Первая мысль — она останется у себя и никуда не пойдёт. Геро, вероятно, уже и забыл о том, что звал её. Из её волос ещё не выветрилась влага мягкого травяного настоя, придающего волосам шелковистый блеск, и легкий аромат розового мыла. И кожа была ещё влажной.
Боже милостивый, она играла в любовницу. В настоящую возлюбленную, которая ждет свидания с тем, кто ей желанен.
Она даже выбрала себе платье. Впервые за много лет — светлое. Единственное, старомодное, без украшений, бог знает для чего сберегаемое в её гардеробе.
Анастази всё же надела длинную батистовую сорочку и протащила голову сквозь нижнюю юбку. Потом села, сложив руки на коленях.
Нет, она никуда не пойдёт, это глупо. Она ведёт себя, как девчонка. Для неё это невозможно. Всё равно, что заставить её танцевать на балу, шаркая ножкой. Она — бывшая уличная девка, озлобленная, иссохшая, она не знает, что такое любовь, она не ведает, что такое нежность. Когда Геро увидит её в этом нелепом платье, он ужаснется и прогонит её. И пусть. Она излечится от своих надежд.
Натянула верхнюю юбку из тонкой английской шерсти, очень мягкой на ощупь, цвета разбавленных молоком сумерек, затем затянула лиф. У Анастази была своя горничная, но придворная дама чаще одевалась сама, не прибегая к чужим услугам.
Волосы, всегда туго утянутые в узел (Анастази подумывала их остричь) — она оставила свободными, чувствуя некоторую неловкость. Волос будто вовсе не было. Так благородная дама без корсета чувствует себя голой.
Любен по-прежнему исполнял её приказание и спал у дверей на тюфяке, как в те ночи, когда у Геро начались боли. Распоряжение никто не отменял, а нарушить его он не смел. Даже Геро его не убедил.
Анастази удостоверилась, что слуга-соглядатай на своём месте. Заметив её, тот попытался вскочить, но она знаком приказала нести службу дальше.
Она не раз задавалась вопросом, догадывается ли этот деревенский увалень, так удачно играющий простака, что в действительности связывает фаворита герцогини и её первую придворную даму.
Анастази могла бы держать пари, что парень далеко не так глуп, как желает казаться, и знает, что придворная дама позволяет себе несколько больше, когда бывает с фаворитом наедине.
А вторая её ставка была бы на его молчание, ибо парень вряд ли рискнет своим языком, поделившись догадкой с её высочеством. Он обязан своей должностью именно Анастази, и она гораздо ближе к нему со своим ножом для разрезания фруктов, чем самая могущественная принцесса крови.
К тому же Геро внушал этому парню странное мистическое благоговение, как нечто непостижимое разумом. Любен предан своему господину, как тот пёс в парке. Он даже у двери лежал с той же собачей готовностью.
Анастази сделала вид, что возвращается к себе и свернула к кабинету её высочества. Там её вновь одолел страх. Имеет ли она право? Смеет ли она?
Она вошла через потайную дверь очень тихо и тут же прислонилась к стене. Он не услышит. Она подождёт немного и уйдёт. У неё есть ключ.
Он чем-то занят в своем кабинете. Там горит свет. Постель не смята. Анастази закрыла глаза. Сердце бешено колотилось. Каким острым, ярким бывает страх! Она встревожена, как юная послушница, покинувшая монастырь.
Это значит, что она ещё достаточно молода — юность была изгнана, попала в немилость, и вот ей позволено вернуться и вступить в свои права.
Возможно, Геро услышал этот бешеный сердечный танец. Его тень на миг заслонила падающий из-за двери свет.
Анастази сразу пожалела, что пришла. Сейчас он увидит её, обнаружит её жалкие потуги на женственность. Геро действительно обратил внимание на её платье. Он принес подсвечник и поставил на каминную полку.
Она всё стояла, не шевелясь, у стены. Геро, пока делал по комнате полукруг, не отрывал от гостьи пристального взгляда. Ей показалось, что он улыбается, но каков подтекст этой улыбки, разглядеть не смогла.
Он подошел очень близко, любопытствуя, чуть склонил голову набок:
— Тебе очень идёт светлое, — сказал он ласково.
От звука его голоса по спине прокатилась дрожь, но тревога стихла. Анастази вдохнула медленно, с удовольствием.
— И волосы у тебя чудесные.
Он обхватил ладонями её голову, так, чтобы её темные волосы текли как струи между пальцев.
Анастази сначала закинула голову, чтобы её затылок поместился в его ладони, а потом подалась вперед, уже обретя прежнюю решительность.
Его губы были совсем близко, она видела, как тень сглаживает их зовущий изгиб, смягчает их чувственность. Она сначала прижалась щекой к его щеке, а потом, будто подкрадываясь, чуть повернула голову, чтобы найти эти губы.
Прежде они с такой жадностью не целовались. Прежде Анастази не могла себе этого позволить, ибо его губы были разбиты. А затем она была так подавлена, что не смогла распробовать их сладость.
Геро, казалось, в этом долгом поцелуе возвращал некогда утерянный навык. Это был навык любовника, который дарит поцелуи лишь той женщине, которую выбрал.
Где-то скрывалась эта умелая пылкость, таилась из тихого, горделивого упрямства, не желая становится добычей или товаром.
Что-то похожее происходило и с ней, Анастази, обнаружившей некогда утраченное искусство, которое она изгнала, как изгнала свою женственность. Она некогда запретила своим губам чувствовать и отвечать, хотела избавиться от послевкусия. Её губы истончились, иссохли, как лишенные влаги цветы.
Продажная любовь не знает поцелуев. Поцелуй — это привилегия влюблённых.
Она тянула бы это слияние бесконечно, если бы ей не понадобилось вдохнуть. Ей нужно было вынырнуть, набрать побольше воздуха, осознать земную твердь под ногами, остановить вращение над головой. Она чувствовала одновременно дурноту и легкость.
Геро расшнуровал её лиф и потянул вместе с сорочкой вниз.
Она все ещё стояла, прислонившись к стене, голыми лопатками разгадывая тканный узор. Ее кожа, похоже, истончилась и обрела почти болезненную чувствительность, пропуская каждое касание его пальцев, его губ, ещё давящее присутствие лифа, вдруг проступивший из подметки гвоздик, как огненную ленту по всему телу.
Его губы с той же умелостью, дразня, скользнули по её шее и той ключице, служившей причиной её стыда. Дальше была её грудь, которую она некогда утягивала и прятала, будто знаки порока, своей чопорностью и холодностью превосходя испанскую королеву.
Он коснулся сначала бережно, прихватывая губами жёсткий сосок, вынуждая вспомнить, избавиться от спасительного инея, наполнится кровью, уподобиться бутону, чьё предназначение — питать жизнь, затем ласковей, настойчивей, горячее поймал в ладони её маленькие груди, притаившиеся в этом тёмном убежище с удивительным согласием.
Анастази показалось, что её грудь не заслуживает столь щедрого служения, его ладоней и губ, ибо её собственные уста испытали горечь отверженности.
Она изогнулась, что найти его рот и вернуть себе прежде захваченное, ревнуя и завидуя своим соскам. Геро послушался. Он продолжал ласкать её грудь и успевал отвечать на поцелуи, которые Анастази срывала с его уст как многолетнюю дань.
Она уже избавилась от сомнений и первой неловкости. Она забыла о явленном ей в зеркале несовершенстве. Она следовала за желанием, за голодом, за восторгом и упоением. К ней пришло осознание, глупое и дикарское.
Господи, это же он, Геро, здесь, в этом мгновение, в её объятиях.
Она рвалась к нему навстречу, будто желая выскочить из собственной кожи, чтобы сами нервы были обнажены, чтобы не было этой смягчающей, малоподвижной защиты, которая сводит на нет всю тесноту и близость, чтобы всё нараспашку, навзрыд, с изломом.
Она трогала его жадно, почти хищнически, не сдерживая стона. Его волосы, его лицо, его веки, его ресницы, его губы, его грудь, его бёдра…
Всё принадлежало ей. Всё отдано ей в дар.
Она уже наступила на собственный подол и потащила вниз юбку, запуталась, нервно стряхнула. Пусть худая, с выступающими рёбрами, а колени острые, зато невесомая, гибкая, как змея, ноги длинные, и задок у неё мальчишеский. Ему достаточно подставить полусогнутую руку.
Геро подхватил её и слегка приподнял. Её ноги обхватили его стан, как схлестнувшиеся ветки. Грубый, тканный узор царапнул ей спину. Она хотела откинуть голову, но затылком ткнулась в стену.
— Давай всё же отыщем кровать, — прошептал Геро.
Она не могла говорить, только кивнула.
Она боялась его отпустить, разорвать соединившую их дугу огненного притяжения.
Когда Геро повалился спиной на покрывало, она вдруг хищнически задвигалась, зашевелилась. Зубами тянула и развязывала его шнурки, даже порыкивала от нетерпения, чтоб под сорочкой добраться до его тела, до молодой, туго натянутой золотистой кожи, чтобы целовать, покусывать, касаться кончиком языка.
Геро разжал руки и позволил ей продолжать её лисью работу. Она как будто скусывала его одежду, торопясь к началу трапезы. Геро не мешал ей, он только время от времени ловил в ладони её лицо среди растрёпанных разметавшихся волос и целовал. Потом отпускал, а она вновь принималась за работу.
Когда он остался обнажённым, она застыла над ним, опираясь на локти и колени, совершенно дикая под своими волосами. Геро ждал. Он прерывисто дышал, несколько раз с трудом сглотнул, но не дернулся ей навстречу, выдерживая ту опасную паузу, что знакома всем охотникам.
Анастази потянулась, склонилась к нему и провела языком от его ключицы, по горлу до подбородка, потом проделала то же самое от другой ключицы. Она протянула влажную дорожку по его груди, а потом обвела языком соски. Геро дёрнулся, выгнулся, но сдержался.
А потом она как будто обрушилась на него, вся сразу, в разметавшихся волосах, с растопыренными пальцами, разверстым ртом, оскаленными зубами, всем телом, впалым животом и узкими бёдрами. Ей хотелось получить его всего, поработить, одурманить.
Геро застонал, сведёнными пальцами комкал покрывало. От её горячего языка он вздрагивал, метался и кусал губы. Он отыскивал её голову, не то притягивая её к себе, не то, наоборот, отталкивая. В конце концов, он потянул её достаточно чувствительно, и она поползла, извиваясь.
Почувствовав некоторое облегчение, будто палач ослабил свои винты и блоки, он вздохнул, откидываясь, но она тут же стиснула его бёдрами, оправдывая свою хищническую природу. И сразу задвигалась.
Геро вновь задохнулся. Он сделал несколько таких движений, будто норовистый конь, желающий скинуть всадника, но только усилил их слияние.
Укрощённый, раскинув руки, он замер, а она стала двигаться медленно, плавно, волнообразно, отклоняясь то в одну, то в другую сторону, то откидываясь назад, так, что её груди задирались дерзкими наконечниками, то склоняясь к самому его лицу, чтобы добавить слияние губ, столкновение языков.
Геро, сначала безучастный, покорный, отвечал ей встречным движением. Он погладил её бедра, её груди вновь оказались пленёнными, в сладкой, соразмерной тесноте.
Теперь Анастази пришлось закусывать губы. Её власть, её верховенство таяли. Она стала слабеть.
Геро приподнялся на локте и пощекотал её нависающий сосок кончиком языка. Потом как будто вдохнул саму её плоть в себя.
Она застонала, чувствуя, как сползает, теряет равновесие. Он обхватил её левой рукой и легко перевернул. Анастази и так плохо понимала, где твердь земная, а где небеса, а тут вдруг увидела свою собственную задранную ногу, своё колено у его плеча и прежде чем провалится в сладкое забытье, успела подумать: «Какое же оно острое!»
Она забылась всего на мгновение, закрыла глаза, исчезла из воспоминаний и времени. «Какое счастье было бы вот так умереть» — думала она впоследствии, — «умереть счастливой».
Рассвет подкрадывался, звенел сонными птичьими голосами.
Она проснулась сразу, без полутонов дремы, как просыпается зверь в своем логове. Геро рядом уже не было. Он, одетый, сидел на краю постели и смотрел на неё.
Все свечи давно выгорели и захлебнулись. В предрассветном сумраке она не могла разглядеть его глаз. Какие они? Строгие? Печальные? Полные сожаления? Может быть, это к лучшему, что она их не видит.
Геро вдруг провёл ладонью по её волосам, по щеке. Она попыталась схватить его руку, чтобы поцеловать в ладонь, но он мягко отстранился. Тут же встал и отошёл в сторону.
— Тебе пора, — сказал он тихо.
Он отвернулся, пока она одевалась. Стоял, глядя в серое окно, будто её и не было вовсе.
Анастази знала, почему, знала, что вины его нет, знала, что иначе и быть не может, знала, что своей отрешённостью он спасает ей жизнь, но ей было больно, очень больно. Отвергнутая. В горле запершило.
Ей нужно было молчать, но она не выдержала:
— Геро, я…
— Нет, — глухо сказал он, — нет, Анастази, пожалуйста, нет.
Она услышала, как хрустнули его стиснутые пальцы. Тогда она беззвучно повернула в замочной скважине ключ и вышла.
Когда Ле Пине явился к ней за указаниями, она уже была той же Анастази де Санталь, какой была накануне вечером, в чёрном платье без украшений, с волосами, безжалостно утянутыми в узел. Глаза – два чёрных лезвия с искрой синеватой бездны.
0
0