Я до сих пор удивляюсь, как ей это удается. Как она побуждает собеседницу разговориться, разоткровенничаться и порой пуститься в такие забористые подробности, какие и священнику на исповеди не рассказывают.
Собственно, разгадка изумительно проста. Катерина, как никто другой, умеет слушать. И делает это не с напускной любезностью придворного, которую раскусит любой мало-мальски проницательный наблюдатель, а с искренностью, с неподдельной вовлеченностью читателя, который, перебрасывая страницы, сопереживает и содействует героям.
Время от времени Катерина задавала вопрос или вставляла реплику, которая ободряла собеседника. И откровения разрастались, разветвлялись и наматывались, будто нить на прядильную катушку.
Излишне было бы уточнять, что искусство Катерины было применимо только к благонравным домохозяйкам, почтенным вдовам, мудрым тётушкам или покинутым невестам.
Сомневаюсь, что Катерина с такой же изящной ловкостью могла бы разговорить английского шпиона или заговорщика. Но и отрицать не могу, ибо ни ей ни мне не доводилось встречать кого-либо из этих господ.
Что произойдет, если моя подруга детства вздумает испробовать свои чары на приближённом моего брата Гастона или на воспитаннике лорда Уолсингема, я не решилась бы предсказывать.
Люди так легко поддаются на эти чары потому, что чар никаких не существует, а есть неутолимая потребность быть услышанными; через взгляд и внимание собеседника признать себя живыми, объемными, увидеть овеществленными свое отражение и мысли.
Те дочери Евы, с кем она говорила, заключённые в свои дома, прикованные к закопчённому очагу, отягощённые детьми, заботами о мужьях, о престарелых родителях, тревогами о растущих налогах, о войне, ночных грабителях и подвальных крысах, давно уже лишились дара собственной ценности, радости присутствия в череде мгновений.
В их изнурённых телах живут души, чьих голосов никто не слышит. Эти души замурованы, у них вырван язык.
Души будто бабочки, заключенные в бутыль. Их крылья трепещут, теряя золотистую пыльцу. Когда-то эти души порхали в садах надежд и рощицах грез, но их изловили.
Певчая птица, даже посаженная в клетку, сохраняет свой природный талант пения, но эти души утешения не имеют.
Единственный проблеск, звук в пустоте, это заинтересованный взгляд, терпение и внимание собеседника.
Катерина, далекая от высоких обобщений, знала этот секрет интуитивно. Всего лишь потому, что ей было интересно. Она не читала книг, не внимала философам, она слушала. И мудрости приобретала не меньше.
Исполнить поручение Катерина вызвалась, не задавая вопросов. Мне стоило только заикнуться.
Она уже давно скучала, облечённая властью экономки в моем игрушечном особняке. И чувствовала себя отвергнутой. И это она, моя придворная дама, хранительница всех моих огорчений и тайн, очевидица моих промахов и побед.
Со мной что-то происходит, что-то грандиозное, судьбоносное, но ей досталась роль безучастного зрителя.
Я ничего не рассказывала. И только один-единственный раз позволила себе раскиснуть и пожаловаться на неудачу.
Катерина знала о существовании Геро, о его влиянии на мою судьбу, но ни разу его не видела. Этот неизвестный ей юноша приобретал всё большее значение, почти непререкаемое, подменяя собой целый мир. Её даже это в некоторой степени пугало.
Кто он, этот неведомый возлюбленный? Почему он так важен? И не таит ли это всепоглощающее чувство опасность? Вдруг я перестану быть тем, чем была прежде?
Всегда непредсказуемая, непохожая, нетерпимая к малейшей несвободе и зависимости. И вдруг возникает некто, едва ли не подчиняющий меня своей воле!
Катерина жаждала встречи с врагом. Или другом.
Перл — совсем другое дело. Он достаточно хорошо знал Геро, был свидетелем встречи с мадам Аджани, видел безутешного отца, его попытку убить себя, а потом сам же обнаружил свидетеля воскрешения.
Шут чувствовал себя почти героем, «богом в машине», который является, чтобы наказать злодеев и вознаградить страдальцев. На него можно было рассчитывать. Это было приключение, настоящее, под стать благородным рыцарям. Каким бы циником и насмешником не прикидывался Перл, избрав себе личину Панурга, в сердце своём он оставался поэтом, трубадуром, чье призвание петь серенады и служить прекрасной даме.
Однако, будучи человеком неглупым, понимал, что с его лысиной, круглым лицом, маленькими глазками, огромным животом и кривыми ногами податься в рыцари Круглого стола было бы затруднительно.
Он был рожден Санчо Пансой и не пытался оседлать Росинанта. Но и Санчо Панса мог совершить подвиг.
А тут дело богоугодное – поиски ребёнка. Тут без титула и наград почувствуешь себя Ланселотом.
На долю Перла выпала теневая сторона. Мир игорных домов, притонов, придорожных гостиниц, лавок с краденным и, само собой, публичных домов.
Среди многочисленных обитателей парижской преисподней есть отвратительная разновидность двуногих – торговцы живым товаром. Те, кто похищает или скупает у бедняков детей.
Их продают на самые чёрные работы, в бродячие цирки, на виноградники, на галеры, уходящие в Тунис или Марокко, а также развратникам всех омерзительных наклонностей.
Самая очевидная и ужасная судьба для осиротевшей красивой девочки — это оказаться в одном из таких заведений.
Я немедленно вспоминаю Клотильду, её ужасные пророчества, её угрозы. Как бы не отталкивающе это звучало, но сестрица была в чем-то права.
То, что она с такой ужасающей достоверностью живописала несчастному Геро, не было её фантазией.
Всё это было правдой, и оттого ещё более отвратительно, ибо касалось рода человеческого, тех самых двуногих смертных, кто якобы наделен душой и создан по образу и подобию божьему.
Моему шуту предстояло отправиться в ад и в этом царстве Аида отыскать самые скользкие тени. Он играл в кости, бражничал, пел скабрезные куплеты в компании бродяг, валялся под столом, дрался, швырял в кого-то объедками и возвращался под утро без единого су, с подбитым глазом и без сапог.
Однажды он пришел в разных башмаках, при чем один из этих башмаков был женским. С похмелья у него болела голова, и Катерина разводила какое-то питьё, которое составил Липпо для закоренелых бражников.
Отоспавшись, Перл отправлялся в следующий игорный дом или кабачок, прихватив горсть серебра. Он побывал и в публичном доме, но клялся, что единственно для того, чтобы изобразить из себя негодяя с особо взыскательным вкусом, того, кто предпочитает самую нежную, первозданную плоть.
Такие же слухи он распускал во всех злачных местечках, чтобы кто-нибудь, в конце концов, пожелал бы облегчить его кошелек, предложив запретную усладу.
Ему предлагали. Его даже привели в дом некой мадам Берто, в квартале Сен-Жак, в так называемый «крольчатник», но там к его услугам были только мальчики.
Перл состроил рожу и оскорблённо покинул заведение, но на выходе лишился всех денег. Выход стоил дороже входа.
Вернувшись в особняк, Перл долго сидел в лохани с горячей водой, яростно терся мылом и требовал принести ему бутыль с щелочью, ибо иначе эту грязь не отмыть.
После этого визита он как-то сник, стал менее разговорчив, а вместо азарта в его глазах вспыхнула решимость. Приключение больше не представлялось ему забавным, оно стало горестным и опасным.
Похождения Катерины были утомительны, но не настолько грязными, какие выпали на долю Перла.
Прихватив с собой самую немногословную горничную и огромного лакея во избежание ненужных встреч, Катерина отправилась по лавочкам улицы Сен-Дени.
Сам её облик говорил о безграничных покупательских возможностях и вызывал у торговцев стремление ей угодить во всем, даже сплетнями.
Соседи семейства Аджани были рады поделиться слухами. Катерине даже не понадобилось пускать в ход свои чары. Достаточно было погреметь кошельком.
Хозяйки, жены торговцев, их сёстры или перезрелые дочери наперебой пускались в самые экзотические признания.
Семейство Аджани всегда пользовалось недоброй славой в квартале. Еще до скандального ухода Мадлен из родительского дома мэтр Аджани был известен своей скупостью, высокомерием и, как поговаривали, не пренебрегал самым безжалостным ростовщичеством.
Откуда иначе у них могло появиться столько денег? Как ювелир, мэтр Аджани успеха не достиг. Его работы были тяжелы, угловаты и безвкусны.
Не одна из благородных дам никогда бы не украсила себя ожерельем из толстых, золотых виноградных листьев или букетом, в котором цветы состояли из множества завитков.
Но огромные броши с рубинами, витиеватые серьги с гроздьями тех же рубинов кровавого цвета пользовались успехом у дочерей зажиточных буржуа, которые с удовольствием выставляли на показ знаки своего процветания.
И все же этих покупателей было недостаточно, чтобы составить солидное состояние.
Поэтому к слухам о ростовщичестве примешивались сплетни о скупке краденого. Якобы в глубокую полночь дом мэтра Аджани посещают некие личности, которые по дешевке сбывают ворованные украшения. А ювелир уже по баснословным ценам перепродает камни фламандским ювелирам.
Или наоборот, они продают ему по дешевке ворованное, а он уже в Париже перепродает товар.
Никаких веских доказательств тому не было. Налицо были домыслы, приправленные многолетней завистью и одной единственной уликой.
К мэтру Аджани почти каждый год наведывался тучный, краснолицый купец из Голландии. Он приезжал всегда на крепком откормленном муле, к седлу которого был приторочен дорожный мешок. Купца сопровождал огромный детина с кинжалом и рапирой. Тут явно было нечисто.
Этот слуга или телохранитель был облика самого разбойничьего. Скажите на милость, разве добрые дела, угодные Господу, совершаются с такими лицами?
И Катерина с готовностью кивала. Если мэтр Аджани был знаменит своей скупостью, то мадам Аджани блистала набожностью и добродетелью.
Она была самой истовой прихожанкой в их церкви святого Дионисия. Она не пропускала ни одной праздничной или воскресной мессы, каждые три дня ходила к исповеди и фанатично клеймила и преследовала грех там, где замечала смутную тень.
Детей воспитывала в неукоснительной строгости. Правда, к старшему сыну, как это часто случается с самыми суровыми матерями, питала слабость. И прощала ему то, что у других послужило бы поводом к анафеме и отлучения от родительского дома.
Когда его, ещё подростка, застали с соседской кухаркой, то благочестивая мать во всеуслышание прокляла грешницу, покусившуюся на невинность отрока, а когда подросший Арно стянул у отца несколько монет и отправился в ближайший игорный дом, то мадам Аджани обвинила во всем городской совет и парижского прево, который допускает существование злачных мест.
Она кричала, что прево получает мзду от содержателей всех притонов и таким образом служит дьяволу.
Арно очень скоро совершил более тяжкий грех. Он отказался следовать по стопам отца, становиться золотым дел мастером, заявив, что лучше пойдет в монахи или солдаты.
Ужаснувшаяся мать, объяснив подобное решение происками дьявола, определила сына в Латинский коллеж, который в то время входил в число школ, состоявших под эгидой Сорбонны.
Арно пришлась по вкусу студенческая жизнь. И он более не заикался о монастыре или армии. Он мог бы стать доктором богословия или права, или на худой конец стряпчим.
Что не так уж и плохо, ибо эти мошенники порой участвуют в тяжбах богатых вельмож, что приносит им немалые дивиденды. А потом случился этот скандал с бедняжкой Мадлен…
Очередная рассказчица, угощая Катерину своей собственной версией с видоизмененными деталями с импровизациями и домыслами, даже лицемерно всплакнула.
На что Катерина ответила безупречным сочувственным вздохом. Это была пятая или шестая импровизация на тему истории Геро и Мадлен, и Катерина уже была не в силах сопереживать и подыгрывать.
Косвенно был опять виновен Арно, ибо это именно он познакомил свою младшую сестру со своим собратом-студентом из медицинской школы Сорбонны.
Шум был большой. Безрассудства ожидали от озорника Арно, избалованного матерью, но не от малютки Мадлен, кроткой и набожной. Девушка не доставляла родителям ни малейших хлопот, была тиха, послушна, скромна и невинна. Но как она могла устоять…
Катерина уже передо мной пыталась изобразить, как мечтательно заводила глаза и шумно вздыхала старая дева, дочь хозяина, владельца скобяной лавки.
Как он был красив, этот юный соблазнитель! И как только эта охранительница добродетели мадам Аджани позволила ему переступить порог их дома?
Она должна была сразу распознать врага.
Но мамаша, по всей видимости, была уверена в стойкости дочери, в том, что её суровое воспитание не позволит ей преступить запретные догмы.