Одно дело песни да были складывать и людям их петь, а вот так… Верс аж передернулся от отвращения. Тогда пусть уж будет учебка, тупые занятие и бои, в которых легче всего обо всем забыть и всего лишь выполнять приказы.
Они шли уже окольными тропами пятый день, по первости даже на ночевки не останавливались, а почти без отдыха пробирались через чащобу даже ночью. Верс поначалу хотел было делать привалы, но с удивлением обнаружил, что и сам в сумрачной весенней темноте хорошо различает даже маленькие веточки в кронах деревьев и мховые кочки под ногами, да и его попутчик шагает по ночному лесу также быстро и бесшумно как и по дневному. Первый привал они сделали лишь под вечер второго дня. Костер разжигать не стали, да и лежаки из веток не ладили — удачно обнаружили под хлопьями и комьями стаявшего снега заброшенное лежбище бера, где и отдохнули до утра, даже не карауля в очередь. И так были уверены, что любую угрозу загодя почувствуют, лишь лаз за собой, как в берлогу забрались, закидали-закрыли сушняком.
Спать было зябко: старая подстилка еще не обветшала окончательно, но высохшая листва и иглица совсем не грели. Свой плащ Герен расстелил поверх лежбища, а плащом Верса они вдвоем укрылись, тесно прижавшись друг к другу чтобы согреться, но сон не шел. Да и запах смерти, прежде далекий и равнодушный, стал сильнее и назойливее. Верс повернулся, лег на спину и чуть приподнял руки, сведя ладони ковшиком.
— Нашел час забавляться, — проворчал Герен, наблюдая за огненным шариком, что покачивался и подскакивал в руках Верса, ласкаясь как игривый котейка. — Еще сушняк подпали…
Верс рассмеялся — огонь для него был не горячим и не обжигал. Наоборот казался мягким и пушистым, а еще приятно обволакивал холодные пальцы теплом.
— Помнишь, еще мать жива была, а отец собирал мальчишек и на озеро зимой отправлял? — Верс чуть прищурился, то ли вспоминая, то ли так удобнее было глядеть на огонек в ладонях. — И задание было взять ледяной град…
— Только в сам град он сажал в оборону не мальцов, а воинов, — Герен тоже улыбнулся добрым воспоминаниям. Хотя тогда они такими не казались: день промерзнуть на крепком морозце, голыми руками отбивая налеты парнишек, вооруженных рогуляли с затупленными концами да дубинками, и при этом защищать град, стена которого хорошо если по плечи достает. — Тебя бойцы бешеным звали… не знал что ли? У богов и заступников просили уберечь, чтоб не попасть на ту часть стены, куда ты полезешь. Ты же шел напролом, боли от ударов не чувствовал, а бил резво. Хоть и помнили, чей ты сын, но в драке, как с тобой кто сходился мигом об этом забывал и бился хоть уцелеть.
— Не знал. — Верс помолчал. Отчего-то сами снежные да ледовые битвы на память ему не приходили, зато он ясно помнил, как прибегал домой и прижимался к горячей печи — мать жарко топила. И пил сладковато-горький настой из засушенных ягод смородины да рябины, размешанный на меду. — Так ты же часто против меня выходил.
— Да, мне-то что… — Герен вытащил из подстилки сухую веточку потоньше, закусил зубами. — Я любого бойца мог тогда положить, а ты что? Мальчишка. Но сейчас с тобой… — Ординарец задумался, оценивая шансы. — Нет, не рискну. Только вот до сих пор мне не неведомо, откуда в тебе огонь? За смерти его не получить, с ним родиться надобно. А у тебя в роду огненных людей не было — я полковника долго расспрашивал. Да и поделиться твой паренек с тобой не мог, но ты ведь и Зов слышишь, и с огнем управляешься.
Верс не ответил — он и сам не раз задавался этим вопросом. Но понимание приходило ему от самого огня, который был и внутри, и снаружи.
— А мне позволишь? — Герен с мольбой указал на огненный шарик.
Верс легко перебросил золотой пульсирующий комок в руки ординарца. Тот продержать его смог мгновение и тут же замахал обожженной ладонью. Огненный шар упал, расплескался по подстилке и тут же сушняк затрещал, разгораясь веселыми искрами. Герен дернулся к влазу, торопясь выбраться из горящей берлоги самому и вытянуть, если понадобится, Верса. Но тот опустил руку на полыхающие ветки и… огонь моментально погас, сжался, втянулся, превращаясь в безобидную искорку. Так что о недавнем пожаре напоминали только обуглившаяся местами подстилка.
— Я такого еще не видал, — Герен даже сам пощупал места, где плясал по лежбищу огонь. — Даже у Старшего воина Зова… как ты это сделал?
— Попросил утихнуть, — Верс глянул по сторонам и повел рукой. Огонь, повинуясь его движению и воле, скользнул вдоль стен, охватывая всю берлогу, и затрепетал язычками пламени, окружая лежащих в центре подстилки людей.
— Да, так намного теплее, — вздохнул Герен, устав удивляться новому мастерству Верса. — Давай спать.
Берлога от огненного круга быстро подсохла и прогрелась, так что даже под плащом стало жарковато. Герен покрутился с бока на бок, но если прежде хотелось спать, но мешали холод и сырость, то сейчас от полыхающего точно вдоль стен огня сон пропал напрочь.
— Верс, — Герен ненадолго замолк, раздумывая как бы сказать доходчиво, но и так, чтобы парень не вспылил. — Тебе теперь таиться придется…
— Отчего? — Верс, словно пробуя огненное мастерство, то поднимал языки огня до свода берлоги, не добавляя жара, то расписывал стенки узорами.
— Про камни для вездеходов слыхал? — Тень, омрачившая лицо Верса, была настолько быстрой, что не следи Герен пристально за парнем, то и не заметил бы. — Так вот ты… тоже…
— А ты? — Верс удивленно глянул на ординарца. — Ты прожил в районе больше двенадцати зим.
— Я не прошел посвящение — у меня нет знаков огня, — Герен говорил обыденно, точно о делах давно забытых и не имеющих к нему никакого отношения. — А по другим признакам огненных людей и не вычислить. У нашего племени обычные глаза, обычная кровь будет течь из раны. Ее узнать можно только если вскипятить, тогда она превращается в огненные камни.
— Мне знаки огня тоже никто не наносил, — Верс мотнул головой.
— А их только сам огонь и может поставить, когда принимает к себе нового воина. — Герен коснулся рукой плеча парня. — Проверь — должны уже проявиться.
Верс торопливо сбросил комбез, стащил нательную рубаху, не обращая внимания на боль, когда ткань царапнула заживающие раны. Попытался разглядеть плечи.
— Ну, парень, считай тебе повезло, — Герен горько усмехнулся. Знаков огня на спине Верса было не разглядеть из-за заживающих ожогов и следов от кнута. — Пока повезло, но как там дальше будет… может, как спина загоится, проявятся… хотя кто знает… я вот даже на рубежах не видел ни одного воина, который бы так с огнем управлялся, даже Старший и то такое, как ты не творил, а у него все плечи в знаках были.
В тишине леса, такой пустой и одновременно оглушающе шумной, долгое время слышалось напряженное шуршание, словно кто-то ходил нарочито громко. Терна нашла дерево, на которое все-таки смогла забраться, и усевшись на одной из нижних ветвей кое-как, прикрыла глаза.
Лес – удивительное место. Когда она видела зеленые массивы издалека, с полей фермы, ей они казались мягкими земными облаками. Когда днем собирала ягоды для старика Радмира – лес был ей скорее другом, в общении с которым нужно быть внимательным, чтобы не свернуть в сторону от темы и не пропасть в чаще. Однако даже сбиваясь иногда с проложенной тропки – Терна всегда находила дорогу. Даже когда возвращалась ночью от Лилоса, и чаща вокруг была темной и казалась одним большим размазанным пятном, она чутьем выходила к деревеньке. Запах, свет свечей, лай собак – каждая крупица знакомых тропинок приводила ее к домику на окраине, где она, оставив страх позади, заваливалась спать.
Сейчас лес окружал ее плотным кольцом. Здесь было тихо – никакого лая собак и смеха детишек, которые до последнего не хотят спать. Здесь было громко – деревья шумели листвой, ночные животные выбирались из нор на охоту. Но Терне все равно хотелось вести себя громко. Неосмотрительно шумно, словно выкрикивая в темноту кустов – «я тут!». Будто бы дикие звери могли ее испугаться, а разбойники – отступить. Громкие шаги и даже собственное дыхание заглушали остальной шум леса, и на сердце у девушки не на долго становилось спокойнее.
Терна поерзала на неудобной ветке, стараясь крепче прислониться спиной к стволу. Во сне, упади она с такой высоты, вряд ли сломаешь спину, но даже ушибы сейчас ей были ни к чему. Но благо что-то, а спать, стараясь не сползти к холодному полу или в накапавшую с крыши лужу – она умела, значит, и с ветви не сползет.
Примерно с такими мыслями, стараясь изо всех сил заглушить тревогу в себе, девушка постаралась погрузиться в сон.
Вместо снов перед ней мелькали обрывки, и волнение продиралось в мозг, как зверь через чащу. Ей слышались шаги, и она распахивала глаза, пытаясь вглядеться во тьму. Как на зло, даже луна уползла и не было ничего видно. Она снова закрывала глаза и тут что-то маленькое, ползущее, касалось ее волос, перебирая лапами, и Терна хлопала себя по затылку и вздрагивала всем телом от мурашек. Паук? Червяк? Лист? Попытки заснуть были похожи на муки. Первый раз она подумала, что даже в конюшнях спалось не так дурно.
Но ночное время шло, хоть и медленно, и Терна начала засыпать уже от усталости. Еще сквозь сон ее беспокоило какое-то лесное мельтешение, слышалось уханье совы, но в очередной раз она просто не смогла разомкнуть глаз и сдалась.
Пока лес уже готовился к тому, чтобы проснуться с первыми же лучами солнца, ей снился хоровод листвы, пробегающий мимо. Казалось, что ноги гудят от долгого бега, хотя во всем была виновата неудобная поза. Все ее тело пыталось расслабиться и в то же время было напряжено, как струна. Если бы Терна смогла растечься по дереву, то давно бы уже вросла в кору и наконец уснула по-настоящему крепко. Но скоро из-за ветви, которая нависала над ней, сверкнул первый луч – солнце сейчас просыпалось рано. Девушка открыла глаза почти мгновенно, распахивая их и встречаясь взглядом с повисшим на паутинке пауком.
Лес говорил ей доброе утро. По-своему честно.
Спрыгнуть с дерева было легче, чем забраться на него, но страшнее. Наконец она немного криво приземлилась в траву на ноги, и подхватив сумку, которую швырнула на землю первой, Терна огляделась еще раз, уже не надеясь понять, куда лучше направиться, и приметив куст ягод, выглядывающий из-за другого куста, решила, что это как раз по пути.
После того как ее пола рубахи была наполнена спелыми круглыми плодами, она медленно пошла к северу. Интересно, можно ли выйти таким образом к замку темного принца? Или в горы? Терна надеялась, что люди где-то там точно должны быть и старалась не думать, что леса бывают бесконечными, особенно если идешь вдоль.
Терна потихоньку закидывала себе в рот по одной ягодке, перешагивая через корни. Вчера она паниковала от надвигающейся темноты, а сейчас, в свете дня, ее разум снова был чист, как разум ребенка – и она понимала, что так будет от ночи до ночи. В сумке еще приятно тяжелел хлеб, и это успокаивало. Правда, с водой будут проблемы – но щедрые земли в изобилии дарили почве ручьи, а пока она вовсю наслаждалась соком ягод.
В глубине души Терна совершенно не знала, что будет делать… Ни в каком случае. Если на нее нападет дикий зверь, если начнется дождь, если она заблудится и так и не выберется к людям, если станет холодно, если кончится еда… Сколько способов умереть несчастной смертью! Розги от Овода так не пугали, потому что у этого был определенный сценарий. Отсутствие понимания, что будет дальше, образовывали в голове девушки пустоту. Она надеялась дошагать до края и что страница этой истории просто перелистнется. Что будет, если сказка про лес бесконечна – думать не хотелось. А ведь это мог быть прост оконец. Сотни людей оканчивают свои жизни, даже не начав, а у Терны не было никаких доказательств, что она лучше кого-то и должна еще прожить множество приключений. Или злоключений?
Мысли вертелись, от ягоды к ягоде, пока те не закончились. Терна отряхнула рубашку, поправила сумку, и зашагала бодрее. Если странице суждено быть перевернутой, пусть кончается быстрее, если нет… То пусть тоже.
В такой ситуации она могла бы сделать кое-что для своего спасения – воззвать к Аргону. Но то ли он был слишком занят на пиру, то ли девушка увязла в собственном круговороте мыслей, но даже тень подобной идеи не скользнуло у нее в голове. А сам по себе принц в ее дела не лез – не потому что не волновался, а потому что ему не особенно было интересно. Хотя стоило бы проявлять больший интерес – если бы сейчас Терну загрыз волк, то принца странным образом нашли бы с вспоротым брюхом где-нибудь на шелковых черных простынях или в излюбленной ванне.
Но пока путешествие девушки все еще напоминало прогулку. Словно она шла по едва одичавшей аллее, где вокруг, на самом деле, за деревьями – прячутся домики, ходят люди, и в любой момент можно прекратить прогулку. Даже дикие звери скрылись куда-то прочь, попрятались и спали.
Удача это была, или наоборот, дурное предчувствие? Потому что звери похуже, чем те, что носят шерсть – были в двух шагах к неспешно идущей в их сторону девушке.
Совсем скоро до девушки долетели звуки, присущие большой компании мужчин – гомон, хохот, отголоски пьяных историй и чавканье остатками вечернего пиршества. Встретить людей в лесу – было настоящей удачей! Смотря каких, конечно.
Терна шумно продралась из кустов к небольшой поляне с костром, и когда ее взгляду предстала компания явно бандитски выглядящих людей – подумала, что можно было сперва подкрасться и посмотреть. Но мысль пришла непозволительно поздно.
Мужчины не сразу услышали ее – они не ждали гостей, да и к ним были готовы – у каждого за поясом торчал нож, вокруг лежали дубинки и горы другого барахла. Это была стоянка разбойников – такие хозяйничают на трактах и грабят купеческие повозки. Все они были одеты в рванину – но не такую, что у Терны, рубаха из самой дешевой ткани, на разбойниках было надето все что они смогли себе прикарманить, вразброс – дешевые штаны с расшитыми атласными рубашками, красные купеческие халаты, рванье и сверху подбитый мехом жилет, и так далее. Терна раньше никогда не видела разбойников – на деле они мало отличались от обычных мужчин, а может быть, даже ничем. Только сейчас их было много, а Терна – совсем одна, даже без Лилоса, а мужчины – пьяные и вооруженные.
Видимо, сейчас они отмечали очередной грабеж.
Все мужчины сидели вокруг костра и пили, ели, размазывали жир от жаренного поросенка по губам и руками вытирали о полы. И взгляд одного из них, сидящего напротив Терны, вдруг наткнулся на ее фигурку, замершую у дерева.
— Эй, мужики, гости у нас! – гаркнул он, довольно расползаясь в улыбке.
Терна вздрогнула и попятилась, но все мужики до одного сразу побросали свои фляги, и трое самых близко сидящих встали и пошли к ней. Даже если бы хотела, убежать она не успела – через секунду ее за руки выволокли ближе к костру.
— Кто это тут к нам залетел? Что за пташка? – гудели они, снова прикладываясь к флягам и посмеивались.
— А я тебе говорил, Гарс, что бабу хочу – так она сама ко мне дошла! – расхохотался один.
— Да худая какая-то, ты не мог пофигуристее загадать, волшебник?
— А я как раз люблю простушек, они такие беззащитные, видать знают, что лицом не вышли, поэтому ты ее дерешь – она молча радуется.
Терна онемела, слыша со всех сторон довольный, однозначный гомон. Один из мужчин, который держал ее, за руку крутанул вокруг своей оси, демонстрируя товарищам «товар». Именно как товар – мужчины осматривали ее, оценивали каждый миллиметр, под хохот и сальные шуточки оглашая ее достоинства и недостатки.
— Что, деточка, отдохнешь в компании бравых воинов? – подмигнул сидящий прямо перед ней бородатый разбойник и протянув руку, шлепнул Терну по заднице.
— Хаха, смотри как побледнела! – засмеялись все сразу.
— Да мы тебя не обидим, — сказал один
— Скорее всего – добавил второй, и они перемигнулись.
У Терны пересохло в горле.
Она пристально смотрела куда-то в центр, в костер, боясь поднять взгляд на кого-то из насильников конкретно. В ее голове единственное сочетание звуков билось, пульсируя.
«Аргон!!!»
В его сне чуть припорошенная белым бурая степь лениво утягивалась за горизонт; промышленные вездеходы на гравиплатформах медленно ползли через пустое пространство к невысокой горной гряде, оставляя за собой едва заметный след.
А потом он увидел Стэна. Чужого, не похожего на себя. Осунувшегося до резко выступивших на лице скул, небритого, с отросшими волосами, одетого в серую робу. Он лежал в полной темноте, забывшись тревожным сном, а потом вдруг над его головой ярко вспыхнула лампа, и он инстинктивно прикрыл рукавом воспаленные глаза…
Данди рывком садится на кровати, вперившись взглядом прямо перед собой; прикроватная лампочка, среагировавшая на движение, начинает слабо светиться. За грудиной, там, где бьется в ускоренном темпе сердце, медленно разливается болезненная пустота, так часто бывает в последнее время. Мэй говорила, что это не органика сбоит, просто эмоции. А процессор уже механически анализирует полученную информацию, сверяя с имеющимися данными.
Привычку неосознанно подключаться во время сна к инфранету, эдакий вид лунатизма, Данди заметил за собой пару месяцев назад. Довольно полезную привычку: ведь интуиция — это исключительно человеческое свойство, и бессознательные рандомные набеги во всемирную паутину навели его на новый след в его поисках, который он в данный момент отрабатывал.
Верзила, до сей поры лежавший рядом совершенно неподвижно, внезапно выскальзывает из-под одеяла и поднявшись на ноги, потягивается, напоминая кого-то из крупных хищников семейства кошачьих.
Пока усталая органическая часть мозга Данди, за последние несколько суток получавшая куда меньше сна, чем требовалось киборгу его линейки, пытается сообразить, что этот абсолютно голый DEX делает в его постели, процессор услужливо прокручивает все события последних суток – поздний завтрак в баре, вести о киборге, убившем хозяев, знакомство с Верзилой, попытки убедить толпу фермеров и прибывшего следом шерифа повременить с выводами.
Следом — визит в офис шерифа, анализ пятен крови, изучение сделанной DEX-ом видеозаписи, подтвердившей все, что он сказал, поездка на место преступления, куда сотрудника ОЗК брать не хотели, но он настойчиво напросился. Как оказалось, не зря – во время осмотра дома он заострил до предела свой анализатор запахов и почуял, что на постели одной из гостевых комнат убитая хозяйка дома совсем недавно занималась сексом. Но не с мужем, а с другим мужчиной. А еще, помимо, перерезанного горла, у женщины была травма головы – не смертельная, но гарантировавшая сотрясение мозга. И если травма неизбежно будет обнаружена при осмотре тела судмедэкспертом, то факт прелюбодеяния вполне мог остаться никем не зафиксированным.
Данди устало трет переносицу, мимолетно думая, что люди зря так редко используют киборгов в расследованиях преступлений, а следом вспоминается Стэн, и тот рассказанный им анекдот, герой которого после попойки проснулся поутру в одной постели с голым мужиком и сильно чего-то там испугался. Данди тогда долго и дотошно выпытывал у Стэна причину испуга, и почему пробуждение в одной постели с голой женщиной вызвало бы совсем другую реакцию.
Сейчас он не испытывает страха, оказавшись в аналогичной ситуации, в конце концов он сам предложил шерифу взять над Верзилой временную опеку, а в снятом им гостиничном номере оказалась всего одна кровать. Ощущение похоже на тоскливое раздражение – вместо того, чтобы искать Стэна, он влип в историю с убийством и вынужден помогать этому DEX-у. Разумеется, вчера он связался с ОЗК, и Мэй обещала прислать кого-нибудь, но этот кто-нибудь доберется сюда минимум дней через шесть, а Данди не планировал здесь так долго задерживаться.
С тяжким вздохом вновь обратив взгляд на живую причину своих затруднений, Данди замечает, что Верзила даже и не думает одеваться, а сноровисто заваривает чай, красуясь отменной мускулатурой и обнаженными поджарыми ягодицами. В памяти всплывает ироничное высказывание Стэна о том, что если киборги надумают податься в модельный бизнес, то людям там делать будет нечего.
Тела многих DEX-ов и вправду отличаются скульптурным совершенством, не говоря уже об Irien-ах, хотя, обилие шрамов на боевых киборгах весьма затруднило бы карьеру модели. Вот и Верзила не исключение – на спине явно след от плазмы, поперек живота уродливый шрам от колюще-режущего оружия, а левую ногу как будто кто-то пытался откусить чуть выше колена. А на правом плече… Стоп. Эти татуировки чертовски знакомо выглядят…
Мигом проснувшаяся органическая часть мозга Bond-а заработала в унисон с процессором. Некоторые хозяева наносили своим киборгам тату, в основном гламурная молодежь, чтобы хвастаться друг перед другом. Но это совершенно точно не тот случай.
На самом деле, значение этих рисунков нельзя было просто так найти в инфранете. Данди понимал его исключительно потому, что во время работы на спецотдел одно из их со Стэном заданий было связано с мафиозными кланами. И еще он знал, что мафия не наносит своим киборгам таких татуировок, их частенько просто клеймят как скот, но вот такие знаки имел право носить не просто какой-нибудь «солдат». «Верзила», значит… Простой фермерский кибер, грузчик и уборщик навоза. Ну да, ну да…
Между тем, почуяв пристальное внимание к своей персоне, DEX оборачивается с чайником в руке. Вид у него совершенно невинный. Был бы, если бы не ироничный прищур и заметно повысившийся уровень феромонов.
Что ж, откровенное разглядывание голого киборга человеком можно истолковать и так, почему бы и нет. Данди наверняка производит впечатление потрепанного судьбой неудачника, чья сексуальная жизнь способна нагнать уныние на кого угодно, а такие особи не особо разборчивы – за неимением фигуристой девицы, или нежного, умелого Irien-а сойдет и здоровенный боевой DEX, который на данный момент полностью от него зависит. Верзила явно готов отплатить сотруднику ОЗК за свое спасение и последующую помощь, и Данди, определенно, имеет желание ею воспользоваться безо всякого стеснения.
Поднявшись на ноги, Bond делает шаг вперед, не сводя глаз с татуировок. Сердце ускоряет темп, мозг, соединившись с процессором, прорабатывает варианты развития событий. Мафия… Это хороший шанс… Приблизившись, он проводит пальцем по рельефу бицепса вдоль черных линий. Верзила, чуть склонившись, вкрадчиво-многозначительно произносит:
— Ничего что я без одежды? Ты велел мне ее вчера постирать, и она еще не высохла. Тебе чай с сахаром, или без? Не знаю, какой ты предпочитаешь, тут был только черный.
Данди поднимает голову, глядит ему прямо в глаза. Начинает говорить – жестко и отрывисто.
— Я хочу, чтобы ты уяснил – вчера я удержал тебя на плаву, но также легко могу и слить. Уверен, ты это и так понимаешь. Мне нужно от тебя кое-что, но вовсе не то, о чем ты подумал. Я знаю, что означают твои татуировки, — заметив, как каменеет лицо DEX-а, как стекленеют его глаза, Данди продолжает, не дав ему вставить ни слова, — И не вздумай мне тут изобразить тупого кибера и выдать что-то вроде «информация не сохранена». Чтобы заслужить такие рисунки, нужно продвинуться не ниже капо, а то и выше. Киборги не продвигаются в мафиозной среде дальше расходного материала. Обычные киборги. А ты явно ооочень необычный киборг. Сейчас я буду задавать тебе вопросы, а ты отвечать. Потом мы заключим сделку. Если сделка не состоится – я сделаю все, чтобы тебя признали причастным к убийству. Это понятно?
Кивнув, DEX ставит чайник на стол и скрещивает руки на груди.
— Вопрос первый – как твое настоящее имя? Уж точно не «Верзила», верно?
Ответ звучит спустя пару секунд раздумья, во время которых DEX явно успевает что-то для себя решить.
— Брут. Меня зовут Брут.
Данди чуть приподнимает уголки рта.
— Хозяин назвал? У людей бывает довольно странное чувство юмора. А самого хозяина случайно не Цезарем звали?
Брут кивает.
— Информация подтверждена. Моим первым хозяином был дон Чезаре Горацио Монтенья. Первым и единственным.
— Вот это даааа…, — невольно вырывается у Данди, и звучит восклицание совсем по-мальчишески удивленно-восторженно. Кажется, теперь у него есть отличный шанс сильно продвинуться в поисках Стэна.
Клотильда скучала.
Она слушала трескотню пожаловавших к ней дам, этого сборища тамбуринов, бубнов и кастаньет, ущербных, завистливых, подвядших богинь, и думала, каким же средством воспользуется Геро, чтобы осуществить эту цель, эту изначальную первородную, неутолимую, как голод, потребность – чувствовать себя богом.
Он рожден на земле, в той же юдоли слез, в жалкой неизбежной конечности всего сущего, и он должен этого желать. Но как? Если он отвергает привычные, заезженные легкие пути, то вынужден обрести другой.
Какой?
Да и есть ли он, этот путь?
Она вспомнила его глаза, то печальные, то полные света, вспомнила, как он смотрел на свою беременную жену, как держал на руках ребенка, как следил за полетом птиц, как касался деревьев, будто приветствуя, как ласкал подбежавшую собаку, как улыбался нищему в трапезной, и странная пугающая мысль вдруг поразила ее.
Мысль еретическая, разрушительная. Ему и не нужно искать особых путей
или средств, чтобы прийти к желанной цели и соперничать с богом. Ему не нужно идти по пути разрушения и греха. Он уже достиг того, чего желал. Он – бог. А если не ходит по воде, то это не потому, что не умеет, а потому, что не пробовал.
***
В замке почти все окна освещены. У парадного входа три экипажа. Суета незнакомых лакеев, перебранка конюших. Ее высочество принимает гостей. Анастази мрачно косится на гербы.
– Де Шеврез с принцессой Конти. И Бассомпьер с ними. Две главные заговорщицы и шлюхи французского двора. Лучше тебе их не видеть. Вернее, лучше им не видеть тебя. Слышал про мамашу Бурже, у которой самый дорогой бордель в Париже? Так вот эта старая шлюха – нежная роза по сравнению с этими двумя высокородными дамами.
— Эй! – кричит она, высунувшись из окна.
— Поворачивай в парк!
Я возвращаюсь к себе по черной лестнице.
Мария спала у меня на руках, когда я последний раз поднимался по ней. Сейчас я один, осталась лишь тяжесть утраты. Я вновь оставил ее, отдал в чужие руки.
Любен суетится, стягивает с меня башмаки. Он делает это каждый день, и я почти смирился, хотя время от времени все же испытываю неловкость. У меня есть слуга! У меня, безродного… Это разновидность оплаты. Любен осведомляется, что мне подать на ужин. Но я не голоден. Анастази права. Легче мне не стало. Скорее наоборот. Пустота в жилах. Будто я снова совершил кровопускание. Только на этот раз кровью замазан не коридор, а путь от ворот Сент-Антуан до Санлиса. И я изнутри подсушен до шелеста. Вздохнув, прошу у Любена вина. Оно красное и послужит заменой крови. Но он требует, чтобы прежде я съел кусочек грудинки. Только тогда он позволит мне сделать глоток. Делать нечего, я соглашаюсь.
Приглушенные звуки скрипки. Вероятно, дамы пожаловали не просто с официальным визитом. У них было оговорено торжество. И слава Богу! Меня не позовут к ужину и до утра оставят в покое.
Когда я раздеваюсь, чтобы смыть перед сном дорожную пыль, Любен видит мои повязки и вновь укоризненно качает головой. Мне стыдно, и я готов уверить его, что подобное больше не повторится.
Уснуть мне трудно. Слишком много потрясений. Возвращение в отвергнувший меня город, комната Мадлен, спящая дочь и разговор с Анастази – все это одновременно кипит и булькает в растревоженной памяти. Единой картины не складывается, бурное, терзающее нагромождение, где каждый из образов лезет вперед, чтобы первому завладеть моим вниманием. Но стоит победителю это сделать, как его тут же оттесняет другой осколок, от- брасывает гулким ударом в висок и сам заполняет пространство.
Скрипучий голос мадам Аджани, заплаканные глаза Наннет, кособокая глиняная плошка, темный локон на подушке… Вихрь, маскарад. Я бы спрятал голову под одеяло, но это не поможет. Я очень устал, веки слипаются, но между бровей все еще вращается огненное колесо, от него во все стороны летят искры и тлеют, жгут. В теле странная тревога, беспокойство. Я никак не могу согреться, хотя ночь теплая, да и Любен всегда бросает в камин охапку виноградных лоз. Они быстро прогорают, но тепло их скоротечной жизни сохраняется до утра. Это не тот холод, который изгоняется огнем. Это холод блуждающей в пустыне души. Она бесплотна, и простым огнем ее не согреть.
Я стараюсь дышать ровнее, сплетаю мысли с помощью молитвы. «Pater noster, qui es in caelis; sanctificetur nomen tuum…» Будто сшиваю их в единое гладкое, без узелков, полотно. Они уже не пихаются локтями, а соблюдают очередность. Спокойное сонное личико Марии… Она сейчас спит. В той же комнате на тюфяке дремлет Наннет. Моя девочка не одна. Эта мысль окончательно меня умиротворяет. И я тоже засыпаю. Скрипок уже не слышно. Тишина.
Ее нарушает звук, взламывает, как тонкий ледок. Я просыпаю юсь сразу и холодею. Я знаю этот звук. Это потайная дверь. Она спрятана в спальне за шпалерой. Тайный ход ведет из кабинета герцогини сюда, и она время от времени пользуется им. Не часто, ибо предпочитает, чтобы меня приводили к ней, как одалиску. Но случается и по-другому: ее высочество снисходит до визита. Как будто пытается застать меня врасплох. Является ранним утром или в полдень. Но звук я помню. Вот он, щелчок. Ни с чем не спутаешь. Визит укротителя к зверю.
Я лежу спиной к двери и лихорадочно соображаю, стоит ли притворяться спящим дальше и поможет ли мне эта бессильная уловка. Нет, не поможет. Какое ей дело до моего сна, до моей усталости и до моих терзаний. Она пришла удовлетворить свою прихоть. Но все же я не шевелюсь. Приказаний не было. Пока я только слышу ее шаги. Шелест шелка. Она не подкрадывается. Ступает властно. И все же я замечаю неровность. Она оступилась или споткнулась. Мне полагается поспешить к ней на помощь или притворяться дальше? Трудно принять решение, если тебя лишают собственной воли. Господин все решает сам, а раб только исполняет приказ.
Но как быть, если от раба требуется помощь? Но ей она не требуется. Она не валится без сил, не натыкается на мебель и не ломает в темноте ног. Добирается благополучно. Шарит по подушке, затем по плечу и сразу стягивает с меня одеяло. Притворяться уже нет смысла. Я покорно ложусь на спину. Она торопливо находит в темноте мое лицо и гладит всей ладонью. Другой рукой, похоже, освобождается от одежды. У нее вновь возникает путаница и неловкость. Она даже теряет равновесие. Когда же она ложится рядом и губами утыкается мне в скулу, я понимаю причину ее неловкости.
Она пьяна! Дышит вином и выдыхает его в мои легкие. Я едва сдерживаюсь, чтобы не отстраниться. Она прежде не позволяла себе такого! Герцогиня могла сделать пару глотков за ужином, но благоразумия не теряла, сохраняла высокомерное спокойствие. Ибо полагала сильное опьянение за дурную привычку грязного плебса. Существам высшим негоже уподобляться безродным свиньям. Но сегодня она внезапно им уподобилась. И сделала это очень правдоподобно. Барахтается, шарит по мне растопыренными пальцами и водит мокрым, горячим ртом. Хватает мои губы, будто куски долгожданной пищи. И еще шепчет в промежутках с винным хрипом: «Мой сладкий… Какой же ты сладкий…»
Пожалуй, я бы предпочел, чтобы она оставалась прежней, деловитой и безразличной. Отдавала бы приказы. Не тратила бы время на излишнюю нежность, не кусала бы и не облизывала. Она знает последовательность: запустить механизм, воспользоваться и отбросить. Но в пьяном угаре она пытается меня ласкать. Вероятно, даже кажется себе умелой и страстной. А на деле причиняет мне боль. Ногти у нее длинные и острые. Задевает мою израненную руку, я вскрикиваю. Она замечает пробежавшую по мне судорогу, понимает вину и лепечет что-то о прощении.
– Ах, мой мальчик, тебе больно… Я сделала тебе больно. Прости меня, прости, мой сладкий…
Я сжимаю зубы от отвращения. Только бы не оттолкнуть ее, размякшую, потную, только бы стерпеть. Но страшно не это. Это все я стерплю. Страшно другое – моя каменная безучастность. Мое тело молчит. Ничего, кроме жгучего отвращения и мерцающей боли. Когда понимаю, то к отвращению добавляется еще и страх. Она пока не замечает, довольствуясь моим безропотным присутствием, будто за этим только и пришла – убедиться, что я есть, расточает свои ласки от внезапно нахлынувшей щедрости, но скоро вспомнит.
И что сделает? Ударит по лицу? Пнет коленом в пах? У меня мурашки по коже, я судорожно сглатываю. Я колода, мертвец… Она мне не простит. Что же делать? Моя чувственность в мертвенном оцепенении, ушла вместе с кровью. Я отчаянно роюсь в памяти. Мою чувственность – спящего зверя – надо разбудить, посулить ему лакомство. Он не привередлив и готов проглотить все, что дарует сытость. Только бы найти пищу…
У меня так мало воспоминаний…
Мои мальчишеские сны тревожила оброненная подвязка и гладкая щиколотка дочери бакалейщика, пышнотелой веснушчатой девицы. Я украдкой засматривался на нее. Затем голые плечи уличной танцовщицы. Нет, мне скорее было ее жаль. Кожа у нее посинела от холода. Была еще хозяйка трактира «Грех школяра». Она ходила от деревянной стойки к столу, где шумели студенты, подхватив сразу четыре винные кружки. Я сидел с краю, и она задела меня бедром. Задела намеренно. По пути оглянулась. Арно хлопнул меня по плечу и подмигнул. Мое лицо тут же вспыхнуло от стыда. Моя молодость искала выход, желания бродили, как молодое вино в крови. Но я помнил слова отца Мартина. Он не пугал меня геенной огненной, он говорил о любви. О любви божественной, той, что осветляет плоть. О любви, что дарует неслыханное блаженство, если соединяет в себе жар плоти и пламя души. Истинная радость в единении, в слиянии тела и духа. В этом горниле плавится грех, и плоть обретает новое, божественное сияние. Однако, если пренебречь жаждой души, ограничиться ипостасью тела, блаженство окажется убогим, жалким, как будто слепым. Я не хотел растратить себя на такое блаженство и потому ждал свою возлюбленную. Мадлен – моя первая женщина, моя невеста, жена…
Нет, только не она! Я не стану думать о ней. Это святотатство, грех. Ее беспорочное, нежное тело… Я не посмею коснуться его даже мысленно. Но я помню другое тело, смуглое, вертлявое. И воспоминания эти свежи, еще не подернулись дымкой. Там стыд, удивление и сладость. Анастази… Горячая, нежная, бесцеремонная и такая чуткая. Как дразняще скользили ее пальцы, и соски, такие жесткие, упирались мне в ладонь… Я сразу чувствую тепло, оно идет по ногам, поднимается выше. Я начинаю вспоми- нать с самого начала, иду по ощущениям, как по знакам. Кровь разгоняется. Уже совсем тепло. Я пытаюсь наложить один образ на другой. Воображаю в этой дебелой, скользкой фигуре свою тайную сообщницу. Герцогиня тем временем тоже пытается воззвать к моей чувственности. Я угадываю ее руку, но своей настойчивостью она мне скорее мешает. Чтобы ее отвлечь, я кладу руку ей на бедро, слегка поглаживаю и сжимаю. Она тут же прижимается ко мне теснее. Я обхватываю ее стан, чтобы приподнять и дотянуться до ее груди. Мне все же удалось заглянуть в декольте той молодой, румяной трактирщицы. Она прижималась ко мне не только бедром, но и своим полузашнурованным, ярко красным корсажем, отчего у меня темнело в глазах. Я воображаю, как утыкаюсь в этот корсаж лицом и переносицей упираюсь в самую ложбинку. И я делаю это, как когда-то мечтал. Я даже целую эту навалившуюся на меня грудь. Герцогиня благодарно стонет, не подозревая, что целую я вовсе не ее, а ту веселую легкомысленную бретонку. Обнимаю я тоже не ее, а первую статс-даму Анастази де Санталь. Герцогиня отвлекает меня своим тяжелым дыханием и удушливым поцелуем, но я крепко держу воображаемую Анастази за узкие, вертлявые бедра. Надолго меня не хватит. Еще, еще немного! Снова вспоминаю трактирщицу, затем Анастази, наделяю это нелюбимое, тяжелое тело всеми когда-либо виденными мною прелестями, избавив от переселения только Мадлен, ибо мысль о ней произвела бы совершенно противоположное действие, и слышу наконец ее долгожданный, протяжный всхлип. Она выгибает спину, закидывает голову, затем тихо сползает на бок.
Засыпает она быстро. Правда, успевает снова погладить меня по щеке, отчего меня передергивает, и шепчет свое неизменное:
«Мой сладкий…» Я вовсе без сил. Тепла уже нет. Герцогиня так и лежит на боку, придавив мне левую перевязанную руку. Мне уже не уснуть. А вытащить руку не решаюсь. Как-нибудь дождусь утра. Бог даст, она проснется и вспомнит, что нарушила все установленные ею законы.
И все же странно, что она пожаловала ко мне среди ночи. Как будто что-то искала… Не только утешения плоти, а нечто большее. Непривычна была в своих ласках. Только потому, что пьяна? Вино породило множество искажений или, наоборот, избавило от них? «От тебя исходит тепло, – сказала Анастази, – и все это чувствуют, даже герцогиня». За этим и пришла? За тем самым пресловутым теплом? Поэтому так ласкалась, а сейчас так безмятежно спит и дышит мне в щеку?
Анастази не так уж и не права. Я мог бы поработить ее, мог бы сыграть роль врачевателя и даже пожалеть. Она несчастна. Играет во всемогущество, а на деле одержима пустотой, которая обитает в ней, как болезнь. Властью эту пустоту не заполнишь. Ей нужен тот, кто избавит ее от этой пустоты, кто наполнит ее существование смыслом, и в благодарность она станет его рабой.
Под утро мне удается высвободить руку и уснуть. Рассвет уже на пороге. За окном первые птичьи трели. Она так и не проснулась и не ушла. Все так же лежит, привалившись к моему плечу. Я не смею пошевелиться. Спина затекла. К счастью, раненая рука свободна. К ней приливает кровь, в пальцах ледяные иголочки. От бессонницы я в полубреду. Сны уже не стыдятся разума, проскальзывают сложившимся, цельным сюжетом. Как же хочется спать… Я чуть отодвигаюсь. Теперь можно согнуть колено и по- пытаться лечь на бок. Спать…
Мгновения в сладостном небытие. И грохот. Оглушительный. Апокалипсическое знамение. Я вскидываюсь. Лоб уже в холодном поту. Любен! Он стоит с позеленевшим лицом, а на полу серебряный поднос и опрокинутая чашка. Он принес мне бульон. О, несчастный! Это предписание Оливье. Он распорядился каждый день с утра поить меня куриным бульоном. И Любен свято тому следует. Он же ничего не знает, бедняга. Не слышал, как пришла герцогиня. Не знал, что она здесь. Его комната далеко, по ту сторону моего кабинета, я могу позвать его, только потянув за шнурок. Как ему было догадаться? Он входит и видит в моей постели голую женскую спину. По светлым волосам угадывает владелицу и роняет поднос.
Ничего удивительного. Кто бы на его месте сохранил самообладание, узрев прелести принцессы крови? Ее высочество, как это неудивительно, спокойно приподнимается на локте и оглядывает гостя.
Любена качает от ужаса – он видит ее грудь! И она не спешит укрыться. Взгляд лакея ее не тревожит. Всего лишь лакей, не мужчина. Лениво указывает ему на дверь. Любен пытается подобрать поднос, роняет, наклоняется за ним снова, спотыкается, цепляется одной ногой за другую, валится и к двери бежит на четвереньках. Герцогиня, закидывая
голову, хохочет. Она почти захлебывается от смеха.
– Прикажу вздернуть мерзавца!
У меня сердце падает.
– За что же? Он ничего не сделал!
Смех обрывается. Она оборачивается ко мне.
– Тебе его жаль?
Взгляд ее снова ясен. Серо-стальная радужка с точкой зрачка посередине. У меня в подреберье холод. Тихо повторяю:
– Он не виноват. Оливье распорядился каждое утро приносить
мне бульон, а Любен исполняет предписание.
Она все еще смотрит на меня, кружит, будто ястреб над кроликом. И вдруг тихо произносит:
– Да, она права…
Я не понимаю и не смею спросить.
– Анастази права, – продолжает герцогиня. – Ты блаженный.
Так выгораживать своего тюремщика. А ты знаешь, что он доносит о каждом твоем шаге? Знаешь, что он не только лакей, но и соглядатай? И получает за свое иудино ремесло двойное жалованье.
Ее взгляд – это гвозди в мои жилы и связки. Но я все же отвечаю:
– Я знаю. У него семья в Руане, мать и две младшие сестры. Отец давно умер, мать больна, а сестрам необходимо приданое. Кроме него, о них некому позаботиться. Это его долг.
В глазах герцогини мелькает странное выражение, не то недоверие, не то насмешка.
– Поразительно, – говорит она. – И поразительно то, что ты сам во все это веришь.
Откидывает одеяло и бодро спрыгивает с кровати. На ковре, у самого изголовья, ее ночное платье. Не спеша, как будто и не нагая вовсе, она разглаживает кружевную хламиду, отыскивая рукава.
– Ты не перестаешь меня удивлять, Геро. Полагала все это за игру, а теперь не знаю, что и думать. Никто не в силах притворяться так долго. Да и зачем? Ради чего? Ты же ничего не получаешь за свое притворство, не имеешь никакой выгоды, напротив, терпишь убытки. Каков же вывод? Ты либо святой, либо… дурак.
– Дурак, – быстро подсказываю я.
Она снова смеется.
– Красивый дурак. И нежный. Жаль тебя покидать. Ты такой…
бледный. И такой… беспомощный.
Я перестаю дышать.
– Но надо идти. Гости, черт бы их побрал!
Она идет к потайному ходу, но возвращается.
– Я вот что подумала. Если тебе так уж нужна эта девчонка,
пусть Анастази привозит ее. Скажем, раз в месяц. И за шпиона своего не бойся. Я прикажу его высечь, но… несильно.
Любен под вечер является прихрамывающий и несчастный. Падает на колени и пытается целовать мне руку. Я отшатываюсь.
– Что это? Что ты делаешь?
– Благослови вас Бог, сударь! Вздернуть хотели, уже петлю приготовили, привязали к стропилам, да помиловали. Жиль сказал, чтоб вас благодарил. Вы заступились, слово перед ее высочеством замолвили. Если бы не вы, болтаться бы мне в петле. Выпороли только, но это так… милость Господня. У меня шкура толстая, заживет. Не в первый раз…
Я отступаю, а он ползет за мной на коленях, хватает за руки, за одежду.
– Простите меня, сударь. Я вам верой и правдой служить буду.
– Довольно! – кричу я в отчаянии. И он сразу умолкает. – И не стой передо мной на коленях. Я такой же подневольный, как и ты. Ничуть не лучше. Хватит!
– Но что мне сделать для вас? – Ничего, Любен! Ничего.
Саид Перогалек — так представился “робинзон” — безостановочно болтал и ел, ел и болтал. Мега, который сначала опасался его, минут через пять устал слушать и вышел в коридор. Оттуда периодически доносился шорох комм-связи.
— Я всего в шаге от повышения! Передайте мне соль, будьте добры… Спасибо! Повышения, да. Еще немного, и мне пришлют приглашение на пятисотый этаж. Моя новая разработка… — Перогалек хитро прищурился сквозь грязную завесу волос. — Нет, нет, не просите, не скажу. Где-то тут лежал мой медиа-план! Вы не видели?
— Что это с ним? — наклонившись к Пеппи, вполголоса спросил Мортимус.
— Закоротило чип в мозгу, — тихо ответила Пеппи, зачарованно следя за тем, как обезумевший “робинзон” поглощает сублимированный обед-рацион. — Посмотри, какой он модный. Волосами зарос, как дикарь, а они сами в прическу укладываются, бриться ему не надо, и пахнет от него ароматизатором, а не пóтом. Полный апгрейд, очень дорогой, это тебе не ледяная блевотина. Высокопоставленный тип, как бы не директор по маркетингу.
Ароматизатором?! Какая мерзость! Мортимус наморщил нос. Иногда люди все-таки умудрялись удивить его, и это был именно тот случай.
— Так клубника — это…
— Да, он просто грязный, — перебила его Пеппи. — Не удивлюсь, если те шарики возле лифта — это его дерьмо. Утилитарность и свобода для творчества, вот наш девиз.
— Так вот что это за запах, — вставил Сек. Пеппи быстро обернулась к нему.
— Иногда ты меня пугаешь, — сказала она. — Как это у тебя получается — исчезать из виду? Расскажешь?
— Пятисотый этаж — это же мечта! Мечта всех и каждого! — громко выкрикнул Перогалек и отбросил опустевший поднос за спину. — И мне остался всего шаг, маленький шажок до нее!
— Говорят, там стены золотые, — мечтательно прогудел заглянувший в столовую Мега. — Вот доберемся…
Он вздохнул, вытащил из ближайшего стеллажа поднос с рационом и зашуршал оберткой.
— Я скоро презентую главному редактору мою новую идею. Портфолио… Не покажу, — Перогалек пригнулся и заозирался, скаля зубы, как дикий зверек. — А вы кто? А! Сейчас же обед. — Он обернулся и посмотрел на нарисованные на стене часы. — Приятного аппетита, коллеги. Над чем работаете?
Пеппи встала из-за стола.
— Хорошенького понемножку. Пойду осмотрюсь, — сказала она, — пока вы тут ведете светскую беседу. Не пропадайте!
Она вышла в коридор, к Меге, что-то сказала ему, а потом ее легкие шаги стихли.
— Никогда не думал, что люди могут быть такими же, как таймлорды, — не отводя взгляда от “робинзона”, негромко сказал Сек.
Что?! Это кого он тут психом назвал?
— Далеки тоже такими бывают, — огрызнулся Мортимус.
— Бывают, — без тени обиды кивнул Сек. — Интересное изменение личности. Только этот человек не опасен ни для кого, кроме себя. У тебя чип в мозгу? — спросил он “робинзона”. Тот удивленно уставился на Сека. Ингибитор восприятия влиял и на него тоже.
— Какая удивительная модификация! — воскликнул Перогалек. — Это модно? Ни разу такого не видел. Тентакли… Как смело! Надо будет поговорить с моим хирургом… Да, у меня самый современный чип. Абракафокус!
На его лбу открылось небольшое круглое отверстие — от силы дюйм в диаметре.
— Видишь? Это мой мозг, — гордо сказал Перогалек, показывая пальцем. — А у тебя весь наружу. Ты, наверное, сможешь передать сверхбольшой массив новостей. Передай мне заодно вон тот поднос… благодарю. Абракафокус!
Отверстие на его лбу закрылось. Перогалек, сгорбившись над подносом, начал жадно поглощать зеленый горошек, на время позабыв о своих гостях. Сек покачал головой, его щупальца недоуменно задрожали.
— Зачем он модифицировал себя, если это такой риск? — спросил он.
— Люди… — размыто ответил Мортимус. Его занимал совсем другой вопрос. Если цитата из коридора принадлежала Оруэллу, то о каком острове говорилось в зале? Он никак не мог вспомнить, хотя ответ вертелся на кончике языка. Что-то очень знакомое…
— Эй, вы здесь еще не уснули? — в столовую заглянула Пеппи. — Он изрисовал все близлежащие коридоры. Если мой чип так закоротит и некому будет его наладить, лучше бы меня пристрелили. Знаете, что написано дальше? “Сегодня мы танцуем пасадобль”!
Перогалек вскочил, отшвырнув поднос. Недоеденное пюре художественно разбрызгалось по полу.
— Вы подсмотрели в мою презентацию, презентацию! Мои эскизы, где вы их нашли? Так и норовят спереть, что плохо лежит! — заорал он так, что Мортимус аж отшатнулся, а Мега вбежал в столовую и взял разбушевавшегося “робинзона” на мушку. Но тот не стал нападать.
— Надо найти более уединенное место! — воскликнул он, не обращая внимания на пистолет, направленный ему прямо в голову. — Здесь слишком много завистников. Прощайте!
Перогалек, не удостоив Мегу даже взглядом, быстрым шагом вышел из столовой, обдав их напоследок облаком клубничной вони.
— Это игры, — вспомнил Мортимус. Он встал и обернулся к Пеппи. — Боже правый, вот о чем он думает! Бедняга, наверное, хотел предложить их руководству Спутника.
Она удивленно подняла брови.
— Что?
— Реалити-шоу, викторины. Когда в эфире показывают людей в замкнутом пространстве, и им надо исполнять всякие идиотские штуки на потеху публике. Очень прибыльные проекты, надо сказать. Детям нравится. Остров — это оттуда. И пасадобль. И про брата тоже. Старые архивы нашел, наверное.
Пеппи прищурилась, потом мягко, по-матерински улыбнулась.
— Это неважно. Псих и есть псих, — сказала она. — Давайте возьмем несколько рационов и вернемся в зал. Фу, не могу больше, меня тошнит даже от мыслей о клубнике.
***
Ночь на Спутнике обозначал приглушенный свет, и почти все лампы в зале погасли. Мортимус старательно отгреб подальше от своего спального места шарики и устроился на брезенте — мешка для него не нашлось. Впрочем, он и так мог отдохнуть гораздо лучше, чем его спутники. Он лежал на спине, закинув руки за голову, и рассматривал синие геометрические звезды, которыми был изрисован потолок. Усталость после долгого подъема давно прошла. На часах стоял второй охранник, остальные люди забрались в спальные мешки и сопели на все лады. Сек еще не спал: сидел неподалеку, привалившись к стене, и собирал какую-то гибридную микросхему, вроде пеленгатора. Странно, по идее, он должен был сильно устать за сегодня.
— Я почему-то снова теряю концентрацию, — сказал Сек необычно монотонным голосом. — Трудно думать. Трудно…
Он вдруг медленно завалился набок, подтянул колени к животу и мерно задышал приоткрытым ртом, прижимая к себе недособранную плату. Мортимус, который обеспокоенно приподнялся на локте, едва не рассмеялся: как заигравшийся ребенок, который отключился прямо с игрушкой в руках. Сек, вероятно, еще не умел точно определять потребности тела — те, о которых организм напоминает не слишком явно. Обыкновенные далеки не спят, только впадают в спячку, если им это нужно. Не устают. И молочная кислота у них в мышцах не вырабатывается после неожиданных нагрузок. Мортимус покачал головой. Сек странным образом напомнил ему о собственных детях — те давно уже стали взрослыми… И погибли вместе с родной планетой. Он глубоко вздохнул, отгоняя непрошеные воспоминания, и тихо поднялся. Часовой, сидевший неподалеку от лифтовой шахты, клевал носом. Тоже, конечно, устал. Что ж, это к лучшему. “Я и мои парни глаз с тебя не спустят”. Мортимус усмехнулся и, неслышно ступая, вышел из зала в разрисованный коридор.
В отличие от девяносто девятого, явно технического этажа, двести первый был целиком предназначен для людей. Столовые, буфеты, кафе и ресторанчики, кофейни и кондитерские, киоски с гамбургерами и напитками… Двери прятались под рисунками. Иногда они открывались сами, иногда надо было искать ручку, но запертые на замок Мортимусу пока не попадались. И везде, в каждом заведении обнаруживались следы их недавнего знакомого, сумасшедшего маркетолога Перогалека — часы, нарисованные на стенах, остатки давно засохшей пищи, разбросанная посуда и, конечно, запах клубники. Мортимус поморщился. Иногда слишком тонкое обоняние — огромный недостаток.
Судя по всему, свежей натуральной пищи на Спутнике и раньше не хватало, зато синтетики до сих пор было вдосталь — простейшая ведь технология. Мортимус заглянул в одну из столовых, зашел за стойку и потыкал в кнопки кухонной машины. Синтезатор белков еще работал, выдав тарелку с неестественно розовым искусственным стейком, но с углеводами уже начинались проблемы: рядом с мясом вместо карамельного соуса застыла черная осклизлая масса. Мортимус брезгливо отбросил тарелку, та зазвенела и укатилась в дальний угол. Он вытер руки о мантию и вернулся в коридор. Там, по крайней мере, не так воняло.
Интересно, почему здесь не было ни одного трупа? Судя по всему, на этот этаж поднимались и спускались пообедать те, кто работал на соседних, и, когда лифты остановились, им было некуда деваться. Конечно, шанс, что на этаже в тот момент находился один Перогалек, был, но слишком уж низкий.
— Или они успели уйти, — вслух произнес Мортимус, разглядывая большой, во всю стену рисунок ласточки с зубастым клювом, — или нет. Если успели, то как?
Он замолчал и подошел ближе: под рисунком скрывалась какая-то схема. Ну конечно! Схема этажа! Мортимус стер мел рукавом и стал внимательно рассматривать ее. Если сравнивать с девяносто девятым, то…
— Убери руки! Убери! Мой эскиз!
Перогалек бежал к нему по коридору, размахивая кулаками. Как неудачно, он же перебудит всех, если продолжит так орать! Мортимус отступил на шаг и поднес палец к губам.
— Тише! — прошипел он. — Идет презентация! Важная презентация! А ты здесь топаешь, как слон!
Перогалек затормозил и втянул голову в плечи.
— Ты испортил мой эскиз, — пробормотал он.
— Тс-с-с, — прошептал Мортимус, заглядывая Перогалеку в глаза. Тот, конечно, совершенно съехал с катушек, но наверняка помнит, что здесь случилось два года назад. — Не дергайся, ради Всевышнего. Все хорошо. Хорошо.
Перогалек расслабился, глядя перед собой отсутствующим взглядом, и Мортимус мягко дотронулся до его висков. Так. Так…
…Приятный голос терминала сменяется визгом. Свет мигает, мигает, удар, темнота.
…Вспышка, все плывет, цвета перетекают друг в друга. Голова раскалывается, люди кричат и куда-то бегут. Надо подняться на ноги.
…Давка. Вырваться из толпы, быстрее, папка, где же папка с рисунками, папка, папка! Только что была в руках! Кто-то орет: “Лифт! Лифт!”
…Людей все больше, зал — западня, люди — свора, украли дело всей жизни, кто-то рыдает, захлебываясь слезами, так им, так, поделом!
…Лифты не останавливаются. Коридор. Толкают, стараются прорваться туда, где толпа, где людей все больше и им некуда деваться. Идиоты. Какие идиоты! Белый потолок кофейни. Яркий свет. Снова крики.
…Коридор. Грохот. Разбросанные по полу бумаги с цветными картинками. Ноги, которые топчут их. Искаженные лица. Ненависть.
…Пустой зал, лифты больше не шумят, голоса убрались подальше, хорошо. Тишина.
…Нет, они снова здесь, коридор поворачивает, дверь открыта, они толпятся там, кричат, отталкивают друг друга, вентиляционная решетка на полу, двери кабинок сорваны с петель. На двери замок. Не видят. Закрыть. Тишина. Мешают. Думать. Презентация. После обеда.
…Обед. Надо пообедать.
Мортимус отшатнулся и помотал головой. Он словно вынырнул из густой вязкой жидкости, даже лицо зачесалось, отвратительные воспоминания. Перогалек так и застыл с приоткрытым ртом. Господь всемогущий, он же всех, кто не успел убраться с этажа, запер в туалете. Они, наверное, потом стучали, просили выпустить их, пытались выбраться через вентиляцию… Умирали от голода.
— Иди… обедать, — пробормотал сквозь зубы Мортимус и толкнул Перогалека в плечо. Тот дернулся и завертел головой, вытаращив глаза. — Убирайся отсюда.
Перогалек послушно развернулся и пошел прочь, шаркая ногами, а Мортимус снова подошел к схеме, скрывавшейся под рисунком зубастой ласточки. Он провел пальцем по светлой, слегка изогнутой линии главного коридора. Выступ. Здесь, рядом с дверью, ведущей в зал, почти самый центр ступицы большого колеса Спутника. На девяносто девятом коридор в этом месте шел ровно. Мортимус задумался, вспоминая. Да. Ровно.
В приглушенном ночном свете рисунки на стенах казались живыми: вот-вот зашевелятся и побегут по своим делам. Все-таки они были очень красивы, эти фантастические яркие животные, птицы, звезды и надписи. Красивы, невзирая на сумасшествие их создателя. А может, именно благодаря нему. Мортимус неслышно прошел мимо двери, ведущей к лифтам, остановился и прислушался. Ни звука — кажется, люди спали. Еще немного, и… Вот.
Мортимус остановился. Вот он, тот самый выступ стены, и вот она, та самая дверь, которую запер сумасшедший “робинзон”.
— Этот ключ вы потеряли, — прочитал Мортимус очередную надпись и скривил губы в усмешке. Он наклонился посмотреть, что Перогалек сделал с замком, и в этот момент позади раздался голос:
— Руки вверх и за голову!
Мортимус глубоко вздохнул и выпрямился.
— Лучше подойди сюда и помоги мне открыть дверь, Канцлер, — сказал он. — Здесь есть кое-что странное. Другая планировка.
— Хватит врать! Ты пытался сбежать. — Канцлер поднял пистолет выше. — Я предупреждал.
— Ну стреляй, — фыркнул Мортимус и снова наклонился к двери. Маркетолог чем-то заклинил магнитный замок. Кажется, платежным чипом. Но отвертка должна справиться. — Я все равно хочу проверить, почему этот туалет больше.
Он полез в карман за отверткой, в любую секунду ожидая выстрела — уклониться, сбежать, вернуться потом. Но Канцлер не стал стрелять, а глубоко вздохнул, выругался себе под нос и опустил оружие.
— Ну, что здесь у тебя? — спросил он, подойдя ближе. Мортимус переключил режим, направил отвертку на замок и нажал кнопку. Замок завизжал, потом бессильно щелкнул. Дверь открылась сама, отъехала в сторону.
— Мумии, как видишь, — ответил Мортимус, переступил через одного из погибших и вошел внутрь.
Кажется, большинство все-таки рискнуло искать спасения в вентиляционной шахте — кроме первого, у двери, на полу лежало только три тела, в почти стерильном и сухом воздухе станции превратившихся в мумии. Мортимус опасался куда худшего.
— И что? Этого добра на верхних этажах полным-полно, — скривился Канцлер. Он спрятал наконец пистолет и скрестил руки на груди, недоверчиво глядя на Мортимуса. Тот огляделся. Так и есть: по идее, туалет должен быть гораздо больше. Только за какой стеной прячется неучтенная комната? Точно не за правой, где умывальники и зеркала, там выход в зал. В левой стене, за кабинками, темными провалами зияли отверстия вентиляционных шахт. Значит, та, которая прямо напротив двери. Мортимус поднял отвертку и провел по стене высокую острую дугу. Если он не ошибается…
— Смотри.
Кафель болезненно затрещал, лопаясь под лучом. Потом Мортимус подошел и толкнул стену ногой.
— Видишь? Пожарная лестница, — сказал он, заглядывая в открывшийся проход, вытащил из кармана фонарик и посветил наверх. Лестница тянулась все выше и выше, теряясь где-то там, над головой. Канцлер подошел и тоже посмотрел наверх.
— Откуда ты узнал про нее?
— Спутник Пять — очень старая станция, — отозвался Мортимус. — Ее запустили на орбиту еще в двадцать первом веке. Тогда она, конечно, не передавала новости… Она росла, ее достраивали, перестраивали… Эта секция строилась, наверное, довольно давно. Раньше люди не полагались только на лифты. На случай аварии всегда делались лестницы. Потом, много веков спустя, ее замуровали и забыли про нее. Только на плане остался лишний прямоугольник.
Канцлер подошел к лестнице, подергал перила.
— Вроде держится, — сказал он и скептически покачал головой. — Что ж. Неплохо.
Обернувшись к Мортимусу, Канцлер через силу улыбнулся — быстро, рвано и кисло, будто лимон надкусил.
— Что ж, — повторил он. — Спасибо, что нашел ее. Подниматься будет проще, чем по шахте. Но не думай, что после этого я тебе доверять начну. Давай, иди спать. Сам колобродишь и другим мешаешь.
— Окей, генерал, — отозвался Мортимус и широко улыбнулся. Он развернулся и пошел обратно в зал. Спать не хотелось, но и спорить с Канцлером тоже.
Такая маленькая, но приятная победа — почти без всяких хитрых трюков — очень, очень грела душу.
Прошло полчаса. Гэвин сидел на куче водорослей, накрытой рыболовной сетью, и больше даже не смотрел в сторону акваланга. Тридцати минут более чем достаточно, чтобы убедиться в сложности его устройства. Проверить целостность трубок и легочного аппарата оказалось легко, но что там внутри — неизвестно. Ни разбирать аппарат, ни обследовать рычаги и стабилизатор давления Рид не умел, он просто закрыл все туго поддающиеся вентили, открепил трубки, а потом вернул обратно и попробовал еще раз.
Нырять в воду снова было страшновато, но в основном Гэвин ощущал только одно — обреченное чувство усталости. Он опустил голову под воду, вдохнул ртом осторожно и медленно, и вынырнул сразу, как только почувствовал знакомый вкус соленого.
Один из компонентов акваланга пропускал воду. Рид не специалист, ему не под силу решить проблему. Может быть, из-за неисправности в баллонах больше нет ни грамма сжатого воздуха: Гэвин понятия не имел, как это проверить.
— Мы что-нибудь придумаем, — без лишней уверенности обещал Коннор; его хвост взбивал брызги за спиной из-за того, как неподдельно тритон нервничал.
Гэвину тоже впору было начать волноваться, а он оттягивал резиновый ремешок часов без единой дельной мысли в голове. Только воспоминания приходили ему на ум — о том, например, как хорошо было на потерявшей управление яхте, когда он мог видеть небо над головой, ставить парус и пытаться настраивать радио. В дайверских часах нет спутникового модуля, потому что он там не нужен. Никто не предполагает, что водолаз заплывет в чертову пещеру, откуда не сможет выбраться.
Подняв голову, Гэвин увидел карабкающееся по скале пятно солнечного света. Форма его напоминала угловатую шестеренку, сдавленную сверху и снизу, размытые края и размер вселяли надежду — может быть, получится выбраться через разлом. Если так, Рид потом как-нибудь спустится уже с той стороны, доберется до яхты и единственной проблемой станет то, какую сумму придется заплатить за утраченный акваланг.
Коннор догадался о его мыслях, вылез из воды на камень и виновато тронул Гэвина за ногу.
— Тебе может пригодиться веревка. Жаль, что я никак не могу закрепить ее там, наверху…
Край расщелины из пещеры не был виден, его загораживала почти отвесная скала с вертикальными полосами каменных наслоений. Гэвин пристально рассматривал эту породу — соль, старые и сухие водоросли, птичий помет, — и прикидывал, каково будет по ним подниматься. Он не занимался скалолазанием, но знал, как правильно крепить веревку, да и готов был пробовать что угодно, лишь бы использовать шанс.
— Прости меня.
На тихий голос Коннора Гэвин обернулся не сразу. Обвинять тритона в произошедшем — последнее дело, ведь Гэвин взрослый мужчина, он сам принимал решение сюда плыть, он, получается, и виноват. Но рассуждать настолько рационально не получалось, в мыслях творился кошмар: если бы не Коннор, думал Рид, все было бы в порядке. Чертова пещера, чертовы ракушки, смотреть тут даже не на что! Не стоило оно того. Смерти не стоило!
— Гэвин.
— Нормально все, Кон. Судьба у меня такая, проёбываться посреди моря. Первый раз выбрался, и сейчас выберусь, не ссы.
Чтобы движения ничего не стесняло, Гэвин снял гидрокостюм, оставшись босиком и в нижнем белье. Тут же начал мерзнуть, но заставил себя не обращать внимания — температура все равно не опустится настолько, чтобы это сказалось на организме хуже, чем заточение в пещере, верно?
Веревка, которую Коннор давным-давно выловил со дна, длиной оказалась всего пять метров, но сеть добавила столько же после того, как они вдвоем выбрали из нее все водоросли и распутали узлы. Связав все вместе, Гэвин прикинул, что вполне мог бы справиться, как справился бы на его месте любой герой современного боевика.
Что ж, Риду всегда хотелось почувствовать себя героем. Может быть, ради этого он и пошел в полицию.
— Я могу как-нибудь помочь?
По несчастному лицу Коннора было ясно, что он хорошо понимает, что не может. Даже яхту толкать ему было легче, чем хоть что-нибудь придумать сейчас, но Гэвин уже полностью увлекся предстоящим делом, так что на обиду и обвинения у него не оставалось времени.
— Я полезу наверх, — он начал наматывать веревку вокруг левой руки. — Я в этом не мастер, так что если ты сможешь остаться внизу и подстраховывать, буду благодарен.
— Конечно, Гэвин! — Коннор обрадовался возможности сделать хоть что-то и стал выползать на каменную площадку, двигаясь будто змея.
Совсем скоро он занял почти все свободное пространство, а Гэвин начал ступать между острыми камнями, пока вплотную не подобрался к уходящей вверх скале. Она поднималась местами вертикально, а местами под углом, опасно нависая над головой Гэвина, но Рид видел точку, где у скалы зиял разлом и где должна была начинаться расщелина. Оттуда его отделяло каких-то четыре метра — мелочь, если по правде. Немногим больше чем два гэвиновых роста.
С третьей попытки удалось закинуть привязанную к веревке сеть так, чтобы каменные сколы угодили между ячейками. Спорная надежность, но Гэвин дернул несколько раз на себя и рассудил, что это лучше, чем вообще без страховки. На него посыпалось каменное крошево и пыль, но больших обломков не было, а скала выглядела чертовски крепкой. Восемьдесят килограмм точно выдержит.
Схватившись за веревку обеими руками, Гэвин уперся босой ступней в скалу и на пробу оторвал от земли вторую ногу. От сильного натяжения волокна чуть скрипнули, у Рида появилось такое чувство, как бывает у заядлого игрока в покер, когда он пошел ва-банк и вот-вот увидит чужие карты. В таких играх люди лишаются состояния, а ощущается это так, будто теряют целые жизни. У Гэвина подобное бывало, когда задержание шло не по плану или случалась перестрелка, к которой он не был готов.
Но при задержании и во время перестрелки он был на работе. Имел при себе как минимум оружие, как максимум — бронежилет. Не сравнить с плавками, древней веревкой и напарником в образе длиннохвостого окуня, конечно.
Первые небольшие шаги дались с трудом. Руки еще не привыкли удерживать полный вес, мышцы чрезмерно напрягались от странного положения тела. Неровности на камне кололи ноги, а скрип веревки то ли чудился, то ли по-настоящему звучал откуда-то сверху — голову Гэвин не поднимал, чтобы не потерять концентрацию.
Вниз смотреть ему тоже не хотелось, но частично он все-таки видел, что с каждым новым шажком по отвесной скале камни внизу становятся все острее и острее. Среди них темной лентой маячил хвост Коннора и бледным пятном выделялись его торс и лицо.
Наверняка он волнуется, подумал Гэвин, прикусывая губу. Вон как проебался.
На следующем шаге он перехватил веревку удобнее, нагрузка перераспредилилась и волокна затрещали уже громче и надрывнее. Гэвин вспомнил, что эта вещь дохрена лет могла пролежать на дне, прежде чем тритон нашел ее и выловил. Вряд ли морская вода пошла фиговине на пользу — канаты для кораблей делались надежными и покрывались десятком водостойких веществ, но время переваривает и не такое.
Когда Рид в следующий раз переставил руку выше, веревка оборвалась. Звук походил на лопнувшую струну; на миг тело застыло в невесомости — или сложилось такое ощущение, — а потом вниз рухнуло сперва сердце Гэвина, а потом и он сам, все еще механически сжимающий в пальцах двойное плетение.
Он ударился до звенящей боли в спине и пояснице и до острой, изматывающей — в ногах. Зажмурился инстинктивно, перестал дышать, пока вдруг не понял, что живой, и что болит совсем не так, как если бы в самом деле пострадал.
— Ты в порядке?
Сверху на нем валялась бесполезная веревка — это то, что Гэвин увидел в первую очередь. Оборвалась она под узлом, в месте, где крепилась к сети, и это значило, что сама сеть осталась наверху, для Гэвина навсегда утраченная. Стоило огорчиться на этот счет, но Рид не стал, наконец осознав, что не разбил башку о камни потому, что упал не на них, а на тритоний хвост.
Прямиком Коннору в руки.
— А ты? — Гэвин привстал, стараясь не сильно опираться об и так пострадавшего тритона, и обернулся. — Если бы не ты, я бы точно башку разбил.
— Если бы не я, ты бы здесь не оказался.
Коннор был еще бледнее обычного. Гэвин, еле отыскав место, свободное от колец его хвоста, поднялся на ноги и глянул вверх, чтобы убедиться — до сети он не достанет. Значит, и от веревки толку нет: даже не вздернуться на ней, ведь не на чем закрепить.
— Попробую так.
— Без… ничего?
— Ага. — Гэвин готов был на это, лишь бы не терять времени. Знал, что стоит допустить хотя бы мысль о том, что он не способен о себе позаботиться, как руки опустятся и поднять их в следующий раз будет куда сложнее.
Рид боялся остаться здесь и умереть, но еще он боялся своей беспомощности.
— Будь осторожным. Я поймаю, если упадешь.
***
Надежды на то, что с первым неудачным опытом Гэвин бросит попытки взобраться вверх по скале, не оправдались. После обрыва веревки человек еще трижды пытался покорить отвесной склон, цепляясь пальцами за небольшие уступы и вжимаясь в камень грудью. И трижды он срывался, неловко падая — Коннор успевал ловить его, так что боль накапливалась только в самолюбии Гэвина… и еще в хвосте Коннора, где рана от гарпуна постоянно ныла, растревоженная нагрузкой.
На третий раз Гэвин ободрал о недружелюбный камень ладони и колени, но все равно захотел продолжить, и тогда Коннор не выдержал.
— Тебе нужна передышка, — строго сказал он, обвивая кольцом лодыжку, а потом бедро Гэвина. Чуть-чуть потянув, тритон усадил его на себя, поближе к основанию хвоста, где вес человека не причинил бы неудобств, и продолжил: — Посмотри на свои ладони. Сейчас ты и на полметра не поднимешься.
Гэвин устало глянул на запятнанные кровью и пылью пальцы, и Коннор поддержал его руки своими, тоже рассматривая. Он знал, что внутри людей течет алая жидкость, а не синяя, но никогда ее не видел так близко — кровь казалась яркой, как драгоценный рубин, и удивительно живой. Коннор наклонил голову и провел у края ладони человека языком, пробуя, какая эта кровь на вкус, и ощутил хорошо знакомый солоноватый оттенок.
— Красное море, — он улыбнулся, опуская руки. — Пожалуйста, отдохни. Ты проголодался? Я могу поймать тебе рыбу.
Лицо Гэвина скривилось в отвращении:
— Снова…
— Яхта совсем рядом, — сообразил Коннор. — Могу попробовать забрать с нее твою еду.
Человек задумался, но по тому, как дернулся его кадык, Коннор определил, что мысль попала в цель. И самое главное — он вправду мог попытаться. Однажды он уже почти забрался на палубу «Сциллы», и хотя видел, что спуск в каюту довольно узкий, но все равно считал, что попасть внутрь у него получится. Ради Гэвина он готов был попытаться, оставалось получить согласие.
— Так тупо, — неожиданно фыркнул Гэвин, — что ты можешь попасть на мою яхту, а я нет. И она вроде бы так близко, а… — он вздохнул и замолчал, глаза закрылись. Коннор не отвлекал его, давая время, но в знак поддержки сильнее затянул теплое чешуйчатое кольцо вокруг его ног. Человек в ответ на это улыбнулся: — Вмерзну в скалу, пока тебя не будет.
— Значит, ты согласен?
— Все, лишь бы не рыба, Кон. Там есть пластиковый бутыль с пресной водой, белый с красной крышкой, захвати его. Спустишься по палубе вниз, каюта спереди, но еда налево. Там типа кухня. Ты узнаешь еду, не зря я тебя ею кормил, а? А справа будет рубка… Посмотри, можешь ли ты туда попасть.
— Там радио?
— Оно.
— Понял. Научи меня им пользоваться!
— Научу, если ты сможешь туда попасть.
— Как оно выглядит?
Гэвин нахмурился, сделал ладонями такой жест, будто старался вылепить прямоугольник из воздуха:
— Большое, оно встроено в стенку, там есть тумблеры, переключатели, а еще можно выдвинуть длинную антенну. В рубке установлены и другие приборы, но я объясню все потом.
— Хорошо. Тогда я плыву?
— Давай уже.
— Ты не по-настоящему вмерзнешь в скалу?
— Нет, я костюм надену и буду тут делать согревающую гимнастику… Кстати, там в холодильнике стеклянная бутылка есть…
— Алкоголь, — кивнул Коннор. — Я понял. Вернусь очень быстро.
На прощание переливчатый хвост сжал Гэвина сильнее, и тот улыбнулся, поднимаясь и не мешая кольцам распрямляться, а Коннору с тихим всплеском проваливаться в воду. Перед тем как окончательно исчезнуть, тритон пристально посмотрел на стоящего в полный рост Гэвина и махнул ему рукой.
По дороге Коннор заставлял себя не очень торопиться, чтобы из-за спешки не перепутать ответвление подводных путей, и поэтому к яхте добрался, когда солнце касалось краем горизонта. Поднялся вначале на низкую заднюю площадку, потом, в обход штурвала, на палубу. Судно было маленьким, не предназначенным для того, чтобы по нему с комфортом передвигался тритон, но Коннор нашел ступеньки — тот самый спуск, о котором говорил Гэвин, — и даже смог ими воспользоваться.
Перед ним находилось три белых двери, он толкнул среднюю и увидел небольшую комнатку с низким потолком, койку у стены и стол с бортиком вокруг столешницы. Всюду были разбросаны вещи Гэвина, здесь пахло им, и Коннор чуть было не поддался желанию продвинуться внутрь и все хорошенько рассмотреть.
Повернув влево, он увидел крохотный закуток с массой дверок прямо в стенах. Начал в них рыться и вскоре забросил в пластиковый пакет различные упаковки и баночки, контейнеры и свертки — почти все, что помещалось в компактном холодильнике. Прихватил стеклянную бутылку с прозрачной жидкостью и большую белую — с питьевой водой. Она не была полной, но Коннор не знал, где набрать еще, поэтому ограничился этим.
В самом конце он заглянул вправо. Рубка тоже оказалась миниатюрной, количество незнакомых Коннору приборов давило на него угнетающей массой — тумблеры и переключатели торчали отовсюду, а еще маленькие окошки мониторов и шкал, в которых тритону нечего и думать разобраться самому.
Обратно он возвращался в темноте, ориентируясь благодаря присущему всем тритонам и многим рыбам чувству глубины и расстояния, но на подходе к пещере различил бледный свет, струящийся сквозь толщу воды. Гэвин зажег фонарики на акваланге.
— Я здесь.
Коннор поставил на скалистый уступ баклажку с водой и пакет, подтянулся на руках и сел рядом.
— Надеюсь, он не промок. Я завязал, но давление, сам понимаешь.
— Спасибо, Кон. — Гэвин улыбнулся и схватил бутыль, с трудом отвинчивая крышку пораненными ладонями. — Как там на яхте дела?
— Свет не горит. А так все нормально, она же на якоре. Я заглянул туда, где радио… но там все очень сложное. Расскажи поподробнее о том, как там работают вещи.
— Расскажу. — Коннору показалось, что Гэвин смотрит на него по-другому, но из-за непривычного освещения он мог перепутать. — Но когда будет рассвет. В темноте это гиблое дело, да и тебе надо отдохнуть. Сам ты хоть поел?
— Не успел. Но это не проблема.
— Проблема.
— Не проблема, — настойчивее повторил Коннор. — Не беспокойся. Ты не замерз?
— Не беспокойся, — передразнил Гэвин, зарываясь руками в развязанный пакет. Стоило ему вытащить непочатую упаковку сосисок, как настроение переменилось на благодушное: — Ладно, похоже, мои шансы здорово повышаются. Впервые буду ночевать в пещере. Как спят тритоны?
— С закрытыми глазами.
Коннор присел на камень и высунул из воды хвост, сворачивая его позади себя так, чтобы опираться спиной. Улыбнувшись, он подождал, пока Гэвин уберет с лица удивленное выражение, фыркнет и сядет рядом — он привык и не ждал приглашения. Коннору нравилось, что человек ведет себя свободнее и что часть уверенности снова к нему вернулась.
— Плаваете в воде как дохлые дельфины? — уточнил Гэвин. — Или обвиваетесь хвостом в кокон?
— Я так понял, тебе интересно, буду ли я спать здесь, с тобой, — Коннор ухмыльнулся так, как научился у человека. — Ответ: да. Ты же сам опасался замерзнуть, а я этого не допущу. Я могу поднять температуру тела выше, так что…
— М, горячий парень.
— Это твой голос для флирта?
Гэвин рассмеялся с набитым ртом и протянул Коннору банан, сказав, что такое он еще точно не пробовал. Тритон улыбнулся: уж больно это напоминало их первую встречу после месячной разлуки, когда человек был просто одержим идеей накормить его как можно большим количеством новой еды.
Тогда Коннор отнесся к этому с осторожностью, но сейчас благодарно принял фрукт, по-быстрому оглядел и вгрызся в него зубами под негодующий возглас Гэвина:
— Нет, Кон, сперва почистить, кто так жрет!.. Рыбу с внутренностями, бананы с кожурой, а вроде умный парень!
Коннор не обиделся — он рад был слышать в голосе Гэвина жизнь, и для этого мог съесть с кожурой что угодно еще.
***
Ночью Рид долго не мог заснуть. Проваливался в дремотное марево, но вскидывался через десять минут от холода или боли в содранном колене, а то и просто так. Кое-как накрыв спину гидрокостюмом, Гэвин лежал почти на груди у Коннора, а его ноги обвивал мягкими, но плотными кольцами тритоний хвост. И от этого было тепло, но в расщелину наверху иногда задувал порывистый морской ветер, от которого ежился не только Гэвин, но и Коннор.
Еще одна причина бессонницы заключалась в том, что Гэвин нервничал. Давно ему не приходилось спать с кем-то, еще и так плотно к нему прижавшись. Он буквально всем телом чувствовал Коннора, особенно его руки, обнимавшие поверх плеч и гидрокостюма. И хвост, конечно, тоже, но к ощущению твердой чешуи удалось быстро привыкнуть, а гребни наполовину втянулись и развернулись так, чтобы острой кромкой случайно не задеть человеческую кожу. То ли дело обнаженная грудь…
В полусне Гэвин силился предсказать, будет утром стояк или все-таки нет. Потому что обычно бывал, но обстановка вроде не располагала…
А еще — бывает ли стояк у тритонов. Карман, о котором Коннор только раз упомянул, теперь не давал уставшему воображению покоя: как он устроен, как работает, много ли вмещает… Ни в каких книгах об этом не пишут, в передачах не показывают, а если бы и показывали — Гэвин теперь никогда не узнает!..
Рид вздохнул, снова просыпаясь. Он в шаге от смерти посреди моря — снова, — а думает о какой-то херне.
— Попробую еще раз на стену, — сказал себе под нос Гэвин, когда проснулся в следующий раз и увидел вместо кромешной темноты разбавленное серым утро.
По углам собралась тьма, вода блестела таинственным зеркалом, но скалистые своды уже хорошо виднелись, их можно было сколько угодно рассматривать в поисках удобного и рабочего пути наверх, к расщелине. Гэвин позволил себе несколько лишних минут в тепле — тритон за ночь нагрелся будто старый компьютер с неисправным кулером, и был теперь все равно что спальный мешок, который не хотелось покидать.
Мешок. Гэвин уцепился за возникшее в голове слово. Спальный мешок, каменный мешок без выхода.
Руки Коннора обняли его сильнее:
— Как ты себя чувствуешь?
— Как Сцилла внутри скалы, а ты как думал? Интересно, она все способы выбраться попробовала, или уже подохла там?
— Она не может подохнуть, — Коннор виновато улыбнулся. — Она все время спит.
Тритон пошевелился, но не сбросил Гэвина, а взял его руки и вгляделся в ладони. Они продолжали болеть, но не резко, а тянуще и постоянно, нудно, утомительно. За всю свою насыщенную в определенном плане жизнь Гэвин успел хорошо познакомиться с этой болью, привыкнуть к ней, и теперь собирался игнорировать. У него нет времени на выздоровление, и лучше он поднимется наверх с изодранной в клочья кожей, чем не поднимется вообще.
Наскоро перекусывая, Гэвин думал о том, нет ли на борту яхты чего-нибудь, что помогло бы ему с решением главной проблемы. Жаль, что он не прихватил второй акваланг, вот бы что пригодилось на все сто процентов. А так он припоминал, не оставил ли хозяин на «Абилити» бухты канатов или какие-нибудь незакрепленные тросы, сети, веревочные лестницы.
На ум ничего не приходило. Только такелаж, состоящий из корабельных тросов, но он весь закреплен под парусом и мачтой, и Коннор не сумеет снять его без корабельных инструментов.
— Все, я готов. — Он встал и размялся, игнорируя холод. — Попробую полезть другим путем, а ты пока плыви, поймай себе рыбёху на завтрак.
— А кто будет следить, чтобы ты не упал?
— Я не упаду.
— Я останусь здесь, Гэвин. Если не получится и ты устанешь, то я найду завтрак, пока ты будешь отдыхать.
Коннор подполз к скале и занял то же место, что и вчера, а Гэвин принялся покорять четырехметровую вершину снова. Он пробовал и срывался, пробовал снова и застревал на одном месте, выбирал другой маршрут — соседние выемки, мелкие углубления, — и царапал руки, ступни, колени, грудь, всего себя.
Растеряв силы, Гэвин начал понимать, что ничего не получится. От злости он саданул кулаком по скале, добавив к горящим от боли ладоням еще и костяшки, и грязно выругался, оборачиваясь к тритону:
— Это блядская подстава! Ничего не выходит!
Коннор приподнялся на основании хвоста и перехватил руку Гэвина, рассматривая свежую кровь на коже. Потом погладил запястье, выпустил из-за того, что Рид нервно дернул плечом, и сразу обнял, притянув слишком близко к себе. Гэвину не с чем было сравнить это объятие — родители обычно держали его за плечи одной рукой, а другой хлопали по спине, любовники вкладывали в жест то интимность, то пошлость, а родных братьев или сестер у него не было, что такое «братские объятия» он не знал.
Близость Коннора его немного успокоила. Примирила на короткий срок с действительностью, заставила выдохнуть и угомонила злость.
— Мы попробовали еще не все, — уверенно сказал тритон. — Отдохни, ладно? Я скоро вернусь. Не делай глупостей, пока меня не будет.
— Да о чем ты. Все возможные глупости я уже сделал.
Оставшись в одиночестве, Рид пересмотрел запасы еды и воды, немного перекусил — аппетита не было, глубоко ушедший, но вполне ожидаемый страх умереть заглушал желание есть. Снова стал думать о Конноре, о том, какой он терпеливый и разумный окунь, как всеми силами пытается помочь. За Гэвина никто до него и вполовину так не переживал, и Рид сомневался в том, что этого достоин.
С другой стороны, в положении Гэвина была и вина Коннора. Если он сдохнет в этой пещере, то эта смерть останется с Коннором навсегда. Кто знает, что там у тритонов с совестью, чувством вины и подобным дерьмом.
Перед самым возвращением Коннора Рид подумал, что это, должно быть, негласные законы мира — любой человек, познакомившийся с тритоном, обязан умереть, не раскрывая тайн их народа. Это объясняло, почему о тритонах никто не знал. И если так, то Гэвину необходимо понять как можно больше, чтобы удовлетворить перед смертью любопытство.
— Я здесь, Гэвин! — Коннор вырос из воды почти у ног Рида. — Захватил пару дополнительных рыбин, на случай, если тебе захочется.
Он выложил бешено трепыхающиеся тушки на камень, и Гэвин автоматически прижал их руками, а потом, спохватившись, бросил подальше в водоросли. В том, что ему захочется, он серьезно сомневался.
— А еще я хорошо подумал о том, что у тебя не получается залезть на скалу… Это относится к тому, как устроен организм тритонов. Возможно, ты не заметил, но здесь есть жабры. — Коннор провел руками по своей шее так, будто темные щели на ней и правда можно было не заметить. — Если тритон глотает воду, она выходит через них, а воздух, которого в море есть немного, поступает в кровь.
— У меня таких штук нет.
— Потому вдруг ты можешь воспользоваться моими.
Гэвин ничего не понял, и потому смотрел на Коннора как на полного идиота, вынуждая поторопиться с объяснениями:
— Ну, я беру воздух из воды, а потом выдыхаю его тебе в рот, а ты им дышишь.
— Херня какая-то, — Рид потер шею и подвинулся, освобождая место для тритона, вылезающего на камень рядом. — Ты же не воздух выдыхаешь, а углекислый газ.
— Какой такой газ?
Вздохнув, Гэвин вкратце объяснил Коннору про кислород и про газ, и еще о том, что это не одно и то же. Тритон выглядел разочарованно и грустно, и Риду захотелось подбодрить его, но кроме тупых шуток в голову ничего не шло:
— Это вы так типа целуетесь рот в рот? Просто сказал бы, что хочешь целоваться, а то навыдумывал — жабры, воздух.
Коннор поднял голову, посмотрел странно перед тем, как ответить:
— Нет, мы не так целуемся. Я тебе покажу.
И он обнял ладонями лишенную жабр шею Гэвина, подвинулся вперед и — Гэвин не успел остановить его и не хотел останавливать — впервые поцеловал.
***
Коннор не знал о том, что его мысли во многом совпадали с мыслями человека. Он чувствовал, что шансов на спасение остается все меньше, почти видел, как сокращается отведенное им время, и боялся за его остаток чего-то не успеть. Он не должен был связываться с людьми, но так получилось, и Коннор успел узнать множество интересных вещей и попробовать столько нового, что хватит на целую жизнь вперед, но ему было недостаточно.
Мысли вертелись вокруг да около, но Коннор не решился бы — не сейчас и не сегодня, — если бы Гэвин снова не сделал попытку быть остроумным.
Шутить Гэвин не умел, зато целовался превосходно.
Коннор рассчитывал на что-то легкое, отдающее дань вежливости и любопытству, которое вызревало не только в нем, но и в человеке, а взамен получил секундный шок и последовавший за ним напор. Гэвин стал агрессивным, его пальцы вдруг оказались в мокрых волосах Коннора и сжали их в горсти, и теперь уже не Коннор целовал Гэвина, а наоборот.
В первый момент почувствовав во рту влажный язык человека, Коннор встрепенулся, но его уже крепко держали и настойчиво доказывали, что люди целуются совсем не так, как это делают тритоны. Не прошло и минуты, а Гэвин успел подержать его за волосы, погладить шею и затылок, укусить и втянуть в рот губу, ласково дотронуться до языка — и все на одном дыхании, без остановки.
Когда Гэвин прервался, они вдохнули одновременно; Коннор малодушно хотел подождать, пока мужчина заговорит первым, но разговаривать тот не собирался, а сразу приник ртом к подбородку, легко кусая, поцеловал под ним. Он повторял все то же самое — ласково прикасался и тут же болезненно прихватывал кожу зубами, втягивал ее в рот так, что начинала болеть, и опускался ниже с обманчивой нежностью. У Коннора путались мысли, его руки уже не держали Гэвина, а держались за него, и тритон не успел представить, как далеко все может зайти, когда человек натолкнулся на жабры вместо гладкой кожи и твердых мышц, и остановился.
Коннор боялся встретиться с Гэвином взглядом. Человек, должно быть, опасался того же, потому разглядывал, стоя по-прежнему близко, шею Коннора, и грудь, а потом опустил взгляд ниже и сразу вскинул голову. Глаза выражали удивление, неподдельное и ошарашенное:
— Ты сияешь как блядский светляк!
Он преувеличил. Хвост не сиял, но тускло светился проявившимся между чешуйками голубым люминесцентным узором. Линии брали начало от пояса, где шли толстыми полосами, а потом расслаивались на мелкие ручейки, порой почти невидимые. Они обвивали в несколько раз хвост, впадали в гребни и выцветали к концу.
— О, это железы, они, м, реагируют на выброс гормонов… у вас, людей, разве по-другому?
— Мы не сияем!
— Как же вы понимаете, что партнер чувствует возбуждение?
По лицу Гэвина потянулась победная ухмылка, и Коннор осознал, как именно прозвучало то, что он опрометчиво спросил. Скулы потемнели от прилива крови, голубой узор стал ярче; Коннор понял, что сдает позиции.
— С женщинами сложно, а у мужиков обычно член встает, — объяснил Гэвин, перехватывая с плеча руку Коннора и прикладывая ладонью к своему паху. Тесные плавки не мешали чувствительным пальцам, и тритон смутился сильнее. — Понял?
Коннор скованно кивнул, не делая попыток отодвинуться.
— Твоя очередь.
В голове стоял туман. Коннор повторил жест мужчины и медленно поднес его руку к хвосту у основания, прижал и спустил ниже, вдоль узора, давая чужим пальцам ощутить приподнявшийся борт кармана.
— Ты горячий.
Гэвину уже не нужны были подсказки. Он провел вдоль борта изучающе, с любопытством просунул первые фаланги пальцев внутрь, и Коннор чаще задышал, волнуясь и предвкушая. Подобного с ним не случалось, он не понимал, как далеко собрался зайти человек, не знал, что делать, но когда он отнял руку от паха Гэвина, тот досадливо рыкнул:
— Верни.
Под ладонью Гэвина карман раскрывался сильнее. Коннор мог контролировать в своем теле почти все, кроме предательского свечения, но сейчас не мешал естественному процессу — касания были приятными, возбуждение настоящим, а хвост начал укладываться медленными кольцами вокруг ног Гэвина: инстинкты требовали удерживать партнера.
— Как интересно, — шептал человек. — Вот что тебе нравится, да, Кон?..
Ладонь скрылась в кармане наполовину, Коннор дрогнул, ощутив пальцы вокруг органа, но вмешиваться не стал, предоставляя Гэвину полную свободу. Тот умело распорядился ею, погладил и обхватил, потянул, а дальше организм довершил движение за него, высвобождая из-под твердой, покрытой чешуей кожи член и мошонку.
Коннор опустил взгляд вниз, сравнивая, и ощутил что-то вроде инстинктивной гордости — его достоинство было крупнее, чем у Гэвина, но человека это не заботило. А, может быть, даже радовало.
— Как знал, что ты везде красавец… — Губы Гэвина снова мазнули по шее, уже не избегая жабр; под давлением хвоста он приблизился сильнее и начал двигать кольцом пальцев вдоль изогнутого кверху органа, лаская его. — Вот так тебе приятно? Хотел бы я это узнать… Давай договоримся: ты сделаешь со мной то, что нравится тебе, и наоборот.
— И я первый? — уточнил опьяненный от возбуждения Коннор.
— Нет. — Гэвин шептал почти в его рот. — Одновременно.
***
На эти полчаса Гэвину удалось выбросить из головы всё лишнее. Мысли занимал один Коннор, и как будто вокруг не было состоящей из каменных стен безысходности, проблем, неудач и ошибок. Тритон в его руках плавился, хвост шевелился без остановки, сжимался и отпускал, чуть перемещался, сдавливал снова — все равно что секс без проникновения. Наверное, поэтому Гэвин так быстро кончил. Или из-за осторожной ладони на члене. Или потому что Коннор загнанно дышал и светился, и хотел так, как Рида никто до него не хотел.
Сперма тритона оказалась жидкой и знакомо-белесой. Гэвин лениво перегнулся через медленно гаснущий хвост и окунул испачканную руку в воду, поморщился от того, как болезненно соль кинулась на раны. Стряхнул с ладони капли и выровнялся, позволяя Коннору себя обнять. Расслабленный тритон постоянно улыбался; карман вернулся в закрытое состояние, хвост прижимал Рида к себе уже не так настойчиво, но все еще крепко.
— Надеюсь, я никак не нарушил твою религию, Кон.
— А я твою, — Коннор повернул голову. — Удивительно, как люди на нас похожи.
— Разве что не такие жизнеспособные в море, — вздохнул Гэвин, переводя взгляд на скалу и солнечное пятно, покрасневшее и разбавленное тенью — вечер, да еще и облачно.
Краем глаза Гэвин заметил, как изменилось выражение лица Коннора. Он помрачнел, улыбка разом исчезла, а острые зубы закусили губу, прошлись по ней и выпустили, когда тритон сказал:
— Я кое-что придумал. Но для этого нужно время. Мне придется уплыть, возможно надолго… много часов. Ты сможешь подождать меня?
— Куда я денусь, — не очень обрадованно отозвался Рид.
— Я говорю о том, чтобы ты не рисковал со скалой. Если ты упадешь и разобьешь себе голову, тебе уже ничего не поможет.
— Знаю.
— Значит, ты этого не сделаешь?
— Я не сделаю, Коннор. Ты собрался плыть прямо сейчас?
Перед ответом тритон помедлил, но все-таки твердо кивнул:
— Прямо сейчас.
Гэвин встал, отошел в сторону, взялся за гидрокостюм. Без Коннора ему скоро станет холодно, но чертов неопрен был таким тесным, что все ссадины и раны на ногах начали жечь и пульсировать, так что Гэвин отбросил бесполезную тряпку и скрестил на груди руки. Выдержит как-нибудь, не дохляк. К тому же Коннор притащил бутылку с джином, и мистер Гордонс наверняка поможет согреться.
На прощание Коннор улыбнулся, напомнил о том, что Гэвин в любой момент может полакомиться его рыбёхами, и спрятался под водой до того, как Рид успел на него рыкнуть.
Гэвин остался один. Походил туда-сюда по крохотной площадке, посидел на водорослях, выпустив рыбёх в море. Перекусил и долго смотрел то на бутылку, то на скалу — все внутри так и чесалось подойти и попробовать еще раз. Четыре метра! Для копа в обычной обстановке это не такая уж преграда, но когда ты босиком и без одежды, когда твои руки и ноги болят от каждого движения…
К тому же он пообещал, что не станет.
— Так-то, — пробормотал Гэвин, сворачивая крышку на бутылке. — Сила воли.
Время шло, и шло, и шло. Вокруг все посерело, потом утонуло во тьме, и Рид включил фонарики. Светодиодные лампы в них могли гореть еще долго, а вот заряд в дайверских часах заканчивался. Гэвин старался смотреть на них как можно реже, но отследил наступление полуночи. В два ночи он был уже пьян и, зарывшись в водоросли и накрывшись гидрокостюмом, провалился в густой сон; проснулся раз, другой, третий, на четвертый был уже трезвым, но выпил почти весь остаток пресной воды — так плохо себя чувствовал.
В пять утра, когда было светло, но еще холодно, Гэвин начал грызть ногти.
В пять тридцать из-под воды вынырнул Коннор, и Гэвин вскочил, собираясь отругать его, но тритон опередил:
— Я все уладил, — без улыбки сообщил он.
Вода забурлила пузырями, и оттуда начали подниматься головы. Одна, две, четыре… Головы были в масках с фонариками, за спинами виднелись профессиональные акваланги; когда Гэвин как следует рассмотрел все это он понял, что спасен.
Коннора к тому моменту в воде уже не было.
Вспотевшие руки дрожали, и коробочка открылась не сразу: пальцы соскальзывали с лаковой поверхности крышки. Наконец мне удалось подцепить за край и потянуть вверх. Внутри, вдавленный в кусочек чёрной замши, лежал настоящий маленький кристаллик тёмно-красного цвета с неровной поверхностью. Я осторожно вытащил его и сжал в ладони, закрыв глаза:
«Будь что будет!»
Перед глазами возникла тарелка молочного супа и плавающие в ней золотистые кружочки масла… За столом напротив меня сидела Настя, рядом с ней Урод, а возле, наклонившись над тарелкой, сосредоточенно поедал суп вприкуску с оладьями Пашка. На диване спала Патима.
Картинка сложилась! Странно, я даже не удивился. Как будто всё, так и должно быть.
Первая мысль:
«Блин! Ну Настя придумала! Па-Тима! Где-то в будущем теперь живёт девочка, родившаяся… получается, тысячу лет назад? Интересно, Настя ей об этом когда-нибудь расскажет? Наверное, нет. В такое сложно поверить».
И вторая мысль:
«Надо письмо перечитать. Что она там про Урода писала?»
Я положил кристалл назад в коробочку и сунул в карман.
— Тём, как думаешь, Настя Патиме про нас расскажет когда-нибудь?
Пашка по-прежнему сидел ко мне спиной.
— Не знаю. Я тоже про это подумал. Может, и расскажет когда-нибудь, лет эдак через шестьдесят, когда Патима станет взрослой, — и хохотнул: — Мы тогда уже старенькими будем.
Пашка в ответ грустно хмыкнул и, помолчав, добавил:
— Давай письмо ещё раз прочитаем.
Мы внимательно перечитали письмо, вернее, я читал, а Пашка слушал. Когда дошёл до постскриптума, он задумчиво проговорил:
— Странно! Год уже прошёл, как Марк этот убился. Чё они счас только всполошились? Может, кто из деревенских Урода сдал? Хоть тот мужик, который им продукты таскал. Интересно, кто это? Он-то походу тоже всё помнит. Да-аа, классно они Урода уделали! — и добавил:
— Хорошо, что этот «кто-то» про нас не знает.
И вдруг вскочил и встал передо мной, наклонившись с ехидной ухмылкой:
— А мобильничек-то твой тю-тюу-уу, за тыщу лет уплыл!
Я промолчал и в ответ не улыбнулся. Это было не смешно. И в его голосе слышалась скорее растерянность, скрываемая наигранной весёлостью. Мне тоже было как-то не по себе. Как будто сходили в кино на фильм ужасов, а сейчас сидим на полянке и вспоминаем кадры из фильма. Вот только главными героями в нём были мы…
Пашка перестал строить передо мной беззаботную рожу и, не дождавшись ответа, подошёл к краю обрыва, за которым видна была речка и за ней вдалеке чернеющий лес. Солнце уже уходило за горизонт, окрашивая малиновыми лучами облака в розовую дымку и подсвечивая золотом ровную линию леса.
Я смотрел на Пашку и прокручивал в голове картинки нашего заточения в Безвременье. И ту ночь с Пашкой, когда страх и отчаянье нас довели до сумасшествия. Я внимательней пригляделся к Пашке. Лица не видел, но то, как он стоял, сунув руки в карманы и цепляя ногой мелкие камешки и сбрасывая их с обрыва… Он тоже вспоминал ту ночь?
Лично я не хотел об этом думать: как, почему и что тогда произошло между мной и Пашкой.
«Ну, случилось и случилось. Тогда мы — были не мы. Ненастоящие мы! Это всё неправильно, и всё этонадо просто забыть. Не было ничего. Пашка мне друг, и всегда им будет! У меня есть Лена, и точка!»
Так я себя убеждал, но в самом потаённом уголке души сидело нечто, которое мне усмехалось и не собиралось никуда исчезать. Оно, это нечто, знало, что я ничего забыть не смогу. И всё то, в чём себя убеждаю — полное враньё. Но признаваться себе в этом я не хотел.
Я подошёл и встал рядом. Мы молчали, глядя вдаль на заходящее солнце. Пашка зябко передёрнул плечами.
— Поехали домой. Стемнеет скоро. И дорога тут плохая, навернёмся ещё.
Больше мы не говорили. Я подвёз Пашку к дому. Он махнул мне на прощанье рукой и пошёл к калитке, а я погнал дальше, разгоняя вечернюю тишину громким урчанием мотора.
***
После продолжительной жары погода внезапно испортилась. Вторые сутки лил, почти не переставая, дождь, и холодный резкий ветер отнимал всякое желание выходить на улицу. Да мне и не хотелось никуда идти. Пашку я с того вечера не видел. Он-то вообще мерзляк. Сидит, наверное, возле горячей печки и пошвыркивает молочно-смородиновый чай с куском хлеба, густо намазанного домашним сливочным маслом и вишнёвым вареньем.
Я представил себе мысленно эту картинку и невесело усмехнулся. Я переживал. Вроде, и не о чём было — с Пашкой мы не ругались, и можно было накинуть дождевик, пройти до конца улицы и запросто завалиться к нему домой. Но я не мог. Как будто между нами появилась некая преграда, перечеркнувшая прежние беззаботные отношения.
И вот уже второй день сидел дома и маялся от безделья. Старенький телевизор барахлил, показывая скачущую картинку; книги, которые здесь были, все давно и не по разу перечитаны; с Леной тоже не смог наладить связь. Из-за непогоды не было интернета, и мой ноут пылился на полке бесполезным железным хламом. Даже не представляю, чего она себе там могла напридумывать, слыша постоянное «… вне зоны доступа».
Пашка тоже не приходил, и это только подтверждало мои опасения. Выходит, он чувствовал то же, что и я. Бабуля, видя, что внук который день валяется без дела на кушетке, пару раз даже трогала озабоченно мой лоб — уж не заболел ли? Но я не был болен. Хотя лучше бы болел — по крайней мере, было бы оправдание моему добровольному заточению.
На следующий день бабуля, несмотря на непогоду, с утра ушла по делам. Я выдохнул. Всё-таки одному бездельничать было легче, чем под недоуменные и озабоченные взгляды и вздохи бабы Веры.
Время уже перевалило за полдень, хотя в комнатах по-прежнему было пасмурно. Тучи настолько плотно заволокли небо до самого горизонта, что не было даже намёка на то, что солнечные лучи смогут прорваться через эту серую толщу хотя бы на короткое время.
Даже не верилось, что два дня назад мы с Пашкой плескались в речке под палящими лучами.
Я сидел на кухне и вилкой крошил аппетитную, с поджаристой корочкой котлету в мелкую несъедобную массу, перемешивая её с картофельным пюре. За этим занятием меня и застала вошедшая с улицы бабуля. Дождевик она сняла ещё в сенцах, но от неё всё равно шёл запах дождя и непогоды.
— И чего ты сидишь, еду мучаешь?
Я только сейчас заметил, что у меня в тарелке месиво непонятного цвета. Сел, вроде, поесть, а потом задумался… и вот. Балбес! Перед бабой Верой было неудобно: готовила она изумительно. И чего на меня нашло, сам не знаю. Я смущённо посмотрел на бабулю: сказать было нечего.
— Встретила сейчас Олимпиаду Фёдоровну, она в район поехала. Спрашивала — зачем? Не сказала. Вернётся послезавтра. Пашка один дома остался. Болеет он. Говорит — простыл. Позавчера такое солнце было — перекупался, небось. Просила тебя с ним побыть, пока не вернётся.
Я молча слушал, а бабуля уже собирала в клеёнчатую сумку передачку для Пашки: котлеты с пюре в контейнере, домашнее печенье и в матерчатом мешочке травяной сбор от простуды.
— Надень свитер под куртку. Идти хоть недалеко, но ветер сильный: пробирает до самых костей, — приговаривала она, не отрываясь от своего занятия. — Тём, ну чего застыл? Одевайся. Половину травы, как придёшь, в банке какой кипятком залей и накрой полотенцем. Пусть стоит, пока тёплым не станет. И пусть сразу выпьет, а потом на ночь ещё раз с малиновым вареньем. Да пусть укутается потеплее. Пропотеет — к утру станет легче. А там я приду, покормлю вас.
Погодка была ещё та. Дождь лил сплошным потоком, как будто небо решило за один раз восполнить недостающую земле и растениям влагу, высушенную палящим месячным зноем. Не по-летнему холодный, пронизывающий ветер рвал полы, забирался под дождевик, превращая его в пузырь на спине.
Я шёл, согнувшись и отвернув голову от порывов ветра. Под ногами чавкала грязь вперемешку с пенящейся водой. Хорошо, что бабуля заставила обуть сапоги, хоть я и сопротивлялся. Мои кроссовки таких испытаний точно не выдержали бы. Наконец Пашкин дом. В тесном коридорчике снял мокрый дождевик, бросив его сушиться на фанерный ящик, и стащил сапоги, облепленные вязкой грязью, решив, что мыть их не стоит: назад опять идти по той же грязи.
В горнице было тепло натоплено и пахло свежими булочками. Сразу захотелось есть, о чём громким урчанием сообщил мне пустой желудок. Пашка лежал в комнате на разложенном диване, укутанный двумя одеялами, и спал. Сипение слышалось даже в горнице. Возле него на табуретке стоял стакан с молочным чаем и блистерная упаковка таблеток, наполовину уже пустая. Я постоял в проёме, отодвинув рукой шторку, посмотрел на спящего «суслика», и вернулся к столу разобрать «передачу».
На столе в сковороде оставалась недоеденная яичница, в миске — несколько малосольных огурцов. Пока кипятился чайник, разобрал сумку и, отрезав душистый ломоть свежеиспечённого хлеба, с удовольствием умял яичницу с огурцами. Пюрешку с котлетами оставил Пашке. Проснётся — покормлю.
На душе стало спокойно, и как-то всё вдруг встало на свои места. От моих двухдневных переживаний и следа не осталось. И чего дёргался, сейчас вообще понять не мог.
Я нашёл в кладовой банку, сполоснул кипятком и заварил питьё для Пашки, накрыв вдвое сложенным полотенцем. В холодильнике увидел малиновое варенье и половину лимона. То, что надо!
В комнате завозился Пашка:
— Баб, ты чё вернулась? Автобус не пришёл?
Меня начал разбирать смех, и я зажал рот ладонью, но поздно: один раз хрюкнул.
— Эй, ты там, что ли? Тё-ёом? — просипело простывшее чудище и зашлось сухим лаящим кашлем.
Я болезненно поморщился, но не двинулся с места: стою и молчу, как дебил. Чего устроил тут прятки, хрен его знает. Просто, на душе отпустило, захотелось подурачиться. Прям чувствую какой-то щенячий восторг, а от чего — сам не знаю. В проёме показался Пашка, закутанный в одеяло, с воспалёнными глазами и красным, распухшим носом.
— И чё это щас было? Что это у нас тут за дяденька такой красивый нарисовался? Чё стоим, кого ждём? — загнусавил он осипшим голосом и, закатив глаза, громко чихнул.
После, вытерев набежавшие слёзы, сел на табурет у стола. Из-под одеяла торчали две тощих ступни.
— Подумаешь, поприкалывался немного. Чего вылез с босыми ногами? Давай, топай назад в постель. Счас лечить тебя буду.
— Тём, а ты чего не приходил? Я думал, мож, тоже заболел, — и, глянув на пустую сковородку, жалобно протянул. — Я голо-оодный. Давай пожрём чего-нибудь.
Я силком поднял хныкающего заморыша с табуретки и отправил в постель, подоткнув со всех сторон одеяло. Второе убрал. И так было не холодно.
— Лежи пока. Сюда всё принесу — и попить, и поесть.
Накормленный и раскрасневшийся Пашка сидел у стенки, привалившись к подложенной под спину подушке. Довольный, как обожравшийся сметаны кот, потихоньку прихлёбывал из кружки отвар, отгоняя дольку лимона чайной ложкой и то и дело вытирая с лица пот маленьким махровым полотенцем с якорями и парусниками по голубому полю.
— Щас бы того отвара выпить… Помнишь, что Урод нам приносил? Вмиг бы выздоровел.
У меня в голове «дзинькнуло»:
«Кристалл!»
— Паш, где твой кристаллик?
— А чё? В рюкзаке лежит. Зачем он тебе, посмотреть хочешь?
— Где рюкзак? — я вскочил.
— Вон лежит! — он показал кивком на угол у окна. — Да чё случилось-то?
Я подал ему навороченный, со множеством карманов и карманчиков на молниях, чёрно-жёлтый рюкзак — мой подарок на шестнадцатилетие.
— Доставай!
Пашка не торопясь открыл молнию на боковом кармашке и достал чёрный футлярчик.
— Ну, и чё дальше?
Открыл и вытащил овальной формы, с торчащими прозрачными бугорками, наполовину красный, наполовину бурый камешек.
— Сожми. Помнишь, Настя писала: если заболеешь — подержать кристалл в руке!
Пашка сжал кристаллик, не отрывая от меня напряжённого взгляда. Затем посмотрел на свой кулак, и его глаза, да и мои тоже, полезли вверх от удивления. Мы затаили дыхание. Сквозь сомкнутые пальцы вдруг начал просачиваться красноватый свет, который постепенно стал продвигаться вверх по руке, плечу, охватил Пашкину замотанную шарфом шею и, прокрутившись спиралью вокруг головы, погас. Мы замерли, заворожённые этим необыкновенным зрелищем, и всё ещё продолжали сидеть в одном положении, обалдело глядя друг на друга. Пашка отмер первым. Покрутил в руке красно-бурый камешек, зачем-то посмотрел сквозь него на свет, прикрыв один глаз, и убрал в коробочку, сунув ту под подушку.
— Нифигасе! Вот это фокус! Он меня лечил, что ли? — посмотрел на меня Пашка округлившимися глазами.
Я заметил, что он больше не сипит.
— Ну и как, помогло? Что чувствуешь?
Пашка размотал шарф, обеими руками ощупал горло, покрутил ещё красным носом.
— Ничего не чувствую, как будто и не простывал. И горло, и голова болеть перестали. Ии… — он несколько раз коротко втянул и выдохнул воздух, расширив ноздри, — и нос дышит!
Затем вдруг озорно взвизгнул, откинул одеяло, с быстротой молнии вскочил во весь рост и, подпрыгивая, отчего бедный диван заухал и жалобно заскрипел пружинами, стал дурачиться и выкрикивать речитативом в такт прыжкам:
— Ии-ий-ех! Ни-че-го не-бо-лит! Настя — лучший Айбо-лит! — и неожиданно прыгнул на меня, повалив на пол.
Мы катались по полу, щекоча и щипая друг друга, визжа и отбрыкиваясь, пока не выдохлись. Потом, хихикая, упали рядом, отдыхая и восстанавливая зашкаливающее сердцебиение.
Отдышавшись, Пашка повернулся на бок и взглянул на меня из-под нависшей на глаза чёлки.
— Тём, а я не жалею, что мы в Безвременье были. Нет, Урод, конечно, тот ещё гад! И страшно было… это да. Но про всё остальное — про нас с тобой, Настю, Патимку, — он хмыкнул, — Патима, блин! — об этом я не жалею. А ты?
— Наверное, тоже, — я перевернулся на живот и подпёр голову согнутой в локте рукой, — Но говорить про это не хочется. Не отошёл ещё от всего. Сразу Урода вспоминаю, и такая злость накатывает — убил бы. Может, он и хороший для Насти, но с нами обращался, как со зверушками подопытными. Такое не забудешь. Сволочь он!
Пашка внимательно смотрел на меня и молчал. Потом тоже перевернулся на живот и уткнулся подбородком в сомкнутые руки.
— Если б я там один оказался — без тебя — я бы, наверное, не выжил. Да чё там! Точно бы не выжил! — и, замолчав на мгновенье, добавил почти шёпотом: — Спасибо, Тём, что со мной возился…
Я притянул его к себе за шею и взлохматил отросшие за лето, выгоревшие на солнце вихры. Пашка замер, а потом дёрнулся в сторону, отодвинувшись и безуспешно пытаясь пригладить непослушные пряди. Я с улыбкой смотрел на его манипуляции, и внутри поднималась какая-то непонятная нежность к моему заморышу: вдруг захотелось обнять и крепко прижать к себе. Но ничего такого я, конечно, делать не стал и предельно спокойным обыденным голосом, стараясь ничем себя не выдать, возразил:
— Паш! Мы бы поодиночке оба не выжили. Тоже мне, нашёл супергероя! Я, если хочешь знать, боялся не меньше тебя. А может, даже и больше, просто вида этому гаду не показывал. Ладно, пошли чаю, что ли, попьём. Там бабуля печенье передала одному тяжко больному субъекту, — уже с ехидцей закончил этот непростой для нас разговор, стараясь сдержать и не показать накатившее волнение.
И это странное чувство, которое так внезапно меня охватило и сразу всколыхнуло воспоминание о тойночи в клетке… Я был в замешательстве, и вдруг осознал, что хотел бы этоповторить. Меня мгновенно пронзило током, внизу всё сжалось и сладко заныло под ложечкой. Я вдруг с ужасом понял, что возбудился только от одной мысли, так ярко высветившей всё, что тогда между нами произошло, и моё тело «вспомнило» все те ощущения. Я с быстротой молнии рванул в сенки, сказав на ходу, что забыл затворить дверь и её, наверное, ветром открыло настежь. Несколько минут стоял в проёме на пронизывающем ветру, подставляя лицо под холодные дождевые струи, вдыхая сырой промозглый воздух и успокаивая зашкаливающее сердцебиение.
Потом мы пили чай с печеньем и булочками, которые испекла для Пашки баба Липа. И всё равно нет-нет, да опять возвращались к Безвременью. Только про Урода больше не вспоминали. И туночь тоже обходили в разговоре. Хотя, если честно, я ждал, что Пашка о чём-нибудь таком меня спросит. Но он не спросил. Спать легли на том же диване, только постель перестелили: после Пашки она была ещё влажной.
Лежали каждый на своей половине и молчали. Пашка уже не подкатывался ко мне под бок, как раньше — в нашей клетке. И тогда я, сам не знаю почему, пролез к нему рукой под одеялом, перехватил поперёк и притянул к себе, уложив головой на плечо. Меня опять охватило волнение, а Пашка прижался ко мне всем телом, обнял, и мы… мы опять начали целоваться. Сначала просто лежали, сдерживая дыхание, а потом как плотину прорвало — оба, не сговариваясь, потянулись друг к другу губами. И опять всё повторилось. Только в этот раз мы, не помню как и когда, сорвали друг с друга мешавшую одежду, а дальше я уже ни о чём не думал, и сил больше не было сдерживаться.
Пашкина жарко-влажная кожа, его молочный запах, его тёплые, мягкие губы, его дыхание в мой рот — я больше ни о чём не думал. Вдруг опять пришло осознание, как сильно хотел этого, как ужасно по нему соскучился и желал только одного — чтобы это не заканчивалось. Пашка опять постанывал, прильнув к моей щеке горячими губами, а я снова и снова ловил его губы и не мог оторваться. И мы ласкали друг друга, сначала медленно, а потом всё ускоряя и ускоряя движения, пока оба не кончили. А потом ещё долго лежали, прижавшись вплотную, выравнивая дыхание и бешено колотящееся сердце.
Наверное, это было сумасшествие. Но анализировать сейчас, что это такое, и почему это вновь со мной, с нами произошло — не хотел. И мне уже не казалось это неправильным. Рядом лежал и обнимал меня не какой-нибудь там абстрактный парень, а мойПашка. И после всего вместе пережитого он перестал быть для меня просто другом — он стал моим. Мы стали единым целым — не оторвать и не разъединить.
Когда немного успокоились, остыли и отдышались, я сквозь накатывающий сон услышал тихий полушёпот:
— Тём, ты теперь всегда со мной будешь? — и не дождавшись ответа. — И с Леной тоже?
С меня вмиг слетел весь сон, а сердце сделало кульбит и часто застучало в грудную клетку:
«Ленка!»
Мне всю жизнь приходилось лавировать между ними — Леной и Пашкой. А теперь, получается, я должен сделать выбор:
«Казнить нельзя, помиловать!» или «Казнить, нельзя помиловать!»
Но для меня оба варианта были невозможны, просто немыслимы. И относился я к ним по-разному. Пашка… Он был просто — МОЙ ПАШКА!
Сколько человек может прожить без воздуха? Пять минут? А без воды? Говорят — пять дней. Пашка был для меня воздухом и водой. А Лену я любил. Как же я мог от своей любви отказаться? И… я не знал, что ему ответить. А он ждал. А я, говнюк, молчал. И чем дольше молчал, тем дальше от меня отодвигался мой друг.
— Ладно, забей. Давай спать. Считай, что ничего не было, — пробубнил он скороговоркой и отвернулся к стенке, до самой макушки натянув одеяло.
А я так ему ничего и не ответил и чувствовал себя полным дерьмом. И в то же время понимал, что другого варианта, как молчать, просто нет — любой ответ был бы враньём. Врать ему я не мог, а правда была ещё хуже. Выходило так, что сказать мне ему нечего.
Лежал, глядя на белеющий в темноте «кокон», и в конце концов не выдержал — подвинулся и обнял поверх одеяла, уткнувшись губами в лохматую макушку.
— Паш, ты ещё не спишь?
Пашка сопел, но молчал. И даже его макушка показывала, как он сердит и обижен. Я потихоньку стал пробираться к нему под одеяло: скользнул по плечу, выше… по ушку… по щеке… по губам… Пашка не выдержал, повернулся и, прижавшись, обнял меня за шею. Я глубоко вздохнул и зарылся лицом в растрёпанные волосы, пахнущие парным молоком и… Пашкой.
Второй раз мы уже не сдерживались из-за скованности, но и не спешили. Я навис над тонким, податливым телом и медленно целовал, опускаясь всё ниже: шею за ухом, осторожно, чтобы не оставить следов; под подбородком едва выступающий бугорок кадыка облизал языком; острые косточки ключиц и ямку между ними; горошинки сосков; тонкие косточки рёбер, впалый напряжённый живот… Пашка постанывал, притягивая меня ближе к себе, и сам выгибался мне навстречу.
Пройдя, не торопясь, весь путь, слизывая с тонкой кожи тёплую влагу, я дошёл до островка курчавящихся коротких волосиков. Слегка потёршись о них носом, задерживаться не стал: мне хотелось пойти дальше — ласку руками мы уже прошли. И я слегка лизнул головку небольшого, аккуратного Пашкиного естества, почувствовав солоновато-вяжущий привкус, и обхватил рукой бархатистый, в тонких набухших прожилках, напряжённый ствол.
Если вначале я ещё испытывал смущение и нерешительность, то от них не осталось и следа — только желание. Я хотел это с ним делать… и делал: осторожно, прихватив головку губами, пососал и поласкал языком, вновь ощутив солоноватый вкус влажной расщелины. В голову ударила взрывная волна возбуждения, убившая последние здравые мысли, и меня «сорвало» окончательно. Я, уже не думая, на чистом инстинкте, погрузил в рот почти весь горячий, пульсирующий член и начал делать поступательные движения, то вбирая и посасывая, то выпуская и полизывая, то опять погружая, и всё ускоряясь. Меня всего колотило, и этот «колотун» нарастал, подчиняя своим законам и правилам, заставляя делать то, о чём я ещё днём и помыслить не мог. Это был мой первый и единственный опыт.
Как делать это правильно — я не знал, но сам процесс меня очень сильно распалил, и Пашка подо мной метался и подвывал, подаваясь вперёд и изо всех сил вдавливая мою голову в пах. А потом на какой-то миг вытянулся в струнку, почти сделав мостик, и вязкая, пряная струя брызнула в мой рот. Я слегка поперхнулся, но член не выпустил. Сделав ещё сосательное движение, всё проглотил. Мне нисколько не было противно. Меня уже давно трясло от возбуждения, и каждое новое действие только его усиливало.
Я вытер губы о простыню: просто потёрся потным лицом и поднялся наверх к Пашке. Он был смущён. Я лизнул его в искусанные губы, потом слегка втянул и пососал нижнюю.
— Паш, поласкай меня рукой, я уже на пределе.
Пашка кивнул, боднув мокрым лбом с прилипшими волосами щёку. И только притронулся, сделав несколько движений сомкнутой рукой, как перед глазами всё поплыло. Я притянул к себе мокрое горячее тело, ухватив ртом прядь спутанных волос, и кончил с тягучим стоном, с силой вжимая в себя Пашку. После такого напряга, лишившего нас последних сил, мы упали — липкие, мокрые — и сразу провалились в глубокий сон.
Утром нас разбудил стук в дверь. Пришла моя бабуля.
— Отдай мне, — заявил Мальцев.
— На кой он тебе? Горелый, переломанный.
— Починим.
— Да забирай. Можешь обоих даже.
Мальцев не стал благодарить, тихо радуясь приступу снобизма, так кстати случившемуся у коллеги из более престижного отряда. Большая часть спасателей из береговой охраны были отличными ребятами, но во всяком коллективе найдется пара придурков.
Ничего, они не гордые. Два кибера, даже если один не совсем исправен, это очень хорошее подспорье. По собственному опыту знал, что совсем тупых «шестерок» не бывает. Надо уметь пользоваться.
Из больницы Мальцева выписали чуть больше чем через неделю. Посмотрев на него, начальство приняло решение отправить героического спасателя на ту самую, памятную, конференцию. К работе врачи его все равно не допускали еще как минимум три недели, и еще одна кислая физиономия на фоне общего угнетенного состояния после такой масштабной трагедии действовала полковнику на нервы
***.
Степан Мальцев вернулся в участок посвежевшим и взбодренным. Накатал сразу три рапорта, получил согласие начальства и следующим же утром заехал на основную базу отдельного спасательного отряда береговой охраны за новым старым оборудованием.
Повидался с друзьями. Несколько минут постоял у обновленной доски памяти. Береговая охрана тоже понесла потери.
Друзья старались не напоминать о потере отряда «Альфа-2». Заповедник заповедником, но в глубине души ни один из спасателей не считал, что сохранение эндемичного леса стоило оплатить столькими жизнями. Вопрос был настолько… деликатный, что всякое осуждение или поддержка защитников природы была строго запрещена в течение следующего года. И, в приказном порядке, владельцам комбината и управляющему Совету природоохранного Союза приказано выплатить компенсации семьям и установить новую систему пожаротушения. А природозащитникам — подобрать сопли и расчертить их бесценный лес на квадраты, вырубить просеки и построить противопожарные укрытия. И если еще хоть слово будет сказано, что ради этого нельзя срубить какое-то там дерево, на выполнение этого распоряжения будет отправлена армия. И обязательно все те части, в которых хоронили своих товарищей в закрытых гробах.
Мальцев отогнал эти мысли. Успокоения они не приносили, боль потери была слишком свежа. И он сосредоточился на работе.
***
Киборгов привели сразу. Где-то в глубине души Мальцев ожидал, что какой хозяин, такая и собака. И что подразделение майора Гребнева к оборудованию вообще и киборгам в частности относится так же пренебрежительно, как и командир. Но на DEX’ах были новые комбинезоны нужного размера, у обоих стандартные вещмешки. У одного из-под воротника видна повязка, на руках заплатки противоожогового геля, налысо обритый, вообще нет ни ресниц, ни бровей, все обгорело. Еще он едва заметно прихрамывал. Но в целом — в порядке и в комплекте.
Командир базы передал все права Мальцеву, в нагрузку к киборгам в багажник скинули две полные упаковки кормосмеси и большой контейнер с какими-то еще вещами.
— На базе минус пять единиц техники, — объяснил кладовщик, — а довольствие уже получено. Так что забирайте остатки.
Мальцева разбирало любопытство. Он просмотрел множество роликов, пока был в центре ОЗК. Теперь он знал, что разумный киборг встречается один на несколько тысяч, но знал и то, что выражаясь математическим языком, процент разумности в возрастной категории повышается. Умные учатся не только служить, но и выживать. По заверениям ОЗК среди киборгов-пятилеток разумным мог быть уже каждый пятисотый. Правда, мог быть и является — это большая разница, но уж больно немашинным казалось Мальцеву поведение обоих киборгов там, на заводе. Он помнил все не в деталях. Адреналин, стресс, усталость. Могло показаться. Но вдруг? Кстати, об ОЗК. Надо бы зарегистрировать.
Он свернул в сторону офиса.
Его встретили очень радушно. Выслушали, с энтузиазмом собрались приступить к обследованию.
— Как тебя зовут? – спросила темноволосого киборга молодая девушка с очень смелой прической с задорно торчащими, креативно выкрашенными в три цвета волосами. – Меня Наташа.
Киборг посмотрел на нового хозяина. Тот, озадаченно, на Наташу.
— Разрешите ему отвечать на вопросы, — подсказала та, — в программе DEX’ов нет многих бытовых ситуаций, ему требуется подсказка хозяина. Или он просто пошлет меня к вам за ответом.
Мальцев тут же разрешение дал и с интересом ждал продолжения. Хотя к отряду целых два года был приписан киборг, он никогда не обращал на него внимания — никак кроме как на оборудование.
— Так как тебя зовут?
— Джек, — коротко ответил киборг.
— Хорошо, — кивнула девушка, — — это первичная анкета. Официальные данные. Джек, вот тебе бланк, вот ручка, заполни все пункты, понял?
Мальцев с удивлением смотрел, как Наташа выкладывает перед киборгом четыре ручки разных цветов.
— Выбирай какая понравится и пиши.
Киборг взял крайнюю, черную.
— А они умеют ручкой писать? – Мальцев никогда не видел ничего подобного. В их век именно что-то написать даже человеку требовалось от силы пару раз в год.
— Нет, именно писать не умеют. Киборги выводят информацию на бумажный носитель, в их случае ручка становится печатной головкой принтера.
— И в чем смысл?
— Во всем есть смысл, — улыбнулась Наташа, не собираясь вслух подсказывать киборгам, что совсем молодые киборги часто прокалываются на этом простом тесте.
Печатные буквы тоже бывают разные. Обычно этого никто не замечает, мало кому приходит в голову приказать киборгу что-то написать. Тем более нарисовать. Более взрослые и более подозрительны, их анкеты заполнены четким машинным шрифтом. Вообще вычислить разумного шестилетку в разы труднее четырехлетнего. Малыши искренне уверены в своем сбое и многие выявляются уже на контрольных вопросах…
Наташа достала второй бланк и обратилась к другому киборгу.
— Привет. А тебя как зовут?
Киборг молчал. Мальцев поспешил ободрить.
— Отвечай, я разрешаю. На любые вопросы.
— Информация отсутствует. Настройки сброшены к заводским после перезагрузки. Вы можете обратиться к моему хозяину за необходимой информацией.
Мальцев аж рот открыл от изумления. Вот так подстава! Наташа по его изумленному лицу поняла, что тот тоже не ожидал подобного ответа. И вообще производил впечатление нормального человека и хорошего хозяина.
— Хорошо. Итак, уважаемый хозяин, как зовут вашего киборга?
— Да кто ж его знает. Я его только что забрал. Джека мне сказали как зовут, а этот так поломан был, что хотели списывать. Хм…
Наташа отреагировала спокойно.
— А, вот, значит, почему он у вас лысый и весь в заплатках.
— Точно. Это не я его и вообще не люди, — тут же начал оправдываться он, — на пожаре погорел.
— Глаза у него такого цвета яркого. Раз посмотришь и никогда не забудешь. Давайте его Васильком назовем?
— Боевого киборга? – ухмыльнулся Степан. — Ну ладно, пусть будет. Запомнил, Василек? Твое имя будет Василий, или Вася, или Васек.
— Информация сохранена.
— Вот вам бланк, — вручила ему планшет Наташа, — сами пишите. Если он отформатирован недавно, толку не будет.
У Джека никаких аномалий не выявили. А вот с Василием дела были хуже.
— Степан, зайдите, — позвал его доктор, тоже участвовавший в тестировании. Не так чтобы он был стариком, но явно в годах. Скорей всего пенсионер, на добровольных началах работающий в Центре.
Василий сидел на смотровом столе, раздетый до пояса. Мальцев аж присвистнул.
— Не хило!
— Давно это было? – спросил врач, возвращаясь к нанесению нового слоя геля на заплаты.
— Десять дней. Его лечили, честное слово.
Действительно, было видно, что помощь оказали, хотя ни о какой косметической хирургии речь не шла. Человеку бы срезали поврежденную кожу и приживили новую, максимально зашлифовав, точнее зашив края мелким косметическим швом. Использовали бы подходящий медицинский тип кожи, возможно, даже клонировали часть собственной. Для киборга использовали стандартные лоскуты, причем на те участки тела, где ожог был самый сильный. Остальное заживало само. Должно было.
— Я вижу, — закивал врач, — — помощь оказана грамотно, хоть и грубовато. Но мальчик не может пока работать, понимаете?
— Ясное дело, — буркнул Мальцев. — Я все равно пока к службе не допущен. Будет чем заняться. Я сам его из огня вытащил, мне и возиться с ним.
Доктор удовлетворенно кивнул.
Еще через час они покинули здание ОЗК. Джек и новопоименованный Василий с горстями конфет, капитан Мальцев, очумевший от полусотни заполненных бланков на получение компенсации, дотации и льгот на оплату, — с рецептами, пачкой голограмм, для прикрепления к одежде киборгов и еще охапкой выданного добра. Пообещав себе впредь держать язык за зубами насчет того, что ему кажется в отношении киборгов. Иначе его обяжут приезжать сюда каждую неделю, чтобы те собирали головоломки и проходили тесты. В поисках их разума и личности.
Они расселись во флайере, и Степан задумался: куда теперь ехать-то? В участке только одно спальное место. Да и то, сейчас там койка, подушка и плед. Белья и то нет.
— Едем ко мне домой, — принял он решение.
***
Васе приказано было лежать, вставать только в ванную. И докладывать о своем состоянии дважды в день. Со спальными местами в квартире Мальцева было лучше, чем в участке, но тоже не на роту. Недолго думая, он распорядился киборгам спать на разложенном диване вдвоем.
За неделю он привык к своим тихим квартирантам. Всю неделю наблюдал, но ничего подозрительного не заметил. Обнадеживающего, правда, тоже.
И все-таки вечером он поставил стул перед диваном, сел и заговорил.
— Парни, у меня к вам разговор. Не надо меня бояться. Если вдруг у вас какие-то проблемы, не важно какие, сбой в работе, конфликт с другими членами отряда, вы чего-то не знаете — всегда подходите ко мне и говорите. Не “можете подойти”, да, а подходите и говорите. Никаких может быть.
Киборги синхронно ответили, что информация сохранена и приказ будет выполнен.
Степан вздохнул и довел заготовленную речь до конца.
— И если кто-то из вас начал понимать, что он не просто машина, вы тоже говорите мне. Боитесь меня – мы раз в три месяца будем ездить в ОЗК. Скажите там. Договорились?
Синхронное подтверждение.
На большее Степан пока и не надеялся.
***
В теории на участок могло быть выделено до четырех единиц оборудования. Для его хранения, вдоль помещения со стойками со спецснаряжением установили четыре ячейки, которые размерами не слишком отличались от стандартной криокапсулы или транспортировочного модуля. Об их углы запинались, они мешали свободному перемещению по складу, в общем, хранить киборгов там было дико неудобно.
От нечего делать (бывали такие счастливые дни, когда нет ни одного вызова, а торчать пятый час в спортзале уже тошно) из модулей сначала составили штабель, потом огородили ими угол в дальней части склада. Посовещавшись, решили, что вид киборга, вылезающего из ящика по тревоге, не самое успокаивающее зрелище. Поэтому модули снова поставили штабелем, а для оборудования расчистили и отремонтировали небольшую комнату напротив душевой. Поставили там кровать, тумбочку и шкафчик. Не заботясь об удобстве, а чтобы не налетать на киборга, выходящего после стандартных гигиенических процедур из душевой и топающего к положенной ему ячейке хранения. Стеснения DEX не испытывал, мог и нагишом через весь участок ходить, но это смущало людей.
Теперь спальню-кладовку расширили. Привели в соответствие ожидаемому числу единиц. Поставили две двухъярусные кровати, с помощью физической силы и такой-то матери впихнули туда же шкаф побольше и изрешетили стену, крепя полки.
Купили зубные щетки и несколько полотенец. В общем, создали все условия для комфортного функционирования.
***
DEX, чья программа изначально предназначена для работы со спасателями и пожарными, включается в работу сразу. Троица киборгов были военными моделями и тонкостям профессии их обучали. Почему на прежнем месте эксплуатации им не сменили прошивку, Мальцев не понимал. Ладно Глебка, третий киборг, которого закрепили за его отрядом, этому было всего три с половиной года. Закончились где-то, в каком-то там углу космоса военные действия, имущество отправили на конверсию. Но Джеку почти шесть, а по-прежнему стоит обычная боевая программа. И у Васьки обновлений не было почти год.
Странно. А ведь они в спасателях со времен, когда “DEX-Company” еще была на плаву и центр их работал. Кстати, ОЗК в этом же центре и сидят теперь. Снаружи перекрасили, мебель заменили, фойе — — смесь детского сада и больницы, обстановка совсем другая, но адрес прежний.
Он позвонил приятелю, узнать, как так вышло. Скрытый дефект? Переустановка системы невозможна?
— Нет вроде, — удивился тот, — ничего такого не помню. А зачем было что-то менять? Они же команду исполняют любую и все.
— Понятно все с вами, береговушниками.
Теперь было понятно, откуда столько косяков. Похоже, инструктаж киборгам по технике использования того же брандспойта ограничивался «держи крепко, направляй туда». И это еще не самый экзотический случай был.
Хотя на фоне еще двух новичков промахи киборгов выглядели не такими уж глупыми. Возможно, поэтому отношение к ним со стороны ветеранов было практически одинаковое.
Ничего, если мы будем на «ты»? Это не панибратство, не приглашение к интиму. Просто нужно поговорить с умным человеком, посоветоваться, задать кое-какие вопросы — очень личные — из тех, что годами свербят в подвздошье, будят в грозовые ночи и не дают уснуть под влажной, путающей ноги простынёй. И ведь не спросишь о личном малознакомого человека, с которым на «вы». Здесь нужен близкий друг, понимающий. Вот я и обманываюсь выдуманным знакомством.
Быть может, вопросы эти тебя удивят или позабавят, и тогда я оправдаюсь за навязчивость. В конце концов, ты всегда можешь выбросить их на помойку. А я нет. Живу с ними.
Мне нужно знать.
Ты любишь играть в прятки?
Не для вида, не для того, чтобы побыстрее отделаться от маленького тирана, зудящего с комариным упрямством: «Поиграй со мной! Ну поиграй со мной, пожалуйста!» А так, чтобы все взаправду: и крепко зажмуренные глаза без плутовской щёлочки между ресниц, и торжествующее: «Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать!», и судорожные поиски укромного уголка, словно жизнь от них зависит. И горделивое осознание, что теперь ни за что не найдут, и будут звать, и испугаются до злобы и подзатыльников, а ты выскочишь с победным воплем и остаток дня сможешь дразнить неуклюжих и недогадливых взрослых.
Ты ещё не забыл, как это было?
Я — нет.
Каждое чёртово мгновение.
Тебе шесть лет. Меньше не надо — вспомнишь ли? Но и старше плохо. Там начинается школа, новые авторитеты шепчут странные пугающие откровения, а мир бледнеет, застирывается с каждым свежим знанием. Там граница, за которой чудеса превращаются в фокусы, а Дед Мороз умирает от менингита и алкоголизма. Но ты ещё не знаешь этого, тебе ещё наплевать на недомолвки, полутона и оговорки. Ты искренний счастливый маленький человечек.
Сегодня выходной. Солнечные лучи играют с пылью на ковре, щекочут нос. Окна в квартире приоткрыты, лёгкий ветерок касается невесомого узорчатого тюля. Не знаю, почему ты сидишь дома в такой чудесный денёк, но мама категорична:
— Никакой улицы!
Спорить бесполезно, она уже отвернулась, гремит кастрюлями, выстукивает ножом дробь на разделочной доске, ругается, схватившись за горячее. Мама занята.
Бабушка? Она старая, играть с ней неинтересно. Вечно сидит в кресле, дремлет, и телевизор включён на полную громкость. Хорошо, если бы она смотрела мультики, так нет — глупые сериалы, в которых темноволосые тёти с длинными тонкими носами ругаются со смуглыми дядями, потом долго плачут навзрыд, а разозлившиеся дяди уходят, хлопая дверьми. У тебя есть друг, Рафа, его мама с папой очень похожи на сериальных людей, и сам Рафа чёрненький, кучерявый, лупоглазый. Но он клянётся, что в его доме никто никогда ничем не хлопает. Глупый телевизор у бабушки. И такой же древний, как она.
Два года назад ты проснулся среди ночи и босиком пошлёпал в туалет. Растрёпанный, в скособоченной пижаме, не открывая глаз и прислушиваясь, как свистят носами, храпят и ворочаются во взрослых комнатах. Ваша квартира, такая унылая, длинная и иссиня-мрачная в лунных отблесках, была полна этими звуками и шорохами; они убаюкивали, звали в постель. Ты всё сделал в темноте, не зажигая света, и уже возвращался, когда заметил на полочке у зеркала гранёный стакан. То ли бродяга-луч мелькнул в стеклянных рёбрах, то ли нечаянный сон наполз на явь, но ты отпрыгнул назад и, поскользнувшись, с полузадушенным взвизгом грохнулся на пол. Рассёк кожу на виске, разбил губу, но даже не заметил, а судорожно задёргал ногами, елозя босыми пятками по скользкой плитке и отползая подальше, пока не упёрся головой в ванну. По дороге обрушил ведро со шваброй. Мокрая вонючая половая тряпка упала на глаза, пыталась задушить, но даже через неё из гранёного стакана на тебя скалились кровавые зубищи ночных монстров.
О да, ты заорал! Какой это был вопль! Сбежались все, щёлкнул выключатель, и тебя тормошили, и расспрашивали, и ахали вокруг ссадин, и ругались. А ты захлёбывался слезами, уткнувшись в мамино плечо, и украдкой подглядывал, как бабушка полощет в стакане вставную челюсть и засовывает её в рот.
С тех пор ты не зовёшь бабушку играть.
К папе приставать нельзя. Ты знаешь, что он «вкалывает, как проклятый», «горбатится сутки напролёт» и «имеет право немного отдохнуть в чёртов выходной». Приходится ждать, когда сам позовёт. Жаль, что это бывает редко. Но сегодня счастливый день (хотя и без прогулки) — на пороге твоей комнаты появляется добродушный отец и, широко распахнув могучие руки, кричит:
— Ну, кто тут будет играть со мной в прятки?!
И ты с визгом срываешься с места, игрушки шрапнелью разлетаются по комнате, а ты уже в объятиях этого огромного доброго прекрасного человека. Твоего папы. А он снисходительно тискает тебя и рокочет:
— Кто водит, я? Тогда считаю. Кто не спрятался — я не виноват! Раз-два-три…
Ты летишь в коридор, распахиваешь дверь в кладовку. Но не забираешься внутрь — это слишком просто, ведь папа наверняка услышит скрип петель и мигом тебя отыщет. Вместо этого тихонько прикрываешь дверь и крадёшься к стенному шкафу. Там, под ворохами полотенец и белья «про запас», старых дублёнок «на дачу» и заношенных отцовских курток, поместится кто угодно. Для тебя места более чем (достаточно?). Нужно лишь осторожно, без шуршания раскопать узкий лаз и гибким червяком ввинтиться вглубь. Ты знаешь, что шкаф старый, перекошенный, и фанерная облупленная дверь с мутным зеркалом закроется сама.
Шикарнейшее укрытие.
Ты замираешь, только сердце колотится часто-часто: найдёт? не найдёт? не должен… Для верности прикрываешь глаза и слушаешь, когда снаружи раздадутся отцовские шаги и знакомый голос взмолится:
— Всё-всё, сдаюсь! Вылезай!
Но пока тихо. От твоего дыхания вспархивают мельчайшие пылинки, дермантин старой куртки поскрипывает от каждого движения. В шкафу воняет клеем, навечно въевшимся в тряпьё, пóтом и чуть-чуть плесенью. Душно. Сидеть на ворохе одежды удобно, но всё время чудится, будто под тобой шебуршится облезлая наглая крыса, старый шкафной квартирант. Такая древняя, что не укусит, но всё равно мерзкая и противная.
Эта крыса жила в шкафу всегда. Наверное, она забралась внутрь ещё на мебельной фабрике и не захотела вылезать. А может, её дом был очень-очень далеко, а сюда она ходила тайными, одной ей ведомыми тропами. На твоей памяти отец трижды перетряхивал шкафные внутренности, но ничего, кроме крысиного помёта, не находил. А уже ближайшим вечером из щёлочки в двери привычно шевелила длиннющими усами наглая серая морда с надорванным ухом и мутным бельмом на правом глазу.
Эта крыса издевалась над твоей семьёй до тех пор, пока бабушка не принесла рыжую Люську.
А шагов всё нет и нет. Ты начинаешь скучать. Медленно сдвигаешь мешок с нестиранным бельем и выглядываешь в щёлочку. Перед носом лист дверной фанеры, когда-то молочно-белый, а сейчас побуревший, в сетке продольных трещин и грязных потёков. Будто чужая посылка, брошенная почтальоном в лужу у подъезда. А ещё ты видел старый фильм про рыцарей, священников и эпидемию чумы, и там чёрные люди с факелами в точно таких облупленных ящиках хоронили мертвецов. Много мертвецов. Это было плохое кино, ты заревел, а мама ругала бабушку. И ты представляешь себе, что сидишь в том самом ящике, и вот-вот придут чёрные люди и кинут ящик в яму к десяткам таких же. Из-под одежды тянет мокрой землёй, в спёртом воздухе висит чад горящей смолы. Пряжка с отцовской куртки упирается тебе в бок, точно ржавый доспех. Ты обмираешь от жути.
— Враки! — шепчешь с убеждённостью человечка, с которым не может случиться ничего плохого. — Это вранливое кино, такого не бывает. А я уже взрослый, чтобы пугаться глупых врак.
Шагов всё нет. Двери старого шкафа отгородили мир, заперли звуки. Ты знаешь, что там, снаружи, остался шум маминой готовки, и бабушкин телевизор, и урчание кошки Люськи, и папина ругань, когда рыжая нахалка путается у него под ногами. Но ты не слышишь. Платья, бельё, дублёнки и куртки сожрали звук, заткнули уши комками жёлтой ваты. Только глупая муха, случайный сосед по фанерной тюрьме, надсадно жужжит над головой, с тупым упрямством тычется в стенки.
И тогда ты понимаешь, что остался совсем один. И нет никакой разницы, в шкафу ты, или снаружи. Потому что там, снаружи, тоже никого. Но ты ещё не веришь. Смелый маленький человечек знает, что где-то есть чудовища и липкие ночные кошмары, злые ведьмы и косматые вонючие людоеды, ворующие детей, но в любой беде, в каждом горе родители всегда окажутся рядом, появятся в самую жуткую минуту.
Маленькая ладошка упирается в грязную фанеру, дверь со скрипом приоткрывается. Тишина. Радостная муха вырывается из плена, еще миг — и её жужжание растворяется в пустых комнатах.
Ты один.
— Эй! — голос срывается на писк. — Вы где?
Ты выбираешься в коридор, за спиной рушатся завалы старых одежд. Ерунда. Ты будешь счастлив, если на шум выглянет мама и заругается. Или разворчится бабушка. Или папа с суровой непреклонностью укажет в угол.
Никого нет.
Ты медленно, на цыпочках, обходишь квартиру.
На кухне пусто. Грязные кастрюли и сковородки грудой свалены в раковину, плита холодная, на столе налёт пыли. К углам прилипла паутина, оконное стекло в разводах и птичьем помёте, занавески с сиреневыми цветочками обвисли ветхими сальными тряпками. В открытой сахарнице, забытой на столе, видны твёрдые комья, поросшие серо-бурой грибковой бахромой. Затхлый воздух отдает плесенью и старыми тряпками, точь-в-точь как в шкафу.
— Мама! — зовёшь ты шёпотом и неуверенно улыбаешься.
Наверное, взрослые хитрят: не сумели тебя найти и вместо того, чтобы признаться, спрятались сами.
— Нечестно! — кричишь ты и пробегаешь одну комнату за другой, заглядывая в укромные уголки. — Мы так не договаривались! Я не играю!
В туалете не спрятаться, разве что в чугунной ванне, свернувшись калачиком, но её проверяешь в первую очередь. Под бабушкиной железной кроватью лишь пыль и растерзанные кошкой старые тапки. В родительской комнате есть шкаф с раздвижными дверьми. Ты врываешься в него, сдёргиваешь с плечиков мамины платья и кофты, топчешься по отцовским костюмам. Ты — вандал, и требуешь наказания. Пускай приходят, пускай видят! И кричат, и ругаются, и папа тянется за ремнём. Аккуратные стопочки белья летят на пол, разваливаясь изломанными птицами. Ты карабкаешься наверх по полкам, словно по вантам пиратского корабля, — вдруг кто-нибудь притаился на антресолях? Хоть Люська, хоть та самая гадкая и страшная крыса…
Снова кухня. Есть верный способ выманить маму. Ты забираешься в морозилку и тянешь наружу заиндевелый пластиковый трофей.
— Эй, я достал мороженое! — орёшь в пустоту комнат. — Сейчас буду его есть! Целиком! Руками!
Первый кусок обжигает горло. Кирпичным обломком продавливает гортань и вымораживает грудь. Он всегда самый вкусный, этот первый кусок, но нынче как раз вкуса и нет. Хоть сладкий пломбир, хоть горчица с пивом. Кстати…
— Пап! Папа!!! Можно, я пива выпью? — ты нарочито грохочешь дверцей холодильника. — А какое лучше с мороженым — бутылочное, или в банке?
Тишина.
Ты с опаской разглядываешь добычу, расставленную на грязном липком столе. Нюхаешь папин любимый напиток: тьфу, гадость редкостная! Ковыряешься в мороженом, нехотя проглатываешь ещё кусочек. Оказывается, оно давно скисло и воняет рыбьей требухой. Как ты не заметил раньше? Во рту противно, язык облепила кислючая плёнка, щекочет, першит, дёргает. Пальцами до неё не добраться — слишком глубоко — и ты остервенело пихаешь в горло ложку. Трёшь язык, нечаянно сглатываешь, давишься и падаешь на пол в приступе жгучего раздирающего кашля.
Мамы нет.
Теперь ты знаешь точно. Иначе почему она не прибежала к тебе на помощь?
И папы нет. И бабушки, и Люськи. Даже крысы нет.
Никого нет. Нигде.
Ты один.
Выскакиваешь на улицу. По двору ветер гоняет чумазый пластиковый пакет. Тот подлетает выше голых колючих кустов, с шуршанием расправляется и, словно дурацкий парашют, медленно планирует вниз. У самой земли ветер снова хватает его, подбрасывает, и всё повторяется. Ты стоишь и смотришь. Схватил, подбросил, вниз… Схватил, подбросил, вниз…
Ветер одинок.
Стонут ржавые качели, пеняя на жизнь хрипло-скрипучим шёпотом старого курильщика. Ты вспоминаешь вдруг, почему мама не пускала во двор. Вчера на этих самых качелях, новеньких, весёлых, липких от свежей бирюзовой краски, раскачивался твой друг Рафа. Всё выше и выше. Размахивая тонкими ножками, вцепившись белыми пальцами в сиденье, но не останавливаясь — ведь ты обидно смеялся и кричал:
— Слабó закрутить солнышко?!
Рафа сорвался. Завис почти вверху, едва не перевалившись на полный круг, но вспотевшие пальцы разжались, твой друг пискнул по-заячьи, взбрыкнул ногами и упал плашмя, лицом в грязь и песок. Может, и обошлось бы, если бы Рафа не вскинулся с перепугу, не попытался встать. Деревянное качельное сиденье упало с неба, ребром ударило по тощей спине…
Заборчик вокруг маленькой цветочной клумбы совсем развалился. Да и сама клумба похожа на чёрный великаний плевок, из которого торчат гнилые перекрученные кочерыжки. Скелеты розовых кустов, порченые мумии физалиса и пионов.
Помойные баки забрались в центр огромной мутно-свинцовой лужи. Словно остовы древних кораблей — грязные, забытые, брошенные.
И бурая пыль. Откуда столько пыли? На асфальте, на лавках, на грязных оконных стёклах, на пустом мёртвом небе. В пыли можно рисовать, можно разгонять её клоки сандалиями, можно набрать полные ладошки, прижать к носу и задохнуться.
Ты бежишь со двора на улицу. Топоток твоих сандалий взлетает вверх, к плотоядным оконным провалам в уснувших домах. Те бросают вдогонку злое издевательское эхо.
Ты вжимаешь голову в плечи, оглядываешься испуганно. Миг — и звук исчез, испарился.
Оцепенелая тишина. Её слишком много. Её даже больше, чем пыли. Вместе они превратили улицу в кадр из древнего немого чёрно-белого фильма. Когда рвётся киноплёнка, в тёмный зал врывается тишь, а на залатанном экране дрожит мутная картинка. С застывшими домами-картонками, с пятнами деревьев и с кривым солнцем на бездушном сером небе.
А есть ли у тебя уши? Может, пыльная лапа бесшумно подкралась сзади и проткнула их ржавой иглой, а ты не заметил? Может, ты тоже скоро исчезнешь, вслед за мамой и папой, а пропавший слух — это, на самом деле, приближение вечного ничто?
Ты хватаешься за уши, щупаешь их, тискаешь, но, кроме шуршания собственных пальцев, не слышишь ничего. Тянешь до боли, до брызнувших слёз, но звуки не возвращаются. Даже ржавые качели-предатели не скрипят, замирают и злорадно скалятся вслед. Сейчас ты был бы счастлив и шебуршанию старой крысы. Просто расцеловал бы её в бельма. А муха? Зачем выпустил? Хоть кто-то из живых… И тогда, надеясь заполнить пустоту собой, ты начинаешь петь. Орёшь во всю глотку, надсадно, до сиплой рези кричишь подряд все песни, все строки, отрывки и огрызки, какие только можешь вспомнить:
— Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам…
— От улыбки хмурый день светлей…
— Пора-пора-порадуемся на своем веку…
— Пусть всегда светит солнце… пусть всегда будет мама!..
Мёртвые дома безучастно таращатся чёрными окнами. Улица пожирает твои песни, как половая тряпка пролитую воду. Над головой замерла рыхлая бесформенная туча, белёсым пятном прилипло к небу солнце. Словно бельмо на гигантском крысином глазе. И ты вдруг понимаешь, что это уже вовсе не ты, а всего-то черствая хлебная крошка на огромном пустом блюде-городе. Тощий прозрачный червяк, случайно заползший не туда. А сверху невидимый древний ворон разглядывает тебя с неспешностью и плотоядным презрением, косится то одним равнодушным зрачком, то другим, прицеливается, чтобы поточнее долбануть гигантским чёрным клювом. Всё, что ты видишь, знаешь и помнишь — дома, улицы, ржавые качели и даже мама с папой — для злобной птицы лишь выцветшие бессмысленные узоры на тарелке.
В горле поселились кусачие осы. Свили гнездо, ползают, жалят нещадно. Ты не можешь выдавить и писка. Заходишься кашлем, и от резких движений взметывается бурая пыль. Или это любимая специя древнего ворона? Как тот красный жгучий перец, который так нравился воспоминанию по имени «папа»… Пыль липнет, лезет в рот и в нос, мелкими песчинками царапает глаза.
Слёзы. Сопли. Кашель. Ты закрываешь лицо руками и, расшибаясь обо все углы и выступы, бредёшь назад. Через умерший дворик, прямо по мутно-свинцовой луже, загребая сандалиями ледяную воду. Через гулкий чёрный подъезд поднимаешься в пустую квартиру. Захлопываешь спиной входную дверь и сползаешь на пол.
Тебе шесть лет. И никогда не будет семь. Потому что мама ушла. И папа, и бабушка, и все люди в городе, и даже Люська с одноглазой крысой. Тебя забыли. Бросили. Наверное, ты больше не нужен. Ты надоевшая сломанная игрушка.
Не поднимаясь на ноги, заползаешь в старый стенной шкаф. Долго ворочаешься, пытаясь забраться в ворох полотенец, белья, дублёнок и курток так глубоко, чтобы никогда-никогда, даже если очень захочется, не отыскать дорогу обратно. Замираешь, зажмурившись и свернувшись калачиком, потом тихонечко, со всхлипами, принимаешься шептать:
— Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать…
Очень может быть, что у тебя никогда и не было семьи. Мама и папа, бабушка и рыжая Люська — все это лишь обрывки муторных снов, нафталиновые галлюцинации. А, на самом деле, ты старая кривая облезлая крыса, которая всю жизнь провела в этом шкафу, и только по ночам, высунув в щёлку бельмастый глаз и кончик носа, подглядывала за пугающим нечто за границами фанерного мира. Во что проще верить: в сумасшествие старой крысы или в то, что близкие предали и бросили тебя?
Ты прерываешься, чтобы вдохнуть ртом, и твердишь снова и снова:
— Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать…
Когда ты повторяешь считалку тысячу тысячный раз, шкафные двери распахиваются, и сильные отцовские руки выдёргивают тебя из нафталиново-заплесневелого убежища.
— Ага, нашёл! Ну ты молодчина, как здоровски спрятался! Я всю квартиру облазил, прежде чем отыскал своего сынишку!
От папы несёт водкой, пивом и мамиными котлетами с чесноком, он хохочет и добродушным великаном подкидывает тебя к потолку. Ты давишься слезами и криками, хочешь схватить его за шею, прижаться, но отец не видит. Он треплет тебя по макушке и, поставив на ноги, со смехом шлёпает под зад:
— А ну, давай ещё разок! Уж теперь-то я быстро найду! Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать…
Ты уверен, что любишь играть в прятки?
Андрей Таран
Родился 09.09.1974 г. в г. Солигорск (Минская обл., БССР)
В середине восьмидесятых семья переехала в г.Лангепас (ХМАО), где и окончил ср.школу.
В 1991 г. поступил на юридический факультет МГУ, закончил в 1996 г.
С тех пор проживаю в Москве.
Последние 10 лет работаю адвокатом.
Это первая публикация автора.