Спустившись по ложбинке, он провел языком под мягкими полушариями её грудей, где от волнения и жаркой ночи так же проступил её чистый, чуть пряный пот. Нашёл губами едва различимую границу её рёбер и даже твёрдую полоску загрубевшей кожи, где натирал ненавидимый ею корсет.
Дальше под его губами уже был её живот, с пологой впадиной пуповинного шрама — камень преткновения теологических споров, несводимое свидетельство всечеловеческого родства.
Жанет почувствовала влажную щекотку и не то хихикнула, не то всхлипнула. Она вдруг приподнялась на локти и сделала такое движение, будто собиралась ползти, отталкиваясь пятками, будто застыдилась или испугалась, даже попыталась свести бёдра, но Геро мягко удержал её, охватив колено пальцами, как охватил бы затылок новорождённого.
Пальцем обнаружил на округлости впадинку. Он поцеловал её колено, а затем внутреннюю поверхность её бедра, разменял один длинный поцелуй на множество мелких, заставил её затаить дыхание, снова приподняться, и вдруг отступил, чтобы одарить той же лаской другое её колено, такое же пленённое, чтобы огладить, как младенческое темечко, найти неровность и языком увлажнить щекотную складочку на сгибе. Там тоже было влажно от выступившей испарины.
Он вновь и вновь отступал, вынуждая её копить напряжение в бёдрах. На её животе у самого мыска он вновь нашел какую-то полустёртую пограничную полосу, где пробивался рыжий пушок, и эта полоска заставила его губы споткнуться.
Она готова была уже взмолиться, воззвать к нему, чтобы он что-то с ней сделал, не имеет значения, что именно, или же отпустил, чтобы терзания её обрели ясную конечность, но затем она уже вцепилась зубами в собственный кулак и жалобно всхлипнула.
Она поскуливала тонко и в странном ритме, не совпадающим с её дыханием, но согласованным с движением его горячего языка.
Она пыталась двигаться, не в силах удержаться, но он не позволил ей этого сделать, усугубив её муку. Покусав кулак, она ухватила зубами краешек подушки. Выплюнула, изжевав, и выдохнула, уже подергиваясь:
— Изверг, мучитель…
И тогда он её отпустил. Она успела вдохнуть, набрать полную грудь воздуха, но в следующее мгновение она уже чувствовала желанную тяжесть его тела, и ту горячую сладостную силу, обжигавшую прежде снаружи, которая стала заполнять её изнутри, раздвигая сочащиеся ткани, которые и противились, и принимали его, обращая противодействие в слияние.
Жанет подалась вперёд и приподняла бёдра так, чтобы единение стало полным, до самых тёмных недр. Она охватила желанного ею мужчину обеими руками, даже растопырила пальцы, но ей и того показалось мало. Она сцепила ноги, будто щёлкнула звеньями цепи, желая сделать это пленение бессрочным. Геро тоже замер, наслаждаясь тем же моментом сращения двух противоположностей.
Они хотели бы, чтобы и мысли их, души, страхи, мечты слились воедино, чтобы через слияние губ им открылись бы тайники памяти, чтобы их сознание, их общий разум смешался бы в огромной, невидимой чаше.
— Мой, мой… любимый… Только медленно, я хочу, чтобы медленно…
Геро хотел того же. Его мужская природа требовала быстрого разрешения, торопливого насыщения и бегства, но его душа, познавшая горечь одиночества и отвержения, тоску гонимого ветром путника, бессилие взывающего к милосердию иссохшего в крике горла, желала продлить этот миг слияния с любимой женщиной, а через неё — со всей вселенной.
Он двигался медленно, очень медленно, сосредоточенно, боясь, что ненароком разорвет кольцо её рук, чтобы не допустить размежевания их плоти, чтобы даже в крошечный зазор не проник бы страх будущей разделённости.
Она с той же осторожностью двигалась вслед за ним, подлаживаясь с прозорливостью влюблённой.
Они знали, что сияющий итог неминуем, он манил их, притягивал, как пламя притягивает мотыльков, суля невиданное блаженство и быструю смерть. Это и была маленькая смерть, одна из тысяч, которые им предстояло пережить, которая была всё же равноценна той, последней.
Они боролись с этой сладкой и желанной смертью сколько могли, пока хватало дыхания и сил, а потом внезапно разом ослабели, как слабеют мученики под пыткой, желая скорейшего избавления.
Водоворот уже затягивал их, они уже захлебывались, задыхались, бились друг о друга уже в беспамятстве. Жанет первой нырнула в пламя. От обжигающего блаженства у неё заломило во всех суставах, и даже пальчики на ногах разошлись веером.
Она как-то неестественно вывернула ступни, кисти рук и даже голову, не подозревая о возможностях своих хрящей и сочленений.
Геро последовал за ней стоном, задушенным хрипом и содроганием. Он, похоже, так и не избавился от свой природной сдержанности. Вернее, как подметила Жанет в их предшествующие ночи, это была горькая привычка, приобретённая им за годы неволи. Своеобразный оборонительный приём.
Он и здесь невольно продолжал прятаться, не позволял чувствам прорваться восклицанием или криком. Вот почему она ещё лежала, дрожащая, выгоревшая, раздробленная на отдельные, тлеющие угольки, на суверенные вздыхающие, плачущие кусочки плоти, а он уже гладил её по растрепанным волосам, успокаивал и что-то шептал.
Огромный, на круглых, древообразных подпорках стол на треть превосходил размерами то знаменитое суконное игровое поле, которое некогда воздвигли в Охотничьем салоне короля Карла Девятого.
Шары, разбросанные по столу, были выточены из мягкой сосны и так же превосходили своими размерами шары королевского бильярда. По углам стола нанятый кормилицей плотник приспособил по объёмному полотняному мешочку, куда эти разноцветные шары скатывались, если удар кием достигал цели.
В основание игрового поля был положен кусок гладкого мрамора, безжалостно извлечённый со дна некогда знаменитого на всю округу фонтана, который прежние хозяева, Гизы и Роганы, украшали привезёнными из Флоренции статуями и барельефами.
Католически непримиримая Мишель Бенуа усмотрела во всех этих танцующих и флиртующих нимфах и сатирах дьявольский искус и распорядилась превратить фонтан в запруду для зеркальных карпов.
Мраморная облицовка долгое время пребывала в забвении, пока Жанет не взбрело в голову обзавестись столом для бильярда, этой придворной забавы, которую завезли в христианскую Европу изобретательные язычники.
Только кто ж его знает, какой он из себя, этот стол? Ну большой, ну чтоб тяжёлый и не качался, и чтоб гладкий, как стекло, и с этими прорезями по углам, куда шары вылетают.
Вот деревенский умелец и постарался. Соорудил этакое страшилище. Стол он и есть стол.
Жанет долго хохотала, разглядывая результат плотницкого вдохновения, но возражать не стала, распорядилась только сменить обивку на суконную, и даже её разгладить огромным чугунным утюгом.
Кормилица искоса наблюдала за происходящим. Как молочная дочь старается! Небось опять для дружка подарок готовит. И где это видано, чтобы благородная дама, да королевских кровей, так за смазливым отроком ухаживала.
Но соображения свои мудро оставила при себе. Пусть она находит хлопоты Жанет чрезмерными, но Геро ей нравился, невзирая на то, что этот странный, молчаливый юноша неясного происхождения, без гроша за душой, волею судьбы оказавшийся в её доме, очень мало походил на желанного её сердцу зятя, мужчину зрелого, родовитого и… глуповатого.
Она мечтала о таком зяте с тех пор, как её обожаемая молочная дочь так внезапно и трагически овдовела. Единственный ребёнок, родившийся на свет, когда юной княгине ещё не исполнилось и восемнадцати лет, умер во младенчестве, второй брак Жанет был расстроен, а состоится ли третий — одному Богу известно.
Ей было уже двадцать пять — самое время обзаводиться детьми, ибо женщина, не познавшая радостей материнства, по разумению Мишель, всё равно, что яблоня пустоцвет. В саду такой яблоне не место, ибо самое её бесплодное и бессмысленное существование есть нарушение самих заповедей Господних.
Мишель каждый день ждала, что вот-вот в конце подъездной аллеи появится её ненаглядная девочка Жанет, да не верхом с разбойничьей удалью, а в неповоротливом дормезе на восьми колёсах, увлекаемом четвёркой першеронов, а рядом с дормезом появится этакий солидный господин в окружении неторопливой и такой же солидной свиты.
Господин этот будет обладателем герцогского титула и гирлянды имен фасоном поменьше. Он не будет искать призрачной военной славы, но при дворе обретет стойкое, неяркое благополучие, исполняя должность хранителя королевской трости. Пусть этот господин будет немолод, пусть даже будет стар…
Вот тут благочестивая Мишель допускала некое отступление.
Старый муж слегка противоречил величественной перспективе многочисленного потомства, но трезвомыслящая крестьянка допускала, что при наличии немощного мужа о потомстве может позаботиться кое-кто другой, помоложе.
Деткам-то разницы нет, от кого рождаться, если их мать пребывает под сенью законного брака, но Жанет с возмутительным легкомыслием пренебрегла заветом Господа «плодитесь и размножайтесь» и в бывшем поместье герцогов де Шеврез не только не появился мало-мальски благообразный претендент, но и слухов о таковом не доходило.
А Мишель пристрастно расспрашивала тех, кого посылала с гостинцами на улицу Сен-Поль. И вот в конце апреля Жанет пожаловала в поместье, да не одна, а с… избранником.
Да только что это был за избранник…
Бледное, измождённое существо, всклокоченное, с чернотой в пол-лица и вдобавок — О Пресвятая Дева — без малейшего намёка на имена и титул.
Мишель, по-крестьянски рассудительная, не стала возражать. Что ж, избранник так избранник. Но тайную мечту сохранила.
Сегодня — да, завтра — нет. Молочная дочь, особа взбалмошная, непоседливая, долго на одном месте усидеть не сможет, вот приключение и затеяла от буйства характера, да скоро своим приключением и пресытится. То, что она такое участие в этом отроке приняла, так это от сердца своего бабьего, жалостливого.
Мишель тогда покачала головой, мысленно посетовав на всеобщую бабью участь. Но и жалость имеет свои пределы. Её можно вычерпать до дна, как масло из кувшина. Вот тогда её рыжеволосая молочная дочь заскучает и отправится в Париж новых приключений искать.
Ей бы мальчишкой родиться… Непременно ввязалась бы в схватку за трон, — но Жанет родилась, Господу слава, женщиной, и потому избрала себе другой приз. Из чистого азарта, из соперничества, только бы сводной сестре насолить.
А та — особа мстительная да злопамятная, как бы чего не вышло из-за чернявого мальчишки.
Мишель, пожалуй, желала бы видеть Жанет увлечённой кем-то иным, солидным и благонадёжным, но ей мешало непрошенное чувство привязанности к этому мальчишке.
Что уж греха таить, это щемящее чувство зародилось в ней сразу. Пресловутая бабья жалость взыграла. Как увидела это бледное лицо, эти глаза с нездоровой чернотой вокруг, эти худые запястья, торчащие из рукавов, так и растаяла.
Всё эта неистребимая женская потребность заботиться, лелеять, утешать. Кого прежде всего видит женщина в мужчине, если он вдруг ослабеет, будет ранен, потерпит неудачу? Не воина и не любовника. Ребёнка! Того самого беспомощного младенца, которого она некогда укачивала и вскармливала грудью.
Мишель того и не скрывала. Она была ещё не стара, ей не было и пятидесяти, а здоровьем, бодростью Господь её не обидел, но все молодые люди моложе тридцати для неё уже перешли в категорию детей, неразумных, вечно голодных существ, нуждающихся в присмотре.
А Геро и вовсе было чуть больше двадцати, выглядел он как заморённый, исхудавший подросток, отчего представлялся Мишель и вовсе младенцем. А младенец требует неусыпного внимания, свежей, вкусной еды, чтобы подрастал, и ласковых слов, чтобы не знал тревог и печалей.
И чем дольше Геро оставался в её доме, чем пристальней она за ним наблюдала, тем призрачней становилась её надежда на зрелого, знатного господина с гирляндой титулов.
А тут ещё и маленькая девочка появилась! Чудо какая хорошенькая да разумная. И беззаветная любовь ещё юного отца к своей дочери окончательно убедили практичную крестьянку, что её молочная дочь потеряна для солидного господина навсегда.
0
0