Когда-то во времена языческих богов Прометей украл священный огонь, чтобы вывести род людской из тьмы невежества. Этот огонь распался на искры и поселился в душах.
Теперь каждая из этих душ подобна лепестку пламени. Лепесток сокрыт в любящем сердце.
Но сердце, хранящее этот прометеев огонь, так ранимо и беззащитно. Тот, кто рожден с этим сердцем, вызывает неутолимую ярость.
И Геро, как хранитель этого пламени, тоже должен был её вызывать. Глухую, подспудную.
Будь он алчен и честолюбив, он пребывал бы в большей безопасности. Он был бы понятен, был бы схож с прочими. Но он был другим, непредсказуемым, свободным и потому опасным. Он был обречен.
Но Господь, как видно, все же печется о тех, кто пустился в этот нелегкий путь. Господь посылает тех, кто укрывает от бури этот священный огонь, тех, кто, оказавшись поблизости, исцеляется и прозревает.
Разве Анастази не одна из них? А я?
Разве я не излечилась от слепоты и гордыни? Во мне тоже нарастал илистый осадок, накапливался как жирок в брюшных складках. Со временем он заполнил бы меня всю, до самого сердца. Я тоже тонула, но сумела выбраться.
Потому что он оказался рядом и позволил видеть этот божественный свет.
— Он в опасности, Анастази.
Придворная дама сразу вскидывает голову. Зрачки сужаются. Мгновенно подбирается, распрямляет спину.
— Что с ним?
— Девочка пропала.
Она понимает не сразу. Но недоумение длится лишь краткий миг.
— Девочка? Какая …? Что?! Его дочь? Мария пропала?
Я рассказываю Анастази о том, что произошло за последние несколько дней.
Как Геро был счастлив, предвкушая скорую встречу, как ярко горели его глаза, как он отправился на улицу Сен-Дени и какое несчастье на него обрушилось.
Затем попытка прекратить это мучительное существование, часы отчаяния, его попытка жить дальше, надежда, если не увидеть дочь живой, так преклонить колени на могиле.
И встреча с Наннет. Еще один удар. Уже для меня. Анастази слушает, не перебивая. Губы её время от времени шевелятся, и я слышу шепот.
— Я придушу эту старую ведьму. Придушу. Собственными руками… Давно должна была придушить. Еще три года назад.
— Надеюсь, вы позволите мне участвовать?
Анастази кивает.
— Непременно. Мы устроим ей английскую казнь, как тем несчастным, что покушались на старую деву Елизавету. Но это успеется. Сейчас мы должны решить, что нам делать.
— Искать. Вы знаете Париж и его подземную часть гораздо лучше меня. Я здесь почти чужая, несмотря на то, что родилась во Франции. Но я могу заняться поисками на известной мне стороне, в видимой части города, которая мне уже знакома, в приютах, в монастырях, в пансионах для сирот. Я буду действовать там, где вы мне укажете. Я безоговорочно принимаю ваше руководство и ваше советы, ибо ваш опыт и ваше знание города несравнимо с моим. Вы точно знаете, что делать, а я… я только смутно представляю. Ибо чувства мои в смятении. К своему стыду, я в растерянности, как всякая женщина, которая по большей части привыкла полагаться в подобных затруднительных ситуациях на мужчину.
В глазах Анастази мелькает не то удивление, не то интерес.
— Вы продолжаете удивлять меня, ваше высочество.
— А вы продолжаете сомневаться.
— Не столь уж усердно — печально улыбается Анастази – Вы в который раз подтверждаете, что достойны его, достойны его любви. Он вас выбрал и в вас он не ошибся.
— В вас он тоже не ошибся, — отвечаю я тихо.
Анастази отводит глаза. Я впервые замечаю, что она умеет смущаться. На ее щеках что-то похожее на румянец.
— Что до меня, то здесь другое. Я обязана ему жизнью. Мы с ним что-то вроде друзей, и ничем большим я бы для него не смогла быть. Немного жалости, долг и благодарность. Он не был бы со мной счастлив…
Потом внезапно спохватывается. И даже бросает на меня негодующий взгляд, будто я обманом вырвала у неё тайну.
— Нам следует согласовать наши усилия и выбрать место, где мы могли бы беспрепятственно встречаться. Туда же будут приходить мои и ваши люди, докладывая о предпринятых действиях. Одним словом, нам нужно что-то вроде штаб-квартиры.
— Я могу снять для этой цели любую гостиницу или особняк. Даже купить дом, если понадобиться.
— Нет, это будет слишком бросаться в глаза. На новых хозяев соседи сразу обратят внимание и будут подглядывать за теми, кто там бывает. Было бы неплохо использовать дом вашего лекаря. Его уже там знают, к нему приходят пациенты, люди разных сословий, от нищих до благородных дам. Это уже никого не удивляет. Но там Геро…
— Да, там Геро. А он ничего не должен знать.
Мы несколько мгновений смотрим друг на друга.
— Вы уверены, что ему следует оставаться в неведении? – холодно спрашивает Анастази – Он оплакивает свою дочь, как мертвую, но она жива. Не лучше ли будет…
— Нет — быстро возражаю я – Не лучше. Я уже думала над этим. И сделала свой выбор. Он ничего не должен знать. Я уже отстаивала это своё решение, которое кажется неоправданно жестоким и неразумным, в споре со своим приближенным и этой несчастной женщиной, Наннет, и они в конце концов со мной согласились. Для Геро будет лучше считать свою дочь мёртвой, чем пребывать в вечной, неизбывной тревоге. Нет ничего хуже неизвестности. Даже ужас смертного приговора меркнет перед ужасом неопределенности, ибо ужас смерти кончается с ударом палача, любую пытку можно стерпеть, если помнить, что она когда-нибудь кончится. Но само осознание вечности мучительней любой пытки. Если наши поиски не увенчаются успехом… Я не хочу думать об этом, не хочу даже тени сомнений. Но… пути Господни неисповедимы. Возможно, девочка уже мертва. Она могла — я сглатываю ком, голос становится сиплым – Она могла свалится с набережной, с моста, могла попасть под колеса, ее могли затоптать лошади, она могла угодить под строительные леса… Да и мало ли опасностей для пятилетнего ребенка в огромном городе… — Мой голос понижается до шепота – Неосторожным признанием вы подарите ему надежду, а неделю спустя на береговую отмель вынесет детский труп… И Геро во второй раз переживет ее смерть. Кому такое под силу? Но гораздо хуже, если мы подарим ему надежду, а девочку не найдем, ни живой, ни мертвой. И он всю жизнь будет ее искать, всю жизнь будет винить себя и задавать одни и те же вопросы: где она? Что с ней? Жива ли? И задавая эти вопросы, он будет сам на них отвечать, и сопровождать свои ответы страшными догадками.
Анастази склоняет голову, обдумывая только что услышанное.
— Да — резко отвечает она – Вы правы. Ему лучше считать её мёртвой. Мёртвым уже ничего не грозит. Все страшное уже случилось. Он не вообразит её в руках насильников, не увидит голодной и замерзающей, не услышит её криков и не будет узнавать ее в каждой темноволосой девочке. Если нас постигнет неудача, и мы сумеем сохранить нашу тайну, то есть надежда, что он сможет излечиться от своей скорби и все-таки быть счастливым. Но мы не прекратим поисков, пока не добудем доказательств ее смерти. Или жизни.
— Лучше жизни — тихо резюмирую я – Следует начать немедленно, но я в некоторой растерянности, не знаю, что следует предпринять.
— Для начала пошлите кого-нибудь из верных людей опросить соседей с улицы Сен-Дени. Везде найдутся любопытные, кто что-то видел или слышал. Дайте указание не пропускать ни одного дома, а в доме опрашивать всех, начиная с хозяйской кошки. Пусть допросят каждого, не исключая ни слуг, ни детей. Деньги, конечно, лучшее средство, чтобы освежить память. Разумно даже объявить вознаграждение – Анастази обращается не ко мне, а уже к самой себе. Рассуждает вслух — Распустить слух среди попрошаек, нищих, непотребных девок, уличных торговцев, содержателей игорных домов и прочих бездельников. Я, пожалуй, подумаю над этим. Почему бы нет? Люди алчны.
— Я готова выплатить назначенную сумму. Вы же знаете, у меня нет затруднений в средствах.
Анастази качает головой.
— Нет, за дочь Геро я буду платить сама. Я слишком многим обязана ему, чтобы пользоваться чужими деньгами. К тому же — Анастази презрительно усмехается – есть ещё ваша сестра. Вот кто должен оплачивать расходы. А вы, ваше высочество, тратьте свои деньги там, где сочтете нужным. Только не объявляйте вознаграждение самостоятельно, не обговорив условий со мной. Вы недостаточно опытны в такого рода делах и попросту обогатите мошенников. Пусть ваши люди запасутся мелкой монетой и дают по одному су горничным, лакеям, кухаркам, старьевщикам и уличным мальчишкам. Эти особенно полезны. На них никто не обращает внимания, но они многое видят и многое знают. А конечное вознаграждение пусть получит тот, кто действительно скажет правду. Люди не только алчны, но и лживы. Им нельзя доверять.
— Я сегодня же отправлю Перла на улицу Сен-Дени. С мешком медных денег.
— Лучше женщину — быстро возражает Анастази – Кухарки, горничные, жены лавочников не будут откровенничать с мужчиной. Да и предмет разговора сугубо женский – пропавший ребенок, девочка. А ваш шут… он господин заметный… Его лучше отправить в гостиницы и питейные заведения. Или… в публичные дома — заканчивает она тихо.
Я смотрю на нее почти с ужасом. Анастази подтверждает свои слова грустным кивком.
— Да, да, именно так. В публичные дома. Содержательницы борделей нередко скупают девочек у многодетных вдов. Или бедняки сами продают своих дочерей. А уж сироты, похищенные, потерянные… Они все их добыча. Добро пожаловать в мир теней, ваше высочество. Вы, вероятно, знали об этом мире только понаслышке, в приукрашенном, романтизированном виде, а теперь вам придется туда спуститься и даже испачкаться о склизкие, холодные стены.
Я чуть пожимаю плечами.
— Моя жизнь вовсе не пребывание на снежно-белой вершине в окружении ангелов, мне довелось кое-что видеть. Мое смятение вовсе не следствие ваших слов. Это воспоминание о том, что мне довелось услышать раньше. Когда я пряталась в тёмной гостиной.
— Это было…
— Да, когда я сначала пряталась в кабинете вашей хозяйки, а затем обнаружила потайной ход. Вы знаете, что произошло там, за потайной дверью?
— У Геро случился приступ мигрени — с усилием произносит придворная дама.
Ей, по всей видимости, непросто вспоминать об этом. К тому же, она застала меня и Геро в довольно двусмысленной позе: я сижу на ковре, а голова Геро лежит у меня на коленях. Глаза закрыты, а мои пальцы – в его волосах.
На первый взгляд узнаваемая сценка из «Астреи», Селадон и нимфа. Для Анастази — это ревнивое потрясение. Даже оправдывающий нас приступ служит слабым утешением.
Я, непрошеная гостья, прикрываясь неведением, пересекла священную границу и сразу же заняла место в его сердце, оттеснив ее, полагавшую себя единственной. Я понимаю, что при каждом упоминании той ночи она чувствует себя уязвленной.
— Это случилось прежде, до вашего прихода, Анастази. И ещё до того, как у Геро случился приступ. Почти сразу же, вслед за мной, явилась ваша хозяйка, моя сестра. К счастью, у Геро хватило хладнокровия уговорить меня скрыться в гостиной, а у меня хватило благоразумия не вступать с ним в споры – Я делаю паузу – Так вот, когда явилась моя сестра…
Лицо Анастази остается неподвижным. Только чуть опускаются веки, оставляя от мерцающих зрачков узкие пронзительные полоски. Я продолжаю:
— Когда явилась моя сестра, она… она ему угрожала. Рассказывала, как следует поступить с его дочерью, чтобы наказать неразумного отца. Она говорила… она говорила, что продаст девочку в публичный дом.
Глаза Анастази на мгновение закрываются, будто веки слипаются и срастаются, являя мне глухую, безглазую маску идола, но темный взгляд тут же вспыхивает. Она встаёт и быстро поворачивается ко мне спиной. Может быть, потому что хочет скрыть от меня лицо.
— Это не в первый раз – Голос ее звучит хрипло, как у неудачно повешенного – Она и прежде терзала его тем, что живописала возможную судьбу девочки, если он не будет достаточно покорен. Насыщала очередное повествование ужасающими подробностями, перемещала его из одной декорации в другую. То это был сиротский приют с нетопленным в зимнюю ночь дортуаром, замерзшей водой и черствым хлебом, то сводчатый тюремный подвал в Консьержери, куда собирают со всего Парижа малолетних воришек, то швейная мастерская в душном подземелье с крошечным оконцем, где разновозрастные швеи, исколов в кровь пальцы, вышивают нижние юбки по восемнадцать часов в сутки, к двадцати годам слепнут, а затем умирают от голода, или городская прачечная, где старые и юные прачки ворочают огромные чаны с господским бельем, надрываясь и задыхаясь в горячем пару. И, как завершающий аккорд, парижский бордель. А за ним болезни, гниение заживо и смерть. Ваша сестра называла это упреждением вольнодумства. Чтобы истребить на корню, выжечь и обратить в пыль ростки надежды и воли.
— Хватит! Иначе я снова захочу убить ее, но на этот раз я это сделаю.
— Нет — качает головой Анастази – Ее нельзя убивать. Пусть живет. Смерть — это слишком просто. Смерть — это почти награда. А такие, как она, должны жить, жить долго. Жить и страдать. В её жизни должна быть бесконечная череда пустых, безрадостных дней и темных, холодных ночей. Каждое утро она должна видеть солнце и знать: это будет еще одна, тоскливая вечность. И никто не наполнит эту вечность смыслом и полнотой чувств, ибо его в этой вечности нет, нигде нет. Сколько ни зови, ни приказывай, ни угрожай. Он не услышит. И нет такой власти, такой короны и такой магии, которая могла бы его вернуть. А есть пустыня. Бесцветная, безгласная пустыня, серая и однообразная, обезвоженная и беззвездная. И эта пустыня навсегда.