Братья собрались было последовать за отцом (тем более миссис Хиггинс шипела потревоженной коброй и угрожала всевозможными карами за нарушение режима, вплоть до конфискации одежды), но их притормозили.
— Винчестер! – грянуло откуда-то из-за стены. Из неприметной калитки показался крайне рассерженный отец Тео, почему-то весь в пуху.
— Что такое? – недоуменно поднял брови Дин, — На этот раз я вроде ничего не натворил.
Но, оказалось, что претензии отца Тео, в чем бы они не заключались, относились к ДРУГОМУ Винчестеру. Поозиравшись, близорукий монах дрожащими руками выудил из кармана очки и кое-как нацепил их на нос. Усиленные очками глаза живо отыскали на поле того, кто им был нужен.
— Винчестер! Сэм Винчестер! Иди сюда и посмотри, что твое чудовище натворило в кладовой!
Сэм быстро оглянулся и мысленно застонал – того, кто по всем статьям годился на роль чудовища, рядом не было. С дерева сиротливо свисал изгрызенный поводок. Ойййййй… Юноша обреченно возвел глаза к небесам. Опять?
— Похоже, твой песик опять был плохим, Сэмми, — сделал вывод Дин. Сэм невольно прошипел сквозь зубы что-то неразборчивое, но безусловно неподходящее для произнесения в монастырских стенах. Зато выводок дивно оживился:
— Джонатан! – почти провизжала беспредельно счастливая Рысь, — Идите сюда! Люк, Питер, Натаниэль, сюда! Скорей пошли смотреть!
Осчастливленный будущим развлечением выводок ломанулся в калитку… Сэму ничего не оставалось, как пойти следом.
За эти пару дней подарочек Дина сполна успел продемонстрировать все основания наградить его подобным прозвищем. Он грыз все, что попадалось ему в зубы и было хоть самую малость помягче железа, Пришлось жизненно важные предметы типа ботинок и сумок засунуть на полки. Тем более, что игрушечные кости, которыми его пытались отвлечь, щеночек почему-то не воспринимал как игрушки, а судя по всему, принимал за запасную еду, тщательно закапывая их (в монастырском цветнике). Кроме этого, Злодей имел и другие милые черты характера: жизнерадостно облаивать все незнакомое, постоянно лезть в мусорную корзинку в надежде найти что-то вкусное, оказываться в самых неожиданных местах, непонятным образом исчезая из комнаты, и брать в подкат любого неожиданного гостя. Падающий гость потом тщательно обнюхивался с целью отнесения к какой-либо из двух категорий.
а) подходящей для радостного облизывания всего лица,
б) пригодной для того, чтоб поставить на него лапы и лаять, хвастаясь хозяину пойманной добычей…
Впрочем, гости (по крайней мере выводок) на такое обращение не обижался, а наоборот, норовил погладить пушистого нарушителя порядка, а то и пообниматься с ним…
Вдобавок Злодей пребывал в твердом убеждении, что хозяйская постель принадлежит ему в такой же мере, что и хозяину, и переубедить его было невозможно. Даже если Дину удавалось стащить «щеночка» с постели брата и внушить ему подобающее для домашнего питомца поведение, среди ночи Сэм просыпался оттого, что лохматая лапа, осторожно потрогав хозяина, тихонько ложилась на постель… за ней вторая… и вскоре кровать, скрипнув, принимала нового «спящего». Впрочем, за это Сэм его не ругал, а даже был в чем-то благодарен – в этой пушистой компании эротические сны ему не снились. Да и кошмары тоже не спешили навещать…
Но вот несносная привычка смываться и пакостить просто выводила из себя. Вчера Злодей развлекся беготней по цветнику, сегодня утром пришлось вытаскивать его кучи резаной соломы, приготовленной для какого-то удобрения…
А теперь, значит, кладовка… Надеюсь, не при кухне? Напрасные надежды.
— Злодей! – охнул Сэм, озирая следы бурной деятельности «подарочка». Ох ты ***!
— Вот это да… — зачарованно прошептал кто-то из выводка.
Вот-вот… только это и скажешь. Злодей добрался до места своей мечты.
Белый холодильник носил на себе следы энергичного царапанья. А как же иначе — за прозрачной дверцей аппетитной грудой. лежали сосиски. Но холодильник остался цел, чего не скажешь о пакетах крупой. Рис, перемешавшись с кукурузой, составили неповторимый двуцветный узор на одной из полок.
Пучки лука и прочей зелени, очевидно, были сочтены врагами и уничтожены путем рассыпания по всему полу.
В корзину с куриными яйцами лучше не смотреть, чтоб не расстраиваться. Содержимое продранного мешка ( похоже, с кукурузной мукой), усеяло тонким нежно-желтым слоем весь пол и частично — полки…
Со стенки стекало нечто трудноопознаваемое, отдаленно напоминающее патоку – но где вы видели патоку в перьях?
Сам шкодный подарочек висел на чьей-то ноге (вроде как коровьей) и рычал, потому что нога никак не желала отрываться от туши… И чихал. От муки.
Выводок восторженно рассматривал результаты деятельности своего любимца. У Сэма в этот момент просто не было слов. У других, правда, слова нашлись.
— Настоящий злодей! – восхищенно проговорила Рысь…
— Ага! – согласился Люк.
— Ко-ко! – поддакнул кто-то сверху.
Уже ничему не удивляясь, Сэм поднял голову – и столкнулся с внимательно-печальным взглядом нескольких пар круглых глаз. Куриных. Куры, эвакуировавшись на самую верхнюю полку, проникновенно взирали на ребят и роняли светлые перья вперемешку с пухом.
Да-а…
— Все равно он хороший, — улыбнулась Рысь.
— Рррррр! — согласился подарочек. Чудооооовище….
— Мы поможем с уборкой, — предложил Питер.
Пока выводок в полном составе занимался уборкой, Дин куда-то исчез. Сэм на брата не сердился – во-первых, раненый, во-вторых… можно понять, в конце концов.
Благодаря усилиям хихикающего выводка кладовка постепенно приняла прежний вид, Злодея кое-как отцепили от говяжьей туши и отчитали за недостойное поведение, крупу рассортировали и промыли. Пит и Джонатан слазили наверх и сняли белоперых узников полки.
Сменивший гнев на милость отец Тео уже угощал ребят кукурузными лепешками со свежим медом, когда в кладовку влетел будущий отец Анджело:
— Ребята, скорей бегите к воротам! Ой, простите, отец Тео… Скорей! Там Дин вернулся… Ой, бегите скорей!
Интересно, кто-нибудь видел Импалу такой? Хоть кто-нибудь? Сэм краем глаза заметил, как кто-то из охотников щелкает невиданное зрелище на фотоаппарат. Было отчего.
Любимая машина брата здорово смахивала на передвижной зоосад.
Заднее сиденье истошно мяукало на разные голоса, в окно высунулась морда какой-то белой собачищи, а сам Дин выгружал клетку с чем-то хрюкающим.
— Матерь божья, — прошептал рядом кто-то…
— Немыслимо…
Дин поставил хрюкающее на землю (к счастью это оказалась не свинья, а попугай, передразнивающий голоса животных ) и махнул рукой «выводку».
— Эй, парни, принимай зоопарк.
Не веря свалившемуся счастью (хрюкающему, лающему и мяукающему), выводок уставился на… на самого доброго в мире охотника! Самого-самого!
— Это… нам?
— Ага. Выбирайте.
— Виииииииииииииии! – и выводок помчался разбирать свое счастье.
В эту минуту они были абсолютно не похожи ни на будущих властелинов мира, ни на солдат – дети. Просто дети…
Дин с улыбкой смотрел, как подростки разбирают звериков, и каждый раз кивал, когда очередной питомец приюта для животных обретал хозяина. Похоже, он заранее знал, кто кого себе выберет? Ага. Вот Пит восторженно пробует ладонью нежный мех на спинке роскошного белого кота… Вот Рысь мурлыкает на пару с пушистой черной кошкой. Он ошибся только раз – пройдя мимо здоровенной белой псины, Люк бережно берет на руки рыженькую кошечку — совсем котенка… И закрывает глаза, когда котенок доверчиво трется головой о его ладонь…
— Дин… – голос бывшего Хорька тихий и какой-то сдавленный, — Дин… Спасибо.
— Отец Небесный, что тут творится? – ахает за спиной настоятель, — Это что за ковчег?
Дин чуть натянуто улыбается, быстро закрывая собой собачью морду в машине:
— Отец Никлас, они не доставят много хлопот.
— Про некую собаку с богопротивной кличкой ты, помнится, тоже такое говорил, — прохладно отозвался настоятель, кося глазом на весьма шустрого попугая, который ни с того ни с сего решил продемонстрировать, как красиво воет полицейская сирена…
По собравшейся толпе прошла волна смешков…
— Да безобидней только хомячки!
— Ага. – выразительный взгляд проводил одного из «хомячков» — серого котенка, который, похоже, заподозрил, что под рясой настоятеля скрывается мышка… Под нарастающие смешки настоятель с достоинством спас свое одеяние, подозвав Терри и велев взять это «создание господне».
— Мне?! Спасибо, отец Никлас! — подпрыгнул будущий отец Анджело, шустро сцапав нежданный дар судьбы. И тут же умчавшись с ним куда-то в район теплиц. Отец настоятель проводил его печальным взглядом…
— Два года назад ты притащил в монастырь девицу…
— Э-э…
— Да, я помню – ты принял ее за мальчика, которому позарез нужно убежище. Год назад здесь оказался десяток тех русских ребятишек… просто даже вспоминать интересно, где мы потом их только не искали…
— Отец Никлас…
— А сейчас, значит, мы имеем уже четыре десятка подростков и ковчег, — смиренно продолжил святой отец, — Боюсь даже представить, что будет в следующий раз – девушки-мусульманки со змеями? Дин, я надеюсь, это белое, что торчит сейчас за твоей спиной – это не полярный медведь?
— Э-э… нет, — Дин оглянулся, но поздно. Белая собачища заскучала сидеть в машине и сейчас выходила на травку. Выходила и выходила… Секунды три. – Это…
— Боже правый, маремма! – ахнул настоятель при виде снежно-белой красоты… — Дин… это для кого?
— Для вас, святой отец! – ориентировался Дин быстро.
Миссис Хиггинс сдержала свою угрозу, так что до вечера Винчестера-старшего увидеть не удалось. Лишь когда миновало время ужина, сыновьям разрешили навестить отца. Может, кому другому и не разрешили бы – миссис Хиггинс целых три минуты излагала, что она думает о всяких бестолковых и безответственных болванах, которые нарушают режим. Но предусмотрительный Дин взял урок у младшего братишки, и на рассерженную Терезу уставились две пары таких проникновенно-щенячьих глаз, что женщина рассмеялась и махнула рукой.
— Идите уж! Восьмая комната.
Здесь, как и раньше, было тихо… Узкие коридоры светлого камня, казалось, гасили звуки, тем более полы были застланы плетеными соломенными ковриками. Не сговариваясь, братья двинулись бесшумным крадущимся шагом…
Перед восьмой комнатой Дин притормозил… сделал предостерегающий знак рукой и пригнувшись, заглянул в небольшое стеклянное оконце на двери. И усмехнувшись, поманил Сэма…
Ну да, странно было бы видеть Джона Винчестера спокойно лежащим на больничной койке. И представшая глазам картина вполне соответствовала его характеру: осторожно опираясь на стену плечом, отец медленно перелистывал лежащие на коленях вырезки из газет… Поморщившись, он подчеркнул карандашом какую-то строку и снова вчитался в текст.
— Так и знал! – шепотом объявил Дин, — У него в генах сидит дюжина трудолюбивых муравьев, точно…
— Что?
— Ну… Если отец не работает, то значит, он в отключке. Двигаем.
— Мальчики… — только это и сказал Джон, завидев их на пороге своей кельи-палаты. Зато его глаза говорили. Темные, блестящие, они смотрели на подросших сыновей, и была в них гордость… И еще – счастье… И еще – тепло…
Его мальчики. С ним. Оба.
Это главное.
И он совершенно автоматически повторил жест, который в последний раз делал очень давно – восемь лет назад… Раскрыл руки навстречу ребятам — словно приглашая… Тогда, возвращаясь с охоты невредимым, он вот так распахивал руки – и его мальчишки бросались к нему и висли где придется… и радовались, что папа вернулся и все хорошо. А он видел, что его маленький мир цел… и все нормально. Все хорошо, насколько это вообще возможно без Мэри.
Восемь лет прошло, и его мальчики выросли – и Джон, спохватившись, начал опускать ладони, но Дин и Сэм, промедлив миг, вдруг очень спокойно и естественно шагнули вперед и не сговариваясь, пригнулись…
Его мальчики действительно выросли – поэтому виснуть на шее и тискать папу они не стали. Легонько, чтоб не потревожить спину, приобняли и плюхнулись по обе стороны, воссоздав конструкцию обожаемого Дином хот-дога с сосиской внутри.
— Мальчики, — повторил Джон слегка дрогнувшим голосом… И замолк.
Спасая положение, Дин принялся пересказывать последние монастырские новости, в красках описав появление «ковчега» и историю с белоснежной мареммой, заставившей отца настоятеля разрешить даже присутствие попугая (который, как выяснилось, знал не только приличные слова)…
Отвлек капитально – смеялся даже Сэм, который все видел… Джон развеселился настолько, что даже поведал историю о том, как Брейден и Элкинз взяли с собой на охоту (и обучение) двух малоопытных охотников. Охота была на призрака под названием «черный пес», который регулярно, по признаниям водителей, устраивал аварии на одном шоссе… Как выяснилось, авариям способствовал не какой-либо пес-призрак, а бар со стриптизом на той же дороге и зеленый змий (совершенно не сверхъестественный), который злостно увязывался за водителями после посещения этого самого бара. А пока охотники этого не выяснили, они, естественно искали пса. И любой мало-мальски отдающий в черноту пес рисковал быть посыпанным солью… Джон и не представлял, что в каком-либо месте может скопиться СТОЛЬКО черных собак.
А про эксцентричную леди, разводившую ньюфаулендов и гончих, охотникам сказали уже потом….
Потом разговор сам собой перешел на питомцев… а потом и на их хозяев. Анджелу, Питера, Люка с его рыжим котенком… И разговор потихоньку стал более серьезным.
— Хорошая задумка, Дин. Парни заслужили хоть немного радости. После такого…
— Пап, ты правда был в Прайде? – вырвалось у Сэма.
— Был, — ладони Джона Винчестера сами собой сжались в кулаки, — Был…Не будет нам покоя, пока мы не разделаемся со всеми демонами. Не изгонять их надо – убивать ко всем дьяволам! За такое…
— Пап… — Сэм невольно напрягся. При виде чьей-то злости ему становилось… не по себе. Приходилось прилагать определенные усилия, чтобы не злиться в ответ.
Искры ярости в глазах отца приугасли…
— Простите, мальчики. Сэм…. Но эти домики, где вы жили, этот столб на площади… там песок до сих пор в крови. И наручники эти… и следы на столбе – видно, где наручники передвигали все выше – когда вы росли… Первые – совсем низко… У этого вашего наставника на стене в задней комнате были ваши фотографии. Сорок шесть фотографий. И еще больше – пустых мест. А инструменты, а… Жаль, не я его убил! — вырвалось у Джона.
Тишина, наполнившая комнату, была густой… вязкой… и горячей. Словно раскаленный ветер пустыни снова облизнул лицо, опалил щеки. Папа, зачем? Я не хочу вспоминать…
— Пап, может не стоит сейчас об этом? – предложил Дин как бы между прочим.
— Стоит. Я не просто так завел этот разговор. Сэм, я хочу сказать… Хочу сказать, что ты… в общем, я очень рад, что ты не сломался, что ты… вернулся домой.
Сэм хотел ответить, но обнаружил, что не может. Просто не может. Для этого нужно сначала проглотить застрявший в горле комок – весом на килограмма полтора, наверное, и к тому же, кажется, колючий…
Папа…
— Меня спас Дин, — слова едва проталкивались через стиснутое волнением горло…
— Ты первый начал, — привычно открестился старший брат. Но польщено улыбнулся…
— Подожди… – отец, заметно волнуясь, выдохнул, — Сэм… Я горжусь, что ты мой сын. Ты и Дин, который не сдался. Не отступил. Смог то, что не смог никто. Мне очень повезло с сыновьями.
Ночью Сэм долго не мог уснуть.
Примирение с отцом и все волнения дня кружились и толкались перед глазами. А еще – воспоминания о Прайде.
Отец сказал, что город взорван.
Стало легче, но ненамного.
Прайд больше никто не увидит, но куда денешь память?
Из дневниковых записей пилота Агжея Верена.
Абэсверт, Грана
– Я же говорю – живой. Пошел я. Просили его мастеру Эниму показать. Передай лорду Джастину.
– Ты в лагерь, Н»ьиго? Скажи там, что… Что все обошлось.
– Скажу.
Голоса плавали, как рыба в реке. Да и не понимал я половину: говорили по-грантски.
Я лежал ничком в палатке на походной кровати. Спина болела так, словно меня били, по меньшей мере, неделю. Плюс – сверху щипало и жгло.
Приподнялся на локтях.
Дарам сразу наклонился ко мне. Хорошо, хоть он здесь.
– Что со мной?
– Ты же хотел чего-нибудь этакое натворить? Ну вот и натворил. Радуйся. Теперь на Гране тебя не тронут. Тебя касался сам Великий Мастер, – полусердито сказал он. – Что ты ему наговорил?
– Я не помню. Что-то на тему, что он сам не дорос со мной…
Мне было тяжело разговаривать. Болело словно бы слоями, как в пироге. Ну и сверху тоже.
– Отсроченные удары это называется, – пояснил Дарам. – Мастеру надо было, чтобы ты дошел до лагеря, а там – трава не расти. Хорошо, что кожа лопнула. Значит – «любя» бил, не всерьез. Такие если бьют, то ничего, а вот по плечу похлопав, могут и убить. А ты мог бы и помолчать хоть раз. Правильно Адам говорил, что за тобой глаз да глаз нужен, – экзекутор открыл аптечку. – Я медика вызвал. А пока надо вколоть что-нибудь.
– Не надо … колоть… – губы-то почему такие сухие, Хэд бы их побрал. – Я сейчас встану. Ребята должны видеть, что со мной все в порядке.
Дарам, особо меня не слушая, достал устройство для внутривенного введения.
– Встать лучше помоги! – я был зол на себя за эту предательскую слабость, накатившую так не вовремя. Грантсы же терпят и не такую боль, я же читал!
Дарам помог.
В результате я таки встал, но меня качало.
– Голова не кружится? – спросил Дарам, переключаясь на второй аптечный ящик.
– Нет. Голова – нет. Только плечо болит. (Про спину и говорить нечего, и так понятно.)
– И мне плечо твое не нравится. Спину Н»ьиго чем-то местным обработал. Щиплет, сказал, зато следов не останется.
Это у них называется – щиплет? Спина, как огнем горела.
– Нужно посмотреть сначала, что там… – я стоял, покачиваясь, и палатка покачивалась вместе со мной, я держался за опору ее пластикового каркаса. Смешное, наверное, зрелище. Сам чуть не выше палатки.
Дарам косился на меня, и на лице его читалось неодобрение.
– «Там» все как раз нормально. Местные разошлись. Лагерь мы почти разбили. Я же сказал: с местными у нас проблем больше не будет. Один из Великих Мастеров говорил с тобой. И даже удосужился коснуться посохом. Все видели. Так что, давай разбираться «здесь».
Я облизал пересохшие губы. Помогло мало.
– Сколько меня не было?
– Минут семь-десять, если по нашему времени.
– А ты как тут оказался?
– Так ты ж часа полтора без сознания был. Я только сейчас Н»ьиго сменил.
– Это психотехник? А где он?
– Будет тебе психотехик. Вечером, когда отдохнешь.
– Охренеть. Что же ребята подумали? – я увидел, что Дарам нашел наконец ампулу и вставил ее в шприц. Хотел убрать руку, но не успел, боялся отпустить пластиковую опору. – Зараза! Еще обезболивающее называется! – боль терпеть я больше не мог, наступил какой-то предел терпению, наверно. – Дарам, да помоги ты мне! Надо, чтобы бойцы видели, что я живой, что все в порядке!
Однако никто меня сегодня из палатки выводить не собирался.
Дарам только покачал головой, не одобряя моих усилий.
– Психотехника, как ты видел, не съели. Он сидел тут с тобой, и никто его не тронул. Так что – гордись своими сержантами, воспитал. Я бы пристрелил его в такой ситуации, если бы помоложе был.
– Ты? Не верю, – мог бы, я бы поддразнил его. – Ты расспрашивал, что тут было, когда я..? – Хэд, больно-то как.
– Парни сказали, что, когда ты вошел в пещеру, стало спокойнее. А потом – совсем отпустило.
Я попытался сделать два шага, отделяющие меня от кулера, и выругался, оступившись.
– Ты хотя бы сядь, что ли? – не выдержал Дарам, подхватывая меня. Я был тяжел для него, хотя сложения он крепкого и роста тоже не маленького.
– Сядь! Воды я сам налью. Брось уже героя изображать – все равно никто не видит. Мало ли, что мастер мог с тобой сделать? Такие много чего могут. Надо тебе – я лучше сюда кого-нибудь позову. Сержантов позвать?
А ведь Дарам рассердился! Это проскользнуло и в интонациях, и в глазах появилась сталь. Редкое дело. Я всего один раз видел, какой он, когда злится, да и то злость эта была больше демонстративная, не из глубины.
Я осторожно опустился на складную кровать, коснулся ладонями лица.
– Не ищи, мы тебя умыли.
– А зачем меня кровью облили? Да еще чужой?
– Тебе правду сказать?
– А что, правда – страшней, чем я два часа назад?
Дарам посмотрел на меня, фыркнул, и сталь ушла из глаз. Ну и ладно. Потом как-нибудь попробую узнать, что с ним бывает, когда у него «щелкнет». Чего я сегодня, в самом деле, бросаюсь на всех? День такой?
– Это ты такой. Когда тебе некомфортно – начинаешь дерзить.
– Некомфортно – больно, что ли?
– Больно, страшно. Испугался сегодня?
Я задумался.
– Сам не понял, – сказал я честно. – Не думал об этом. На меня «давили», надо было все время держать себя в… отрешенном состоянии. Чтобы меня не…
Все, я запутался.
– Ну, молодец, в общем-то, – согласился Дарам. – Голову сумел отключить и действовал инстинктивно. Самое правильное решение в твоей ситуации. Если бы не дерзил – облили бы тебя кровью и выпустили.
– Зачем облили-то? – обезболивающее наконец начало притуплять ощущения. Как хорошо-то, Беспамятные боги, когда можно расслабить мышцы.
– Обряд такой. Когда мастера «проверяют», как минимум кровь из носа идет. Сосуды лопаются. Сам же сказал: «давят» – правильно сказал.
– А у меня почему не пошла?
– Да кто ж тебя поймет? Не пошла почему-то. Кончай мне зубы заговаривать. Медик будет через час. Раньше ему не долететь. А прособирался – так и через два. Сейчас зову сержантов, минут на пятнадцать, не больше, и – спать.
– Но…
– Влана примчится – ты ей покажешься в таком виде?
Я открыл рот и закрыл. Сказать было нечего. Да и Дарам – тот еще воспитатель. Если бы, когда отец ругал, меня тоже бросало то в жар, то в холод, я бы, наверное…
И тут меня качнуло вперед, и горлом пошла кровь. Пол и потолок махнулись местами…
Дарам что-то делал со мной, но я не очень понимал – что. Меня буквально наизнанку выворачивало.
Когда очнулся второй раз, в палатке толпились медик, Влана, Рос и два грантских (!) психотехника, примелькавшихся, но не знакомых. А Дарам с Н»ьиго быстро переговаривались в углу по-грантски, так быстро, что я и не понимал ничего. Под ногами у них вертелась местная собака – длинноногая, с круглыми кошачьими ушами.
Медик разглядывал снимки и жаловался Влане:
– Не понимаю ничего, на снимке – все нормально, а на ощупь вот здесь – уплотнение.
Я лежал на спине, она немного горела, но боли почти не было. Приподнялся.
– Ребята, я тут не лишний?
Все уставились на меня.
– Ты почему проснулся? На тебя ведро снотворного извели! – рассердилась Влана.
– А вы бы орали громче.
Я закашлялся, хотел сесть, но Дарам глянул прицельно, и мышцы отказались мне повиноваться. Ну, эпитэ а матэ!
– Садист! – выдохнул я, падая на толстый матрац, явно не наш, у нас таких сроду не водилось.
– А то, – усмехнулся Дарам и опять заговорил с Н»ьиго.
Полог откинули и вошли два грантса!
Один – тот бретер из пещеры, похоже, его звали Абио. Второй, судя по одежде, местный охотник. В руках охотник держал свежесодранную шкуру какого-то зверя, сплошь из длинных пестрых колючек и свисающих во все стороны «хвостов», и фляжку литра на полтора. Собака, виляя всем телом, бросилась к нему.
Охотник протянул фляжку Дараму:
– Вот тут кровь кьехо, нужно развести пополам с вином.
Дарам поблагодарил кивком. Хотел послать дежурного за вином, но Влана сказала, что привезла с собой.
Я ничего не понимал. У меня что, грантсы теперь вот так запросто ходят по лагерю?
Пока думал, полбутылки вина эта компания приговорила, чтобы было, куда доливать кровь.
Заглянул Неджел, сказал, что кто-то из местных хочет видеть Н»ьиго.
Я был в полном недоумении. Но к горлу временами подкатывало, потому молчал. Просто смотрел и слушал.
Влана, охотник и Абио пытались определить дозу, необходимую на мой вес. Сошлись на половине стакана. Деваться было некуда. Стакан держала Влана, мою голову – охотник, Абио командовал:
– Вдох, выдох…
На стандарте он говорил прекрасно. Как и Н»ьиго. Да и охотник вполне понятно выражался. Вот гады. А я-то вбил в себя столько грантских фраз…
Кровь оказалась вонючая и жирная, несмотря на то, что с вином. Меня каким-то образом не вырвало.
– На рассвете глава горного клана должен засвидетельствовать тебе, Агжей, свои отеческие чувства, – сказал Дарам. – Так что мы все сейчас уйдем, а ты – отдыхай.
Отдыхай? И вдруг меня пробило.
– Сколько времени – знает кто-нибудь?
– Девять, – сказала Влана.– Но вставать даже не думай.
– У меня завтра в десять утра по карабельному времени совещание на «Гойе».
И тут все заткнулись. Стало тихо. Для грантсов болезнь не является оправданием для неявки на важную встречу, наши тем более в курсе, что с начальством не спорят: кто, где и когда должен быть.
Дарам и Н»ьиго переглянулись.
– Я поговорю со старейшиной клана. Он придет, как только солнце сменится. Сразу, – сказал Н»ьиго и вышел.
Похоже, встреча со старейшиной тоже должна была состояться «несмотря на погоду». Как солнце сменится – это когда?
– Через час, значит, – нечаянно пояснил Дарам. – И лететь часов семь-восемь. Должны успеть. Рос, идите, готовьте шлюпку. Одно кресло – демонтировать, капитан должен лежать столько, сколько возможно, иначе кровотечение возобновится. Со мной полетит Н»ьиго.
Значит – двойной я, Дарам и психотехник. А тут-то кто останется, если Дарам полетит со мной? Влана должна вернуться к «медицинскому десанту». Кого-то из сержантов придется… Самые крепкие нервы у Ано, пожалуй. Я вспомнил, как он вел себя на «Короне». Что ж, давно пора делать из него лейтенанта. Теперь я имел право присваивать звания выше сержантских: «Каменный ворон» классом выше эмки, и в моей должностной это предусмотрено.
– Неджела позовите кто-нибудь? – попросил я. Приказывать в такой обстановке было бы смешно, примерно половина из находящихся в палатке моими подчиненными не являлась.
Обратно в университет добирались поодиночке: студенты горели желанием вооружиться немедленно, пока новгородцы не прикрыли оружейные лавки. Город бурлил, и стар и млад собирались идти в ополчение, в оружейных мастерских грохотали молоты – подмастерьев в тот день набралось множество. Пушечный двор обещал работать день и ночь, купцы снаряжали обозы с продовольствием, из подвалов детинца доставали порох. Гонцов разослали по деревням, на сборы выделили четыре драгоценных дня.
Две тысячи студентов поставили под начало Оскола Тихомирова – старого, опытного сотника из княжеской дружины, и он прибыл в университет к полудню, собрав наставников, которые пойдут с ополчением. В отличие от мальчишек, у взрослых мужчин в сундуках лежали доспехи и оружие, им не надо было бегать по оружейным лавкам и кузницам.
Млада назначили сотником над частью студентов естественного отделения – дело для него было новым, в бой он ходил всего несколько раз, мальчишкой, и ответственность слегка пугала его.
Тихомиров смотрел на наставников, и постепенно на его лице все отчетливей проступали досада и жалость – он первым убедился в правдивости слов ректора: это не то ополчение, что воюет сейчас под Москвой. И начал дружинник со снаряжения, терпеливо и подробно рассказывая будущим сотникам, как проверить готовность ребят к походу, как быстро поставить лагерь в поле, на снегу, как расставлять дозорных и костровых, что делать с натертыми ногами и отмороженными пальцами.
Млад вернулся домой поздно, пропустив ужин, но ни Ширяя, ни Добробоя не застал. Зато его ждала Дана, и, по всей видимости, ждала долго: мед в чугунке остыл, а она сидела с догоравшей свечой за столом, подперев щеку ладонью, и шевельнулась только тогда, когда Млад хлопнул дверью.
– Я устала греть мед… – недовольно и невозмутимо сказала она, но голос ее дрогнул. – И ужин остыл.
– Прости, – Млад сел рядом, – я не знал, что ты меня ждешь. Но я не мог раньше…
– Ты… ты уходишь с ними? – спросила она.
Младу и в голову не приходило, что он может не пойти в ополчение.
– Конечно. Как же…
– Мне рассказали, о чем говорили на вече. Младик, это правда, что вы идете на смерть? Или ректор преувеличил?
– Я не знаю… – сказал он, но вовремя одумался. – Конечно, он преувеличил. Не так это страшно, поверь мне. Я пробовал.
– И ты считаешь, это правильно? Послать вас на смерть?
– Дана… понимаешь… Вот сейчас я полностью согласен с Родомилом: это война. И кто-то должен взять на себя право распоряжаться чужими жизнями. Если мы начнем думать о себе, если я сейчас начну жалеть студентов, которые идут со мной, – за то, что они такие юные, за то, что они ничего не умеют и погибнут первыми, – мы же ничего не добьемся. Думать и делать что-то надо было раньше, когда ополчение уходило из Новгорода. А сейчас жалеть их поздно. Я не хочу показаться жестоким, но в следующем году в университет придут новые студенты, а через двадцать лет подрастут новые воины. Если, конечно, мы не сдадим нашу землю врагу, понимаешь? Мужчины должны умирать на войне, так же как женщины должны рожать детей. Это наше высшее предназначение. Недаром смерть в бою всегда считалась лучшей долей.
– Младик, оставь… я не хочу этого слышать, – оборвала его Дана. – Я никогда не пойму стремления мужчины умереть, пусть даже и в бою, пусть даже и за Родину. Я надеюсь, ты не собираешься умирать?
– Как придется… – Млад пожал плечами. – Я не боюсь. Но у шамана очень сильна воля к жизни, поверь. И так просто я не дамся!
Он улыбнулся и хотел ее обнять, но она отстранилась и поднялась.
– Мне вовсе не до шуток! Мне не нравится, когда ты так шутишь и говоришь о том, что в следующем году придут новые студенты! В этом есть что-то чудовищное. Словно человеческая жизнь ничего не стоит!
– Дана, человеческая жизнь, конечно, стоит дорого, но твоя жизнь в несколько раз дороже моей. Потому что я не могу рожать сыновей. И над человеческой жизнью есть много других вещей, которые сто́ят еще дороже, – наша вера, наша независимость, наша земля, наши боги.
– Нашим богам наплевать на нас! Почему ты должен защищать их, если они не могут защитить тебя?
– Это не так. Им вовсе на нас не плевать, они просто не вмешиваются в наши дела, и это очень хорошо, иначе бы люди оставались немощными младенцами, которые самостоятельно не могут ступить ни шагу. И они помогают нам, когда считают нужным. Только глупо надеяться на богов и ждать от неба чудес! Чудес не бывает! И ополчение, ушедшее в Москву, не прилетит сюда на облаке в одночасье! Не боги отправляли его из Новгорода, не богам его и возвращать! Мы все – все, понимаешь? – должны отвечать за решение веча! Мы своими руками оставили Новгород без защиты, так какое мы имеем право требовать от богов помощи?
– Младик, ты, насколько я помню, ополчения в Москву не отправлял. Ты сделал все, чтобы оно осталось здесь. И о чем ты теперь мне говоришь?
– В том-то и дело: я сделал все, что мог, а не то, что должен. А я должен был остановить его.
– Чернота Свиблов умирать не пойдет, – Дана сжала губы, – и его серебро останется при нем, даже если немцы возьмут Новгород.
– Мне нет дела до совести Черноты Свиблова. Я виноват в том, что позволил ему говорить со степени, и Новгород виноват. За это мы и расплатимся.
Они еще спорили о войне и о человеческой жизни, когда в дом ввалились шаманята: усталые и очень довольные собой, с грудой железа в руках.
– Млад Мстиславич! Смотри, сколько мы всего раздобыли! Там еще есть, на санках – в руках не унести было, – Ширяй с грохотом вывалил на пол свое снаряжение, Добробой сделал то же самое и пошел за оставшимся.
– Ну, и как ты в поход все это за собой потащишь, если из Новгорода до университета донести не смог? – улыбнулась Дана.
– Как-как… – Ширяй задумался и промолчал.
– Не смейся над ним. – Млад поднялся навстречу шаманятам. – А вас что, кто-то берет в ополчение?
Он спросил это просто так, понимая, что на этот раз не удержит их дома. Не имеет права держать.
– Млад Мстиславич, это нечестно. Мы, между прочим, пересотворение прошли и сами можем решать.
– В мою сотню пойдете и всегда рядом со мной будете, как самые желторотые… – он скрипнул зубами. – Отроками, так сказать.
– Ты – сотник? – глаза Ширяя загорелись.
В дом зашел Добробой и вывалил на пол два крепких каплевидных щита, стеганки, кожаные оплечники, спутанные между собой ремни и поясные сумки.
– Показывайте, что раздобыли, – вздохнул Млад.
Дана поднялась зажечь свечи, Добробой, не успев раздеться, кинулся ей помогать.
– Пока Добробою кольчугу искали, мне уже не хватило, – ответил Ширяй. – Но я завтра пойду опять: говорят, еще должны привезти из деревень.
– Погоди-ка, – Млад подошел к сундуку, в котором хранил шаманское облачение, – сейчас… поищем.
Ему доспехи достались от деда, а меч он позднее купил сам. Давно, будучи студентом, – хотел быть как все, взрослым мужчиной, держащим в сундуке оружие. Но, кроме дедовой кольчуги, была у него и еще одна, из которой он когда-то вырос, доставшаяся ему на войне с татарами. Он вытащил кольчугу на свет, с трудом поднял перед собой, осматривая со всех сторон, и велел Ширяю примерить. Дана подошла к Младу, с любопытством заглянула в сундук и попыталась поднять дедову кольчугу.
– Нет, Младик, объясни мне, пожалуйста, как они понесут это на себе? Если мне ее даже не поднять?
– Это в руках тяжело, а на плечах не чувствуешь, привыкаешь быстро. Зато когда снимаешь – словно летишь, – он улыбнулся.
– Ты хочешь сказать, вы пойдете по морозу в этом железе?
– Ну конечно. Нести тяжелей.
Четыре дня прошло, словно один час. Тихомиров по свету заставлял студентов упражняться с оружием, а когда темнело, обучал наставников более сложным вещам: как строить сотню против пехоты, как – против конницы, как перестраиваться в бою, как оборонять стены, как – ворота крепостей. Конечно, трех оставшихся дней ему не хватало, и Млад возвращался домой лишь к полуночи. Только на третий день дружинник отпустил их рано, едва стемнело: из Новгорода ополчение выступало в пять утра, а университет должен был выйти часа на два раньше. Обозы с продовольствием и пушками тронулись за сутки до ополчения.
Млад пришел домой, надеясь поужинать, и остолбенел на пороге: за столом вместе с шаманятами сидели две девочки. Одну из них он запомнил хорошо – она плясала на капище в Карачун; вторую видел только мельком, в Сычёвке. Очевидно, это к ней каждое утро Добробой бегал за молоком, задерживаясь до вечерней дойки.
– Млад Мстиславич, тебя Дана Глебовна к себе звала… – Ширяй нисколько не смутился, Добробой же покраснел и смотрел в пол.
– Да… – Млад кашлянул и попятился, – да, конечно… Я сейчас уйду… только мне надо будет вернуться. Собраться там…
– Да все ж собрано давно! – усмехнулся Ширяй.
Младу оставалось только кивнуть: все идет своим чередом. Шаманята только кажутся ему мальчишками. А на самом деле они идут воевать, и никто не знает, вернутся ли они домой. Он и без них собирался к Дане.
Во дворе его догнал раздетый Добробой.
– Млад Мстиславич… – он снова потупился, – ты прости…
– Да что ты, Добробой. Так и должно быть.
– Ну, понимаешь… Ты не думай… Но если меня убьют… Вдруг у нее сын мой останется?
– Добробой, все будет хорошо, – Млад взял его за плечо, – тебя не убьют. Иди, ты замерзнешь. И… поспите хоть немного. Переход тяжелый.
Он не хотел никаких видений, не хотел смотреть в будущее, не хотел его знать. Но отчетливо увидел берег Волхова и девочку из Сычёвки над обрывом – она забеременеет. Она будет стоять на берегу и смотреть в сторону Новгорода – ждать своего Добробоя.
– Она будет ждать тебя, – сказал он шаманенку. – Она тебя дождется.
Дана была нежна с ним. Она была нежна и не похожа на саму себя… И Млад в первый раз подумал: может быть, он никогда ее не увидит. А если увидит, то очень нескоро. А еще вспомнил о том, что он уйдет, а Родомил останется в Новгороде, – он приезжал и предлагал остаться, говорил, что ему нужен волхв. Но Млад только покачал головой: то будущее, что он видел на Коляду, не оставляло ему выбора. Университет – его семья, его община, его дом. Отправить их умирать, а самому остаться?
И нежность ее после воспоминания о Родомиле показалась Младу жалостью. Он гнал от себя эту мысль, не хотел отравить ею последнюю ночь, но никак не мог от нее отделаться.
Дана кормила его ужином, но сама не ела – сидела рядом и смотрела на него.
– Я приготовила тебе кое-что… – вспомнила она вдруг. – Только не вздумай смеяться надо мной…
– Я не буду смеяться, – серьезно ответил он.
– Я сама сшила… Как умела, конечно. Но это очень хорошее сукно… – она достала из сундука серую рубаху. – Я три ночи ее вышивала… Она очень теплая.
Млад поднялся из-за стола – ее забота тронула его и заставила замереть сердце.
– Этот узор оберегает от ран. В Сычёвке все бабы сейчас его вышивают. Примерь.
Это было очень хорошее сукно: мягкое, тонкое и теплое. Дана напрасно прибеднялась – Млад никогда не думал, что она умеет так хорошо вышивать.
– Это чтоб… чтоб тебя не ранили, – Дана провела рукой по его груди. – Нравится?
Он кивнул, растроганный.
– А плащ я просто купила, – она снова нагнулась над сундуком. – Я хотела соболя, но не нашла, это ласка. Он легкий: и идти нетяжело, и спать в нем можно. Ты же сам и не подумал о плаще.
Он сглотнул и кивнул.
– Чудушко мое… Я хотела тебе сказать… Я знаю, это очень важно для тех, кто идет воевать… Ты не думай, я говорю это не потому, что так надо говорить…
Она стояла перед ним, смотрела ему в лицо влажными большими глазами, а потом снова тронула его плечо рукой – робко, словно застенчивая девушка.
– Я хотела сказать, что буду ждать тебя. Это так глупо звучит…
– Вовсе нет, – Млад взял ее руку в свою – у нее была маленькая и белая рука, она тонула в его ладони.
– Правда? Я не знаю, как сказать по-другому. Но я… ты всегда помни о том, что я жду тебя, ладно? И не думай – мне никто не нужен, кроме тебя, слышишь?
Он кивнул и почувствовал, как ком встает у него в горле: она никогда не говорила ему такого. За десять лет – ни разу. Она сказала так, потому что он идет воевать и может не вернуться?
– Младик, мне правда никто больше не нужен… Ты мое нелепое чудушко… Я хочу, чтобы ты вернулся, слышишь? Ты должен вернуться.
– Я вернусь, – ответил он шепотом.
– Помнишь, ты гадал девушкам? Ты так и не догадался, о чем я тебя спросила… Ты говорил им, что они не выйдут замуж, и я поняла, что это значит. Я сразу поняла, ты еще сам не знал, а я уже чувствовала… Я хотела знать, что будет с тобой. А ты плел что-то про какой-то выбор. Младик, что будет с тобой? И не надо говорить мне о богах, которые не знают будущего…
– Что ты хочешь услышать? Я же сказал: я вернусь. Я не чувствую своей смерти, но это ничего не значит.
И тут он вспомнил, как она задала ему вопрос: выйдет ли она замуж в этом году? Он осекся, помолчал немного, а потом прижал ее к себе, но побоялся спросить, правильно ли он ее понял.
– Я очень тебя люблю, – шепнул он. – Я буду думать о тебе. Ты даже не можешь себе представить, как все это важно для меня… Знаешь, дело не в обережной вышивке… Если ты на самом деле хочешь, чтобы я вернулся, твои руки… Это оберегает гораздо надежней, понимаешь? Я буду думать, что ты прикасалась к этой рубахе, и это прикосновение – оно защищает… На ней твой запах останется…
Он прижимал ее к себе все сильней и говорил все горячее. Он полюбил ее с первого взгляда, когда она только появилась в университете. О том, что на отделение права приняли девушку, сразу же узнали все студенты. На нее ходили смотреть издали, как на диковинную зверушку. Млад учился на последней ступени и понимал, как это некрасиво, нехорошо и как девушке, должно быть, неловко от их любопытства, но она, казалось, не обращала на это никакого внимания. Тогда она еще не была княгиней, только княжной… Он понимал, но не мог не смотреть на нее даже тогда, когда все привыкли к ее присутствию. И был в этом не одинок.
Они сошлись только через несколько лет, когда Дана закончила учиться и, к всеобщему удивлению, осталась в университете. Все эти годы Млад не мог думать больше ни о ком. Она не замечала его неуклюжих ухаживаний, а у него, как назло, в ее присутствии не ворочался язык и дрожали руки. Он стал наставником, а она еще училась, когда он в первый раз предложил ей познакомиться. Она смерила его холодным взглядом и ушла, не оглядываясь. А он долго стоял и думал, что же сделал не так…
Летом он оставлял цветы на ее подоконнике, прячась, как мальчишка: и от нее, и от студентов, которые и без того не питали к нему ни капли уважения и держали запанибрата. Он бы подарил ей все, что имел, но боялся, что она не примет от него подарков, и продолжал носить цветы – сначала в терем отделения права, а потом и в наставничью слободу. И видел издали, сквозь открытые окна, что его цветы стоят на столе в кувшине. Нет, он не делал этого часто, но время от времени на него находило непреодолимое желание снова прокрасться к ее окну. Особенно если цвела черемуха. Или вишня. Или сирень. Или шиповник.
Конечно, они познакомились – в наставничьей слободе без этого обойтись было нельзя. И она уже не мерила его холодным взглядом и говорила с ним непринужденно, встретив случайно на широких дорожках университета.
Это должно было случиться рано или поздно: Млад положил ей на подоконник красивые кисти только что покрасневшей рябины и хотел потихоньку уйти, как вдруг услышал:
– Что это ты тут делаешь, Млад Мстиславич?
Дана села у окна и поставила локти на подоконник, глядя на него сверху вниз.
– Я… я положил тут… – замялся он – в ее присутствии он становился на редкость косноязычным.
– А я-то думаю, кто это ветки ломает каждый год… – она улыбнулась, взяла рябину и поднялась. – Ну, заходи, раз пришел.
И он не нашел ничего лучшего, как влезть к ней в дом через окно. Дана удивилась, покачала головой и спросила, отчего же он не воспользовался дверью. Он жалко пожимал плечами.
Она любила вспоминать эту историю, дразнила его и смеялась. И теперь, когда они лежали в постели, обнимая друг друга, снова напомнила о ней и хотела рассмеяться, но смех вышел натянутым. Она замолчала и сказала:
– Я столько лет думала: кто же носит мне цветы? А ты мне тогда казался таким несерьезным, таким смешным, и при этом – таким загадочным. Шаман. И волхв. И наставник. Мне было очень любопытно, как это в тебе совмещается? А когда я тебя увидела под окном, меня как будто стукнуло что-то, – знаешь, прямо дыхание оборвалось. Я до сих пор это чувствую… И потом, на празднике, помнишь? Я не знаю, что на меня нашло.
Млад помнил. Прошла зима, он бывал у нее, ухаживал, дарил безделушки и украшения, сдувал с нее пылинки. Наступило лето, и он носил ей цветы не скрываясь. А потом – на проводы Костромы – так получилось, что они стояли в воде рядом, и она была нагой, и ночь была теплая… Он унес ее в лес на глазах у всех, и она не сопротивлялась, и они любили друг друга до восхода солнца, и после восхода тоже…
– Я до сих пор помню, какое это было счастье… – Дана приподнялась на локте и тронула пальцами его лицо. – Я догадывалась, что ты на самом деле совсем не такой, каким прикидываешься.
– Я не прикидывался, – улыбнулся Млад.
– Ты не прикидывался, когда тащил меня по берегу в лес. Ты был мокрый… и ты так крепко меня держал, как будто боялся, что я начну вырываться. Я очень удивилась. Я думала, ты пьян.
– Я был пьян.
– И эта колкая кочка, и шишки под спиной… Я помню все так, как будто прошло несколько часов, а не лет.
– У тебя под спиной были шишки? – Млад улыбнулся. – Если бы я знал…
– Младик, как бы мне хотелось, чтобы сейчас был тот самый день и до сегодняшней ночи оставалось десять лет…
– Закрой глаза.
– Зачем?
– Закрой… – Млад поднялся.
– Нет, Младик. Мне будет слишком горько их открывать.
Он держал ее на руках, и кружил, и качал, а она, обхватив его за шею, не отрываясь, не мигая смотрела ему в лицо. Он ласкал ее, а она все не закрывала глаз, словно хотела насмотреться, словно его ласки в этот день ничего не значили для нее, и сама гладила его – то лихорадочно, часто дыша, то медленно, будто изучая его тело. Он любил ее и осторожно, и неистово, и, как всегда, не мог насытиться ею.
Ночь сначала казалась ему бесконечно длинной, а потом время вдруг стало таять с ошеломляющей быстротой. И чем быстрей оно бежало, тем сильней он чувствовал смятение Даны, ее болезненный трепет: она казалась испуганной, говорила сбивчиво, натянуто смеялась и тут же умолкала. То прижималась к нему, то отстранялась, то вспоминала о чем-то, и снова сбивчиво говорила, и останавливалась на полуслове.
Она сама одела его и вспомнила о кожаном поясе, который сделала ему еще два месяца назад, но забыла отдать, потому что он сначала был занят Мишей, а потом болел. Она кормила его, хотя он отказывался – не привык есть ночью.
– Ты обязательно должен поесть, Младик. Когда ты еще поешь горячего? Не раньше позднего вечера.
И он ел, только чтобы она не расстроилась.
– Вспомнила! Не сиди на земле и на камне, обязательно подкладывай что-нибудь.
Он кивал.
– И еще… Ты не геройствуй там, ладно? Какой из тебя герой?
– Никакой, – он улыбался.
– Младик, ну какие глупости я говорю… – она ластилась к его плечу. – Ты – герой. Я знаю. Я так горжусь тобой…
Он снова улыбался.
Она вела его домой под руку, положив голову ему на плечо, и напоминала вовсе не княгиню, а княжну, которую он увидел когда-то у коллежского терема отделения права: гордую, но испуганную, искавшую защиты. И оттого, что он уходит и не сможет ее защитить в случае чего, ему становилось больно.
Дома его ждал Родомил. Увидев его, Млад едва не отшатнулся – присутствие соперника едва не нарушило очарование этой последней ночи. Дана вздрогнула и вцепилась в его локоть еще крепче. Шаманята, позевывая, одевались, не обращая на Родомила внимания.
– Я вечером тебя не застал, – тот поднялся. – Извини, я ненадолго. Ты не передумал? Сотников, тем более неопытных, пруд пруди, а волхвов в Новгороде – раз-два и обчелся.
Дана посмотрела на Млада вопросительно, и что-то вроде надежды мелькнуло в ее глазах, полных ужаса.
– Родомил… – Млад вздохнул и освободился от ее объятий, – я все сказал тебе в прошлый раз.
– Ладно. Я понял. Вот тогда, возьми, – он поднял с лавки начищенную до блеска чешуйчатую броню с оплечьем. – Сейчас хороших доспехов не достать… Я у дружинников раздобыл. Идти тяжелей, конечно, но грудь прикрыта будет и спина. И наручи еще, но это так…
– Я очень благодарен, это в самом деле пригодится, – кивнул Млад.
– Удачи вам, – Родомил поднялся. – Пойду я.
Он опустил голову, пошел к двери, только один раз мельком, но очень выразительно, глянув на Дану. Млад сглотнул и пристально посмотрел ему вслед. По дороге главный дознаватель остановился, не удержавшись, и сказал Ширяю, тронув того за локоть:
– Щит через правое плечо вешают. На левую руку.
– Не все ли равно, как нести? – огрызнулся шаманенок.
– Привыкай сразу. Неизвестно, когда доведется им прикрываться, – кивнул Родомил и вышел вон.
– Млад Мстиславич, давай скорей, – Ширяй дождался, пока главный дознаватель уйдет, и только после этого перевесил щит с одного плеча на другое, – опаздываем уже.
– Не спеши, а то успеешь, – ответил Млад.
– Тебе же проверить надо всех перед выходом, – напомнил парень.
– Проверю, – проворчал Млад.
Рубаха, сшитая Даной, грела не хуже шубы. Млад повесил полушубок на гвоздь у входа и подумал, что плащ в походе намного удобней и легче. А спать укрывшись полушубком неудобно. Но все равно испытал легкое сожаление: полушубок служил ему верой и правдой несколько лет. Он надел под кольчугу старую стеганку, вычищенную Добробоем; Дана кинулась ему помогать. Броня, принесенная Родомилом, была богатой и дорогой, на груди несколько медных чешуек образовывали нехитрый узор. Она оказалась чуть широковата Младу в плечах – со стороны незаметно, но прямоугольная пройма мешала под мышками. Она была рассчитана на конного: чешуйки крепились снизу, а не сверху, как обычно.
Стеганый подшлемник приглушил звуки. Млад запутался в шнуровке, но ему помогла Дана.
– Почему у тебя шлем без наносника? – спросила она.
– Не люблю. И дед не любил.
Бармица тяжело опустилась на плечи.
– А если по лицу ударят? – ахнула Дана.
Он вздохнул и не ответил.
– А колени? – не унялась она.
– Я же не конный. Это на коне очень важно закрывать ноги. А пешему-то что… Только железо лишнее таскать на себе.
– Млад Мстиславич, – нетерпеливо сказал Ширяй, стоявший у двери, – ну давай скорей!
– Не торопись, – улыбнулся Млад, надевая пояс. Нож, топор, меч…
– Не тяжело тебе? – Дана тронула его за руку.
– Быстро привыкаешь, – Млад пожал плечами. Поначалу действительно казалось тяжеловато.
– Рукавицы! – Дана сорвала их со стола.
Он кивнул и сунул их за пояс.
Она сама накинула на него плащ, чем привела шаманят в восторг.
– Я бы тебя не узнала… – она вздохнула. – Очень красиво. Но как-то… ты как будто чужой…
– Я – свой, – он снова улыбнулся. – Присядем на дорожку. И еще… Договорись с сычёвскими, чтобы Хийси кормили, ладно?
– Я уже договорился, – сообщил Добробой.
Студенты строились на льду Волхова – сонные, но возбужденные. Млад понимал их волнение и желание поскорей тронуться в дорогу: мальчишки! Конечно, взрослые, конечно, здоровые парни, но в душе еще мальчишки… Вслед за университетом пристроилась и сотня Сычёвских мужиков. По берегу толпились их жены, деревенские девчонки и жены наставников – Дана встала рядом с ними. На капище горели костры: волхвы просили у богов Удачи.
Млад посмотрел каждый десяток в отдельности, велел троим вернуться за забытыми рукавицами, хотя они и пытались спорить; шестеро оказались без подшлемников, четверо – в полотняных штанах. Докладывать о такой ерунде Тихомирову Млад посчитал несерьезным, но вскоре увидел, что в каждой сотне таких наберется не по одному: послали в Сычёвку за помощью.
Не меньше получаса прошло, прежде чем все наконец были собраны. Млад бегал между десятниками и сычёвскими бабами, подбирая студентам штаны по размеру. С непривычки доспех мешал, Млад успел взмокнуть – а ведь поход еще не начался!
Тихомиров дал приказ прощаться и выделил на это всего четверть часа – университет опаздывал. Ректор сказал несколько напутственных слов, но не стал утомлять студентов речами. Млад вдруг пожалел его: ректор за эти дни постарел, ссутулился, потерял уверенный, важный вид – словно на войну уходили его дети. Бабий вой заглушил его голос; женщины кинулись в последний раз обнять своих мужчин. Млад с трудом отыскал глазами Дану: она сначала стояла на месте, но потом побежала ему навстречу – по снегу, путаясь в полах шубы и не догадываясь их приподнять. Он подхватил ее под локти, она положила руки ему на плечи, кусая губы и заглядывая ему в лицо.
– Младик… – выговорила она и замолчала, словно боролась с собой, – Младик…
Глаза ее медленно наполнились слезами, а потом слезы побежали по щекам одна за другой – быстро-быстро, словно сухие зерна.
– Младик…
Она обхватила его за шею, прижалась к его груди и громко разрыдалась – Млад растерялся: он никогда не видел, как она плачет. Жесткая, щетинистая броня, к которой прижималось ее лицо, мешала ему.
– Дана, ну что ты… – он погладил ее по спине, – что ты… как баба из Сычёвки…
Он хотел пошутить, но прозвучало это совсем не весело.
– Да, Младик, как баба… Я такая же баба, как все… Младик, не уходи… Не уходи!
– Дана, милая… Мне надо. Ну пожалуйста, ну не плачь. Я же не смогу уйти от тебя, когда ты плачешь. Милая моя, хорошая моя… Я вернусь, я же сказал.
– Младик, если бы возвращались все, кто обещает вернуться…
– Я вернусь. Я точно вернусь. Не плачь, пожалуйста.
Она целовала его лицо, поливая слезами, она сжимала руками кольца бармицы, судорожно гладила его одетые в железо плечи, а он не мог оторвать ее от себя, и не мог уйти, и не мог остаться. Тихомиров давно дал приказ строиться, и Младу надо было собрать свою сотню; он мучился и не смел избавиться от ее объятий.
– Дана, милая, пожалуйста… Ну не плачь. Не надо. Прости меня, пожалуйста.
– Это ты меня прости, – она прижалась к нему еще тесней. – Я буду ждать тебя… Я буду ждать…
– Я вернусь, я обещаю. Только не плачь. Мне надо идти, Дана.
– Да. Да, – она всхлипнула. – Иди. Иди скорей. Прости меня, чудушко мое…
Он так и не смог оторвать ее от себя – она сама убрала руки, прикрывая ими рот, словно хотела зажать в себе рыдание, но они прорывались наружу тонким воем. У нее вздрагивали плечи, она сжалась в комок и не была похожа ни на княгиню, ни на княжну – на осиротевшую девочку, одинокую и беззащитную. Млад, шагнувший к строю, вернулся назад, прижал ее к себе на миг и побежал к своей сотне, катая желваки по скулам. Он хотел не оглядываться, но не смог.
Университет двинулся к Новгороду с песней – веселой боевой песней, под которую хорошо шагалось вперед, от которой разворачивались плечи и дышалось легче и свободней. Две тысячи глоток с присвистом подхватили припев за запевалами, но их голоса не заглушили бабьего плача, летевшего вслед.
Когда-то здесь, по документам, была довольно крупная русская деревня, Ивановка, возникшая чуть ли не в допетровские времена. Местные жители пережили крепостное право, две мировые войны, революцию, раскулачивание, продолжая пахать землю, ухаживать за садами, растить детей. Опустела деревня уже в сравнительно благополучные времена – не пережила сначала комсомольских путевок, по которым молодежь уехала строить социализм в братских республиках, а потом постановления властей, по которому стариков переселили из «неперспективной» Ивановки в другие места. И долго еще на месте Ивановки стояли избы – строили-то на века! – словно ожидая ушедших хозяев…
Сегодня домовые, все еще живущие в развалинах изб, наконец дождались. Стосковавшиеся по человеческому «хозяева» с недоумением, потом с робкой надеждой смотрели, как высыпавшие из автобусов рабочие в считанные часы устанавливают на поле сборные домики, расставляют какие-то оранжевые кабинки, столики, скамьи, натягивают тент, вешают флажки «Добро пожаловать»…
А потом появились… не может быть! Координаторы?
И Стражи.
И люди. Целая толпа людей, разноязыкая куча разноплеменного народа, взволнованная скороговорка журналистов, блики камер…
Под этот гомон три Стража – как же светятся на ярком солнце их белые рубашки, их лица! – встали треугольником и плавно, очень легко присели, приложив к земле ладони.
Искры всклубились холодным звездным дождем, кипящим вулканическим облаком. На несколько коротких секунд они зависли над полем, как невиданный праздничный салют… а потом растаяли.
А в центре очерченного участка появился человек.
Нет, не человек. Серая куртка-накидка, которые носят под землей разведчики и охотники, едва заметные выступы чуть выше висков, характерные запястья… взлетевшая ладонь, прикрывающая ослепленные глаза. Ослепленные солнцем…
Демон. Первый демон, которому позволеноподняться на поверхность.
По траве уже бежит навстречу девочка в белом платье, трогает жителя Уровней за руку, что-то тихо говорит… и он внезапно опускается на колено, а малышка с трогательной серьезностью нацепляет ему на глаза темные очки.
Через час этот кадр обойдет всю планету: первый демон, ступивший за землю, в подаренных темных очках прикладывает ладонь к сердцу и неловко улыбается в знак благодарности. Маленькая дарительница (то, что она не человек, а феникс, который в огне не горит и в воде не тонет, простому народу знать не обязательно) гордо вручает ему цветок и важно ведет нового жителя Земли к приготовленным местам.
А на траве уже возникает следующий. И еще один. И дальше, дальше…
Первый вдох – какой ароматный здесь воздух!, первые шаги по непривычному, шелестяще-зеленому «полу», что-то нежное в руке…
Поверхность.
Хлопает на ветру цветной тент, изумительно синее августовское небо в белых легких облаках, и чистый-чистый, душистый воздух с незнакомыми запахами. И тепло…
Это потом новые жители Земли будут обращаться к целителям с жалобами на боль в глазах, аллергию и так далее, все-таки непривычные условия даром не проходят никому. Но это будет потом. А пока ты просто идешь по траве , подставляешь лицо солнечным лучам и не можешь надышаться.
Такая она, Поверхность.
— Лина, ты как?
— Все нормально, — бодро отозвалась Лина.
— А если не врать?
— Эмпат несчастный, — привычно хмыкнула феникс. – Все-то он знает. Зачем тогда спрашиваешь? Сам знаешь, что все в порядке, только в глазах рябит.
— И язык побаливает – понимающе улыбнулся Леш. – Всех спроваживать… а?
Фениксы вместе с магами стояли во внутреннем оцеплении – на всякий случай. Конечно, и люди, и демоны, допущенные к церемонии, были сеяны-пересеяны, изучены вдоль и поперек, и неприятных случайностей типа стычек быть не должно… но вдруг? И на сегодняшний день фениксы отказались от кожаных брюк и безрукавок, обрядившись в легкие цветные платья и навесив коммуникаторы в виде побрякушек. Идея была не из лучших, если честно. Или фениксы переборщили с маскировкой? Но к изящным девушкам клеились все: от занятого секретаря министра до суровой охраны. У Лины язык заболел отшивать всех претендентов на свое внимание. Мужчины, блин. Тут такое серьезное дело, а они…
— Есть немного. Сам-то как? Вид у тебя…
— Какой?
— Как у зомби, — честно сказала феникс. – Правда, свеженького.
Эмпат устало повел плечами.
— Ну, куда денешься. Нервные все. Пока всех успокоишь, семь потов сойдет.
Лина только вздохнула. Эмпатическое успокоение действовало безотказно. Речи, рукопожатия и все прочие моменты прошли без сучка без задоринки. Будто демоны и президенты с детства жили в домах по соседству. Вообще-то, если смотреть широко, то так оно и было, но… но даже демоны были из разных кланов, часто враждующих. И немало придется поработать, чтобы они не полезли в драку. А уж люди… ох, от этого всего голова кругом.
— Потанцуем?
— ЧТО?
Зеленые глаза блеснули:
— Музыка…
Музыка действительно начиналась – веселая, но какая-то нерешительная. Словно неведомые музыканты не были уверены, что смогут оторвать демонов от их новых домов, от земной еды (по меркам Уровней – запредельная роскошь) и настоящих постелей. А что… а что, может получиться!
А потом Леш сбросил кроссовки и протянул ей руку… и тело запело, отзываясь на музыку, на касания. На любовь…
— Но милорд, эта пациентка… — договорить врач не успел. Вадим толкнул дверь, мимолетно удивившись количеству чар, увидел, как приподнялась на кровати девичья фигура…
…и почувствовал, что каменеет.
Какое странное ощуще…
Очнулся он под шум водопада. Вода звенела, шумела, шипела…
— Немыслимо! Что вы себе…
— Без истерик, док! А то на этот раз уже я вызову психолога…
— ..никакой выписки! Мы…
— Сами виноваты!
— Сеньора Беатриса!
Вадим стряхнул оцепенение, но вмешиваться в пылкий диалог василиска и целителя не спешил. По совести говоря, веселых минут в его жизни было немного, и эта стоила временного попадания под чары. И впрямь водопад.
— Что? Просила же меня выписать!
— Я еще раз повторяю, что правила карантина…
— Ах, карантин?! И разговаривать по кристаллам тоже нельзя из-за карантина? Да вы… — и пылкая василиск немедленно высыпала на голову целителя ворох цветистых испанских ругательств, освещающих родословную бедняги с несколько неожиданной стороны. И пока тот не воспламенился на рабочем месте, Вадим счел должным вмешаться:
— Ваше негодование не по адресу, Беатриса. Карантин для всех участников сражения при Арекипе ввел я.
— Милорд… — точеное лицо обернулось к нему, и Вадим вновь ощутил, как замирает дыхание.
Хотя василиск уже была в темных очках…
День растаял, растворился в беспредельном звездном небе, и под этим небом было совершенно все равно, демон ты или феникс, маг или человек, президент или официантка…буйство танца затянуло всех.
Вот это, это… это же Ян и… Анжелика? Это когда же они так познакомились? А вот Страж кружит в паре с девушкой из людей. Молодая демонесса обнимает человека. А это… преисподняя, это надо же! Координатор Даниэль! Между прочим, со Стефанией. Ох и новости.
Не хватает только Димов, жаль, что сейчас оба чем-то заняты…
Над площадкой то и дело взлетали салюты, то человеческие, то магические, и позабытые камеры работали самостоятельно, потому что операторы тоже люди…
И кружились пары, будто подхваченные ветром сильфов, и земля улетала из-под ног, и было хорошо, светло, радостно, незабываемо, хорошо-хорошо-хорошоооо…
Сливались три мира, сливались без войны и смертей, и может быть, может быть… на этот раз все будет хорошо.
Они буквально вылетели из телепорта, не прекращая целоваться, счастливые, усталые.
И буквально натолкнулись на холодный голос:
— Добрый вечер, дочь. И ты… зять. Нам не хватало только вас.
– Пиздец, – объявил Ригальдо, едва вернувшись из душа, куда убежал сразу же, как смог дышать. – Очень стыдно. И что теперь будет?
– Теперь будет мальчик, – печально сказал Исли, разглядывая в полумраке потолочные трубы. – Или девочка. Так всегда получается от незащищенного секса, ты разве не знал?..
Ригальдо, успевший нацепить трусы и футболку, замер, а потом осторожно фыркнул.
– А если ты допускаешь мысль, что я могу заразить тебя чем-то, то ты меня обижаешь, – серьезно продолжил Исли и лег на бок, натянув одеяло до груди. Разъебанную задницу слегка жгло и саднило – потому-то он не особо любил, когда спускают внутрь, но что уж теперь. Ригальдо сидел тихо как мышка, и Исли был этому рад. Он вдруг почувствовал, что в конец заебался – как-то разом навалилась усталость всех этих вынужденно «выходных» дней. Пора было спать, а с утра возвращаться в нормальный ритм. Пока Ригальдо принимал душ, он все-таки послал с его телефона сообщение Лаки, что заскочит домой перед работой, и выставил будильник на пять утра. В голове вертелись какие-то смутные мысли насчет завтрашнего расписания. Исли взбил подушку поудобнее и прикрыл глаза. Выполнять свое обещание насчет ночевки на спальнике он не собирался. Пусть Ригальдо стелет себе в лофте, где хочет, если ему не нравится лежать в одной кровати.
– Подвинься, – вдруг произнесли позади него. Исли лениво удивился, но просьбу выполнил. И тогда Ригальдо приподнял край одеяла и лег к нему за спину. Вытянулся, поерзал, а потом притерся вплотную. Кажется, он не мог сообразить, куда в таких случаях кладут свободную руку, и сунул ее Исли под поясницу. Исли осторожно переложил ее себе на живот.
– Это правда лучше, чем порно, – сказал Ригальдо ему в затылок. И, уткнувшись лбом в его волосы, сонно задышал.
***
– А я была права, – пропела Люсиэла, склонив голову к левому плечу.
Ригальдо, размашисто подписавший последнюю бумагу, поднял голову.
– Прости?..
– Про шефа, – Люсиэла двинула бровью и многозначительно коснулась ключицы кровавым ногтем, словно проверяя линию лежащей на ней тонкой золотой цепочки. – Хорошо погулял. Будет премия.
Ригальдо подумал, как красиво бы смотрелась изящная шея Люсиэлы в его ладонях. И о том, с каким огромным удовольствием он бы эту шею свернул.
Он понимал, о чем говорила Люсиэла: заметил на утренней планерке. Вернувшийся Исли снова воцарился в офисе, вот только, когда он сидел во главе стола в безукоризненно свежем костюме, внимательный, насмешливый и критичный, над воротником рубашки на белой шее был отчетливо виден засос. Ригальдо не мог оторвать от него взгляд, изнемогая от странной смеси эйфории и стыда. Он попытался с головой погрузиться в работу, но, глядя в монитор или в бумаги перед собой, застывал каждый раз, когда до него доносился смех Исли, и даже успел подумать, что ему не помешал бы психологический тренинг «как выебать шефа и вести себя непринужденно».
– Знать бы еще, кто она, – протянула Люсиэла, с прищуром глядя в сторону конференц-зала, где как раз заканчивалось собрание акционеров. – Его пассия.
Терпение Ригальдо лопнуло, как мыльный пузырь. С этой гадюкой следовало вести себя осторожно, но у него просто не было сил. Жалюзи в конференц-зале были подняты, и было видно, как Исли пожимает руки партнеров, улыбаясь широко и приветливо. Ригальдо бы так не смог.
– Для личного секретаря ты слишком болтлива, – тяжело сказал он, смерив Люсиэлу взглядом. – Жаль, ты не в моем ведомстве. Я бы такую работницу уволил. Не боишься, что до Исли дойдет, как ты перемываешь ему кости?
– Да ладно, – сказала Люсиэла, осматривая идеальный маникюр. – Что-то я не верю, чтобы такой исполнительный работник побежал пересказывать мои сплетни друзьям в туалете. Главным образом потому, что у него и друзей-то нет. Вот здесь еще распишитесь, пожалуйста!
Ригальдо подмахнул лист так, что ручка едва не пробороздила бумагу.
– Сплетни, кто с кем спит, меня не интересуют, – процедил он. – Я здесь, на минуточку, работаю, и…
– Мы все здесь работаем, но лишь потому, что нас держит Исли, – очень тихо и сладко сказала Люсиэла. Она обошла его со спины и наклонилась, чтобы забрать со стола бумаги. Ригальдо обволокло приторным запахом ее духов, а по плечу проехалась тяжелая грудь. Люсиэла тем временем не затыкалась: – Мы в одной лодке, и я, и вы. Если бы контрольный пакет перешел к Римуто, то половину команды вышибли бы в тот же день. Боже, храни нашего шефа, он слишком хорош для всех нас.
– Ты недопустимо интересуешься его личной жизнью, – с трудом сдерживаясь, чтобы не сграбастать ее в охапку и не выкинуть из кабинета, сказал он. – Что, хочется наложить на него лапы? Я думаю, Исли не из тех, кто спит с секретаршами.
– Чур меня, – Люсиэла наконец выпрямилась и отошла. – Я не из тех дурочек, которые вешаются на него за коктейлем. Шеф, он… – ее взгляд стал задумчиво-хищным, – как северное сияние. Лучше смотреть на открытках, чем торчать рядом в сорокаградусный мороз. К тому же, он ни с кем долго не встречается, – сказала она и пожала плечами. – Я бы от такого романа потом отходила на антидепрессантах пару лет.
Выдав это заявление, Люсиэла торжественно процокала к двери, прижимая к себе папку с документами, а Ригальдо так и остался сидеть, глядя в монитор.
***
Перед самым обедом ему позвонил Исли.
– Собирайся, – довольно бесцеремонно заявил он. – Будешь сопровождать меня на производство.
– Зачем? – осторожно спросил у трубки Ригальдо. Он был последним человеком, в котором бы нуждался завод.
– На инспекцию. Мы открываем новый цех.
– Нет, но зачем там конкретно я?..
– Для солидности, – голос Исли лучился безмятежностью. – Там объясню.
– Но у меня отчет, – возмутился Ригальдо. На самом деле он как раз развернул свои бутерброды и думал, с какого начать. В кафе на первом этаже он не ходил принципиально. Домашнее питание экономило до двухсот долларов в месяц.
– Вот заодно и отчитаешься. Жду тебя возле машины. Давай, ты мне нужен, – неожиданно мягко добавил Исли, и Ригальдо, чертыхнувшись, выключил компьютер и собрался, на ходу жуя бутерброд.
В машине он застегнул ремень и, примерно сложив руки на коленях, сказал, глядя прямо перед собой:
– Надеюсь, это никак не связано… с сексом.
– Нет, что ты, – Исли вырулил из подземного гаража, и их ослепило зимнее солнце. Ригальдо поморщился, но опускать защитный козырек не стал. В унылом, почти всегда пасмурном Сиэтле светлых дней не хватало. – Я помню твое резко негативное отношение. Секс на работе – табу.
Против воли Ригальдо насторожился. В том, что говорил Исли, вроде бы не было никакой крамолы, но что-то, какие-то вкрадчивые нотки все равно заставляли искать подвох. И Исли не заставил себя долго ждать:
– Поэтому я ни за что бы не предложил минет между штабелями или быстрый трах на пожарной лестнице и…
– Хватит, – рявкнул Ригальдо. Он вдруг очень легко смог представить, как Исли при всем параде – в своем модном пальто, в офисных брюках и при галстуке, – берет у него в рот между штабелями светлых, пахнущих смолой досок, и его бросило в жар. Он покосился на Исли – конечно, тот ухмылялся, жмурясь на солнце, бьющее сквозь лобовое стекло.
– Шучу, – произнес Исли одними губами, и почему-то все раздражение лопнуло, как пузырь жвачки.
– Твоя секретарша и так за тобой шпионит, а потом мне докладывает, – сказал Ригальдо, будто оправдываясь. – По-моему, она что-то подозревает.
– Люсиэла? – удивился Исли, как будто секретарей у него было несколько. – Она тебя обижает?
– Она не может меня обидеть, – огрызнулся Ригальдо. – У нас с ней разная весовая категория. Я топ-менеджер, а она гадючка из приемной. Но она правда очень интересуется твоей личной жизнью. Я не хотел бы, чтобы пошли слухи…
– Не беспокойся, – перебил его Исли. – Я хожу в тот же сортир, что и вся остальная мужская часть коллектива, так что невольно в курсе всех сплетен. И могу тебя заверить: никто и мысли не допускает, что ты не суровый монах.
От таких новостей Ригальдо даже смешался.
– Ну, вот и хорошо, если так, – собравшись с мыслями, выговорил он. – Надеюсь, Люсиэла не ходит в мужской сортир и никого не разубедит.
– Она бывает полезна, – усмехнулся Исли. Они как раз подъезжали к опущенному шлагбауму. – Какая гадюка, ты что. Она доберман. Хрясь – и нет руки! Караулит приемную. И украшает собой пейзаж.
Ригальдо заржал.
– Мне все-таки кажется, что она на тебя зуб точит, – признался он. Поймал заинтересованный взгляд Исли и тут же обругал себя. Далась ему эта дура!
– Я пару раз ловил ее руки возле своего члена, – ответил Исли самым невинным тоном, затем кивнул охраннику и медленно въехал на территорию завода. Ригальдо порадовался, что не курил в этот момент – наверняка бы захлебнулся дымом. – Но потом мы договорились, что она будет держать их при себе. Это же Люсиэла, она даже карандашу петтинг сделает, прежде чем его наточить. Не вздумай к ней ревновать.
– Да я! – все-таки поперхнулся Ригальдо. – Я бы никогда!
– А я бы мог, – серьезно сказал Исли. Они вышли из машины на асфальтированную площадку между корпусов. – Я бы хотел быть полностью современным и либеральным с близкими, но у меня не получается. Лаки говорит, что я тиран и собственник, – добавил он, очаровательно улыбнувшись.
Ригальдо снова растерялся – то ли от того, что не ожидал услышать от Исли такую откровенность, то ли от того, что его, кажется, причислили к «близким».
– Это у тебя комплекс начальника, – наконец нашелся он. – За Лаки ты тоже следишь по GPS?..
Исли рассмеялся, кивнул и двинулся к высокому заводскому корпусу, сунув руки в карманы.
Ригальдо пошел за ним.
***
Инспекция оказалась недолгой и нескучной. На проходной их ждал сам управляющий, который, согласно технике безопасности, незамедлительно всучил им по оранжевой каске, и Ригальдо даже не успел скривиться, как Исли нацепил свою каску и потащил его через подготовительный цех. Пока какие-то внушительные мужики отчитывались перед Исли, Ригальдо стоял на шаг позади и старательно делал каменное лицо, но его по-настоящему захватил размах производства.
– Не «Боинг» и не космическая промышленность, конечно, – сказал ему Исли, с нежностью глядя на выключенную пилораму, – но это исконный промысел штата Вашингтон. В лесном деле что-то есть, правда? Какое-то волшебство.
В зале головокружительно пахло свежераспиленным деревом. Ригальдо посмотрел на конвейерную ленту, увозящую белеющие длинными продольными срезами доски, и ему снова привиделся минет между штабелей. Он покрутил головой и ослабил тугой галстук.
– Какое еще волшебство, скажешь тоже. Грязные волосатые лесорубы с огромными топорами, летящие щепки, увечья… Первые лесопильные артели, пожары, жульничество…
– А как же романтика? – прищурился Исли. – Пол Баньян?..
– Брось, это же просто бизнес.
– И бизнес тоже, – Исли кивком указал ему на лестницу на второй этаж. Глядя, как он легко взбегает по металлическим ступеням, Ригальдо вдруг ощутил, как по пояснице побежали сладкие мурашки. Когда они перешли в кабинет управляющего, где Исли погрузился в обсуждение документации, а местная секретарша предложила Ригальдо чашечку кофе, стало легче.
А потом Исли затащил его на последний этаж.
С огороженной перилами крыши открывался вид на голые черные деревья, залив и озеро Вашингтон, железную дорогу и промзону Сиэтла – вышки, подъемные краны, фабричные трубы, заводские корпуса и снующие между ними грузовики и лесовозы. Все в легкой дымке от непривычного декабрьского мороза. Из труб поднимался дым, столбами уходя в бледно-синее небо. На горизонте маячил огромный спящий стратовулкан.
– Это ужасно тщеславно, но я люблю рассматривать отсюда этот муравейник, – сказал Исли, не оборачиваясь. Он снял каску и вольно оперся на перила, и было похоже, что его длинная белая шевелюра поблескивает серебряными искрами, наэлектризованная от мороза. – И мне приятно, что они там внизу работают, и работают хорошо. Ночью здесь вообще обалденный вид. В темноте внизу столько огней, отсюда и до самого порта…
– Это в тебе снова говорит чувство собственника, – отозвался Ригальдо. – Нравится чувствовать себя лесным королем?
– Нравится, – признался Исли, вытащил из кармана сигареты и протянул одну Ригальдо. Тот покривился, глядя на «кофейный» фильтр, но закурил – главным образом от осознания, что нарушает сразу кучу заводских правил.
– Не вздумай сейчас выкинуть какую-нибудь романтическую херню в духе «Титаника», – предупредил он в перерывах между затяжками. – Перелезешь через перила – пойду вниз.
– Нет, мне не нравится представлять себя на «Титанике», – Исли покачал головой. – Я просто хотел показать тебе этот вид.
– Я впечатлен, – неохотно признался Ригальдо. – Послушай, если это все, может, отвезешь меня в офис? Отчет сам себя не сделает. И я не успел пообедать.
– Пообедаем по дороге. Я угощаю.
Ригальдо принялся яростно возражать, чувствуя, как перспектива «двух лет на антидепрессантах» становится все объемнее и ближе.
***
Следовало признать: суп с креветками и грибами был очень хорош. Ригальдо помешивал ложкой горячий и острый бульон, время от времени осторожно пробовал и рычал в телефон на Ларса, который безбожно тупил.
– Мне что, на пальцах тебе объяснить, что надо было сделать?..
– А можно? – безмятежно спросил Ларс. – Я счас подойду тогда. Вы где вообще?..
– На работе! – огрызнулся Ригальдо.
– А…
– На самой главной работе! – рявкнул он. – Подойдешь, когда все переделаешь!
Дав отбой, он поднял глаза.
Его «самая главная работа» сидела напротив и усмехалась, нарезая мясо в тарелке.
– Проблемы?
– Обычный производственный момент, – Ригальдо постелил на колени салфетку и наконец-то принялся есть. Он был благодарен Исли, что тот не стал расспрашивать дальше. С долбоебами вроде Ларса в своем отделе Ригальдо предпочитал разбираться сам.
Некоторое время за столом слышалось только благовоспитанное звяканье вилок и ложек. Ригальдо съел вдвое больше, чем собирался, и почувствовал себя сытым и умиротворенным. Как оказалось, рано.
– Ну, хорошо, – сказал Исли, отложив нож и потянувшись к стакану с соком. – Есть идеи насчет выходных?
Ригальдо растерялся.
– Выходных? – медленно произнес он. – Звучит так, будто…
– Да перестань уже, – Исли тряхнул волосами и глянул искоса. – Давай опустим часть, в которой ты доказываешь, что не готов и не хочешь проводить со мной выходные. После того, как ты смело сорвал мою нежную розу, это было бы просто бесчестно.
Ригальдо порадовался, что ничего не жует.
– Перестань! – шепотом запротестовал он и покосился на официанта у соседнего столика. – Все совсем не так!
– Именно так, – спокойно сказал Исли. Он взял бумажную салфетку и принялся складывать из нее журавлика. – И тебе лучше принять это. Потому что после аллергии, твоего спонтанного знакомства с Лаки и… твоих спагетти я просто не знаю, как еще убедить тебя, что я настроен серьезно. В сериалах в таких случаях кто-то попадает в аварию?..
– И теряет память, – обреченно сказал Ригальдо, наблюдая, как длинные пальцы Исли вертят салфетку. – Не надо в аварию. Ненавижу слюнявые мелодрамы.
Исли хотел что-то сказать, но Ригальдо в сердцах добавил:
– Мне по самое горло хватило орхидей. И кстати, ты здорово подпортил мою репутацию в «качалке»!
– Да брось, – рассеянно сказал Исли и щелчком заставил журавлика клюнуть носом. – Я уверен, к тебе в зале давно присматривается парочка местных геев. К счастью, у тебя напрочь отсутствует радар.
Они помолчали, глядя на деловито спешащую улицу, а потом Исли посмотрел на часы и махнул официанту.
– Ладно, – он потянулся к своему пальто. – У тебя еще Ларс и отчет, так что…
– Я согласен, – перебил его Ригальдо, поднимаясь на ноги и обстоятельно наматывая на шею шарф, лишь бы только не смотреть Исли в глаза. – Насчет выходных. Только планов у меня никаких нет. Ну там, субботний поход за продуктами, оплата счетов, химчистка, автомойка… Кино какое-нибудь… И работа…
«И секс, если ты все-таки приедешь», – повисло непроизнесенным в воздухе, потому что Ригальдо напоролся на взгляд Исли и замер.
Исли смотрел на него, прищурясь, и словно сиял, как холодное зимнее солнце. Белые волосы небрежно рассыпались по плечам. За его спиной ресторанные огни складывались в фиолетово-синий рисунок. Ригальдо снова вспомнилась Люсиэла. Северное сияние. Вот же поэтичная гадюка!
– Я уловил твою мысль, – Исли задумчиво потер шею, и Ригальдо опять некстати подумал, что у него там засос. – Отдых должен быть полезным?.. Ладно. Я что-нибудь придумаю.
Они расплатились и вышли. Ригальдо даже не разозлился, когда Исли придержал перед ним дверь.
Оглушающий грохот кислотной дискотеки — звуки треков, рвущих перепонки. В бликах перекрёстных лучей прожекторов цветомузыки мерное колыхание разноцветной толпы танцующих, сверху похожих на копошащихся насекомых, рвущихся наверх из общей кучи сородичей. Вскрики, смех, гул толпы — привычная какофония звуков ночного клуба, где я стал частым посетителем, благодаря моему сожителю в однокомнатной квартирке в Кривоколенном переулке и одногруппнику в институте — Глебу Ларченко.
Мы сами только пару минут назад были частью этого подрагивающего, извивающегося в танцевальном трансе в такт музыкальному ритму организма, обитающего на танцполе.
— Глеб, всё, поехали домой, у меня башка уже лопается от шума. Хочу тишины и в постельку.
Я в изнеможении откинулся на спинку дивана и отпил из высокого стакана лаймовый безалкогольный фреш.
— Ха! Созрел наконец. Я тебе ещё час назад предлагал. Спать осталось четыре часа, а завтра перезачёт у Денисова. У меня, между прочим, уже третья попытка. Если опять завалит, о стипендии могу забыть до конца семестра. Уходим.
— Ну ты даёшь! Чё раньше молчал? Никуда бы не пошли. Денисов — мужик вроде ничего. Что у тебя с ним за тёрки? — проорал я наклонившись к Глебу, пытаясь перекричать кокафонию звуков. Мы уже пробирались к выходу сквозь танцующую толпу, где громыхание музыки было особенно сильным.
— Тебе не понять, — прокричал в ответ друг, слегка повернув голову ко мне.
Мы уже выскочили из толпы и направлялись к выходу сквозь плохо освещённый коридор.
— Объяснить не хочешь?
— Тим, давай не сейчас, а? Потом, мож, и объясню. Посмотрим на ваше поведение, sir! — схохмил Глеб, несильно подтолкнув меня к двери.
Мы вышли на улицу, наконец вдохнув оживляющий, наполненный запахами цветущей сирени и черёмухи воздух. После духоты клуба это было как глотнуть живительного бальзама. Тут же нырнув в прокуренное нутро ближайшего таксомотора и назвав водителю адрес доставки наших уставших и сонных тушек, я расслабленно привалился к плечу друга.
— Глебка, разбудишь? Я покемарю.
Глеб вдруг просунул руку мне за спину и осторожно приобнял. С меня сразу как-то слетел весь сон. Такое было впервые. Через мгновение почувствовал прикосновение его щеки к виску. Поразмыслив, решил, что это просто дружеские объятья сонного уставшего приятеля, и ничего более. Так мы и сидели до самого дома. Успокоившись, я даже слегка задремал.
***
Чуть больше года назад, приняв решение оставить Пашку, я перевёлся в МАРХИ и стал московским жителем. Опять же помог отчим, надавив на нужные рычаги, благодаря которым мой перевод стал возможным.
Оставаться в Ключе в опасной близости к моему наркотику не было никаких сил. Жить в пятидесяти метрах от него и не иметь возможности видеть — это рвало на куски мой мозг. За месяц такой жизни я превратился в бледную тень подобия себя. Родители видели, что со мной происходит неладное, и наконец мама решилась на разговор. Я до такой степени потерял ощущение реальности происходящего, что вывалил ей всё про себя и про Пашку. Чувствовал, что один уже не справляюсь, и мне нужна помощь, иначе просто свихнусь и сделаю что-то непоправимое. Так произошёл мой каминг-аут. Кажется, она не слишком удивилась сбивчивому признанию: давно догадалась, что меня с Пашкой связывает нечто большее, чем просто дружба, и приняла это с покорностью любящей своё чадо матери.
Решили, что отчиму о моём новом «статусе» знать необязательно. Вернее, так решила мама, мне было как-то всё равно, адекватно мыслить я давно уже перестал. Чувство самосохранения отсутствовало, уступив место тупому равнодушию к своей дальнейшей судьбе. Я жил на автомате, как примитивный механизм, настроенный на определённый набор схематичных, однообразных действий.
Механизму требовалась подзарядка: мне рядом необходим был Пашка. Время не лечило — оно меня убивало. Я подыхал. Мама вмешалась вовремя. Сначала на неделю увезла из города к морю в Анапу. Для отдыхающих был не сезон — середина января. Холодный морской ветер, позёмка, серо-стальной прибой набегающих на льдистый берег волн охладили мой воспалённый мозг и привели мысли в относительный порядок. Я начал приходить в себя. Ничего не ушло — затаилось где-то в глубине сознания, но уже давало возможность дышать и жить.
Мы много гуляли, вдыхая сырой январский воздух черноморского побережья. Окончательно замёрзнув, возвращались в гостиницу и подолгу сидели внизу в маленьком кафе, пили обжигающий чай с фаршированными мясом блинчиками и разговаривали. Потом возвращались в свой полулюкс и до пол-ночи продолжали говорить. Я рассказал ей всё: про нас с Пашкой, про Безвременье, про Настино письмо, про деньги. Она слушала не перебивая и, кажется, верила. Во всяком случае, я ни разу не увидел тени сомнения или скептицизма на её непроницаемом лице.
Только когда рассказывал про Урода и про то, что он с нами делал, лицо её становилось пепельно-серым с тонкими бледнеющими лепестками губ. Но и тогда она не прерывала, не задала ни одного вопроса, только иногда судорожно вздыхала и продолжала слушать, сжимая ворот джемпера в кулачках с побелевшими костяшками пальцев. Я показал ей кристаллы и как они «работают». Оказалось, что они «лечат» только нас с Пашкой. В маминой руке они продолжали оставаться обычными стекляшками. Да, она мне поверила и стала третьим соучастником нашей с Пашкой тайны.
И меня отпустило. Панцирь, стягивающий сердце, постепенно разрушался, я начал приходить в себя. Мама оказалась той тонкой соломинкой, за которую я схватился и выжил, выкарабкавшись из своего личного ада — мрака отчаяния и боли.
Я мог жить дальше — без Пашки. Смог переступить через это мучительное расставание с любовью и начать новую жизнь, где больше не было моего суслика, да уже и не будет никогда. Я смирился. Я начал привыкать. С этой болью, которая ушла далеко вглубь меня, можно было жить. Мне уже не перехватывало дыхание, когда он, как живой, стоял перед глазами с развевающимися по ветру белыми вихрами и с язвительной усмешкой на любимых губах.
Мы решили, что мне нужно уехать в Москву и продолжить обучение там. Мама обещала поговорить с отчимом, убедить его в необходимости моего перевода, не раскрывая истинной причины. В дальнейшем она так же планировала, что они тоже переедут жить в Москву. Конечно, не сразу. Отчим — военный, и это была главная причина. Его перевод на новое место службы, да ещё в столицу, мог оказаться непреодолимым препятствием. В общем, это было делом не ближнего времени. Я же стараниями мамы и связями отчима уже в начале марта обживал свою съёмную однушку и был студентом первого курса архитектурного факультета МАРХИ.
Наши с Пашкой капиталы мама поместила в два банка, открыв лицевые счёта на моё имя. Один принадлежал Пашке. Я надеялся, что он когда-нибудь всё вспомнит, и тогда смогу отдать ему его миллионы. Вот только когда это произойдёт, я не имел представления. С кристаллом была та же ерунда. Как его вернуть? Пока, получалось, никак. Я оставил его маме на тот случай, если Пашке будет нужна помощь. Вдруг он заболеет! Был уверен, что мама обязательно что-нибудь придумает и найдёт способ, как помочь.
Там же, на факультете, я познакомился с Глебом. Меня, как новичка, пришедшего в середине учебного года, приняли по-разному: кто-то равнодушно, кто-то настороженно, с кем-то я сразу же подружился. Ну, не сказать, что подружился, но вполне сносно общался. Подружился я только с двумя людьми: Глебом и Катей. Катюха была старостой группы и первая подошла ко мне после лекции познакомиться и ввести в курс правил и законов их «среды обитания».
Не зря её выбрали старостой. Общаться с ней было легко, и в то же время чувствовалось, что в обиду она себя не даст и любого, если понадобится, поставит на место. Хотя какого-то давления или агрессивности с её стороны не чувствовалось. Катерина была явным лидером в группе: её слушались и с ней считались. В общем, девчонка была по мне, сразу понравилась.
Да и на внешность тоже ничего себе: высокая, стройная, с короткой модельной стрижкой каштановых волос, рваной чёлкой, полузакрывшей пристальный взгляд голубых глаз с минимумом косметики. Яркие, красиво очерченные губы она покрывала бесцветным блеском, что делало её лицо невероятно сексуальным. У неё была целая куча обожателей среди парней факультета, которых она попросту игнорировала. О своей личной жизни Катя не распространялась, туманно намекая на то, что с этим у неё «всё в порядке», но за стенами альма-матер. С «детками», как называла нас — студентов, она дел не имеет, поскольку любит мужчин повзрослее и поопытнее.
Глеб дружил с Катей. Я даже поначалу подумал, что они пара: всегда сидели вместе на лекциях и вели себя именно как близкие люди. В группе он был особняком: общался только с ней. На меня тоже сначала только хмуро поглядывал и не предпринимал никаких действий, чтобы познакомиться поближе. Ему явно было не по душе то, что Катюха взяла надо мной «шефство», и наши приятельские отношения стали день ото дня укрепляться.
Видя его недоброжелательные взгляды в мою сторону, я как-то высказал свои подозрения Кате о том, что Глеб, похоже, её ко мне ревнует. В ответ она прыснула, а потом и вовсе расхохоталась. Я был обескуражен и не понимал, что могло её так развеселить. Катя на мой вопрос сказала лишь, что это априори невозможно, так как этому есть две причины. Во-первых — они просто друзья, а во-вторых… Тут она начала опять смеяться, а преодолев новый взрыв веселья, сказала, что если мы с Глебом подружимся, вторую причину он назовёт сам, если, конечно, захочет.
Всё произошло случайно. Я спускался по лестнице из здания учебного корпуса и, поскользнувшись, чуть не грохнулся на ледяные ступеньки. Если бы не Глеб. Он шёл позади и успел удержать меня в вертикальном положении, при этом чуть сам не упал. В общем, мы устояли, поддержав в итоге друг друга. Ситуация была опасно-комичной, и мы, отдышавшись, глядя друг на друга, одновременно прыснули. Ледок, существовавший между нами и грозивший перерасти в ледяной торос неприятия, вмиг растаял.
Дальше пошли вместе. Решили перекусить в студенческом кафе на территории института, но там после лекций было не протолкнуться, а есть хотелось жутко. И я предложил зайти в маркет за продуктами и приготовить что-нибудь у меня дома. Глеб слегка настороженно спросил, с кем я делю жилплощадь. Узнав, что живу один, согласился, чем меня очень обрадовал: моё вынужденное одиночество уже начинало слегка напрягать.
Мы купили кое-что из продуктов, причём Глеб решительно заявил, что рассчитается сам. Я не стал спорить, рассудив, что не стоит наше только зарождающееся дружеское общение начинать с препирательства. Хочет — пусть платит, хотя в душе это меня повеселило.
За приготовлением нехитрого обеда — яичницы с колбасой и овощного салата, мы разговорились. Я немного рассказал о себе, а он — о себе.
Оказалось, что Глеб живёт в общаге, в комнате на четырёх человек. Жилось ему не слишком комфортно: в общаге был постоянный бардак, попойки, девочки, гремевшая до полуночи музыка. Их комната была на учёте у коменданта на вылет за нарушение правил общежития. Причём за компанию с нарушителями мог вылететь и он, хотя участия в их загулах не принимал. Но комендант разбираться не собирался, кто тут нарушает, а кто нет. К тому же купленные им продукты благополучно съедались соседями. Поэтому он и питался в студенческом кафе: кормить ещё троих на свою стипендию и небольшие деньги, присылаемые тёткой, Глеб не мог. Родители у Глеба погибли в автоаварии. Он с десяти лет жил с тёткой, старшей сестрой матери, в Ногинске — небольшом подмосковном городке.
Заниматься тоже не было никакой возможности из-за постоянного шума и «проходного двора», в который превращалась их комната после пяти часов вечера. И он частенько зависал у Катюхи в её двухкомнатной квартире, что тоже было не совсем удобно, так как у той был парень и своя личная жизнь.
Была такая мысль — предложить Глебу пожить у меня, но я себя вовремя остановил. Нужно было всё-таки познакомиться поближе и узнать получше, чтобы потом не пожалеть о таком скоропалительном решении. В конце концов, Глеб — взрослый мальчик, способный позаботиться о себе сам. Многие из студентов подрабатывали, чтобы самостоятельно оплачивать жильё и обучение. Он тоже мог найти подработку и как-то решить проблему с жильём. Поразмыслив таким образом, я посочувствовал Глебу, но предлагать переехать ко мне не стал. Поживём — посмотрим.
Время шло, и мы сдружились. Утром, только зайдя в холл корпуса, я уже видел впереди на лестничном пролёте его высокую, спортивную фигуру в ладно сидящих джинсах и чёрном свитере, его приветливо улыбающееся мне широкоскулое лицо, обрамлённое прямыми прядями тёмных волос. Глеб был красив настоящей мужской красотой. Особенно поражал острый, пронизывающий взгляд карих, слегка прищуренных глаз, как будто направленный в самую глубину твоей души. Мне было странно, что у такого красавца нет подружки, хотя многие девчонки на него заглядывались, но подойти не решались: угрюмое выражение лица, с которым ходил Глеб, к более близким отношениям не располагало. Мой новый друг был неприступен и ровно-холоден со всеми. Со всеми, кроме Катюхи и теперь уже меня.
Иногда он оставался у меня ночевать в кухне на коротком и неудобном диванчике после очередного загула в клубе, куда они привели меня вместе с Катюхой. Её парень работал там администратором и всегда придерживал для них место на балконе второго этажа. Оттуда был прекрасный вид сверху на танцпол и на сцену, где у шеста пара девочек в блестящих бикини разогревала толпу танцевальными кульбитами, а тройка парней, сменявшая их, блестела накачанными мускулами, перемежая смелые, возбуждающие публику позы с не менее возбуждающими сексуальными па.
Это был даже не балкон, а широкая галерея, опоясывающая три стены до самой сцены. Здесь размещались столики с удобными диванчиками. Здесь же можно было пройти в вип-зону — закрытые от глаз посторонних гостевые комнаты, куда можно заказать для приватного танца понравившегося танцора или танцовщицу или провести время с друзьями в уединении. Внизу также была зона отдыха — столики с диванами, бар и танцпол.
Клуб был не из дешёвых, но пару-тройку раз в месяц мы сюда приходили. Иногда и чаще. Толик — парень Катюхи, пропускал нас через служебный вход бесплатно, снисходительно посмеиваясь над нищими студентами. Я нищим не был, но выделяться не хотел. Мы только-только начинали дружить и узнавать друг друга. А я с некоторых пор стал осторожничать в выборе друзей. Не хотелось довериться и потом пожалеть об этом. Наивный мальчик остался в прошлом, каким же станет моё ближайшее будущее, во многом зависело от правильно выбранного окружения.
Закончив первый курс, я остался в Москве. В Ключ к своим ехать не хотелось, да и просто не мог. Внутри установился некий психологический барьер, который не пускал назад, домой, туда, где жила моя боль. В Москве я мог жить, не выпуская своих демонов из их темниц. В Ключе же они могли сломать все затворы и вырваться сами. Боялся, что всё начнётся по новой, и второй раз я уже могу не справиться. Не хотел разрушать свой с таким трудом обретённый и очень хрупкий мир.
В июле мы с родителями съездили в Турцию, а август я занимался ремонтом в своём жилище. Ничего подобного я никогда не делал, поэтому сначала прошёл «ликбез» в интернете и с божьей помощью начал претворять задуманное в жизнь. Купил обои, купил стремянку, купил всё по списку, что требовалось для косметического ремонта небольшой однокомнатной квартирки. Делом это оказалось хлопотным, но увлекательным. Я, как художник, наклеив очередную обоину, отходил и любовался результатом. В общем, на поклейку обоев и перестилку полов новым линолеумом, ну и на последующее «приколотить», «помыть», «почистить», у меня ушло три недели. Я был горд собой и доволен. Всё-таки с чужими обоями и вытертыми не одним арендатором полами жить было напряжно.
В сентябре начался новый учебный семестр. Я уже не считался новичком и встречен был одногруппниками, как свой. А через два месяца Глеба вместе с троицей соседей выперли из общаги. Они вместе с Катькой куда-то ходили, кому-то доказывали, что Глеб ни при чём, ни в каких загулах, в ночных посиделках и «полежанках» с лицами противоположного пола не замешан, но всё было тщетно, справедливость не восторжествовала. Глебу нужно было в двадцать четыре часа освободить койко-место. И тогда, не видя другого выхода, я предложил переехать ко мне. Тем более тогда плата за квартиру становилась чисто символической, по меркам столицы, конечно, а главное, я мог наконец распрощаться с надоевшим одиночеством. По поводу Глеба сомнений больше не возникало — уверен был, что уживёмся.
Так мы стали жить вместе. В комиссионке купили ещё одну полутораспалку, из-за чего комната стала походить на второсортный гостиничный номер. Но Глеб оказался человеком, любящим уют и порядок, даже больше — порядок. И вскоре наша однушка превратилась во вполне комфортабельное жильё: полки на стенах, ещё один письменный стол, придвинутый к моему и вплотную торцом к окну. Это, собственно, всё, что можно было разместить на двадцатиметровой территории жилой площади теперь уже нашей общей квартиры.
Старенький хозяйский телевизор пылился на окне: нам он был без надобности. Всю информацию мы получали из инета. Шкаф тоже не требовался, так как в коридоре имелась вместительная кладовка, а в ней два пенала для белья и кронштейн с плечиками для одежды. Ещё мы вскладчину приобрели микроволновку. Ценнейшая вещь для студента! В ней можно было не только разогревать еду из холодильника, но и по-быстрому сварить картошку и даже пельмени.
***
Мы вышли из такси под холодный по-осеннему дождик. Ну, май — ещё не лето, и Москва — не Шри-Ланка. Быстренько добежали до подъезда, до лифта, и вот он наш девятый этаж!
Как же хочется спать в третьем часу ночи!
— Тим! Давай в душ! Ты чай будешь?
— Оспади! Какой чай! Никуда не хочу… Я — спать! В душ — завтра.
Глеб растерянно смотрел, как я по-быстрому стаскиваю с себя джинсы, футболку и плюхаюсь под одеяло, заворачиваясь в него коконом.
— Ну ты и свинтус, Тимыч!
— Иди в жопу! А лучше ложись. Завтра проспишь, не будет тебе никакого перезачёта, — пробурчал я сонно из-под одеяла.
— Тим! Пошли хоть чаю попьём! Уже вскипел, щас заварю. Вставай!
От этого надоеды не отвяжешься. Да и чаю тоже хотелось после мешанины из клубных коктейлей.
— Ладно, иди в душ, сейчас встану.
Натянув шорты и старую футболку, зашёл на кухню. Заварил чай и пошарил в холодильнике: сардельки, сыр, батон. Одна минута — и два бутерброда отправлены в микроволновку. Пока разливал чай, Глеб вышел из душа в трениках и с полотенцем на плечах, с мокрыми торчащими волосами. По груди на торс сбегали капли воды, оставляя влажные дорожки на кубиках. Я завис. Стоял и смотрел на эти бегущие по накачанному телу капли, поблёскивающие в свете лампы, на косичку волосиков, идущую от пупка за резинку штанов. Писк микроволновки вывел из ступора. Я отмер и столкнулся взглядом с Глебом. Он смотрел на меня и видел, как я его разглядываю.
«Чёрт! Неудобняк!»
Суетливо метнулся за бутербродами, а Глеб молча прошёл и сел за стол. Пауза явно затянулась, и мы оба это почувствовали. Надо было срочно что-то сказать, но на ум ничего не приходило. Мне было страшно неудобно, как будто поймали за чем-то неприличным. На самом деле, что такого? Нехер по квартире голому ходить! Разозлившись от глупости ситуации, я обжёгся, доставая тарелку с бутербродами. Почти кинул её на стол и вышел из кухни, сказав через плечо до сих пор молчавшему Глебу:
— Ты ешь, а я в ванную.
— Давай скорей, я подожду.
«Вот это чё щас было?»
Мы жили вместе уже несколько месяцев, бывало и в одних боксерах по утрам бегали, собираясь в универ, и в этом я не находил ничего особенного. А сейчас что? Почему вдруг завис?
Из раздумий вывел голос друга:
— Тимыч, ты там скоро?
— Иду!
Я быстро почистил зубы, оделся на влажное тело, хотя это было не слишком приятно, и вышел из ванной. Глеб ждал, на столе остывали бутерброды и чай, но есть уже расхотелось.
— Чё сидишь? — недовольно бросил я Глебу. — Всё уже остыло. Ешь давай, я только чаю пивну. Бутер не буду.
— Угум, как фочешь, — ответил он мне с полным ртом.
— У тебя во сколько завтра перезачёт?
— В десять. Но пойду с утра, там ещё конспект полистаю.
— Ладно, доедай, я спать.
— Давай.
«Вот чего, спрашивается, ждал? Мог бы один спокойно поесть».
Жили мы нормально, но вот его излишняя какая-то прилипчивость, что ли, иногда раздражала. Ему было необходимо делать всё вместе: смотреть фильмы, завтракать, ужинать, вместе идти домой после лекций, вместе ездить куда-нибудь в центр. Всё вместе!
В принципе, я не слишком обращал на это внимание, но иногда хотелось побыть одному. Просто поваляться с планшетом или побродить где-нибудь бесцельно по улицам. С Глебом так не получалось. Он с утра строил на весь день планы, и я чувствовал себя жутко заорганизованным. Это начинало сильно подбешивать, и я уже начинал бояться, что в конце концов сорвусь и наговорю чего-нибудь такого, о чём потом пожалею. Решил, что от излишней опеки друга надо избавляться как-то постепенно, но целенаправленно, и так, чтобы не обидеть. Но дальше так продолжаться не могло: чувствовал, что уже на пределе.
И я решил, что завтра устрою себе после лекций небольшую прогулку — один съезжу в Охотный ряд.
С этим и уснул.