Дарик отшатнулся. Эльга машинально сжала пальцы в кулак, одной рукой бить прямой ладонью только можно, а вот кулаком и сблокировать, и рубануть, если что.
— А чего залез? — поинтересовался Дарик.
— Свалить хотел, — не стал лукавить Найт. Как-то глупо было бы врать, да и какой смысл? Покататься? Вроде нет… Это человеческие дети могут так глупо…
— И как тебе ехать было, комфортно? — Эльга подозрительно разглядывала незнакомца. Брюнет, высокий, прямой нос, глубокие и очень выразительные глаза, мягкая линия губ.
Найт, в свою очередь, тоже внимательно разглядывал людей. Без помощи процессора, он ощущал себя неправильно, голым каким-то и одновременно глухим и почти слепым, а движения давались с огромным трудом, словно поднимал груз превышающий возможности имплантов. Да и в целом ощущал себя странно и неловко.
— Вполне. Я бы и дальше ехал, если вы не против. — Не двигаясь, и не делая никаких попыток приблизиться, хотя и отступить не пытался тоже, ответил Найт. Процессор в данный момент он старался подавить, единственное, чего он не знал, что долго на отключенном процессоре не продержится в силу собственной конструкции. Легкому головокружению он значения не придал.
— И куда ехал? — Дарик снова уставился в планшет. Умная игрушка фиксировала едва заметные сигналы, но вот откуда они исходят?
— С вами, — Найт назвал планету, к которой они направлялись.
Дарик хмыкнул. По виду пассажира было понятно, что с тем же равнодушием он отправился бы и дальше. Судя по потертому комбезу, причем комбезу с эмблемой грузчика космопорта, парень бежал, причем не куда-то, а скорее откуда-то. Иначе давно переоделся бы во что потеплее.
И хотя за пару недель, киборг отъелся и отоспался, но вид у него был по прежнему какой-то… растерянно — равнодушный, что ли.
— Знаешь, нам попутчики без надобности. В космос без скафандра выкидывать не будем. Но или ты все выкладываешь начистоту, или высаживаешься на первой же точке, где у нас остановка. И не просто так, а в руки копов, — Дарик повысил чувствительность сканера в планшете на максимум, чуть повел рукой вправо, потом влево, и сделал шаг вперед. Вроде бы сигнал стал ярче. Подавляемая активность? Еще несколько шагов по направлению зафиксированного сигнала…
Он смотрит на меня из-под полуопущенных век, из-под влажных слипшихся ресниц. Взгляд у него как у сонного ребёнка, рассеянный и слегка удивленный. К пробуждению приступает тело, а разум ещё спит.
По этой причине Геро принимает явь без оценок, без словесного оформления. Как младенец.
Для верности я встряхиваю головой, жмурюсь, считаю до десяти и снова смотрю. Нет, не мираж. Я встречаю взгляд синих глаз, прозрачных от детского недоумения.
Этот взгляд бесцельно скользит с предмета на предмет, а затем возвращается ко мне с чуть заметным почти неуловимым интересом. Осколки памяти, крупицы осознания всплывают подобно тем крошечным таинственным созданиям, которые обитают в глубинах вод и по ночам кружат на поверхности.
Иногда эти создания сбиваются в светящиеся облака или в огромные вращающиеся колеса, которые наводят ужас на моряков. Сама я не видела этих колес, но не раз замечала разноцветные искры в толще воды. Повинуясь таинственному зову, они двигались навстречу друг другу.
Сейчас эти мелкие разрозненные осколки так же двигаются в его дремлющем разуме, чтобы слиться в единую узнаваемую картину, в панораму образов, лиц, характеров, силуэтов, где буду я, Липпо, маленькая Мария и, главное, будет он сам.
— Липпо, — пытаюсь позвать я, но голоса у меня нет.
Я только разеваю рот. Вырывается невнятный сиплый звук.
– Липпо.
Но Липпо, как ни странно, слышит.
Он ушел в смежный со спальней рабочий кабинет и возится там, по большей части делая вид, что все его действия разумны и полезны. Мой зов он, скорей всего, расценивает как знак свершившегося несчастья.
Вид его почти скорбен, он сутулится, руки опущены, и годы странствий, бедствий, потерь зияют на лице подобно ранам, нанесенных картечью. Я вновь открываю рот, но голоса по-прежнему нет. Тогда я указываю рукой, подбородком и всем телом.
Липпо все еще пребывает в уверенности, что я позвала его, дабы удостоверить несчастье. Но тот, кого он уже почитал своим промахом, жертвой своего невежества, безмятежно отвечает на его взгляд. Липпо судорожно вздыхает.
— Mamma mia i tutti Santi! Да разрази меня гром! Как вам это удалось?
Он хватает Геро за руку и торопливо находит пульс. Несколько мгновений прислушивается. Затем объявляет.
— Ровный. И наполняемость хорошая.
Заглядывает в глаза своего пациента. Вероятно, с той же тщательностью и недоверием апостол Фома изучал стигматы на руках Спасителя.
— Он жив! – оборачиваясь ко мне, восклицает Липпо, будто и в самом деле стал свидетелем воскрешения из мертвых – Сильная испарина, но жар спал. Черт меня возьми, да это чудо! А я не верю в чудеса, я учёный. Учёный! И требую объяснений. Впрочем, неважно… Пойду кликну Лючию.
Липпо выбегает из комнаты. А я, оцепеневшая, боюсь пошевелиться, боюсь спугнуть то самое чудо, которому учёный Липпо не находит объяснений, боюсь сделать неловкое движение и безвозвратно нарушить тонкие едва сложившиеся связи.
— Ты… ты узнаешь меня?
Голос по-прежнему сиплый, жалкий, но он меня слышит. Потому что в глазах мелькает искорка узнавания, и ресницы в знак согласия опускаются.
Я вижу, как его губы, потрескавшиеся от затянувшейся лихорадки, пытаются что-то произнести.
— Нет, нет, нет, не надо! Молчи. Молчи.
Его рука, так долго пребывавшая в неподвижности, бессильно брошенная, вздрагивает. Я быстро подсовываю свою ладонь под его, прежде совершенно безответную, и чувствую, как скользят его пальцы.
Ему приходится прилагать усилие, чтобы согнуть их и ответить на приветствие. А в уголках рта зарождается нечто слабое и прозрачное – едва различимая улыбка.
Внутри меня поднимается какая-то волна, подкатывает к горлу, глазам, заливает жаром щеки. Мне становится трудно дышать. Я понимаю, что сейчас буду кричать, буду бешено хохотать и, одновременно с этим, буду заходиться плачем; что эта подкатившая к горлу волна – боль, скопившаяся за дни и ночи, моя забродившая, сгустившаяся вина, моя тревога, мой страх, мое отчаяние и примешавшаяся ко всему радость, и что эта смесь, этот горячий опасный субстрат, готов взорваться.
Чтобы предотвратить первый вопль, я затыкаю рот собственным кулаком. Если я позволю себе издать хотя бы звук, то испугаю его, а он ещё наполовину там, по ту сторону освещенного круга, и переправа между двумя мирами, тропинка из долины асфоделий, так узка и ненадежна. Хрустальный мостик над пропастью, готовый треснуть и обвалиться.
Молчать! Молчать!
Взрыв предотвращает Липпо. Он появляется в сопровождении встрепанной, раскрасневшейся Лючии. Ее обнажённые по локоть жилистые руки в мыльной пене. Вероятно, он оторвал ее от томящегося на медленном огне чана с бельем.
— Санта Мария, милостивая Матерь Божья! – радостно восклицает она, взмахивая руками, и пена разлетается во все стороны, как снежные хлопья.
— Тише, — предостерегает Липпо – Его нужно переодеть. Сорочка и простыни мокрые от испарины. А вы, ваше высочество, ступайте-ка за дверь.
— Но я…
— За дверь! Ступайте, ступайте! Это зрелище не для женских глаз. Он сейчас все равно что Лазарь после пребывания в могиле. Землистого цвета кожа и торчащие под ней кости. Такой благородной даме, как вы, на это лучше не смотреть.
Я вновь пытаюсь возразить, что не такая уж я благородная и вид страдающего мужского тела мне вовсе не в новинку, к тому же взгляд Геро по-прежнему устремлен ко мне, но Липпо, не церемонясь, берет меня за плечи и выставляет за дверь.
И там, на узком лестничном пролете, я понимаю, как вовремя он это сделал. Та пресловутая волна всё ещё плещется у самого горла, она неукротима как морской прилив.
Она заполняет меня до макушки. Я сажусь на ступени, охватив голову руками, и рыдаю. Рыдаю в голос, не сдерживаясь, не стесняясь. Я позволяю этой волне перелиться через край, выплеснуться.
Я плачу и смеюсь одновременно. Размазываю слезы по щекам, мое лицо будто греческая маска, разделенная на две половины, один уголок рта вверх, а другой – вниз.
Слезы — это наследие прошлого, а смех – вестник будущего. Я должна примирить их в собственном существе.
Ещё четверть часа назад я считала себя мертвой, утратившей надежду, и вот я жива. И он жив! Жив!
Здесь на лицо вмешательство запредельных сил. Кто-то могущественный, милосердный, с лучезарным ликом, отпугнул Смерть. О, слава Тебе, Господи! Слава!
— Господи, благодарю Тебя! Благодарю Тебя! – я шепчу эти слова беспрестанно, как молитву – Я построю Тебе часовню, Господи. Нет, целую церковь. Клянусь, обещаю, я сделаю это. Это будет прекрасная церковь. Туда будут приходить те, кто утратил надежду, и там они вновь обретут веру. Они все начнут сначала, они услышат зов небес, они увидят свет… Благодарю Тебя, Господи! Благодарю!
Слезы иссякли. Остается только радость. Я бессмысленно и блаженно улыбаюсь во весь рот. Вид у меня вероятно совершенно безумный.
Деревянные, скрипучие перила для меня будто плечо любимого брата, я цепляюсь за них с родственным упорством и нежностью. А дверь, массивная, с позеленевшим бронзовым рычагом, влечет к себе, как врата рая.
Он там, за этой дверью, и он… жив. Жив. Он узнал меня. Он мне улыбнулся. Я жмурюсь от счастья. Вскакиваю от нетерпения. И снова сажусь. Липпо возникает внезапно. И сразу же преграждает путь.
— Я вижу, вы успокоились. Вот и славно. Я намеренно был так груб. Вы готовы были кричать. А теперь как?
— Лучше, — говорю я.
— Я позволю вам войти, но для начала вы пообещаете мне, что будете держать себя в руках. Говорите тихо, не пугайте его. Парень так слаб, что малейший шум может вызвать повторный обморок. И одному Богу известно, как долго этот новый обморок может продлиться. Обещаете?
— Да, — с готовностью подтверждаю я – Буду вести себя благоразумно. Обещаю.
Только после этих слов Липпо отступает и позволяет мне войти.
Там всё несколько изменилось. Стало будто светлей и просторней. Комната сохранила свои прежние очертания, но её оживляет неуловимый подтекст надежды.
Портьера на окне приподнята, горят свечи. В воздухе чуть заметный горьковатый запах полыни. Это Липпо успел пустить в ход свою восточную, лекарскую «магию».
Геро, уже в свежей сорочке, избавленный от смертного савана, пропитанного болезнью и страхом, обращает ко мне чуть растерянный взгляд, и на губах та же бесценная полупрозрачная улыбка, которая так сладко мне чудилась.
Заботливая Лючия сунула ему под голову ещё одну подушку, и у него нет нужды приподниматься, чтобы меня увидеть.
В знак приветствия он пытается протянуть ко мне руку. Рука сразу падает, но я успеваю её поймать и прижать к губам. На лице Геро смущение, он пытается освободиться. Но где уж ему со мной справиться?
Я держу слабую, как у ребёнка, руку и по очереди целую исхудавшие полупрозрачные пальцы. Липпо прав. Вылинявшая от болезни, ещё воспаленная кожа, выпирающие кости. После звериного пиршества лихорадки — изнурённые объедки.
Как-то особенно угнетающе, до боли в сердце, на меня действует почти обнажившийся лучезапястный сустав, кожа на котором к тому же обезображена шрамом.
Синие жилы тянутся как веревки. Я целую это бедное запястье, но Геро вновь пытается отнять руку. Он почти испуган. Я отрицательно качаю головой.
— Нет, не отпущу. Я тебя теперь никуда не отпущу и никому не отдам. Буду сидеть здесь, как верный страж, и беречь твой сон. Ты будешь выздоравливать, а я буду гнать прочь все твои тревоги и страхи. Я буду рядом, всегда, когда ты пожелаешь, я никуда не уйду. И ты больше не будешь один. А потом ты поправишься, и мы уедем, далеко, далеко, туда, где нет горестей и печалей, туда, где светит солнце и где ты будешь счастлив…
— Там … море?.. – чуть слышно произносит Геро.
Его голос как шелест сухой травы.
— Да, мой хороший, там море.
Вот он уже и спит. Безмятежный, разметавшийся, тёплый. На губах даже улыбка мелькает. Я невольно улыбаюсь в ответ.
На первый взгляд все, как прежде. Ночь. Приглушенный свет. Я у изголовья. Тихая возня Липпо в кабинете. И бледное лицо на подушке. Геро…
Вновь где-то блуждает. Сосредоточенный, увлечённый. Будто сон для него дело наиважнейшее, он погружен в него с упоением художника, с безоглядностью творца, взявшего кисть и рисующего сны. Прежде серые, рыхлые и бесформенные, они обретают четкую соразмерность и яркость фресок. Они блещут красками и первозданной чистотой.
Поэтому он так улыбается. Он играет в свои сонные образы, как ребенок в игрушки. Они для него сейчас в новинку, и краски неведомы, незнакомы. Мне остается только придумывать.
Что же он такое видит? Когда очнулся, спросил меня, будет ли там море. Откуда он знает про море? Он всё слышал? Неужели слышал? Поверить не могу!
Он был так далеко. По другую сторону. Уже почти растворившийся, чужой. И услышал. О Господи! Он меня слышал.
Липпо был прав. В умирающем, ослепшем, оглохшем теле душа бодрствует, как заключенный в неприступной башне.
Она не в силах вернуть чувствительность телу, но она сама обладает слухом. Возможно, не к словам, но к мыслям, к чувствам. Она видит образы, порожденные её божественной соратницей, такой же мятущейся, беспокойной искрой. Души шепчутся без слов.
Я бы могла, наверно, молчать, мне достаточно было бы думать, он бы и тогда услышал. Но сейчас это уже неважно.
Он услышал мой зов. И вернулся. И увидел море. Увидел моими глазами, попробовал на вкус морскую соль, увернулся от брызг, смахнул с гребня волны комок пены. И поверил. Без веры не вернулся бы.
Господи, какое же это счастье! Ждать рассвета, и не бояться. Не оглядываться по сторонам, не искать крадущуюся тень. Это всего лишь ночь. Самая обыкновенная.
Ночь в Париже. Со всеми её шорохами, голосами, звоном клинков, соборным бронзовым гулом. Ночь ожидаемая, благословенная, мимолетно коронованная, одна из вороха таких же ночей. Я уже нелепа в своем бдении, могла бы подняться наверх и лечь спать. Враг отступил. Но я не в силах двинуться с места. Вдруг этот безмятежный сон – обман?
В прошлую ночь, в своем смертном беспамятстве он дышал так же тихо, был так же неподвижен. Вдруг опять? Да нет же!
Тогда глаза его ввалились, на них будто капнули чернотой, соком подземного цветка, и черты лица застыли. А сейчас он другой. Живой. Он, конечно, все так же бледен, худобы устрашающей, истерзанный, изжеванный лихорадкой, но все же живой.
И сон его – исцеляющий. Нельзя так пристально на него смотреть. Он почувствует мой взгляд и проснётся. Сделав над собой усилие, я берусь за некое подобие рукоделия. Меня снабдила им Лючия. Для укрощения разума и успокоения чувств. И для занятия рук.
К тому же, по словам Лючии, рукоделие в руках сиделки действует благотворно на больного. Я не спорю. Рукоделие незамысловатое, ибо таланта к вышиванию и прочим тканным искусствам я не имею. С детства была ленива и небрежна.
Поэтому Лючия выбрала для меня работу самую простую – подрубить несколько салфеток, обшить края толстой льняной нитью. Вот я и стараюсь. Стежки вкривь и вкось. Нить путается, застревает, образует непрошеные узлы, я подвергаю ее распилке крошечным фруктовым ножом, который по причине тупости почти бесполезен. Мне бы меч Александра, чтобы разрубить гордиев узел. Но меча нет, и я беззвучно ругаюсь, от чрезмерного усердия прикусывая язык. Как же это? Как же?
Это так просто… Игла жалит в палец. Рука взлетает, будто сгоняет ядовитое, назойливое насекомое. Растяпа! Жалея укушенный палец, поднимаю глаза. И встречаю воровской, из-под ресниц, взгляд.
Геро не спит и наблюдает за мной. Как долго? Может ли быть, чтобы он и вовсе не спал, а притворялся так искусно, с такой безмятежной отрешенностью? Ах, притворщик!
Я откладываю свое нелепое шитьё за ширму, где прячу свой масляный светильник. Мой огонёк, будто новорожденный дракончик с округлой багровой пастью, мал, но для глаз, так долго обращенных в первозданную тьму, он разрушителен, как его неукротимый родитель. Поэтому я укрываю пленённый оранжевый лепесток под шелковый колпак. Но труды мои, как видно, напрасны.
— Весной исполнилось десять лет, как меня укусили. Большая кошка, вроде пантера… Ее не нашли. Мне стали сниться сны о крови и смерти, я просыпалась с царапинами на теле, а психоаналитик говорил о нервном срыве и половом созревании, — Марсия усмехнулась, — Мне было шестнадцать. Нашли первое тело, второе. Потом нашли меня. Охотники, такие как вы. Они как раз объясняли мне, какая я тварь, и как меня надо убить, когда убили их. Вампиры, представляете? Я думала, что сошла с ума… – она нервно закурила, оглянулась на дверь детской и погасила сигарету, — Переезжала, город за городом, охотники на хвосте…
Потом меня занесло сюда… и вот тут я влипла по полной. Угораздило же поцеловать симпатичного парня.
— И что? – Сэм понятия не имел, как вести себя с оборотнем, который не кидается на них, а разговаривает, у которого есть ребенок… муж…
— И все. Уехать я не могу, снять кольцо не могу, убить мужа нельзя, да и не хочется, если честно. Он хороший… Это кольцо как-то притормозило мои инстинкты зверя, и я больше не охочусь. В полнолуние мне достаточно только выпить крови кролика… Все соседи жалеют «бедняжку Марсию с анемией»! У меня даже появились подруги… И моя девочка… – дрожащие губы Марсии вдруг осветились нежной улыбкой, — Моя девочка родилась нормальной…
Стало тихо.
Винчестеры молчали, Марсия тоже. Из детской доносилась знакомая музыка – девочка смотрела мультик «Охотники за привидениями».
— Послушайте, — Марсия покусала губы и нервно стиснула тонкие пальцы, — Я смотрю, вы тоже влипли, а? Если вы оставите меня в покое, я расскажу вам, как выкрутиться.
Сэм неосознанно потер шею и растерянно покосился на старшего брата. Сделка с нечистью?
Папа говорил когда-то о таком, но…
В ушах Сэма словно зазвучал глуховатый голос отца: «Сделка с нечистью возможна.» Помнится, отец тогда полюбовался их удивленными рожицами и веско добавил: «Но при одном условии – смерти нечисти». Тогда они это приняли. Да и вести такие переговоры им приходилось считанные разы. Редко попадалась настолько умная нечисть, чтоб могла говорить, а уж думать и ставить условия… Вампиры были слишком агрессивны и шли на поводу у своей постоянной жажды, призраки испытывали сложности с адекватной оценкой реальности, им все казалось, что мир клином сошелся на них и их обидах, вендиго вообще были сплошными зубастыми желудками, с такими не побеседуешь.
В основном, такими умниками были демоны, а вести переговоры с демонами было не в привычках Винчестеров. Слишком плохо они кончались.
Но Марсия?
Нет, он помнил, с какой силой она ударила его об стену, помнил ее неумелый, но удушающе крепкий захват на своей шее, так, что не шевельнешься, так что не вздохнешь… и касание клыков к коже – как током ударило. И страх пополам с яростью в глазах Дина. Он все помнил.
Но Марсия выпустила его сразу, как только пришла ее дочь, готова была пойти с ними, только бы они не тронули малышку, только б девочка ничего не видела, и эта попытка поторговаться была наполнена таким отчаянием… Сделка с нечистью вдруг стала казаться Сэму вполне привлекательной. Только б Дина убедить. Он не простит Марсии нападение на младшего брата.
— Что ж, я за, — вдруг послышался негромкий голос Дина, и Сэм чуть не свалился со стула, — Говори.
— Ты обещаешь? – в голубых глазах мешались недоверие и надежда, — Вы уйдете?
— Мы обещаем, — кивнул Сэм.
Короткий вздох, испытующий взгляд… Нерешительный голос:
— Хорошо. Уезжайте.
— Что???
— Поверьте. Просто уезжайте. Если вы уедете вместе с вашими женами, то кольца исчезнут. И освободитесь.
— ТАК ПРОСТО?
— Дин, ты ей веришь?
— Я тебеверю, — пожал плечами старший охотник, — Это ж ты говорил, что все жертвы умерли от инфаркта, верно? Не от зубок Марсии.
Что-то здесь было не так. Сэм сбежал по крыльцу, догоняя братца и пытливо глянул ему в лицо:
— И ты так легко отпускаешь оборотня?
Зеленые глаза озорно блеснули:
— За то, чтоб избавиться от жены и снова стать холостым? Дай подумать… Запросто!
— Дин!
— Ну и кроме того, пока ты отлучался, осматривая подвал, она мне кое-что дала…
— Дин, ты рехнулся? Какого черта!
— Я никогда не мог устоять перед дамочкой с такими губками, — доверительно сообщил старший брат, отпирая Импалу, — Это, скажу я тебе…
— Дин!
— Расслабься, старик, я про печенье, — негодный братец, подмигнув, продемонстрировал сберегаемый под курткой пакет, — Она печет офигенное печенье, с орехами и шоколадной крошкой, я даже дам тебе попробовать, если будешь хорошим!
— Дин!
Брат вздохнул и посмотрел на него несколько смущенно:
— Черт, Сэмми, ну а что тут еще делать?! У нее семья…
А, ну да… Конечно. Семья…Дин-Дин. Винчестер-младший невольно задумался, а не сожалел ли Дин в самом деле об уничтожении детей желтоглазого демона? Тоже ведь семья, святое для старшего брата понятие. Нееееет, это уж полная чушь в голову лезет.
В полном молчании братья загрузились в машину, мотор ровно-одобрительно заурчал, Марсия, стоявшая у крыльца, растерянно моргнула, когда неисправимый Винчестер (угадайте, который?)послал ей воздушный поцелуй…
— Одно скажу тебе, Сэмми – на домохозяек я больше не охочусь. Опасно для жизни.
— Согласен, — Сэм невольно потер горло.
— Как она потрогала твою шейку, старик… Я чуть не сдох от зависти, — как ни в чем ни бывало продолжил Дин.
— Урод!
— Придурок.
И братья в полном согласии оставили дом оборотня позади.
— Дин, притормози.
— Зачем?
— Ну… притормози.
Машина послушно свернула на боковую улочку и остановилась, а зеленые глаза Дина внимательно осмотрели брата с ног до головы.
— Что? Сэмми, голова?
— Нет, просто… слушай, давай им что-нибудь купим?
Прежде чем ответить, Дин оглянулся:
— Им – это вон тем крысам на водостоке?
— Где? – на чуть выщербленном цементе и впрямь сидели бок о бок две крысы и почему-то не выглядели счастливыми оттого, что на них обратили внимание. Больше в переулке не было ни души. — Нет, я про Элен и Джо. Ну, мы заставили их понервничать и бросили одних в номере. Они наверняка чувствуют себя несчастными…
Голос Сэма звучал все тише и упрямей – под взором Дина его предложение казалось неслыханной глупостью.
— Что?
— Ну… цветы.
— Цве… – казалось, Дин даже не смог договорить это слово до конца, — Сэмми, это ведь не предлог посетить магазин по продаже женского белья?
— Придур… — начал было оскорбленный младший брат, но вдруг хитро прищурился, — А что, тебе пойдет.
Рассерженный взгляд Дина чуть не поджег на нем куртку.
Наверно, женщин Харвелл не баловали подарками. Наверно… Потому что когда в номер ввалились их свежеобретенные мужья, груженые пакетами, пакетиками и свертками, глаза Элен и Джо живо напомнили братьям мультик про Тома и Джерри, тот момент, когда в кота случайно залилось тонны полторы воды – у него были такие же огромные глаза…
Зато миссис Бонн, навещавшая новобрачных в этот миг, была очень довольна…
Она посидела совсем немного, застав только момент вручения Элен нитки жемчуга (на лицо Элен право стоило глянуть в этот миг) и ушла извещать городской комитет «о церемонии бракосочетания для вас, голубки. Завтра, а?» Особой доверчивостью, правда, хозяйка гостиницы не страдала, но Дин так обаятельно улыбался, да еще как бы невзначай задал вопрос «супруге», переведет она свое состояние сюда или «оставит в бизнесе», что миссис Бонн поверила… Ну какой мужчина не хочет богатую жену? Женщины, правда, на богачек не смахивали, но в жизни всякое бывает.
Джо и Элен изумленно молчали, пока им вручали пакеты и (!) букеты фиалок. «Это временно, дорогая, завтра на церемонии будут розы,» — утешил Дин стремительно краснеющую «жену».
Сэм с извиняющейся улыбкой вручил Джо красивую фляжку «для святой воды», и когда дверь за миссис Бонн закрылась, хрупкое перемирие лопнуло.
— Дин-Винчестер-ты-должен-мне-многое-объяснить! – глаза Элен метали молнии, а слова летели автоматной очередью. Она весь день подбирала слова, извиниться перед мальчиком за то, что наговорила утром, но стоило ему только показаться на пороге и ухмыльнуться «Дорогая, ты прочитала инструкцию?», как ей захотелось запустить в него чем-нибудь. А он еще и посмел нацепить на нее этот ошейник! Джон неправильно воспитал своих монстров!
— Успокойся, Элен, а? – с лица Дина ушла улыбка «леди-я-весь-ваш… на пару часов», — Сэмми?
Юноша стоял у двери, прислушиваясь.
— Она ушла.
— Хорошо, — голос Дина звучал устало и без обычного оживления — Разбирайте подарки, девочки…
— Дин, что происходит? – Джо недоуменно рассматривала извлеченный из своего пакета темный костюм и пистолет с серебряными насечками, при виде которого брови Сэма удивленно взлетели…
— Ночью мы сматываемся отсюда.
О Викторе Дмитриевиче Грэе, четвертом великом, было известно совсем немного. Но все-таки больше, чем об индонезийце, которого знали только по псевдониму Страйпи, — первом великом. Ни одна живая душа не могла сколько-нибудь определенно высказаться, на каком именно острове он обитает в данный момент. Третий, Тихон Рыжов, вечно был связан с каким-то мрачным криминалом, и теперь лег на дно, вот уже четыре года как не высовывается: неприятные сложности с мафией, у которой крышевал его последний издатель. Англичанка Мэри Мур, вторая великая, вроде бы умерла год назад. Ни единого фото. При жизни она не отличалась общительностью, как, впрочем, и все члены Экстремального Прайда. Кроме, пожалуй, пятого великого, Эрика Шварца. Этот регулярно, раз в три месяца, давал интервью по телефону. Весьма обстоятельно, неторопливо, мог висеть на трубке час, а то и два. Сотни тысяч знали его по нашумевшему CD-диску «Царапина»: автор читает свои эссе, высунувшись до пояса из какой-то ржавой трубы; котельная, все булькает, осыпаются угольные кучи, Эрик Шварц в экстравагантном одеянии — черные костюм и рубашка, белые галстук и перчатки, веки вымазаны фосфоресцирующей краской… Хорош, одним словом. Так вот, за одно телефонное интервью с пятым великим кислотные журналы платили по ставкам наемников в зоне боевых действий.
Нет ни малейшей уверенности в том, что все пять антропонимов — подлинные.
Виктор Дмитриевич опубликовал первый рассказ в апреле 1989 года. Поэтому его и зовут четвертым великим. Страйпи выдал роман в январе 1989-го, Мэри дебютировала в феврале с романтической поэмой в стиле поствиртуализма, Рыжов — в марте 1989-го (фантастическая повесть), Шварц — в январе 1990-го: психоделическое эссе под органный концерт его же сочинения… Разумеется, на все это обратили внимание…
…Прошел, голубчик, мимо моего наблюдательного поста, скрылся в подъезде…
…на все это обратили внимание лет через пять, когда все пятеро оказались в числе литературных суперлидеров и объявили, что их объединяет членство в ассоциации-пентаграмме Экстремальный Прайд. Программа Прайда сводилась к одному слову: «безразличие»; основным его лозунгом стало простенькое правило: «не обращайте внимания». История мировой литературы не знает ни одной встречи хотя бы двух из пяти великих после 1992 года. Впрочем, нет никакой информации об их встречах и до этого. Просто примерно с середины 92-го они уже купались в успехе, но упорно не желали выходить из добровольного подполья на милость осаждающих журналистов. С 91-го они работали буквально под прицелом объектива, встреч бы не пропустили. Значит, их не было. В 1989—1992-м или до того их знали меньше, намного меньше, могли и пропустить…
…В окне на втором этаже зажегся свет… Пора.
Что я знаю о Викторе Дмитриевиче? Все биографические данные до первой публикации в 89-м — липовые. Родился в 1960 году в Полоцке, учился, поступил в московский вуз, окончил его, мелькал в том семинаре, в этом… В Полоцке, как выяснилось, он никогда не был. Открытие в городском музее книжности экспозиции, посвященной великому земляку В.Д.Грэю, скандально сорвалось. Вузовский диплом оказался подделкой. И тому подобное. Некая Марина Моисеевна Кантор по всем документам числилась его первой женой (1989 год). Через полгода брака Грэй овдовел, но скоро женился во второй раз, на Татьяне Тимофеевне Решетниковой (1990—1993 годы), каковая развелась с ним и уехала из Москвы к себе домой. А жила она под Козельском, совсем недалеко от Оптиной пустыни. Когда добрались до этого факта, пресса запестрела намеками на всяческую мистику. Оказалось, Решетникова там никогда не жила и не живет…
Все пятеро вроде бы считались последователями Карлоса Кастанеды. Вот и стирают следы своего пребывания в реальности. Но проверить это невозможно: кажется, Марию Мур однажды видели на семинаре в Лос-Анжелесе; больше ничего определенного. Воины икстланского пути не склонны афишировать внутренние дела своей церкви.
Я попытался закурить. Руки тряслись, столбик пламени далеко не сразу скрестился с сигаретой. Затянулся раз, другой, пошел в подъезд…
Подлинной считается одна его старая и не очень качественная фотография (приблизительно 90-й год): высокий лоб, маленький капризный рот, волосы коротко пострижены по молодежной моде, которая впоследствии сделалась всеобщей. Еще одна фотография 1995 года — на курорте в Сестрорецке, издалека. Лица почти не видно. В 1992—1993 годах Грэя четырежды снимали на камеру, когда он встречался с издателями. Внимательно просмотрев эти пленки, я ушел потрясенный: похоже на то, что это два или три разных человека с минимальным сходством. С 1994-го он пользуется услугами литагентов, которым два доверенных лица Грэя передают рукописи и все необходимые бумаги. С 1996-го журналисты не знают, где он живет. В 1998-м Виктор Дмитриевич дважды устраивал пресс-конференции в интернете и тем самым дал маленькую зацепку. Прежде всего, я вышел на человека, продавшего номер телефона. Этот номер позволил выяснить адрес: через Центральное адресное бюро, в обход всех установленных правил. Всего полторы сотни долларов, хотя для меня это порядочные деньги, особенно сейчас…
Я остановился перед дверью. Имеет полное право спустить на меня волкодава. Или просто молча вытурить. Рыжовская прислуга как-то раз научила считать ступеньки одного питерского энтузиаста. Охранник Шварца, кажется, сломал ребро назойливому папарацци. Звоню. Странное чувство: вот так запросто звоню настоящему живому Виктору Грэю…
Открывает. Через цепочку задает вопрос:
— Кто вы?
У меня заранее включен диктофон. Микрофон хорошенько припрятан.
— Простите, вы, кажется, протекли на меня…
Отворил дверь. Левая рука у меня — в кармане плаща. Если Грэй меня выбросит, успею вытащить фотоаппарат и сделать хотя бы один снимок. Тоже порядочно стоит. Во дворе у меня была паршивая позиция, в лобовую снимать я не мог… Обстановка у него простенькая: трехкомнатная квартира незатейливой брежневской планировки, обезлаченный паркет, вытертый линолеум на кухне, дешевая люстра к коридоре, старые обои. Чисто.
— Извините меня. Если вы не дадите мне интервью, мою жену убьют, — это, к сожалению, чистая правда.
— Вы сумасшедший? Уходите! — я присмотрелся к нему. Высокий, атлетически сложенный мужчина, выглядит как раз на свои сорок. Одет несколько необычно, дома — как на службе: однотонная дорогая рубашка, запонки, жилет, галстук, штаны явно от какого-то костюма. На себя прежнего, десятилетней давности (то самое фото 90-го года), похож не больше, чем уголовник на фоторобот. Подбородок как будто увеличился в размерах. А рот — прежний. Очень фактурная черта: голубые глаза. Качественные такие, философические глаза, с этакой мыслью, если не сказать, с идеей. Это может пойти в текст. Интонации в голосе выдают незлобивого человека.
— Еще раз искренне прошу простить меня. Она задолжала довольно много, и ее могут просто-напросто пристрелить, если мы не добудем деньги к сроку. А я, к несчастью, не имею других возможностей как следует заработать.
Он молча сложил руки на груди, присел на табуретку и уставился на мое лицо. Из кухни вышел кот, сел рядом с Грэем и тоже уставился на мое лицо. Старый такой медлительный кот, серый, пушистый. Выцвели задорные полоски на его боках. Глаза серо-зеленые, блеклые, усталые и тоже философические. Одно ухо вывернуто наизнанку — то ли от рождения, то ли искалечено в славном бою, когда юность кипит в артериях. Обожаю котов. Деньги, жена и живой классик мировой литературы моментально вылетели у меня из головы. Опускаюсь на корточки:
— Здравствуйте, господин кот. Рад видеть вас в таком месте. Если Вы не против, мы могли бы познакомиться. Меня зовут Андрей Маслов, я журналист. А Вас?
Кот чихнул.
Грэй спрашивает его:
— Как ты думаешь, Мишель, что нам делать с этим проходимцем?
Кот повернул к нему морду и пискнул что-то коротенькое.
— О да. Ты совершенно прав. Впрочем, как всегда.
Потом живой классик обращается ко мне:
— Молодой человек, насколько велик ваш долг?
— Э-э… полторы тысячи долларов. Без малого.
— Не уверен что за такие деньги могут убить, но, вероятно, я несколько отстал от жизни. Видите ли, я вам верю. Вы, кажется, не лжете. Подождите, пожалуйста, минутку.
Ушаркал куда-то в комнату. Наконец-то я могу свободно пообщаться с котом.
— Теперь я знаю Ваше имя. Милостивый государь Мишель, в знак моего уважения, я хотел бы Вас погладить. Вы позволите? — я осторожненько потянулся.
Коту эта идея, надо полагать, не пришлась по вкусу. Он округлил сонные глаза и поднял лапу. Нет, не замахнулся, а именно поднял, чуть-чуть оторвал ее от пола, ясно дав понять: давай-давай, тянись-тянись, получишь, как следует. Я убрал руку и говорю:
— Воля Ваша. Уже одно лицезрение Вашего блестящего меха — большая честь для меня.
Грэй выходит:
— Прошу вас, оставьте в покое моего кота, он существо робкое и замкнутое. Вот вам полторы тысячи. Надеюсь, этого хватит, чтобы купить наше одиночество.
Я посмотрел на него, посмотрел на деньги, сказать нечего. Не встречал еще таких людей. Считать ли бесчестием такую помощь? Убьют — не убьют, но пальцы в обратную сторону вывернуть Наташеньке вполне могут… В голове моей вертятся разнообразные формулы благодарности, ни одна из которых не может считаться вполне адекватной.
— Когда я должен вернуть?
Хозяин и кот вновь переглянулись.
— В этом нет необходимости. Мы с Мишелем делаем покупку. Мы покупаем ваше отсутствие в нашей квартире.
— М-м. М-м-э?
— Да.
— Но я же не могу… Я не умею сказать, как много я вам обязан.
— Вот и молчите. Отправляйтесь домой молча. Лучшая, прямо скажу, форма благодарности. Тем более, что грязь с ваших ботинок уже начинает растекаться по полу.
Я посмотрел вниз. Действительно.
Кот повернулся ко мне задом и понуро побрел по коридору. Сел. Почесал вывернутое ухо. Тяжко, глубоко, старчески вздохнул. Я возился с замком. На характерный щелчок Мишель повернулся и издал протяжное завывание:
— М-м-я-я-а-у-у-а-у-у-а-а-а, — скучно ему, бедному, наверное.
— Подождите, — говорит Грэй, — вы ему понравились. А это большое дело. В последние годы я стараюсь ни с кем, кроме него, не общаться, так что мнение Мишеля значит для меня очень много. Давайте договоримся: деньги вы оставляете себе, а я все-таки поговорю с Вами, только недолго. Снимайте ваши отвратительные грязные ботинки. Чай, кофе?
Я поколебался и через мгновение честно ответил:
— Кофе.
Мы пошли на кухню. Там я увидел явственные следы борьбы между упорядочивающей волей приходящей горничной и мужским взглядом на мир. Настругал мне сыру, открыл масленку, поставил тарелку с тостами. Кофе хороший, дорогой. Пока он возился, я припомнил одну маленькую приятную вещицу Грэя, вышла только что, в 1999-м, в сборнике «Магриб»:
«ПОЛОСАТЫЙ КОТ
В мае 1999 года мы с женой гуляли по аллеям Кусковского парка. Серые фигуры античных богинь корчились в преддверии ненастья. Господский дом под камень оказался откровенно деревянным. Оранжерея едва тянула на одном крыле: во втором экспозицию временно закрыли. Ветер забирался под ребра холодными струями. В двухстах метрах от ограды одноногий человек в офицерской форме с боевыми наградами, опираясь на костыль, клянчил денежки.
Вдруг чуть прояснело. Выглянуло солнышко. Большой серый кот нагло вышагивал по газону. Вызывающая котья походка точь-в-точь как у дикого кошачьего в саванне какой-нибудь сообщала тупым: если и есть в этих местах полноправное существо, то как раз кот, а не кто-нибудь еще. Кот не торопился. Серый, полосатый, желтоглазый, не слишком пушистый, но и не голый. Белые усищи-вебриссищи во все стороны. Ходит-ходит. Ужасно самоуверенный, судя по морде. Хвост загнут книзу крючком, локаторы небрежно осуществляют всестороннее наблюдение. Чудесный кот.
Вот он опустился на песочек, перевернулся на спину, и давай тереться спиной в лужице солнечного света. В одну сторону, в другую сторону, потом еще раз, еще и еще. Удоволенное тело гимнастически легко изгибается. Остановился. Выпучил на нас глаза. Оценил. Мы — пустое место. Вылизался широкими… чем? Лизками? Чем-то вроде лизков. Такие это были широкие лизки, что всякий здравомыслящий человек моментально понял бы: да сам черт не брат серому полосатому коту. Опять кот перевернулся на спину и предался забаве чесания спины.
Я вздохнул печально. Как замечательно, что хотя бы этому коту хорошо живется.»
Мишель тут как тут. Принюхался к мисочке, но есть не стал, просто проверил наличие. Нагнулся к блюдцу с водой, принялся лакать. Поднял хвост трубой, показал мне шаровары. Удивительно, почуял кошатника, доверяет. Иначе непременно прикрыл бы хвостом свои котьи интимности. Такой уж у этого зверья обычай. Оторвался, запрыгнул на табуретку, а оттуда плавно перетек на подоконник, птичек смотреть. Как бы потерял интерес к происходящему, хотя одно ухо аккуратно проявляло ко мне внимание.
— А что вы из моего читали, господин Маслов?
Разговор о сочинениях интервьюируемого писателя — непременный атрибут моей работы. Сегодня выпала господину Маслову удача: мне нравится то, что пишет Грэй. Можно объясняться в любви, не кривя душой. Я перечислил. И добавил:
— «Полосатый кот» написан так, будто вы ностальгируете по молодости Мишеля…
Который как раз в этот момент сбил хвостом солонку. Такая птичка соблазнительная пролетела…
…В одной из комнат Грэй устроил настоящий компьютерный зал. Я, по чести сказать, кое-что понимаю в компьютерных делах, могу оценить, сколько стоит весь грэевский арсенал. Господи, какие гонорары у него должны быть!
Я включил второй, легальный диктофон и вынул блокнот. Виктор Дмитриевич меня предупредил: спрашивать только о воззрениях, ничего биографического он обсуждать не собирается. Первый традиционный вопрос, что он считает «визитной карточкой» своего творчества?
— Безнравственность, — отвечает живой классик. — Вселенная управляется едиными законами. К их числу не относятся различение добра и зла, любви и ненависти, страсть к познанию истины и бесконечному прогрессу. Все это — относительно недавняя и не очень удачная выдумка людей. Звездам нет дела до того, что Вертер страдает. Деревьям в лесу наплевать на гибель Гамлета. Кит не станет печалится из-за старухи-процентщицы, убитой молодым террористом…
Явился кот. Встал метрах в двух от стула, на котором я сидел, и принялся с интересом меня рассматривать. Стервец выбрал то время, когда я не мог рассматривать его столь же пристально: пришлось бы отворачиваться от Грэя. Так что мне пришлось сидеть совершенно безответно. Наглый кот!
— Виктор Дмитриевич, роль изящной словесности в современном мире?
— Вы знаете, что такое точка сборки?
— Да. Если я правильно помню, в учении дона Хуана точкой сборки называют место на энергетическом коконе вокруг человека, отвечающее за восприятие мира.
— Соответственно, изменив ее положение, можно изменить восприятие вселенной. Вообразите точку сборки не у одного человека, а у всего человечества. Это означает, прежде всего: кое-что необходимо сдвинуть, коли есть желание научить миллиарды людей истинному видению мира. Сдвигать точку сборки человечества — и есть главная цель всей литературы. Вот всяком случае, таково мое мнение.
Кот забрался на стол, осторожно побродил в прикомпьютерных пластиковых джунглях, подобрался к факсу…
— Что вы понимаете под истинным видением, Виктор Дмитриевич?
Кот тронул подушечкой на лапе кнопку «старт», факс заскрипел и отправил кому-то вложенный в него листок. Мишель скрылся. Пока мы пережидали скрип, хитрый кот прятался под столом, изредка высовывая любопытную морду. Грэй не обратил не это ни малейшего внимания. А мне так даже понравилось.
— Истинное видение, господин Маслов? Мое, а вернее наше, Прайда, понимание совершенно не связано с тем значением, которое придавал истинному видению дон Хуан. Представьте себе, что эта комната — весь мир. И вы, люди, занимаете в нем определенное место…
— Мы, люди, а вы… э-э-э?
— Я абстрагируюсь от человеческого взгляда на бытие…
Кот опять забрался на стол, обошел монитор, подставку с рукописью и проник через расщелину между принтером и факсом на угол, как раз напротив меня. Широко, все зубы предъявив, зевнул речам Грэя. Ужасно наглый кот. Виктор Дмитриевич — ни полвзгляда.
— …так вот, людям свойственно видеть свое место во вселенной либо в самом ее центре, как раз при пупе мироздания, развалясь в хозяйском кресле, либо, напротив, где-то на задворках, в позабытом углу, под батареей. В последнем случае, тоже скромность паче гордости: последние когда-нибудь станут первыми. А что сказать о средних членах списка? Впрочем, не вижу каких-либо отчетливо выраженных вертикалей, иерархий. Даже и средних-то нет. Существуют лишь элементы целого. Можно оказаться выше и ниже, но так же можно расположиться правее и левее в этой комнате. Кто знает, что почетнее: быть потолочной штукатуркой или паркетной мастикой? Люди это книжная полка. А возможно — диван. Или буква на переплете одной из книг. Или, еще лучше, чашка с кофе перед вашим носом. Подумайте, человечество как чашка с кофе… На ваш взгляд, лучше это потолочной штукатурки или книжной полки?
— Не знаю.
— Не хуже и не лучше. Поскольку нет критерия для таких понятий как «лучше» и «хуже». Нелепо сравнивать… Так вот, чашка с кофе. И эта чашка на протяжении нескольких тысячелетий направляет огромные массы энергии на две вещи: увеличение в размере и решение вечных проблем кофе внутри себя самой. Как выдумаете, насколько гармонично будет выглядеть на этом столе чашка размером с ведро?
Я промолчал: чисто риторический вопрос. Кот пренебрежительно умывался. Усы у него какие длинные, не поломались и не выпали на старости лет…
— Чашка полагает, что отражение потолка в кофе и есть вселенная. Но паркету, кактусу на подоконнике, вам, мне и Мишелю…
— Мр-р-р-у! — отозвался, котик.
— …совершенно не интересны проблемы кофе в чашке. Между тем, трое из тех, кто перечислен мною, могут запросто разбить чашку… А двое имеют возможность подбросить туда сахарку. Так что истинное видение — это видение себя одним из предметов в комнате, притом, возможно, довольно хрупким предметом, который может быть разбит вмиг, безо всякой вины.
— Нам стоит научиться отращивать ножки.
— Ножки?
— Виктор Дмитриевич, чашка на ножках сумеет убежать в случае чего…
— Или украсть сахар на кухне!
Кот пристально смотрел на меня. Потянулся, потянулся носом к самому лицу. Целоваться лезет, так, наверное, надо его понимать. Я не выдержал:
— Уважаемый кот! Я был бы счастлив, если бы Вы позволили мне почесать Вас за ушком.
Коты, вообще говоря, не ухмыляются. Мимика у них не человеческая. Но этот ухмыльнулся. И отвечает мне:
— Ну что ж, извольте. Если вы сумеете сделать это достаточно хорошо, я дам вам настоящее интервью. Вы самое вежливое из всего того, что ко мне прорывалось за последние шесть лет. И вы так много моего читали, кое-что понимаете тонко… Интервью вы все равно не сможете опубликовать, покуда Прайд не получит распоряжения о легализации всех культуртрегеров… Но потом-то, потом! А пока пользуйтесь тем, что вам тут Витя наговорил, это чрезвычайно огрубленная, но правильная по сути версия… Давайте, принимайтесь за дело… Интенсивнее… Вот так, вот так… Шр-р-р… шр-р-р…
Черной верно выбрал направление: вдоль широкой дороги кабанчиков забрали без них, а потому он велел свернуть на дорожку в санный след шириной, что уходила в лес. Опять же, в большом поселении можно было нарваться на отпор – на землях Цитадели последний пахарь обращался с топором не многим хуже наемника и всяко лучше гвардейца, а Черной взял с собой лишь полтора десятка ребят: не снимать же с места всю бригаду?
Луна клонилась к лесу, близился поздний рассвет, когда с дорожки потянуло еле слышным запахом жилья: дыма, хлева, ржаных пирогов, тухлой капусты и козьего сыра – Черной, как волк, обладал хорошим нюхом, и это не раз спасало ему жизнь.
Они сошли с дорожки – снега в тот год выпало не много – и обогнули деревеньку с подветренной стороны, чтобы собаки раньше времени не подняли лай. Три широких двора вселяли надежду если не на кабанчика, то на пару овечек или, на худой конец, козочек. Избенки во дворах стояли неказистые, вряд ли тут обитало много взрослых мужчин, а возможно, их и вовсе не было – ушли защищать Цитадель или прибились к ватагам, изредка совершавшим набеги на осаждавших.
Черной осмотрелся, не выходя из лесу, и приметил на холмике небольшую клеть с пологой крышей – холодок пробежал по спине, когда он догадался: это дом колдуна. Рука сама потянулась к длани Предвечного на груди… Сперва нужно убить колдуна, так учили храмовники перед тем, как войско отправилось опустошать земли Цитадели. Перво-наперво – убить колдуна, и только потом избивать мужчин, грабить и жечь избы, насильничать, уводить скот…
Ребята стояли в нерешительности и посматривали на Черного то ли со страхом, то ли с вызовом. В бою он бы наплевал на этот вызов…
Дверь в домушку колдуна была не заперта, лишь плотно прикрыта, снег не скрипнул под ногой – он приготовил арбалет, но, подумав, закинул его обратно за плечо и взялся за нож: надежней. Черной никогда не видел колдуна так близко и боялся, что от суеверного страха, чего доброго, метнет нож не оглядевшись как следует.
Он распахнул дверь одним широким движением – маленькая клетушка просматривалась полностью, – но вместо колдуна возле очага возилась девка, перепачканная сажей. Черной покрепче перехватил нож, готовый сорваться с руки, довольно хмыкнул и захлопнул дверь обратно. Девка опомнилась сразу, завизжала, и Черной успел подумать, что это тоже неплохая добыча, а потому задвинул наружный засов.
В один миг залаяли собаки, заорали бабы, заревели детишки – Черной снял арбалет с плеча и, как только заметил движение у входа в ближайшую избу, выстрелил в появившегося на крыльце мужчину. Попал. Еще двоих сняли ребята – только после этого деревенские догадались не высовываться.
Черной не таясь направился в сторону домов, зная, что его прикрывает десяток арбалетов, и если бы не шум вокруг, все могло бы повернуться иначе. Он сделал шага три или четыре, когда услышал шорох стрелы, но не успел даже пригнуть голову, как ощутил тяжелый удар в грудь. Стрела прошила кожаную броню и стеганку и застряла где-то под лопаткой – лучник оказался мастером своего дела. Черной, пошатнувшись, подумал еще: «Ничего себе сходил за кабанчиком», но за тот миг, пока он держался на ногах, в грудь влетело еще три стрелы, опрокидывая его на спину: лучников было много.
Серые. Утренний воздух показался очень холодным. До озноба.
Странно. Теперь он тоже мог их чуять и собирался выловить непрошеных вторженцев, как только подаренная фениксами магия дойдет хотя бы до половины той отметки, который альтер эго считал необходимой. Он их чувствовал — под землей, слабо. Но найти мог.
Только сейчас и искать не надо. Импульс набрал силу и теперь сиял, будто яркий прожектор, — такой увидишь даже с закрытыми глазами.
Какого черта?
Дьявол, нет!
Холодея, Дим понял, что это значит.
На этот раз прорыв большой. Не единицы. Может, даже не десятки.
Дьявол!
Дим рванулся с постели…
Тревога!
Телепорт. Серый сумрак тумана. Густой, плотный, знобкий. Под ногами асфальт. Будто живые, плывут в воздухе цветные буквы — вывеска какого-то бара.
Город. Обычный, людской.
Серые — в городе?! Проклятье! Может быть, они уйдут? Если город достаточно велик? Сопротивление…
Нет.
Нет. В следующую секунду он их услышал. Приглушенные туманом, они все же рвали воздух ужасом.
Крики:
— На помощь!
— Аз ште стрелям!
— А-а-а!
— Дим, стой! — Рядом материализовался Лёш. Почуял. Оглянулся, словно видел в тумане. Лицо исказилось… — Свет, сколько их?
В голове чуть прояснилось. Стоп. Рваться неизвестно куда — идиотизм. Дим скрипнул зубами:
— Много. И туман этот как нарочно! Прикрой, я «включусь». Прикину расклад…
Лёшка кивнул, отступил на шаг, настороженно вслушиваясь в дикую сумятицу звуков. «Надо быстрей, серые тоже чуют магию и обязательно придут на телепорт», — всплыл совет от альтер эго. Да. Чудо, что их еще нет…
Вадим прикрыл глаза, всматриваясь внутренним зрением, особым чутьем. Сканируя. Возвращенные способности работали, город прояснялся на глазах, обретал очертания, будто модель в демо-шаре. Небольшой город, вытянутый вдоль морского берега. Болгария? Кричали по-болгарски… А вот и серые. Дьявол, много, сотни полторы, и еще прибывают. Проклятье. Не удержали барьер…
Надо остановить здесь.
Надо.
А люди…
Не повезло. Хуже, если эта зараза расползется…
Дим глубоко вздохнул. Будь оно все… А сил-то хватит? Не тяни, Дим. Каждая минута — чья-то жизнь. И сколько выживших его сегодня проклянет?
Он поднял голову к почти невидимому небу. Смотреть там было нечего, просто так легче… И вскипела сила.
Закололо кожу. Завихрились, быстро уплотняясь в кокон, синефиолетовые нити. Он замерцал и налился темнотой, плотностью. И наконец застыл неподвижно.
Теперь толкнуть. Рассчитать территорию, векторы распространения и оттолкнуть. Считать было некогда, и Вадим просто повел руками, расталкивая окружившую его «пленку».
— Свет… — выдохнул рядом Лёш.
Нет, скорей тьма. Полог. Магия, очень близкая к демонической. Доступная всем, но используют ее только демоны.
Вадим покачнулся — полог обычно забирал сравнительно немного энергии, но он раньше никогда не пробовал так… весь город.
Спустя мгновение на улицах притихли крики: и нападавшие, и их жертвы разглядывали накрывший город черно-фиолетовый купол. Теперь из города никто не вырвется…
И на помощь никто не придет. Но все имеет свою цену.
— Теперь пошли.
— Подожди. — Лёш схватил его за руку. — Магия… Дайи, помнишь?
— И?
— И ничего! Осторожней, помнишь?
— Учи ученого…
Они двинулись вперед — осторожно, внимательно сканируя местность впереди. Лёшка — пользуясь своей эмпатией. Крик рванулся совсем рядом — над головой. На балконе что-то мелькнуло, кто-то перевалился через перила и полетел вниз с третьего этажа. Женщина. Молодая. Она упала плохо, неловко, сразу на спину, до последнего защищая ношу на руках. Ноша —ярко-красный сверток — вывалилась из ослабевших рук и разразилась отчаянным плачем. Ребенок?
— Помощь! — простонала женщина. — Помощь… Проще…
— Лёш, стой!
Сверху уже пикирует серый… тварь летучая. На! Огонь бьет его в живот, воздух режет дикий вопль. С одним кончено. Экономь силу, Дим…
Преисподняя!
Над городом истошно завыла сирена. Тревога. Кто-то включил тревогу. Плохо… Уйти все реально никто не сможет, а с таким вниманием к себе серые забудут о скрытности. Жертв будет больше.
Ничего не поделаешь.
Что ж, ладно.
Быстрым движением отправить ребенка в ближайший дом, нетронутый. Туда же мать. Она еще жива, надежда есть.
Будьте людьми, люди, позаботьтесь о раненых. Поймать взгляд Лёшки — собран и готов к драке.
И капелькой сильфийской магии сдернуть с города туман.
Ну, теперь держитесь.
Город стал адом.
Они шли сквозь мятущиеся группы и толпы, сквозь лужи крови… сквозь тянущиеся косые пелены горького полуядовитого дыма. Шли на звуки перестрелок, на крики, на подмеченные внутренним чутьем группы незваных гостей.
Дим больше не думал — некогда, не отвлекался на разговоры — Лёш и так все слышит. Все слилось в какой-то бесконечный дикий тяжелый труд. Как мертвая зыбь на море. Найти серых. Зацепить, притормозить специальным импульсом. Ударить. Найти. Зацепить. Сделать медлительными. Ударить. Спасти, кого возможно. Снова найти…
А сил все меньше. И все сильнее ощущение ошибки.
Портал наконец схлопнулся, но прорваться успело больше тысячи серых. А он-то ожидал не более тридцати. Не было такого раньше. Мясорубка. А Лёшка рядом. Если что, матери будет тяжело, что оба сразу…
Снова перестрелка. На соседней улице. Бьют из новых СКС. Зацепить. Притянуть. Ударить… Пока работает.
А в глазах уже радуга.
А серые точки уже не мечутся беспорядочно, хватая добычу. Они стягиваются к центру.
Что-то назревает.
— Эй! Изчакайте! — донеслось справа. — Моля, изчакайте!
От подъезда, придерживая ружья, бежали двое мужчин. За ними молодая женщина и парень с аптечкой. Фиолетовый свет ограждающего купола превратил их в подобия зомби из старых фильмов.
— Подождите! — повторил один по-болгарски. — Что происходит? Кто эти твари?
Братья переглянулись. Свидетели… но зато и помощники.
— Вы же знаете, я вижу, — проговорила девушка.
— Объясните…
Легко сказать. А в ушах шумит. И все тяжелей сохранять самоконтроль. И все сильней ощущение ошибки и надвигающейся угрозы. Там, впереди, где-то на городской площади словно закипает какое-то мутное варево. Там ссои-ша, один из серых магов. Или не один. Копится сила, копится и сплетается, сплетается, закручивается в воронку. Что будет, когда она созреет? Туда, надо туда, быстрее…
За его спиной Лёш что-то объясняет маленькой группке людей. А группка растет, из подъездов, из-за деревьев выбегают новые помощники. Людей всегда притягивает уверенность.
А он, кажется, все-таки ошибся.
Март никогда не был склонен недооценивать Ложу. Ни ее проницательность (иначе в Ложу не попасть), ни жестокость (иначе в составе Ложи не удержаться). И менее всего он был склонен недооценивать второе качество сейчас, когда на руках и ногах сомкнулись магические оковы.
Быстро они… Он даже формальное приветствие до конца не договорил, а на руках уже появилась эта пакость. А вот с чего бы…
— Итак, ты утверждаешь, что выполнил задание. — Бесплотный голос патриара обдавал холодом.
— Да, патриар.
— Слишком быстро, — прошелестел второй голос.
Март промолчал. На Ложу не стоит обижаться за сомнения — себе дороже обойдется. Но и молча сносить такие сомнения не стоит. Так что молодой демон позволил себе лишь улыбку — уверенную такую, с намеком. Мол, вы-то понимаете, что я еще и не на такое способен.
Улыбка, кажется, произвела нужное впечатление — по крайней мере, оковы не проросли шипами и ничем не ударили.
— Вадим Соловьев — искомый Белый Владыка? — вполне мирно поинтересовался третий голос — без напускной бесплотности, спокойный, властный голос пожилого чело… демона, самого старшего члена Ложи.
— Да, мой патриар.
— На чем основана твоя уверенность?
А вот тут придется врать. Ибо рассказывать — не просто самоубийство.
— На совпадении многих фактов. Я изучил все пророчества о предполагаемом владыке. Если отбросить откровенно бредовые, то он подходит по нескольким параметрам. Он силен, потомственный маг из древнего рода. Широкий спектр магических способностей. И наконец, в его доме живет демон…
— Демон в доме Светлого? Любопытно. Как домашняя харро?
Харро, подземный аналог домашнего животного — собаки, например.
— Нет, патриар. Как его подданный. Соловьев дал ему кров, пищу и работу. И не отдал Координаторам.
Пауза. Хищный взгляд.
— Он в ссоре с Координаторами?
— Я уточню эту информацию, — уклонился от ответа Март. — Но, возможно, он просто настроен не столь непримиримо, как Светлый Совет.
Еще одна пауза. Да-да. Осмыслите… Вадим не презирает демонов, отнюдь. Во всяком случае, не всех.
— Ты знаешь, что он потребовал встречи с нами?
— Я подслушал.
— Вот как. Может быть, ты подслушал, чего он хочет?
Помощи. В защите мира от дай-имонов. Но этого тоже не скажешь. Если Ложа будет в курсе предстоящей просьбы, то эта помощь слишком дорого обойдется. Лучше встречают как раз того, которому ничего не нужно. Ему же и больше предлагают… Так уж устроен мир, что демонский, что человеческий.
— Я не в курсе, патриар.
Неправильный ответ. Март дернулся, подавив крик, — оковы чуть сжались, плотно прилегая к коже, и тело прошила знакомая боль. Сильная. Ну да, Ложе не к лицу мелочиться.
А голоса кружат вокруг, как стая летучих мышей, и шипят, и жалят.
— Колдуны часто приходят на Уровни. Им нужны товары. Или власть.
— А он — Белый Владыка. Может, он уже в курсе пророчеств о себе?
— Может быть, он хочет власти над Уровнями? Может быть, ты уже решил принять его покровительство?..
— Предать нас?..
— Нет! Клянусь…
Немножко больше страха, Март… Ложа это любит. В умеренных дозах.
— Клянусь, я не лгу. Он со мной даже не говорил! Но он… прошу, уберите это… он…
— Что?
Боль стихла.
— Он говорил это брату, я слышал.
— Что говорил?
— Он может вывести демонов на поверхность…
Ближе к площади мертвые стали попадаться чаще. Целыми группами. Россыпями. В этом искаженном свете кровь казалось черной. Почти неотличимой от брусчатой мостовой. Не поймешь, пока не наступишь. Или ему уже настолько паршиво?
Люди за спиной притихли. Их было уже больше пятидесяти. Целый отряд…
Серые раскатают его в три минуты.
«Дим, настолько плохо?»
«Не знаю».
Кожу жжет. Что впереди? На внутреннем радаре видно: серые не двигаются. Будто ждут чего-то. Чего?
«Огнестрельное оружие на этот раз работает. А у одного парня даже гранаты есть. — Лёшка попробовал улыбнуться. — Продержимся».
«Постараемся».
Что-то коснулось руки, и в голове сразу прояснилось. Лёш делился спокойствием… и энергией.
«И только попробуй не взять! Тебе нужнее».
«Спасибо».
Он прав, но этого не хватит. Были б Координаторы, хватило бы… или нет. Координаторам сюда не стоит лезть. На всякий слу…
Свет!
Знакомое леденящее чувство. Тахасэ!
Дим метнулся вперед, наплевав на предосторожности…
И опоздал. Серый Сои-ша как раз вскинул руки, выпуская на волю сотворенное чародейство.
Воздух на площади вскипел. Замерцал разрядами, похожими на электрические, и зашевелился. Словно состоял из насекомых, и они ползали, двигались. И, обтекая серых, двигались к людям. На глазах отряда одно дрожащее «облачко» накрыло неподвижное тело на мостовой. И помутнело, дрожа… насыщаясь.
Тахасэ, заимствование жизни. Заимствование… Дим видел это только раз, но запомнил навсегда. И сейчас оглянулся на свой маленький отряд.
Никому не выжить.
— Итак, что у нас есть? Межпланетные шантажисты-наркоманы, это раз. — Мортимус сидел на краю стола и хитро улыбался. — Организация, которая охраняет Землю от межпланетных шантажистов-наркоманов, это два. И фиксированная… так? Фиксированная точка во времени и пространстве. Три. Тогда у меня вопрос. Почему ты меня вызвал? Неужели не мог справиться сам? Это же элементарно. Технология клонирования…
— Я и так знаю, что надо делать, — едва разжимая губы, проговорил Сек. Он с трудом сдерживал раздражение. Хотя чего стоило ждать от таймлорда? — Мы подготовили партию клонов, которая ждет только активации. Достаточно впрыснуть в систему катализатор. Но ты сам только что сказал: это фиксированная точка во времени и пространстве. Событие обязано произойти.
Мортимус явно соображал, к чему Сек ведет, но делал вид, что совершенно не в курсе. Это раздражало даже сильнее, чем когда он вел себя покровительственно или снисходительно — потому что тогда его можно было осадить, но сейчас он мог изображать дурачка бесконечно, еще и демонстративно обидеться, если высказать ему претензию.
— И что? — спросил Мортимус, сделав круглые глаза. — Отдай им клонов, и точка не будет нарушена. Событие произойдет.
— Мне нужен посредник! — не сдержавшись, рявкнул Сек. Щупальца заметались, неприятно цепляясь за жесткую ткань пиджака.
— Вовсе не обязательно повышать на меня голос, Господи боже мой! — Мортимус покачал осуждающе головой, словно добрый дядюшка, который вот-вот лишит племянника наследства, но изо всех сил оттягивает неприятный момент. — Посредник? Но почему?..
Сек взял себя в руки. Щупальца замерли, и даже голос получился ровным, с совершенно человеческими интонациями:
— Потому что у тебя больше связей в высших эшелонах. Потому что мы не можем себе позволить такое нарушение конспирации. Потому что одного человека скрыть легче, чем целую организацию.
Да, вот что ему было нужно. Лесть. В точку. Мортимус расплылся в довольной улыбке. Это выглядело по-настоящему забавно — огромный темнокожий гуманоид, по-детски счастливый, сидит на краешке стола и вот-вот, казалось, заболтает ногами. Но Мортимус не стал этого делать. Он соскочил на пол и широко развел руками, заняв все свободное пространство.
— На твоем месте я бы не спешил, — сказал он. — Может, эта проблема решится сама собой. Например, прилетит Доктор, чтоб его так. Или произойдет что-то неординарное. Зачем так спешить? Иногда бездействие — идеальная стратегия.
— В прошлый их прилет ты отдал детей своих…
— Подчиненных? О, они были согласны. Я предупреждал…
— Не перебивай! — воскликнул Сек. — Ты отдал настоящих детей, и они вернулись! Они вернутся снова, если мы… Ты! Не решишь эту проблему, потому что она возникла из-за тебя и твоих действий!
Мортимус поджал губы и напустил скорбный вид.
— Ну ладно. Я подергаю за кое-какие ниточки и проведу передачу твоих клонов. Кстати, им следует бояться данайцев? И данайских даров?
Сек молча кивнул. Такие отсылки не требовали глубокого понимания. Даже раньше, в прежней жизни он бы понял, что это значит. Мортимус глубоко вздохнул, спрятав руки в рукавах своего дурацкого серого халата.
— Тогда сделай мне, ради Бога, одолжение, — сказал он, выуживая из рукава сложенный лист бумаги. — Мне нужно засекретить кое-какие сведения, а вашей организации это сделать проще, чем одному скромному мне.
Сек развернул листок.
— Эйвлмарч, Костердейн, Фрейнц, — прочитал он. — Это фамилии?
— Да. Семьи. И допиши к ним… Падесто. Да, Падесто. Не уничтожай эти сведения, просто засекреть и спрячь под грифом «4-5-6».
— Хорошо, я дам распоряжение своим агентам, — ответил Сек, пряча бумагу в карман. Четвертую фамилию он запомнит и так. — Зачем это тебе?
— Пока вы тут героически и бессмысленно сражаетесь с пришельцами и пытаетесь забюрократизировать их до смерти, — сказал Мортимус насмешливо, — я остановил одну из самых страшных катастроф в истории этой маленькой и милой планеты. Только вы этого даже не заметили, неблагодарные. А теперь надо подобрать, так сказать, хвосты. Вынести остатки, замести следы, как там еще говорится? Я помогу тебе с клонами, ты мне — с семьями. Дорвались до силуранского бионормализатора, тоже мне…
Улыбка в его глазах умерла, не родившись. Улыбаясь одними губами, Мортимус продолжил:
— А когда закончим с этими наркоманами, слетаем на фестиваль мороженого в системе Альтера-8. Кажется, мы оба это заслужили.
Пока топилась баня, она рассказала ему о Родомиле, о болезни князя, о том, что посадником стал Чернота Свиблов, о новом главном дознавателе, о новом воеводе, который, говорят, прелесть как хорош собой… Новостей в Новгороде хватало.
– С тех пор, как Свиблов стал посадником, построили три церкви и строят четвертую, каменную. На торге я то и дело встречаю христианских жрецов – их развелось больше, чем волхвов. А князь Борис запрещал им тут появляться и церкви хотел снести. Говорят, князь Волот умрет…
– Кто говорит? – переспросил Млад.
– Новгородцы. Мне показалось, кто-то нарочно распускает эти слухи. Свиблов, например. Я видела князя совсем недавно, он ехал верхом из Городища в детинец. Если бы он был так сильно болен, разве бы он поехал верхом? И потом, его лечит доктор Велезар.
– И чем он болен?
– Говорят, падучей болезнью.
– От падучей болезни не умирают быстро. Сначала человек превращается в слабоумного. Но в начале болезни между припадками он может чувствовать себя здоровым.
– Говорят, он прямо в думе упал и бился в судорогах…
– Я не врач. Доктору Велезару, я думаю, видней. Он знает все болезни, от которых случаются судороги. Ему достаточно было взглянуть на Мишу, чтобы тут же послать за мной…
Млад вспомнил Мишу, вслед за ним – Добробоя и вздохнул.
– Новый главный дознаватель нашел того, кто убил Белояра, – сказала Дана. – Родомил три месяца искал и не нашел, а этот за десять дней разобрался. Как будто Родомил был настолько глуп и не умел искать… Весь Новгород говорит об этом. И убийцу Смеяна Тушича он нашел тоже, еще быстрей. Мне кажется, он нарочно дурит головы новгородцам и князю.
– Не исключено.
– Тебе скучно? – удивилась Дана.
– Мне не скучно. Ты говори. Я просто… чувствую себя усталым. Мне кажется, что все изменилось, пока меня не было, и обратно повернуть ничего нельзя. Как будто что-то страшное происходит, а я могу только стоять и смотреть на это. В самом начале похода, когда мы возвращались из-под Изборска в Псков, у нас с Ширяем было видение. Иначе я никак не могу это назвать…
– Я знаю. Родомил читал мне твое письмо. Он после этого стал одержимым этим одноруким кудесником и поисками Иессея. Мне кажется, масло вспыхнуло в его лампе не случайно. Мне кажется, он бы Иессея нашел. Он очень верил тебе, ты сам себе не веришь так, как он тебе верил.
– Ширяй тоже хочет найти Иессея и собирается поехать к однорукому кудеснику.
– Как он? – Дана вскинула глаза.
– Он молодец. Он ведет себя, как мужчина. Он же шаман, ему тяжелей, чем любому другому на его месте.
– Его подружка каждое утро выходила на Волхов. И подружка Добробоя вместе с ней, хотя нам еще весной рассказали про вас. А потом началась распутица, и никто больше в университет не возвращался. Я не знала, что с тобой…
– Только не плачь больше. Я же вернулся. Потому что обещал…
Солнце скрылось за лесом, и его узкие, редкие лучи освещали горницу красноватым светом. Млад с Даной вошли в дом и увидели Ширяя, сидевшего с книгой за столом. Он не читал, просто сидел над книгой и смотрел в стену.
– Здравствуй, герой, – сказала ему Дана.
Ширяй медленно повернул голову и кивнул, а потом сказал:
– Пусто, Мстиславич. Не хватает его.
– Ты ел что-нибудь? – спросила Дана.
– Да. Девчонки нам борщ сварили. Сметана есть, молоко, творог. Хлеб теплый, пироги с рыбой и с мясом. Все есть. И баня еще горячая. Добробоя только нет.
Ширяй ожил дней через пять, когда побывал на торге в Новгороде. Да и Млад к тому времени почувствовал себя гораздо лучше – дома, с Даной, на теплом солнце болезнь отступила окончательно. Он уже не так быстро задыхался от ходьбы и хорошо спал ночами – боль успокоилась.
Вернувшись, Ширяй распахнул дверь в дом и с порога закричал:
– Мстиславич! Мстиславич, слушай!
Глаза его были испуганными и горящими.
– Что-то случилось? – Млад приподнялся ему навстречу.
– Случилось, Мстиславич! Случилось! Я видел Градяту!
– Где?
– Ты не поверишь! Его теперь зовут Градобор! Он новый воевода у князя! Ты понимаешь? Он ездит по Новгороду как ни в чем не бывало! Мстиславич, я хотел сразу к князю бежать, но подумал – меня не пустят. Надо ему скорей рассказать! Он же не знает, что это Градята! Тебя пустят, князь тебя знает! Поехали!
Дана ахнула, но быстро взяла себя в руки.
– А ну-ка сядь и успокойся, – велела она Ширяю. – Как дитя. Вчера родился? Градята тебя видел?
– Да… – неуверенно кивнул Ширяй.
– Ты понимаешь, что будет, если князь узнает о том, кто его новый воевода? Ты понимаешь, что будет с этим новым воеводой?
– Ну да… Его судить будут. Он человека убил, – Ширяй сел на край лавки за столом.
– Его будут судить за поджог и, возможно, за предательство. Но и поджога достаточно, чтоб отправить его с Великого моста в Волхов, – терпеливо пояснила Дана. – И ты думаешь, он позволит тебе так запросто прийти к князю и что-то про него рассказать?
– Мне нечего бояться! – фыркнул Ширяй. – Я на стенах Пскова ничего не боялся и сейчас не боюсь!
– А я вот боюсь! – Дана посмотрела на него, наклонив голову, – сердилась. – Я боюсь! Родомила ослепили, чтобы он не мог его узнать! А ты в игрушки играешь? Даже не знаю, что лучше для тебя: умереть или ослепнуть? Он убил своего сообщника, только чтобы тот не попал Родомилу в руки. И ты думаешь, он подождет, когда вы с Младом Мстиславичем доберетесь до Городища? Запри дверь! А еще лучше, впусти в дом Хийси.
– Да ну, он, может, меня и не узнал… – пробормотал Ширяй, бледнея.
– А если узнал?
– Дана, погоди… Но что-то же надо сделать, – наконец заговорил Млад, – мы же не можем так этого оставить. Градята – убийца, чужак, он хочет смерти князя. Князю надо об этом сказать. Но, может, не самому князю, а его новому главному дознавателю. Даже если он пускает всем пыль в глаза, это еще ничего не значит. Если ему нужно укрепить свое положение, лучшего он и пожелать не может.
– Я не говорю, что ничего не надо делать. Я говорю, что это нужно делать осторожно.
– Ты знакома с главным дознавателем?
– Нет. Он живет в Городище. Но его знает наш декан, он приезжал в университет – ему нужны писари и судебные приставы. Кто-то из наших бывших студентов у него служит. Думаю, я завтра смогу попросить о встрече кого-нибудь из них. Чтобы о ней никто не узнал. А сегодня… правда, Ширяй, впусти в дом Хийси и запри дверь. Иначе я не смогу уснуть.
Дракон мечется в кошмаре, сбивая постель в неопрятную кучу. Серебристые волосы разметались по подушкам, дыхание тяжелое, глаза под плотно закрытыми веками мечутся, словно он судорожно ищет выход из некой западни. На руках то появляются, то исчезают острые когти, из-за которых подушка уже напоминает мочалку. Пару раз попало и по мне, но мое тело относится к Шеату гораздо лучше, чем раньше, и свободно пропускает когти как инородный предмет, вреда от которого нет вовсе.
Терпеть это уже нет сил, погружаться в его кошмар и медленно выводить оттуда – нет желания. Да и не уверена я, что смогу вытащить парня из столь глубокого ужаса. Сама только что проснулась не в лучшем состоянии и в голове еще каша из реальности и сновидений.
А поскольку Шеат мальчик уже большой, то есть у меня одна идея на примете… Склоняюсь к его лицу, обхватываю ладонями, придерживая голову, и осторожно касаюсь сухих губ. Дракон дергается, замирает и распахивает затуманенные сном глаза. Вот так лучше. Отстраняюсь, позволяя ему прийти в себя и окончательно проснуться. А в мыслях крутится что-то смутно знакомое и далекое…
«- Что это? – я отстраняюсь от дракона, который все еще придерживает меня за плечи, словно боится, что я испарюсь или исчезну.
— Это называется поцелуй, — Шеат опускает руки, позволяя мне отойти. – Неужели ты никогда не целовалась?
— Нет, — пожимаю плечами. – Мужчины, знакомые мне, таким не заморачивались, обычно переходя сразу к делу, а… Кратон… короче, он вообще ничем не заморачивался.
— Сочувствую, — дракон усаживается на скамейку.
Прекрасный летний сад благоухает свежей травой после недолгого дождя и ароматами цветов. На некоторых деревьях уже созревают плоды. Хороший мир, хорошее начало. Возможно здесь я смогу жить по-другому?
Но болезненная пульсация в груди будто говорит – нет, не сможешь. Еще какое-то время поартачишься и снова побежишь резать глотки и потрошить животы. Еще немного отдохнешь в этой блаженной идиллии, еще чуть-чуть почувствуешь себя живой, настоящей и нужной, и все… Ты снова станешь чудовищем. И я понимаю, что это правда. Никакие миры и никакие красоты не спасут меня от самой себя. А дракон словно на зло не спешит меня убивать, каждый раз поражая чем-то новым и неизведанным, но постоянно хорошим и приятным. Вот и сейчас…
— Знаешь, поцелуй у большинства человекоподобных рас, да и у нас тоже – это проявление симпатии, нежных чувств, любви, — Шеат пристально рассматривал бабочку, усевшуюся на его выставленный указательный палец. – Если тебе предлагают поцелуй или пытаются поцеловать – значит ты не безразлична данному индивиду. Странно, что у вас не так. Как вы проявляете симпатию?
— Мммм… — так сразу и не скажешь. – Понятия не имею… Последнее мое приключение с представителем нашей расы было после употребления одного препарата, и я мало что помню… Кажется, он просто хлопнул меня по плечу и указал на свободную кабинку… или каюту… не помню.
Я тру глаза, моргаю и даже щипаю себя за щеку, но одурманенная память выдает всего лишь какие-то туманные полуобразы-полувидения, ни капли не проясняя произошедшего, только больше запутывая. Возможно тот парень даже не был настоящим синерианином. Да и какая к черту разница? Каждый получил чего хотел, что еще нужно?
— Как все запущено, — мужчина поднимается со скамейки. – А если я просто укажу на комнату, ты тоже пойдешь? – он смотрит чуть склонив голову, несколько освободившихся от захвата заколок серебристых прядей спадает ему на лицо. Похож на любопытную птичку из этого же сада.
— И пойду. Можно подумать ты чем-то сильно отличаешься от них. Две руки, две ноги, голова и все, что нужно, между ног, — окидываю дракона скептическим взглядом. Неужели он правда думает, что может меня чем-то удивить в этом плане? Ну разве что этим поцелуем, но это мелочи.
— Интерееесно, — тянет Шеат, склоняя голову уже в другую сторону. Чувствую себя прямо жуком на булавке, которого изучают всеми методами. Но не сдаюсь, смотрю на дракона так же, изучающе-безразлично, будто он тоже жук. Большой неизвестный науке жук, которого нужно просканировать…
— Давай так, — он отвел свой изучающий взгляд зеленых глаз и махнул рукой в сторону дома. – Если я смогу тебя чем-то удивить – ты выполняешь одно мое желание, если ничем не порадую — я выполню твое.
— Ограничения желаний? Вдруг я потребую, чтобы ты себе голову оторвал? – продолжаю изучать дракона. Что же он задумал?
— Ограничения… — мужчина задумчиво потер подбородок. – Не желать смерти друг другу любым способом, не заставлять убивать невинных, не причинять вреда окружающему миру.
— Идет!
Крепкая белокожая рука ложится в мою ладонь. Что же ты задумал, древний дракон?..»
Я потрясла головой, отгоняя видение. Надо же, я, глупая, надеялась переупрямить прожившего кучу жизней дракона. Да он должен знать такие способы и методы, что мне до сих пор и не снилось. Жаль, я так и не помню, чем же закончился спор. И если в победителе я и так не сомневаюсь, то хоть убей не вспомню, чего же он тогда пожелал. Ладно, вспомнится как-нибудь…
— Тоже плохие сны? – Шеат выбрасывает в утилизатор разодранную подушку, достает из синтезатора новую, даже в точно такой же наволочке и кидает на кровать.
— Да нет, просто странные воспоминания…
— Интересно какие, если не секрет? – он садится рядом и смотрит точно так же вопросительно-изучающе, словно я опять жук, а он ученый, отыскавший неизвестный доселе вид.
— Да так, вспомнилось, как ты меня целоваться учил.
Дракон рассмеялся и ушел умываться, а я отправилась заниматься нашими насущными проблемами.