— Я не знаю, с чего начать!
Голос Жанет звучал жалобно, как у растерянного ребёнка. Этому ребёнку только что предложили выбрать из самых разных, самых чудесных игрушек.
Ещё этот голос выдавал лакомку, который очутился в задуманном им же раю, где на серебряных, золотых и хрустальных приборах выставлены самые восхитительные, тонкие, ароматные яства и сладости.
Ещё в этом голосе звучала юная дебютантка, окончившая курс строго монастырского воспитания, что шагнула от порога святой обители прямиком в лавку золотошвейки и застыла там, очарованная сиянием шелков и кружев.
Жанет пребывала в том же сладостном, мучительном замешательстве, и выбор, ей предстоящий, был несоизмеримо труден.
Она в который раз беспокойно задвигалась, переменила локоть, на который опиралась, изогнулась, подтянула округлое, с нежной ямочкой, колено, откинула рыжую, с искорками, прядь, обиженно потерла тыльной стороной кисти лоб, выпятила нижнюю губу.
Жалостливо, по-детски, домиком, свела брови, и добавила в голос ещё больше сладкой, хрипловатой обиды:
— Я не знаю, не могу выбрать… Не знаю, как начать. Я хочу, всё хочу, сразу… Чего-то одного мне мало. Вот почему мне так трудно выбрать и так трудно начать.
— Начни же с чего-нибудь, — с улыбкой произнес Геро.
В отличие от беспокойной, нетерпеливой Жанет он оставался совершенно неподвижным. Лежал, свободный, безмятежный, закинув одну руку за голову, вторую – вытянув вдоль тела.
Полоска тени скрывала верхнюю половину его лица, будто бархатная маска. Жанет не видела выражения его глаз, но видела его чуть тронутые улыбкой губы.
Тени и дальше ложились широкими, густыми лентами, оставляя его тело полускрытым, полузапретным. Ночник горел ровно, без метаний, и тени приноравливались к обязанностям невесомых одежд.
На своей собственной коже Жанет им такую роскошь не позволяла, ибо своей подвижностью постоянно срывала затеняющие повязки, выставляя под золотистый, свечной взгляд то округлое плечо, то спину с мягким желобком, то налитую грудь с нежной вершиной, то бедро, а то подставляла свету свой женственный живот до самого треугольного мыска.
Жанет в очередной раз перевернулась. Вытянула руки, ткнулась подбородком в смятое кружево и взглянула на возлюбленного искоса, как играющая кошка.
Она лукавила, утверждая, что не решается сделать выбор. Выбор она сделала давно. Она будет на него смотреть. Это первое удовольствие и первая ласка, которую она себе позволит. Она будет на него смотреть и гордиться.
Это чувство, что переполняло её, иначе не назовёшь. Её переполняла гордость. Жанет, самозваная принцесса д’Анжу, вдовая княгиня, беззастенчиво собой гордилась.
Она испытывала гордость творца. И гордость эта по качеству, по составляющим её элементам, была сходной природы с гордостью изначальной, той, что был преисполнен Господь на шестой день творения, взглянув на плоды трудов своих.
Ибо разве не она создала, воскресила, вдохнула душу в этого прекрасного, молодого, безупречно сложенного мужчину, который сейчас взирал на неё из-под неосязаемой маски?
Разве не она автор этого счастливого, сосредоточенного спокойствия, которое так украшает этого мужчину и придает ему сходство с языческим божеством?
Как творец, сделавший шаг к совершенству, как художник, запечатлевший образ, как вдохновенный автор, сложивший балладу, она вправе собой гордиться, не стыдясь и не одергивая ликующее самолюбие.
Она сотворила это счастье сама, в эти глаза, некогда выцветшие от горя, она вернула свет, в это отчаявшееся сердце она поселила надежду. Научила это сердце биться ровно, без боли и спазмов, без пауз и корчей.
Она позволила этому сосредоточенному спокойствию заполнить жилы вместе с горячей, обновлённой кровью, она возродила само это тело, как подвергшийся варварскому осквернению артефакт.
И каждый раз искренне изумлялась и восхищалась. И собой и своим творением. Потому и вертелась, как соперничающий с богами самоуверенный скульптор.
Потому и выбор её был непрост. Выбор первой ласки. С чего начать? Чего она желает больше всего? Она коснется губами его век, найдет под маской тени, угадает трепет ресниц…
Нет, не так, она прильнёт к его руке, брошенной вдоль тела, с раскрытой, зовущей ладонью, сначала щекой, потом грудью, животом. Она скользнёт по этой руке, срывая мимолетную ласку.
Ах, не так…
Она закинет ногу на его бедро, сначала согнутую, затем медленно вытянет, чтобы своей ногой оплести его, совместить щиколотки и колени, чтобы её живот пришелся на его пах.
Но тогда ей не дотянуться до его губ, под её поцелуи попадёт его подбородок, его горло с бьющейся жилкой, то уютное местечко между шеей и плечом, куда ей так нравится утыкаться лбом в приступе женственного восторга.
Вся поцелуйная будущность с её вариациями была очень притягательна, но его губы слишком хороши, чтобы обречь себя даже на краткую заминку.
И она зажмурилась, вздыхая так жалобно, что у непосвященного в истинный корень страдания возникло бы стойкое осуждение соучастника.
— Не получается? – с самым искренним сочувствием осведомился Геро.
— Увы, — ещё жалостливей вздохнула Жанет.
И придвинулась к нему так, чтобы касаться его плеча своим плечом, и руку вытянула, чтобы повторить непринужденное пребывание его предплечья и обращённой к ней ладони.
Её пальцы примкнули к его пальцам и тут же соединились.
Жанет из необъяснимого упрямства зарылась лицом в подушку, желая сосредоточиться на горящем лоскутке кожи, который единственный был избран и обласкан.
Она мысленно блуждала по границам собственного тела, подсвечивая вниманием все приходящие ощущения, чтобы каждое из них стало объёмным и бесценным, чтобы поглотило её и заполнило разум. Все её пять чувств двигались по телесным границам, как пограничные дозоры.
Тёплая летняя ночь только вступала в свои сине-бархатные пределы, наливалась ароматом разогретых за день трав, соловьиным щебетом, звоном ручья, голосами смеющихся влюблённых.
Это был месяц самых коротких ночей, когда солнце с прямотой ненасытного владыки урезало чёрно-синий плащ ночи до нескромной повязки. Это были ночи языческого торжества, плотской вседозволенности, приворотных зелий и ярких костров.
Это были ночи колдовских плясок и неистовых ласк.
Жанет слышала зов этой ночи, её вдохновляющий шепот, её прохладное касание через ветреный вздох, через порыв с далеких росистых лугов, туманных холмов и альпийских рек.
Она чувствовала запах можжевеловой ветки, которую кормилица, язычница по природе, каждый вечер приносила в их спальню, свято веруя, что пряная веточка изгонит завистливых духов.
Пахло так же мятой и душицей, которыми Мишель перекладывала свежевыстиранное бельё. Был ещё один, пока очень слабый, дразнящий запах — запах его тела, запах молодого, здорового мужчины, чей чистый, чуть солоноватый пот, выступая крошечными бисеринками, становился настоящим афродизиаком.
Когда Жанет вдыхала этот запах, в ней пробуждалось потаённое родство со всеми созданиями женского пола.
Геро провел всю вторую половину дня с Марией, азартно принимая участие во всех невероятных забавах, от поиска кротовой норы до строительства надводного пристанища для гусят, и потому выглядел точным подобием дочери, в травяных и ягодных пятнах, в песке, пыли и прибрежном иле.
Кормилица, пришедшая в ужас от подобного зрелища, жаловалась, что при подобном нарушении порядка не в силах отличить родителя от ребёнка, а затем погнала обоих отмокать в нагретой солнцем воде, наказав истратить по куску марсельского мыла. Затем, окрылённая негодованием, выхватила Марию из рук непутёвого отца.
— Да где ж это видано? Что ж это делается? Ребёнок, почти младенец, разумней собственного отца! – возмущалась Мишель. – а этого, — кричала она Жанет, указывая на Геро, — убери с глаз моих долой, а то я не посмотрю, что он почти под шесть футов вымахал и девкам всем голову вскружил, я его выпорю!
Жанет, задыхаясь от хохота, увела Геро с собой, туда, где он мог смыть пыль и пот, не боясь, что кто-то увидит его плечо с фигурным шрамом.
Когда он снял пропитанную потом сорочку, Жанет вдруг почувствовала странное волнение. Она взяла эту сорочку и уткнулась в неё лицом, вдохнула его запах, запах силы, движения и молодости. Геро смотрел на неё с легким недоумением.
— Что ты делаешь? – спросил он.
— Люблю тебя, — ответила она. – Люблю тебя всего.
Она вспомнила эти свои слова, всё так же глядя на него одним глазом из-под рыжий пряди, ибо всё ещё лежала на животе, наполовину утонув в подушке, и повторила:
— Люблю тебя всего.
— Я знаю, — ответил Геро.
Тогда она придвинулась ближе, так, чтобы её плечо уже не только касалось, а надвинулось, слилось, её рука, полусогнутая, лежала у него ладонью на ключице, и указательным пальцем она водила по его подбородку, чувствуя неминуемую утреннюю колючесть.
Геро по-прежнему выжидал. По его губам вновь заструилась улыбка, всезнающая и манящая. Он забавлялся и наслаждался муками её выбора, её любовной нерешительностью.
Она подвинулась ещё ближе, и уже её левая грудь уперлась в него болезненно твердым соском. Геро коротко вздохнул. В его вздохе уже был подавленный стон.
Он ощущал, как этот твёрдый сосок царапает его рёбра, как он начинает путешествовать по его груди, ибо Жанет вновь беспокойно шевельнулась, плавно надвинулась, как приливная волна, которая подкрадывается без плеска и шуршания гальки.
Она всё же сделала то, что хотела, закинула ногу поперек его живота, а затем, приподнявшись, потянулась к его губам.
У Геро и тут хватило выдержки не податься ей навстречу, несмотря на то, что его блаженная расслабленность давно сменилась на сосредоточенную готовность. Его горло дёрнулось, вдох получился резким, жадным, как у тонущего, нашедшего силы поднять голову над водой. Губы его призывно раскрылись.
Но Жанет и тут медлила. Она проживала каждое мгновение всем телом, всем существом, прогоняя эти мгновение с кровью от самого сердца в потаенные уголки, где эти мгновения выпадали горячей росой.
Кончиком языка, по-змеиному, она отрывочным касанием прошлась по его нижней губе. Геро вздрогнул.
Его рука, которая так долго пребывала в бездействии, закинутая на подушку, вдруг обрела мстительное проворство. Он нашел ту грудь, что так мучила его, вонзая в ребра твёрдый сосок. Теперь этот сосок оказался схваченным, мягко стиснутым между большими и указательным пальцами.
Теперь Жанет уже шумно вздохнула и свела колени от сладкого спазма, но удержалась, не сорвалась в беспорядочную пляску губ и рук. Продолжала свой утончённый маневр, покоряя его губы мучительно медленно, с дразнящим проникновением.
Геро отвечал ей с той же вкрадчивостью, будто заманивал, подпуская всё ближе, пока их языки не столкнулись в трепетном противостоянии. Он продолжал ласкать её грудь, а другой рукой уже обхватил за плечи и потянул к себе.
Но она вдруг воспротивилась и откинулась назад, разметав будто в бессилии руки и ноги.
— Иди ко мне, — прошептала она как в ту самую первую их ночь, в охотничьем замке её сестры, когда она явилась под чужой личиной, подобно королю бриттов Утеру, когда тот отправился к леди Игрейн в неприступный Тинтагол.
Теперь пришла очередь Геро смотреть и мучиться выбором, дразнить вкрадчивыми ласками. Будучи мужчиной, он выбирал недолго и недолго терзался.
Была её грудь, упругая, налитая, которая дерзко рвалась из его ладоней, но тут же повинно возвращалась, тычась острыми наконечниками сосков.
Он сладко, замедленно целовал ложбинку, где пряталась дюжина веснушек, затем опустил ладонь на её живот.
Это был живот зрелой, цветущей и уже рожавшей женщины, ему нравилась эта женственная, рыхлая припухлость.
Возможно, эта благоговейная нежность, с какой он ласкал её живот, происходила от тайной надежды каждого мужчины обрести бессмертие через эту тёмную, плотскую купель, где зарождается и зреет жизнь, или даже от тайного страха перед непостижимым, от невозможности постичь происходящее в этой купели.
0
0