Кабинет Татьяны Ивановны был не так далеко от университета, в одной троллейбусной остановке. Поэтому Денис с мамой решили пройтись пешком, тем более, что погода располагала. Конечно, Денис сейчас с удовольствием занялся бы чем-нибудь другим, но после разговора с мамой благостное настроение окончательно ушло. Снова вспомнились обыск, допрос, то, как стоял посреди улицы без денег и в домашней одежде, и потом дома – пустота вместо системника.
И Денису нужно было теперь отвернуться от буйства жизни, от весны, от друзей, и идти к адвокату, решать свои проблемы. Проблемы, которые возникли помимо его воли и уж точно помимо желания.
«Оскорбление чувств верующих и разжигание межнациональной розни… чушь какая-то!» – думал Денис, разглядывая как воробьи и голуби борются за крошки хлеба, которые кидает им пожилая женщина.
Пока голуби, такие большие, пристраивались поклевать, юркие воробышки выхватывали порой совсем не маленькие кусочки булки прямо из-под голубиных клювов и упархивали с ними подальше – на газон под деревья в траву. Голуби растеряно оглядывались и скакали к другому кусочку угощения, но шустрые воробьи и тут оставляли с носом этих неповоротливых птиц.
Усугубляло ситуацию ещё то, что голуби действовали разобщённо, каждый сам за себя, а воробьи налетали стайкой.
Конечно, чаще всего кусочек хлеба доставался одному воробью, зато гарантированно. А в следующем заходе другой воробей уходил с добычей.
Бывало, что воробьи начинали ссориться между собой, и тогда они роняли корочку, и к ней тут же спешил голубь, и воробьям приходилось предпринимать новую атаку.
На прохожих ни воробьи, ни голуби особого внимания не обращали. В крайнем случае отлетали чуть в сторону, но тут же возвращались к угощению.
Они жили своей жизнью, и им дела не было до переживаний и проблем Дениса и его мамы. Да и других людей – тоже.
На автостоянке около офисного здания было полно машин, самых разных – и статусных, и попроще. Одна машина – ярко-красная Mazda 3 – приковывала взгляд. Новенькая, блестящая, агрессивная и элегантная одновременно.
Дениса не тянуло к технике, но тут он обратил внимание на машину. И удивился немного, что мама прошла мимо, даже не глянув ни на неё, ни на другие авто. Она смотрела на вывески у подъезда и, увидев нужную, направилась к крыльцу.
– Нам на четвёртый этаж, – сказала она, по дороге к лифту.
Денис кивнул, и подошёл к кабине.
Кабинет Татьяны Ивановны оказался не очень большим и, в отличие от кабинета следователя, там был сделан хороший ремонт. Мебель, хоть и офисная, но стильная и с закруглёнными углами. Стулья для посетителей тоже канцелярские, но шире и удобнее.
Но в первую очередь в глаза бросалось не это, а лицензия, сертификаты, дипломы и благодарственные письма на стене. На стене с хорошими дорогими обоями.
Справа от входа рядом с книжным шкафом стоял стол помощника адвоката. Точнее, помощницы. Рыжеволосая девушка с уложенными в причёску волосами что-то набирала на компьютере.
Сама Татьяна Ивановна стояла у окна и поливала цветы в горшочках. Их было немного, и все они выглядели свежо и привлекательно.
Татьяна Ивановна отставила леечку и с улыбкой повернулась к вошедшим Денису с мамой. Это была крашеная блондинка – виднелись слегка отросшие корни – лет сорока. «Танечка…» – невольно промелькнуло в голове у Дениса, когда он вспомнил учительницу, протягивающую листок с номером телефона.
– Проходите, присаживайтесь! – предложила «Танечка».
Голос её был мягким и уверенным, а улыбка – обаятельной.
Денис с мамой опустились на стулья, Татьяна Ивановна села в кресло у своего стола.
– Вы от Валентины Сергеевны? – спросила она.
Мама подтвердила.
– Я слушаю вас.
На этот раз рассказывать всю историю начала мама. Денис не перебивал. Татьяна Ивановна – тоже.
Выслушав, Татьяна Ивановна попросила материалы, какие есть. Было немного – копия протокола обыска да копия явки с повинной.
Татьяна Ивановна рассмотрела бумаги, хмыкнула, поджав губы, и повернулась к Денису.
– Да, молодой человек, вляпались вы! Значит, вы подозреваетесь в преступлениях по части 1 статьи 282 и части 1 статьи 148. Возбуждение ненависти и вражды и оскорбление чувств верующих. По совокупности вы, Денис можете попасть за решётку на шесть лет. И то, если нет отягчающих обстоятельств.
– Каких таких отягчающих? – растерялся Денис.
– Таких! – Татьяна Ивановна смерила Дениса оценивающим взглядом, словно заранее ставя под сомнение всё, что он сейчас скажет. – Вы участвовали в митингах Навального?
– Нет.
– В других политических движениях?
– Нет.
– Точно? – не поверила Татьяна Ивановна.
– Да, точно нет, – оскорбился Денис, он говорил правду.
– Занимались какой-то незаконной деятельностью?
– Нет. Зачем вы спрашиваете? – Денис начал закипать.
– Я хочу знать, какие подводные камни нас будут ждать. У вас были с кем-нибудь конфликты?
– Нет.
– Угу. Значит, просто сделали репост, и всё?
– Просто. Сделал. Репост, – еле сдерживаясь, подтвердил Денис.
– Тогда у нас есть шанс снизить срок. Или даже вообще отделаться штрафом. У меня большой опыт в таких делах. У меня нет ни одного проигранного дела по репостам! Во всех случаях мне удалось снизить меру пресечения. Конечно, вы зря подписали явку с повинной, но что сделано, то сделано…
– Скажите, – не сдержался Денис. – Почему такие дебильные законы?
– Законы такие, какие есть! – отрезала Татьяна Ивановна. – Какие есть, те и надо исполнять!
– Но ведь это же дебилизм!
Татьяна Ивановна оценивающе посмотрела на Дениса, потом на его маму и сказала негромко:
– Мы отправили уже несколько запросов и в Совет Федерации, и в Государственную Думу, о том, что в этом законе наказание не пропорционально проступку.
– Непропорционально! Это мягко сказано!
– И что, много дел по репостам заводится? – перебила Дениса мама.
– Около сотни в месяц по всей России.
– Это что, всё веруны обижаются? – Дениса несло, и он никак не мог остановиться.
Татьяна Ивановна снова оценивающе посмотрела на Дениса и ответила негромко, но тщательно проговаривая слова:
– Разные ситуации бывают. Бывает, как в вашем случае – случайность. Если, конечно, вы всё рассказали. Бывает, что обвиняемый успел засветиться в политических играх, и его убирают за репост, чтобы не делать из него политического. А бывают ситуации… Вот, например, не так давно мы рассматривали дело. Один молодой человек глумился над статуей Будды, потом помочился на статую, всё это заснял на видео и выложил в YouTube. Как по-вашему, есть тут оскорбление… верунов… или нет? – слово «верунов» Татьяна Ивановна выделила голосом.
– Нет, ну тут-то явно урод, – пробурчал Денис.
Татьяна Ивановна согласно кивнула и сказала маме Дениса:
– Я буду вести дело вашего сына. Сейчас мы с Денисом Олеговичем заключим соглашение, чтобы я могла официально заниматься этим делом. Анжела Игоревна распечатает соглашение, а вам, Денис Олегович, надо будет его подписать.
Денис кивнул, и Татьяна Ивановна продолжила:
– И как только оплатите…
– Да-да, конечно, – засуетилась мама, открыла сумочку и достала пачку банкнот.
Денис с удивлением посмотрел на неё – у них не было дома таких денег, где мама успела их найти?
Татьяна Ивановна кивнула и посмотрела на свою рыжеволосую помощницу.
Та, отложив работу в сторону, начала что-то набирать на компьютере. А Татьяна Ивановна продолжила:
– Нужно будет сделать независимую психолого-лингвистическую экспертизу мемов. И психологическую экспертизу Дениса Олеговича… – Татьяна Ивановна показала глазами на Дениса.
– Я не псих! – взорвался тот.
– Я знаю! – тут же согласилась Татьяна Ивановна. – Это для суда нужно. Марина Андреевна, – Татьяна Ивановна обратилась к маме Дениса. – Моя помощница договорится по поводу экспертизы и сообщит вам место, время и стоимость…
Денис чувствовал себя премерзко. Он сам до конца не понимал, что бесит его больше всего: спокойный, уверенный голос адвоката или её манера держать себя – подавляющая, не оставляющая свободы. Или чувство превосходства, которое демонстрировала Татьяна Ивановна. Как будто она одна тут умная, а он – дебил.
«Хотя, чего ты хочешь? – говорил он сам себе. – Под следствием ты, а не она! Скажи спасибо, что она помогает».
– И ещё, Денис Олегович! – прервала его размышления Татьяна Ивановна. – Постарайтесь не влипать ни в какие истории. Будем держаться линии, что вы хороший мальчик, случайно ткнувший в кнопку репоста.
Я снова учился ходить и дышать, видеть и слышать. Сердце, его прежде покоробившаяся, сплавленная половинка, обретала прежде забытую упругость.
Я старался изо всех сил. Я смотрел и слушал. В том благословенном доме, где мне дали приют, я определил себе время ученичества.
Я должен был начать все с самого начала, с того первого мгновения самосознания, с которого начинает каждый ребёнок, когда мир из мешанины пятен и звуков, обретает форму.
В первое же утро я подошел к окну и стал смотреть. Я весь обратился в этот взгляд.
Я видел, как светлеет небо, как наливается густым оранжевым всполохом, затем размывается, растекается по облакам, фигурным, пышнотелым, громоздким, розовыми мазками, тянется вверх необъятный свод, выгибаясь и упираясь в линию горизонта неосязаемым краем, как замыкается прозрачный купол над обманчиво плоским миром.
Как солнце ползет, сначала под облачным покрывалом, смазанное и робкое со своими стражами, будто юная послушница под охраной монахинь, а затем обретает силу и огненном венцом утверждает право свое на власть до самых сумерек.
Я видел, как упорствует далекая и прекрасная Венера, зависая над горизонтом низко и вкрадчиво, как она бросает вызов огненному расцветающему сопернику своей нежной ночной красой и как бесславно гибнет, обращаясь в бледное пятнышко, будто капля пролитого молока, а затем ликующе всходит с наступлением сумерек и царит среди тусклых небесных подобий, подразнивая даже Луну.
Я смотрел, как плавно изгибаются спины зеленеющих вдали холмов, как туман прячет в ложбинах, съеживаясь, испаряясь под той же солнечной тиранией, как желтая дорога петляет среди цветущих, звенящих полей, изумляя своей запутанной, ненужной кривизной.
Я взглядом возвращался к тому, что было совсем рядом, знакомое и достижимое, к юному побегу плюща, который осторожно трогал каменный выступ, почти беспомощно соскальзывал, бился в кирпичную шероховатость своим хрупким завитком и побеждал, как побеждает каменную глыбу проросшее зерно.
Это невзрачное, упорное растение с угловатыми листьями умеет даже цвести, неброско, даже тайно, чтобы никто не заподозрил его в излишней привлекательности и не оборвал бы цветущий стебель, препятствуя благородной миссии укрывательства всего каменного и неподвижного.
Но плющ был не единственным, к кому я обращал свой взор. Невзрачный, однородный, он позволял мне привыкнуть к ожидающему меня разнообразию, к величию Божьего сада.
Тень моих голосистых преследователей лужицей синела где-то в углу, куда не достучался солнечный луч.
Они готовились завести истошный хорал, но я уже ускользал вниз, в сад. Там цвели десятки яблонь. Я прежде никогда не видел столь экстатично цветущих деревьев.
В Париже не было цветущих садов, а моя тюрьма располагалась в лесу, за частоколом дубов, чье цветение было каким-то стыдливым, будто могучие деревья принимали его за кратковременную слабость.
Поэтому я смотрел с некоторым удивлением на дымное, душистое великолепие, на краткий бело-розовый триумф, когда невысокие, неказистые деревца облекались в одежды юности, как ликующие новобрачные.
Изучая один цветок, с розоватой или желтоватой сердцевиной, я видел их всех и вновь удивлялся той загадочной связи, что установлена Творцом между этим мимолетным цветением и увесистым круглым яблоком, которое так приятно ложится в ладонь прохладным восковым боком.
Я обнаружил и другие фруктовые деревья, еще совсем юные, подростково-нелепые, но они уже пытались цвести, вступали в круг жизни.
Всего несколько ярких, закатного цвета лепестков, трепетали, наполовину иссохшие, на тоненьких ветках персикового саженца.
Я их заметил и на следующий день нашел закатные лепестки сорванными, тлеющими в траве, будто крылья бабочки.
Вишнёвые деревья уже отцвели, и мне осталось только воображать удивительный весенний снегопад с порхающими на ветру живыми, теплыми снежинками.
На ветвях среди клейких листьев уже зародились плоды, ещё твердые и зеленые, будто горошины.
Я смотрел и на людей, в чем-то неуловимо отличных от тех, кого я знал прежде.
Я возобновил свое давно забытое занятие, каким развлекал себя в полутёмном детстве, и что служило мне инструментом познания.
Я смотрел на них и пытался разгадать их жизнь, заглянуть в их мир, посмотреть их глазами. Я слушал их голоса, ловил незатейливые фразы.
В этом новом доме я знал только Липпо и его сестру, а все прочие были незнакомцами. Они бросали в мою сторону любопытные взгляды, а я, в свою очередь, пытался изучить их.
Я понял, откуда Жанет черпает свою силу, свое сострадание и терпение.
Её научила этому её кормилица, заменившая ей мать.
Я открыл это покровительство, когда она, взъерошив волосы на моем затылке, сказала, усадив меня за стол:
— Ешь, сынок.
Я ощутил себя найденным и возвращенным в лоно семьи ребёнком.
Я больше не был один, я был найден. Исполнилась греза всех сирот мира, которые, дрожа в худых приютских постелях, сочиняют истории о внезапно обретенных родителях.
У этой женщины запас любви был неисчерпаем. И любовь эта, простая, душистая, как тот свежий хлеб, который я когда-то нёс в корзине за спиной, изливалась на всех, к чему бы она не прикасалась: на деревья, на цветы, на зреющие ягоды, на забродивший сидр, на пузырящееся тесто, на полевые всходы, на резвящихся жеребят и на саму землю, томящуюся от жажды плодоношения.
Но несмотря на все её могущество и мое упорное ученичество, демоны не отступали, хор не смолкал.
Липпо придумал мне занятие. Сам он ни единого часа не проводил в праздности. Весеннее цветение было для него самым горячим временем.
Он взялся осуществлять давнюю задумку – составлять свой собственный травник, с описанием всех полезных и опасных свойств изученных им растений.
И первым он внес тут свой знаменитый дигиталис, растение, бывшее и целителем, и убийцей.
Мне понравилось принимать участие в этом грандиозном труде. Я прилагал свои скромные способности в рисовании, стараясь с максимальной точностью отразить совершенство божьего дара.
Я увлекался, и тогда голоса смолкали. Я был занят, полезен, и мог не думать о той части моего существа, что поражена тлением.
За этим занятием меня и застала Жанет.
Потом что-то случилось. И происходит до сих пор. Но объяснить я не могу. Нет таких слов.
Знаю, что наступила тишина. Нет, я все же слышу голос. Но это другой голос, живой, детский.
А те голоса, сиплые, утробные, злорадные, визгливые, шипящие, они… утихли.
И сколько я не прислушиваюсь, сколько не призываю самого себя к здравомыслию, в сознании и памяти тишина.
Благословенная тишина, а тот голос, что я слышу, звонкий и чистый, он за пределами сознания, он исходит откуда-то извне.
Голос ребёнка. Голос девочки. Голос моей дочери.
Она смеётся, да — смеётся. Что-то говорит, торопливо, коверкая слова, проглатывая буквы. И снова смеётся.
Там и другие дети, другие голоса. Их много. Они все живые. Живые…
Я боюсь открыть глаза. Потому, что, если открою, сон прервется.
Это не может быть чем-то другим! Может быть, я снова болен?
Может быть, я не заметил обращения моего ученичества в бредовую муть?
У меня снова лихорадка. Я потерял сознание. Иначе зачем бы мне лежать в постели?
Я всё же открываю глаза. Ничего не меняется. Я все еще слышу свою дочь.
Иногда мне кажется, что она не выговаривает «р» из озорства и неосознанного протеста.
За окном бархатная синь. Но это не рассвет. Это вечер.
Почему я лежу в постели? Там, в моём сне, я, кажется, всё же потерял сознание.
Это случилось на дороге. Мария бежала ко мне, раскинув ручки. Мария, живая…
А у меня пелена в глазах. Я верил и не верил.
Жанет умоляла меня подождать, а я не смог…
Я бежал по дороге, едва не падая, задыхаясь, целое лье, пока Жанет не заставила меня сесть в седло.
Жанет…
Она была здесь. Да, была.
А мне было больно от счастья. Так больно, что я не мог дышать. Она сказала, что мне еще предстоит учиться, предстоит освоить эту неведомую науку – счастье, приручить его, приманить в свои ладони и поселить в своем сердце.
Господи, помоги мне. Опять трудно вздохнуть. Это счастье, оно пытается уместиться в той обугленной, оплавленной половинке, будто отращивает все мертвые ткани заново.
Как же больно! И как прекрасно. Если я так чувствую, так отчетливо, со спазмом в горле, с щемящей шероховатостью гортани, это не может быть грёзой.
Все настоящее, живое. Ещё Жанет сказала, что я сбил ноги, потому что башмаки были мне велики, в них набились камешки, и они терлись, кусались.
А Жанет, она, она… ухаживала за мной.
Она, дочь короля, почти богиня, и я позволил ей сделать это.
Снова трудно вдохнуть. Уже от стыда и жгучей, запретной радости. Я улыбаюсь, как безумный. Хорошо, что меня никто не видит.
Липпо плеснул бы на меня холодной водой, чтобы согнать эту гримасу, несовместимую с разумом, что дан нам Господом.
А за окном уже другие голоса. Низкий и повелительный. Это Мишель. Отдает распоряжения.
Жалобно отзывается Перл. Кажется, голоден.
Что-то на итальянском, с французским ругательством, выкрикивает Липпо.
А потом чисто и звонко вмешивается Жанет. И дыхание снова перехватывает.
Если мне удастся спуститься вниз, то я их увижу, и Марию, и Жанет, и Мишель.
В ответ на мои мысли, как по волшебству, появляется Лючия. Она принарядилась. В волосах, жёстких, вьющихся, белый цветок.
Она улыбается во весь свой крупнозубый рот. В руках у неё одежда, явно предназначенная для меня.
— О сеньор, да вы проснулись! Это хорошо, что вы проснулись. Вас все ждут.
Она помогает мне одеться. Некоторое замешательство вызывают новые башмаки, ибо мне каким-то образом предстоит их надеть. Лючия жалостливо качает головой, а я виновато улыбаюсь.
Эту боль я стерплю. Это ничего не значащая, жалкая боль, как последнее напоминание, короткая стрела, посланная вдогонку.
— Un bell’uomo, — сладко вздыхает Лючия, а я целую её в смуглую, обожжённую временем щеку.
Смуглая щека совершает невозможное – темнеет от смущения.
Я спускаюсь вслед за Лючией во двор, где по-прежнему звенят детские голоса.
У последней ступеньки меня ждёт Жанет. Она тоже переоделась. Платье на ней из льна с незатейливо вышивкой, без излишества складок, шнуров и позументов. Рукава подобраны выше локтя, и я вижу её руки свободными, без украшений, руки прекрасной женщины, богини, освоившей земную науку бытия и сумевшую обратить это бытие в подобие божественного.
Она мне улыбается, приветливо и слегка тревожно. Я смотрю на нее, потому что еще не разуверился в своем сне, ещё требую доказательств, еще тороплюсь коснуться и удержать, но краем глаза узнаю и Наннет, и Мишель, и Перла, и того высокого дворянина, который прилагает столько усилий, чтобы примириться с моим существованием, и Липпо, и прежде незнакомую полную молодую даму, и стайку юных работниц, и конечно же, детей.
Я вдруг понимаю, что все эти люди ждут меня, что их ожидание не досада, а радостное сочувствие, что они собрались здесь, чтобы разделить со мной благостную синеву вечера, мягкий свет ламп над столом, сумрачную прохладу, свежесть хлеба и сладость вина.
Мне приходит в голову, что они все — сотворцы этого праздника, ибо посредством их усилий мне возвращена дочь, а сам я возвращен из ада; они видят во мне равного и достойного, без изъяна происхождения, без морока золота, таким, каков я есть, смертным, уязвимым, в чем-то неисправимо слабым, а в чем-то достойным похвалы, в меру грешным, но заслуживающим снисхождения.
Внезапно паузу легкого замешательства нарушает детский возглас. По телу катится волна жара. Это тот хрустальный детский голос, что я слышал и боялся открыть глаза.
— Папа!
Мария выбегает из-за необъятной юбки Мишель и бросается ко мне.
Она бежит так же, как бежала по пыльной, каменистой дороге, раскинув тоненькие ручки. Подпрыгивает и виснет на мне, как обезьянка, которую я видел у бродячих циркачей.
— Папа!
Я чувствую ладонью её худенькую спину с бусинками позвонков, все ее невесомое, хрупкое тельце.
Она такая маленькая! Пылинка по сравнению с огромным, прожорливым миром, комочек плоти, капелька, которую высушит один-единственный порыв ветра.
Её защищаю только я один. Нет, неправда, уже не только я. Есть ещё Жанет.
Мария радостно трется головенкой о мою щеку, а ко мне вновь приходит то болезненное непереносимое счастье, от которого я задыхаюсь, которое обрушивается на меня, как сверкающий ливень, заливая глаза, горло, заполняя легкие сплетением радуг.
Внезапно по спине бежит холод, будто одна капля зародилась не в облаке с нагретым оранжевым боком, а в подземном колодце, где чернеет прошлогодний снег.
Нам нельзя так открыто радоваться. Наша радость слепит и дразнит ревнивый глаз.
Мы должны прятаться, скрываться, наша радость — это преступление, грех, своеволие и дерзость.
Мы не смеем выражать данные нам грубые, животные чувства, ибо низость нашей крови оскорбительна.
Я вижу белое, как алебастр, лицо с правильными чертами, встречаю холодный, презрительный взгляд из-под ровной линии век.
Это лицо выплывает, как сгусток тумана, и на мгновение заполняет мой мысленный взор, коверкает, искажает все доселе видимые лица, обращая их в маски.
Я оказываюсь в черноте и тишине, в каменном мешке, в крошечном, вытянутом, будто вертикальный гроб, где едва мог двигаться, где меня держали и сковывали по рукам и ногам. Я ничего не вижу и не слышу.
Только чувствую маленькие ручки и смехотворную тяжесть маленького тельца.
— Папа, ты опять заболел? – с тревогой спрашивает Мария – Ты не болей, я не хочу, чтобы ты болел… Я хочу, чтобы ты был здолов… чтобы ты со мной иглал…
Флешбек — пропажа Яны.
Мигалки полицейских машин, Шериф выходит из дома Яны мрачный. Смотрит в сторону озера.
***
смена кадра
***
Продолжение флешбека с пропажей Яны.
Павлик (родителям Яны):
— Это очень хорошо, что я не могу ее найти, понимаете? Я не могу найти живых! Только мертвое могу. Раз я не могу ее найти — значит, она жива. Все будет хорошо!
Выходит. За забором его ждет Правдоруб.
Правдоруб (сплевывает):
— Все сказал? Маладец. А мне повторить сможешь?
Павлик:
— Нет. Потому и попросил тебя тут остаться.
Правдоруб:
— Паршиво. И что теперь с ними будет?
Павлик:
— Не знаю. Мне кажется, все будет хорошо.
Правдоруб:
— Как может все быть хорошо, если она…
Павлик:
— Не знаю. Но вот видишь — я не могу при тебе сказать, что она жива. А сказать, что все будет хорошо — могу. Значит — так и будет!
Конец флешбека.
***
смена кадра
***
Дом родителей Яны.
Визит отца и мачехи Ани к родителям Яны.
Сидят у них дома, пытаются общаться с Аней-Яной, та огрызается, уходит к себе. Мужчины выходят покурить на крыльцо, женщины остаются пить чай и говорить о дочерях.
Мачеха:
— Нет, конечно же, мы все понимаем, Яна не наша Анечка, хотя и похожа… Наша Анечка была ангелом! Пай-девочка, отрада родителей, отличница в школе, ее все учителя хвалили! А какая актриса и фантазерка!
Мама Яны:
— А наша Яночка настоящий чертенок, но такая славная, мы не нарадуемся…
Мачеха:
— Нет-нет-нет, Анечка совсем не хулиганила, не шалила даже, и такая помощница была… мамочка то, мамочка это, сразу меня мамочкой звать начала, такая ласковая… ни слова поперек…
***
смена кадра
***
Комната Яны.
Две Яны смотрят в окно, как уходят родители Ани.
Яна (Аня):
— Им я не нужна, им нужен мой светлый образ. Который можно ставить на пьедестал, который ни слова поперек, вечно послушный и ласковый. Таким застывшим образом можно восхищаться, его так легко любить. Они давно уже меня похоронили, хотя и утверждают обратное, но я для них давно мертва,, им так проще. Удобнее. Как думаешь — может, мне к ним прийти? Здравствуйте! Не ждали?! А я жива! Вот будет заподляна, да? Не бойся, не пойду, куда я без тебя. Да и твоих не брошу — им мы живые дороже.
Мама Яны:
— Ну вот, ушли. Девочки, давайте ужинать!
Тянулся и я, вот только он ответил мне куда охотнее, нежели остальным, признаю, до сих пор не пойму в чем дело.
Может, в Свете.
Нет, о ней он никогда не грезил, такой тип девочек скорее пугал его, всякий разговор с ней смущал довольно долго, пока он не научился, кажется, моими стараниями, беседовать с ней, не сбиваясь, не торопясь высказаться, не замирая, когда она начинала говорить о чем-то своем, настолько личном, что он краснел и смущенно бормотал в ответ несуразицу.
Света всегда воспринимала его как брата, то недостающее в ней самой, что могло бы слепить родственника, столь нужного ей.
Разругавшись с Максом, шла к нему, и только после – ко мне.
И так же было со мной. И всякий воспринимал этот союз четырех, без любого из звеньев рассыпавшегося бы в прах, как естественный, наиболее нам подходящий.
Все же Главный не ошибся с выбором – видимо, он наблюдал за нами куда внимательнее, чем кто-либо мог предположить, и вглядывался куда глубже, не только в души, но и в грядущее этих душ, предвидя, быть может, главное, что с этими сердцами может произойти.
Пока происходило только тяжкое.
Первого декабря был произведен запуск «Спутника-6».
Поначалу все шло нормально, корабль вышел на орбиту, Заря отметила это долгими здравицами, мы тоже вздохнули с некоторым облегчением, ведь Главный после катастрофы с Р-16 клятвенно пообещал не отправлять в полет никого из нас, пока хотя бы дважды, он не один раз повторил эти слова, дважды корабли с собаками не вернутся в целости и сохранности с орбиты.
И только потом вы.
Система торможения.
Она никак не хотела вписываться ни в приказы Совмина, ни в заклинания Главного.
Снова авария, корабль при спуске перемахнул территорию СССР, по линии пошел приказ на подрыв. Услышав, я побелел, Вася первый раз в жизни, увы не последний, схватился за сердце.
Светку заколотила отчаянная истерика, она все рвалась высказать все в лицо Главному, Макс едва смог удержать ее.
Кричала про Васю, не сомневаясь, что именно он отправится в гибельный полет, именно его разнесут на куски, стоит кораблю только приблизиться к территории врага, стать досягаемым для кораблей ВМФ, самолетов и вертолетов, барражирующих в нейтральных водах.
Ведь в тот раз, едва осколки «Спутника» упали в океан, за них началась молчаливая схватка флотов, ищущих все, что только могло всплыть или оказаться на малой глубине.
Страх буквально сковал нас.
Странно, что только Вася избег его, почему-то будучи абсолютно уверен, что первым отправят либо Макса, а если Главный захочет выкрутиться по полной, то Светку.
Все остальные же думали на него, глядя почти как на призрак, особенно, стоило ему повернуться спиной к собеседнику.
Я зачастил к психологу.
Прежде находил успокоение с Васей, но сейчас, глядя на него, как на первого космонавта, и возможно, именно из-за этого как на призрак, беседы не помогали.
У Ерофея Ивановича, да не сочтет кто-то подобные посещения изменой нашей дружбе, меня только и отпускало.
От него я научился держать свой пульс в руках, шепча про себя заветные «шестьдесят пять», количество ударов в минуту у спящего, особенно когда они, эти удары, зашкаливали за полтораста.
Самовнушение сильно помогало нам, детдомовцам, верно, только это и могло помочь.
Не знаю, как, главное, к чему, в это время готовили «больших космонавтов», о них в Заре не говорили ничего, раз только, после аварии приезжала депутация из Звездного.
Недолгие совещания – Совмин на следующий день одобрил план отложить первый полет человека до начала шестьдесят первого, поручил выправить дела с системой торможения.
Вздох облегчения, втихую попраздновав день, Заря вернулась к адовому своему труду.
Запуск следующего дублирующего корабля, их всегда теперь выпускали парами, готовился в конце декабря.
От его пуска зависело очень многое, если не все, но все равно, передышка, данная сверху, заставляла работать уже не за страх.
Вася простил меня за психолога, не нашел причин, по которым мне следовало бы просить прощения.
Как тогда, при первом его ударе, когда он полдня пролежал на кровати и лишь только придя чуть в себя, подполз к телефону и позвонил мне.
Мы сговаривались в тот день поехать на рынок, я долго ждал звонка, почему-то будучи уверен, что Вася закопался по своему обыкновению, и все не решался беспокоить его сам.
Когда услышал хриплый шепот, даже скорее сдавленный шум сердца, у меня самого отнялся голос.
Немедля вызвал неотложку и вперед нее прибыл к Васе, соседка, она только вернулась, открыла дверь.
Счастье, его комнатка не запиралась, замок давно сломан, иначе я, вышибая, непременно ударил бы его, пытавшегося выбраться наружу.
Кадровые чистки среди демонов начались не сразу, а только после тщательного расследования. Шутка ли — среди бела дня покушение! Пусть и на человека, но человек — собственность Повелителя, значит только Повелитель имеет право им распоряжаться, казнить и миловать. А все прочие — нет. И потому покушение было чем-то из ряда вон выходящим.
Если бы придворные отравили, задушили или сожгли друг друга, Аркал не шевельнул бы и пальцем. Меньше народу — больше кислороду. Но в данном случае покушение напрямую затрагивало его личные интересы и всю жизнь в частности. А значит трон зашатался под повелительским задом. И в таком случае лучшим ответом будет показ того, в чьих руках на самом деле находится власть.
Начали с найденном телохранителем живой удавки. Сам Эртис получил капитальный выговор и показательную порку, но убивать парня было не за что. Он честно пошел проверять источник шума, обошел почти всю башню и вполне мог найти преступника, если бы не магический пожар. В том, что пожар спровоцировали магией, никто не сомневался. От обычного факела или неосторожного файербола башня бы в момент не загорелась никак. Да и дыма столько не было бы. А тут буквально в считанные секунды заполыхало все здание сверху почти до низу. И точно так же потухло само собой. Значит, стоит поискать еще и мага-артефактора, который мог продать амулет или что-то подобное для мгновенного возгорания. Уверенные в себе уважаемые торговцы такого не сделают, но вот подпольщики, готовые продать собственную мать за подходящую сумму, вполне могли создать что-то, что пробило защиту телохранителя, в принципе не слабого мага…
Было о чем подумать.
Аркал гонял начальников стражи, начальники гоняли стражников. Покушение дало повод ввести основную часть личного войска Аркала в столицу и прошерстить такие гныдники и притоны, о которых даже не все пройдохи знали. Столица стояла на ушах три недели, пока стража не выгребла все отребье. Замковые казематы пополнились множеством узников, палачам прибавилось работы. Мошенники, воры, наемные убийцы, бандиты — всех сгребли в кучу и устроили капитальный допрос.
Так же были проверены все лавки торговцев-артефакторов, просто магические лавки, подпольные продажи нелегальных амулетов и все, что хоть как-то было связано с магическими товарами. Даже лавки с зельями проверяли. И результаты появились.
Под пытками один из воров признался, что какой-то паренек купил у него подробный план замка, особенно интересовался он планом западной башни. В итоге сторговались на десяти золотых и план был продан. Сам вор ни в жисть не собирался пользоваться планом, это ведь реликвия была от деда еще… А ему просто деньги были нужны позарез, вот и продал дедово добро…
Потом по названным приметам отыскали и паренька, прячущегося в кладовке у сердобольной вдовицы. Там же нашли и план, и поджигающий артефакт в виде кольца. Демоненок — совсем пацан еще — клятвенно уверял палача в том, что его попросил добыть план и артефакт знатный господин, но поскольку господин пользовался иллюзией, то лица его разглядеть не удалось.
Сам парень должен был всего лишь подшутить над обитателями башни — так сказал знатный господин. Вот он и подшутил. Вероятно, шаги этого мальчишки и слышал Эртис…
Но вот с удавкой все было сложнее. Воспользоваться ею безродный мальчишка не мог бы при всем желании. Значит, кто-то из детишек присутствовал лично при пожаре. И Аркал захотел узнать, кто именно.
Он собрал всех наследников мужского пола в тронном зале и объявил, что проведет им экскурсию в пыточную. Бледные наследники не сомневались, что пыточная станет их последним местом обитания, но противиться не смогли. Вооруженная до зубов стража отбивала всякое желание рыпнуться против Повелителя.
Двадцать восемь парней были обезоружены и отконвоированы в подземелья замка. Аркал шел позади, рассматривая собственных детей. Его интересовало, у кого первого сдадут нервы. Но нервы сдавали у всех. Парни переговаривались севшими голосами, получали тычки от стражников, как узники и уж точно понимали, что кто-то из них, а может и несколько, просто не выйдет отсюда… И это принцы, гордость и возможные будущие Повелители? Тьфу…
Аркал смотрел и понимал, что никто из его детей не годится занять трон. По крайней мере сейчас. Даже тот, кого он натаскивал как послушного пса на дичь, первенец, самый любимый и самый необходимый сын боялся. А значит был или замешан в происходящем, или… покрывал кого-то, кто был участником.
***
Аскольд нервно оглянулся — стены подземелья давили свободолюбивому демону на плечи. Повелитель не поскупился на освещение и множество светильников, парящих под потолком, разогнали тьму, но от этого было не легче.
Он чувствовал внимательный взгляд Повелителя, буквально сверлящий его спину. Было неприятно, страшно, стыдно. Хотелось броситься к ближайшей лестнице и попроситься наружу. Но демон держался, стискивая кулаки. Это не он украл из сокровищницы цепь, не он заклял ее своей кровью. Он просто один из наплодившихся наследников, вот и все. Идет себе, оглядывается, боится за свою драгоценную шкуру, как и все остальные. Но почему взгляд Повелителя так сверлит спину?
Демон поправил волосы, откинул золотую косу за спину независимым и наигранным жестом. Идти становилось все труднее — узкий проход и спертый воздух давили на нервы, грозя уничтожить все самообладание.
Рядом напряженно засопел какой-то совсем мелкий юнец — видимо недавно выбрался из гарема и тут же попал под раздачу. Аскольд презрительно скривился — и этот доходяга туда же, в наследники. Благо хоть человечка еще никого не родила и, говорят, уже никого никогда не родит. То-то было бы позорище — полукровка без магии и наследник! Демон презрительно сплюнул под ноги, едва не попав на впереди идущего старшего брата. Тоже тот еще подарочек… Понарожали всяких тут…
Он осекся, поняв, во-первых, что и его «понарожали», а во-вторых, что остановка произошла у пыточной. Ну точно, сейчас Повелитель развлечется с собственными сыновьями, приказав выпустить деточкам кишки. Ишь рожа довольная, ухмыляется. Назвать это существо отцом у демона не поворачивался язык. Отец… да уж, отец так себя не повел бы никогда. Он хоть в курсе, что может сейчас разом лишиться всех детей? Хотя какая ему разница, родятся новые, делов-то… Уж что-что, а трахаться Повелитель любит не меньше, чем пускать кровушку и отрывать головы.
Заскрипела плохо смазанная дверь и принцев заставили войти внутрь. Аскольд замешкался, пропуская вперед серебристого доходягу. Вон как уши торчат, ясен пень, от эльфийки получился…
— Итак, мои дорогие сыновья, — Аркал улыбнулся улыбкой голодного крокодила и сыновья сразу поняли, что они не дорогие, не любимые и очень скоро станут не живыми. — У нас здесь произошел небольшой пожар, виновника мы установили, амулет отыскали… Только вот неувязочка вышла. Безродный виновник пожара, — палец Повелителя указал в сторону привязанного над иглами тощего и изрядно битого распатланного демона, — ну никак не мог воспользоваться вот этим.
В руках Повелителя появилась живая удавка. Изрядно выцветшая, она тем не менее представляла собой грозную силу. И пожелай Повелитель сейчас с ее помощью передушить наследников, ему достаточно было отправить оружию мысленный приказ…
Аскольд вздрогнул. Он хорошо помнил, каких трудов ему стоило взломать сокровищницу, обмануть стражу и вынести это чудесное оружие. Но на что не пойдешь ради любимой матери и возможного правления целым миром?
— Я вижу, вы узнаете эту вещь, — Аркал помахал удавкой перед лицами стоящих парней. — А вот узнаете ли вы пленника? Ему грозит медленная и мучительная смерть. Но вот беда, он не видел заказчика этого безобразия в лицо, — Повелитель прошелся перед сыновьями, буквально просвечивая их взглядом.
Аскольд дернулся было назад, но позади была только наглухо закрытая дверь. На засов. С той стороны. Правильно, это же пыточная. Здесь все оборудовано так, чтобы пленный преступник не сбежал. И ему сбежать некуда.
— Что скажете, парни? — голос Повелителя стал требовательным. — Ну, живо говорим по очереди, узнаете или нет?!
— Нет, — хрипло каркнул пересохшим горлом старший наследный принц.
— Нет, нет, нет, — вторили в тишине голоса парней — тонкие, сбивающиеся, испуганные голоса тех, кто уже не надеется на милость. И это грозные демоны, возможные будущие владыки?
Аскольд сплюнул на пол, презрительно кривясь. Палец Повелителя требовательно ткнулся ему лицо.
— Узнаешь? — сверлящий взгляд красных глаз Аркала пробивал до самых внутренностей.
— Нет, — пожал плечами блондин и отвернулся.
— Это он, — дернулся пленник, звеня цепями.
— Вот видишь, ты не узнаешь, а он тебя узнал, — нехорошо усмехнулся Повелитель и махнул рукой. — Взять его!
Стража появилась внезапно. Миг назад никого не было в пыточной, кроме связанного демона, Повелителя и его детей, а теперь тесноватое помещение оказалось забито до отказа. Аскольд хотел было воспользоваться толчеей и улизнуть, но ожившая в руках Аркала удавка мгновенно захлестнула его горло.
— Не так быстро, сынок.
От слащавого голоса Повелителя повеяло холодом. Стражники тут же защелкнули на руках трепыхающегося принца ограничивающие браслеты. Удавка сползла и такой же ограничитель мгновнно щелкнул на шее Аскольда.
— Урод! — выплюнул демон прямо в лицо Повелителю. — Я был бы лучшим правителем, чем ты!
— Палача сюда, — совершенно спокойным обыденным голосом приказал Аркал и палач тут же возник у двери. — Вот наша птичка плохо поет, ругается. Будь добр, сделай так, чтобы он пел хорошо. А этого, — Повелитель указал на пленного, — уведите пока в камеру.
Для принцев пыток нет, раньше думал Аскольд. Но сейчас безразличное серое лицо палача застыло прямо напротив его лица, а холодная рука уже ложилась на лоб. И он понял, что все планы, все стремления, все честолюбие — ничто, по сравнению с этими глубокими омутами глаз, где тонули душа и сознание.
Мы поехали на самом обыкновенном рейсовом автобусе. Мыслелёт, конечно, в разы быстрее, но поддельные разрешения на выезд от детей там бы не прокатили, да и билеты на него дорогие.
За окном промелькнули знакомые улицы города, квартал чистеньких новых домов сменился пустырём со стройками в самом разгаре и, наконец, по обе стороны дороги зазеленели поля. Утреннее солнце начало припекать, и я задремала под негромкую старую песню, звучавшую из кабины водителя. Меня разбудил ритмичный металлический хруст, совсем рядом. Автобус сломался?!
Я открыла глаза и тут же наткнулась на пристальный взгляд бабки, сидящей напротив.
– Что, Катерина, мать проведать едешь или насовсем? – строго спросила она, и цокнула, перекусывая зубами стальную проволоку из мотка.
– Проведать, на выходные.
Бабка удовлетворённо кивнула, сгибая в кольцо откусанный участок. Я заворожено смотрела, как кольчуга под её мозолистыми руками обрастает новыми звеньями, и никак не могла вспомнить кто она. Мамина подружка? Соседка? Дальняя родственница? Деревня на то и деревня – все друг друга знают. Сколько же лет я там не была? Пять? Шесть? Нет, больше, ещё до несчастного случая с моим Лёшей. Свекровь плела для него такую же защиту: крепкую и надёжную. Только Лёха упрямый был, электричество к ней подключить отказался, сказал: «не буду родного ребёнка током бить!» Статистику приводил треклятую, говорил, проще на машине разбиться – а ездим же.
Когда его из реанимации в морг повезли, а нам вещи отдали, свекровь будто помешалась: рвёт кольчугу и приговаривает «зачем? зачем?! зачем??!» Руки у неё такие же, как у этой старухи были – грубые, натруженные, а она их в кровь изодрала.
Попутчица, неверно истолковав мой интерес, разговорилась:
– Помнишь Ванюшку моего?
Я улыбнулась в ответ, надеясь вспомнить и её, и Ванюшку. Место рядом с ней пустовало, Вова спал – так что я оставалась единственным доступным слушателем. Порывшись в сумке, она протянула мне мобильник:
– Смотри, не дождался тебя женишок, нашёл другую!
С заставки на экране телефона глядел смутно знакомый тёмноволосый мужчина, обнимавший красивую девушку. Ну конечно! Соседский пацанёнок, таскавший мне всю цветущую растительность со своего участка от сирени и пионов до ноготков и одуванчиков. Увы, мне было пятнадцать, а ему тремя годами меньше – непреодолимая разница для подростков. А встреться мы сейчас, кто знает…
Тётя Даша (её имя мне тоже удалось вспомнить) тем временем продолжала хвастаться:
– Бросил, наконец, свой бизнес-шмизнес и за ум взялся. Невесту хорошую нашёл, землю прикупил от меня через два огорода и дом строить будет. Уже и с подрядчиками договорился.
– У-у надо же, какой молодец, – восхитилась я, тщетно пытаясь скрыть зависть.
Вот бы и нам с Володей поселиться в деревне, чтобы никаких переработок, секций, начальников, а главное – никаких детей.
– Домину задумал построить двухэтажную, с балконом, – щебетала тётя Даша, уже не нуждаясь в одобрении,– а потом ещё рядом земли прикупить и сад разбить!
– Наверное, дорого…
– Не дешёво, – старушку прям таки распирало от гордости, – А Ванюша на хорошую работу с сентября пойдёт. В нашу школу, детей учить биологии! Я ему уже и защитную сферу купила и кольчужку плету.
Она, не церемонясь, бросила кольчугу Володе на колени:
– Пусть твой примерит, мне со стороны посмотреть надо.
Разбуженный Вова с испугом уставился на металлическую сеть, придавившую его ноги к сидению. Он дёрнулся, и стальные звенья, как живые, заскользили вниз. Тётя Даша, коротко ругнувшись, подхватила кольчугу и на этот раз протянула Володе в руки:
– Примерь, сделай одолжение. Вы с моим Ванюшкой одного роста, хочу посмотреть рукава — не коротки ли.
Кольчуга села на Вову идеально, он приосанился и одарил нас игривой улыбкой. Тётя Даша тут же растаяла:
– КрасавЕц! Ты, Катерина, береги его.
Воспоминание кольнуло резкой болью внутри: так же свекровь мне говорила, точь-в-точь, а я не уберегла. И не простила она ни меня, ни Аньку – за девять лет даже не заглянула ни разу. Я обернулась к Володе: «снимай!» и дёрнула кольчугу вверх. Палец застрял в одном из звеньев и от резкого движения кожа на средней фаланге ободралась. Ранка медленно наполнялась кровью. Вова полез в аптечку за пластырем, а бабка засмеялась: «ерунда, до свадьбы заживёт».
– До свадьбы? Мой муж в могиле, его жена сбежала! – крикнула я попутчице и разревелась. Тётя Даша смерила меня осуждающим взглядом и вернулась к плетению кольчуги. Остаток пути мы проделали в молчании, только Вова шептал утешения и дул на мой оцарапанный палец. Постепенно успокаиваясь, я осознавала, как грубо прошлась по больной теме. О жене, бросившей его с шестилетним сыном, мы не говорили даже наедине. Оба понимали: за такое она может остаться без подъёма, и Володька её жалел, а я… Знаю, никому нельзя желать бессильной старости, но она заслужила: вырастила чудовище и оставила Вову на растерзание!
За окном мелькнула вывеска «Солечнокруглое», и я прилипла к стеклу. Почему-то казалось, что мама придёт встречать, хоть она ни разу этого не делала. Автобус, подпрыгнув на лежачем полицейском, остановился. Мы вышли и тут же были облаяны и обнюханы здоровенной дворовой псиной. Её оттащил хозяин, наш сосед, чьё имя благополучно стёрлось из памяти, также как и имена двух женщин, подошедших за ним. Все они узнавали меня, и нам с Вовой едва удалось вырваться из круга знакомых и избежать неприятных расспросов.
Чуть не бегом унеслась я по дорожке к дому. Володя, тащивший наши чемоданы, с трудом поспевал за мной. Надо было позвонить, а не смской время приезда высылать. Сглазить боялась: вдруг в последний момент Анька появится и никуда не отпустит. А ну как сейчас придём к заколоченному дому? С мамой уже месяца три как не созванивались, с самого восьмого марта – кто её знает, где она сейчас?
Дом спрятался в белом великолепии цветущих яблонь и вишен, только крыша выглядывала поодаль. Я засунула руку между столбиками забора и нащупала щеколду. От сердца сразу отлегло: заперто изнутри – значит мама дома! Она, в неизменном красном спортивном костюме, стояла на цыпочках, спиной к нам и цепляла гамак за ветку старой яблони. И сразу захотелось подхватить её на руки и кружить, кружить, подняв над головой, как в детстве, когда я хотела, чтобы она стала балериной. Мама всегда была красавицей, лёгкой, воздушной и работа на ферме совсем ей не подходила. Увы, в балетное училище её не взяли и, заручившись поддержкой бабушки, я отдала маму в театральное. Она закончила учёбу с красным дипломом, но с ролями не везло. Брали только изредка на второстепенные. Сбережения таяли и, не солоно хлебавши, вернулись мы в деревню. Мама устроилась ведущей на местный телевизионный канал, а отработав до подъёма, отказалась от руководящей должности и в город переезжать не стала. Лишь иногда ездила на озвучку мультфильмов. Голос у неё был юношески – звонкий.
Я остановилась в нерешительности. Давно уже не кидались мы друг к другу в объятья при встрече. Тяжело дыша, меня нагнал Вова. Женщина, обернувшаяся на звук шагов, на секунду показалась чужой. Отросшие седые корешки слишком коротко остриженных волос, подчёркнутый незнакомыми морщинами кривой рот, очки в тяжёлой оправе и взгляд: растерянный или даже испуганный. Но стоило ей выпрямиться и, улыбаясь, подойти к нам – наваждение прошло, рядом стояла прежняя мама.
– Здравствуй, Катерина, кого привела?
– Володя. Анна Семёновна, – отрекомендовала я.
– Ты не рассказывала, что у тебя есть сестра, да ещё такая красавица! – воскликнул Вова.
Мне захотелось сквозь землю провалиться от отвращения. Теперь мама решит, что я встречаюсь с бабником-подхалимом. Однако Володино обаяние и тут не дало осечки. Минут через десять мы сидели за чаем на жаркой от солнца веранде, и довольная мама делала Володе гигантские бутерброды, рассказывая о приключениях своей юности, а заодно и моего детства. Я вначале слушала настороженно: вдруг проговорится о чём-то стыдном? И заодно вспоминала это неприлично-личное. Как я чуть в яму в дворовом туалете не провалилась, как наврала, что уже умею читать и была позорно разоблачена соседскими детьми, как села на муравейник и…
Вдруг мама спросила:
– Где завтракала утка в твоей любимой песне?
– Цесарка! – возмутилась я и попыталась напеть. Мама подхватила, безбожно путая слова, Вова принялся отбивать ритм коробкой печенья. А потом он вспоминал свою любимую мелодию, и оказалось – я её знаю! Сидя на стареньком продавленном диванчике посреди солнечной деревянной веранды и глядя на вишни, обступившие дом со всех сторон, мы погрузились в воспоминания. Прошлое, согретое любовью родных и счастливое бескрайними возможностями, здесь было реальней настоящего, и в нём хотелось остаться навсегда.
Мама то и дело вытаскивала на свет наши неприлично-личные маленькие секреты, но я перестала стесняться. Все они превратились в поводы для смеха. Кроме одного. Стоило маме рассказать, как она случайно отметила перенос выходных на моём календарике «больных» дней – как я вспомнила: сегодня двадцать восьмое, а должны были быть двадцатого… двадцать первого в крайнем случае. И меня затрясло от накатившего ужаса. Нет, не может быть. Это нервы, передоз мороженым, поездка – да всё что угодно. Всего неделя. Это ничего не значит. Мы предохранялись.
Я оставила их болтать и выскочила на улицу, выдумав срочный звонок на работу. Аптека осталась на прежнем месте и даже оказалась открытой. Я купила четыре коробки тестов и, не решаясь проверять дома, заперлась в туалете на заправке.
Две полоски… и… две полоски… и две, и ещё две, и ультрасовременный, дорогой с точной датой зачатия и вероятностью девяносто процентов: мальчик. Полосатые картонки валялись на чистом кафельном полу, а я смотрела на них и не верила. Казалось, я опять попала в бредовый мультфильм и нужно только выбраться, скинуть плащ, вдохнуть душистый майский воздух. Не может этого случиться в такой замечательный день. Так не бывает.
Когда дверь несколько раз настойчиво попытались открыть снаружи, я собралась с силами и вышла. Домой идти нельзя. Они сразу догадаются, не смогу я такое скрыть, две полоски словно на лбу отпечатались. Выйдя с заправки, я свернула на ближайшую улицу и пошла вперед, неважно куда. Такую новость, как готовую разорваться бомбу, нужно унести подальше от дома.
Беспощадный часовой механизм во мне отсчитывал секунды до взрыва, и я знала – спасения нет. Через три–четыре месяца живот станет заметным, и Вова сделает мне предложение. Я не смогу отказаться – Анька заставит, и тот, другой внутри… они быстро начинают управлять нами. Еще через несколько месяцев Вова окажется в окружении сразу трёх монстров: своего, моего и общего. И если от его сына можно отделаться тумаками, никто не знает — чего ждать от нового. Редкая наследственная аномалия. Редкая. Один на пятьдесят тысяч… какова вероятность второй раз попасть в эту единицу? Можно всю беременность консультироваться с врачами, рассчитать вероятность до трёх нулей после запятой. Но даже если окажется одна на пятьдесят тысяч, для нас она будет пятьдесят на пятьдесят, как для той блондинки из анекдота – или да, или нет.
Дорога у меня под ногами закончилась, и я с мазохистским наслаждением принялась прокладывать себе путь через поле сорной травы. Ноги тотчас обожгла крапива, больно хлестнула осока, невесть откуда взявшаяся коряга оставила на голени длинную царапину. Мало! Я заслуживаю быть разодранной в клочья.
Наследственная аномалия. Не было никакой машины. Никакой аварии. Мама врала. Как будто можно обмануть ребёнка… или взрослого. Как будто каждый из нас не делает рано или поздно этот гадостный сознательный выбор: быть обманутым.
Отца убила я. И убийцу Лёхи родила тоже я. И сейчас я вынашиваю смерть для Вовы.
Не лучше ли уничтожить причину на корню? Жалкое существо, недостойное жизни. Раньше всё было просто: специальные отделения при каждом роддоме, одна подпись и скромная плата за работу врача. Теперь остались только клиники в больших городах. Обязательный трёхмесячный цикл психотерапии, да ещё и сообщают всем родственникам, друзьям и на работу. После такого прессинга неудивительно, что число прерываний жизни при незапланированной беременности сократилось почти до нуля. Гуманисты хреновы! Вот что теперь — самой вешаться? Или топиться? Или снотворного наглотаться? Страшно: этот внутри пострадать может. А его-то за что?
Поле от новой дороги отделяла канава с зацветшей водой. Я перемахнула её прыжком и, оступившись на скользком краю, уцепилась за осиновый куст. А жить то хочется. Должен быть выход.
Встав на твёрдую почву за канавой, я огляделась. В сотне метров справа заканчивались деревенские дома, слева зеленели поля картофеля. На холме передо мной сиял на солнце золочёный купол со знаком венеры. Пологая лестница с пандусами по краям вела в обитель добрых жён. Крепко вцепившись в перила и неестественно изгибаясь поднимался по ней лысеющий мужчина средних лет в заношенном сером костюме. Помочь инвалиду подняться выбежали две юные служительницы в облегающих коротких платьях. Я ощутила укол совести. За всю жизнь только один раз оставляла пожертвования в фонд жён, и то – копеечное, за компанию с подругами. А скольким моим знакомым они помогли! Одним семью укрепить, другим снова поверить в себя после беды, третьим и просто советом или лаской. Добрые жёны никому не отказывают. Любой: нищий, старый, уродливый – может получить их любовь.
Спасительное решение сложилось в голове за долю секунды. Ну конечно! Это же так просто: отказаться от прежней жизни, вступив в ряды добрых жён. А мой ребёнок, как полученный на службе, станет общим для всех матерей, и будет у него не один десяток братьев и сестёр. Такая семья с любой аномальной сверхсилой совладать поможет.
Я шагнула вперёд и остановилась, не решаясь ступить на лестницу. А как же Вова… мама. Как же Анька? Кого она будет за ногу выволакивать из-под одеяла по утрам, с кем обсуждать Серёжку с задней парты, кому подсыпать в кашу витаминки…
Я ведь даже не знаю, как часто добрым жёнам позволено встречаться с родными? И простят ли они мне это решение…
Побуду с ними ещё хотя бы месяц, а потом… вдруг в этой аптеке все тесты бракованные?
***
Я торопилась домой, срезая путь через узенькие проходы между домами. И как не забыла за столько лет! Наверное, меня уже хватились, я даже телефон не взяла. Чем меньше оставалось пройти, тем тревожней становилось на душе. Мимо последних трёх соседских участков я пролетела бегом и оказалась у маленькой калитки с другой стороны от дома. На дорожке между клумбами стоял невысокий коренастый подросток в льняном костюме цвета хаки.
– Так я с тобой плохо обращаюсь? Детских прав меня лишить захотел? – чеканя слова, поинтересовался мальчишка и пнул что-то, скрытое от моих глаз нарциссами, армейским ботинком.
– Инспектору плакался… А ты знаешь, что делают с ябедами?
– Он не виноват! – крикнула я и вбежала через калитку в сад.
Мальчишку опустил уже готовую к удару ногу и с интересом смотрел, как я стараюсь поднять лежащего на клумбе Вову. По его лицу текла кровь, и он никак не мог встать. Я с ужасом понимала, что о бегстве не может быть и речи.
– Где мама?
– Тебя искать ушла, — Вова с трудом приподнялся на локтях и беззвучно прошептал: — Беги.
Тошка, налюбовавшись нашей беспомощностью, обратился ко мне:
– И кто же тогда виноват? Может, ты?
– Никто не виноват, нас расспрашивать стали и было никак не скрыть…
Я частила, на ходу придумывая убедительные причины, и знала – не поможет. В его прищуренных глазках читалась только одна мысль: «куда бы еще ударить». Я смотрела на него, как заворожённая, боясь дать подсказку. Только не живот! Пожалуйста, только не живот… – прорвалась непрошенная мысль и Тошка усмехнулся, прочитав.
– Братика мне заделали?
– Не тебе! – раздался звонкий голос прямо с неба, и раньше, чем я осмыслила чудесное избавление, между нами приземлилась спрыгнувшая с мыслелёта Анька.
– Отвали от моей семьи, – прошипела она.
– А то что?
Он подпрыгнул, целясь с вертушки Аньке в голову, но она перехватила его за лодыжку и, легко раскрутив над головой, как куклу зашвырнула на крышу парника.
– Отвали. От моей. Семьи. Понял?
Её волосы, собранные на затылке в хвост, шлёпнули по спине, как у сердитой кошки.
– Угу.
Тошка, кубарем скатившись на землю, похромал прочь. И очень вовремя. Из ворот к нам спешили мама с тётей Дашей.
Совместными усилиями Вову перенесли в гостиную и уложили на кушетку. По счастью, никаких серьёзных повреждений у него не было. Он тихонько поскуливал, когда мама обрабатывала его ссадины йодом, а тётя Даша хихикала: «до свадьбы заживёт!»
В этот раз я не возражала. До свадьбы так до свадьбы. С мамой и дочкой мы нашего старшего мужчину в обиду никому не дадим и младшего воспитаем таким же добрым. В том, что будет мальчик, я уже почему-то не сомневалась.
– Ах ты я ж совсем забыла! Пришла-то по делу! – воскликнула соседка.
И когда все головы повернулись в её сторону, тётя Даша вынула из рюкзака уже готовую кольчугу и повесила на стул у изголовья кушетки.
– Мой то, гадёныш, переезжать раздумал! Вишь, нашёл в городе мадаму и при ней остаётся. Так что кольчугу я тебе дарю! – она улыбнулась Вове и продолжила со вздохом, – а вот кто теперь будет детишек в школе биологии учить и новый дом заселит?
Моё сердце радостно забилось: а может… в глазах Вовы читалось: «да!»
– Мы! – ответили хором и рассмеялись.
– Молодцы! – похвалила тётя Даша, – Ну, а ты чего уши развесила? Согласна остаться в деревне? – спросила она у Аньки.
Анька закивала и вдруг испуганно сдёрнула резинку с хвоста, прикрыв волосами отцовские «лопоушки». Мелькнувшая догадка показалась мне совершенно бредовой, но я всё-таки спросила:
– Ты что, из-за меня уши прячешь?
– Ага… – дочка виновато опустила голову, – ты, когда их видишь, расстраиваешься.
***
Ленка поманила меня рукой и прошептала: «идём, ты должна это слышать». С тех пор как Анюта наконец-то перестала её ставить мне в пример, мы неожиданно подружились и бывшая «миссис Совершенство» оказалась просто славной. Она научила меня двум полезным упражнениям на растяжку и трём рецептам не менее полезных блюд. Наши дочки скучали друг без друга, и мы часто навещали Ленкину семью в городе, а они охотно приезжали в наш новый дом.
За две недели, прошедшие с последней встречи, у лучших подружек накопились новости, и я прекрасно знала: будут полночи секретничать. Мне их болтовню подслушивать не хотелось, но Ленка чуть ли не силой подтащила к дверям Анютиной комнаты.
– Помнишь, детский садик от нас через двор? – шепнула она мне в ухо.
– Вроде помню.
– Так от его названия одна буква отломалась и послушай, какую страшилку дети сочинили!
Мы прислонились к двери и услышали «страшный» голос Оли:
– … ещё в «детский ад» попадают те, кто взрослых обижал. Одних убивают прямо у мам в животике.
–Нееееет, – ахнула моя дочка.
– А тех, кто всё-таки рождается, заставляют есть то, что они не любят, учиться чему не хотят и больно бьют по попе.
– А когда они вырастают, их отпускают к нам? – с надеждой спросила Анька.
– Нет, они становятся злыми взрослыми и обижают своих детей, а потом старятся и умирают в одиночестве.
– Так не бывает! – возмутилась Анька, — Даже если бы у меня силы не было, мама с папой меня бы всё равно любили, и бабушку тоже.
Девчонки заспорили, а я утащила Ленку от дверей. Дальше уже неинтересно, когда моя дочь права, она кого угодно переубедит. Да и Володя пирожных целую коробку приволок: можно оттянуться по-детски!
Я собрала всех желающих перебраться эльфов с того загныдника и тихо вздохнула. Это только кажется легким – открыл экран и пусть шуруют вперед, к светлому будущему. На деле нужно сначала найти желающих, организовать их – не бегать же к каждому домой и не ждать, пока они свои шмотки соберут и всех родичей перецелуют. Потом надо организованных проверить на явные признаки болезни, наличие мелких детей, которые имеют поганое свойство теряться в самый неподходящий момент, успокоить некоторых особо плаксивых гормональных женщин, выслушать слишком умных мужчин, всегда знающих, как лучше делать. А после перехода начать все сначала – пересчитать пришедших, проверить наличие детей, которые могут удрать через экран в толпе и не заметишь. Отвести всю шайку в местную клинику на дезинфекцию и осмотр – мало ли, вдруг у них там есть болячки, каких нет в этом мире. С ранеными проще – их можно оставить в лечебнице на попечение врачей и умыть лапки.
И только после всего этого можно идти к городскому главе и распределять это добро по домам, узнавать, какую работу они раньше выполняли и что умеют, дальше уже городские власти подыскивают потеряшкам занятие и должности. А мне можно послать всю эту толпу к чертовой бабушке и пойти пожрать. Есть хочется не потому, что я потратила уйму энергии – по правде, я всего лишь открыла экран и делов-то. Нет, есть хочется из-за стресса. Много неорганизованного народу – всегда стресс.
Эльфы этого дикого мира были неплохо организованы. Почти как наши подопечные хаоситы. Детей не теряли, дружно собрались на площади столицы одного лояльного к разным расам государства, расставили по номеркам в очереди свои баулы и даже помогали переходить тем, кто самостоятельно передвигаться не мог. А так же сказали, что оповестили своих знакомых и когда они будут готовы, власти города свяжутся с нами, благо связной шар лежал у градоправителя, который хоть и стребовал немало золота, но все условия выполнил честно. Никаких воплей, криков, подзуживаний, религиозных проповедей на площади при исходе не было и за это ему огромное спасибо. Вздумай святоши устроить погром здесь и сейчас, жертв было бы не миновать.
Сумеречные вообще классные ребята. Я отправила их на Синтэлу – там еще мало народу, и свежая кровь не помешает разбавить почти выбитых эльфов. Жаль, с восстановлением популяции у них намного хуже, чем у людей. Светлые еще думали, редкие встреченные мною темные эльфы тоже пока колебались. Жертвенная психология – «авось обойдется» так просто не вышибается из долгоживущих ребят. Но я знаю этот типаж клириков – они не отступятся, пока не уничтожат всех «не людей». А потом примутся за людей – надо же искать где-то ведьм и отродий для костров и показательных казней? Имидж нужно поддерживать.
После показательной акции устрашения клирики временно затихли. Их предводитель благополучно почил во время взрыва, а желающих сесть на престол было слишком много, чтобы выбрать одного главного без шума. Почитатели местного божества разделились и сейчас занимались любимым делом – грызней за власть. Ну и прекрасно. Пусть лучше режут друг друга, чем несчастных демонов и неповинных ни в чем, кроме острых ушей и другого цвета волос, эльфов.
И вот родной корабль. Я уже собиралась отправиться на кухню перекусить, как ко мне подошел Шеврин. Черный слегка улыбнулся и вдруг подхватил меня на руки. Опешив, я даже не смогла ничего сказать. Ну и что это все значит?
— Слушай, ты чего? – если Шеврин уже так себя ведет… от Шеата такое можно ожидать, но от дракона смерти, который самое большее, что может сделать, это чмокнуть в щеку и только после смертоубийства отряда хаоситов?
Дракон молчал и шел по коридору, а я ничего не понимала. Лежать на плече, как мешок, было не слишком удобно. Стукнула его по плечу раз, другой – не помогло. Черный шел молча с загадочной улыбкой Моны Лизы и меня начинало клинить.
Я врезала его по плечу сильнее, он ударил меня по голове свободной рукой. Шеврин никогда не бил меня по голове! Да, он мог отлупить по заднице, но сугубо в воспитательных и эстетических целях. А тут… Я изогнулась и вгрызлась в плечо прямо через одежду трансформированными зубами. Из раны вместо крови бухнула синяя энергия, а чужие руки крепко сжали мое тело. Это сверх! Проклятье!
Оглянувшись, понимаю, что мы стоим уже на краю черной пустоты. Куда он меня тащит? Меня взбесило это все, и я поступила совсем нехорошим образом. Выгнулась, теряя форму и сунула ему под шмотки и под кожу расплывчатые руки. Мужчина истошно заорал, а я принялась жрать все, до чего могла дотянуться – подкожный слой, мышцы, поверхность ребер, если скосить руки, то можно захватить печень…
Привычная внешность Шеврина пошла полосами, между черных прядей выступили зеленые, один глаз остался карим, второй стал ярко-синим, красивые губы скривились от боли. Вот мы и управились, голубчик!
Рывком спрыгиваю с него, не вынимая рук. Жрала и буду жрать. Ты, чертов, мудак, не дал мне поесть на кухне, так прощайся со своим мясом! Сверх орал и дергался, но плазма вцепилась крепко. А нарастающая постоянно свежатинка только раззадоривала плазму. У сверхов хорошая регенерация, но тут она сыграла с товарищем плохую шутку, заставляя того испытывать все мучения заново.
Экран в совет сверхов открылся, и мы вывалились прямо перед очумевшими советниками на пол. Зеленый пытался меня оторвать от себя, но куда там! Легче разжать челюсти крокодилу… Я приподняла и сбросила тело прямо на стол.
— Ну что смотрите, пакуйте козла! Он меня похитить пытался!
— Не повезло, — нервно хихикнул рыжий и пихнул синего: — Смотри, никогда не трогай плазменных, сожрут и не заметят.
Синий вместо болтовни накинул на горе-похитителя энергетические цепи, отсекая того от всех источников магии. Только после этого я вытащила руки из охрипшего сверха и брезгливо стряхнула. Ну и гадость же! Зато сытный, ничего не скажешь…
— Еще один зеленый появится на моем корабле – сожру! Как пить дать сожру! – сказала я напоследок и собиралась уже уйти обратно на корабль.
Не, я все понимаю – пытались прибить Шеврина, тут и так ясно – муляет их неизвестный дракон с «ложной» памятью. Я понимаю, пытались прибить Ольта – там свои тараканчики и тараканища у правящей верхушки, мешал им парень. А я при чем? Такую гадость похищать себе дороже. Вот стоило оно того?
Размышления прервали наши драконы, ввалившиеся полным составом в зал совета с оружием напоготове. Рыжий икнул и тихо ткнул пальцем в связанного зеленого, полностью потерявшего свою личину.
— Это что такое? – Шеврин первым подошел к столу. – У тебя почему все следилки вырубились?
— Это все он! – шатен указал на зеленого, бешено вращающего выпученными глазами.
— Хорошо, что живая, — Шэль убрал лучемет и кинулся меня обнимать. Ну хоть кто-то. Прижимаюсь щекой к теплой желтой рубашке и слегка шмыгаю носом. Не следует забывать быть женщиной – иногда слабой и испуганной, тогда мужчины не будут бояться тебя защищать. Они знают, что я все могу, и я это знаю, но иногда так приятно почувствовать себя маленькой и слабой…
Отстранившись от своего «котика», наблюдаю занимательную картину – Шиэс накрутила на пленнике чего-то магического, от чего ему враз стало дурно. А потом достала такой же кляп, как и у его предшественника, и сунула зеленому в рот. Так вот чья это была идея! А сестричка-то извращенка у меня.
Понаблюдать долго не удалось, Шеат и Дэвис спровадили меня домой, бурча на счет того, что сильные мира тут сами разберутся, без нас. И я была не против.
— Больше одна ходить никуда не будешь, — припечатал Шеат, будто вынося смертный приговор.
— И в душ? – уточняю. – А то вдруг из слива тентакли вылезут…
— Ну тебя, — дракон щелкнул меня по носу. – Тентаклей ты сама сожрешь, а со сверхом не справишься. Но додуматься сожрать противника…
Дракон покачал головой.
— Не ожидал от тебя.
— Не переживай, он не первый, просто он заживал с той скоростью, с которой я его ела. Так что полностью сожрать не получилось.
— В следующий раз вызывай нас… — попросил Шэль, а я задумалась. Привыкшая всегда рассчитывать на свои силы, я даже не подумала их вызвать. И даже не испугалась. Вот разозлилась – это да. Но звать на помощь, когда был шанс справиться самой? Даже не догадалась. Привыкла, что всегда зовут меня и мне разруливать всякие неприятности. А тут… Стало как-то неожиданно приятно — они почуяли и сразу пришли. Бросили все дела, оторвали Шеврина от уроков и пришли к сверхам, ведь мой сигнал появился оттуда.
— Спасибо… — тихо касаюсь плеча серебряного.
— Не за что, глупыш…