— Какое алиби?
— Нужны будут свидетели её отсутствия в Париже. Кто-то должен будет подтвердить, что она покинула столицу и провела ночь в своем загородном замке. Я не вправе открыть вам причину, по которой возникла эта необходимость. Но это алиби придется устраивать мне.
Я слушала в недоумении.
— Кто-то, в сопровождении её свиты, в её карете, в её одежде, должен будет прибыть в Конфлан. Чтобы эту свиту, одежду и карету видел мажордом и прочие слуги.
Я все еще не понимала. Анастази подняла глаза, темные, решительные.
— В Конфлан поедете вы.
Я не имела понятия, для чего моей сестре понадобилось алиби. Вероятно, по причине её участия в каком-то заговоре. До меня доходили слухи, что королева-мать всё ещё лелеет мечту сместить первого министра, бывшего своего духовника, ставшего верным слугой ее сына, и заменить его на лояльного к ее особе господина де Марсийяка.
По этой причине плетутся всевозможные интриги, имеющие своей целью отправить Ришелье в отставку, а затем в бессрочную ссылку.
Ришелье в свою очередь интригует против обеих королев и запугивает Людовика возможной узурпацией трона. Клотильда охотно принимает участие во всех этих играх, подсказывая ходы обеим сторонам.
Она никогда не ставила себе определенной цели привести какую-либо сторону к победе, ей нравилась сама партия, скрытый за ней риск и ощущение собственного могущества. Но, будучи хладнокровной и расчетливой, она не забывает и о путях к отступлению. Это алиби — один из них.
Если заговор будет раскрыт, то Клотильда немедленно отречется от своих нынешних союзников, а свидетели подтвердят, что в ночь решительных действий она пребывала далеко от заговорщиков, в постели своего любовника.
Практичней лишится чести, чем головы. Меня мало трогали эти её забавы, но я все же спросила Анастази, уже в экипаже, одетая в расшитый серебром плащ и чёрное бархатное платье, точную копию платья Клотильды, как она решилась действовать против своей госпожи, почти предав её.
Как иначе это назвать? Она предавала её, она устраивала свидание её любовника, тайного любовника, тщательного оберегаемого, с другой женщиной. Придворная дама делала это совершенно добровольно, без принуждения, без шантажа, без подкупа, ведомая странным порывом.
Она и саму себя предавала.
— Я её не предаю — ответила тогда Анастази – Ей не грозит никакая опасность. Я не выдаю её тайн, не торгую её секретами, не шпионю, не доношу. Напротив, я спасаю ей жизнь.
— Это каким же образом?
— Потому что ей следует опасаться вовсе не заговорщиков или королевского палача. Опасность к ней гораздо ближе. Эта смерть носит личину прекрасного юноши и зовут её Геро. Однажды он уже пытался убить её. Пару раз мне удалось его отговорить. Но в конце концов, это случится, он убьет её. И сам погибнет. Геро слишком долго ходит по самой грани беспросветного отчаяния. Его рассудок подвергается пыткам. Долго он не выдержит. Геро решится на убийство, чтобы разорвать этот круг вот таким вот ужасным способом. Но если он встретится с вами, эта встреча подарит ему немного радости, уведет от грани безумия, отдалит этот роковой миг или вовсе сделает убийство невозможным. Таким образом, я спасаю и его, и свою госпожу. А может быть, и вас.
Как выяснилось чуть позже, угроза была не голословной. Геро действительно поджидал мою сестрицу, чтобы убить. Он был в отчаянии, его не пугала даже возможная судьба дочери.
Он достиг той степени муки и безысходности, когда всё человеческое разрушается, когда долго испытываемый страх перед ожидаемым несчастьем обращается в жажду самого этого несчастья, когда обесценивается и обращается в медь сама божественная суть мира, и все сводится только к прекращению испытываемой боли.
Зверь, обезумевший от ран, встречает своего преследователя, чтобы разорвать его.
И он бы сделал это, окажись на моем месте Клотильда. Я видела это в его потемневших глазах. Из Конфлана она бы не вернулась. Получила бы вечное алиби на время всех заговоров и интриг.
Но придворная дама спасла свою госпожу, вернув зверя к образу человека. Анастази пожертвовала и собой и своей любовью.
Для женщины, ведущей подобную жизнь, с прошлым преступным и грязным, для женщины, давно утратившей веру, питаемой только местью, глубоко несчастной, поруганной, истощенной душой, исполосованной изнутри и снаружи, знавшей в лицо самых жестоких демонов, такая любовь равноценна подвигу христианских мучеников.
Анастази сохранила способность любить, и любить в истинном первоначальном смысле этого слова, в том смысле, какой в него вложил сам Господь, зажигая благотворный огонь в новорожденных душах, любить не ради самой себя, а ради возлюбленного, ради ближнего, не требуя вознаграждения и взаимности.
Принято считать, что в любви каждый старается для себя.
Возлюбленный – это счастливый приз, оперенная золотом птица, которую надо поймать и удержать. Чтобы сделаться единоличным владельцем, все средства хороши. И вряд ли удачливый птицелов примет во внимание пожелания самой птицы.
Скорее всего, охотник поразит стрелой того, кому птица добровольно опустится на плечо. Так действуют и мужчины, и женщины.
У мужчин средства грубей и наглядней, у женщин изощрённей и тоньше. Мужчины действуют быстро, выхватывают клинок, подсылают убийц или, подобно царю Давиду, отсылают соперника к стенам осажденной крепости. «scribens in epistula ponite Uriam ex adverso belli ubi fortissimum proelium est et derelinquite eum ut percussus intereat (11:15)».
Царь соблазнился красотой чужой жены, а Клотильда соблазнилась чужим мужем.
Я не знаю, как Геро потерял свою жену, но смею предположить, что изобретательная сестрица и тут приложила руку. Избавилась от соперницы. Чувства избранного ею мужчины были ей безразличны, как Давиду были безразличны чувства Вирсавии.
Возможно, Клотильда, как и царь, рассчитывала на чарующее действие золота. Как не полюбить царя? Как не увлечься принцессой крови?
Блеск драгоценных камней и золотых игрушек заставит молчать осиротевшее сердце. Никто не знает, что чувствовала Вирсавия. Но я знаю, что чувствовал Геро.
Сомневаюсь, что сестрице пришло в голову сочинить покаянный псалом и молить Господа окропить её иссопом, дабы смыть кровь жертвы.
А что же Анастази? Как ей удалось совершить невозможное? Ей нетрудно было избавиться от меня. Принять незамысловатые меры предосторожности, лишить меня всякой возможности видеться с ним, а затем прибегнуть к излюбленному женскому оружию – клевете.
Женщины не хватаются за клинок и не затевают битв. В их распоряжении яд, шантаж и подлог. Все эти средства к услугам Анастази.
Ей было достаточно оклеветать меня, предоставить доказательства моего легкомыслия, моей сердечной забывчивости. Она могла бы из дня в день подмешивать к его воспоминаниям яд сомнений. И в конце концов, добилась бы своего.
Геро счел бы меня за одно из тех бездушных созданий, кто забавы ради обращает человеческие сердца в кегли. Она могла бы вытравить всякую надежду из его души, заменить ее на горечь разочарования и, потирая руки, праздновать победу.
Она могла бы оправдать себя тем, что избавила возлюбленного от очередной беды. Что было бы, если бы он позволил своему чувству разгореться? Сколько бы несчастий он навлек бы на себя, если б Клотильда заподозрила его в измене?
Своими милосердными трудами Анастази спасла бы его. А то, что он будет еще более несчастен, что сердце его покроется шрамами, это не так уж и важно.
Это необходимая жертва во имя спасения. Долг истинной подруги избавить мечтательную душу от заблуждений, от бесплодных взлетов и падений, крепко привязать к надежному фундаменту здравого смысла и оградить от разочарований и счастья.
По дороге в Конфлан я всё вглядывалась в её лицо. Пыталась прочесть хоть что-нибудь – волнение, досаду, подавленную ревность. Но лицо придворной дамы оставалось спокойным.
Даже её голос звучал невозмутимо и властно, когда она отдавала распоряжения мажордому приготовить экипаж для её высочества. Мне пришлось играть свою сестру и держаться очень прямо, даже приподниматься на цыпочки, чтобы казаться выше.
К счастью, между нами все же было какое-то сходство в манере двигаться или поворачивать голову. Говорить мне не пришлось. Мой расшитый серебром плащ, высокомерная медлительность сделали все за меня.
Никто не сомневался, что в замок прибыла сама герцогиня Ангулемская. И не удивлялся, что видеть она пожелала только своего фаворита.
Я чувствовала себя королем Утером в неприступном Тиндаголе.
С тем же непроницаемым лицом Анастази провела меня в кабинет и оставила у памятного гобелена, на котором Иосиф Прекрасный взирал с колен на жену Потифара.
Утром, у ворот Сент-Оноре, где я должна была пересесть в собственный экипаж, Анастази вдруг сказала:
— Я до последнего не верила вам, ваше высочество.
Погруженная в собственные мысли, я с трудом восприняла сказанное:
— Во что вы не верили?
— В то, что вы искренни в своих чувствах, что все это не игра, что вы пустились в эту авантюру не для того, чтобы развеять скуку, ублажить самолюбие или пощекотать нервы. Вы действительно любите его.
Я усмехнулась.
— Неужели? И что же послужило доказательством?
Будь у меня побольше сил, я бы попыталась напитать свои слова сарказмом, придать им колючий, раздражающий объем. Но фраза получилась грустной.
— Я слышала, как он смеялся — ответила придворная дама.
— Вы что же, подслушивали?
— Я только на минуту подошла к двери, чтобы убедиться, что… — Она искала простое, ничем не примечательное слово, за которым могла бы спрятать собственное горе — … что вы поладили.
Я улыбнулась. Поладили. Что ж, сказано вполне подходяще. Действительно, поладили.
— Он смеялся — продолжала Анастази – Впервые за все эти годы. Я никогда не слышала, как он смеётся. Смех был такой искренний, беззаботный, смех счастливого человека. Только по-настоящему любящая женщина могла бы подарить ему этот смех. Игра и обман никогда бы не сделали его счастливым.
На прощание я протянула ей руку.
— Тогда самое время заключить перемирие?
Анастази согласно кивнула.
— Ради него.
Придворной дамы всё ещё нет. Но назначенный час ещё не пробил. Мне только кажется, что время вышло, только кажется, что стрелки бегут вперед, а её нет.
Я сама пришла раньше времени и уверила себя, что придворная дама герцогини Ангулемской поступит точно так же. Но у неё нет причин торопиться.
Она уступила возлюбленного другой женщине и видеть эту женщину, стать очевидцем ее триумфа, она не спешит. Анастази знает, что Геро жив, знает, что её записка поспела вовремя. Так зачем ей встречаться со мной? Она вправе и передумать.
Чтобы вызвать её на свидание, я должна была бросить три медные монеты и одну серебряную в глиняную миску одноглазого нищего у заброшенной церкви святого Адриана и произнести фразу из Писания: имеющие уши да услышат.
Эти четыре монеты, которые я опущу в миску, запустят скрытый механизм, потянут за невидимые нити. Мне принцип его действия непонятен, но Анастази знает, как функционирует этот механизм, какие там движутся рычаги и куда вращаются колеса.
Это темное зазеркалье города. Его преступное отражение, проклятый двойник. Для меня тот мир — только уродливые, уходящие глубоко в землю крепкие корни, которые в одно время и питают город и пожирают его.
Придворная дама моей сестры сама такой корень, пробившийся к поверхности, сумевший прижиться и обрасти пристойными листьями. Но под ними все та же ядовитая сердцевина.
Все же я поторопилась. Я не могла ждать. Подгоняла время, будто ленивую лошадь. Но это мне только казалось. От моего нетерпения ничего не изменилось. Мне хочется побыстрее начать, сделать первый шаг.
Действовать! Действовать! Девочка где-то здесь, в этом городе. В этом месиве, скопище. Отправиться на её поиски это все равно, что спуститься в ад.
Париж — это сумеречный и дикий лес Данте, где легко сбиться со следа и кружить по заросшим тропам, рискуя свалится в пропасть. В этом лесу, среди рыкающих львов и свирепых от голода волчиц, мне нужен мой Вергилий, не призрак, но и не человек.