Тимур
Сижу на лоджии в своём номере с видом на Сиамский залив. Мы осели в провинции Районг с самыми чистыми и немноголюдными пляжами Таиланда. Как же здесь здорово! Я за четыре дня пребывания уже успел раз двадцать и поплавать, и понырять, побродить по песчаному берегу, которому не видно конца и края.
Родители уехали на экскурсию в рыбацкую деревню Бан Пхе за морепродуктами и сувенирами. Обещали привезти мне попробовать какой-то особенный культовый рыбный соус. Они ведут себя на отдыхе как дети: всё им нужно увидеть, всё самим потрогать, в воде бесятся, как молодые в медовый месяц. А я хожу и поглядываю на них снисходительно, как старичок, всё уже повидавший и уставший от жизни.
Опять вспомнился перелёт сюда. Отчим с мамой летели бизнес-классом, а мне он смог достать билет только в эконом: кто-то в последний момент отказался, так бы вообще никуда не улетел. Самолёт полностью окупил свой рейс — не было ни одного свободного места, и дышать тоже было нечем. Я сидел в тесном кресле между двумя далеко не худыми дядями и в буквальном смысле варился в своих джинсах и свитере. Его я потом, конечно, снял, но это уже не имело никакого значения: хотелось вместе с ним содрать и кожу. И вот так восемь с половиной часов лёту.
Если я когда-нибудь заведу себе памятку в записной книжке чего нужно избегать под названием «Danger!», что в переводе с английского — опасность, то шестым пунктом будет стоять:
«Никогда не летать эконом-классом!»
Почему шестым? Потому что первые пять пунктов будет занимать одна фраза:
«Никогда не влюбляться!», с разницей лишь в возрастающем количестве восклицательных знаков. Два отрицательных опыта, убивших мою семнадцатилетнюю жизнь — это слишком много.
Я снова и снова вспоминал всю недолгую историю наших отношений: Пашкино влечение ко мне и моё яростное сопротивление. Тогда я был — как все. Презирал геев, и не допускал даже мысли, что могу сам полюбить парня. Да, не допускал! Я только много позже понял, что давно перестал относиться к Пашке, как к своему другу: я давно его любил. Да! В глубине своего сознания я его любил, но как я мог себе в этом признаться, не разрушив все свои представления о том, что правильно, а что неправильно? Тогда для меня это было невозможно. Я сам был слишком «правильным», как щитом прикрывался своей любовью к Лене, хотя, если бы захотел разобраться, если бы хорошенько подумал, то понял бы, что та влюблённость давно уже прошла.
Но я не хотел разбираться, не хотел понимать, я хотел быть «как все»! Мучил себя, а больше того мучил Пашку. Возможно, Пашка поступил так, потому что «перегорел», устал от моей «правильности», устал от моего шараханья из одной стороны в другую? А когда наконец у нас всё стало хорошо, понял, что любовь, за которую он так долго боролся, ушла? Мы ведь на самом деле очень мало были вместе. Эти «перепихи» украдкой, вороватые поцелуи только ещё больше разрушали и без того хрупкие отношения. Почему я этого не замечал? Почему мне казалось, что у нас всё хорошо, и просто нужно немножко подождать? Почему он молчал? Зачем он так со мной?
От этих вопросов я сходил с ума.
Вот почему всё так? Почему люди не могут просто быть вместе и быть счастливы? Кем и зачем установлены эти догмы, правила, традиции, запрещающие однополые отношения? Ведь всё на самом деле просто: люди хотят быть вместе! Почему из них делают преступников, изгоев? Какое в этом преступление, кого может оскорбить их счастье?
Да, скорей всего, он устал — от меня устал. И теперь он с ней, а не со мной. Выходит, мне нужно смириться и отпустить свою любовь, своего суслика. Он слишком долго меня ждал, а я… А я был придурком.
И всё равно я всё время думал о Пашке. Злился на себя, отгонял эти мысли, пытался переключаться на что-то другое, а здесь было на что, и опять ловил себя на том, что мысленно веду с ним ожесточённый, выматывающий душу спор. Он всё время был со мной, здесь — рядом. Мне было мало наслаждаться одному этим земным великолепием, без Пашки всё теряло смысл. Удовольствия не было!
Брожу по пляжу — думаю: «Вот бы Пашка сейчас всё это увидел! Как бы мы с ним наплескались, нанырялись, надурачились!»
Лежу на песке — думаю: «Вот бы Пашка сейчас лежал рядом и сыпал мне, сволочь, песок на шею тоненькой, щекотной струйкой. А я бы… Да что — я бы! Я бы всё сейчас за это отдал — всё!»
Захожу в столовую с сотнями разнообразных, захватывающих дух вкусностей — бери, что пожелаешь! И опять, сука, о нём думаю: «Вот бы сейчас Пашку сюда! Он же страшный обжора, мой суслан! Вот бы малыш погулял!»
А мне без него всё казалось пресным и безвкусным. Зачем мне вся эта красота, когда он там, в морозной России — с ней. Ничего мне не показалось, не слепой: всё увидел правильно, и мне больше нет места рядом.
«Блять! Блять! Как же теперь жить-то? Пошёл в жопу! Переживу! Не хочу ничего! Уйди из моей головы, слышишь? Отстань!»
И я с разбегу бросался в воду и плыл, пока всё тело не начинало деревенеть от усталости.
А когда поздним вечером ложился в постель, опять вспоминал его: зелёный купол… Пашка… три… два… один… Я срывался и летел в душ под ледяные струи.
И так каждый день я умирал заживо и ничего не мог с собой поделать.
Паша
Блин, я опять простудился. Проснулся ночью от боли и от того, что меня трясло от холода. В горле застрял комок из колючек, не дававший глотать. Боль была невыносимой. Пошёл к маме и лёг рядом: всего колотило. Уснул через полчаса мамиными стараниями: боль отступила, и я согрелся от горячего молока с маслом и ещё чем-то невкусным. Утром опять болело горло и поднялась температура, и опять меня лихорадило. Один плюс: мама осталась со мной дома и вызвала свою Изольду Гургеновну — большую тётю с высокой причёской из смоляных волос, ярко-малиновой помадой, перстнями чуть ли не на всех пальцах, прохладными ладонями и мягким, успокаивающим говором. Рядом с ней всегда казалось, что все болезни — полная фигня! Она рядом, значит всё будет в порядке — ты на пути к выздоровлению!
— И шо у нас тут такое? Кому там еще хуже, чем нам? — с улыбкой спросила Изольда Гургеновна, проходя в комнату и занимая собой всё окружающее пространство. — Детка, и шо ты лежишь бледный такой, как спирохета? Голова болит?
— Здрасьте! — просипел я в ответ, подняв на неё слезящиеся глаза. Говорить было больно, но от её доброжелательно-заботливого вида хотелось улыбаться в ответ. Я приподнялся и сел.
Присев рядом на стул, Изольда Гургеновна с озабоченным видом начала осмотр моего тщедушного тельца: пощупала за ушами, заглянула в рот, приказав открыть пошире и высунуть язык, навела на лоб электронный термометр, похожий на маленькую телефонную трубку. Посмотрела на дисплей и покачала головой, потом перевела на меня взгляд и улыбнулась:
— Ну шо, Паша, будем тебя лечить. Сейчас давай послушаю тебя… сиди-сиди, детка. И шо нам делать с каникулами вашими? Снег вы едите на них, што ли? Седьмой ребёнок за день с простудой, та с воспалённым горлом.
Она прикладывала к моему скрюченному от холода тельцу шайбочку своего стетоскопа, не переставая ворковать. Послушав, заботливо застегнула рубашку и погладила по голове, как маленького:
— Ложись, детка, а я с мамой пока поговорю.
Я слышал от мамы, что Изольда с мужем недавно были в Париже и спросил:
— Изольда Гургеновна?
— Шо такое, малыш? — обернулась она, уже выходя из комнаты.
— Мама говорила, что вы в Париже были. Расскажете?
— Та шо там рассказывать? Стоит Париж. Одесса не хуже! — улыбнулась она, и продолжила на полном серьёзе:
— У меня в Одессе, когда я там жила, на кухне Джоконда висела. Так вот, теперь она в Лувре!
Я не выдержал и хохотнул от неожиданности и тут же скривился от резкой боли в горле, но улыбаться не перестал. Я впервые за эти дни отвлёкся от мрачных мыслей про Тимура, не отпускавших меня ни на минуту. Изольда поистине волшебница! Если бы я точно про неё не знал, глядя на этот неунывающий вид, никогда бы не подумал, что у неё тоже могут быть свои беды и неприятности. Но я знал. У неё была своя великая беда: год назад они с мужем потеряли единственного сына. Стойкая тётка! Уважаю таких!
— Ну-ну, детка! Веселиться потом будешь, когда горло твоё вылечим. На вот тебе пастилку.
— А почему вы из Одессы уехали? — опять приподнявшись, спросил я, засовывая в рот лимонную пастилку.
— Почему уехала? Та подумала, шо Одесса таки без меня проживёт, а жених — нет. За любовью следом уехала, только меня и видали! Ложись! Много будешь говорить — связки надорвёшь.
Мама рассказывала, что они с мужем вместе тридцать пять лет. Это ещё до гибели их сына было, теперь уж больше. А мужа Изольды я видел: худой, низкорослый, как я, тоже врачом работает. Вот и думай, как люди друг друга находят, по каким параметрам? Он возле неё, как маленький домик возле небоскрёба. Вспомнив их вместе, я невольно усмехнулся. И жалко их было: хорошие люди, и такое горе! Хорошо ещё, что внучка есть: Сонька училась в моей бывшей школе в седьмом классе и была копией своей бабушки — такая же черноволосая и высокая.
Изольда ушла на кухню, а я вскочил, как ужаленный:
«Кристалл! Вот я индюк! Всю ночь мучился и не вспомнил!»
Я схватил рюкзак и проскочил с ним в ванную, закрылся, сел на крышку унитаза и достал футлярчик. Хотел сначала сразу взять кристаллик, но потом передумал. Пока положил в карман рубашки:
«Изольда уйдёт, тогда и достану. Мож у женщины сердце слабое, а тут я вдруг как огурчик: без соплей и с чистым горлом! Может не выдержать».
Я хмыкнул, представив эту картинку, и пошёл болеть дальше.
Как я ни сопротивлялся, укол мне всё-таки вкатили. Изольда сказала, что это жаропонижающее. Мама вышла её проводить, а я повернулся к стенке, спрятался под одеялом и сжал в руке кристалл: красный лучик прошёлся вверх по руке, сделал круги вокруг шеи и головы и погас. Сразу почувствовав себя выздоровевшим, чмокнул на радостях личного «лекаря», убрал футлярчик под подушку и, устроившись поудобнее, заснул.
Мне снился Тимур.
Мы спим у меня дома.
Я просыпаюсь и вижу его спину. Он спит на боку, отвернувшись от меня. Почему он спит одетый? Я протягиваю руку и трогаю его за плечо.
Он просыпается и поворачивается ко мне.
Наклоняется.
Целует медленно, долго.
Я обнимаю, притягиваю к себе. Мне мало поцелуя — я хочу большего.
Чувствую сильное возбуждение.
Я так люблю его!
Но он отстраняется и молча смотрит на меня.
Во взгляде нет любви.
Нет желания.
Ничего нет.
Я протягиваю к нему руки, но он смеётся и отстраняет их.
Поднимается и идёт на кухню. Закрывает за собой дверь.
Хочу идти за ним.
Встаю и понимаю, что на мне нет никакой одежды.
Хожу по комнате и ищу, во что одеться. Моего ничего нет.
Какие-то тряпки, женская одежда, чья-то чужая обувь.
Открываю шкаф — он тоже пустой.
Мне нужно в кухню — там Тимур! Но мне стыдно, что я голый.
Оборачиваюсь в простыню.
Иду.
Открываю дверь кухни.
Тимур стоит спиной ко мне. С ним Лена.
Они целуются.
Она открывает глаза и смотрит на меня с ненавистью.
Тимур оборачивается — в его глазах раздражение.
Он говорит, чтобы я ушёл.
Я им мешаю.
Простыня куда-то делась, стою перед ними голый.
Чувствую себя униженным и лишним. Сердце разрывается от обиды и боли.
Тимур смотрит на Лену с такой любовью!
А на меня — с презрением.
Хочу убежать и спрятаться, но все двери закрыты.
Дверь на кухню тоже закрывается с громким хлопком.
Я в холодном коридоре один. Стучу во все двери.
Мне страшно — плачу. Кругом темно и голые стены.
Вдруг в конце коридора открывается дверь.
Иду к ней. Иду медленно — ноги не слушают.
На площадке стоит отец. Он зовёт меня.
Я делаю шаг…
Проваливаюсь в черноту колодца.
Лечу вниз и… просыпаюсь, вздрогнув всем телом.
Сердце колотится, и весь мокрый. Лежу долго в темноте. На душе муторно от увиденного сна. Я его очень хорошо помню, особенно свои ощущения. Стыда — от того, что в том сне голый. Боли — от ощущения утраты Тимура. Меня преследует его холодный, презрительный взгляд из сна. Боль разрывает изнутри, перехватывает дыхание и щиплет глаза.
Мы больше не вместе!
Он больше не мой!
Я ему не нужен!
Господи, когда же закончится эта мука!
Скорей бы освободиться!
И ещё острое ощущение ненависти, с которым на меня смотрела Ленка.
Как же больно!
Дурацкий сон!
Вот почему в своём сне я страдаю, а другим хорошо? Мой же сон, значит мне должно быть хорошо, а не им! Пусть бы хоть во сне я был счастлив! Так нет же — кругом одно дерьмо!
На мобильнике шесть утра. Я проспал с пяти часов вечера. Вот это я выдал! Офигеть!
Слышу, как встала мама и прошла в ванную. Сегодня опять буду один: мама уйдёт на работу. Это у кого-то там новогодние каникулы, у медиков их нет. Больным ведь не скажешь:
«Все по домам! Приходите после десятого!»
А мама очень важный человек на своей работе — заместитель главврача по хозчасти. Все хозяйственные дела больничного комплекса лежат на ней.
Меня всегда удивляло: как она со всем этим справляется? Невысокая, хрупкая и всегда спокойная. По ней и не скажешь, что ей тяжело. Никогда домой не приходит раздражённой или чем-то недовольной. Я по себе знаю, как трудно общаться с разными людьми, особенно если человек тебе неприятен, а деваться некуда. А её послушаешь, так у них работают святые люди без недостатков. Прям рай, а не больничный городок! Но я-то знаю, что так не бывает.
Я вот с людьми вообще ладить не умею, приглядываюсь долго. А если человек мне не нравится, то он точно знает, что он мне не нравится. И он становится мне уже не приятелем, а неприятелем. И таких неприятелей у меня больше, чем приятелей. Наверное, я сам больше плохой человек, чем хороший. Как таких называют? Мизантроп? Ну, я бы не сказал, что ненавижу всё человечество, просто нравятся не все. И не умею скрывать свои чувства. Вот только свою любовь к Тимуру тщательно прятал, но получается, не слишком тщательно, раз эта козища заметила.
Так, стоп! Всё! Я больше о них не думаю! У меня теперь своя жизнь, и в этой моей новой жизни появился ещё один человек — мой отец. Интересно, что он такое мог сделать? Почему мама так с ним поступила? Ой, да о чём это я? Ясен перец, что он ей изменил, сволочь! Или вообще ушёл сам к другой. Чё тут думать-то? У всех разводы по одной причине. Просто ему стыдно было мне в этом признаться вот так сходу. Может, у меня и братья есть или сёстры? Он же, скорей всего, давно женат, и дети у него должны быть.
И нахрена я ему тогда сдался? Три альбома моих фото! Придурок, следил за мной всю жизнь. Вот это неприятно — знать что за тобой постоянно кто-то наблюдает. Может, я у себя чесал где-нибудь или в носу ковырял? Фублять! Не, он точно больной! И ещё хочет, чтобы я с ним начал общаться за маминой спиной. Обломится! Не стану ни за что! Он мне никто, и я его знать не знаю! Пусть ещё только появится — так и скажу.
Заходит мама и наклоняется ко мне, трогая рукой лоб.
— Мам, я не сплю. И уже не болею!
Она садится рядом и целует меня в висок:
— Слава Богу, сынок, тебе уже лучше! Что, и горло не болит? Быстро тебя Изольда на ноги подняла! И спал, как русский богатырь Илья Муромец! — смеётся она и опять целует, целовальщица моя. И когда поймёт, что я давно вырос?
— Теперь я спокойно смогу работать. А то не знала, как тебя одного оставлять.
Потрепав меня за вихры, встаёт и на ходу оборачивается:
— Позавтракаешь со мной?
Я угумкаю и мчусь в ванную.
Проводив маму, решил продолжить читать книгу, заброшенную с лета. Это была книга Дэна Симмонса «Падение Гипериона». Межзвёздные войны, гробницы, паломники к этим самым гробницам, неожиданные повороты — всё, что я люблю! Всё, что унесёт меня далеко от реальной жизни и от моих переживаний.
От чтения меня отвлекло урчание моего голодного желудка. Был уже полдень, а я и не заметил, как пролетело время. Пошёл на кухню. Суп разогревать не хотелось, поэтому бросил на тарелку пару пирожков с картошкой, испечённых вчера мамой для тяжело больного сыночка, и пару сосисок. Всё это сунул в микроволновку и поставил чайник на плиту. Добавить к этому яблоко — и обед не хуже, чем в «Рапсодии». И никаких Эликов с их кривыми ухмылками!
Мои размышления прервал рингтон телефона. Я посмотрел, кому понадобился… Оказалось — Ксюше. Брать трубу не хотелось, а Хулио Иглесиас всё продолжал петь о вальсе.
Взял. Поболтали ни о чём, потом она пригласила меня в кино. Вот чесслово, идти никуда не хотелось, тем более с Ксюшей после того идиотского поцелуя, но она была настойчива, сказав, что всё понимает (умная девочка!) и ни на что не претендует, кроме дружбы. А в этом я ей отказать не могу. Это, опять же, она сказала, не я.
Вот как с женщинами трудно! Мужика послал, и всё понятно: либо просто уйдёт, либо в глаз даст и уйдёт. Ну, я не про босоту щас, любителей захаживать на наш квартал и сорить семечками — те ваще слов не понимают. С женщинами же я обращаться не умел совершенно — всё равно, что мыть хрустальные бокалы: обязательно один разобьёшь!
В общем, согласился я на это кино, договорились через два часа встретиться в фойе «Факела».
Показывали «Врата», типа ужастик с фантастикой. Как раз по мне. Схожу, так и быть, и заодно поговорю с Ксюхой: незачем нам с ней встречаться и по киношкам разгуливать — ну не моё это! А пока, поев, оделся заранее для выхода и опять принялся за книгу.