Корделия возвращается в свою квартиру после заседания совета директоров. На ней элегантный деловой костюм, туфли на высоком каблуке. Она проходит в гостину, падает в кресло и блаженно сбрасывает туфли. Несколько минут наслаждается тишиной.
Раздается мелодия домофона. Она вздаргивает.
Корделия: Вот почему я до сих пор не обзавелась бластером? Таким маленькия хорошеньким бластером, который стреляет такими же хорошенькими сгустками плазмы.
Поднимает и идет к входной двери. Смотрит на экран, куда поступает изображение с внешних камер. Издает стон похожий на вой.
Корделия: Мама…
За дверью действительно стоит Катрин Эскотт. Но уже без шляпы. Вернее, шляпа присутствует, но размеров более, чем скромных. В далеком двадцатом веке такие шляпки называли «таблетками». Наряд ее наводит на мысли об играх в «шпионы». На ней темный обтягивающий кашемировый свитер, темный неброский кардиган и и зауженный, опять же темные, брюки. Пол лица скрывают очки. Когда дверь открывается, Катрин ужом проскальзывает в образовавшуюся щель.
Корделия: Мама, что случилось? Ты взяла кредит у авшуров?
Катрин, оставив ее вопрос без внимания, делает несколько шагов по обширной полуосвещенной прихожей. Она настороженно прислушивается и оглядывается, вытягивая шею и привстав на цыпочки.
Катрин: Это твое чудовище дома?
Корделия (растерянно): Кто?
Катрин (нетерпеливо): Ну этот твой… бандит, хулиган, грубиян… чудовище кибернетическое!
Корделия (ехидно): Это ты про «солнышко»?
Катрин передергивает.
Катрин (через силу соглашаясь): Оно.
Корделия (с сожалением): Увы, нет. Солнышко на орбитальной станции монтирует солнечные батареи.
Катрин заметно оживляется.
Катрин: Так его сегодня не будет?
Корделия: Сегодня не будет и, возможно, завтра. Мое солны… то есть, мое чудовище участвует в монтаже нового орбитального квантового телескопа. А что?
Катрин, опять проигнориров ответ, на цыпочках возвращается к двери, выглядывает и кого-то манит. Из-за лифтовой шахты появляется молодой человек лет восемнадцати. Симпатичный, светловолосый. Катрин хватает его за руку и втаскивает в квартиру.
Корделия: Это еще кто?
Юный незнакомец смотрит на нее доверчивыми голубыми глазами и хлопает мальчишескими ресницами. Вид у него совершенно несчастный и очаровательный. Одет в порванные джинсы (по настоящему порванные, а не в угоду моде) и замурзанную футболку.
Корделия: Повторяю вопрос. Кто это?
Катрин (воинственно выпрямляясь): Ну что ты заладила? Кто, кто… Это мой друг.
Корделия: Ага, друг. И сколько лет другу? Надеюсь, мне не придется нанимать тебе адвоката?
Катрин: Не придется. Ему уже девятнадцать.
Корделия: Откуда это известно? Ты видела его паспортную карточку?
Катрин: У него нет паспортной карточи. Его ограбили. И все деньги отняли.
Коделия: А подобрала ты погорельца, вероятно, на космовокзале?
Катрин: Откуда ты знаешь?
Корделия: Да так, жизненный опыт. И что требуется от меня?
Катрин: А ты не понимаешь? Пусть мальчик для начала поест!
Корделия: Так, начинается. Сначала напои, накорми, в баньку своди и спать уложи. Я вам что – баба Яга? У меня свой Иван-царевич есть.
Катрин: А это не тебе! Это мне. С тебя и твоего чудовища хватит.
Корделия: Ладно, мы не гордые. Нам и чудовище сгодится. Веди на кухню своего погорельца.
Уходит в свою комнату переодеваться. Когда, уже в домашнем костюме, возвращается, то застает идиллическую картину. Катрин по-хозяйски опустошает холодильник, расставляя содержимое на столе. Юный незнакомец жадно уписывает торт.
Корделия (несколько секунд понаблюдав за уничтожением кондитерского изделия): Как тебя звать-то, погорелец?
Погорелец (с набитым ртом): Ынофентий.
Корделия: Иннокентий?
Он кивает.
Корделия: Кеша, значит. И что ты нам, Кеша, расскажешь. Ты откуда?
Кеша: С Земли.
Корделия: У тебя там родители.
Кеша (скорбно вздыхая): Я сирота.
Корделия: А сюда как попал?
Кеша: На грузовике. Он картошку перевозил. Я немножно денег заработал, хотел гостиницу найти, по-дешевле, но уснул, прямо в зале ожидания космопорта, а когда проснулся, ни денег, ни карточки.
Он жалобно всхлипнул.
Корделия: Ага, понятно, сами мы не местные…
Катрин: Корделия, ну что ты в самом деле? Разве ты не видишь? Мальчик в беде. Ешь, Кешенька, ешь, не слушай ее. Она злая.
Корделия возводит глаза к потолку. Потом уходит и возвращается уже с чистой футболкой и джинсами Мартина.
Корделия: Ну ты, погорелец, иди помойся и переоденься. Ванна прямо и налево.
Кеша успевает запихнуть в рот еще один кусок, уже пирога с рыбой, и убегает в ванную. Корделия грозно смотрит на мать. Катрин виновато съеживается.
Корделия: Мама, это что? Альцгеймер или рассеянный склероз?
Катрин: Он был такой несчастный, такой одинокий. И… голодный.
Корделия: Если этот несчастный и голодный что-нибудь сопрет из квартиры, я вычту из твоего месячного содержания в двойном размере. И ведь как подгадала… Явилась, когда Мартина нет дома. Он бы этого погорельца вывел на чистую воду.
Катрин (в благородном негодовании): Этот твой Мартин просто хулиган. Да, я намеренно выбрала время, когда он уберется на свою станцию. Я хотела встретиться с тобой наедине, без этого твоего…
Корделия (подсказывая): …чудовища.
Катрин: И я не виновата, что на космовокзале встретила Кешу. Так получилось. Это знак свыше!
Корделия: Ты карманы проверяла?
Катрин оскорбленно молчит. Из ванны возвращается Кеша. Уже в свежей футболке и джинсах, отмытый, с мокрыми волосами. Он действительно очень привлекательный. Как раз тот типаж, что нравится дамам постарше – вызывает у них одновременно и материнские и сексуальные переживания. Снова садится за стол и продолжает трапезу. Катрин подкладывает ему на тарелку самые вкусные кусочки. Корделия хмуро наблюдает, прикидывая, куда ей в первую очередь позвонить, в полицию или в свою службу безопасности. Все заняты и никто не слышит, как открывается входная дверь и кто-то бесшумно движется по квартире.
Явление второе
Те же и Мартин.
Мартин: Так, я не понял, это кто?
Немая сцена. Но длится она долю секунды. В следующее мгновение происходит такое, чего ни Корделия, ни Катрин не могли даже вообразить. Кеша вскакивает, будто подброшенный пружиной, с нечеловеческой быстротой хватает табурет, на котором сидел, и швыряет в Мартина. Мартин легко этот табурет перехватывает, аккуратно ставит и делает грациозный рывок. Кеша ныряет под стол, вылетает с другой стороны и кидается к выходу. Мартин за ним. Катрин в ступоре. Корделия не шевелится. У человеческой нервной системы просто не хватает проводимости, чтобы вовремя отреагировать на происходящее. На такое способны только киборги. Где-то в недрах квартиры звон и грохот. Но длится это недолго. Наступает тишина. Катрин обретает дар речи.
Катрин: Что… это?
Корделия (невозмутимо): Сейчас узнаем.
Появляется Мартин. Он двигается, не торопясь, размеренно, будто и не носился только что по квартире. Тащит погорельца за шиворот. Подволакивает к столу и усаживает на тот же табурет, будто предмет какой. У Кеши разбит нос. И, кажется, выбит зуб.
Кеша(голосом изловленного участковым беспризорника): Шправилша, да? Шильный, да? Ууу, Декш бешмошглый.
Корделия (догадываясь): Так он…
Мартин: Irien-69.
Корделия: А как ты здесь оказался?
Мартин: Да шаттл со станции был. Вот я и решил пораньше. Чего до завтра ждать?
Корделия: Практически анекдот. Возвращается киборг из командировки…
Катрин (переводя взгляд с одного киборга на другого): Так он… так он тоже… к..к…к… киборг?
Корделия: Увы, мама. Твой юный, голодный и несчастный — киборг модели Irien.
Катрин хватается за сердце. Корделия смотрит в упор на «погорельца».
Корделия: Ты, жертва харрасмента, говори, кто тебя послал?
Кеша: Никто меня не пошылал. Я шам пришел.
Корделия: Ну ты еще скажи, что ты разумный, фаллоимитатор с подсветкой.
Кеша (оскорбленно): Я рашумный.
Корделия: Так я и поверила.
Мартин: Он правда разумный. Вот смотри. Какого цвета зеленая стена?
Кеша (морщась): Доштали вы со швоими штенами. Шеленая она, шеленая.
Корделия: Хм, надо же. Разумный Irien. А ну-ка еще што-нибудь шкажи.
Кеша: Чего дразнишша? Вот не буду ничего говорить!
Корделия (едва сдерживаясь, чтобы не рассхотаться): Ладно, сейчас Кире позвоню, обрадую.
Берет свой видеофон, набирает номер. Мартин тем временем тоже садится за стол, пододвигает к себе одну из тарелок. Кеша наблюдает за ним с явной неприязнью.
Мартин: Да ты ешь, не стесняйся.
Кеша: Ты мне, гад, шуб выбил.
Мартин: А ты в меня табуретом кинул! Скажи спасибо, что не все тридцать два.
Катрин издает слабый стон издалека.
Корделия: Алло, Кира? Привет. Мы тут тебе чуток подсобили, Кирпича взяли. Ага, с поличным. Ой, извини, Кешу, то есть. Иннокентия. Кто такой? Разумный. А угадай. Нет, не шестерка, и не семерка, и не Бонд. Что, нет вариантов? Irien! А вот представь, может. Мартин говорит, что разумный. Нет, не имитация личности. Кто из ваших на Новой Москве? Ковальский?
Тут уже стон издает Мартин.
Мартин: Только не Збышек!
Корделия: Почему?
Мартин: Он меня домогается!
Корделия (обалдело): Чего?
Мартин: Да не в том смысле! В голову мне лезет. Все хочет посмотреть, как там у меня все устроено. Достал. Говорит, что я Святой Грааль.
Корделия: Ух ты, а он сэр Галахад или Персиваль?
Мартин(мрачно): Не знаю.
Корделия: Не бойся, у него тут будет другая жертва для домогательств. (Кеше) Так, жертва харрасмента, отправишься в ОЗГО на санобработку.
Кеша: А потом?
Корделия: А потом найдем тебе опекуна. С этим, я думаю, проблем не будет.
Раздаются приглушенные рыдания. Катрин размазывает по лицу косметику.
Корделия: Мама, мама, ну что ты в самом деле? Ничего страшного не случилось.
Катрин: Я… я думала, он меня… лю-ю-юбит. А он… он такой же как твой, ненастоящий.
Мартин вздыхает. Кеша опускает голову.
Корделия (строго): Мартин очень даже настоящий. Он больше человек, чем большинство известных мне людей. И поверь, завоевать доверие киборга гораздо сложнее, чем доверие человека. Потому что человека можно обмануть, обольстить, охмурить, а киборга – никогда. И он тебя не обманет. Так что вытирай слезы и поедем оформлять опекунство.
Драконы…
Смешно.
«Итак, мои внуки — возможно, драконы. А я драконобабка, стало быть».
Разберемся.
Сейчас мы путешествуем по королевству, и если нашу дорогу благословят Пятеро богов, возможно, вскоре нам удастся обнять вас, дорогая бабушка.
Уже не старая женщина бережно погладила листок. Улыбнулась, покачав головой. Отозвались, наконец. Камень с души.
Путешествуете, значит, внучки?
Мы будем ждать. И попробуем по мере сил ускорить встречу. И прежде всего вычислить, кто принес от вас весточку.
Кажется, я догадываюсь, кто это.
Ни пуха, ни пера вам, мальчики, — шепнули ее губы. — Ни пуха, ни пера.
Эвки Беригу не ладил с огнем. Точнее, с его Знаками. Лишь Пятеро знают, по какой причине эти Знаки, начиная с атакующего Тулипал до банального согревающего не впечатывались в его сферу и, соответственно, не входили в его личную копь. Любопытный Познающий тоже отчаянно желал бы это узнать, но увы, Пятеро ему являться не пожелали (даже тогда, когда, следуя традициям вылупления из личинок, молодой маг как следует дохнул из жаровенки с глюшь-травой). Нельзя сказать, чтобы запретная травка совсем не подействовала — по пробуждении бывшие личинки долго оглядывали дикий раскирдаш в занятой комнате, пытаясь разобраться, что со всем этим делать. Но всеведущие, увы, своим присутствием это место не осветили. И знаниями, естественно, не поделились.
А уроженцу Теплого Берега даже в приюте было распрозверски холодно. Что уж говорить о столице, где личинки завершали образование.
Наставники, с которыми юный вельхо в свое время делился затруднением, сложностью ситуации проникаться не спешили, а вместо необходимой консультации так и норовили послать его погреться другими методами. И чаще всего — за какой-нибудь остро нужной для приюта либо наставников работой. При всей любознательности Эвки семи отмытых полов (длительные однообразные движения — прекрасная тренировка терпения и сосредоточенности, юноша!), восстановления взорванного учебного пособия (чучела гнилюка болотного) и отлова по коридорам и подвалам родного учебного заведения мышей с их последующим бритьем (упражнение на внимание вкупе с терпением и заодно — на точность движений, ибо загрязненная кровью шерсть в учебные амулеты не годилась, а шерсть мыши парализованной путала чары и тоже не подходила) хватило юному магу для того, чтобы понять: свои проблемы решать лучше самому.
Книги же, где будущий член Руки теоретически мог отыскать ответы на свои вопросы, далеко не всегда эти самые ответы давали. Смотрители книжных хранилищ терпеть не могли лазить в дальние подвалы за чтением сверх рекомендованного ученикам и недовольства своего не скрывали. А если и лезли (тщательно изучив, не является ли затребованная книжка запрещенной), то в половине случаев книги либо не было по каким-то причинам, либо в ней недоставало страниц, либо случалась еще какая-то беда.
Эвки пожимал плечами и запасался вещами потеплее.
Со временем он научился пользоваться согревающими амулетами (чужого производства) и такой же одеждой, и проблема сгладилась, хоть и не совсем.
Зиму не любил, зимние выезды на разбирательства переносил с трудом, норовя забиться под крышу и разбираться там, а уж дежурства на свежем воздухе зимой… вы про пытки слышали? Вот-вот, и Эвки Беригу заставлять торчать зимой на холоде то же самое! Проявите человеколюбие!
Но увы, есть в жизни события, которых избежать невозможно. Если, конечно, у тебя есть разум и совесть.
Даже в самом закрытом городе люди должны есть. И одеваться. И получать необходимое для своего ремесла: кожи, ткани, шерсть, металлы и руды, дерево и камень… А посему сквозь единственные оставшиеся открытыми городские ворота тонким ручейком текли и текли повозки с товарами и люди. Поэтому и приходилось вельхо дежурить на воротах вместе со сторожей — день и ночь, сутки напролет. Руке отчаянно не хватало времени, а новые маги еще не готовы были к самостоятельным действиям, так что на воротах встали пятерки, сформированные по смешанному принципу: один вельхо, прошедший посвящение, трое новеньких и один приданный сторожник (желательно с магией) для связи с остальными… ну и чисто на всякий случай. Всякие случаи, первый из которых случился в аккурат на следующий день после определения последовательности дежурств, убедили в том, что сторожник, есть там у него магия или нет, совсем не лишний элемент. Маг — тоже человек, и может банально замотаться, отвлечься на вопросы жадных до знания новичков, в конце концов, сбегать по личным нуждам… а тренированный сторожник стоял нерушимой скалой. Внимательной. И неподкупной (четыре вельхо хорошо тренируют это полезное качество).
— Фелл, ты просто ангел! – запихнув в рот остатки особо нажористого куска пиццы, Энди Квил облизал липкие пальцы.
— В натуре, похож! – поддакнул Рой Ларсен, слизнув с нижней губы капли соуса.
Кроули поморщился, кинул взгляд на своего чудаковатого соседа, в ответ на похвалы скромно опустившего глаза. Парень и вправду выглядел так, что впору на рождественскую открытку, нимба и крыльев только не хватало. Даже самый строгий папаша отпустил бы с ним на прогулку свою дочь, только вот Эзра Фелл не спешил звать на свидание девчонок.
Он и по характеру соответствовал внешности, взять хотя бы эти его пироги, или безотказность если требовалась помощь с домашними заданиями, да и в целом…
У Энтони Кроули не так давно появилась в жизни новая миссия – не дать разным проходимцам пользоваться добротой Фелла. Но их обитающие по соседству однокурсники на роль проходимцев вроде не подходили, они не выклянчивали пиццу, Эзра сам предложил в качестве гуманитарной помощи пострадавшим от зловредного воришки. В голове Кроули уже почти сформировался план, в котором эта самая пицца сыграет свою роль. Ведь если на их этаже завелась крыса, дойдет очередь и до них. Даже если таскать с собой кредитку и весь нал, вор все равно найдет чем поживиться если вломится к ним в комнату, есть же его любимый плеер и коллекция пластинок, бр-р-р, подумать страшно. А Фелл так дрожит над своими книгами. Нет, с проблемой надо разобраться как можно скорее.
— Слушайте сюда. Будем ловить эту падлу на живца. Расскажите всем как Фелл угостил вас пиццей, с намеком на то, что деньжата у него водятся. Думаю, вора не придется долго ждать.
План Кроули удался – Квил и Ларсен растрепали всем подряд про пиццу и про деньги, присланные Феллу предками, между делом намекнув, что пятничным вечером они вчетвером зависнут в местном пабе неподалеку от студенческой резиденции.
В назначенный день выдвигались шумно, вряд ли кто-то на этаже не заметил их ухода; вернулись через черный ход, предварительно позаимствовав ключи у администратора пока он дремал на своем посту, засели в засаде у пожарной лестницы, откуда просматривался весь коридор. Ждать пришлось около получаса, в итоге появление вора едва не пропустили – ну кто бы мог подумать на рыхлого добродушного Фредди Барнса? Особенно если он шагает по коридору по направлению к душевой в банном халате с полотенцем под мышкой.
Поравнявшись с их комнатой, Фредди воровато огляделся, стремительно скользнул к двери и, вынув из-под полотенца отмычку, с легкостью вскрыл замок, поковырявшись в нем не больше минуты.
А спустя еще пару минут, поимка вора состоялась – Барнс сидел, вжавшись в кресло и загнанно дыша, исподлобья пялился на окруживших его соратников по альма матер, чьи выражения лиц не предвещали ничего хорошего.
Последующий далее диалог изобиловал взаимными угрозами и обещаниями всяческих благ; Фредди в итоге сдался, пообещав вернуть все украденное и в ближайшее время перевестись из колледжа куда подальше в обмен на невмешательство полиции и молчание.
Эзра в диалоге не участвовал, и в его взгляде явственно читалась жалость, но отчего-то Барнс счел именно его инициатором всей операции и именно на него направил свою месть.
Немезида нагрянула месяц спустя, промозглым осенним вечером, приняв облик кузена Барнса, мелкого криминального авторитета.
Кроули как раз возвращался с занятий, сильно озабоченный своей курсовой работой по истории искусств, которую надо было сдать уже завтра, и которую он еще даже не начинал. Услыхав странные звуки в одном из многочисленных переулков, примыкающих к Лили Клоуз, он проявил гражданскую сознательность свернув с пути и сделав несколько шагов вглубь слабо освещенного тоннеля между двумя зданиями старой постройки.
Первое, что бросилось ему в глаза – трепещущие от еле заметного ветерка книжные страницы и мокнущий в луже переплет рядом с валяющейся на земле раскрытой сумкой.
Их было трое – тех, кто окружил невысокую фигурку в коротком светлом драповом пальто, по уши замотанную в шарф; взгляд Кроули словно фотокамера зафиксировал заломленную назад руку, прикушенную губу и грязную пятерню с обломанными ногтями в светлой шевелюре, похожей на птичий пух.
Кроули никогда не питал склонность к насилию, предпочитая расправляться с недругами с помощью хитроумных проделок. Но картина у него перед глазами выглядела настолько вопиюще неправильной и уродливой, что от этого зрелища все его внутренности вывернулись наизнанку, как ему показалось.
Никому бы в голову не пришло тронуть Эзру Фелла хоть пальцем. Это было нечто такое, само собой разумеющееся – Фелл и насилие находились где-то в разных концах Вселенной, вещи радикально далекие друг от друга, совершенно несовместимые.
В следующий момент словно пелена опустилась на глаза Кроули и он плохо запомнил свои дальнейшие действия. Кажется, он кинулся на шпану с яростью львицы, защищающей детенышей, запомнился лишь собственный шипованный ботинок, врезавшийся в квадратную челюсть здоровяка с кулаками, похожими на дыньки и глаза его приятелей, исполненные священного ужаса, словно они встретили ожившего героя голливудских боевиков.
А потом они с Феллом бежали что есть мочи, зачем-то держась за руки; тот улыбался, не обращая внимания на кровоточащую губу, какой-то странной шальной улыбкой и уличные фонари яркими точками мерцали в его глазах.
***
— Глянь-ка на это, что думаешь?
Вынув из кармана обрывок бумаги, испещренный непонятными письменами и запятнанный кровью по краю, упакованный в прозрачный пакет для улик, Кроули демонстрирует его Феллу.
Тот тянется вперед, кажется, всем своим существом с выражением неподдельного страдания на физиономии, всплескивает руками.
— Бог мой, какое варварство!
— Знакомая вещь?
— Да, разумеется, да… Сейчас…
Суетливо повернувшись, Фелл обшаривает взглядом многочисленные книжные полки в своей маленькой гостиной и находит нужный том буквально через минуту.
Книгу средних размеров с пожелтевшими скукожившимися страницами и растрепанной обложкой он держит в руках невесомо будто раненного голубя, торопливо, но бережно листает и почти сразу натыкается на вырванную страницу.
— Это просто кошмар! Кто мог такое сотворить?
— Тот, кто притащил Дика-заику в твою церковь и вскрыл ему грудную клетку. Хватит причитать, лучше скажи что это за книга.
— Сборник заклинаний для изгнания демонов Кристофера Холстера. – Произносит Фелл уже более спокойным тоном. – Понимаешь, этой книге сто сорок два года, я купил ее на барахолке по чистой случайности, это раритет…
— Хм. А разве для экзорцизма используют не молитвы?
— Разумеется, если речь идет об официальном обряде, совершаемом служителем церкви, но автор этой книги, судя по всему, принадлежал к древней секте охотников на нечисть, это фанатики, к традиционным религиозным течениям отношения не имеющие.
— Мда. – Кроули задумчиво ерошит рыжеватую шевелюру, морщит лоб. – Какой-то утырок решил, что в Пимси вселился демон, притащил его в храм и решил демона изгнать. И этого утырка придется искать среди местных – каждое новое лицо здесь как муха в молоке, пересуд хватит на месяц, даже если человек проездом. Полный отстой.
— Если я смогу чем-нибудь помочь…
Кроули окидывает Фелла задумчивым взором. В конце концов, у того всегда была светлая голова, почему бы и нет, тем более, что он всех здесь знает. Детективу-инспектору не полагается раскрывать ход следствия посторонним, но если есть шанс распутать дело и вырваться из этого захолустья побыстрее, то грех им не воспользоваться.
Первая мысль — она останется у себя и никуда не пойдёт. Геро, вероятно, уже и забыл о том, что звал её. Из её волос ещё не выветрилась влага мягкого травяного настоя, придающего волосам шелковистый блеск, и легкий аромат розового мыла. И кожа была ещё влажной.
Боже милостивый, она играла в любовницу. В настоящую возлюбленную, которая ждет свидания с тем, кто ей желанен.
Она даже выбрала себе платье. Впервые за много лет — светлое. Единственное, старомодное, без украшений, бог знает для чего сберегаемое в её гардеробе.
Анастази всё же надела длинную батистовую сорочку и протащила голову сквозь нижнюю юбку. Потом села, сложив руки на коленях.
Нет, она никуда не пойдёт, это глупо. Она ведёт себя, как девчонка. Для неё это невозможно. Всё равно, что заставить её танцевать на балу, шаркая ножкой. Она — бывшая уличная девка, озлобленная, иссохшая, она не знает, что такое любовь, она не ведает, что такое нежность. Когда Геро увидит её в этом нелепом платье, он ужаснется и прогонит её. И пусть. Она излечится от своих надежд.
Натянула верхнюю юбку из тонкой английской шерсти, очень мягкой на ощупь, цвета разбавленных молоком сумерек, затем затянула лиф. У Анастази была своя горничная, но придворная дама чаще одевалась сама, не прибегая к чужим услугам.
Волосы, всегда туго утянутые в узел (Анастази подумывала их остричь) — она оставила свободными, чувствуя некоторую неловкость. Волос будто вовсе не было. Так благородная дама без корсета чувствует себя голой.
Любен по-прежнему исполнял её приказание и спал у дверей на тюфяке, как в те ночи, когда у Геро начались боли. Распоряжение никто не отменял, а нарушить его он не смел. Даже Геро его не убедил.
Анастази удостоверилась, что слуга-соглядатай на своём месте. Заметив её, тот попытался вскочить, но она знаком приказала нести службу дальше.
Она не раз задавалась вопросом, догадывается ли этот деревенский увалень, так удачно играющий простака, что в действительности связывает фаворита герцогини и её первую придворную даму.
Анастази могла бы держать пари, что парень далеко не так глуп, как желает казаться, и знает, что придворная дама позволяет себе несколько больше, когда бывает с фаворитом наедине.
А вторая её ставка была бы на его молчание, ибо парень вряд ли рискнет своим языком, поделившись догадкой с её высочеством. Он обязан своей должностью именно Анастази, и она гораздо ближе к нему со своим ножом для разрезания фруктов, чем самая могущественная принцесса крови.
К тому же Геро внушал этому парню странное мистическое благоговение, как нечто непостижимое разумом. Любен предан своему господину, как тот пёс в парке. Он даже у двери лежал с той же собачей готовностью.
Анастази сделала вид, что возвращается к себе и свернула к кабинету её высочества. Там её вновь одолел страх. Имеет ли она право? Смеет ли она?
Она вошла через потайную дверь очень тихо и тут же прислонилась к стене. Он не услышит. Она подождёт немного и уйдёт. У неё есть ключ.
Он чем-то занят в своем кабинете. Там горит свет. Постель не смята. Анастази закрыла глаза. Сердце бешено колотилось. Каким острым, ярким бывает страх! Она встревожена, как юная послушница, покинувшая монастырь.
Это значит, что она ещё достаточно молода — юность была изгнана, попала в немилость, и вот ей позволено вернуться и вступить в свои права.
Возможно, Геро услышал этот бешеный сердечный танец. Его тень на миг заслонила падающий из-за двери свет.
Анастази сразу пожалела, что пришла. Сейчас он увидит её, обнаружит её жалкие потуги на женственность. Геро действительно обратил внимание на её платье. Он принес подсвечник и поставил на каминную полку.
Она всё стояла, не шевелясь, у стены. Геро, пока делал по комнате полукруг, не отрывал от гостьи пристального взгляда. Ей показалось, что он улыбается, но каков подтекст этой улыбки, разглядеть не смогла.
Он подошел очень близко, любопытствуя, чуть склонил голову набок:
— Тебе очень идёт светлое, — сказал он ласково.
От звука его голоса по спине прокатилась дрожь, но тревога стихла. Анастази вдохнула медленно, с удовольствием.
— И волосы у тебя чудесные.
Он обхватил ладонями её голову, так, чтобы её темные волосы текли как струи между пальцев.
Анастази сначала закинула голову, чтобы её затылок поместился в его ладони, а потом подалась вперед, уже обретя прежнюю решительность.
Его губы были совсем близко, она видела, как тень сглаживает их зовущий изгиб, смягчает их чувственность. Она сначала прижалась щекой к его щеке, а потом, будто подкрадываясь, чуть повернула голову, чтобы найти эти губы.
Прежде они с такой жадностью не целовались. Прежде Анастази не могла себе этого позволить, ибо его губы были разбиты. А затем она была так подавлена, что не смогла распробовать их сладость.
Геро, казалось, в этом долгом поцелуе возвращал некогда утерянный навык. Это был навык любовника, который дарит поцелуи лишь той женщине, которую выбрал.
Где-то скрывалась эта умелая пылкость, таилась из тихого, горделивого упрямства, не желая становится добычей или товаром.
Что-то похожее происходило и с ней, Анастази, обнаружившей некогда утраченное искусство, которое она изгнала, как изгнала свою женственность. Она некогда запретила своим губам чувствовать и отвечать, хотела избавиться от послевкусия. Её губы истончились, иссохли, как лишенные влаги цветы.
Продажная любовь не знает поцелуев. Поцелуй — это привилегия влюблённых.
Она тянула бы это слияние бесконечно, если бы ей не понадобилось вдохнуть. Ей нужно было вынырнуть, набрать побольше воздуха, осознать земную твердь под ногами, остановить вращение над головой. Она чувствовала одновременно дурноту и легкость.
Геро расшнуровал её лиф и потянул вместе с сорочкой вниз.
Она все ещё стояла, прислонившись к стене, голыми лопатками разгадывая тканный узор. Ее кожа, похоже, истончилась и обрела почти болезненную чувствительность, пропуская каждое касание его пальцев, его губ, ещё давящее присутствие лифа, вдруг проступивший из подметки гвоздик, как огненную ленту по всему телу.
Его губы с той же умелостью, дразня, скользнули по её шее и той ключице, служившей причиной её стыда. Дальше была её грудь, которую она некогда утягивала и прятала, будто знаки порока, своей чопорностью и холодностью превосходя испанскую королеву.
Он коснулся сначала бережно, прихватывая губами жёсткий сосок, вынуждая вспомнить, избавиться от спасительного инея, наполнится кровью, уподобиться бутону, чьё предназначение — питать жизнь, затем ласковей, настойчивей, горячее поймал в ладони её маленькие груди, притаившиеся в этом тёмном убежище с удивительным согласием.
Анастази показалось, что её грудь не заслуживает столь щедрого служения, его ладоней и губ, ибо её собственные уста испытали горечь отверженности.
Она изогнулась, что найти его рот и вернуть себе прежде захваченное, ревнуя и завидуя своим соскам. Геро послушался. Он продолжал ласкать её грудь и успевал отвечать на поцелуи, которые Анастази срывала с его уст как многолетнюю дань.
Она уже избавилась от сомнений и первой неловкости. Она забыла о явленном ей в зеркале несовершенстве. Она следовала за желанием, за голодом, за восторгом и упоением. К ней пришло осознание, глупое и дикарское.
Господи, это же он, Геро, здесь, в этом мгновение, в её объятиях.
Она рвалась к нему навстречу, будто желая выскочить из собственной кожи, чтобы сами нервы были обнажены, чтобы не было этой смягчающей, малоподвижной защиты, которая сводит на нет всю тесноту и близость, чтобы всё нараспашку, навзрыд, с изломом.
Она трогала его жадно, почти хищнически, не сдерживая стона. Его волосы, его лицо, его веки, его ресницы, его губы, его грудь, его бёдра…
Всё принадлежало ей. Всё отдано ей в дар.
Она уже наступила на собственный подол и потащила вниз юбку, запуталась, нервно стряхнула. Пусть худая, с выступающими рёбрами, а колени острые, зато невесомая, гибкая, как змея, ноги длинные, и задок у неё мальчишеский. Ему достаточно подставить полусогнутую руку.
Геро подхватил её и слегка приподнял. Её ноги обхватили его стан, как схлестнувшиеся ветки. Грубый, тканный узор царапнул ей спину. Она хотела откинуть голову, но затылком ткнулась в стену.
— Давай всё же отыщем кровать, — прошептал Геро.
Она не могла говорить, только кивнула.
Она боялась его отпустить, разорвать соединившую их дугу огненного притяжения.
Когда Геро повалился спиной на покрывало, она вдруг хищнически задвигалась, зашевелилась. Зубами тянула и развязывала его шнурки, даже порыкивала от нетерпения, чтоб под сорочкой добраться до его тела, до молодой, туго натянутой золотистой кожи, чтобы целовать, покусывать, касаться кончиком языка.
Геро разжал руки и позволил ей продолжать её лисью работу. Она как будто скусывала его одежду, торопясь к началу трапезы. Геро не мешал ей, он только время от времени ловил в ладони её лицо среди растрёпанных разметавшихся волос и целовал. Потом отпускал, а она вновь принималась за работу.
Когда он остался обнажённым, она застыла над ним, опираясь на локти и колени, совершенно дикая под своими волосами. Геро ждал. Он прерывисто дышал, несколько раз с трудом сглотнул, но не дернулся ей навстречу, выдерживая ту опасную паузу, что знакома всем охотникам.
Анастази потянулась, склонилась к нему и провела языком от его ключицы, по горлу до подбородка, потом проделала то же самое от другой ключицы. Она протянула влажную дорожку по его груди, а потом обвела языком соски. Геро дёрнулся, выгнулся, но сдержался.
А потом она как будто обрушилась на него, вся сразу, в разметавшихся волосах, с растопыренными пальцами, разверстым ртом, оскаленными зубами, всем телом, впалым животом и узкими бёдрами. Ей хотелось получить его всего, поработить, одурманить.
Геро застонал, сведёнными пальцами комкал покрывало. От её горячего языка он вздрагивал, метался и кусал губы. Он отыскивал её голову, не то притягивая её к себе, не то, наоборот, отталкивая. В конце концов, он потянул её достаточно чувствительно, и она поползла, извиваясь.
Почувствовав некоторое облегчение, будто палач ослабил свои винты и блоки, он вздохнул, откидываясь, но она тут же стиснула его бёдрами, оправдывая свою хищническую природу. И сразу задвигалась.
Геро вновь задохнулся. Он сделал несколько таких движений, будто норовистый конь, желающий скинуть всадника, но только усилил их слияние.
Укрощённый, раскинув руки, он замер, а она стала двигаться медленно, плавно, волнообразно, отклоняясь то в одну, то в другую сторону, то откидываясь назад, так, что её груди задирались дерзкими наконечниками, то склоняясь к самому его лицу, чтобы добавить слияние губ, столкновение языков.
Геро, сначала безучастный, покорный, отвечал ей встречным движением. Он погладил её бедра, её груди вновь оказались пленёнными, в сладкой, соразмерной тесноте.
Теперь Анастази пришлось закусывать губы. Её власть, её верховенство таяли. Она стала слабеть.
Геро приподнялся на локте и пощекотал её нависающий сосок кончиком языка. Потом как будто вдохнул саму её плоть в себя.
Она застонала, чувствуя, как сползает, теряет равновесие. Он обхватил её левой рукой и легко перевернул. Анастази и так плохо понимала, где твердь земная, а где небеса, а тут вдруг увидела свою собственную задранную ногу, своё колено у его плеча и прежде чем провалится в сладкое забытье, успела подумать: «Какое же оно острое!»
Она забылась всего на мгновение, закрыла глаза, исчезла из воспоминаний и времени. «Какое счастье было бы вот так умереть» — думала она впоследствии, — «умереть счастливой».
Рассвет подкрадывался, звенел сонными птичьими голосами.
Она проснулась сразу, без полутонов дремы, как просыпается зверь в своем логове. Геро рядом уже не было. Он, одетый, сидел на краю постели и смотрел на неё.
Все свечи давно выгорели и захлебнулись. В предрассветном сумраке она не могла разглядеть его глаз. Какие они? Строгие? Печальные? Полные сожаления? Может быть, это к лучшему, что она их не видит.
Геро вдруг провёл ладонью по её волосам, по щеке. Она попыталась схватить его руку, чтобы поцеловать в ладонь, но он мягко отстранился. Тут же встал и отошёл в сторону.
— Тебе пора, — сказал он тихо.
Он отвернулся, пока она одевалась. Стоял, глядя в серое окно, будто её и не было вовсе.
Анастази знала, почему, знала, что вины его нет, знала, что иначе и быть не может, знала, что своей отрешённостью он спасает ей жизнь, но ей было больно, очень больно. Отвергнутая. В горле запершило.
Ей нужно было молчать, но она не выдержала:
— Геро, я…
— Нет, — глухо сказал он, — нет, Анастази, пожалуйста, нет.
Она услышала, как хрустнули его стиснутые пальцы. Тогда она беззвучно повернула в замочной скважине ключ и вышла.
Когда Ле Пине явился к ней за указаниями, она уже была той же Анастази де Санталь, какой была накануне вечером, в чёрном платье без украшений, с волосами, безжалостно утянутыми в узел. Глаза – два чёрных лезвия с искрой синеватой бездны.
Меньше чем через три дня они уже были неразлучны. Ригальдо неутомимо таскал Исли с собой, как зубастый щенок – любимую ветошь. Кузница, оружейная и галерея, где они фехтовали, кухня, кладовые, и часовня, и крепостные стены, и укрепления. Они с Ригальдо поднимались на самый верх башен Черного замка, где дух захватывало от бьющего в грудь ветра и высоты. Над башнями плескался королевский флаг – химера. Мифическая тварь с головой льва, козлиными рогами и змеиным хвостом.
Здесь им приходилось повышать голос, чтобы докричаться друг до друга, потому что ветер подхватывал слова и уносил прочь. Или же близко наклоняться – к самому уху.
– Я все-таки не понимаю, – кричал Исли, оборачиваясь к Ригальдо. Он чувствовал, как краснеет, замерзая, лицо, как слезы текут из глаз, и махал принцу, чтобы прикрыл нос: отморозит – и будет изрядный позор, – кем может править ваш отец в этих пустынных краях. Здесь же никто не живет! – он обводил рукой бескрайние болота. – Можно подумать, его подданные – это болотные коты, несчастные одинокие мавки… и пиявки.
В ответ Ригальдо содрогался от смеха, запрокинув голову. Он опирался локтями на камень в простенке между башенными зубцами, и длинный мех капюшона плясал вокруг лица.
– О нет, мой господин! – Исли просил называть его «мастером», но мальчишка придумал шутку про «моего господина» и с наслаждением употреблял ее наедине к месту и не к месту, словно они ненадолго менялись ролями. – Вы ошибаетесь, – уже более серьезно говорил он, ухватив Исли за плечо. – На болотах полно деревень, просто они скрыты от чужих… Наш люд такой, не любит неожиданностей.
Он тыкал пальцами в просторы внизу, и Исли моргал: он был уверен, что за месяцы унылого скитания вокруг замка обошел все края, на которые сейчас ему так легко указывал Ригальдо, и не встречал никаких деревень. Ну, дай бог.
– Чем же все эти несчастные там промышляют?
– Тем же, чем наши «скальные» подданные, – отвечал Ригальдо, закрываясь капюшоном от ветра. – Добывают железную руду. И болотное золото. И драгоценные камни. Это все принадлежит моему отцу. У нас в городе кузни, мы торгуем железом… Болотные боги щедры к нам, потому что отец тоже щедро с ними делится.
Он замолчал – только для того, чтобы обнаружить, что в своем порыве почти прижался к Исли. И, резко отпрянув, сказал:
– Пожалуй, нам лучше уйти, пока мы не превратились в сосульки.
Исли не возражал. Ему было, над чем подумать. Над головой щелкал флаг с химерой, будто подгоняя их прочь.
Вдвоем они спускались и в глубочайшие подземелья – в те из них, куда разрешала ходить стража. Исли шел вниз по винтовой лестнице, поглядывая на запертые двери в стенах и на безликих караульных по сторонам, и от всякого лязга железа в коридорах волосы на загривке у него поднимались дыбом, а нутро вопило об опасности. В первое из таких путешествий он был почти уверен, что сейчас его все-таки препроводят за одну из тяжелых дверей, за которой будет ждать дознаватель.
Оказывается, Ригальдо вел его вниз, чтобы показать красоту горной реки.
– Ну? – спросил он, скрестив руки. – Нравится?
Исли, зыркающий по сторонам, покачал головой. Посмотреть и правда было на что.
Черный замок был выстроен на скале, на утесе, которым заканчивалось высокое нагорье, как клин, взрезающее плоские болота. Он нависал над городом, прилепившимся к подножью обрыва, и словно таранил своими острыми башнями небо. К нему тянулись пики других скал, и высоченные ели, растущие в ущельях, а в недрах горы, глубоко под замком, бежала река, пролагая себе путь сквозь камень и протачивая в горе пещеры и трещины.
Стоя в подземелье рядом с Ригальдо, Исли долго смотрел в пропасть под собой. В неровном свете факелов было видно, как толкается и ревет река, вспениваясь и бросая на стены брызги. Ей было тесно здесь, она мечтала отсюда выбраться.
Было страшно холодно. Даже холоднее, чем на ветру.
– Не боитесь, что однажды она подмоет замок? – с сомнением спросил Исли. Он подошел к самому краю, наклонился и послал вниз плевок.
Ригальдо немедленно повторил его жест. И сказал деловито и уверенно:
– Не подмоет. Мои предки обустроились на этой реке семь поколений назад. И кроме того, мой отец хорошо задабривает богов.
Он по-прежнему ждал ответа на вопрос, который задал сам, и Исли, хмыкнув, раскинул руки:
– Здесь красиво. Но, конечно, не сравнится с алмазными пещерами юга, в которых водятся саблезубые звери… От одного из них у меня шрам на боку…
Глаза Ригальдо заблестели, и он потребовал:
– Расскажите.
Исли покорно послушался – как всегда. Но перед тем, как уйти, он, подняв плюющийся искрами факел, внимательно осмотрел русло реки и пересчитал все посты караульных.
*
По каким-то причинам Ригальдо не хотел, чтобы Исли сталкивался с королем.
Эта дикая мысль пришла в голову Исли на исходе недели, когда он невинно спросил, может ли посмотреть выезд королевской зимней охоты.
Ригальдо встал на дыбы. Завалил Исли какими-то глупыми просьбами и вообще делал все, чтобы удержать его при себе в те часы, когда король выходил осматривать владения. Сперва Исли это не удивило: вряд ли хозяин Черного замка обрадовался бы, увидев бродягу-наемника, который спит под его кровом и ест его хлеб, даже не принеся присяги. Но спустя некоторое время ему вдруг стало казаться, что все наоборот. Ригальдо вел себя так, точно не хотел, чтобы Исли смотрел на его величество даже издали. Заслышав в коридорах шаги свиты, он уводил своего «мастера» так быстро, как только мог. У Исли на языке крутились насмешливые вопросы, мол, за какие прегрешения его лишают чести любоваться «львом Норфлара», ведь даже кошке позволено глядеть на короля, а ему нет. Но у Ригальдо каменело лицо каждый раз, когда Исли произносил «А вот его величество…», и вскоре он оставил эти шутки.
Тот, кто прекословит принцам, иной раз оказывается в тюрьме. А у Исли в замке было еще много дел, которые он хотел успеть переделать до неизбежного наступления настоящих морозов, которые придут после полнолуния.
К тому же, наивный мальчик не знал, что Исли уже успел увидеть короля – в самый первый день, прохаживаясь по внутреннему двору, где все было как в сотне таких замков: кто-то рубил дрова, девочка загоняла в клеть орущих гусей, слуги лениво расчищали дорожку от ворот от снега. Мельник привез муку, и его подручные торопливо таскали мешки. Подмастерья мясника, хохоча, как кони, перекидывались кусками нарубленной туши, старуха с ключами на поясе грозила им клюкой. На веревках висело заиндевевшее, твердое белье, и служанка снимала его красными пальцами. Исли прохаживался между веревок, делая вид, что любуется формами служанки, а на деле слушал, как командир смены распекает солдат у кордегардии.
Вдруг поднялась решетка внутренних ворот – и по двору пронесся слитный вздох, льдинкой застывший в холодном воздухе. Под цоканье копыт во двор въехали всадники. Исли интересовал из них только один – тот, к кому было приковано общее внимание. Высокий человек в черной шубе, на вороном коне; со своего места Исли не мог разглядеть его лица, только то, что он довольно худ и что у него очень длинные руки и ноги. В смолянисто-черных волосах серебрёными прядями блестела седина. Исли даже моргнул, оглядываясь: мир будто оцепенел. Дворня пялилась на своего господина, глупо приоткрыв рты, и на лицах было написано ни с чем не сравнимое удовольствие. Мельник бездумно улыбался в телеге, прижавшись к мешку щекой, девочка с хворостиной молитвенно сложила у груди руки. Служанка, снимающая белье, уронила сорочку в грязь и, не заметив, наступила на нее деревянным башмаком. Ее глаза маслено блестели, а пухлые губы приоткрылись, будто она собиралась сунуть между них леденец. И, насколько Исли мог рассмотреть, на лице у усатого командира стражи застыло точно такое же выражение.
Конь заржал, ударил копытами, и все ожили. Подбежали слуги, согнулись, кто-то придержал государю стремя. Исли отступил за висящие простыни. Вся челядь радостно кланялась, солдаты салютовали оружием, а прибывшие с королем дворяне наперебой расталкивали друг друга, чтобы поспеть следом за ним. Исли на всякий случай тоже согнулся, дожидаясь, пока король войдет под сень родных стен, и думая, что ни разу в жизни не видел такой бурной радости от любования спиной сюзерена.
Об этой сцене, конечно, Ригальдо ничего не узнал.
Через неделю мальчик настолько к нему привык, что они вместе делили трапезу – по утрам и в обед, после тренировок. Ригальдо так торопился побольше вызнать от Исли обо всем, что считал преступным разлучаться хоть ненадолго. Как будто его что-то подгоняло, невидимые часы, в которых песок пересыпался сверху вниз. Что ж, болтать с ним, поедая королевский суп, и сыры, и копченые, с пряностями, колбасы, и запеченную форель, выловленную в горных реках, было приятно. Исли все чаще с изумлением обнаруживал, что ему почти не надо напрягаться, придумывая истории. Ригальдо так слушал его, что порой проносил ложку мимо рта, смущался и замыкался, краснея. Во всей этой идиллии Исли не нравился только брусничный сок, который слуги упорно приносили им с королевичем, но он не роптал, вспоминая сырую бруснику в снегу и жестких болотных зайцев.
По вечерам Ригальдо отправлялся ужинать со своим отцом-королем, а Исли спускался в огромную кухню, чтобы по-простому перекусить среди слуг и солдатни. Иногда, если сверху доносились отзвуки пира, дворне приходилось долго ждать своей трапезы. Если там били в гонг и играла музыка, поварам было не продохнуть, они бранились и подгоняли друг друга в чаду, а поварята носились как угорелые. Кипели котлы, брызгало масло, натужно ворочался огромный вертел. Когда пир переваливал за половину, наступал мир и покой. Тогда в кухне разливали по мискам похлебку, подбирали хлебными обрезками жир с котлов, сенешаль пересчитывал остатки блюд и отбирал то, что еще могло сгодиться на завтра, остальное доедала и допивала усталая дворня.
Получив свою миску, Исли обычно садился в углу и больше слушал, чем ел, наблюдая, как посудомойки принимаются отмывать утварь. Вместе со всеми посмеивался, вместе со всеми ворчал.
Где еще так погреешь уши, как не в королевской кухне.
– Экая бездарная эта новая девка-помощница, – донеслось до него. – Не может ни колбас начинить, ни яйца взбить для соуса так, чтобы он не свернулся. Дура, белоручка!
– А куда делась прежняя?..
Повисла тишина. Исли перестал жевать.
– Да черт ее знает, – неохотно сказала повариха, вытирая руки о передник. – Была и сплыла. Я за брусникой и грибами ее посылала; может, утопла.
– Может, ее утащил болотный змей, – без тени сочувствия кивнул пожилой стольник, обгладывая птичьи косточки. – Или загрызли волки. Болота – оно, конечно, дело такое…
– А может, она ушла вслед за ангелом, – тихо сказала юница, натирающая сковородку песком. Если бы не прыщи, была бы она почти миленькая, – о котором она все последнее время говорила… Он перенес ее через трясину на своих крыльях – и в рай…
– Цыть! – прикрикнула повариха и вдруг покраснела, как девочка. – Мала ты еще об ангелах размышлять…
– Ты, что ли, мать, о них думать горазда? – заржал один из солдат.
– Да прошло уже лет двадцать пять, когда я последний раз видела во сне ангела…
У девочки, полирующей сковородку, из руки вывалилась тряпка.
– А какой он был – ангел? – вырвалось у нее. – Красивый? Белый? Как тот, в часовне?..
– Как белый истукан? – задумчиво сказала баба, подперев могучую грудь. – Нет, красивее. Да вот хотя бы как наш король-батюшка… Ай, да ты же не видела короля!
– Я видела! – вскинулась девочка. – Я нарочно спряталась у колодца!
И все согласно покивали и поворчали, что, мол, красив. Государь так пригож, что порой затмевает солнце.
И в этом заключалась еще одна странность, которую Исли подметил в замке Норфлар.
Все: от золотаря, копающего выгребную яму, до камергера с золотой цепью, от мальчика, чистящего камины, до королевского постельничего, от кухонной девки с босыми ногами до караульного на посту, от грумов, лакеев, псарей до замкового священника – все были абсолютно, восторженно влюблены в своего короля. И совершенно беззаветно ему преданны.
Молодые слуги и солдаты говорили о хозяине замка не иначе, как с блеском в глазах, а у старика-сокольничего, когда он показывал Исли любимого королевского сокола, разглаживалось лицо, а в глазах дрожали тщательно сдерживаемые слезы.
При этаком общем благоговении Исли совсем не удивило бы, если бы по двору взад-вперед бегали чернявые бастарды. Но нет, никаких даже близко смахивающих на наследного принца сопляков не наблюдалось окрест. Единственную черноволосую голову Исли по-прежнему видел только на плечах у Ригальдо.
И, кажется, это был единственный человек, который говорил о короле с уважением, но неизменно прохладно.
*
Не сразу, но Исли решился завести осторожный разговор о семейных узах, когда Ригальдо предложил ему прогуляться в город.
День выдался морозный, но достаточно солнечный. Копыта лошадей ломали хрупкий ледок, которым были подернуты лужи на дороге. Пар из ноздрей валил клубами. Ехали горной дорогой мимо могучих елей и причудливых валунов, перебирались по навесным мосткам над холодными горными реками. Ригальдо рассказывал байки, как в стародавние времена злой полубог в ярости набросал здесь гигантских камней – пытался убить светозарного героя; но боги разгневались и превратили его в сколопендру. «Видите эту трещину? – показывал он на излом породы в скале. – Как будто след. Здесь он прополз, прежде чем уйти в глубокие норы». И Исли кивал с уважением: здоровый след. Не посчастливится тому, кто набредет в темноте на такую погань.
Сзади и спереди ехала стража: как мрачно Ригальдо и предрекал, никто никуда не отпустит наследника без сопровождения.
– Ваше высочество, – негромко сказал Исли, направив коня ближе к нему. – Но ведь в болота вы выбираетесь в одиночку. Как вам это удается? Вы сбегаете?
– Откуда вы знаете? – покосился Ригальдо.
Исли пожал плечами.
– Я видел, как вы по нему ходите. Как хорошо разбираетесь во всех повадках трясины. Чтобы так здорово чувствовать болото, надо бродить по нему часами. Или же вы сын болотного царя из сказки… ах, простите, у болотного царя же рождаются только дочери!
Ригальдо смутился и отвел взгляд. Разрумянившийся от холодного воздуха, с идеально прямой спиной, в теплом, подбитом чернобуркой плаще он выглядел необыкновенно пригоже. Хоть тки с него гобелен или икону пиши. Кажется, Исли готов был поверить слухам о прекрасном короле. В кого-то же Ригальдо должен был уродиться таким красавцем.
– Мне нравится ходить по болотам, – с вызовом сказал тот. – Там я не чувствую себя так, словно меня не существует. Но что это за намеки такие, мой господин? Вы сомневаетесь в моей мужественности?
– Нет, нисколько!
– Или вы верите в сказки, которые распускают другие, в то, что там, на болотах, я оборачиваюсь змеенышем?..
– Какие другие? – тут же уцепился Исли.
Ригальдо поморщился:
– А, враги. Это я только недавно узнал, от отца. Должен признаться, он долго не был со мной откровенен.
Исли ждал, и он неохотно принялся рассказывать:
– Враги королевства. Это политика, вас это не заинтересует…
– Я что, похож на деревенского дурака?
– Конечно, нет. Ну, слушайте: на самом деле с нами враждуют многие. Все зарятся на богатства этой земли, на то, что скрывают ее недра. Но привести сюда армию, чтобы ее отнять… Ну, вы же понимаете, что это невозможно. Завоеватели тонут, и это хорошо. Не часто удается так подкормить болота.
Исли молчал, не перебивая.
– Ни у кого не получится отжать Норфлар кусок за куском. Его можно отобрать только вместе с троном. А трон передается… Вы же знаете, да?..
– По праву крови, – негромко сказал Исли. – От отца к детям. И при заключении брака между супругами.
– Все верно, – сказал Ригальдо. – Поэтому среди других королевств нас не жалуют. Мы слишком независимы и непобедимы.
– Только поэтому?.. – уточнил Исли, давя усмешку.
– Нет, – проворчал Ригальдо. – Предки все-таки много воевали. Они были совсем не прочь пограбить чужие земли. А когда их преследовали другие армии, они топили их в наших болотах. Но это все в прошлом, – торопливо сказал он. – Последняя такая война была еще до моего рождения.
– И что же там была за война?
– Да с варварскими народами запада, за великим соленым морем. Слышали про те острова, которые почти ушли под воду из-за извержения морского вулкана? Говорят, боги их покарали, не выдержали совокупной мерзости жителей. Там обитали грубые дикари, не знающие письменности, погрязшие во грехах разбоя и убийства, которым было все равно, с кем спать: с родными сестрами, с боевыми мужами, с конями, даже с собственными отродьями…
Голос Ригальдо звучал мечтательно, глаза были полуприкрыты. С таким же лицом он рассказывал байки о ворующих младенцев кикиморах или гигантских сколопендрах.
– А я вот слышал, – перебил его Исли не совсем вежливо. – Что в молодости король Норфлара хотел обручиться с сестрой короля варваров, а она ему отказала. Может быть, война случилась именно из-за этого?
Ригальдо посмотрел на него с изумлением. И, помолчав, сказал.
– Я о таком не слышал. Похоже, очередная гнусная ложь, из тех, которые о нас распускают противники.
Но видно было, что ему немного не по себе. Среди черных бровей залегла тонкая складка. И Исли сказал, костеря себя за несдержанность:
– Должно быть, я слышал это о каком-то другом короле.
– Должно быть, – кивнул Ригальдо, и весь оставшийся путь они проделали в молчании.
Город, прижавшийся к скалам, понравился Исли: дома, лавки, кузницы. Последних было ну очень много – сразу видно, что в этом краю промышляют железом. Они с Ригальдо с удовольствием прошлись по рядам, посмотрели кубки и украшения, потом мальчик, конечно, увлек его в оружейный ряд, и там они провели целый час: Исли негромко объяснял преимущества того или иного вида оружия. Когда они проголодались, Ригальдо купил по здоровенному горячему сырному кренделю.
– Одного гроша не хватает, – заявил пекарь, пересчитывая мелочь в ладони.
– У меня больше нет, – ответил Ригальдо, роясь в кошеле. – Отдам в следующий раз. Или скажу королевскому хлебодару, он заглянет к тебе, когда будет здесь закупаться…
– Отдаст он, – сказал недовольно пекарь, протягивая калачи. – Два раза отдаст. Все знают, королевская милость на пестрых конях ездит…
Ригальдо, копающийся в кошеле, поднял голову.
– Ты что, – с удивлением спросил он. – Мне перечишь?.. Ты знаешь, кто я?
– Как не знать, – пекарь опустил глаза. – А только если не платить, у пекаря не будет и денег, чтоб закупать муку, не будет и кренделей…
Ригальдо порозовел, стражник в двух шагах от них зашевелился, но Исли опередил всех:
– Не нужно, ваше высочество!
У него завалялась монетка, которую он быстро сунул дерзкому горожанину, уводя задыхающегося от негодования принца прочь.
– Да как он смел!
– Да черт с ним, – сказал Исли, посматривая на стража, снова ставшего невозмутимым. – Он не стоит того, чтобы продолжать думать о нем. Пойдемте посмотрим кольчуги?
– Не хочу, – хмуро сказал Ригальдо. – Поехали домой.
Мимо них шла горожанка с корзиной, волокла упирающуюся, как телушка, дочь. Потеряв терпение, остановилась, и девочка шлепнулась на брусчатку.
– Горе мое, – простонала мать. – Погоди, вот не будешь слушаться – выгоню тебя на болота!
– Лучше уж на болота, маменька, только в замок не отдавай, – ревела дочь. – У них на воротах нарисован змеелев, говорят, он у них там живет, в подвале!
Похоже, что в городе не все жители утопали в безграничной любви к королю. Проводив их взглядом, Исли не удержался от вопроса:
– Ваше высочество, а что случилось с вашей матушкой?..
Ригальдо, собиравшийся было закинуть ногу в стремя, замер. На лице у него появилось отсутствующее выражение – как у поварихи, вспоминавшей, куда делась ее помощница.
– Не знаю, – тихо и удивленно сказал он. – У меня ее никогда не было.
Он дернул плечом, разглядывая бранящихся мать и дочь, и, понизив голос, сказал:
– Мне иногда хочется, чтобы весь этот чертов замок, со всеми, кто в нем живет, взял уже, наконец, да и провалился в болота.
Лето шло на убыль, долгое и жаркое, и воспоминания, которые Кроули считал «важными» аспектами личности Азирафеля, начали угасать. Он не раз забывал, что он ангел – или, по крайней мере, был ангелом, и, похоже, несколько раз за месяц забыл, что Кроули демон. Иногда он даже думал, что Кроули ангел, что было немного трудно объяснить, хотя Азирафель обычно не делал таких заявлений на людях, и это приносило облегчение.
Кроули ужасно боялся, что ангел потеряет ещё больше, вплоть до того, что однажды он проснется, а Азирафель лишь непонимающе моргнет на него, и спросит, кто он такой и что делает в коттедже. После всего, что случилось, Кроули не был уверен, что он сможет вынести, если, посмотрев в эти кристально-голубые глаза, не увидит ни капли узнавания, ни клочка их шеститысячелетней общей истории в ответном взгляде. К счастью, хотя ангел умудрился совершенно забыть Берта на целую неделю, Кроули оставался прочно запечатленным в памяти Азирафеля, за что демон был невыразимо благодарен.
В жаркий влажный день в середине июня Азирафель написал в дневнике об Эдеме. Кроули догадывался, что ангел коротко пересказал большие фрагменты первых четырёх тысячелетий их общего бытия, так как ему удалось уместить тысячи лет истории где-то на сотне чистых белых страниц.
Азирафель нашёл Кроули, когда тот охотился за продуктами в холодильнике, составляя список того, что нужно купить в магазине, и попросил демона прийти помочь, если он не возражает.
Кроули присоединился к ангелу в гостиной мгновение спустя и откинулся на спинку дивана.
– Эдем, – сказал он, стараясь, чтобы его голос звучал непринужденно. – Как раз там, где все началось, а?
– Да, – произнёс Азирафель, глядя вниз на дневник в чёрном переплете, лежавший у него на коленях. Кончик его ручки завис над поверхностью, а рука слегка дрожала. Кроули давным-давно предлагал записывать слова ангела, так как его почерк становился все более неразборчивым, но Азирафель настаивал на том, чтобы закончить проект самому. – Начало.
Кроули подождал немного, но ангел больше ничего не говорил.
– Ну, что у тебя пока есть? – спросил он, наклоняясь вперед и потирая руки.
Азирафель посмотрел вниз на книгу, а потом снова поднял глаза на Кроули.
– Ничего, – сказал он, и в его голосе была отчётливо слышна честность. – Я этого не помню.
Кроули посмотрел на него пристально, но в лице ангела тоже не было обмана.
– Я оставил себе заметку… Кажется, она означала это… но я не… я ничего не помню. Ты знаешь, что я имел в виду? Насчёт Эдема?
Кроули стряхнул с себя оцепенение.
– Да. Конечно, – он опустил взгляд на свои руки, а потом снова поднял его на ангела. – Я расскажу тебе об этом, хорошо? То, что я помню, по крайней мере.
Азирафель кивнул с благодарностью и поднес кончик ручки к странице.
Кроули стал припоминать.
– Эдем. Ну что ж. Итак, значит, Папаша закончил создавать мир и всех ангелов и животных. Но потом Он решил, что хочет, чего-то немного другого, и создал людей.
Азирафель в своём кресле начал писать, скрипя ручкой по бумаге.
– Адама, для начала, – добавил Кроули. – Адама и Еву. Все было отлично некоторое время, но потом Люцифер натворил бед, и произошло Падение, ты помнишь это?
Азирафель пожал плечами.
– Немного. Напомни мне.
Кроули сглотнул и снова пересказал историю бунта Люцифера против Небес и его последующего Падения. Он снова рассказал Азирафелю о том, как он сам скатился по наклонной, почуяв, что происходит со всеми, у кого чёрные перья. Он проглотил правду и сказал Азирафелю, что все было не так уж плохо, и подчеркнул, как умно с его стороны было, что его не изгнали против его воли, и что Падение было чепухой.
Он не сказал ему, что случилось на самом деле.
Он не упомянул о том, как ангелы и будущие демоны сражались в рукопашном бою, пока не остались только Люцифер и Михаил. Кроули, конечно, бежал при первом проявлении настоящего насилия, приняв свою змеиную форму и спрятавшись в идеальной изумрудно-зеленой райской траве. Долгое время это оставалось его единственным воспоминанием о Небесах: свет, тепло, эта дивная зелёная трава и звуки, с которыми вокруг него умирали ангелы. Он не упомянул о том, как живо ему вспомнился тот ужасный день, когда Азирафель спас его в полубессознательном состоянии из рая, прямо перед Падением самого ангела.
Кроули прятался много дней, пока бушевала битва. А когда исход начал заметно склоняться в пользу ангелов, Кроули заполз ещё дальше, съежившись под камнем и молясь, чтобы все просто прекратилось. Чернокрылых ангелов изгоняли из рая вокруг него, и, Падая, они кричали – не от горящих крыльев, а от ран, нанесенных им белокрылыми братьями. Там были ангелы, с которыми Кроули дружески общался до Падения, тогда, когда все было новым и сияющим, и грех еще не явился перед очами Господа. В тот день Кроули видел, как те, кого он когда-то звал друзьями, убивали других его друзей – тех, к кому он присоединился, чтобы что-то доказать. Прошли три тысячелетия, прежде чем он смог снова довериться ангелу, и он ни разу с тех пор не назвал никого другом.
Когда стало ясно, что, если он не прыгнет сам, его столкнут, Кроули отполз так далеко от места сражения, как только мог, снова принял свою человекоподобную форму, расправив позади себя черные крылья – обличающие, как мишень на спине, испуганно собрал обрывки мужества, и прыгнул. Он плавно скользил вниз большую часть пути, но он терял не только высоту. Его божественность была отнята у него в тот день, и это ощущалось так, будто кто-то вырывал куски его из его души. Он остался бессмертным, сохранил свои крылья и истинную форму, но каждая частица его, которая говорила «Создан Богом и Любим Богом», была безжалостно вырвана с корнем. Он восстал и, как и следовало, от него отреклись. Кроули плакал, когда прыгал с края – он потерял эту способность на полпути вниз.
Примерно в то же самое время войска Небес устремились за край, изгоняя вниз всех оставшихся чернокрылых братьев и сестер. И там, несясь в самом центре, были Михаил и Люцифер. Люцифер – любимец Бога, юный и прекрасный, самый умный из всех, и один из серафимов, в придачу, и Михаил – самый старший, весь полный праведных стремлений и горящей ярости, вождь архангелов. Кроули видел, как Михаил поразил своего брата и сломал все его шесть крыльев. Люцифер закричал, и Кроули закричал вместе с ним.
Солнце опускалось вместе с ними, посылая ослепительные стрелы света, вспыхивающие на тысячах черных перьев, когда ангел Денница и его последователи Пали, согрешив тем, что спросили: «почему». Было больно. Очень.
Но Кроули все-таки был цел, когда достиг дна, чего не могли сказать о себе большинство новых демонов. Он понимал, что, если они узнают правду о его Падении, он будет заклеймен предателем или, что еще хуже, трусом, а он не вынес бы, если бы его отвергли снова. Поэтому он сочинил историю, такую, которая объяснила бы, как он сбежал без единой царапины, но в то же время защитила бы его достоинство, а стало быть, и жизнь. Она была следующей: его на короткое время захватили в плен ангелы, и, после своего героического побега он рассмотрел положение дел и решил, что нет смысла быть убитым зазря. Он нашел черный ход из рая и спустился вниз, как можно медленнее. Это звучало стильно и эгоистично – качества, которые демоны вскоре будут считать желательными. Это звучало героически и отважно, и совсем не было похоже на то, что он плакал, и кричал, и звал своего Отца, Падая вниз.
К счастью, никто не обращал особенного внимания, чтобы напрямую опровергнуть его историю, и было много случаев того, что ему верили на слово. На самом деле, верили даже слишком хорошо: лейтенанты Люцифера вызвали его всего несколько дней спустя – знаменитого демона, который незаметно спустился вниз, в то время как остальные бесславно Пали. Они сказали ему: дабы доказать, что он чего-то стоит, он должен воспользоваться своим «черным ходом вниз», чтобы снова подняться наверх, натворить бед в Эдеме и посмотреть, получится ли у него заставить старика заплатить за то, что Он сделал.
Выхода из этой ситуации не было, так что Кроули согласился. О, он добрался до Эдема довольно легко: его крылья все еще были в рабочем состоянии, – но Сад был заперт. Он кружил вокруг него часами, до ужаса боясь приблизиться к ангелам в доспехах, охраняющим ворота со своими устрашающими пылающими мечами, но в равной степени боясь вернуться в только что созданный ад с пустыми руками.
Он проскользнул к Восточным Вратам, где охранявший их херувим выглядел немного скучающим, и держал пламенный меч в руке чуть более вяло, чем остальные. Кроули подполз как можно незаметнее, но, разумеется, его увидели, когда он был еще более чем в пяти метрах. Ангел наблюдал с интересом, как змей приблизился и остановился с довольно неловким видом, в метре или около того. Он решил, что лучше принять смерть от пламенного меча, чем то, что новоиспеченные князья ада приготовят своей жертве номер один.
– Прохладненько, – заметил он своим наименее угрожающим голосом, обращаясь к ангелу с золотыми, кудрявыми волосами и кристально-голубыми глазами.
– Пожалуй, да, – ответил ангел, и его тон, хоть и настороженный, не был полностью враждебным. Кроули, – Кроли тогда ещё – решил, что это отличный знак.
– Полагаю, ты не откажешь меня впустить? – спросил демон просто, решив, что чем более открыто он будет говорить, тем менее вероятно, что его посчитают лживым и злонамеренным.
Ангел – Азирафель его звали, как Кроули узнает позже – неловко переминался с ноги на ногу.
– Э-э, боюсь мне не положено, – сказал он довольно-таки по-доброму. – Так что, если ты просто пойдёшь себе дальше, будет здорово, спасибо.
– О, – Кроули притворился, повернув свою змеиную головку, что оглядывается туда, откуда он пришёл, где тяжелое небо было затянуто темными грозовыми тучами. Он высунул свой длинный язык, пробуя тяжёлый воздух. – Я надеялсссся найти месссстечко, чтоб ссспрятаться, – сказал он, и это не было полностью ложью.
Херувим проследил за его взглядом и его глаза смягчились.
Пламенный меч опустился немного ближе к земле, мягкий белый огонь, тихонько потрескивая, лизал металл. Кроули отпрянул от него.
– В смысле, ну что я ссссделаю? – разумно сказал Кроули. – Я просссто змея.
– Пожалуй, – с сомнением проговорил ангел.
Азирафель снова посмотрел вниз на него, и Кроули вжался в траву, пытаясь казаться настолько маленьким и безвредным, насколько это только возможно. Потом к его величайшему удивлению ангел вздохнул, огляделся и махнул змею, что он может зайти.
Кроули в восторге и изумлении от своей невероятной удачи, скользнул внутрь, держась на безопасном расстоянии от херувима на случай, если это было уловкой.
– Так, не натвори там бед, – строго сказал ему Азирафель, указывая своим пламенным мечом в его сторону со слабым выражением угрозы. – Иофиил оторвет мне голову, если узнает.
– Не бессспокойся, – прошипел Кроули в ответ, мстительно думая про себя, что именно этого белокрылый засранец и заслуживает. Падение все ещё пылало свежей открытой раной в его памяти. – Ссспассибо, ангел.
Азирафель пробормотал что-то о том, как ненавидит должность стражника, и махнул ему, чтобы он пошевеливался, пока ещё кто-нибудь не явился.
И так Кроули получил пропуск в Эдем.
Он проскользнул поглубже в Сад, а затем по короткой дороге подполз к первому же нависающему камню, под который он смог поместиться. Он сидел там долгое время, убеждая себя, что просто оценивает положение, тогда как на самом деле он дрожал и пытался заставить себя продолжать исполнять свою миссию, а не просто прятаться здесь вечно в безопасности от ада и его князей.
Тем, кто убедил его, был Адам. Он прогуливался по Саду, мурлыкая себе под нос и гладя белого кролика, свернувшегося у него на руках. Он был голый, как младенец, но в те дни все так ходили, так что в этом не было ничего особенного. Нет, дело было в… в той невинности, которую он излучал. Он был чистым, и нетронутым и послушным, такой же пойманный зверек в этом раю, как кролик в его руках. И Кроули был таким когда-то. Теперь он это ненавидел, глядя на кого-то, кто был погружен в такое блаженное неведение. Он Пал, он и его братья были изгнаны из-за этого человека и его жены – из-за человечества. Вот из-за чего его вышвырнули вон, словно гнилой мусор, послали ползать в сточных канавах мира с худшими существами. Несправедливость была нестерпима.
Поэтому Кроули в негодовании пополз к Древу Познания Добра и Зла, которое, как он знал, было одним из деревьев, с которых Адаму и Еве было запрещено есть плоды. Демон обвился вокруг идеального ствола и лениво растянулся на одной из ветвей.
Это все исправит, – чувствовал Кроули в глубине своей истерзанной, мятежной, Падшей души. Это удовлетворит жажду мести внутри него, заставит Бога увидеть, как ошибочны его поступки и порадует его новое начальство в аду. Успех в этой миссии, – Кроули внезапно был безоговорочно уверен – приведет к тому, что он никогда больше не будет изгнан и брошен в одиночестве, испуганный и покинутый.
Так или иначе, вскоре рядом оказалась Ева, которая шла сквозь высокую траву, напевая и поглаживая свой очень беременный животик. Кроули привлек её внимание своим собственным немного фальшивым пением.
– О, привет, мистер, – сказала Ева, шагнув поближе к Дереву. – Как ты там наверху поживаешь?
– Довольно неплохо, – сказал Кроули, заставляя свой голос звучать как-нибудь поприятнее. – Ссслушай, по-моему, ты немного проголодалассь. Хочешь яблочка? Они очень вкусссные.
Ева улыбнулась, и её рука наполовину поднялась, когда она поняла, где находится.
Она в тревоге отдернула руку.
– О, прости. Я не могу. Это одно из деревьев, плоды которых мне нельзя есть, – её голос звучал виновато.
Кроули склонил свою чешуйчатую головку, глядя на неё.
– Правда? Какая жалосссть, – Кроули устроил представление, скользнув вниз по ветке и обернув шею вокруг ближайшего яблока, красного и блестящего. – Они проссто прекрасссны.
Ева закусила губу и покачала головой.
– Боюсь, я правда не могу.
– Но погляди, какие они крассссные, – прошипел Кроули, чувствуя подступающее отчаяние. – И потрогай, какие гладкие. Это хорошее яблочко, ссскажу я тебе.
– Я не сомневаюсь, – любезно сказала Ева. – И у тебя есть полное право ими гордиться.
– Да, – сказал Кроули, и у него вдруг созрел план. Демон отполз от яблока на прилежащую ветку. Он обернулся вокруг неё и провёл головой по краешку так, чтобы иметь возможность грустно смотреть на Еву со всей печалью на которую были способны его жёлтые глаза с вертикальными зрачками. – Я очень расстроюсь, если ты не сорвешь его.
Губы Евы сочувственно изогнулись.
– Я наблюдал, как эти яблоки зреют, с самого бутончика, – легко врал Кроули. – Они росли больше и больше с каждым днем, и сегодня они, наконец, налились соком – идеально! Такая жалоссссть, что никто не сссможет их сссъесть.
Ева, казалось, была тронута, на ее глазах действительно показались слезы. Удрученное выражение на лице Кроули было, возможно, самым печальным зрелищем в ее жизни до сих пор – Эдем ограждали от Падения.
– Мне жаль, – сказала она.
Кроули почувствовал, как его шанс ускользает.
– Сссмотри, – прошипел он, заставляя себя подавить вспышку гнева, которая разгорелась при воспоминании о боли его Падения. – Что сссамое худшее, что может сссслучиться? Почему, по-твоему, Бог вообще запретил их есссть?
Ева закусила губу.
– Он сказал, что мы не должны этого делать, – сказала он. – Он сказал, мы умрем, если попробуем их.
Кроули наклонил свою змеиную головку.
– Похоже, кое-кто хочет осссставить все сссамое лучшее Ссссебе, – прошипел он.
Ева пожала плечами, хотя она все же казалась немного расстроенной.
– Но ты говоришь, Он сссказал, что они убьют вассс? – спросил Кроули, пытаясь осмыслить ситуацию.
Ева торжественно кивнула.
– Видишь, так что мне все равно не следует их есть.
– Но Он-то их есссст, – сказал Кроули убедительно. – Я видел Его здесссь, Он ел яблоки. «Они такие же вкусссные, какими кажутссся», – сссказал Он, – ложь легко текла со змеиного языка демона. – Сссстало быть, они не отравлены, – настаивал Кроули. – Они тебя не убьют.
Еву это, похоже, не убедило.
– Может быть.
– Вот что, – сказал Кроули своим самым обиженным голосом. – Есссли ты мне не веришь, как насссчет того, чтобы я попробовал его первым?
Ева взволнованно шагнула вперед.
– Не нужно… – начала она, но Кроули уже скользнул к ближайшему яблоку и вонзил свои острые клыки в плод.
Пару секунд помучившись,он умудрился откусить себе кусок яблока и, несмотря на то, что змеиный обмен веществ не рассчитан на переваривание фруктов, проглотил его. На вкус яблоко было довольно свежим и сочным, решил Кроули, но в нем не было ничего необычного. «Какое разочарование», – подумал он.
– Видишь? – сказал Кроули, высовывая свой длинный раздвоенный язычок. – Так вкусссно…
– Я все-таки не… – начала Ева, но тут Кроули перестал слушать. Ему в голову начали приходить вещи, одна за другой, длинный список проносился в его сознании – откровение за откровением. А потом его глаза открылись.
Михаил и Люцифер, добро и зло, праведное и неправое, белое и черное. То, что он видел в Люцифере, героическом лидере, возглавившем великое движение против их высокомерного Отца, внезапно померкло в его сознании. Все это было ложью – он понимал это теперь – тщательно простроенной, чтобы убедить его в том, что это правда. Все, чего на самом деле хотел Люцифер – это власть и внимание. Он ослушался и нанес ответный удар, и он убил многих своих братьев, и это было неправильно.
И Падение – теперь Кроули видел, что оно никогда не входило в идеальный план Бога. Он создал механизм Падения, но Люцифер и демоны совершили этот поступок сами. Ангелы, которые Пали вместе с Люцифером, сами избрали свою судьбу, и Кроули видел, что не было смысла в том, чтобы мстить Богу или Небесам: никто, кроме него самого не был виноват в том, что он Пал. Он видел Бога во время Падения, слышал свой собственный плач, когда с него срывали его божественность, и видел, как плачет его Отец.
Эти мысли жалили, прожигая мозг Кроули, будто пожаром. Это были вещи, которые никто – и в особенности Падший ангел – не должен был узнать. Правда была в том, что он искал мести, которая не исцелит его рану: если он заставит человечество Пасть, это не вернет все на круги своя, не восстановит связи между ним и его друзьями-ангелами. Этот рай был для него потерян, закрыт навсегда. Он подумал об ангеле у Восточных Врат, который впустил его в Сад, и почувствовал внезапный укол вины за то, что обманул его: он ничем не заслужил такого предательства. Потом он посмотрел на Еву и почувствовал такую же вину оттого, что обманул ее. Это было неправильно – разумеется, он это знал?
Кроули почувствовал, как глубокая печаль поселилась в его душе, и стряхнул с себя задумчивость, только когда рука Евы потянулась мимо его головы, чтобы сорвать одно из идеальных, сияющих яблок.
– Ладно, что ж, если я съем его, это тебя порадует? Ты кажешься таким несчастным.
Кроули резко поднял голову в изумлении, пытаясь сосредоточиться на настоящем моменте.
– Вот, – сказала Ева и откусила от яблока.
Кроули уставился на нее потрясенно, невысказанное предостережение так и замерло на его змеином языке.
Глаза Евы широко распахнулись.
– Ты прав, оно действительно замечательное, – сказала она с полным ртом яблока. Она проглотила. – Теперь тебе не так грустно, маленькая змейка? – спросила Ева с добротой.
И тут она застыла. Яблоко выпало из ее ослабевшей руки и бесшумно упало на траву.
Выражение ужаса появилось на ее лице, за ним последовал испуг, а потом боль.
Кроули торопливо соскользнул вниз с Дерева, в ужасе от того, что он натворил,и не желая встречаться с последствиями своих неправильных решений. Он бросился под ближайший куст и свернулся там, ожидая, пока Ева уйдёт, прежде чем решиться двигаться дальше.
Спустя долгие пять минут неподалёку появился Адам и заметил Еву, неподвижно стоявшую у Дерева.
– Ева, дорогая, ты в порядке? – спросил Адам, подходя ближе и протягивая руку, чтобы нежно коснуться её плеча.
Ева повернулась и посмотрела на него, и на её щеках блестели дорожки слез. Под кустом, Кроули затаился и изо всех сил пытался быть невидимым.
– Я… я вижу, – сказала Ева, протягивая руки к Адаму, дрожащим и испуганным голосом. – Все, что мы делали… Все, что мы сделали – правое и неправильное.
– О чем ты говоришь? – голос Адама был взволнованным. – Ты что… – он затих, и Кроули понял, что он, должно быть, заметил, где они находятся, возможно, увидел надкусанное яблоко, лежавшее под запретным Древом.
– Это… это ужасно, – всхлипнула Ева, ее голос был слегка приглушен, потому что она уткнулась в голую грудь мужа. – Я вижу… В мире так много зла. Оно везде. Я вижу ангелов – они Падают… Это ужасно…
– О, Ева, что ты наделала, – голос Адама звучал потрясенно, но сквозь переплетающиеся ветки Кроули видел, что он все равно обнимал свою убитую горем жену.
– Мне жаль, – плакала она. – Это ужасно. Но в то же время… Эдем так… так прекрасен.
– Что ты имеешь в виду?
– Это место, – сказала Ева, всхлипнув и слабо указав на Сад. – Я никогда раньше этого не замечала. Оно такое… совершенное. В сравнении с тьмой, со злом – оно прекрасно, и мы потеряем его.
Ева вновь сбилась на рыдания, вцепившись в своего мужа.
– Это просто… слишком много.
Последовало долгое молчание, во время которого единственными звуками были всхлипывания Евы и слова утешения Адама. Кроули нетерпеливо ждал, когда они уйдут, чтобы иметь возможность сбежать.
– Вот, – сказал Адам, отстранившись от своей жены. Он протянул руку и сорвал яблоко с Дерева.
– Не ешь его! – быстро ахнула Ева. –Тебе это не нужно.
Кроули увидел, что Адам мягко положил руку на плечо жены.
– Когда Он узнает, будут последствия, – объяснил он. – И я не хочу, чтобы ты встретила их одна.
– Нет-нет, пожалуйста, – сказала Ева, пытаясь опустить руку Адама и делая заметное усилие над собой, чтобы собраться. – Со мной все будет в порядке.
– Это знание, – сказал Адам, глядя на яблоко в своей руке, блестящее и яркое. – Ты говоришь, оно ужасно.
Ева посмотрела на него, со слезами, все еще тихо струящимися по ее щекам.
– Да, – сказала она. – Но я могу… я справлюсь с этим.
Последовала пауза, и Кроули представил, как Адам грустно улыбается ей.
– Лучше я приму это вместе с тобой, – сказал он и надкусил яблоко раньше, чем она успела остановить его.
Пока глаза Адама открывались, а Ева в ужасе стояла перед ним, по-прежнему плача, Кроули совершил свой побег.
Он выполз из-под куста и стремительно скользнул через траву, держась в тени, убегая от того, что он только что сделал, так быстро, как только позволяло ему его змеиное тело.
Кроули нашёл камень, под которым он прятался раньше, и снова залез под него, все ещё пытаясь осмыслить полученные знания. Его доверие и восхищение Люцифером было серьезно подорвано, и он, похоже, был больше не в силах снова вернуться к той очарованности и слепой вере в Падшего серафима. Свернувшись под камнем в маленький шарик переливающихся чёрных чешуек, он осознал, что, если вернётся в ад, у него будет там место. Он привёл человечество к их собственному Падению – разумеется, Папе будет, что на это сказать. Они ослушались прямого приказа – конечно, теперь Его любимцы будут наказаны, сняты со своего почетного места, возвышающегося над ангелами. И это сделал Кроули: ад будет им гордиться.
Но когда Кроули ушёл в глубокую тень, чувствуя, как воздух вокруг него сгущается от приближающейся бури, он не мог заставить себя испытывать гордость. Наоборот, он чувствовал себя запятнанным и использованным. Он утешался мыслью, что, может быть, все это было частью Его непостижимого плана – всё: Падение, его приход сюда, то, что Ева взяла яблоко, – все это. Было приятно думать, что у него не было выбора в этом отношении, потому что он уже совершил такие ужасные вещи.
Он раздумывал над тем, кем он был, кем его создали – Падший ангел и змей, теперь – демон, но с иссякшей яростью и жаждой мести. Кто он такой, на самом-то деле? – просто неудачник по имени Кроли. Он ненавидел это имя, решил он, так же, как ненавидел того, кем он стал. Он знал, что не может изменить свою природу или вернуться к божественности или обратить вспять то, что он съел яблоко, но он мог, по крайней мере, сменить имя. Возможно, единственным шансом для него ужиться с самим собой было оставить все, что он сделал, далеко позади.
Страшный раскат грома спугнул Кроули и вывел его из потрясенных размышлений, и он в ужасе осознал, что, должно быть, Он обнаружил, что сделали Адам и Ева.
Кроули заполз ещё дальше под камень, и накрыл голову хвостом.
Долгое время больше не раздавалось ни звука, и, наконец, Кроули решил, что ему лучше бы возвращаться в ад, пока не начался розыск причины всего происшедшего.
Он осторожно выскользнул из-под камня и нерешительно огляделся. Он пополз назад на восток навстречу надвигающейся буре и воротам, через которые он вошёл.
Когда он приблизился, он увидел ангела, который впустил его, тот сидел, подобрав ступни перед собой, на большом камне и смотрел на приближающуюся грозу.
Крылья ангела, огромные и сияющие и такие же белые, какие недавно были у Кроули, раскрылись за его спиной, перья казались мягкими, но довольно неухоженными.
Кроули подумал просто проскользнуть мимо херувима, прежде чем его заметят, или, по крайней мере, остановят, но что-то в позе ангела изменило его намерение. Не помогало и то, что он теперь чувствовал себя порядком виноватым, потому что так бессовестно одурачил ангела, чтобы получить разрешение на вход.
Демон оглянулся на всё то зло, которое он уже совершил, и почувствовал нечто вроде сожаления. Он не мог ничего сделать, чтобы исправить большую часть этого, но, возможно, здесь он мог поступить правильно.
Кроули приблизился, тревожно оглядевшись в поисках устрашающего пламенного меча, но его нигде не было видно.
Кроули скользнул вперед и осторожно подполз к краю камня, на котором сидел ангел; демон отчаянно нуждался в ком-то, с кем можно было бы поговорить, но понимал, что ему почти наверняка будут не рады.
Он сгладил шипение в своём голосе и сказал так храбро, как только смог:
– Ну, вот это был полный провал.
– Стой-стой-стой.
Это был Азирафель – не тот Азирафель, что сидел на камне в Эдеме, а Азирафель, расположившийся в уютном кресле для чтения в Мидфартинге, водящий ручкой по страницам тонкого чёрного дневника, записывающий версию событий, которую Кроули ему пересказывал и в которой был представлен гораздо менее испуганный Кроули со значительно более остроумными высказываниями.
Кроули прервал свой рассказ, несколько раз моргнув, чтобы напомнить себе, где он находится. Он посмотрел на Азирафеля – на его до боли человеческое лицо, отмеченное старостью.
– Да, ангел?
– Так, я следил за тем, что ты говорил… но ты правда был змеем?
Кроули моргнул, глядя на ангела, и поднял руку, чтобы убедиться, что на нем нет очков, которых, конечно же, не было – он не носил их уже много лет. Он указал на свои глаза – по-прежнему такие же жёлтые и с узкими зрачками, какими они всегда были.
Азирафель, похоже, не считал, что что-то не так.
– Да, но это правда?
Кроули сделал глубокий вдох и выдохнул.
– Ага, – сказал он. – Создатель Первородного греха и все такое. Шумиха была большая, – он пожал плечами, чувствуя, что это совсем не то, что можно стряхнуть с себя, пожав плечами.
– Потрясающе, – сказал Азирафель. – И ты говоришь, что я был ангелом у Восточных Врат?
Кроули снова посмотрел на ангела, на этот раз грустно.
– Ага. Ты отдал свой меч людям.
Азирафель казался довольным собой.
– Похоже на довольно хороший поступок.
– Ага, – снова сказал Кроули, гораздо мягче, чем намеревался. – Так и было.
Азирафель сделал запись в своём дневнике, прежде чем снова посмотреть на Кроули.
– Что случилось потом?
Кроули пожал плечами.
– Я ушёл, вернулся в ад; мы оба в итоге получили должности на Земле, вскоре после этого. Я не видел тебя ещё сотню-другую лет.
– А, – голос Азирафеля прозвучал довольно разочарованно. Его ручка медленно остановилась на странице дневника. Он снова посмотрел на нее. Написал что-то еще, а потом медленно закрыл обложку. Он поднял глаза на Кроули. – Тогда я, наверное, закончил, да?
– Полагаю, да, – сказал Кроули, чувствуя знакомое желание прочитать то, что написал ангел. – Если только ты не помнишь чего-нибудь до-Падения.
Азирафель снова опустил глаза на книгу, разглаживая чёрную обложку.
– Не то чтобы.
Ангел встал и, подойдя к книжному шкафу, поставив книгу на последнее пустое место на полке, рядом с её братьями. Азирафель оглядел остальные тома, каждый с одинаковым тонким чёрным корешками.
Потом он отвернулся.
– Ну, с этим всё, – сказал он, и казалось, будто он не совсем знал, что ему делать теперь.
– Хочешь помочь в саду? – спросил Кроули, чувствуя потерянность ангела.
Азирафель обрадовался этому предложению и позволил вывести себя на улицу, где макам была жизненно необходима прополка.
Вскоре ангел весело мурлыкал себе под нос, занявшись цветами, хотя всё, о чем мог думать Кроули, это как они бледнеют перед одной лишь памятью об Эдеме.
Роджер
Ну что, опять сегодня появлялось?
Винни
Тед Гризли полагает: привиденье
Лишь пьянки нашей следствие, и в глюки,
Представшие всем нам, увы, не верит.
Во избежанье ссоры, пригласил
Его со мною ночку скоротать,
ведь если глюк пожалует на «стрелку»,
То Гризли его может и послать.
Тед
Чушь, чушь, не явится.
Роджер
Давайте сядем
И свежую лапшу, что для ушей
Уже сварили, тут начнем всем вешать.
Тед
Короче, Склифосовский.
Винни
Прошлой ночью,
Когда вон та бутылка, что в углу,
Наладилась уж донцем мне светить,
Которым блещет и сейчас, я с Фрэнком
В час этот темный сутки лишь назад…
Входит Призрак
Роджер
Молчите оба, вот же он идет!
Винни
Совсем такой, как Станислав Федотыч.
Роджер
Ты чокнутый; окликни его, Лендер!
Винни
Похож на капитана? Тед, взгляни!
Тед
В ужасном я смущенье, но… о, да!
Винни
Он ждет вопроса.
Роджер
Говори с ним, Тедди!
Тед
Кто ты, что в час ночной на космодроме
Напялил нам родной и вечный облик,
В котором повелитель мозгоедов
Ступал когда-то? Заклинаю, молви!
Роджер
Он оскорблен.
Винни
Смотри, шагает прочь!
Тед
Постойте, Станислав Федотыч! Поздно…
Уходит он.
Призрак уходит.
Роджер
Ушел — и не ответил.
Винни
Что скажешь, Лендер? Ты дрожишь и бледен?
Вот видишь, это не похмелье вовсе.
Тед
Клянусь Пресветлым, к Темному взывая,
Сказал бы: брешешь ты, когда б сей глюк
Не видел сам.
Роджер
Похож на капитана?
Тед
Похож! Как сам ты на себя похож.
Такой же китель был на нем в тот вечер,
Когда с кичливым бился заолтанцем,
Когда на складе Казака в плену,
Аайдину взрывчатку растворил.
Как странно, непонятно и тревожно!
Призрак возвращается.
Тед
Но тише, видите? Вот он опять!
Иду, я трепки не боюсь. Стой, призрак!
Когда владеешь речью, не утратил
Свой арсенал армейский многословный,
Отдай команду!
Слышна полицейская сирена.
Тед
Роджер, задержи.
Роджер
Из бластера пальнуть?
Тед
Стой, призрак! Стой!
Призрак уходит.
Тед
Он будто в чем-то виноват пред нами.
В глаза не смотрит и ступает шатко.
Он, полагаю, нынче не вернется,
А мы скрывать не станем то, что ныне
Своими с вами видели глазами
От Дэна. Это будет неразумно:
Клянусь, ему тот призрак, к нам немой,
Ответит, не чинясь. Согласны ль вы,
Чтоб мы ему сказали?
Винни
Да, согласен!
Роджер
Я знаю точно, где его найти.
СЦЕНА 2
Пультогостиная Космического Мозгоеда. Трубы. Входят Казак, Майк и Шуруп. На голоплатформе появляется «Маша». Присутствуют также Дэн, Вениамин Игнатьевич, Михалыч.
Казак
Пропажа дорогого капитана
Еще свежа, и подобает нам
Несть отрезвин в сердцах, и всей команде
Махнуть один стакан того раствора,
Однако разум намекает споро,
что, с мудрой скорбью помня об ушедшем,
Мы думать полагаем о себе.
Поэтому корабль и голодеву,
искина аватар непревзойденный,
Мы, как бы с превеликим одолженьем —
Одним кривясь, другим стебаясь оком,
Уравновесив долг и сладкий профит, —
В подруги взяли, в этом опираясь
На вашу глупость, бывшую нам верной
Пособницей. За все — благодарим.
И мы хотим, чтоб ты, Шуруп, и ты, Майк,
Что отморозок есть из отморозков,
Свезли посланье старому авшуру.
И быстро! Так что вам придется гнать
во все движки, пиратское отребье!
Шуруп и Майк
Да че ты, капитан, мы как рванем!
Казак
Что, бородач, расскажешь нам теперь?
О чем ты нас хотел просить, лохматый?
Я, правда, ни хрена так и не въехал.
Одних согласных выстроился ряд.
Повторный шанс! Так излагай яснее,
Иначе будешь говорить руками.
Михалыч
К(о)з(е)л в(о)н(ю)ч(и)й, извращенец хренов
Д(о)зв(о)льт(е) мн(е) в м(а)ш(и)нн(о)е в(е)рн(у)ться;
Отт(у)д(а) пр(и)б(ы)л я ск(а)з(а)ть лишь то,
Чт(о)б ш(е)л к(у)д(а) п(о)д(а)льш(е). А Т(е)п(е)рь
Исп(о)лн(и)в д(о)лг, стр(е)мл(ю)сь уйти (о)бр(а)тн(о)
Чт(о)б дв(и)г(а)т(е)ль пр(ы)жк(о)вый з(а)п(о)р(о)ть
И в ч(е)рв(о)т(о)ч(и)не т(е)бя угр(о)б(и)ть.
Казак
Что он такое мелет, а, Игнатьич?
Вениамин Игнатьевич
Он будет докучать вам, капитан,
Своею благодарностью и лестью,
Пока вы не скрепите их согласьем,
И не сошлете этот экземпляр
В машинный душный склеп. Я вас прошу —
Позвольте удалиться.
Казак
В добрый час,
Иди в движок залей побольше масла! —
А ты, мой рыжик, навигатор милый…
Дэн
(в сторону)
Что рыжик — пусть; но уж никак не милый.
Казак
Ты все еще в обиде за «семерок»?
Дэн
О нет, мне маловато их на завтрак.
«Маша»
Бельчонок, милый, перестань же дуться,
Взгляни как друг на душку капитана.
Нельзя же день за днем, процессор гробя,
Пропавшего Федотыча искать.
То участь всех, увы, пенсионеров:
В парк, на скамейку, голубей кормить.
Дэн
Я обязуюсь вам, искин, служить.
Казак
Вот киборга послушного ответ;
Будь здесь, как мы. Искин, пароли мне;
В согласье рыжего, покорном и охотном, —
Хозяину услада; и сегодня
На «Мозгоед» везут сгущенки банку.
И на нее, всем прочим в назиданье,
Поставят знак, светящийся, огромный,
Что лакомство в паек армейский входит
И киборгу навечно отдано.
Идем же, Майк, Шуруп, нам сверить карты
Игральные неплохо пред дорогой.
Трубы. Все, кроме Дэна, уходят.
Дэн
О, если бы процессор в мозге этом
Расплавился, растаял, проржавел!
Иль если бы программу сохраненья
Забыли проапгрейдить! Байт священный!
Каким безвкусным, пресным, несоленым
Мне кажется все то, что на столе!
О, кормосмесь! Белок и жир, дающий
Ты силу киборгу, однако крайне мерзкий
На цвет, на запах и к тому же вкус.
Я это ем. Вот до чего дошел…
Неделю как пропал! Нет, меньше даже.
Единственный достойный капитан!
Сравнить их, Казака и Петухова.
Он нашего искина сберегал,
И вирусам ни разу не позволил
Ее программ коснуться. О, квазар!
Мне ль вспоминать? Она к нему тянулась,
Как если б наноголод возрастал
От микросхем. И вот уж через сутки —
Стереть бы память! Голограммой ты
Зовешься, женщина! Так что же видел я?
Еще и кластеров не износив,
В которых капитану ты служила,
Как Котька исстрадавшаяся, ты…
О мегабайт, старинный калькулятор
Скучал бы дольше! Ныне с Казаком
В тандеме ты, с мерзоидным пиратом,
Что на Федотыча похож не боле,
Чем я на Западло. Всего лишь сутки
Прошли тогда с пропажи капитана!
Нет и не может в этом быть добра.
Но смолкни, мой процессор, мой язык!
Входят Тед, Роджер, Винни.
Тед
Приветик, рыжий!
Роджер
И от нас привет!
Дэн
Вас опознал я, полагаю, точно, —
Тед? Или врет детектор?
Тед
Нет, не врет
Я это, рыжий, твой пилот безумный.
Дэн
Мой друг и чокнутый пилот; взаимно,
Но почему ж ты не на «Сигурэ»?
Тед
По склонности к пиратству, полагаю.
Дэн
В геологи решили вновь податься?
Я не поверю этому навету,
Вы не пират, вы полицейский, Роджер.
У вас дела? Иль просто так сюда?
Кроме яичницы, готов вас научить
Готовить суши.
Тед
Рыжий! Прекрати!
Роджер
Я гнал во все движки, когда услышал.
Ваш капитан…
Дэн
Пропал средь бела дня,
Корабль захвачен Казаком, а «Маша»
Ему в любви до гроба поклялась.
Роджер
Да, рыжий, быстро все свершилось как-то.
Дэн
Троян, троян, приятель! В капитанской
Каюте проживает это чмо.
Она ему дала ключи и доступ
Ко всем паролям и архивным базам.
О, лучше б мне с глушилкой повстречался
Отъявленный дексист, чем этот день!
Как Станислав Федотычу в глаза мне
Теперь смотреть, когда его я вижу?
Тед
Где, рыжий?
Дэн
Да в архиве личном, Тед.
Роджер
Он настоящим капитаном… был.
Дэн
Он человек был, человек во всем;
Ему подобных мне уже не встретить.
Тед
Послушай, Дэн… его я ночью видел.
СЦЕНА 3
Космодром. Входят Дэн, Тед и Роджер.
Дэн
Тут воздух щиплется. Как будто в морозилке!
Тед
Прохладно в самом деле. Пива бы.
Дэн
Тебе бы все про пиво… Час который?
Тед
Уж полночь близится. Федотыча все нет.
Роджер
По среднегалактическому есть.
Тед
Уже? Уже… Тогда сейчас придет.
Трубные звуки и выстрел из гранатомета за сценой.
Тед
Что это значит, рыжий? Что за звуки?
Дэн
Казак сегодня с бандою кутит,
Издал он писанину и пирует;
Одну бутылку чуть опорожнит,
Как вой сирен и плазменных зениток
Разносит весть по всем окрестным барам
Об этом подвиге.
Тед
Таков обычай, да?
Дэн
Давно, еще с разбившейся «Звезды».
По мне, однако, — хоть я и служил
И к нравам пообвык, — обычай этот
Для графоманов следует нарушить.
Входит Призрак.
Тед
Дэн, посмотри туда! Он появился!
Дэн
Хранят нас под прикрытьем федералы!
Хмельной ты или трезвый дух, овеян
Ты пивом или же колевкой дышишь,
Приказов злых или добрых ты исполнен, —
Твой образ так загадочен, что я
К тебе взываю: Станислав Федотыч,
Космодесантник, старшина, ответь!
Не дай сгореть процессору в нагрузке!
Что это значит? Ты, в своей фуражке,
Вступаешь вновь на поле-космодром,
Ночь исказив; нам, бедным мозгоедам,
Реальность потрясая кулаком,
нарядом на уборку груз.отсека?
Скажи: зачем? К чему? И что нам делать?
Призрак манит Дэна.
Тед
Тебя он манит следовать за ним.
Дэн
Так я иду. Чего бояться мне?
Что киборга возьмется он искать?
Так он нашел в степянкинском лесу.
Когда за Балфером я гнался и разбился,
Он ссуду взял, свой заложив корабль.
Исполню долг. Прочь руки! Не удержишь.
Иди, я за тобой. А вы останьтесь.
Другая часть площадки. Входят Призрак и Дэн.
Дэн
Куда ведешь? Я дальше не пойду.
Призрак
Так слушай.
Дэн
Я готов.
Призрак
Уж близок час мой,
Когда в палату я вернуться должен.
Дэн
О бедный призрак! Бедный капитан!
Призрак
Нет, не жалей меня, но всей душою
Внимай мне.
Дэн
Говори, я буду слушать.
Призрак
И должен отомстить, когда услышишь.
Я – капитан твой. Это мой приказ.
Приговоренный по ночам скитаться,
А днем в беспамятстве лежать, покуда
Следы того проклятого спиртного
Не выжгутся дотла. О, слушай, слушай!
Коль капитану верен был…
Дэн
О Байты!
Призрак
Ты отомсти за гнусную подставу.
Что всех гнусней и всех бесчеловечней.
Дэн
Скажи скорее мне, чтоб я, не медля,
В режиме боевом со взором красным,
Помчался к мести.
Призрак
Вижу, ты готов;
Но даже будь ты Mary неуклюжий,
Кокетка Irien иль хитрый Bond —
Ты бы теперь воспрянул. Слушай, Дэн;
Идет молва, что я, хлебнув колевки,
Чрезмерно «плазмой» злоупотребив,
Словил делириум и «Мозгоед» забыл.
Поддельной басней о моей болезни
Обманута команда; только знай,
Мой навигатор верный, милый Дэн:
Делириум, сразивший капитана,
Зовется Макс.
Дэн
Я знал! То Макс Уайтер!
Призрак
Да, жалкий вор, пират, работорговец,
Волшбой трояна, хакерства коварством —
О гнусный код и гнусный вирус, властны
Так обольщать! — склонил к постыдным ласкам
Доверчивую «Машу», что была
Верна мне столько лет и без изьяна.
Мой мирный час Уайтер подстерег
С проклятым соком сбраженной сивухи
И тихо мне в стакан высокий пива
Влил опьяняющий настой, чье свойство
Так глубоко враждебное рассудку,
Что, быстрый, словно дурь, он проникает
И в кровь, и в память, и в воображение
И обращает круто и внезапно
В виденья жуткие все лица, а предметы
В ночной кошмар. Так было и со мною.
Стрелял из бластера я, резал и рубил,
Покуда санитары не скрутили.
Так я во сне от подлого вторженья
Утратил все: себя и «Мозгоед»;
Я признан был хронически безумным,
Врасплох, без комма и без позывных;
Не развезя заказов, безымянный,
Под вой сирен больничных. Ужас! Ужас!
И коль себя считаешь человеком —
Не дай пультогостиной «Мозгоеда»
Стать лежбищем пиратов и бродяг.
Но, как бы это дело ни повел ты,
Не запятнай себя, не умышляй
На «Машу» никогда; с нее довольно
Троянов, что живут в ее системе,
Язвя и жаля. Но теперь прощай!
Уже Юпитер всходит на востоке
И санитар пускается в обход;
Пора мне уходить. Прощай! И помни,
я буду ждать тебя у проходной.
Дэн
Ах, из архива памяти моей
Все лишние программы удалю,
Все книжные слова, все голоснимки,
Что прежняя неопытнысть блюла;
И в книге мозга моего пребудет
Лишь твой завет да боевой режим.
Я клятву дал. Уайтер не пройдет!
Наше с Холмсом путешествие в Советскую Россию было ознаменовано многими интересными событиями, часть из которых я до сих не могу предать огласке, не рискуя вызвать межпланетный скандал. К моему величайшему сожалению, некоторые обстоятельства похищения марсианской принцессы относятся как раз к таковым, и потому не могут быть обнародованы. Хотя именно это расследование и привело нас с берегов туманного Альбиона под красные звезды московского Кремля, где ночь неотличима от дня благодаря ослепительному свету уличных электрических фонарей. Да-да, я не оговорился – улицы российской столицы освещаются при помощи электричества! И как бы меня не разубеждали, я уверен, что именно это обстоятельство немало способствовало снижению уровня российской преступности. Человек так устроен, что ему проще творить злые дела в темноте, а если ни днем, ни ночью во всем городе невозможно найти ни единого темного закоулка или мрачной подворотни – большинству потенциальных злодеев волей-неволей приходится отказаться от черных замыслов.
Но все же, как ни печально, преступления совершаются и при свете – как солнца, так и фонарей, пусть даже и электрических. Зверское убийство молодой студентки Петроградского института Красного Секса (к слову сказать, блестяще раскрытое моим знаменитым другом) не задевает ничьих политических интересов, и я с удовольствием представлю на суд взыскательного читателя мои заметки обо всем, чему я оказался свидетелем.
— Вот что я вам скажу, товарищи: никакое это не самоубийство. Да рыбам на смех!
Майор Пронин был непривычно хмур, и оттого выглядел старше. А может, я зря привык считать мальчишкой этого до неприличия молодого и улыбчивого чекиста, всегда готового рассмеяться над любой самой непрезентабельной шуткой. Впрочем, последнее время мне кажутся сущими мальчишками все, кто не разменял пятый или шестой десяток – это, наверное, и есть признак старости.
— Катя Василова – не какая-то там кисельная барышня, чтобы от нервов натрескаться разной дряни! Комсомолка, спортсменка, отличница боевой и физической подготовки, одна из лучших на курсе. И чтобы самоубиться? Вот уж действительно пальцем в нёбо! К тому же она – выпускница Колмака, а Антонсеменыч из любого хлюпика гвоздь сделает. По шляпку в кирпич вколотит, а сделает!
При этих словах Холмс бросил на меня быстрый взгляд. Колония Макаренко! Это была вторая (тайная) причина нашего приезда в Россию. Вернее даже – не сама колония, а изобретенный колонистами легендарный «Шлемофон Барченко», якобы превращающий телеграфную связь в пережиток прошлого. Под любым благовидным предлогом напроситься на экскурсию, тщательно осмотреть вблизи, испробовать на себе (а по возможности – и не только осмотреть и испробовать!) – прощальное напутствие Майкрофта было достаточно категоричным. Полагаю, мой друг тоже понял, что нам вряд ли удастся найти более благовидный предлог, чем расследование обстоятельств смерти бывшей колонистки.
— Надеюсь, вы не сочтете с моей стороны проявлением высокомерия и наглости, если я попрошу вас оказать мне любезность и позволить поучаствовать…
— Товарищ Холмс! А не могли бы вы в рамках братской взаимопомощи и обмена опытом показать свой метод дедукции на конкретном…
Они выпалили это оба одновременно – и так же одновременно замолчали на полуслове. Разве что майор Пронин при этом вытянулся по стойке смирно, а Холмс в свойственной ему манере иронично заломил левую бровь. За моей спиной хихикнула мисс Хадсон, окончательно вгоняя бедного майора в краску. Впрочем, майор почему-то всегда смущался в присутствии нашей юной секретарши, и вряд ли тому причиной была ее привычка носить брюки – как я успел заметить, в России так одевались многие женщины. Пора было спасать положение.
— Полагаю, нам лучше обсудить подробности по дороге, — сказал я мягко, пряча усмешку в усы. – Чтобы не терять времени попусту. Вы согласны, tovarisch майор?
От дачи Совнаркома на Форобиевых горах до Петроградского вокзала нас отвезли на электромобиле. Надо ли уточнять, что поезд тоже был электрический? Электричество здесь повсюду. То, что для англичанина является не более чем курьезом, забавной безделицей, годной лишь для фокусов или украшения дома экстравагантного богача, тут распространено повсеместно – я бы даже сказал, с избытком. И если я не имею ничего против электромобилей и электропоездов (и даже согласен признать, что они куда элегантнее своих работающих на пару собратьев, к тому же не обдают все вокруг клубами вонючего дыма, осаждающегося жирной копотью на фасады домов и одежду прохожих), то электрическая бритва, электрическая плита и электрическая зубная щетка – это, по-моему, уже перебор. Хотя… вот электрическая зажигалка, к примеру, – вещь крайне полезная, особенно в лондонском сыром климате, в котором спички постоянно отсыревают. И если бы мой механистический протез изначально не был снабжен таковой– я, пожалуй, приобрел бы одну производства тульского завода.
Как бы там ни было, но с каждым проведенным в Москве днем я все больше и больше убеждался, что бытующее в среде британских экономистов мнение о том, что уничтожение паровых машин отбросило Россию в век мотыги и сохи, ошибочно в корне. Скорее, наоборот. В результате Славной Революции октября пятнадцатого года, когда самодержавие вместе с пролетариатом единым фронтом выступило против крупной буржуазии, Россия шагнула в сторону, да, но не назад. И кто сейчас может сказать, куда приведет ее путь, освещаемый лампочками экс-президента Ильича?
Кстати – очень хорошие лампочки. Писать при их теплом ровном свете – одно удовольствие.
Примечания:
В бонусах нет сэра Шерлока и доктора Ватсона. Но есть другие знакомые персонажи))
…тем временем в далекой-далекой Советской Соборно Социалистической России…
— Почему?! Почему вы так жестоки и несправедливы? Потому что я женщина?!
Когда Элита Краснозвездная того хотела, ее трагический голос гремел под сводами кабинета и заставлял содрогаться оконные стекла. Директор Экспериментального Революционного Театра отвел взгляд, не в силах вынести вида огромных неестественно круглых глаз, до краев наполненных укором. Поймал затанцевавший на столе стакан. И кинул быстрый взгляд на комиссара, но тот лишь глубже втянул голову в плечи.
— Но ведь данный от рождения пол ничего не решает в актерском мастерстве! Великая Сара с успехом доказала, вы не можете отрицать! Она была великолепна, газеты писали, что до нее никто так глубоко не проникал в мятущуюся душу несчастного принца. Тогда в чем же дело? В моей родословной? Как ужасно, что я не могу выбрать иных родителей!
К глазам метнулся кружевной платочек. Плакать Элита не умела, но вид делала мастерски, каждый раз вызывая у директора острый приступ угрызений совести.
— Но я отказалась от трона! Я больше не принцесса! Я сменила фамилию, публично отреклась от предков, мне даже в вашей ЧК вынесли благодарность за революционную сознательность! Вот и товарищ комиссар подтвердит!
Комиссар заерзал на стуле, не зная, куда деть глаза и руки, и издал несколько междометий нейтрально-утвердительного характера. Комиссар был молод, и бывшая принцесса пугала его до судорог. Особенно когда вот так нависала всей своей нешуточной массой над столом, за которым они с директором как раз собирались попить чайку. Четвертым в кабинете был критик. Он вольготно развалился на угловом диванчике и, похоже, единственный получал истинное удовольствие от происходящего, бормоча в пышные усы: «Ах, какая экспрессия… какая экзальтация… какой талант…»
— Вот видите! А товарищ комиссар врать не будет! Вам что, и ЧК теперь не указ?!
— Но, милочка… — робко проблеял директор.
— Я вам не милочка! Я актриса!
Элита заметалась по тесному кабинету, словно запертая в клетке тигрица. Очень крупная тигрица в очень маленькой клетке. Директор сглотнул.
— Я актриса, понимаете ли вы, жалкий, ничтожный человечек?! И мне надоело быть суфлером, костюмером, работником сцены и голосом призрака! Я хочу играть! На сцене! Перед публикой! Я могу играть! И я знаю, что вы так и не нашли актера на роль Гамлета. Так в чем же дело?
— Ах, какой вокал… — прошептал в своем углу критик, пожирая бывшую принцессу почти влюбленными глазами. Директор тяжело вздохнул и посмотрел на комиссара, но тот прятал глаза и явно не собирался объяснять. Впрочем, Элита Краснозвездная и не ждала от них ответа. Ее голос упал до трагического шепота – низкого, почти на грани слышимости, с горловыми подвываниями:
— Дело в моей фигуре, да? Меня слишком много? Ведь именно в этом все дело, правда?
У директора заныли зубы. Он поморщился и некстати подумал, что уж лучше бы она кричала. Вокальные возможности бывшей принцессы включали в себя не менее шести октав, и ее громовой театральный шепот продирал до печенок, спускаясь чуть ли не в инфразвук. А, может быть, и не чуть, вон и комиссар тоже скривился, наверняка и у него зубы ломит.
— Но ведь и это тоже полная чушь, товарищи!
Голос Элиты Краснозвездной ликующим раскатом взмыл к потолку, и директор облегченно перевел дух. Пусть уж лучше так, чем шепот, от которого все кишки скручивает.
— Я же не претендую на роль Джульетты! Я все понимаю, ну какая из меня Джульетта? Но Гамлет… Принц Датский тем и хорош, что сыграть его может любой! Внешность не важна! Он может быть толстым, лысым, хромым, косым, одноглазым – не важно! Лишь бы хватило таланта. Вы полагаете, что у меня не хватит? Чушь и еще раз чушь! На последнем спектакле, когда этот пьяница, этот позор актерского рода, этот товарищ, которого и товарищем-то называть не пристало… как это по-русски? Не вязал и лыка! Так вот, когда он не мог даже мычать! Я же вела всю его партию, всю, целиком! Из суфлерской будки! И никто в зрительном зале даже не заподозрил! Как они хлопали… О, как они хлопали!!! Они аплодировали мне, сами того не зная! Мне, не ему, он и на ногах-то с трудом держался! И после этого не говорите мне, что я не справлюсь!
— Ах, какой накал… какая страсть…
— Но, милочка…
— Мужской шовинизм, интриги, узколобая косность – вот что это такое! Жестокий мир, жестокие сердца! Вы ретрограды, застрявшие в прошлом и не приемлющие перемен! Прощайте, господа! Да-да, вы не ослышались, вы недостойны высокого звания товарищей! Моя трагическая кончина будет на вашей совести! Надеюсь, вы сможете с этим жить!
Хлопнула дверь.
— Эк она вас уела! – фыркнул критик, шевеля рыжими усами. Директор взглянул на него зло. Спросил сквозь зубы, ни к кому конкретно не обращаясь:
— Когда же наконец кто-нибудь ей объяснит, что у Гамлета было две ноги. Две!
Комиссар хмыкнул – нейтрально, но достаточно определенно в том смысле, что на него можно не рассчитывать. Критик захихикал.
— — Две! – закричал директор шепотом, оглядываясь на дверь кабинета и осторожно ударяя кулаком по столу. – Две, черт бы меня побрал! И руки тоже две! И вообще он был человеком, а не сухопутным марсианским спрутом, пусть даже и королевских кровей.
— А вы знаете, — сказал вдруг критик, становясь серьезным, — в ее словах есть определенный резон. Мы должны быть выше расовых предрассудков. И марсианин на сцене – это… хм… смело. Нет, ну не в роли Гамлета, конечно, но… Мне тут попался недавно рассказец некоего Толстого… Очень подходящий я бы сказал рассказец. Фантазия, конечно, но если его переложить в пьесу и слегка совместить…
— Полагаете? – директор с сомнением пожевал губами. – А не слишком ли?
— Слишком для кого?– поднял бровь критик. –Для Революционного Экспериментального Театра? Я вас умоляю!
Комиссар смотрел на них с надеждой и ужасом.
***
«…премьера превзошла все ожидания. Действие знаменитой трагедии было мастерски перенесено в хорошо знакомые нашему зрителю реалии современной Советской России и дружественного Марса, что позволило в нужном ключе трактовать некоторые эпизоды, которые ранее могли бы выглядеть политически неверными. Зрители горячо сочувствовали трагической истории прекрасной марсианской принцессы и простого советского инженера. И, конечно же, несравненная игра великой Э. Краснозвездной служит надежной гарантией того, что «Ромео и Джуэлита» навечно войдет в анналы лучших достояний всемирной сценографии….»
После предшествующих рассуждений о смысле жизни неизбежно возникает вопрос: а кому всё это нужно? С какой целью совершается вся эта чехарда перевоплощений, в результате которой приобретается самый разнообразный опыт?
Как сказал известный пролетарский поэт: «Если звёзды зажигают, то это кому-нибудь нужно». Следовательно, и опыт этот кому-нибудь нужен. Вряд ли такое сложное и дорогостоящее мероприятие, как жизнь на планете Земля, было бы организовано исключительно от переизбытка свободного времени. Также мне представляется сомнительным — да и не только мне, — что всё это людское и животное многообразие возникло как следствие случайного взаимодействия свободно дрейфующих молекул.
По этому поводу мне понравилось сравнение, приведенное Станиславом Грофом в его книге «Космическая игра»: полагать жизнь всего лишь за случайность — это всё равно, что ожидать, что на месте свалки металлолома, над которой пронеслась буря, появится «Боинг-747». Шанс, конечно, есть, что «Боинг» появится, потому что шанс есть всегда, но очень уж этот шанс ничтожный. А вот если к этой свалке приложить умелые руки да над этой свалкой потрудиться, то шансов появления «Боинга» появиться гораздо больше.
Потому и к дрейфующим молекулам кто-то непременно приложил руки.
Но опять же вопрос: зачем прикладывать руки? Ну, с самолетом все более-менее ясно: немного потрудившись, мы получим средство передвижения. А что мы получим, помаявшись в паре десятков жизней? Зачем нам эти мытарства, эти переживания, эти стрессы? К чему ведет весь этот приобретенный опыт?
На этот счет существует несколько версий. Мне лично нравятся две. Однако само собой разумеется, речь здесь не идет о каких-либо гарантиях достоверности или конечности этих версий. И я нисколько не настаиваю на своей правоте. Это всего лишь гипотеза, которая лично для меня всё увязывает в ясную и логично выстроенную схему.
Итак, версия первая. Если смысл наших перевоплощений — это обучение, то логично возникает вопрос — обучение на кого? К какому роду деятельности нас готовят по окончании этого многолетнего курса? Отвечаю: нас готовят быть богом! Да, да, именно так, мы все учимся на бога. Профессия эта трудная, и для того, чтобы её освоить, следует пройти длинный путь от скинхеда до матери Терезы. То есть, попробовать все, испытать себя, выступить и в роли палача инквизиции, и в роли депутата Госдумы. И лишь по окончании всех семестров, после сдачи всех зачётов и госэкзаменов, нам выдадут диплом и переведут на более высокий уровень, где уже из объектов и жертв обстоятельств мы превратимся в авторов этих самых обстоятельств.
Версия вторая. Никто нас ничему не учит, а жизни мы проживаем исключительно для того, чтобы предоставить нашему анонимному автору всю гамму ощущений, которые он, по причине своей тонкоматериальной природы, ощутить не способен. Тут можно провести аналогию с писателем.
Вот, например. Автор создал роман, написал его в порыве творческого вдохновения, вложил в него душу и сердце. Выписал с величайшей любовью характеры и обстоятельства, описал чувства и страсти. Однако сам он этих страстей, этих чувств, этих поворотов судьбы не пережил, героем, побеждающим дракона, не стал, принцессу не спас и тайну мироздания не раскрыл, а очень хочется!
Ой, как хочется. И вот этот автор, чтобы в полной мере познать им же созданный мир, помещает себя в телесную оболочку своих героев и по очереди проживает жизнь каждого из них.
Вот так же и Бог, или Абсолют, или Космический разум, как кому больше понравится. Он точно так же помещает себя в телесные облачения своих героев, то есть, нас и наслаждается сюжетом созданного им произведения, переживая судьбы каждого из персонажей. Мы же в этом спектакле являемся одновременно и автором, и актером. И смысл каждой отдельно взятой жизни возможно заключается в том, чтобы сыграть эту роль как можно лучше, сразу и без репетиций.
А если ощущения автору будут предоставлены некачественные, то недобросовестный исполнитель будет отправлен на повторный срок, дабы ошибки свои осознал и роль свою как предписано исполнил. Но это, конечно, не более чем предположения.