Рандар зачерпнул кружкой из бочонка кислого дешевого пива и задумался. Сейчас, когда в его карманах лежит полновесное серебро, а раздражающие нервы спутники не позднее следующего утра будут выставлены, как скот, на Торги, он может незаметно раствориться, а там… а там судьба решит сама: кем ему стать в этом человеческом мире. В конце концов можно купить деревянную посудину и перевозить через пролив груз, или должность в торговой страже…
«Стать отребьем с сердцем дракона и прожить человечий век», — Драконар ухмыльнулся собственным мыслям и тяжело вздохнул. Потом, не морщась, отхлебнул кислого пойла и подвёл итог: «Придётся выкупать нищих бродяг по зову души! Идиотская миссия для беглого Наследника!»
У входа в сарай, лишь по чьей-то нелепой ошибке прозванный трактиром, раздался шум. Рандар, сидевший как раз напротив дверного проема, воодушевленно наблюдал как тощий мужичонка пытается разговорить идущую Вайри:
— Такая хозяйка всегда нужна, — подслушал он кусок монолога. — Я тебе выгоду предлагаю. Будешь лекаркой тут, а я рядом: меня обиходишь, долги мои отдашь. Лекарки — они товар ценный, спросный…
Оборванец протянул цепкую руку к ее груди — и Вайри без замаха, но резко, каким-то совершенно не женским приемом, оттолкнула негодяя, который, отлетев на метр, оказался в луже.
Впрочем, капли грязи не сделали одежду нахала еще грязнее.
Рандар оглушительно захохотал — напряжение ночи рассеивалось как утренний туман.
— Вайри, — окликнул он идущую. — Помощь нужна или женихаться будешь?
***
Сознание возвращалось скачками, заставляя плотно сцепленными руками зажимать лоб и тереть правый висок. Каждая новая секунда проснувшегося разума ударом крови пыталась, кажется, проломить голову изнутри.
Шеффарн попробовал открыть один глаз, но все вокруг так внезапно закрутилось, что пришлось сглотнуть подкатившую к горлу тошноту.
Мужчина нащупал свои колени и вжался в них головой, чтобы хоть как-то прекратить мельтешение теней вокруг.
Налицо было сильнейшее перенапряжение, последствия которого он и расхлебывал.
Вспомнить последние события получилось с трудом. Память упорно рисовала бледные щеки, горевшие солеными слезами, ладошки холодные, что касались его практически обнаженной груди, обрамленной мокрой расстегнутой рубашкой… только лицо никак не удавалось вспомнить.
В Доме Воздуха эмоции были под запретом. Конфликты решались быстро, серьезно и спокойно, с предоставлением аргументов, либо во время священного боя Амерти — дословно «танец смерти». Халлен резко выдохнул, попытался ухмыльнуться — в боях он всегда был победителем. После особо тяжелых сражений, случалось схлопотать не одну «вертушку»… но такого поганого самочувствия раньше не наблюдалось.
Чьи были слезы?
Память услужливо подкидывала ненужные подробности последней ночи: шальной взгляд бездонных глаз, прикусанные до крови губы, длинные волосы, в которых запутались его пальцы, пушистая макушка, к которой так приятно прикоснуться губами… срывающееся дыхание и шепот: «Всё будет хорошо, вот увидишь. Всё наладится»…
Шеффарн нахмурил брови: неужто он кого-то успокаивал?
Всю жизнь прожив в Доме Высших, он отлично усвоил их манеры и перенял надменное поведение, и никогда не прижал бы чужачку к груди.
Память добавила звуков: волны грохотали о деревянные, страшно скрипевшие, борта судна, ветер выл, а корабль сам по себе стонал и раскачивался так сильно, что грозил развалиться на сотни мельчайших обломков…
«Ну, так и какой тучи, я не убрался сам, тихо и мирно, а полез усмирять чертову стихию?! — ругнулся Шеффарн. — Из-за какой-такой драной девки?!».
Глаза рывком открылись, потому что нет лучшего лекарства, чем злость, особенно злость на себя самого. А проморгавшись в смутном полусумраке помещения, первым делом он увидел тот самый зеленый испуганный и внимательный взгляд, ради которого так рисковал собой. Память вернулась.
— Больше не приближайся! — рыкнул ошарашенный своими эмоциями Воздушный. Альрис осталась сидеть на коленях, взволнованно хлопая ресницами.
Из угла раздался хриплый кашляющий смех:
— Вот, не смеши. Или ты думаешь, тебе одному под силу? — Халлен повернул гудящую голову на голос и увидел обожженного, но вполне довольного Рафа.
— Нас во всех учебниках упомянут и, заметь, даже не посмертно. А это дорогого стоит!
В голове рисовались схемы: при обильном всплеске сил Водный должен был превратиться, как минимум, во вполне дохленькую статую, покрытую инеем, а он в ожогах… Прибавляем внешнюю поддержку огненной, получаем ожоги — логично.
Дальше память упорно подсовывала практически ощутимые видения, среди которых были и объятий плачущей девки.
Воспоминание о боли, тугим обручем стянувшей виски, о потоке силы, что закрутился вихрем, и который невозможно было прекратить.
Руки на груди. Покалывание, практически неощутимое на фоне головной боли… Разряд!
Так вот оно что! Предохранителем сработала вспышка — и сознание отрубилось как нельзя вовремя!
— Где мы? — наконец задал разумный вопрос Халлен.
Помещение напоминало укрепленный решетками хлев или очень грязную тюрьму для отребья.
***
К полудню рабский загон был набит до отказа.
Припозднившиеся торговцы палками и криками торопились загнать пойманный за ночь товар, чтобы самим переждать жару в прохладе саманных террасок, разбитых вокруг рынка.
Вечерами, на закате, здесь начинался торг.
Впрочем, сегодня не ожидалось большого наплыва покупателей. Портовая шваль, потрошащая по ночам тех, кто опоздал укрыться в крупных торговых трактирах, и поставляющая на рынки свежее человеческое мясо на продажу, была озлоблена и напугана. Этой ночью кто-то основательно проредил их ряды и нанес значительный урон казне Ночной стражи…
Редкие покупатели, вооруженные короткими коросскими гладиусами и тяжелыми чорами, неохотно собирались к вечернему торгу.
Одними из последних, когда жара уже совсем спала и на иссушенную солнцем площадку стали сгонять товар, явилась странная пара, быстро привлекшая к себе внимание.
Высокий, словно высушенный солнцем, бронзовый скорее от загара, чем по цвету кожи, богато одетый в чистые новые одежды воин и молодая девушка в плаще с капюшоном и со знаком целительницы на плече.
Воин встал стороне, вынул из заплечного мешка кусок вяленого мяса с лепешкой и стал есть, недобрым взглядом обводя присутствующих.
Девушка, охнув, торопливо и зло что-то начала высказывать своему попутчику. Он отмахнувшись, как от надоедливой мухи, продолжил трапезу.
Наконец начался торг.
В раскаленном за день воздухе усилился запах немытого тела, мочи, лошадиного помета. Смешанная с пылью вонь забивала рот, не давая глубоко дышать.
Торги начались.
Из кривовато стоящего в самом углу площадки сарая, набитого почти до отказа, начали, словно скот, выгонять «товар».
Проведя почти сутки в затхлой жаре вонючего узилища без воды, люди спотыкались и падали, оказавшись под лучами уходящего спать светила. Периодически раздавались звучные шлепки в ответ на стоны и брань, доносящиеся из пересохших глоток.
Важно вышел распорядитель, который сквозь мерзость запахов и шума неожиданно хорошо поставленным гулким басом, плохо сочетающимся с его потным лицом и неухоженным видом, произнёс:
— Сегодня новый торговый день! Продаются три водоноса, два портовых грузчика, сильный молодой гребец на галеры и две девки, не обученные и дикие, в гарем!
— О, — сплюнул, вдруг ставшую вязкой, слюну на песок Рандар. — Дикие и не обученные? Наши!
— Как ты можешь! — раздраженно прошипела Вайри, которая, в отличие от драконара, не спала днем, и под вечер была совершенно измучена ожиданием и надеждой, а еще истощена от произошедших событий настолько, что даже настойки первоцвета ей не хватило для восстановления сил.
На другом конце загона послышался шум и чья-то грязная рука показала на Шефарна:
— Я возьму!
Вайри открыла было рот, но Рандар сжал ее плечо с такой силой, что она задохнулась.
— Жди! Пусть оценят всех!
***
Рафа вытолкнули связанным. Он тряс головой, из разбитого ударом плети лба сочилась кровь…
— Подними голову, образина, — шипел на него стражник.
— Эта помесь макаки с крысой очень сильна, — пропел бас. — Посмотрите, как он сопротивляется! Хороший сильный гребец…
Рандар поднял руку и, перекрикивая шум базара, сообщил торжищу:
— Он не слишком жирный…. Прежде чем эта куча навоза начнет грести, он должен съесть не одну и не две лепёшки, но я дам за него полмонеты серебра, а за двух… — он показал кончиком хорошего сбалансированного ножа, выполненного в пенджабском стиле, который мгновенно распознала и оценила толпа, на Рафа и Шефарна.
— За двух…. полторы!
Покупатели зацокали языками: цена за двух молодых и сильных рабов была умеренной. Но ведь они были не обучены и строптивы.
— Кто больше? — прогудел над загоном бас.
И по прошествии двух минут Вайри как сквозь вату услышала …
— Продано!
Две четверти часа продолжались торги, шум толпы нарастал: оставались рабыни.
Наконец вывели девушек.
Покупатели вытягивали потные шеи: всем было интересно.
Рандар сунул руку в сумку и достал еще кусок сухой соленой строганины, и стал неторопливо жевать.
Вайри зашипела на него, как разозленная крупная хищная кошка, но тот, усмехнувшись, предложил и ей:
— Присоединяйся, вкусно…
— Тварь, — только и смогла сказать она.
— Драконья помойка! Как ты можешь! Их… их продают, а ты …ты…
— Покупаю!
Девушка вздрогнула как от пощечины и, резко выхватив у Рандара кусок вяленого мяса, сунула его в рот, проглотила, чуть не подавившись, плеснула злостью из наполненных слезами глаз и промолчала.
***
Солнце уже почти село.
Базар пустел. Остались три покупателя, заинтересованных в приобретении рабынь.
Покупка необученных строптивец всегда расценивалась среди работорговцев как заслуживающий одобрения добродетельный поступок: ведь те, кого не подбирали, после торгов становились только шлюхами, а потом кормом для бродячих собак и портовых крыс.
Несмотря на сушь и жару уходящего лета, север не терпел бродяжек — и брошенные на улице не выживали.
Зажглись костры. Распорядитель торопился. Прохлада вечера манила его к дому, к жене и сытному лагману.
— Пять монет, — толстяк с золотым перстнем на жирном пальце ткнул сразу в двоих.
Распорядитель открыл было рот, спеша согласится, но тут услышал:
— Шесть с четвертью и закончим. Я уже устал ждать!
Распорядитель посмотрел на высокого воина, недавно купившего рабов, на бледное от ярости лицо целительницы, что стояла подле, и громко певуче прокричал:
— Прода-а-ано-о-о-о! Торги окончены!
Спустившись по ложбинке, он провел языком под мягкими полушариями её грудей, где от волнения и жаркой ночи так же проступил её чистый, чуть пряный пот. Нашёл губами едва различимую границу её рёбер и даже твёрдую полоску загрубевшей кожи, где натирал ненавидимый ею корсет.
Дальше под его губами уже был её живот, с пологой впадиной пуповинного шрама — камень преткновения теологических споров, несводимое свидетельство всечеловеческого родства.
Жанет почувствовала влажную щекотку и не то хихикнула, не то всхлипнула. Она вдруг приподнялась на локти и сделала такое движение, будто собиралась ползти, отталкиваясь пятками, будто застыдилась или испугалась, даже попыталась свести бёдра, но Геро мягко удержал её, охватив колено пальцами, как охватил бы затылок новорождённого.
Пальцем обнаружил на округлости впадинку. Он поцеловал её колено, а затем внутреннюю поверхность её бедра, разменял один длинный поцелуй на множество мелких, заставил её затаить дыхание, снова приподняться, и вдруг отступил, чтобы одарить той же лаской другое её колено, такое же пленённое, чтобы огладить, как младенческое темечко, найти неровность и языком увлажнить щекотную складочку на сгибе. Там тоже было влажно от выступившей испарины.
Он вновь и вновь отступал, вынуждая её копить напряжение в бёдрах. На её животе у самого мыска он вновь нашел какую-то полустёртую пограничную полосу, где пробивался рыжий пушок, и эта полоска заставила его губы споткнуться.
Она готова была уже взмолиться, воззвать к нему, чтобы он что-то с ней сделал, не имеет значения, что именно, или же отпустил, чтобы терзания её обрели ясную конечность, но затем она уже вцепилась зубами в собственный кулак и жалобно всхлипнула.
Она поскуливала тонко и в странном ритме, не совпадающим с её дыханием, но согласованным с движением его горячего языка.
Она пыталась двигаться, не в силах удержаться, но он не позволил ей этого сделать, усугубив её муку. Покусав кулак, она ухватила зубами краешек подушки. Выплюнула, изжевав, и выдохнула, уже подергиваясь:
— Изверг, мучитель…
И тогда он её отпустил. Она успела вдохнуть, набрать полную грудь воздуха, но в следующее мгновение она уже чувствовала желанную тяжесть его тела, и ту горячую сладостную силу, обжигавшую прежде снаружи, которая стала заполнять её изнутри, раздвигая сочащиеся ткани, которые и противились, и принимали его, обращая противодействие в слияние.
Жанет подалась вперёд и приподняла бёдра так, чтобы единение стало полным, до самых тёмных недр. Она охватила желанного ею мужчину обеими руками, даже растопырила пальцы, но ей и того показалось мало. Она сцепила ноги, будто щёлкнула звеньями цепи, желая сделать это пленение бессрочным. Геро тоже замер, наслаждаясь тем же моментом сращения двух противоположностей.
Они хотели бы, чтобы и мысли их, души, страхи, мечты слились воедино, чтобы через слияние губ им открылись бы тайники памяти, чтобы их сознание, их общий разум смешался бы в огромной, невидимой чаше.
— Мой, мой… любимый… Только медленно, я хочу, чтобы медленно…
Геро хотел того же. Его мужская природа требовала быстрого разрешения, торопливого насыщения и бегства, но его душа, познавшая горечь одиночества и отвержения, тоску гонимого ветром путника, бессилие взывающего к милосердию иссохшего в крике горла, желала продлить этот миг слияния с любимой женщиной, а через неё — со всей вселенной.
Он двигался медленно, очень медленно, сосредоточенно, боясь, что ненароком разорвет кольцо её рук, чтобы не допустить размежевания их плоти, чтобы даже в крошечный зазор не проник бы страх будущей разделённости.
Она с той же осторожностью двигалась вслед за ним, подлаживаясь с прозорливостью влюблённой.
Они знали, что сияющий итог неминуем, он манил их, притягивал, как пламя притягивает мотыльков, суля невиданное блаженство и быструю смерть. Это и была маленькая смерть, одна из тысяч, которые им предстояло пережить, которая была всё же равноценна той, последней.
Они боролись с этой сладкой и желанной смертью сколько могли, пока хватало дыхания и сил, а потом внезапно разом ослабели, как слабеют мученики под пыткой, желая скорейшего избавления.
Водоворот уже затягивал их, они уже захлебывались, задыхались, бились друг о друга уже в беспамятстве. Жанет первой нырнула в пламя. От обжигающего блаженства у неё заломило во всех суставах, и даже пальчики на ногах разошлись веером.
Она как-то неестественно вывернула ступни, кисти рук и даже голову, не подозревая о возможностях своих хрящей и сочленений.
Геро последовал за ней стоном, задушенным хрипом и содроганием. Он, похоже, так и не избавился от свой природной сдержанности. Вернее, как подметила Жанет в их предшествующие ночи, это была горькая привычка, приобретённая им за годы неволи. Своеобразный оборонительный приём.
Он и здесь невольно продолжал прятаться, не позволял чувствам прорваться восклицанием или криком. Вот почему она ещё лежала, дрожащая, выгоревшая, раздробленная на отдельные, тлеющие угольки, на суверенные вздыхающие, плачущие кусочки плоти, а он уже гладил её по растрепанным волосам, успокаивал и что-то шептал.
Огромный, на круглых, древообразных подпорках стол на треть превосходил размерами то знаменитое суконное игровое поле, которое некогда воздвигли в Охотничьем салоне короля Карла Девятого.
Шары, разбросанные по столу, были выточены из мягкой сосны и так же превосходили своими размерами шары королевского бильярда. По углам стола нанятый кормилицей плотник приспособил по объёмному полотняному мешочку, куда эти разноцветные шары скатывались, если удар кием достигал цели.
В основание игрового поля был положен кусок гладкого мрамора, безжалостно извлечённый со дна некогда знаменитого на всю округу фонтана, который прежние хозяева, Гизы и Роганы, украшали привезёнными из Флоренции статуями и барельефами.
Католически непримиримая Мишель Бенуа усмотрела во всех этих танцующих и флиртующих нимфах и сатирах дьявольский искус и распорядилась превратить фонтан в запруду для зеркальных карпов.
Мраморная облицовка долгое время пребывала в забвении, пока Жанет не взбрело в голову обзавестись столом для бильярда, этой придворной забавы, которую завезли в христианскую Европу изобретательные язычники.
Только кто ж его знает, какой он из себя, этот стол? Ну большой, ну чтоб тяжёлый и не качался, и чтоб гладкий, как стекло, и с этими прорезями по углам, куда шары вылетают.
Вот деревенский умелец и постарался. Соорудил этакое страшилище. Стол он и есть стол.
Жанет долго хохотала, разглядывая результат плотницкого вдохновения, но возражать не стала, распорядилась только сменить обивку на суконную, и даже её разгладить огромным чугунным утюгом.
Кормилица искоса наблюдала за происходящим. Как молочная дочь старается! Небось опять для дружка подарок готовит. И где это видано, чтобы благородная дама, да королевских кровей, так за смазливым отроком ухаживала.
Но соображения свои мудро оставила при себе. Пусть она находит хлопоты Жанет чрезмерными, но Геро ей нравился, невзирая на то, что этот странный, молчаливый юноша неясного происхождения, без гроша за душой, волею судьбы оказавшийся в её доме, очень мало походил на желанного её сердцу зятя, мужчину зрелого, родовитого и… глуповатого.
Она мечтала о таком зяте с тех пор, как её обожаемая молочная дочь так внезапно и трагически овдовела. Единственный ребёнок, родившийся на свет, когда юной княгине ещё не исполнилось и восемнадцати лет, умер во младенчестве, второй брак Жанет был расстроен, а состоится ли третий — одному Богу известно.
Ей было уже двадцать пять — самое время обзаводиться детьми, ибо женщина, не познавшая радостей материнства, по разумению Мишель, всё равно, что яблоня пустоцвет. В саду такой яблоне не место, ибо самое её бесплодное и бессмысленное существование есть нарушение самих заповедей Господних.
Мишель каждый день ждала, что вот-вот в конце подъездной аллеи появится её ненаглядная девочка Жанет, да не верхом с разбойничьей удалью, а в неповоротливом дормезе на восьми колёсах, увлекаемом четвёркой першеронов, а рядом с дормезом появится этакий солидный господин в окружении неторопливой и такой же солидной свиты.
Господин этот будет обладателем герцогского титула и гирлянды имен фасоном поменьше. Он не будет искать призрачной военной славы, но при дворе обретет стойкое, неяркое благополучие, исполняя должность хранителя королевской трости. Пусть этот господин будет немолод, пусть даже будет стар…
Вот тут благочестивая Мишель допускала некое отступление.
Старый муж слегка противоречил величественной перспективе многочисленного потомства, но трезвомыслящая крестьянка допускала, что при наличии немощного мужа о потомстве может позаботиться кое-кто другой, помоложе.
Деткам-то разницы нет, от кого рождаться, если их мать пребывает под сенью законного брака, но Жанет с возмутительным легкомыслием пренебрегла заветом Господа «плодитесь и размножайтесь» и в бывшем поместье герцогов де Шеврез не только не появился мало-мальски благообразный претендент, но и слухов о таковом не доходило.
А Мишель пристрастно расспрашивала тех, кого посылала с гостинцами на улицу Сен-Поль. И вот в конце апреля Жанет пожаловала в поместье, да не одна, а с… избранником.
Да только что это был за избранник…
Бледное, измождённое существо, всклокоченное, с чернотой в пол-лица и вдобавок — О Пресвятая Дева — без малейшего намёка на имена и титул.
Мишель, по-крестьянски рассудительная, не стала возражать. Что ж, избранник так избранник. Но тайную мечту сохранила.
Сегодня — да, завтра — нет. Молочная дочь, особа взбалмошная, непоседливая, долго на одном месте усидеть не сможет, вот приключение и затеяла от буйства характера, да скоро своим приключением и пресытится. То, что она такое участие в этом отроке приняла, так это от сердца своего бабьего, жалостливого.
Мишель тогда покачала головой, мысленно посетовав на всеобщую бабью участь. Но и жалость имеет свои пределы. Её можно вычерпать до дна, как масло из кувшина. Вот тогда её рыжеволосая молочная дочь заскучает и отправится в Париж новых приключений искать.
Ей бы мальчишкой родиться… Непременно ввязалась бы в схватку за трон, — но Жанет родилась, Господу слава, женщиной, и потому избрала себе другой приз. Из чистого азарта, из соперничества, только бы сводной сестре насолить.
А та — особа мстительная да злопамятная, как бы чего не вышло из-за чернявого мальчишки.
Мишель, пожалуй, желала бы видеть Жанет увлечённой кем-то иным, солидным и благонадёжным, но ей мешало непрошенное чувство привязанности к этому мальчишке.
Что уж греха таить, это щемящее чувство зародилось в ней сразу. Пресловутая бабья жалость взыграла. Как увидела это бледное лицо, эти глаза с нездоровой чернотой вокруг, эти худые запястья, торчащие из рукавов, так и растаяла.
Всё эта неистребимая женская потребность заботиться, лелеять, утешать. Кого прежде всего видит женщина в мужчине, если он вдруг ослабеет, будет ранен, потерпит неудачу? Не воина и не любовника. Ребёнка! Того самого беспомощного младенца, которого она некогда укачивала и вскармливала грудью.
Мишель того и не скрывала. Она была ещё не стара, ей не было и пятидесяти, а здоровьем, бодростью Господь её не обидел, но все молодые люди моложе тридцати для неё уже перешли в категорию детей, неразумных, вечно голодных существ, нуждающихся в присмотре.
А Геро и вовсе было чуть больше двадцати, выглядел он как заморённый, исхудавший подросток, отчего представлялся Мишель и вовсе младенцем. А младенец требует неусыпного внимания, свежей, вкусной еды, чтобы подрастал, и ласковых слов, чтобы не знал тревог и печалей.
И чем дольше Геро оставался в её доме, чем пристальней она за ним наблюдала, тем призрачней становилась её надежда на зрелого, знатного господина с гирляндой титулов.
А тут ещё и маленькая девочка появилась! Чудо какая хорошенькая да разумная. И беззаветная любовь ещё юного отца к своей дочери окончательно убедили практичную крестьянку, что её молочная дочь потеряна для солидного господина навсегда.
Пашка с Катей проснулись оттого, что за дверью раздавались голоса. Первым порывом было выйти навстречу новым знакомым. Но расстеленные на полу куртки заставили подняться и привести в порядок себя и комнату.
Пока Пашка вешал куртки и заправлял диванчик, Катя пошла умылась. Потом в туалет пошёл Пашка.
Голоса за стенкой всё звучали, но в комнату никто не заходил.
Пашка вышел из туалета, подошёл к двери и взялся было за ручку, но сразу же отпустил, медленно отошёл к дивану и сел. Он был бледен.
Катя шёпотом спросила:
– Что случилось?
– Там киборги, – едва слышно ответил Пашка.
От осознания того, что их отделяет от киборгов только дверь, да и та без запоров, оба сердца ухнули вниз. Единственная защита была – отсутствующая табличка у двери. Эта защита казалась настолько призрачной, что не было никаких сомнений в том, что дверь сейчас откроется и…
Пашка обнял Катю, у которой на глазах сами собой проступили слёзы.
Время шло, киборги не уходили и не входили.
У Кати от неудобной позы затекла спина.
У Пашки тоже начало от напряжения ломить спину.
Они боялись пошевелиться, издать лишний звук.
Киборги переговаривались, и ничего не происходило.
Но напряжение не может длиться вечно. И Пашка сел поудобнее, опершись на спинку дивана, Катя тоже уселась поудобнее.
– Что теперь будет? – потихоньку спросила она.
– Не знаю. Нужно дождаться Павлика Морозова или Юру Гагарина… или кого-то из Сопротивления. – Пашка пожал плечами.
– А если они сейчас придут, а тут эти…
– Не знаю. Может, у них какая-то система предупреждения есть?
– А если нету? Киборги их убьют?
– Будем надеяться, что у них есть система предупреждения и они не придут сюда, пока тут киборги.
– А если киборги не уйдут?
– Ну не могут же они тут быть вечно? – Пашка погладил Катины волосы и поцеловал её в макушку. – Не бойся. Конечно, они уйдут.
– Они пришли за нами? – задала Катя вопрос, который вертелся у неё на языке с того самого момента, как Пашка сказал, что за дверью киборги.
– Вряд ли! – слишком поспешно ответил Пашка.
Катя и Пашка замолчали, прислушиваясь к голосам. Приглушённые дверью и стеной доносились отрывистые команды и доклады. Возможно, киборги исследовали оборудование. А может, ждали работника технической службы. А может, просто зашли отдохнуть…
Очень хотелось выглянуть, посмотреть, что там… И оба старались не делать ни одного лишнего движения.
Время неумолимо бежало вперёд. Захотелось пить и есть. И если вода была в кране, хоть и техническая, но всё же… то еды не было совсем. Всё, что оставлял Павлик Морозов, закончилось ещё вчера.
– Паш, – прошептала Катя. – Может, я сниму комбинезон и выйду. И позову на помощь?
– Кого? – спросил Пашка. И, немного помолчав, продолжил: – Возможно, ты пройдёшь мимо них, и они тебя, возможно, не увидят. И ты беспрепятственно выйдешь на улицу. А дальше что? Где ты будешь искать Сопротивление? Да ты просто замёрзнешь! Та одежда вся осталась дома. А на улице февраль… Ты не сможешь поесть – роботы не увидят тебя и не дадут тебе пищи. Не сможешь выйти или войти – у тебя нет чипа и двери с электронными запорами не откроются.
Катя помолчала, переваривая Пашкины слова, а затем тихонько, но с горечью сказала:
– Зачем вы допустили такое в своём мире? Вы ж перестали быть людьми, а стали придатками машины, её манипуляторами…
Пашка вздохнул. Катя, совершенно не подозревая того, повторила слова Павлика Морозова, когда он затеял драку в баре, давно ещё. Ещё до Кати…
– Я не знаю, Катёнок, как такое произошло. А без тебя я так и не узнал бы, что это произошло. Жил бы себе и жил, и мир был бы для меня нормальным. Он и был для меня нормальным, пока я не узнал, что есть что-то другое. Мне казалось, я владею информацией и компьютер с чипом просто помогают мне ориентироваться в этой информации.
– Наш Лев Иванович Козинцев, преподаватель конфликтологии, говорил на лекции: «Кто владеет информацией, тот владеет миром», – сказала Катя. – Видимо, с этого всё и началось. Человек захотел владеть миром и перестал замечать то, что рядом с ним, что на самом деле и составляет жизнь – близких, родных, друзей, дом… Вместо имени – никнейм, вместо лица – аватарка, вместо характера – интернетовская анонимность. В сети можно создать любой образ, надеть любую маску, назваться любым именем.
– У нас чипы. Любой может получить доступ к настоящему имени. Поэтому менять никнеймы нет смысла.
– Вот так просто любой может узнать всю твою подноготную? – удивилась Катя. – А как же мошенники?
– Мошенники сами с чипами, – усмехнулся Пашка. – И любой человек имеет доступ к их личной информации. К тому же все поступки и проступки заносятся в чип, а ещё у нас есть система баллов… Кто плохо себя ведёт, будет наказан.
– ГК устроит показательную порку… – в тон Пашке прокомментировала Катя.
– Ну, не порку… Но работа будет непрестижной, денег будет меньше, не сможет купить хорошую квартиру, питание будет проще, работать придётся больше.
– То есть вы создали Головной Компьютер, создали киборгов – не машины же их создали, люди?.. – Катя вопросительно посмотрела на Пашку.
Пашка согласно кивнул.
– Создали компьютер, киборгов, роботов, андроидов, поставили их всех над собой…
– Ну, киборги, андроиды и роботы – они не над нами. Они выполняют грязную работу, – попытался оправдаться Пашка.
– Не над вами? – усмехнулась Катя. – Да они решают, будете ли вы есть и что вы будете есть. Войдёте ли вы в помещение или останетесь мёрзнуть на улице. Они решают, что вы будете надевать… грязная работа… Ты чем занимался, пока тебя не отправили за мной?
– В архиве сканировал документы, – признался Пашка.
– Высокоинтеллектуальный труд, ничего не скажешь, – вздохнула Катя. И, помолчав, добавила: – Вы создали компьютеры, роботов, и всё ради того, чтобы владеть миром… Цель огромная, согласна. Но вы в результате продолжаете мышиную возню за кусок жратвы получше и норку посветлее и потеплее. Люди изменили мир, но сами не изменились. Всё те же мелкие животные ценности. Только ещё и в клетку добровольно залезли. Информация подменила собой жизнь. И вы, вместо того чтобы жить полной жизнью, стали ориентироваться в информации, использовать информацию, владеть информацией. Информация стала вашим богом и идолом.
Пашка ничего не ответил. Он сидел, прижав к себе Катю, и гладил ей волосы. Когда она замолчала, Пашка поцеловал ей сначала макушку, потом погладил по лицу и приподнял ей подбородок. Катины губы оказались близко-близко, и Пашка, рассеянно заглянув Кате в глаза, поцеловал её со всей нежностью, со всей любовью, которая в нём была. Поцеловал раз, другой, снова и снова…
Катя хотела ещё что-то сказать, но слова потерялись, улетели, растаяли… А Пашка, наоборот, был вот он: сильный, крепкий, упругий и такой близкий… И Катя покорилась.
Поцелуи становились всё жарче и жарче. Ласки всё настойчивей…
Наконец Пашка потянулся к застёжке Катиного комбинезона и вопросительно глянул на неё – можно?
Катя задумалась лишь на миг. Перед её мысленным взором пронеслись далёкие родители, чужой Неосиб, киборги за стенкой… И затмил, закрыл всех Пашка, её Пашка!.. Отсёк прошлое от настоящего. А в настоящем был только он и больше никого и ничего. И Катя согласно кивнула.
Пашка аккуратно расстегнул комбинезон и помог Кате снять его. Потом быстро снял свой. Катя осталась в футболке и трусиках, но ненадолго. И футболка, и трусики вскоре отправились вслед за комбинезоном.
Сам Пашка окончательно раздеваться не торопился. Он ласкал и целовал всё Катино тело. А она не стыдилась своей наготы. Наоборот, она была счастлива. Щёки горели румянцем, а глаза лучились теплом и любовью.
Пашка положил Катю на диван, а сам встал рядом на колени и, откровенно любуясь наготой девушки, сказал, сделав акцент на слове «ты»:
– Ты моя богиня! Только ты!
И, легко касаясь Катиного тела, провёл рукой от шеи до колен, потом обратно к груди. Его ладошка накрыла Катину грудь.
– Какой подходящий размер, – прокомментировал он.
Катя тихонько засмеялась.
А Пашка положил ладонь на другую грудь.
– Тоже подходящий размер…
– Они одинаковые, – с гордостью ответила Катя.
– Сейчас проверим, – с напускной недоверчивостью ответил Пашка, и обе его ладони накрыли Катины груди. – Точно одинаковые! – подтвердил Пашка.
Он поцеловал Катю в солнечное сплетение и, глядя ей в глаза, серьёзно сказал:
– Я хочу тебя. Всю. Сейчас.
Катя испуганно глянула на дверь. Пашка проследил за её взглядом, но тут же снова повернулся к ней и сказал:
– …И пусть весь мир подождёт.
И было в Пашкином голосе столько уверенности, что Катя улыбнулась ему и, смущаясь, прошептала:
– Пусть подождёт…
Пашка быстро снял с себя оставшуюся одежду и задумчиво опёрся коленом на диванчик – тот был слишком узким.
Решение пришло моментально.
– Сейчас! – сказал он и метнулся к вешалке с куртками.
Куртки снова легли на пол рядом с диваном. Туда, где некоторое время назад Пашка и Катя спали.
Потом подошёл к диванчику, взял Катю на руки и прижал к себе.
– Вот так бы и носил всю жизнь, – сказал он, целуя её плечо.
Бережно прижимая к себе драгоценную ношу, опустился на колено, положил Катю на куртки и прижался к ней, целуя её настойчиво и горячо.
Мир сузился до границ, где соприкасались тела. Из звуков остались только биение двух сердец. Из запахов – только запахи разгорячённых тел. Глаза видели только глаза напротив. Тела соединились в одно, души слились. Пашка и Катя стали единым целым. И боль, которая обожгла Катю, спаяла их с Пашкой навечно. А потом вселенная взорвалась, рождая новые звёзды и галактики, наполняя мир жизнью и любовью.
Но вот взрывная волна сошла на нет. Вернулись стенки комнаты, голоса киборгов за дверью, диванчик, куртки на полу. И появилось благодатное тепло и нежность.
Катя потянулась к Пашке и поцеловала его, и Пашка благодарно обнял девушку, прижал к себе и прошептал:
– Я люблю тебя! И никому не отдам! Теперь ты от меня не отделаешься!
– А я и не буду отделываться, – улыбнулась Катя. – И я тоже тебя люблю.
Полежали ещё немного, не в силах разнять объятий, но разгорячённые любовью тела стали зябнуть. И Катя сказала:
– Наверное, нужно встать и убрать тут всё, а то вдруг кто зайдёт…
– Иди в душ, я приберу, – ответил Пашка и помог подняться, любуясь обнажённой Катей.
И она вдруг засмущалась наготы и, прихватив футболку и трусики, поспешила в душ.
Пашка снова повесил куртки, собрал разбросанные вещи, приготовил Катин комбинезон, чтобы ей удобно было одеться…
Катя вышла из душа, и туда отправился Пашка.
Спустя несколько минут они снова сидели на диванчике обнявшись. Только теперь тревога осталась далеко за границами этой комнаты. А тут было тепло, светло и радостно.
– А у тебя были до меня девушки? – спросила Катя.
Она так и осталась в футболке и трусиках, комбинезон надевать не стала.
– Нет, – ответил Пашка. – Я даже не задумывался об их существовании.
– И в Барнауле?
– И в Барнауле… Никого, кроме тебя…
Катя улыбнулась. Она вспомнила их первую встречу в планетарии, вспомнила Светку, маму с папой, брата Ивана с его невестой Ирой, дом и вздохнула.
– Что-то не так? – заволновался Пашка. – Ты мне не веришь? Или хочешь, чтобы у меня было много девушек?
– Нет, девушек больше не надо! А если какая появится, я ей космы повыдергаю! А тебе глаза выцарапаю, чтоб не смотрел на других!
– А как же я тогда буду смотреть на тебя? – удивился Пашка так искренне, что Катя засмеялась.
– Я люблю тебя! – сказала она и прильнула к Пашке.
Он обнял её крепче.
Внезапно за дверью послышалась короткая отрывистая команда. А потом удары и скрежет. Там, за стеной, начали что-то ломать.
Катя испуганно посмотрела на Пашку. В его глазах тоже была тревога.
Но они ничего не могли поделать – ни убежать, ни спрятаться. Оставалось ждать и надеяться.
Крушили за дверью методично. Иногда стена и дверь вибрировали, но пока ещё отделяли Пашку с Катей от киборгов. От каждого удара Катя вздрагивала, и Пашка успокаивающе гладил её и целовал в макушку.
В какой-то момент Катя засмеялась.
Пашка удивлённо посмотрел на неё.
– Какие же они тупые, эти ваши киборги! – пояснила Катя свой смех. – Дверь ведь не заперта! И всего лишь там нет таблички! Понимаешь? Нет указателя, и они не могут сюда войти!
Пашка хмыкнул, а потом разулыбался.
– Ну да, – сказал он. – А ведь это означает, что у нас есть шанс. Мы знаем их слабое место.
– А как нам это может помочь? – спросила Катя.
– Хм! – Пашка задумался. – Ну-у… Поменяем таблички на дверях. С туалета приделаем на кухню, с кухни – на работу, с работы – в бар…
– И у киборгов случится когнитивный диссонанс, – подхватила Катя.
И они засмеялись, не осознавая, что больше не боятся.
Нет, безумной смелости ни у Пашки, ни у Кати не появилось, но и парализующий страх перед киборгами исчез.
Катя развернулась на диване и легла, положив голову на колени к Пашке.
Пашка гладил её волосы и улыбался. Он был счастлив и спокоен.
– Всё хорошо, только есть хочется, – пожаловалась Катя.
– Ну да, неплохо было бы… – согласился Пашка.
– Помнишь шашлыки? Вкусные были… Вот бы там оказаться сейчас…
– Ага! И чтоб снег такой, крупными хлопьями… А мы у костра, а вокруг лес и ни одного киборга.
Они одновременно глянули на дверь, за которой продолжало громыхать.
– Твой шашлык подгорает! Нужно перевернуть! – строго сказала Катя, и они засмеялись.
Помолчали немного.
– Не надо больше про еду, – попросила Катя.
– Не надо, – согласился Пашка.
– А ты ведь мне тогда так и не рассказал про теорию мембран, – сказала Катя.
– Разве? – удивился Пашка.
– Ага. Расскажи?
– Хм… Ну ладно. В ваше время существовала стандартная модель Вселенной. В ней предполагалось, что весь мир состоит из частиц, минимально возможных микрообъектов, которые не делятся, – эдакие кирпичики мироздания. Стандартная модель была способна описать только три фундаментальных взаимодействия из четырёх: электромагнитное, слабое и сильное, но с гравитацией стандартная модель испытывала проблемы.
– С гравитацией все испытывают проблемы – тянет полежать, особенно после еды, – Катя вздохнула.
– Эх, после еды я бы тоже полежал, – поддержал Катю Пашка.
– Не надо про еду. Давай про теорию мембран, – попросила Катя.
– Всё, что ты хочешь! – улыбнулся Пашка.
– И даже?.. – воодушевилась Катя.
– Еда попозже, когда нас спасут.
Катя вздохнула.
– Ну ладно, давай дальше про мембраны.
– Так вот, стандартная модель не справилась с гравитацией, и учёные придумали теорию струн. И сказали, что кирпичики мироздания – это не частицы, а ультрамикроскопические квантовые струны, которые совершают колебания. И разная частота колебаний соответствует разным частицам. Намекая, что всё, что существует, состоит из энергии, а не из материи.
– Так что, материи не существует, что ли?
– Нет.
– А как же я или ты? Или вот этот диван?
– И ты, и я, и диван – это музыка. То есть Вселенная представляет собой бесконечную симфонию струнного оркестра.
– А почему я её не слышу?
– Потому что ты сама музыка. Нежная, красивая и желанная.
– Эх, хорошо! Теория струн мне нравится больше, чем стандартная…
– Согласен, только…
– Только?..
– Теория струн смогла описать все четыре взаимодействия: и электромагнитное, и слабое, и сильное, и даже гравитационное. Однако за такую универсальность пришлось заплатить сложностью и некоторой неуклюжестью теории – необходимо было работать в одиннадцатимерном пространстве-времени, в котором, как оказалось, десять пространственных и одно временное измерение.
– Как так? Высота, длина, ширина, время… А остальные измерения?
– Мы не можем наблюдать остальные измерения, потому что все частицы нашего мира локализованы на четырёхмерном листе в многомерной Вселенной и не могут его покинуть. Этот четырёхмерный лист называется брана. Он и есть наблюдаемая часть мультивселенной. Поскольку мы, как и вся наша техника, состоим из обычных частиц, то мы в принципе не способны взглянуть вовне.
– А как же учёные узнали про другие измерения?
– Гравитация! Будучи результатом искривления пространства-времени, гравитация не локализована на бране, и потому гравитоны и микроскопические чёрные дыры могут выходить вовне. В наблюдаемом мире такой процесс будет выглядеть как внезапное исчезновение энергии и импульса, уносимых этими объектами.
– Эх, вот бы нам вот так раз – и исчезнуть из этой комнаты.
– Да, неплохо было бы…
– Но это всё теория струн. А что с теорией мембран?
– С М-теорией, – улыбнулся Пашка.
– Почему М?
– Ну, когда Виттен дал название М-теории, он не уточнял, что означает буква М. Может, не чувствовал за собой права дать название теории, которую не смог полностью описать, а может, по другой причине. И физики-теоретики долгое время играли в игру: «Угадай, что означает буква М».
– И какие были варианты?
– Мистическая, магическая, материнская, матричная, мембранная… Даже – мутная… Некоторые учёные предполагали, что М может быть перевёрнутой W – первая буква имени автора М-теории – Witten.
– Хм. Забавные развлечения у физиков, – Катя улыбнулась. – Судя по всему, слово «мембранная» набрало больше всего голосов.
– Ну да. – Пашка поцеловал Катю.
– Хотя мне больше нравится «магическая» или «мистическая».
– На мой взгляд, она, скорее, «мутная». – Пашка усмехнулся.
– Почему?
– Во-первых, уравнения M-теории настолько сложны, что физики большей частью оперируют только их приближёнными формами. Что, конечно, не ведёт к повышению точности результатов. Более того, частенько для решения этих уравнений даже соответствующих математических методов нет! Во-вторых, она описывает явления на таких малых масштабах, что напрямую экспериментально подтвердить её основные утверждения невозможно. И никогда не будет возможно — для этого нужен не адронный коллайдер длиной двадцать семь километров, а ускоритель размером примерно с видимую Вселенную. В-третьих, десятимерная М-теория на более привычных масштабах должна сводиться к хорошо известной уже физике элементарных частиц. Но, как выяснилось, способов такого сведения существует бесконечное число. При этом каждая из получившихся четырёхмерных теорий описывает свой собственный мир, который может быть похож на реальность, а может и сильно отличаться.
– Ни фига себе упростили! – сказа Катя и, помолчав, добавила: – Хм, так какая же это наука? Расчёты приблизительные, экспериментально доказать невозможно, решений множество… Эта теория не соответствует принципу научности.
– Ну, предполагалось, что со временем учёные разработают такой математический аппарат, что…
– Подожди, но то, что ты рассказал, это в наше время уже было. А как в ваше? Ваши учёные, наверное, уже всё решили? У вас ведь такие возможности…
Пашка нахмурился. Помолчал. А потом ответил зло:
– Нет у нас науки!
– Почему? – спросила Катя, но Пашка ответить не успел. Раздался сильный грохот, стенка завибрировала и дверь… приоткрылась.
Пашка и Катя замерли. Они сидели и с ужасом смотрели на дверь.
Через несколько бесконечно долгих секунд кто-то взялся за ручку с той стороны и начал открывать дверь.
Побледневший Пашка повернулся к Кате и шепнул:
– Они тебя в этой одежде не увидят. Молчи и не двигайся… Что бы ни происходило!
Сам встал и вышел на середину комнаты. Повернулся к Кате спиной, словно её тут и нет.
Дверь распахнулась, и в комнату вошли один за другим трое мускулистых мужчин в камуфляже – точно такие же выламывали дверь в Катиной квартире.
Катя, может, и вскочила бы, но от страха потеряла способность двигаться.
Пашка же, наоборот, был спокоен. Он сунул руки в карманы комбинезона и шагнул навстречу киборгам, напевая: «Сколько нужно мне вина, чтоб из памяти прогнать и забыть мечту мою шальную? Ах, какая женщина, какая женщина! Мне б такую!»
Он подошёл к громилам, они расступились, взяв его в кольцо. И он, не оборачиваясь, словно был в комнате один, а Кати не существовало вовсе, вышел вон.
Киборг, который вошёл первым, задержался, оглядел комнату. Прошёл, заглянул в шкаф, в санузел, обошёл стол и отправился вслед за Пашкой и другими киборгами.
Не замечая Катю, словно она невидимка или предмет неодушевлённый.
Дверь осталась открытой.
Катя сидела, слушала удаляющиеся шаги и боялась пошевелиться. Её сердечко стучало так громко, что казалось, все киборги мира должны были его услышать…
Но не услышали.
Хлопнула сначала одна дверь, потом вдалеке другая, наконец всё стихло.
Катя потихоньку сползла с дивана и осторожно подошла к двери. Выглянула.
Комната для техперсонала, через которую они с Пашкой проходили ещё вчера, теперь выглядела страшно: обшивка ободрана, столы и диван перевёрнуты, оборудование и мониторы вырваны из стен и сложены в кучу в углу…
Катя, опасаясь прикоснуться к чему-либо, вышла в тускло освещённую разгромленную комнату – горело только аварийное освещение, – прошла через неё к коридору, выглянула туда. В коридоре обшивка была тоже ободрана и со стен сиротливо свисали обрывки проводов.
Катя постояла нерешительно и хотела было уже выйти в коридор, но где-то далеко раздался звук открывающейся двери, и Катя стремглав кинулась в комнату, где они вот только что были вместе с Пашкой, и захлопнула за собой дверь.
Дверь от толчка приоткрылась, и Катя закрыла её, придерживая ручку.
Убедившись, что дверь сама не откроется, Катя отошла к дивану, бессильно опустилась на него.
– Господи, что же делать? Что делать-то?! – обратилась она шёпотом неизвестно к кому.
Ответом ей была тишина. Рядом не было ни Пашки, ни отца, ни брата, ни кого-либо из Сопротивления. И Катя совершенно не знала, что делать, куда идти. Как выжить в этом мире?! И как спасти Пашку?
До ночи они фехтовали в огороженной галерее, пока это не стало опасным из-за усилившегося мороза и подступившей темноты, которую не мог отогнать свет факелов.
Ригальдо дрался, как черт.
Он то носился козленком, пытаясь обмануть, опередить Исли, то монотонно прорубался через его защиту, то защищался так отчаянно, словно от этого зависела его жизнь. Исли несколько раз заставлял его переодеваться в сухое, на что Ригальдо злился, раздувал ноздри, едко комментировал, что такая забота под стать няньке, а не воину.
При этом глаза у него были тоскливые и оживлялись, только когда он принимал боевую стойку и бросался навстречу Исли – так, что клинки лязгали и высекали искры.
Дважды слуга приходил, чтобы позвать его на королевский ужин, но Ригальдо сжимал губы и рявкал: «Не приду!». А на третий раз, когда слуга уже порядком струхнул, неохотно выжал из себя: «Скажи, нездоровится, рано лег спать». И в самом деле, схватив Исли за плечо, потащил его в опочивальню.
Там Исли, вздохнув, ненадолго оставил его и, сойдя в кухню, выпросил у поварихи ужин для этого бунтовщика. Ему положили в корзину копченый окорок и яйца, два куска пирога, теплый хлеб, миску грибов в сметане и квашенную с брусникой капусту. Уже уходя, Исли умыкнул полкувшина вина.
Это был вечер без шуток и историй – ели при скудном свете и в непривычной тишине. Исли сосредоточенно жевал, разглядывая хмурое лицо мальчика.
Пока он занимался созерцанием, оказалось, что принц в одиночку высосал почти все вино.
Поэтому Исли не удивился, когда, уже лежа в постели, которую ему сообразили слуги, услышал из соседней комнаты хриплый голос:
– Когда случается такое, как сегодня, мне кажется, что я схожу с ума. Не знаю, что будет, когда наконец решится вопрос о моем обручении.
Они теперь часто так разговаривали по ночам – погасив свечи, обращались друг к другу через арку, разделяющую комнаты. Как мальчишки на сеновале, шутил Исли, а Ригальдо мрачно добавлял: или узники в темнице. За день Исли так уставал, что у него язык не ворочался, но мысль о том, что там, за стенкой, под грудой меховых одеял лежит наследный принц Норфлара – в ночной рубашке, безоружный, уязвимый и сонный, – всегда придавала ему сил.
Но еще никогда голос Ригальдо не звучал так доверительно – и одновременно так неуверенно.
– Обручении?.. – повторил Исли, мгновенно настораживаясь. – Ваше высочество, что я слышу. У вас есть сердечный интерес?
– Нет, – сквозь зубы сказал Ригальдо. – Откуда бы ему взяться, если он вообще не обсуждает это со мной? Не показывает портретов принцесс, которые ему присылают, не позволяет присутствовать, когда принимает послов. Я сам смотрел те портреты, без его ведома. И я готов поклясться, что он пока не хочет устраивать мой брак.
Исли нахмурился, глядя сквозь темноту в потолок. Его, как и отца-короля, скоропалительное обручение наследника совсем не устраивало. Но у него были свои причины, а у владыки Норфлара – свои. Тоскливое нетерпение в голосе Ригальдо он, в общем-то, мог понять. Когда Исли было столько же лет, хватало только взглянуть на развешенные во дворе женские юбки, чтобы почувствовать себя готовым лопнуть семенным огурцом.
А вот причин неясного страха в голосе принца Исли не понимал.
– А вы, ваше высочество, уже так рветесь нацепить на молодую шею ярмо?..
– Не ерничайте, – буркнул Ригальдо.
– Да как я смел бы.
Из темноты послышался вздох.
– Ну, все равно ведь рано или поздно надо будет жениться. Я… сам не знаю, я одновременно хочу и не хочу.
– Может, вам не понравились принцессы?..
– Все шутите, – Ригальдо завозился. – Я не ребенок, знаю, что королеву выбирают не по красоте. Но среди тех портретов нет ни одной старой или безобразной. Обычные девицы, даже милые. И я готов обручиться с любой из них, если это будет выгодно для Норфлара. Просто я думал, – его голос заметно упал, – если бы я писал ей до самой свадьбы, а она отвечала… то она смогла бы полюбить меня до того, как мы ляжем в постель. Иначе зачем мне эта чертова жена.
Это прозвучало так грубо и в тоже время по-детски, что Исли прикрыл лицо рукой. Его высочество явно напились.
Но прямо сейчас его тревожил еще один вопрос, и Исли осторожно задал его:
– А ваш достопочтимый отец не собирается вступить во второй брак?
С точки зрения Исли, это могло бы кое-что объяснить.
– Нет! – выпалил Ригальдо. – Он не такой. Он не хочет! Он сказал, что время его желаний ушло, поскольку у него уже есть наследник. И он все время твердит мне, как важно постоянно сдерживать голод плоти… говорит, что когда-нибудь я его пойму.
Исли скривился, пользуясь тем, что мальчик не может его видеть. Насчет этого утверждения он бы поспорил. Король произвел на него впечатление человека, не привыкшего сдерживаться в удовольствиях, хотя вопрос, с кем же государь по естественной надобности делает это, до сих пор оставался чертовски интересным. От воспоминаний о его ярко-алых, чувственных губах Исли непроизвольно передернуло. Король не пользовался правом первой ночи, не «топтал» служанок, по крайней мере явно, не выделял никого из столь влюбленных в него дам, возле его опочивальни не выстраивалась очередь из женщин… Действительно, вел себя как монах. Вот только полагается ли монаху так упиваться чужим обожанием?..
Тем более, когда рядом чахнет его сын.
И Исли решил устроить последнюю на сегодня проверку. Понизив голос, он невозмутимо сказал:
– Ваше высочество, но вы же не собираетесь и в этом его слушаться? Было бы странно сильному молодому юноше томиться жаром до самого вступления в брак. Тем более, что от обручения до свадьбы порой проходит не день и даже не месяц. Может, отец подберет вам невесту, которая еще играет в игрушки.
Последовало довольно длительное молчание, а потом Ригальдо хрипло спросил:
– К чему вы ведете?
– Да ясно к чему, – Исли перекатился на бок, оперся на локоть и понял, что улыбается. – Это ведь как с прогулками по болоту. Можно покорно сидеть дома – и утонуть в трясине, впервые выйдя на мох. А можно нарушать запрет… понемногу, по одному шагу… и научиться чувствовать, где топкое место, где твердь.
– Твердь?.. – повторил Ригальдо еле слышно. – О господи. Это то, о чем я сейчас подумал?
Исли фыркнул, а Ригальдо продолжил немного смелее:
– Почему-то я чувствую себя так, словно меня пленил болотный змей. И, кажется, кольца затягиваются все туже и туже.
Исли беззвучно рассмеялся в темноте и покачал головой, испытывая и грусть, и легкое возбуждение, почти охотничий азарт. Ему всегда нравилось поддевать мальчика, но это уже было… за гранью приличий.
Предмет их разговора был настолько приятный и стыдный, что он не сомневался – Ригальдо сейчас взбудоражен до крайности. И думать, похоже, забыл о дневном происшествии.
Исли же ощущал себя так, словно черти подгоняют его вилами под зад.
Он словно уже бродил по болоту в тумане, чувствуя, как колышется под ногами хлипкая моховая прослойка, под которой дышит ядовитыми синими испарениями топь. И под кожей у него будто лопались пузырьки болотного газа.
– Но ведь это одна из ваших очередных шуток, – тихо сказал Ригальдо. – Со мной никто даже не разговаривал о таком.
– Вы можете говорить со мной о чем угодно, – слова слетели с губ сами, и Исли прикусил губу. Ему внезапно стало жарко в остывшей комнате. Он приложил руку к стене, которая отделяла от него Ригальдо, чтобы вернуть себе самообладание. – И не только говорить, ваше высочество.
– И… как далеко вы предлагаете мне… зайти… в этих прогулках?
Голос у мальчика просел.
– Да вот хотя бы выбраться в город, – мягко сказал Исли. – Ручаюсь, я легко найду там подходящих для этого дела девиц. Приветливых и спокойных, даже красивых. Только скажите, как вы выбираетесь из замка?
– По руслу подземной реки, через подземелья, – не задумываясь, сказал Ригальдо. А потом его голос сломался: – Подождите, вы сказали… девиц?
– Ну да, – Исли сел на своей лежанке, подхватил с пола сапоги и принялся одеваться. – В замке тоже, конечно, полно хорошеньких служанок, но я опасаюсь, что кто-нибудь может на нас донести. А в городе есть пара подходящих мест, где ваше высочество не узнают, особенно если вы наденете мой плащ с капюшоном, а не свой…
Голос Ригальдо перебил его:
– Замолчите. – И Исли послушно заткнулся.
Что-то было не так. Совсем не так.
Ригальдо очень долго молчал, а потом сказал:
– Похоже, вы отморозили себе голову. Ей-богу, в галерее сегодня было слишком холодно.
Исли хребтом почувствовал, что допустил какую-то чудовищную оплошность, и тоже молчал, собираясь с мыслями.
Было похоже, словно мох под его ногами закачался, прослойка из корней водных растений начала расползаться.
А Ригальдо продолжал, с каждым словом распаляясь все больше:
– Вы решили, что все, что мне нужно – городские шлюхи, трактирные подавальщицы, гусиные пастушки, кухонные девки? Это с ними вы подолгу исчезаете, когда вас ищут мои слуги? Не лгите!
– Я молчу, – тихо сказал Исли.
– Господи, как же я был глуп, я забыл, что все, что нужно таким мужланам – это пиво покрепче и чей-нибудь толстый зад! Вы такой же, как вся эта солдатня в замке. Не знаю, почему я решил, что вы умнее.
– Я всего лишь мужчина, ваше высочество. А мужчине…
– …свойственно удовлетворять любое свое желание, где захотел и когда захотел. И вы посчитали, что мы вполне можем устроить с этими вашими девками… свальную… свальное… Но я себя не в навозной куче нашел. Ясно вам?
– Ясно.
– А кроме того…
Исли сидел, оцепенев, с одним сапогом в руках, и думал, как же недооценил этого мальчика. Его болезненную гордость. Его ревнивую привязанность.
Теперь он в момент испортил все, что так тщательно строил неделями.
Из основания его высокой башни вывалился камень, и она зашаталась.
– … а кроме того, – голос Ригальдо звучал торжествующе, но Исли казалось, что в нем звенят слезы, – от наших замковых служанок вам ничего не перепадет. Можете прямо сейчас проверить. Они слишком… набожны. Через две недели на третью видят во сне ангелов. Их даже священник укорял, но они продолжают упорствовать. Хотя, быть может, именно вам с ними повезет!..
– Ваше высочество… – негромко начал Исли.
– Идите к черту, – грубо перебил его мальчик. И снова воцарилась тишина. И в этой тишине Исли поднялся с лежанки и босиком двинулся к разделяющей комнаты арке.
Пол был ледяным.
– Не приближайтесь! – немедленно отреагировал Ригальдо. – Вернитесь к себе в постель!
– Я не могу так, ваше высочество. Позвольте мне сказать то, что я должен.
– Я не хочу вас слышать, кроме как во время урока, – отрезал Ригальдо. – Хороших снов. Исчезните, не то я позову стражу.
А что это, собственно, такое, женское счастье? Или, если быть более конкретной в своем познавательном порыве, бывает ли счастье исключительно женским? Потому что если есть женское счастье, то, следовательно, должно быть и мужское. Это как в обувном магазине: женский отдел и мужской. Все об этом знают. Возражений не возникает. Всё естественно, соответствует всем социальным нормам и законам природы.
Принципиальные отличия в строении нижних конечностей породили различные тенденции в обувной промышленности. Есть даже крупные фирмы, которые специализируются на мужской или на женской обуви. И ни у кого вопросов не возникает.
Со счастьем ситуация другая. Как я уже упомянула выше, женское счастье — термин общеизвестный. Никого подобное определение в тупик не ставит, и каждый даже делает попытки озвучить — что же это такое, если вы вдруг проявляете вопиющее невежество и позволяете себе требовать разъяснений.
А что же мужское? Существует ли в природе мужское счастье? Или мужскому полу в счастье отказано? Или, если предположить нечто худшее, спектр мужских поводов почувствовать себя счастливым, настолько широк, а репертуар настолько разнообразен, что просто не подпадает под такое узкое определение, как счастье?
Сколько раз приходилось слышать: она обрела своё женское счастье. Или наоборот, особенно если речь заходит об особе выдающейся, известной, вроде математика Софьи Ковалевской: она так и не узнала женского счастья. Получается, что если до этого самого момента она и была счастлива по каким-либо другим причинам, то это счастье было неженским? Тогда каким? Мужским? Или среднего рода? Или то счастье как-то и за счастье не считается? Подделка? Суррогат? Да и что такое счастье вообще? И может ли оно иметь половые отличия?
Попробуем для начала вспомнить общепринятое определение для термина «женское счастье». Итак, согласно мнению авторов любовных романов, ведущих ток-шоу, а также устремлениям всех без исключения главных героинь мыльных опер отечественного и зарубежного производства, женское счастье — это наличие в жизни женщины постоянного полового партнёра, отношения с которым регламентированы и узаконены государством посредством регистрации гражданского состояния.
Уф… Ничего себе счастье. А если проще, по-человечески? А попроще это выглядит так: каждый вечер приходит мужик, ты его кормишь ужином, он ложится в постель, удовлетворяет с тобой свою сексуальную потребность (хорошо, если не только свою, но и твою не забывает), утром встаёт, забывает опустить крышку унитаза, ты его кормишь завтраком, он уходит на работу…
В результате ночных манипуляций часто появляются дети. Их тоже кормишь, одеваешь, купаешь, отправляешь в школу. И так каждый день. Иногда тебя вывозят в отпуск, если позволяют финансы, или выдают небольшую сумму денег на твои женские слабости. Эта сумма чем-то напоминает мне чаевые для официанта, но она также является непременным атрибутом женского счастья.
Ах да, и уже запредельное женское счастье — это сексуальное удовлетворение, которые ты получаешь в процессе исполнения супружеских обязанностей. То есть оргазм. Это вроде джек-пота в лотерее. Служит эффективной приманкой, но редко кому выпадает. Непозволительная роскошь. Излишества, которые давно пора обложить налогом. Это что-то вроде мобильного телефона в платиновом корпусе. Причуды богачей.
А если ещё короче, то для определения хватило бы одной цитаты из бессмертной песенки Министра-Администратора:
«Хорошо, когда женщина есть, леди, дама, сеньора, фемина. А для женщины главная честь, когда есть у ней рядом мужчина…»
До сих пор неясно? Сомнения? Вопросы? Куда уж проще! Женское счастье — это мужчина. А мужское счастье — это всё остальное. В том числе и женщина, конечно, но отнюдь не в роли первого приза. А скорее, как приятное и необходимое дополнение.
Мужчине позволительно быть счастливым совершенно по другим поводам. Победил «Манчестер Юнайтед» — счастье! Пиво нашлось в холодильнике — тоже счастье! Тёща уехала — это уже запредельное счастье. А также рыбалка, хоккей, новая машина, повышение по службе, командировка на Багамы, Нобелевская премия, корпоративная вечеринка, два гигабайта оперативной памяти для новой игрушки и многое-многое другое. Да всё, что угодно.
Никаких запретов, ограничений и приоритетов. Для мужчины всё — счастье, и самое примечательное в том, что никто не осмелится его попрекнуть тем, что он якобы счастлив неправильно, не так как положено, счастлив по одной из вышеперечисленных причин, а не по той единственной, что ему назначена по единогласному решению бабушек у подъезда, дальних родственников и редакторов глянцевых журналов типа «Космополитен».
Нет, нет, мужчина в своём выборе совершенно свободен. Это нам, женщинам, счастье исключительно женское полагается, узкоспециализированное. И стоит оно как-то особняком, в сторонке, по отношению к счастью настоящему, эталонному. Этакое оно однобокое, ущербное, слабенькое, пропитанное тональным кремом и слезами. И ни шагу за круг. Никаких посягательств на счастье эталонное, истинное, то самое, настоящее, для настоящих… людей, то есть для мужчин.
Я к чему завела весь этот разговор… Время от времени находятся всё же женщины, кто умудряется быть счастливой не так, как ей предписано раскрученным блефом о женском счастье, а так, как разрешается быть счастливым только мужчине — в творчестве.
Вот, например. Одна молодая и весьма миловидная особа проводила большую часть своего времени ни в грёзах о свадебном торжестве, а в творении всевозможных очаровательных вещичек для украшения жизни своей и окружающих. Кроме этого, она грешила живописью и поэзией. А вечера проводила дома за книгой, а не в поисках приключений на свои нижние 90 по барам, ресторанам и дискотекам. Мужчины её мало интересовали. Совершенно нетипичное женское поведение! Бедная, несчастная девочка…
Кстати, бедная девочка выглядела абсолютно счастливой и удовлетворённой жизнью. Никаких тебе вздохов, стенаний, матовой бледности и следов депрессивной бессонницы. Более того, полная душевная гармония выставлена напоказ в совершенном бесстыдстве.
Может быть, игра? Но истинное счастье сыграть далеко не просто, если вы не голливудская дива, у которой сами мышцы лица уже законсервировались в позиции «изображаем радость». Улыбку можно сыграть, вымучить, отрепетировать. Но свет! Свет, тот, что внутри, что прорывает лучиком сквозь опущенные ресницы, его как сыграешь? Зажигалкой изнутри не подсветишь, глотать её бесполезно.
Нет, нет, никакой игры. Это вам не шоу-бизнес. Всё серьезно, по-взрослому. Симпатичная женщина, немного за тридцать, и совершенно счастлива! Как такое возможно? Непорядок! Что-то тут не так. Не положено. Как она смеет? Всем женское счастье подавай, а она, видите ли, и так счастлива. Картинки она, видите ли, рисует. И это в тридцать-то лет! Без мужа! Ей рыдать полагается, головой об стенку день и ночь биться, свечки ставить Николаю Угоднику, чтоб чудо сотворил и послал бы ей мужика непьющего, а она смеётся! Радостна, светла.
В стадо её! Кнутом или пряником. Можно, поленом. Дурь из головы выбить, чтоб других не смущала. И чтоб как все. Чтоб как у всех. Не сметь отрываться от коллектива!
Вот примерно такие действия немедленно предприняли все окружающие, стремясь загнать блудную овечку в стойло. А во главе бригады ретивых пастухов — кто бы вы думали? Мать подсудимой, которая и выставила свою нерадивую, непозволительно счастливую дочь на всеобщее судилище. Вот, смотрите, люди добрые, на эту отступницу, на эту овцу паршивую, женского счастья не признает. Помогите вразумить, а если уговорить не удастся, то помогите заставить, принудить.
В конце концов, если человек не понимает, в чём состоит его счастье, то надо бы объяснить, ведь мы-то лучше знаем. Мы всегда лучше знаем, как надо жить правильно, прилично и по закону. А если слов не понимает, то найдутся средства более увесистые. Железной рукой укажем дорогу к светлому будущему, то бишь к женскому счастью. А то, что она с нашим выбором не соглашается, так это по невежеству, по наивности своей. Нам бы ей только объяснить подоходчивей, застращать, запугать, а там уж неразумная наша спасибо нам скажет за то, что глаза открыли и на путь истинный наставили.
Итак, установлено, что попытка быть счастливой без «женского счастья» вызывает резко отрицательную реакцию окружающих. И в первую очередь мужчин. Получается странный парадокс. С одной стороны, женское счастье представляется чем-то вроде пародии на настоящее, розово-кисельным. Вроде как крошка чихуахуа рядом с сенбернаром. А с другой стороны, если мы, я женщин подразумеваю, выращиваем стаффордшира или даже водим на поводке волка, нам тут же, с округлившимися от ужаса глазами, пытаются всучить эту самую чихуахуа, потому что якобы нам полагается содержать только эту породу и никакую другую.
Честное слово, я ничего не понимаю. Будьте любезны, объясните мне, пожалуйста. Почему я не имею права быть счастливой так, как мне хочется? Почему я не могу следовать своим склонностям и развивать свои таланты, если именно это и приносит мне наивысшее удовлетворение? И почему моё счастье априори считается не настоящим, если его причиной не является мужчина и ему сопутствующее?
Почему это вызывает у всех окружающих настоящие судороги страха, и они сразу же начинают убеждать меня, что я должна изменить свою жизнь, ибо, я, по их глубокому разумению, несмотря на мой цветущий вид, блеск в глазах и прекрасный сон, глубоко несчастна? Почему?..
Вагон тоже существенно отличался от привычных нам и напоминал небольшую гостиницу на колесах – четыре спальных отсека с торцов и просторный холл посредине, заставленный диванчиками и столиками. Полагаю, это был не типичный вагон, а, скорее, дань уважения нашей миссии. Майор Пронин предупредил, чтобы мы особо не распаковывались, потому что ночевать будем уже в Петрограде. Восемьсот километров за девять часов! Что ни говорите, а это впечатляет.
А вот мисс Хадсон куда более впечатлили горячий душ и электрическая сушилка для волос – ими, как оказалось, был снабжен каждый спальный отсек, наряду с обычными удобствами. Именно из-за них нам пришлось ждать нашу очаровательную спутницу более получаса. Впрочем, появилась она как нельзя более довольная и даже не морщила прелестный носик, намекая, что мы слишком много курили, пользуясь ее отсутствием.
В вагоне мы были одни, если не считать проводника, сразу же предложившего нам samovar – разумеется, электрический. Но, несмотря на отсутствие посторонних, майор смог просветить нас о сути предстоящего расследования лишь в общих чертах, ибо и сам толком ничего не знал. Соседки по комнате утром обнаружили труп бывшей колонистки в общей душевой, вызвали институтского врача. Тому смерть показалась подозрительной. Самому майору простучали сразу двое: нарком образования (к слову сказать – тот самый основатель и бывший директор Колмака Антонсеменыч) и непосредственный начальник из ЧК. Вернее, не простучали – позвонили, стучать в Советской Соборно Социалистической России не принято, ну разве что на самые дальние расстояния, куда еще не протянут телефонный кабель. Вот, собственно, и вся предоставленная нам информация. А потому я более не стану утомлять читателя подробностями нашего путешествия – хоть и занимательного, но не имеющего ни малейшего отношения к смерти несчастной девушки, — а перейду непосредственно к нашему прибытию в ПиКС – на электромобиле и по вечернему Nevskomu проспекту, залитому ослепительным светом – конечно же! – электрических фонарей.
Институт меня поразил – поначалу своей обычностью. Хотя я уже и убедился, что ни о каком возврате в средневековье этой удивительной страны не может быть и речи, но все равно меньше всего ожидал увидеть нечто, настолько схожее с типичным для просвещенной Европы студенческим городком вроде того же Оксфорда. Все-таки от России ожидалось чего-то более… сказочного, что ли. С башенками, teremkami и horomami, с резными nalichnikami на каждом окне. А тут – голая утилитарность и торжество рационализма. Этакая научная крепость в самом сердце северной столицы, со своими столовыми, кампусами, торговыми павильончиками, спортивными залами, чем-то вроде небольшой больницы и даже собственным моргом, а каждой учебной кафедре отведено отдельное здание от двух до пяти этажей. И все это перемежается буйной зеленью, уже слегка подернутой золотом и багрянцем, переливающимися в ослепительном свете… ну да, студенческий городок тоже был освещен электрическими фонарями. А как же иначе?
Второе мое потрясение заключалось в том, что утром я вовсе не ослышался и полное название института звучало именно так непристойно, как мне и показалось. Впрочем, ни tovarisch майор, ни встретившая нас на входе ректор института, деликатного возраста женщина с непроизносимым именем Анастасияниколаевна Романова, выпускница Смольного института имени Клары Цеткин и Розы Люксембург, не находили ничего неприличного ни в самом названии, ни в развешанных по стенам довольно натуралистичных пособиях, один вид которых наверняка заставил бы меня покраснеть – не будь я лишен подобной возможности по своей природе. Услуги переводчика не понадобились – Анастасияниколаевна неплохо владела английским, а милый йоркширский акцент пикантно контрастировал с ее образом строгой классной дамы.
— Это ужасное происшествие взбудоражило весь институт, — перешла к делу Анастасияниколаевна сразу после приветствия. — Мы заперли всех свидетельниц поодиночке, чтобы они не смогли, пусть даже и непреднамеренно, повлиять на показания друг дружки. Я была бы благодарна вам, джентльмены, если бы вы допросили их как можно скорее, ибо время позднее, а завтра у них занятия. И мне не хотелось бы еще более сбивать график, и без того нарушенный сегодняшней трагедией.
Я отметил, как деликатно она обходит в разговоре с сыщиками классификацию происшествия, не называя его ни убийством, ни самоубийством, но тут Анастасияниколаевна обратилась ко мне:
— Вас же, доктор, я бы попросила осмотреть тело и подтвердить или развеять сомнения нашего врача. Морг расположен здесь же, в подвальном помещении. Сторож вас отведет.
Когда я уходил в сопровождении сторожа, то заметил, что мисс Хадсон заинтересовалась витриной небольшого магазинчика, закрытого по причине позднего времени. И понадеялся, что любопытство нашей секретарши носит исключительно академический характер и ей не придет в голову наведаться сюда завтра в рабочее время с целью чего-нибудь прикупить. Ибо моих жалких познаний в русском языке как раз хватило на то, чтобы суметь перевести название лавчонки – «Krasnyj krolik: poleznye igruchski dlja ukreplenija proletarskoj semji». И мне почему-то казалось, что вряд ли среди этих игрушек окажутся модели электромобилей, кубики с изображением Кремля или матрешки.
***
Следующие три часа я провел в стерильном холоде прозекторской. Вопреки моим опасениям, местные инструменты оказались вполне сносными, а электрическая пила для костей и отличная вентиляция существенно облегчили работу, хотя и не сделали ее более приятной. Вскрытие человека, еще недавно бывшего живым – и само по себе занятие не слишком радостное, а уж если вскрывать приходится молодую очаровательную девушку, которой жить бы да жить… Оставалось лишь утешать себя мыслью, что моим друзьям досталась куда менее завидная участь – беседовать с дюжиной живых девушек, наверняка не менее очаровательных, пытаясь выяснить, кто же из них убийца.
Ибо это было убийство.
— Ни о каком самоубийстве не может быть и речи, — сообщил я Холмсу, когда он спустился ко мне по окончании опроса девушек. – Обширная гематома в затылочной части черепа, синяки на подскульных ямках, повреждение эпителия губ и крученые переломы запястных костей однозначно свидетельствуют…
— …что ей выкручивали руки, нанесли удар чем-то тяжелым по затылку, а потом насильно разжимали рот, — продолжил мой друг, — и я ничуть не удивлен этому. Все опрошенные ведут себя крайне подозрительно и чуть ли не хором твердят, что убитая была настоящим ангелом во плоти. И добрая, и щедрая, и отзывчивая, и всем помогала, и совсем не имела врагов. А так не бывает, Ватсон! У любого человека, как бы хорош он ни был, всегда найдутся недоброжелатели. Кого-то случайно обидел ты, кто-то обидел тебя – а тех, кого обидел сам, человек ненавидит куда сильнее и яростнее, чем своих собственных обидчиков. Ты мог давно простить или даже вообще не заметить обиды, но сам обидевший тебя не забыл и ненавидит тем сильнее, чем сильнее была нанесенная им обида, пусть даже только в его собственном представлении. В замкнутом коллективе это естественно. Закрытые школы – тот еще серпентарий, Ватсон, а женские так и особенно. И когда меня пытаются уверить, что это не так, я ищу скрытый мотив. Тут же почти все и чуть ли не в один голос твердят, что у такого ангела, как Катя, просто не могло быть никаких врагов. Однако же вот перед нами мертвый ангел – и умер он отнюдь не естественной смертью. И я склонен предположить, что такое почти единогласное отрицание очевидного может свидетельствовать лишь о желании утаить нечто важное.
— Почти? — трижды повторенное слово не ускользнуло от моего внимания. – Вы сказали – почти?
— Ну да, — улыбка Холмса была кривоватой, — почти. Вы внимательны. В любом kollektive всегда находится хотя бы один честный человек, хотя бы просто из чувства противоречия остающийся таковым вопреки всеобщему настрою. Наш источник информации – особа довольно неприятная. Впрочем, как и большинство честных людей. Она не побоялась признаться, что терпеть не могла убитую, хотя и понимала, что такое признание превращает ее в основную подозреваемую. Впрочем, про остальных она тоже рассказала немало интересного, этот ангелочек многим перепорхнул дорожку. Вы здесь закончили? Тогда пойдемте.
Ярко освещенная аллея привела нас к трехэтажному зданию, в котором располагалось женское obschezhitie. На входе мы удостоились подозрительного взгляда дежурной консьержки – похоже, несмотря на профиль института, к присутствию мужчин на подведомственной ей территории эта бдительная дама относилась весьма неодобрительно. Мне даже пришла в голову несколько фривольная мысль о том, что тут, возможно, не принято брать практическую работу на дом – но я, разумеется, не стал произносить ее вслух.
На лестнице мы буквально столкнулись со спешащим нам навстречу майором Прониным, еще более мрачным, чем утром.
— Вынужден вас покинуть, — сообщил он, автоматически козырнув, хотя и я, и мой друг были в штатском. – Вы только не подумайте, что я от вас бегаю, как от черта ладного, но у нас вечно из огня да в полынью. Тут-то девушка уже мертва, то есть ничего более страшного с ней не случится. А там как раз судьба человека! Во время экскурсии по Кремлю какой-то фанат украл трубку президента. И ладно бы какую из рядовых, а то ведь любимую! Надо срочно найти балбеса, пока Сам не узнал. Вернее, балбеску, наверняка ведь одна из обожательниц, просто проходу от них нет! Ребята из ближней охраны звякнули, просили помочь. Они пока никуда не сообщали. Если делу дать официальный ход, то эту дуреху из комсомола попрут! И как ей потом жить? Ну да свинья не выдаст – бог не съест, если мы успеем вовремя. Жалко балбеску. Не со зла же, а из любви, пусть и глупой.. Там ребята правильные, я с тремя еще по Колмаку знаком, вот и решили тихим сапом. Постараюсь вернуться завтра днем. – и, не дав мне выразить удивление, пояснил. – Я на samolete туда и обратно. Буквально мухой!
Samolet! Еще одна забавная игрушка. Действительно, казалось бы – ну что эта хрупкая этажерка из парусины и жердочек может противопоставить величественной мощи современного дирижабля? Разве что скорость. Однако после электрических фонарей и экскурсии на плотину московского моря я начал сомневаться и в ее абсолютной непрактичности. Тем более учитывая российские просторы…
«Вышел вчера из дома без ее поцелуя – будто не позавтракал.»
Человек очень похож на небольшой аккуратный чайник с узором в виде цветочков, ягодок или, может быть, птичек. Ну или на вазу, если хотите. В принципе, подойдёт любой сосуд, способный удерживать жидкость не пять и даже не десять минут, а несколько десятков лет, лучше конечно тридцать хотя бы, но это зависит уже не от качества посуды. В человеке смешиваются и кипят различные страсти и интересы. С самого детства нам вливают в наши чайнички (чашечки, вазочки, тарелочки и т.п.) различную информацию: родители, учителя, друзья и различные источники, хорошие и не очень. Наша задача установить самый качественный фильтр в виде собственного мнения, чтобы отсеивать лишнее и формировать наше сознание. Нельзя сказать, чтобы у всех эти фильтры работали и вообще стояли, но встречаются личности с защитой класса люкс. Потрясающие люди, хоть проси делиться содержимым их чайников. В прямом и переносном смысле.
Азирафаэль увлекался чтением сколько себя помнил. Ну, и с момента, когда изобрели письменность и, собственно, книги. Его завораживала сама возможность окунуться в другую реальность, в другие жизни, стать ненадолго кем-то другим: человеком или не совсем, женщиной или ребёнком, убийцей или жертвой. Возможность испытать чужие эмоции, которые ему в силу обстоятельств недоступны. Сначала это было просто увлечение. Он приобретал книги, по несколько штук, прятал их надежно и читал в свободное время. Потом книг становилось все больше и больше. Они стали падать на голову и мешать проходить. Тогда и пришла идея обзавестись небольшим книжным магазином, который на самом деле был больше прикрытием ангельского неудержимого желания читать, и читать, и читать. Иногда есть. И опять читать.
Он мог точно сказать, взглянув только мимолетно на человека, насколько велика его любовь к книгам. У читающих людей по-другому сияли глаза: иным светом, более глубоким и загадочным. В их глазах скручивались в спирали целые галактики, которые вмещали в себя любимых персонажей и пережитые трагедии. Он не раз видел, как люди плакали над книгами, прижимая их к груди, пытаясь выцарапать короткими ногтями героев из страшной ситуации. Иногда книги били под дых, попадая по больному, и тогда можно было увидеть слезы даже у сурового делового мужчины, который потерял любовь всей своей жизни и в книге узнал самого себя, впервые за несколько лет ощутив, что он не один. Ангел всегда подходил к таким людям, клал осторожно руку на плечо и дарил ободряющую улыбку. Ведь всегда можно перелистнуть на главу назад, когда ещё ничего не случилось, когда все ещё хорошо, и выдрать последние страницы. Вандализм, но ради полюбившегося, пусть и придуманного, человека (или не совсем) можно было пойти и на это. В общем и целом, книги были чем-то загадочным, позволяющим заглянуть в чужой чайник и подчерпнуть что-то для своего. Или вазы, да. Конечно.
Азирафаэль оформлял поставки новых книг, изучая толстый каталог с новинками и со старыми экземплярами. Что-то никогда не выходило из моды, разлетаясь в первые же дни. Приходилось записывать в толстую тетрадь фамилии, которые превращались в очереди на месяцы вперёд. Некоторые книги ставили его в тупик, нанося непоправимый урон нежной ангельской душе. Такие книги Кроули лично изымал с его полок и сжигал где-то за магазином. За это на него ругались соседи и все грозились вызвать полицию. Демон продолжал сжигать, соседи продолжали угрожать. В мире образовалась гармония. Азирафаэль тихо радовался, протирая образовавшуюся выемку на полке тряпочкой.
Взгляд ангела наткнулся на несколько книг, которые рассказывали о правильных техниках поцелуев, об их смысле. Одна книга обещала научить женщин с помощью поцелуев порабощать богатых мужчин и обеспечивать себе безбедную жизнь. Азирафаэль только поморщился, глядя на эти аннотации, перелистывая и стараясь как можно скорее забыть о них. Но мысли против воли снова и снова возвращались к тем возмутительным подобиям книг. Он никогда не учился целоваться специально, не читал подобных учебников. Один раз только подошёл к Габриэлю после собрания и, не в силах оторвать взгляд от пола, спросил об этом. По распахнувшимся от удивления и возмущения глазам начальника он понял, что архангел тоже знал мало. На том и закончилось. Но Кроули… Азирафаэль мог бы написать свою книгу, что-то вроде «50 видов поцелуев домашнего (зачеркнуто) карманного (зачеркнуто) любимого демона».
Самое первое, что приходило в голову — это их первый поцелуй. В ночь, после неудавшегося Апокалипсиса, когда автобус довез их до Лондона, ангел в нерешительности мялся на пороге квартиры Кроули, не осмеливаясь войти. Он все порывался отправиться к себе в магазин, вдруг уцелела хотя бы спальня. Или, может быть, кухня. Но демон не отпустил его, схватил за рукав светлого пальто и втащил в дом, захлопывая дверь. Так они и стояли в холле, в полной темноте. Фонарь, отражающийся в окне, едва высвечивал ядовитые желтые глаза Кроули. Он смотрел не моргая, чуть покачивал головой из стороны в сторону, будто хотел загипнотизировать. Азирафаэль не выдержал первый, облизнул языком нижнюю губу и прикусил ее зубами. Возможно, он и был тем, кто открыл этот ящик Пандоры. Или, как по-умному писали в книгах — это и стало триггером.
Кроули подался вперёд, очень медленно, будто позволяя ему оттолкнуть обнаглевшего демона или вырваться. Горячее дыхание коснулось губ Азирафаэля, когда хозяин квартиры подошёл совсем близко, касаясь пальцами обеих рук его ладоней. Они стояли так несколько секунд, ловя дыхание друг друга: Кроули выдыхал в тот момент, когда ангел судорожно хватал губами воздух, и наоборот. Потом он чуть наклонил голову, чтобы их носы соприкоснулись. Это движение током прошло по их телам, вызывая мурашки по спине и поджимая пальцы на ногах. Кроули продолжал покачивать головой вправо и влево, потираясь носом, иногда проводя чуть вверх до переносицы ангела. Тот только зажмурил глаза, не в силах выдержать всей бури эмоций, что будил этот жест.
Азирафаэль вновь не вытерпел. Он столько читал об этом, изредка видел в фильмах, был свидетелем вживую. Поэтому, он положился на свою интуицию и рефлексы человеческого тела. Подняв голову, он распахнул свои невероятные глаза и сократил разделяющие их рты миллиметры. Прикосновение к чужим губам вышло смазанным и коротким, потому что задрожавшие ноги подвели его. Если бы Кроули не придержал его одной рукой за талию, то ангел бы позорно упал на пол. Но демон всегда был готов помочь, оказаться рядом, вытащить из любой беды. И в этот раз он отозвался мгновенно. Второй рукой развернув его лицо к себе, он накрыл приоткрытые губы своими, очень медленно соединяя их в настоящий поцелуй.
Ангел пришел в себя, когда каталог с перечнем книг упал с колен на пол и захлопнулся. Он растерянно заморгал, возвращаясь в реальность. В магазине было тихо и безлюдно, на город безжалостно нападал вечер. Вдоль дороги разгорались ленивые фонари, просыпаясь от дневного сна. В кафе через дорогу зажглись яркие лампы, высвечивая посетителей и румяного бариста, который совсем извелся от жара. Азирафаэль поднялся на ноги и подошёл к окну, чтобы закрыть его. Пора было наводить порядок. Но когда его рука коснулась небольшой верёвочки, которая опускала белоснежные шторы, он снова подумал о Кроули.
Демон очень часто засиживался допоздна, дожидаясь конца рабочего дня. Он лениво листал какие-то модные журналы, изучая новые тенденции и фасоны. Кресло было небольшим, заставляя его вытягивать длинные худые ноги или свешивать с бортика, когда его спина совсем затекала, и демон ложился боком. Звук опускающихся штор становился для него сигналом. Тогда Кроули поднимался одним движением, одергивал рубашку и бесшумно подкрадывался к ангелу со спины. Он закидывал руки на плечи Азирафаэля, обнимал его поперёк груди и прижимался своей щекой к его. Он мог оставаться в таком положении долгие мгновения. Они смотрели в пока ещё незакрытое окно, на людей за столиками в кафе: за первым свиданием краснеющих студентов, за семейной парой и их маленькой дочкой егозой, которая бегала туда-обратно, подкидывая перед собой фирменный шарик заведения. В самом углу сидел угрюмый мужчина, который приходил каждый вечер и пропускал один единственный бокал пива, глядя стеклянными глазами перед собой. Наконец, их замечал хозяин — милый старичок, который всегда носил вельветовую коричневую кепку — и махал с доброй улыбкой. Азирафаэль махал в ответ, а Кроули только вежливо улыбался одними губами. Месяцы упорных тренировок — одна из самых значимых заслуг ангела за шесть тысяч лет. Это мало было похоже на поцелуй, но… Азирафаэль бы все-таки назвал его так. Слишком часто билось сердце в чужой груди, ударяясь в его лопатку.
Ангел усилием воли заставил себя перестать грезить и закрыл окно до конца. В магазине стало уютно и чуть темно. Верхний свет он зажигал редко, обходясь масляными лампами и небольшими бра по стенам. Подойдя к своему столу, он потушил одну из ламп и снял с носа круглые очки в тонкой оправе. Глаза немного защипало, когда они потеряли фокус. Он потер их пальцами. Если бы он был дома, то можно было бы просто запрокинуть голову, сидя в кресле. Его Кроули специально сотворил: мягкое и круглобокое. Иногда шутил ещё, что кресло всегда должно быть похоже на хозяина. Демон бы подошёл сзади, опуская горячие руки на плечи Азирафаэля, разминая уставшие мышцы. От него бы пахло немного дымом, сладким вином и, возможно, чем-то вкусным — тем, что доготавливалось в духовке на кухне. Кроули бы наклонился к нему, проводя кончиками пальцев по беззащитной шее, по кадыку, по линии подбородка. И Азирафаэль бы ощутил невесомое прикосновение его шершавых губ к своим векам. Губы едва касались бы его глаз, трепещущих ресниц, выразительных бровей. Почему-то именно в подобные секунды руки демона дрожали сильнее всего. Однажды, Азирафаэль спросил его об этом.
Демон несколько долгих минут смотрел в свой бокал, перекатывая в нем остатки вина. Ангел решил было, что ответа уже не получит, но Кроули отозвался глухо и неуверенно:
— Я не знаю… Мне в голову никогда не приходило никого целовать в глаза, но… Во мне рождается такая горькая нежность, и я не знаю, как показать ее тебе. Показать, как сильна моя любовь. Пока это единственный способ, который пришёл мне в голову…
Азирафаэль положил очки на стол и потряс головой. Кажется, он действительно очень соскучился по Кроули. Раз тот ни на секунду не выходил у него из головы. Нужно было поскорее закончить со всем и поехать к нему. Ангел подошёл к оставшимся лампам, гася их по очереди, но у последней ощутимо нагрелась подставка, поэтому пришлось с болезненным шипением отдернуть ладонь. На пальцах остался наливающийся цветом красный след.
— Ангел, я каждый раз прошу тебя быть осторожным с огнем, — раздался хриплый голос откуда-то из темноты. — Мотылёк ты мой.
— Кроули! — в книжке бы обязательно написали, что его улыбка осветила весь магазин ярче, чем все лампы. Если бы, конечно, это была книжка.
Демон ступил на свет, избавляясь от своих очков. Он снова покачивался с пятки на пятку, но теперь Азирафаэль уже мог разглядеть в глубине ядовитых глаз радость встречи и ту самую горькую нежность, о которой они говорили. Ее же он видел в своих глазах, когда по утрам смотрел в зеркало. Кроули остановился перед ним, осторожно перехватывая руки за запястья и поднимая к своему лицу. Чуть влажные губы коснулись ладоней ангела, провели по коже туда, где заполошной птицей бился пульс. Ресницы подрагивали, бросая тени на его загорелые щеки. Он уделил внимание и небольшому ожогу, по которому несколько раз провёл кончиком языка. Осторожными быстрыми поцелуями он вернулся к пальцам, останавливаясь на каждой фаланге, пока не коснулся самых кончиков, нежных подушечек и аккуратных ногтей.
Тогда Азирафаэль освободился осторожным движением и взял в руки лицо Кроули, поглаживая по вискам большими пальцами.
— Я соскучился… — сказали они одновременно и тихо засмеялись.
В кафе напротив улыбчивый хозяин надвинул на глаза свою кепку, пытаясь скрыть румянец и довольную улыбку. Взгляд владельца книжной лавки, который он поймал четвертью часа ранее, был тревожным, грустным и очень одиноким. Но когда около дверей кафе затормозила чёрная машина, загадочно сверкая гладкими боками, он успокоился.
Он считал, что все в его кафе должны быть счастливыми. И рядом с его кафе тоже. Раз уж умудрились попасть под горячую руку.
Примечания:
В бонусах нет сэра Шерлока и доктора Ватсона. Но есть другие знакомые персонажи))
…тем временем в далекой-далекой Советской Соборно Социалистической России…
Ночь восхитительна, вся в дрожании черно-алых теней, пропитанных кровью и страхом. Обожаю выгуливать инспектора по Ист-Энду — для здоровья полезно и на приятный сюрприз нарваться можно. Инспектор, правда, думает, что это он меня выгуливает и держит руку на поводке. Пусть пребывает в приятном заблуждении, я сегодня добрый.
Хм…
Действительно, добрый, о здоровье вон даже подумал. Старею, что ли?
Цинично скалясь, запихиваю труп свежеубитого мною сутаноносного маньяка (ах, какое блаженство, голыми руками, с особой жестокостью, по капле выдавливая жизнь!), в ближайшую помойку, где ему самое место, и направляюсь глянуть, кто же так его пуганул. Можно было бы и в Пекло скинуть, но лень тащить. Да, инспектор, просто лень, а вовсе не ради твоих дружков из Скотленд-Ярда.
Странно. Оказалось, что когда убиваешь не просто так (хочу-то я всегда, это скучно) и даже не с неодобрительного разрешения, а по прямой настоятельной просьбе – наслаждение на порядок острее. И очень хочется повторить. Удовольствие словно удваивается, никогда раньше такого не испытывал. Очень, очень приятно… Надеюсь, кто-нибудь разозлит инспектора снова.
Иду по следу кровавых брызг, их не видно в черно-алом мареве, но я чую. Грязные кривые улочки, грязный скверик, аллея – как провал в чернильницу. Нет, инспектор, я закусил поводок, не дергай, без толку. Меня не остановить. В острый дух крови и злобы вплетается тонкая нить хлороформа – о, какой дивный аромат свежего насилия! Женщина на скамейке. Одурманена, слабо шевелится, пытается сесть, падает. Рядом детская коляска.
Рычание.
Замираю в невольном восхищении и успеваю подумать, что мир свихнулся, а пастор был прав, несмотря на всю свою напрочь отъехавшую колокольню.
Он стоит между мной и скамейкой. Тот самый монстр, за которым охотился пастор, ошибаясь снова и снова. А сегодня вот угадал. На свою беду.
Монстр скалит острые зубы – еще один мой шаг, и он прыгнет. И вцепится в горло. Похож на обычного полугодовалого ребенка, но я не пастор, я вижу. На нем обрывки байкового одеяльца и шелковый бантик у левого уха. Кажется, голубой. В коляске легкое копошение, второй ребенок, обычный. Женщина снова пытается сесть. Монстр рычит. Он защищает своих, хотя они и вовсе не родные ему ни по крови, ни по духу, да и вообще они живы, а он и рожден-то был мертвым. Но он считает их своими. Он сделал выбор.
А мне хочется взвыть.
Какое славное чудовище могло из него выйти! Ужас не то что Ист-Энда, всей Британии! Но где в наше карамельное время найти настоящих мерзавцев, чтобы смогли воспитать его правильно?!
Я не знаю.
Берите свой поводок, инспектор! Я умываю руки. Мне тошно от этого мира, где даже отродья дьявола предпочитают убивать, лишь защищая.
Земля — это просто идиотский шарик, Мик. Шар, который мы вращаем ногами. Совсем как в детстве — помнишь, эти здоровые бобины во дворе? Пустые барабаны, надо было держаться за поручни и переступать, а они крутились под ногами. Ты был на том, что повыше, я — на том, что пониже, ты всегда был выше ростом, Мик, всегда, всегда. Земля может пыжиться, может считать, что она вертится сама по себе, удерживая нас силой притяжения, но мы-то знаем правду, Мик. Это мы вращаем Землю.
Про Церковь на болоте
Говнодавы погружались в жижу сантиметра на два, а дальше уже было твердое. Будто и не по болоту идешь, а по хребтине утонувшего здесь черт знает когда зверя. Тварь упала в болото, бросила свой скелет от края до края. Ее затянуло грязью, дичью, но все же отчетливо ощущается под ногами острый хребет.
Слега была, в общем-то, не нужна. Тот, кто знал дорогу, так и шагал, будто по струнке, а по сторонам жадно чавкала хлябь. Оступишься, не поможет и палка. Но Андрею оступаться незачем, не раз здесь ходил.
К ночи затуманило, ползло по ногам, на уровне колен, серое волгло. Не мешало.
Дорогу Андрей чуял, вбок не смотрел, хотя там прорезались уже и загуляли болотные огни. Здесь они были тусклее, чем на Границе, бледные, зеленоватые, противные огоньки. Странно, думал Андрей, странно, что там, за Границей, огни красивые, яркие, синие. Хотя должно же там быть хоть что-то красивое.
На полпути сделал остановку. Присел на торчащий из болота то ли корень, то ли камень, то ли все же позвонок умершего дракона. Вытащил сигареты, спички. Пришлось сложить руку домиком, чтобы прикрыть огонек — над поверхностью болота ощутимо тянуло сквознячком. Это было неприятно, и, главное, неожиданно — обычно чем ближе к Границе, тем недвижней воздух, будто и не по лесу идешь. Сквознячок попахивал. Ой-вэй, как сказал бы коллега из маленькой, но гордой страны, Шимшон. Ой-вэй. Неужели Граница опять поползла?
Граница была на месте. Стена дрожащего воздуха, чуть размывающего контуры предметов с другой стороны. Она пролегала прямо по болоту, по воде, по низким островкам травы и рогоза. Говорят, когда-то здесь было озеро. И сейчас сохранились кой-какие ключи, один ручеек даже пересекал Границу, сочился медленно, вяло, дно его было илистым и бурым. Андрей встал подальше от ручейка.
По ту сторону всегда была ночь. По эту тоже солнышко не жарило, светило кое-как сквозь болотную хмарь. А сейчас и вовсе вечерело. Церковь, старая церква, стоящая прямо на границе и лишь чуть-чуть перекосившаяся на ночную сторону, осталась слева от Андрея. В сумерках перекос был почему-то более заметен, и от этого становилось неспокойно. Правое крыло церкви уходило за стену, мерцающая граница проходила точно по островерхой маковке и кресту. Левое крыло оставалось на андреевой стороне болота. Там поднимались из топи высокие деревянные ступени. Ни одна камышина не прорастала сквозь щели в досках. Давно уже никто не ступал на это крыльцо. Дверь с Андреевой стороны была заколочена крест-накрест, и вдобавок заперта на большой амбарный замок. Открыта ли дверь с той стороны, Андрей не знал, и каждый раз забывал спросить.
Сейчас он выбрал кочку побольше, так, чтобы не слишком уж предательски пружинила под ногами, и стал ждать. Ждать пришлось недолго. С той стороны замигало огоньком, тем самым, ярким, синим. Через некоторое время показалась человеческая фигура. Человек шел, время от времени наклоняясь, будто вытаскивал что-то из воды. Когда он подошел поближе, стало ясно, что в руке его что-то вроде небольшого котелка. Туда человек складывал подвернувшиеся ему на пути болотные огоньки.
Андрей бросил окурок под ноги. Сколько уже здесь бывал, а всякий раз надо сделать усилие, заставить себя шагнуть ближе к мерцающей стене. Иначе и не разглядишь. А увидеть Андрею хотелось. Он поежился, привычно отгоняя страх, и шагнул.
Пришедший с той стороны не изменился. Все та же потрепанная десантная форма, разве что за то время, что они не виделись, гость разжился новой курткой. Та была велика и болталась у него на плечах, сразу видно — не по нему сшита. Один глаз — знакомый, голубой — увидеть это сейчас было невозможно, но Андрей-то знал — смотрел прямо в лицо пришедшему с дневной стороны. Второго глаза не было. На месте его чернела дыра, по краям раны бугрилась обожженная плоть. Увидев это впервые, Андрей не выдержал, всхлипнул, спрятал лицо в ладонях. Сейчас смотрел спокойно. Привык. В руке у гостя был человеческий череп. Верхушка его была аккуратно отпилена, туда-то и складывались огоньки. Из глазниц черепа били снопы света. Некстати припомнился Хеллоуин, глупый и чужой праздник. Только там в череп-тыквину вставляли свечу, и горела она теплым человеческим светом. Здесь же свет был холодный и напоминал о мертвецкой. Там бы и увидел Андрей гостя в последний раз, если бы тот умер не так далеко от дома.
— Андрюха.
А голос был прежним. Это причиняло боль, и к боли привыкнуть было трудней, чем к простреленному глазу. Андрей знал — голос живого почти не меняется с возрастом, разве что в детстве, превращаясь из дисканта в уверенный басок. Оказалось, что и у мертвых сохраняется все тот же знакомый голос.
— Митяй.
Андрея качнуло к Границе. Потребовалось усилие, чтобы удержаться, не вляпаться в мерцание. Андрей не знал, что случилось бы, если бы однажды он оступился. Но он не оступится.
Пришедший помахал черепом.
— Света у нас мало. Вот, решил заодно затовариться.
Он положил череп на кочку, присел на корточки. Вытащил пачку сигарет. Усмехнулся:
— Огоньку не кинешь?
Андрей полез за спичками в карман, прежде чем осознал, что опять купился на эту шутку. Сколько раз ходил, столько и попадался. Митька за Границей заржал. Андрей поморщился:
— Не надоело?
Митяй пожал плечами, прикурил от собственной зажигалки.
— Скучно тут у нас. Ты вон редко приходишь. Да не дергайся, нормально все. К другим вообще не ходят. Таких отчаянных, как ты, поди, и нет уже.
Это правда. Ходили к Границе немногие. Разве что лесничие захаживали по осени, после первых холодов — выше по течению ручья болото порастало красным мхом, и там водилась особенно крупная и сладкая клюква.
— Ну, вот и скучаем. Сейчас вообще пиздец — у вас лето там, а у нас и солнце не светит. Зимой еще кое-как, а летом ни хрена. Огни эти дурацкие собираем, но на всех не хватает. Так и сидим в темноте.
Митька затянулся. Андрею казалось, что черная дыра на месте выбитого глаза тоже втягивает дым. По спине пробежали мурашки. Вот ведь херня. Родной брат. Никогда бы Андрей не признался, что боится его. А боялся. Митяй, кажется, что-то почувствовал, поглядел единственным своим голубым глазом, но ничего не сказал. Андрей передохнул, откашлялся. В горле першило, то ли от сигаретного дыма, то ли от застарелой горечи.
— Аленка тебя помнит. Я ей твои слова передавал, что ты ничего, не обидишься, а она — нет и нет. Другого, говорит, не надо мне. Ну, пенсия ей хорошая идет, так что они с Димкой не бедствуют. Я им, когда приезжаю, тоже подкидываю. Нормально живут. Квартиру покупать собирается…
Брат порылся в кармане. Большая куртка была неудобной; он качнулся, перенес вес на левую ногу.
— Письма опять не возьмешь?
Андрей мотнул головой.
— Нет. Ты же знаешь — нельзя. Извини.
— Ничего я не знаю.
Митька нахмурился, отчего кожа над раной сморщилась и лицо стало пугающе уродливым. В синем мертвецком свете оно казалось неживым, да и было таким, давно было, пять лет как, а если Андрей сейчас говорил с братом и видел его — так это же Граница. Только на Границе и можно, да не со всяким, да не всякий и решится. И на минуту показалось — оно и правильно. Андрей прогнал трусливую мысль. Просто глядел, как Митька вынимает из кармана пачку писем и швыряет их в ручей. Небыстрое течение подхватило листки. Но они быстро набухали, напитывались влагой, словно и не бумага это была, а вата. Большая часть ушла на дно. Границу пересек лишь один. Его прибило к берегу недалеко от Андрея. Если бы тот напрягся, то смог бы прочесть первые слова письма, пока вода не размыла их и листок не слился с комками мусора и травы. Неожиданно Андрею стало жалко письма — он представил, как там, в бессветном и мертвом городе, Митька старательно выводил эти строки, как морщился, подбирая слова — и вот письмо уже часть болота. Почти против воли Андрей нагнулся, потянулся, и пальцы его коснулись мокрой, водой сочащейся бумаги, сжались, выжимая влагу — и тут ладонь его, предплечье и плечо пробило таким холодом, что…
…что он проснулся. Истошно заливался будильник на тумбочке рядом с кроватью. В окно сочилось прокисшее рассветное молочко. Со стены пялилась на Андрея географическая карта — смотрела в оба полушария, и красные зоны на ней казались лопнувшими от напряжения сосудами. Андрей сел на кровати, запустил пальцы в слипшиеся от пота волосы. Ладонь еще помнила холод мертвой воды, однако сон медленно уплывал, рассеивался туманом — как и в прошлый раз, и в позапрошлый, и сотню раз до того.
Еще одна занимательная штука произошла однажды во время обеда. Так уж повелось, что наше семейство старалось выкроить время на совместное принятие пищи. Другое дело, что не всем удавалось собраться вовремя из-за каких-либо дел. Кто-то разбирался с проблемами в наших мирах, кто-то собирал потеряшек, кто-то разгребал чиновничью волокиту, благо хоть Федерация особо не гундела на счет своей проклятой Эленты.
Официальная версия произошедшей катастрофы была простой — жители Эленты устроили гражданскую войну, поскольку не смогли поделить правительственные кресла и толком рассадить свои задницы. Вот и довоевались до катастрофы. Что там взорвалось, хрен его знает, по осколкам сильно не определишь, грешили на ядерное оружие или какие-то секретные разработки. Неофициально же к нам прибыли спецслужбы и активно сношали мозг Шеврину, как ответственному за нашу военную сферу. Дракон отвечал людям полной взаимностью, потому был сильно занят.
Вообще, традиция семейных завтраков-обедов-ужинов мне нравилась. К примеру, в Замке все ели, когда хотели, не собираясь вместе вообще никогда. Не знаю, что было причиной такого поведения, может разница в рангах и званиях… Ну правда, не сядет же император демонов обедать рядом с безродным эльфом? Да и светлоэльфийский принц скорее удавится, чем придет ужинать вместе с безродными рабами-дроу. Вот так и жили разобщенно. Но похоже, никто никогда не страдал из-за такого пустяка.
У драконов традиции были несколько другие — как только позволяет время и обстоятельства, так сразу все собираются в кучу. И не важно, для завтрака, для обсуждения нового проекта или на ночь. Вместе, значит вместе. И эта традиция довольно-таки приятна.
В этот раз на обед собрались я, Шиэс, Шеат и братцы золотые. Забежавший Хэль стащил бутерброд, получил втык за немытые руки и благополучно испарился в неведомом направлении. Кажется, ему даже нравится, что с ним обращаются, как с простым человеком. Сверх ведь от немытых рук не помрет и даже не почешется. Только малому уже осточертело было суперсильным сверхом…
Я отрезала кусок вкусной мясной запеканки, украшенной ярко-желтым сладким перцем и… вдруг поняла, что раздвоилась. С одной стороны, я видела все ту же запеканку, ложку в моей руке, золотинку, сидящую напротив и увлеченно жующую свою порцию. С другой — в моей тарелке лежал окорок, сбоку примостилась хрустальная солянка, напротив сидел Шэль, а рука, сжимающая вилку, была подозрительно знакомой…
Одновременно я осознавала не только увиденное, но и мысли моего спонтанного носителя. Естественно, занесло меня к Шеату, поскольку он сидел слева и именно с его ракурса было видно все происходящее. И это не было похоже на обычную телепатию, которая чем-то напоминает телефонный разговор. Все было совсем иначе. Я видела глазами дракона, слышала его ушами и воспринимала его мысли, как свои собственные.
Серебряный сосредоточенно отрезал кусок мяса (аристократ, блин!), медленно жевал и думал. Мысли дракона были неожиданно просты — он осознавал вкус и запах еды, холодок вилки в пальцах, слегка ноющий после какой-то драки зуб (интересно, кто начистил рыльце нашему чистоплюю?). А еще мучительно хотел поговорить со мной о чем-то важном, но как будто не решался, хотя сейчас был вполне подходящий момент для разговоров. Но дракон раздумывал, куда бы отправить золотых придурков, чтобы не мешали. Он их и раньше не особо жаловал (да и за что их уважать серебряному-то?), но относился намного спокойнее. Или же мастерски делал вид, что ему все равно. Драконы — мастера покерфейсов. Зато внутри кипел маленький вулканчик раздражения, грозя однажды превратиться в полноценную катастрофу вседраконьего масштаба.
Справа от меня зашевелился Дэвис. Видимо, утолив первый голод, золотой решил продолжить романтик и неожиданно подсунул мне ложку со своим гуляшом. Такие кормежки «с рук» были у нас вполне обычным делом, да и гонять мелкого дракона как-то совсем неловко. Он ведь не со зла и не для жестокого прикола, с чистейшей искренностью все делает. Только сейчас я окончательно растерялась от раздвоенности, одновременно глотая еду и ощущая явное недовольство Шеата. Ревность? С чего бы? Ведь так было частенько и все нормально проходило, без происшествий.
Я обернулась к серебряному, пытаясь что-то сказать, но чертова раздвоенность окончательно сбила меня с толку. Видеть собственное лицо со стороны стало совсем дико. В башке случился полный раздрай, и я замотала головой, отгоняя наваждение. Драконы удивленно уставились на меня и почти одновременно спросили:
— Что случилось?
Я кое-как описала происходящее, впрочем, скрыв нелицеприятные чувства Шеата. Мало ли что он там думал, это его личное дело. Взамен получила расслабленные улыбки и заверения, что это абсолютно нормально, в порядке вещей и вообще, беспокоиться не стоит. Но чем больше меня успокаивали, особенно старалась Шиэс, тем больше внутри росла тревога — что-то тут не так. Это раздвоение является какой-то шикарной драконьей подлянкой в придачу к сбору потеряшек, некоторым способностям и прочему добру. А неумышленное чтение мыслей и вовсе похоже на издевательство. Поскольку лишает вообще всякого понятия личного, интимного и собственного. А если бы он там свои былые постельные подвиги вспоминал? Впрочем, это последнее, о чем будет думать растущий дракон, когда у него на тарелке лежит шикарный кусок запеченного мяса.
Внезапное осознание подлянки подействовало на меня, как ушат холодной воды. Это ведь что получается, не только я могу в них заглядывать, но и они в меня? Значит, любой из этих чешуйчатых красавцев может радостно читать мои мысли, ковыряться в воспоминаниях, как в грязном белье, и подглядывать за мной в душе от первого лица?! Ну твою ж мать!
Контролировать мысли я не могу. Мысли — это мое все. Если еще и за мыслями следить, будто во вражеском стане иллитидов, то нафиг такая жизнь вообще сдалась? Короче, будь что будет, все равно это не от меня зависит. А если и подсмотрят что-то эдакое, то это уже их проблемы. Нечего подглядывать.