Небо, без единого облака, приобрело к трём часам пополудни матово белый оттенок, от мощного реактора раскалённого и совершенно озверевшего светила, которое, немилосердно поливая землю с самого утра, превратило окружающий мир в подобие духового шкафа, с тщательно прожариваемым в нём праздничным обедом .
Мощный движок немецкого автопрома легко справлялся с проблемой охлаждения внутреннего пространства, но, когда плавно урчащие поршни прекратили преобразование энергии сжатого газа в энергию поступательного движения, и машина, наконец, заняла одно из многочисленных мест на пустовавшей без туристов стоянке, у Андрея Дмитриевича не возникло ни малейшего желания искать недостающую деталь оружия массового уничтожения.
— Может, вы быстро осмотрите свои развалины и в путь? — засомневался он, поглядывая на валяющиеся камни. — Здесь можно застрять на несколько суток, разыскивая «то, не знаю что».
Но, вздрогнув от пронзающего взгляда горящих от нетерпения глаз своего немецкого друга, прокурор покорно открыл дверь.
Жара, напомнившая родную дачную парилку с вениками, ударила в грудь, и, достав из сумки запасную футболку, попавший в очередную переделку археолог «по неволе», накрутил её на голову, и побрел за весело ускакавшими исследователями.
— Всё найдём! Всё будет! — грозился он. — Но не сразу! И не сейчас! И не факт, что у нас!
Вокруг не было никого, только одинокая табличка, с гордым английским «viewing the exhibition», звучащим двусмысленно под понятным «Exit» свидетельствовала о периодическом нашествии любителей старины.
Древний лабиринт из потрескавшихся от времени булыжников казался простым нагромождением брошенного нерадивыми строителями материала. Впереди сновали три исследователя, делающие попытки залезть в каждую трещину, и, возбужденно о чём-то рассуждающие.
Спустя пятнадцать минут блужданий по адской жаре, перед туристами, наконец, предстали первые, едва заметные на старых камнях, изображения. Хенрик был в восторге. Совершенно не реагируя на пышущие огненными горнами развалины, он судорожно нажимал и нажимал на спусковую кнопку затвора своего «Никона».
Прокурор, забравшись на камень, с высоты также довольно подробно изучил изображения странно выглядящих людей с большими носами и густыми бородами.
— Армяне, — громко констатировал он.
Дима механически перевёл. Хенрик встрепенулся и, быстро увеличив ракурс, сделал ещё несколько снимков, а потом, повернувшись к стоящему на камнях, серьёзно спросил:
— Вы уверены? Армяне появились в этих краях не так давно по историческим меркам.
— Не сомневаюсь, — последовал утвердительный ответ. — Вы долго ещё? Нам ехать и ехать…
— Посмотрите на воинов, в руках у них боевые медные топоры, скорее, это финикийцы, — не обращая внимания на призывы разума, сообщил занудный ариец.
— Ванька, ну-ка сфоткай отца и хватай фрица. Поискали и в путь. Мы здесь зимовать не станем! — Окончательно разуверившись в разуме подопечных, пришёл к выводу блюститель закона.
— Как вы не понимаете, — начал возмущаться прогретый солнцем профессор. — Мы стоим в самом истоке цивилизации. Эти камни в два раза старше английского Стоунхерджа. Они древнее египетских пирамид! Посмотрите, хотя бы на колонну со страусами, вес блоков явно превышает пятьдесят тонн, кто их воздвиг?
Длинные чёрные, изогнутые, как гигантские червяки, тени лежали на запылённых камнях. Андрей Дмитриевич подавил желание закурить, посмотрел на далёкие горные вершины и, махнув рукой, сказал:
— Вон он, ваш космонавт. Быстро к нему, исследуйте, и в машину. Это уже приказ!
***
Ринувшиеся толпой искатели, с интересом, рассматривали в глубине котлована пятиметровые столбы из известняка, украшенные барельефами животных и птиц, когда к ним присоединился пыхтящий прокурор.
— Сколько можно? — возмутился он. — Дикая жара, у нас совершенно другое задание. Димка, паразит, прибить мало, ты виноват.
На миг, южные отроги Тавра укоризненно надвинулись на говорящего, создавая тень перегретому мозгу.
Блюститель закона стоял, похожий на Прокуратора Иудеи, в красной футболке на голове:
— Собирайтесь! Поехали уже! Исследователи, мля! Вот он, ваш демон с пистолетом!
Хенрик первым подбежал к изображению.
— Если бы я не знал, что нахожусь на равнинах Месопотамии, то с уверенностью заметил бы, что фигурка типична для культуры майя.
Но он уже был в меньшинстве, ставки на продолжение осмотра стремительно опускались к нулю. Механические движения Димы и сидящий на камнях, утирающий с лица пот, Иван молчаливо констатировали окончание поиска.
Хенрик, с сожалением, обошёл несколько огромных столбов, возраст которых превышал почти на шесть тысяч лет английский Стоунхендж и, прощаясь с кусочком таинственной истории, оглянулся на изображение человека с бластером в последний раз.
Тени над его шлемом неуловимо сгустились, и в небольшом пространстве открылась поперечная выемка с чётким изображением идола с Рапануи.
***
Спустя полчаса, изнывающий от жары и бессильной ярости, Андрей Дмитриевич, фактически захваченный в плен любознательным представителем арийской расы, переманившим в свой стан единомышленниками чужих детей, молча наблюдал, как немец в сто двадцать пятый раз пытается запихнуть кулон в открывшийся взорам паз. Кулон вываливался и… ничего не происходило.
Наконец, Хенрик сдался.
Сфотографировав изображение на стелле, он бережно погладил выщербленную тысячелетиями фигурку и, постояв, в последний раз приложил к ней идола, напоследок.
Ответственный работник прокуратуры, с облегчением, вздохнул и, не пытаясь даже скрыть своей радости, произнёс:
— Наигрались, наконец? Поехали.
— Если бы была хоть малейшая надежда…— достаточно искренне начал, было, Иван.
— То мы бы всё равно уехали! — строго посмотрев сыну в глаза, осадил его отец.
— Это чистое безумие, — никого не слыша, продолжил Хенрик. — Но мне, почему-то, кажется, что должна быть кодовая фраза, и старый замок сработает…
Прокурор никогда не отличался пристрастием к модному в мире здоровому образу жизни, поэтому, возможно, возраст, небольшой лишний вес и кабинетная работа не позволили ему придушить стоящего рядом Димона, когда тот, быстро моргнув глазами, произнёс.
— Кодовое слово, в принципе, есть…
Театральное молчание на раскалённой сковороде адской равнины продолжалось недолго.
Лицо озверевшего туриста приобрело малиново- огненный оттенок и слилось с цветом футболки на голове.
— Дай сюда!
И, видя, как замялся Хенрик, уже со злостью, потянулся к шнурку на его шее.
— Давай, свое сокровище, мне оно, как собаке пятая нога на воскресной ярмарке!
Затем страж порядка повернулся к Димону и скомандовал:
— Ну, говори свой код!
«Мазат воюж тыкор мыслофак», — прошелестело над старым холмом.
Раздался щелчок, идол сам встал в паз, как притянутый магнитом, и, стоящие напротив Андрея Дмитриевича, исчезли в чёрной появившейся под их ногами пропасти.
— К-к-уда… — успел вскрикнуть судорожно оглядывающийся отец, но увидел только плотную горячую ссохшуюся почву. Тихий шелест упавшего на землю идола на тонком кожаном шнурке свидетельствовал о закрытии портала.
***
Какое-то время потерявшийся в пространстве отец бегал среди камней и глупо кричал: «Ванька, мать твою, что за глупые шутки? Дима, Дима, ты где?».
Потом, едва не наступив на серую верёвку большой гадюки, он остолбенел и начал судорожно набирать телефон. Мобильная связь с абонентом отсутствовала, и когда милый женский голос в очередной раз посоветовал перезвонить позже, Андрей набрал жене…
Через восемь часов серпантина и узких областных дорог, сделав остановку только на заправке, он, под светом одного лишь Млечного Пути, сумел найти отряд попаданцев. Сухо поздоровавшись, прокурор откинул кресло в машине и забылся каким-то обморочным сном человека, пребывающего в состоянии опустошённого одиночества. «Наверное, так бывает у собак, которые потеряли свой дом», — почему-то подумал он, окончательно провалившись в бездонный колодец чёрного сна.
Оливье несколько раз открыл рот, как бы пытаясь заговорить. Наконец ему это удалось, с шипением и свистом:
— Этого… этого не может быть. Он не мог выжить.
— Давайте не будем затевать спор на тему, что может быть, а что нет. Это будет состязание двух схоластиков, рассуждающих о воле Господа и воле человеческой. Давайте вернёмся к вопросам сугубо прозаическим. Ответьте на мой вопрос. Существует ли болезнь со сходными признаками?
Оливье на мгновение задумался.
— Это маловероятно, но всё же…
— Отвечайте!
— Есть. Есть болезнь, которую великий Гален называл сестрой-близнецом оспы. Это корь.
— Та красная сыпь, которая бывает в детстве? – недоверчиво переспросила Клотильда.
— Да, эти две болезни имеют несомненное сходство. Сильный жар, бред, красные пятна.
— Но корью болеют дети. Я сама когда-то подхватила её. Все принцы в детской Фонтенбло пережили эту сыпь. Но мне было пять лет.
— Да, это так. В том и состоит природа моей ошибки. Мне ещё не приходилось наблюдать течение этого недуга у взрослых. В научных трактатах эти описание весьма скудны. Отмечается, что у людей, достигших зрелости, в особенности у мужчин, корь протекает тяжело, с бредом и жаром, и часто приводит к exitas letalis. Заболевший обречён.
Клотильда откинулась в своем судейском кресле, задумчиво сцепив пальцы. Оливье косвенно подтвердил безумный выкрик Рене.
— Великий Гален… великий Гален… — бормотал Оливье, — он сам ошибался, он не раз допускал их смешение, этих двух хворей. Корью болеют дети, а раз поразив, корь не возвращается. Гален сам был в затруднении. Он не видел заболевших корью в зрелом возрасте, он лишь внёс описание с чужих слов.
Но Клотильда почти не слушала его. Она чувствовала себя обманутой.
Простушкой, обобранной ловкой цыганкой. Геро не представлял собой никакой опасности, он был болен корью и нуждался в заботе.
Две, три недели — и Геро был бы здоров. Он был бы сейчас здесь, рядом, за этим гобеленом.
Но она так испугалась, что поверила этому коновалу, поверила Дельфине, поверила своему секретарю, поверила всем, усмотрела угрозу в посиневших, дергающихся лицах.
А он был болен корью! Никто в замке не заболел! Никто!
Оливье, кажется в полной мере осознал допущенную ошибку. Его била крупная дрожь. Клотильда усмехнулась. Теперь ему страшно!
— Вон, — чуть слышно произнесла она. – Ваша судьба будет определена позже.
Оливье бросился прочь.
Ей было не до него. Она чувствовала подобие эйфории. Будто глотнула маковой настойки или надышалась болеутоляющих паров, какими сарацины ублажают себя в притонах.
Он жив! Жив! Геро жив! Её сокровище, её волшебная услада, её неутолённая страсть.
Кто-то спас его, выходил, сохранил, уберёг. Кто-то из милосердных братьев или сестёр.
В Отель-Дьё множество тех, кто ухаживает за недужными из христианского милосердия, во имя спасения души. Там бывают состоятельные горожане или их жёны, желая совершить пожертвования, оплачивая небесный долг.
Туда приходят отчаявшиеся жёны и матери, кто тщится отыскать родных, не явившихся к ужину мужей и сыновей. Геро мог попасть на глаза сердобольной душе.
К тому же, он был хорошо одет, его батистовая сорочка могла привлечь внимание и нашедший его вполне здраво рассудил, что обладатель этой сорочки мог принадлежать к благородному сословию, к знатному семейству, и это семейство не поскупилось бы, отыскивая одного из сыновей или кузенов.
Клотильда вдруг сообразила, что на руке Геро так и остался бесценный перстень. Но перстень мог быть всего лишь украден. Грабитель мог пренебречь недугом и стянуть сапфир с пальца умирающего.
Но с той же вероятностью Геро мог быть и спасён — и спасён благодаря перстню.
Значения не имеет, как это случилось, был ли он спасён из милосердия или корысти. Она этого не узнает, пока не предпримет тщательного расследования.
Клотильда барабанила пальцами по столу. Именно так и следует поступить.
Отправить в Отель-Дьё кого-то из доверенных лиц. Но кого? Анастази? Дельфину? А может быть, пусть Оливье искупит свою ошибку?
В лечебнице ему самое место. Это будет и приговор, и последующая каторга. Он отправится туда немедленно. Он врач и будет заниматься врачебной практикой.
Так, не привлекая внимания, он сможет опросить всех — и монахов, и послушников — о произошедшем в лечебнице. Он узнает имена попечителей и благотворителей, имена самоотверженных христиан и христианок, кто ищет спасения души в этом храме недугов.
Если Геро был спасён кем-то из них, об этом должно быть известно. Такие христианские подвиги надолго остаются в памяти зевак. А если костоправ узнает имя, то дальнейшие поиски труда не составят.
Геро где-то там, в городе. Он вырос в Париже и никогда не бывал за его пределами, не считая этого замка, расположенного в одном лье от столицы.
У него нет родственников, нет друзей, к которым он мог бы отправиться, и до начала апреля, когда его встретила Рене, он не мог покинуть Париж. Он не уехал бы без дочери, даже если подобная возможность ему представилась. Он вернулся бы за ней с другого конца света.
Но апрель миновал, за окном июнь. А Рене, эта старая жужелица, шевелившая лапками в своём пыльном убежище, уверила его, что дочь умерла.
Клотильда вдруг ощутила знакомую пустоту. Её эйфория мгновенно обернулась похмельем, ибо вино надежды скисло и даже вспенилось.
Эта старая жужелица уверила его в смерти дочери. Клотильда не осознала значения этих её слов сразу. Она была в полубреду от евангелического чуда, перед мысленным её взором рукой Спасителя был отвален могильный камень, и Геро, подобно Лазарю, шагнул на свет из потустороннего мрака.
Она уже видела его живым, видела, как он слегка жмурится и заслоняется от бьющего в глаза солнца, она уже слышала его несравненный, бархатистый голос. Она уже предвкушала встречу, предвкушала его смятение и даже страх. Она опьянела, она готова была смеяться и плакать.
Она уже забыла о чудовищном эпилоге, об обмане, совершённом из ненависти.
Ненависти вполне объяснимой, если приложить немного труда и заглянуть в тёмную душу, за хрупкий хитиновый панцирь.
Рене Аджани возненавидела то, чем не могла обладать. Это свойство ущербной души.
Слишком далёкие от прекрасного, от светлого и божественного, эти души, страдая в своей ущербности, как бескрылые личинки, питают ненависть к недосягаемому небу. Эти души, возможно, и не подозревают о существовании бездонного простора и звёздного шатра, как об этом не подозревают свиньи, ибо шея свиньи устроена так, что это животное неспособно смотреть вверх.
Но свинья, в отличии от человека, наделённого разумом и душой, не знает зависти и тщеславия. Свинья счастлива в своём тёплом хлеву, и зрелище самого красивого заката не тронет её мясистого сердца.
Человек же будет мучиться своим несовершенством, будет изматывать себя сравнениями и неутолённым желанием. Человек будет распалять свою ненависть, дабы обратить её в отравленное лезвие и нанести удар. Пусть прекрасное умрёт, пусть станет уродливым и гниющим, если он, смертный, не сможет этим прекрасным обладать.
Ненависть Дельфины к Геро произрастала на этой почве. Завистник желает уподобить красоту собственной неприглядности.
Для Рене явившийся к ней в дом Геро стал символом всего слепящего и пугающего. Она не простила дочери возможное счастье, а уж внучке тем более не могла позволить стать обладательницей такого сокровища.
Зависть к внучке была, пожалуй, гуще замешана, чем зависть к дочери. Жену он мог в конце концов разлюбить, он мог ранить её изменой и холодностью, но дочь была бессрочной владелицей его сердца. Ей он был предан до последнего вздоха, что собственно и подтвердил.
Рене не могла этого стерпеть и попыталась в очередной раз разлучить их.
«Она убила его!» — с ужасом подумала Клотильда. — «Она сделала то, что не удалось даже мне. Она убила его».
Её белые шелковистые руки, ставшие на мгновение горячими, бессильно упали. К сердцу подкатила тоска.
В том, что Геро мог выжить в лечебнице, она не сомневалась. С мыслью о дочери ему под силу и не такое. Подобно Орфею, он вернётся из царства мёртвых, оберегая возлюбленную душу. Святой Петр у врат рая сжалится и отпустит его на землю.
Но без девочки он не будет сражаться.
Как ясно ей представилась эта сцена! Геро, ещё слабый, едва одолевший болезнь, ведомый одной лишь надеждой, прошедший ад в городской богадельне, приходит к дому тёщи за дочерью.
Он, вероятно, в самые тяжёлые ночи, в бреду и лихорадке, видел себя идущим по этой улице, упрямо переставляющим ноги вопреки слабости и дурноте, видел свою дочь, радостно бегущую навстречу, это видение он держал, будто факел, пока пересекал долину усопших и слышал за спиной сладкий голос смерти. Но воплощённая мечта его обманула. Его ждал страшный удар.
Он стал не нужен, ни самому себе, ни Богу, ни равнодушно глядящему миру. Рене сказала, что он просто ушёл. Куда? До ближайшей набережной? С ним рядом был кто-то, напоминающий лицедея, одетый нелепо и ярко. Уберёг ли его незнакомец от рокового шага?
Пальцы свело судорогой.
Она должна вернуться на улицу Сен-Дени и раздавить чёрную жужелицу. Каблуком, всей тяжестью, насладиться влажным, отвратительным хрустом. И нору этого насекомого залить известью. Чтобы стены плавились и дымились.
Если она это сделает, то ей непременно станет легче. Отпустит эта судорога, которая уже распространяется от пальцев вверх по рукам, переползает по рёбрам в спину, вынуждая горбиться и сгибаться.
Она могла бы отдать этот приказ, не колеблясь, без малейших угрызений, сам Господь не осудил бы её, ибо она послужила бы орудием не собственной, эгоистичной мести, а мести божественной, ниспосланной свыше.
«Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию» (Рим. 12:19). Воздаяние приходит от Господа, но совершается воздаяние руками людей.
Если бы только Геро…
С его смертью она уже примирилась, даже этот нелепый слух, эта призрачная надежда не излечат её от скорби, ибо свидетельство жужелицы всего лишь слова, не подкреплённые доказательствами.
Но вслед за Геро из дома исчезла девочка, маленький беззащитный ребёнок. Девочка от природы сильная характером, многое переняла от отца. Она могла по детской наивности своей и упрямству отправиться его искать.
Убежала из дома назло бабке.
Что ждет маленькую девочку на улицах этого города, во чреве этого монстра, внутри кипящего котла, коему улицы служат отводными трубками для слива людских излишков? Самый и наиболее милосердный исход – смерть под колёсами первой попавшейся повозки или под копытами несущейся лошади, чей всадник мертвецки пьян.
Как бы ужасно это ни звучало, но для пятилетнего ребёнка эта участь — наименьшее зло. Есть ещё множество других смертей, менее быстрых и милосердных.
Девочка могла провалиться в один из колодцев, уходящих в Сену, куда ночные грабители и наёмные убийцы сбрасывали тела своих жертв. Сами по себе эти колодцы не глубоки, вода в них поднимается перед рассветом, когда открывают шлюзы, чтобы река унесла трупы. Провалившийся ребёнок мог бы барахтаться в таком колодце несколько часов, тщетно взывая о помощи.
Были и сухие колодцы, выходы из городских катакомб, куда время от времени сваливали скелеты с кладбища Невинноубиенных. Там мучения будут длиться гораздо дольше.
Но смерть — не самый устрашающий исход. Могло случиться и худшее. Нет, эта старая жужелица вовсе не одарила её надеждой, напротив, она лишила её надежды.
Клотильда прижала пальцы к вискам. Пальцы заледенели, и оттого их прикосновение послужило некоторым благом.
То, что с ней сейчас происходит — это растревоженные чувства и бессмысленная ярость. Ещё немного — и она будет рвать волосы, заламывать руки и кататься по полу.
Сладкое зрелище для злорадствующих.
Она ещё не лишилась разума, она ещё способна думать. Разве есть доказательства его или её смерти? Смерть, оказывается, вовсе не всесильна, да и судьба способна менять маски.
Разве в феврале у неё не было полной уверенности в том, что Геро мёртв?
Да, он был жив, он ещё дышал, как дышит раненый с развороченным нутром на поле битвы. Никто не сомневается, глядя на перламутровые петли кишок, что раненому остались считаные вдохи.
Вот так же не сомневалась и она, глядя на расползшиеся пятна сыпи. Не её вина, что она ошиблась. Она не врач. А врач её уверил. И она не сомневалась.
Она не видела Геро мёртвым, она не присутствовала на похоронах, и всё же не усомнилась. Из его покоев она соорудила мавзолей. Что же в результате?
Все неопровержимые улики опровергнуты. Так бывает.
Почему же она вдруг отчаялась?
В квартире пахло лекарствами. Мама сидела в комнате Дениса на диване и молча раскачивалась. Она смотрела в одну точку и никак не реагировала на то, что Денис пришёл домой, и на его вопрос «А что на ужин?» тоже не отреагировала. Не было реакции и когда притихший Денис сел рядом. И только когда он взял маму за руку, она повернулась к нему и посмотрела. И было в её взгляде нечто такое, отчего Денису стало стыдно, и он опустил глаза.
– Мам, что с тобой? – спросил он потихоньку только для того, чтобы разорвать невыносимое молчание.
Мама покачала головой и ничего не ответила. Она снова опустила голову и продолжила раскачиваться.
Денис тоже замолчал. Он не пошёл на кухню, хотя есть хотелось сильно. Он остался сидеть рядом с мамой. Но если раньше они с мамой были вместе… они всегда были вместе после развода – мама постоянно повторяла, что только Денис у неё и есть, и у Дениса есть только она.
То теперь они сидели рядом на диване, Денис держал маму за руку, но был бесконечно далеко от неё – между ними была стена, холодная и непреодолимая.
Денис молчал. Объяснять что-то ему не хотелось. Он боялся истерики.
И не потому что не знал, как справляться с мамиными слезами – за девятнадцать своих лет он прекрасно выучил, что нужно делать и как реагировать.
Денис боялся снова почувствовать себя маленьким мальчиком. Голос внутри повторял снова и снова: «Мне уже девятнадцать лет! Я уже взрослый! Я сам отвечаю за свою жизнь!», но этот внутренний голос был настолько тихим, что и сам Денис его сейчас еле слышал. К тому же в нём звучали истеричные нотки, и это злило Дениса больше всего.
Он не хотел чувствовать себя маленьким мальчиком, но мамино молчание делало его таким. И он не мог встать и уйти, оборвать эту тяжёлую для него сейчас связь. Потому что она мама. Потому что, если он сейчас уйдёт, пусть даже на кухню, она останется совсем одна.
Оставить маму одну он не мог.
Но ведь если его посадят, она останется одна! На целых шесть лет!
По спине пробежали мурашки.
Денис оглядел свою комнату, зацепился взглядом за пустоту вместо системника. Они ещё вчера разговаривали с мамой о том, что надо бы купить Денису компьютер, чтобы он мог обрабатывать фотографии – вроде бы у него снова появились заказы, людей привлекла реклама. А может сыграло роль то внимание, которым сейчас был окружён Денис – он вообще стал интересен людям. Или они захотели сфотографироваться у него, чтобы потом говорить, что эти фотки сделал экстремист, типа это же круто!
Как бы ещё один профит на чашку весов…
Вот только всё это было вчера, до митинга. Вчера цена профиту была другая. Сегодня ценник изменился. Сегодня Денис не знал, что делать. Теперь он вынужден будет оставить маму одну надолго – на целых шесть лет!
Мир разделился на до митинга и после.
Денис почувствовал себя беспомощным. Маленьким мальчиком, не способным изменить мир. Это было ужасное чувство беспомощности, как тогда, в тот день после развода, когда они с мамой встретили отца. Как отец стоял перед своей женой и сыном и молчал.
И вдруг Денис понял, что отец тогда тоже упёрся в стену. И вполне возможно, он хотел что-то сказать, хотел взять Дениса на руки и как всегда подкинуть его к небу, но взгляд женщины лишил его силы, а голос – права.
Денис мотнул головой. Он – не отец, он не предаст маму! Никогда не предаст! Мама одна. И мама всегда на его стороне.
А на чьей стороне он сам?
Эта мысль такая очевидная поставила Дениса в тупик. И словно издалека он услышал свой голос – свой внутренний голос. «Мне уже девятнадцать лет! – сказал он себе. – Я уже взрослый! Я смогу ответить за свои поступки!»
И тут же усмехнулся своим мыслям: «А куда ты денешься с подводной лодки? Ты сегодня на митинге подписал себе приговор по максимуму!»
Плечи Дениса было опустились, но тут же в душе вспыхнул протест: «Но если молчать, если покорно сносить весь этот дурдом, то будет только хуже! Правительство совсем берега потеряет!»
Хотя, если честно, оно уже потеряло. Прокурор защищает дочку, чтобы не дай бог не сказать ей, что она дура, что так нельзя с людьми.
А может, всё ещё хуже? Может, прокурор сам считает, что только так и нужно?.. Может, он уже нас за людей не считает?..
«В таком случае тем более нужно было идти на митинг! Чтобы напомнить, что мы не бессловесные твари! Что с нами нельзя так!»
Вспомнились слова адвоката: «Незнание закона не освобождает от ответственности».
Если бы она сказала это по поводу закона, вопросов бы не возникло, но ведь эти слова были произнесены по поводу дочки прокурора!.. Дочка прокурора приравнялась к закону! Все равны, но некоторые равнее…
И из-за этой дряни теперь мама останется одна на целых шесть лет!
Всё-таки, мало ей прилетело! Надо бы больше! А заодно и папочке, чтобы правильно дочку свою воспитывал! Эх, надо было на митинге сказать об этом… Жаль упустил шанс. А то бы люди заставили его задуматься…
Денис тяжело вздохнул и мама, отозвавшись на вздох, пожала его руку.
– Что же теперь делать, сынок? Что же ты наделал? – прошептала она и всхлипнула.
– Пётр Сильвестров, который блогер, обещал, что это привлечёт внимание общественности, и это свяжет руки прокурору, – попытался оправдаться Денис. – Он сказал, что это поможет затянуть процесс, а там, глядишь, и развалим его.
Голос Дениса звучал тихо. В нём сейчас не было ни уверенности, ни силы.
Денис усмехнулся – зато сколько силы и в голосе, и в действиях было там, на площади! Сколько веры в то, что он поступает правильно! Что он борется не только за свою свободу, но и за свободу всех жителей России!
А вот теперь, рядом с мамой, вместе с пониманием того, что его решение причинило ей боль… Теперь силы-то поубавилось.
Но ведь это несправедливо! Да, наши решения могут причинять боль близким. Но, если мы уверены в своей правоте…
Перед внутренним взором Дениса поплыли улыбающиеся лица, плакаты… Снова лёгкий ветерок нёс свежесть, снова в руках ощущалась тяжесть громкоговорителя…
Внутреннему голосу Дениса сейчас не помешал бы громкоговоритель. Хотя бы для того, чтобы Денис сейчас мог сам себя слышать. Это очень важно – слышать себя.
И отозвавшись на эту мысль, Денис сказал себе: «Да, я домашний мальчик! Но жизнь заставила меня выйти из дома. Я смогу…»
Сказал, и плечи сами собой расправились.
Мама встрепенулась, видимо, почувствовав изменение состояния сына и посмотрела на него – уже иначе. Она материнским чутьём считала появившуюся решимость и сказала так, как умеют говорить только мамы:
– Не смей! Ты меня слышишь? Не смей! Поклянись, что ты будешь беспрекословно выполнять всё, что скажет Татьяна Ивановна! Поклянись! Слышишь! Ты у меня один и я не хочу тебя терять! Я не переживу, если с тобой что-то случиться. Поклянись!
– Как ты не понимаешь, – попробовал возразить Денис. – Если поднять шумиху вокруг дела… Другие люди…
Но мама отрезала:
– Меня не интересуют другие люди! Меня интересуешь ты и только ты! Толку, если ты поможешь кому-то, а тебя посадят?! Оно того не стоит!
– Но как я буду жить дальше, если буду знать, что мог что-то сделать и не сделал?
– Нормально будешь жить! Нормально! Свободным человеком, не заключённым! Поклянись!
И Денис поклялся.
И когда уже утро настало,
и уста разомкнулись устало,
то повисла младенчески слюнка
между губ серебристо, как струнка.
Вся искрилась, дрожа тихо-тихо,
как светящаяся паутинка,
помня сладостно и солено
Суламифь и царя Соломона,
понимая совсем неигриво,
что наступит мгновенье разрыва.
И, держа на дистанции лица,
мы боялись пошевелиться,
чтоб замедлить чуть-чуть погибанье
слабой ниточки между губами.
(с)
Ночь — время волшебства, душевных разговоров и самых искренних помыслов. Ночью все становится настоящим, кристально чистым и честным. С приходом утра все снова начинает казаться другим. Люди надевают свои маски, скрывая израненные души и сердца, боятся того, что наговорили за предыдущие несколько часов, жалеют об отправленных смсках и совершенных звонках. Солнце заставляет натягивать на лицо солнечные очки и снова становиться тем, кем ты не являешься, чтобы защититься, чтобы не оказаться один на один со всеми своими страхами и проблемами. Ночь освобождает людей от оков, от переживаний. В темноте всегда легче. Свет все опошляет.
Тем не менее, утро — это прекрасно. Когда все ещё не сдал свои позиции сон, подгребающий реальность и время под свою щеку, как самую мягкую подушку. Ветер лениво раздувает шторы, заглядывая в квартиры и дома с вопросом: «Вы проснулись? Пора вставать! Ждут дела и новые друзья!». В углу подоконника жужжит крыльями усталая муха, которой совершенно не хочется никуда лететь. Солнечные лучи пробираются сквозь кружевные шторы словно через загадочный лабиринт. Кто-то запутывается там насовсем и сдаётся, а кто-то упрямо ищет правильный путь, чтобы упасть на мягкую кровать или поймать с поличным мелкую летающую в воздухе пыль. Утро может быть не только чертой, которая заставляет осознать все совершенные за ночь ошибки и глупости. Утро — это ещё и потрясающее начало, счастливые минуты тишины, и торжество одной короткой, но от этого ещё более невероятной мысли: «Я живой».
Кроули обычно просыпается первым. Он просто вздрагивает от упавшего на лицо солнечного луча или пения самых наглых птиц. Тонкие брови изгибаются почти капризно, потому что сон сползает с него, будто откинутая змеиная кожа. Он почти забыл о том, что такое кошмары. Последнее время ему снится только что-то воздушное, светлое и тёплое, как лежащий рядом сопящий ангел. Первое время демон подскакивал от собственного крика, хватал его за руки, пытался защитить от чего-то, что в ночной темноте видел только он. Но ласковые заботливые ладони, успокаивающие слова, которые шептали ему в волосы — все это оказалось очень хорошим оружием против грязных облезлых страхов, шелестящих своей обветшалой одеждой. Они сдались, не справившись с искренней солнечной улыбкой на губах ангела. Поэтому, в их спальне больше не было удушливой паники, животного ужаса и, самое главное, злых слез.
Змей потягивается всем своим телом, закидывает руки за голову, цепляясь пальцами за изголовье. В крови ещё плещется лень и сонливость, утаскивая его обратно в сон, но нужно вставать. Глаза цвета янтаря медленно открываются, от пушистых ресниц на щеки падает тень. Взгляд скользит по высокому потолку, отмечая мелкие трещинки, которые хорошо бы заделать к осени, иначе в одно прекрасное утро сверху снова хлынет ледяная вода. Азирафаэль спит совсем рядом, обнимая его правую руку, прижимается к ней щекой. Его совсем не тревожит наглое солнце, наоборот, светлые пряди почти блестят на свету. Самый настоящий ангел, который буквально впитывает в себя это тепло. Демон перекатывается, вытягивается вдоль его тела, утыкается носом в тёплый висок. От Азирафаэля пахнет летом и шоколадом. Он не противится вторжению, улыбается сквозь сон и хватается за плечи, так привычно и правильно, что Кроули почему-то становится на секунду очень страшно. Будто все это — наваждение Ада или предсмертная конвульсия его сознания, пока он горит в полной святой воды ванне.
Он снова смотрит в лицо напротив, цепляясь за нежные губы, за выразительные брови и высокий лоб — нет, это его жизнь, его дом, и, черт возьми, он заслужил. Не в силах себя удержать, он целует сначала одно закрытое веко, потом другое, едва ощутимо. Дыхание колышет мелкие волоски около ушей. Азирафаэль ёжится и пытается отвернуться, чтобы скрыться от назойливой щекотки, бурчит что-то сквозь сон и улыбается. Кроули ужом соскальзывает в сторону, напоследок целует тёплые губы. Но нужно вставать, иначе он так и останется в постели на весь день.
Соседи сонными жуками ползают по своим участкам, поливают цветы и деревья, громко здороваются и машут друг другу руками. Он никому не машет ни рукой, ни ногой, он даже не выходит из тени своей входной двери. Только окидывает внимательным тяжелым взглядом тропинку от калитки, машину и кота, который нагло уселся прямо на капоте. По-хорошему, нужно бы пойти и крикнуть на него во всю мощь змеиных лёгких, но было слишком… спокойно, чтобы тратить на это силы. Кроули только шипит тихо, скользя раздвоенным языком по губам. Кот — рыжий и совершенно невозмутимый — закрывает хвостом довольную морду.
Демон проходит на террасу, на которой расположилась летняя кухня: с мелкими шкафчиками, которые так сильно нравятся Азирафаэлю, деревянными стульями и большим столом, оплетенным светлым волокном. Он подходит к раковине и споласкивает водой лицо. По-хорошему, надо бы сходить на речку и немного поплавать, попугать осмелевших за последнее время птиц и детей. О большой чёрной змее, живущей в реке, в деревне ходят уже не слухи, а целые легенды. Кроули нравится останавливаться около самых восторженных людей, слушать эти домыслы, а потом пересказывать смеющемуся в свою чашку ангелу. Однажды, Азирафаэль предложил, ради приличия, показаться людям во всей своей красе, но они решили, что это отпугнёт людей от реки. Было бы обидно, Азирафаэлю очень нравилось слушать задорный детский смех.
Высокая люстра медленно покачивается из стороны в сторону, обиженная легкомысленным ветром. Босые ноги немного подмерзают на деревянном полу, но Кроули и не думает пойти обуваться, слишком хорошо ему этим тихим летним утром. На сковородке шкворчат уютно блинчики, которые он готовит уже совершенно машинально. Их запах, гуляющий по дому, очень скоро разбудит привередливого в еде ангела и приведёт на кухню. Кроули как раз размышляет, какой джем ему сегодня стащить с полок местного магазина, когда в спальне что-то тихо падает. Это захлопнулась оставленная на ночь под подушкой книга. Азирафаэль что-то бурчит себе под нос, рушит до кучи ещё и все с тумбочки. Нет ничего разрушительнее и опаснее, чем невыспавшийся ангел. Демон чувствует гордость от такого состояния небесного воина. Он мучил и терзал любимого почти до самого рассвета, пока не начали дрожать собственные руки от напряжения и усталости. Но ангел выглядел таким осоловевшим и удовлетворённым, что Кроули не сожалел. О нет, сэр, ни капли сожаления.
— Я же проспал, — хрипло от ночных криков говорит Азирафаэль, заходя на кухню. — С добрым утром…
У него слипаются глаза, подушка отпечаталась на мягкой щеке. На плечах у него одеяло Кроули — специальное, летнее, чуть менее чёрное, чем зимнее — в которое он кутается обеими руками. Он открывает то один, то другой глаз, но тут же щурится недовольно. Но запах блинов манит, тревожит его. Поэтому ангел подходит ближе, обнимая змея со спины, устраивает нос на его плече и любопытно заглядывает в сковородку. Блины шипят, завораживая своей золотой корочкой. Азирафаэль уютно дышит позади, вроде и сердитый, но слишком довольный предстоящим завтраком. Не переставая следить внимательно за своим детищем, Кроули тянется к кувшину с соком и наливает полный стакан. Азирафаэль послушно открывает рот, когда он оборачивается и придерживает загорелой ладонью под затылком, пьёт мелкими глотками и щурится вполне себе радостно. Ветер обнимает их со всех сторон, колышет кончики алых волос и вполне себе задорные кудри светлых.
— Я же хотел попасть на ярмарку с утра, — говорит Азирафаэль, когда устраивается за столом и нетерпеливо ерзает, пока демон несёт ему тарелку с завтраком.
— Попадёшь, — спокойно отвечает Кроули, выбрав ежевичный джем на сегодняшнее утро.
На тарелках изображены какие-то совершенно замученные жизнью зеленые медведи, но Азирафаэлю они нравятся, и Адаму с его друзьями, когда они приезжают на выходные. Поэтому демон и не противится, просто кладёт блин на самого жуткого медведя и старается не смотреть.
— Ты поедешь со мной? — глаза ангела распахиваются от удивления, но так радостно блестят, что Кроули едва не выпускает из рук свою порцию.
— Само собой, — демон двигает стул чуть ближе, чтобы касаться своим коленом чужого. — А то моя детка скоро заведёт себе сорок кошек и начнет красить кузов в странные цвета.
Они собираются не спеша. Кроули всячески мешает ангелу, хватает за руки и утягивает в долгие горячие поцелуи. Он вырывает прямо перед носом Азирафаэля один из летних ботинков и поднимает над своей головой, не позволяя его забрать. Он хрипло смеётся, наблюдая за тщетными попытками любимого, пока не получает подло и обидно по носу кремовым крылом. Потом он ещё несколько минут едет на машине за сердитым ангелом, высунувшись наполовину из окна и уговаривая сесть. Они оба знают, что Азирафаэль не злится, даже и не думал. Но выработанная годами привычка играть в хорошего и плохого, соблазнять и сурово смотреть осталась, придавая их жизни особого вкуса.
Перед тем, как вырулить к ярмарке, Кроули останавливает Бентли в тени деревьев и целует ангела, его губы ещё хранят вкус ягодного джема и слегка пригоревших блинов. Азирафаэль натягивает на голову большую соломенную шляпу и с широкой улыбкой идёт здороваться с соседями, с какими-то странными взбалмошными людьми. В корзину, которую он несёт в руках, они сложат бутылки с вином и свежие ягоды, немного рыбы и, конечно, сладости. Чтобы вечером расположиться на террасе прямо поверх цветастого пледа, вытянув ноги.
И опять будет ночь, с самыми яркими звёздами, сияющими как тысячи глаз удивительного существа. Деревня недалеко будет шуметь, дети, которых не уложили вовремя, будут бегать друг за другом и прятаться от сердитых родителей. Кроули будет лежать головой на чужих коленях, рассказывать о невероятных вселенных далеко вверху. Азирафаэль будет кормить его запеченной рыбой, а потом ягодами прямо из рук, касаться подушечками пальцев острых опасных зубов и нечеловеческого языка. А потом, он опрокинет разомлевшего демона на спину и будет тщательно мстить за прошлую ночь, сияя потемневшими словно небо глазами.
А следующим утром в их дверь постучат, и на пороге будет стоять улыбающийся Адам Янг и трое его друзей, готовые охотиться на страшное чудовище в реке и ловить всех окрестных котов, чтобы раскрыть их страшный заговор против машины любимого крестного.
Утро такое утро.
Хайд постучал.
— Да, прелесть? — отозвалась изнутри шлюха.
Хайд толкнул дверь и вошел.
— О! — изумилась Розалин. — Инспектор!
Хайд улыбнулся так, что краска на окнах принялась облезать быстрее обычного.
— Не двигаться! — сказали за спиной, и Хайд тут же поступил иначе — обернулся.
Уэллер с сурово нахмуренными бровями наставила на него пистолет.
— Детка, ты от недосыпа умом тронулась? — ласково спросил Хайд. — Перестань целиться в своего инспектора.
Уэллер упрямо мотнула головой:
— Не знаю, кто вы, но точно не Лестрейд. Весь вечер вы вели себя странно: не помнили о предыдущих событиях, хамили начальству… а инспектор Лестрейд — очень добрый и вежливый!
Лестрейд — вежливый и добрый?!
— Мы точно говорим об одном и том же Лестрейде? — сухо просил Хайд.
— Это еще не все! — возразила Уэллер, слегка покраснев. — Настоящий инспектор пришел бы в ярость, услышав, что его поставили на дело только из-за знакомства с Шерлоком Холмсом. А вы… ты даже глазом не моргнули!
Уэллер взвела курок, и пальцы ее побелели от напряжения.
— Кто ты и что сделал с инспектором?!
Хайд тяжело вздохнул, его плечи поникли.
— Всю ночь… — пожаловался он. — Всю эту чертову ночь я вел себя как примерный подданный Ее величества. Нашел пропавшего человека. Даже двух.
— Двух? — нахмурилась Уэллер.
— Я, можно сказать, раскрыл преступление, — плаксивым голосом продолжал Хайд. — Неужели в итоге мне нельзя немного, — он развел руки, — поразвлечься?
Из рукава скользнул взятый со стола нож. Уж что-что, а прятать холодное оружие Хайд умел. Почти так же хорошо, как и метать.
Уэллер среагировала слишком поздно. Сталь ударила плашмя по ее ладони, и выпавший из руки револьвер повредил лак на паркете.
— Начну с тебя! — гаркнул Хайд и сшиб девушку с ног.
Однако Уэллер не запаниковала. Лихо извернувшись, она отбросила руки Хайда от своей шеи, а сама рванулась к пистолету.
Хайд двинул ее кулачищем в живот и, схватив за рубашку, оттащил назад.
— Зачем тебе пистолет? — просипел он. — Нам и так будет весело.
Девушка вцепилась ему в ногу, поддела другой рукой ботинок, и они оба грохнулись на пол.
— Я помогу! — заревела писклявой коровой шлюха. — Я сейчас! — и залепетала:
Моя ладонь… В ней твой трепещет взгляд.
И лев смирен, и не прожорлив кречет…
Здесь вырос дом, а вскоре хлынет сад,
И ветер нежно в кронах защебечет.
Тут уже заревел и Хайд, сообразив, что это стихотворение он услышал перед тем, как проснуться. И сомнений в том, что именно оно усыпило хорька-инспектора, тоже не возникло. Спать Хайду не хотелось совершенно. Ему хотелось убивать и одновременно не хотелось. Но сейчас нужно было себя заставить, а в этом Хайд был мастером. Заставлять!
Ты долго брел и обретешь приют.
Останься, странник, преклони колени,
И обратится мир грехов и смут
В далекий шепот, шорохи и тени.
Голос Розалин наполнился силой, завибрировал, зазвучал многоголосием, будто откуда-то из шкафа ей принялись вторить железнощёкие карлики. Хайд почувствовал, как крупицы былой мощи стали испаряться с быстротой разлитого спирта. Удерживать руки Уэллер становилось все труднее.
Останься, странник. Что же ты стоишь?
Песок истому наградит прохладой,
И век твоих прикрытых тьма и тишь
Душе смятенной явятся усладой.
Уэллер навалилась на него, прижалась, будто доведенная до исступления любовница, оплела его ноги своими. Вот только на лице — напряжение и ярость. И кровь, брызнувшая из хрупкого носика, когда Хайд врезался в ее лицо своим лбом. А затем еще разок, для порядка. Девушка ойкнула, и хватка ее мигом ослабла.
Был сердца стук… Умри-усни-забудь.
Мгновение понадобилось Хайду, чтобы сбросить ее с себя. Пистолет валялся чуть поодаль, да и хрен с ним. Успеть бы шлюху прирезать, прежде чем она закончит.
Молчит теперь уставшее, чуть бьется…
Даже ножа не нужно. Один удар по горлу, и никаких клятых стихов. Хайд кинулся к Розалин.
Настанет время, и забрезжит путь.
Он видел, как шевелятся ее губы, как отхлынула от лица кровь, он чувствовал ее страх. Схватил ее за плечо, другая рука змеей бросилась к гортани.
Там все вернется… Или как придется.
И мистер Эдвард Хайд Младший уснул.
Дьяволенок не унимался. Его замысловатые движения становились все развязней. Ускоряясь, он подергивал задом с куцым хвостом, словно невзначай обжег их о раскаленную кочергу. Строя всевозможные рожицы — от трагической маски отчаянья до истерично хохочущего звериного оскала — он хватал себя за жидкую бороденку, желая, по-видимому, еще более проредить ее, а то и вырвать с корнем. Удары копыт взлетали вверх и, многократно усиливаясь, заполняли собой щедро предоставленное пространство.
Но внезапно все изменилось: дьяволенок сгорбился и втянул плешивую голову в плечи. Кривенькие ручки и ножки его некоторое время порывались продолжить пляску отдельно от тела. Однако и они замерли, подобно обрубкам лиан-душителей или же сытым, и поэтому безвольно вялым змеям.
Дьяволенок недолго прятал взгляд под опущенным лбом. Шея его стала медленно распрямляться и потащила за собой рогатую голову. Вместе с тем танцор принялся покудахтывать, словно петух, разгребающий кучу поросячьего дерьма на заднем дворе.
Наконец он угрожающе протянул руки с синевато-серыми пальцами. Каждый из них венчал маленький коготь… А сам начал быстро приближаться … Вот уже видны стали в его рту желтые изогнутые внутрь и наружу клыки…
В несуществующем теле родился крик и, не встретив сопротивления, захватил его целиком. Страх и боль слились и прорвали истончившуюся оболочку небытия.
Дьяволенок укусил его за щеку, которой не было! И боль от укуса сделала ее реальной, насильно выпихнув в сущее.
Инспектор Лестрейд проснулся как всегда — суровым. Вернее, он не проснулся, он словно вышел из-за занавески, где его держали весь вечер. Все видно, все слышно, но ничего не поделаешь.
Уэллер с Розалин не сводили с него глаз, и Лестрейд не смог припомнить, когда еще на него с таким вниманием таращились бы миловидные дамы.
— Констебль, вы в порядке? — спросил инспектор, вставая и протягивая руку Уэллер. Та с недоверием посмотрела на его пятерню и встала сама.
— Это точно вы? — спросила она.
— Он, — обрадовано заявила Розалин. — Я не могла ошибиться.
Лестрейд скривился, будто у него заболело полчелюсти разом.
— Розалин, в прошлый раз вы усыпили меня таким же способом?
— Конечно же, глупенький. И сны наслала, и покой. Вокруг меня все джентльмены становятся кротки как овечки, если я захочу. О, это у меня выходит лучше всего, — она закатила глаза и несколько раз заливисто хохотнула.
— Кротки как овечки?.. — повторил за ней инспектор.
— Но вы не уснули почему-то, — перебила Розалин, пожав хорошеньким плечиком. — То есть, будто уснули, а потом…
— Да-да, я понял, — раздраженно сказал Лестрейд, не желая развивать эту тему. — А зачем вы это сделали?
— Вы были такой грустный. Сказали, что хотите спать…
— И вы решили мне помочь?
— Да, — подтвердила Розалин. — Я ведь фея.
Лестрейд закатил глаза. «Убереги меня господь, — подумал он, — от добродетельных шлюх».
— Вы кто? — переспросила Уэллер.
— Фея, — гордо ответила девушка и слегка подбоченилась. — Я выполняю желания мужчин. Сегодня, например, выполнила целых два.
— Надо думать первым был мистер Стокс? — хмыкнул Лестрейд. — Он попросил вас его отсюда… выкинуть?
— Выкинуть? — с возмущением переспросила Розалин. — Я вам что же — вышибала? Я никого не выкидываю!
— Стокс сам просил его … переместить?
Розалин сделала серьезное лицо и отвернулась.
— Я обещала ничего не рассказывать, — сказала она, но любой бы увидел, что рассказать ей хочется.
— И не надо рассказывать, — сказал Лестрейд. — Я и так знаю, что тут произошло. Мистер Стокс забрел сюда по ошибке, но мадам побоялась выставить его. Он, наверное, был выпимши, жаловался на жизнь, а потом сказал что-то вроде «как мне все это надоело, сил нет, убраться бы к чертовой матери». И вы его… переместили, так?
— Он был такой милый, — надула губки Розалин, — так лепетал пьяненько.
— Отвечайте на вопрос, — вмешалась Уэллер, которая, похоже, не очень понимала, что происходит.
— Я и отвечаю! Он такой грустный был. Даже расплакался чуть-чуть. Говорил, что ему все обрыдло.
— И вы дали ему возможность сбежать? — хмыкнул Лестрейд.
— Да, — вздернула носик девушка. — Случайно. Расчувствовалась. А когда я в слезах, могу и глупость сделать… вот и… переместила.
Ресницы ее затрепетали.
— В музей?
— Не знаю. Я не в себе была, мне его так жалко стало. И вино это…
— Хорошо, а что с кальмаром?
— С марсианином? Его тоже жалко, — огорчилась девушка. — Я его случайно прихватила… с той стороны. Ну… просто расчувствовалась, говорю же. Он… он такой большой был! Слишком большой…
— Так я и думал, — выдохнул Лестрейд.
— Инспектор, о чем вы? — спросила Уэллер.
— Позже, — ответил тот. — Уэллер, уведи, пожалуйста, ее отсюда и запри. Она важный свидетель, и нельзя, чтобы мы потеряли и ее.
— Свидетель? — удивилась Уэллер. — Но ведь дело закрыто! Вы же сами рассказали, где искать Стокса.
— Черта с два, — отозвался Лестрейд. — В шкафу клозета сидит труп хозяйки заведения.
— Труп маман?! — ужаснулась Розалин.
— Именно, — подтвердил Лестрейд. — И преступник все еще в здании. Если мы поторопимся, успеем схватить этого бледнорожего фри…
Инспектор еще не успел договорить фразу, а понял, что опоздал. Пистолет Уэллер уже не валялся на полу. Его подобрал тот самый «бледнорожий фриц». Бабкок держал в руках револьвер. Ладони, само собой, были упакованы в перчатки.
— Признаюсь, инспектор, — сказал он, — вы почти обманули меня этим цирком. Я даже поверил, что вы хотите убить Розалинду, поэтому и не вмешался раньше. Однако, — он скривился, — хоть убейте, не могу понять смысла этого спектакля.
— Убейте, я тоже, — отозвалась неприязненно Уэллер.
— Убью, — согласился доходяга, — но позже. Мне интересно, как этот клоун, ваш начальник, так быстро меня вычислил?
— Если скажу, отпустишь нас? — попытался Лестрейд.
— Даже Розалинда не может быть так наивна, — улыбнулся Бабкок. — Конечно, я вас убью. Но перед смертью вам будет приятно блеснуть интеллектом, а я узнаю, на чем прокололся.
— Будто в финале дешевой книжонки, — сказал Лестрейд.
— Не тяните время, инспектор, — поморщился заморыш. — Уверяю вас, есть разница, как умереть: мучаясь от пули в животе или быстро брызнуть мозгами на стену. Я бы предпочел второй вариант.
— Я тоже, — признал Лестерйд.
— И я, — сказала Уэллер.
— И я, — всхлипнула Розалин.
— Договорились, — сказал Бабкок и добавил зло: — Признавайтесь, инспектор, или клянусь фюрером, я всажу вашей напарнице пулю в кишки, и фрау до самой смерти будет очень больно!
И Лестрейд заговорил.
— В синей крови на полу лежал пипидастр с инициалами «Бэ Эм» — Британский музей. Кальмар, которого так нехорошо размазало по комнате мисс Розалин, очевидно, работал там, когда какая-то сила выдернула его сюда. Если эта сила могла на расстоянии в милю забрать кальмара и перенести, то верно и обратное. Стокса выдернули отсюда и отправили в музей за доли секунды.
— Что? — поразилась Уэллер. — Но это невозможно!
— Пока неинтересно, — не впечатлился Бабкок и бросил взгляд на часы.
— Сейчас будет, — пообещал Лестрейд. — В комнате была только кровь кальмара, и значит, Стокс улетел без проволочек. А почему? Из-за разницы в весе или объеме. Иными словами пользоваться этой силой может человек низкого роста или же ужасной худобы. Стокс был… то есть, он почти карлик. С другой стороны — вы, Бабкок, вполне могли бы весить столько же, сколько упитанный, но низкорослый Стокс.
— Та-ак, — протянул Бабкок.
— Когда я обнаружил труп хозяйки борделя, стало ясно: ее убили, чтобы она о чем-то не проболталась. О чем она могла проболтаться? Возможно, ей настойчиво посоветовали взять на работу Розалин. Ту самую, которая, допустим, обладает уникальной силой перемещать людей — и не только — на большие расстояния. Насколько большие? Может ли она отправить человека, скажем, — Лестрейд усмехнулся, — в Берлин?
Бабкок усмехнулся тоже. Лестрейд заметил, что Уэллер усмехаться было некогда, она медленно тянулась за ножом, который выронил во время борьбы Хайд.
— Кстати, о борделях, — продолжал рассуждать инспектор. — Я все думал, почему именно бордель? Почему не поселить Розалин на окраине? И понял: все дело в… — Лестрейд замялся.
— В? — с интересом спросил Бабкок.
— В? — повторила Розалин, а Уэллер ничего не сказала.
— В … совокуплении! — преодолев смущение, сказал Лестрейд. — Чтобы переместиться, с Розалин нужно …
— Совокупляться? — хмыкнул нацист.
— Трахаться! — твердо сказал Лестрейд. — В этом все дело. А чтобы переместить с собой что-то еще, нужно держать это в руках. Например, саквояж.
— Что за бред! — не выдержала откровений Уэллер.
— Не бред, — качнул головой Лестрейд. — Вспомни платье Розалин. Оно было грязным только снизу. А по идее она должна была изгваздаться вся. Значит, ошметки кальмара появились прямо из…
— Фу! — сказали одновременно все.
Инспектор пожал плечами:
— «Фу» или «не фу», а разветвленная шпионская писько-сеть с налаженной доставкой информации— это серьезно.
Нацист непроизвольно улыбнулся.
— То, что вы, Бабкок, и есть убийца, — продолжил инспектор, стараясь завладеть вниманием заморыша единолично, — стало ясно, когда вы сказали о девушке, к которой все время ходите. Если у нее выходной, что вас задержало? Да еще и ваш саквояж, который то ли был с вами, то ли не был.
— Саквояж, — кивнул Бабкок.
— Да, саквояж. Я тут подумал, если Розалин обладает такой могущественной силой: перемещать карликов и дистрофиков в пространстве, то, скорее всего, ее сила должна иметь какой-то предел. Иначе мир бы давно ходил к шлюхам, чтобы быстро путешествовать. Скажем, она может этим заниматься раз в день. Именно поэтому вы и ждали. Хозяйка сказала вам, что у нее посетитель, это вас разозлило, вы хотели уехать из Лондона как можно быстрее. По крикам и суете вы поняли, что ничего не выйдет, и сделали две вещи: убили хозяйку и спрятали саквояж. Осталось разобраться: что было в этом саквояже.
— Что? — выдохнули одновременно Уэллер и Бабкок.
Раз Уэллер решила принять участие в беседе, значит, нож подобрала или уже близка к этому, решил Лестрейд и сказал:
— По законам жанра, в вашем саквояже просто обязаны лежать чертежи, украденные из Тауэра.
***
Слова появлялись на свет зря. Весомые и убедительные, они сотрясали воздух и разлетались по комнате хлопьями пепла. Что могли изменить слова? Что они вообще в состоянии переиначить? Ведь главное — их злопыхатель вооружен, и значит, всем им уготована незавидная участь: получить по пуле — кому в голову, кому в грудь или куда притащит свинец шальная судьба. Некоторым достанется по две, вот и вся разница. А затем, барахтаясь в лужах крови и корчась от боли, они будут ждать визита неразборчивой безносой дамы в белом саване. Или же, если рясоносцы в Вестминстере лгали о вечной жизни, просто наступления тьмы и забвения.
— Что ж, — сказал Бабкок. — Вы почти все угадали. Розалин — наш проект по старым разработкам еще времен первого вторжения. Срабатывает в момент оргазма. Для серийного производства не годится, слишком низкий КПД. Но для экстренных случаев подходит.
— Надо же, — без энтузиазма протянул инспектор.
— И насчет писько-сети вы попали в точку.
— Угу.
— А теперь пора умирать, — сказал Бабкок и мило улыбнулся.
Смерть Лестрейда совсем не пугала. Так или иначе, они уже терлись друг о друга задами, а то и засыпали в обнимку. Но вот валяться бесполезным куском мяса и размазывать по груди отвратительно хлюпающие и пахнущие карминовые лужицы… противно, глупо и… и приятно? Приятно?! Откуда это взялось вообще?..
«Конечно приятно, — просочилось из тайников души прямо в мозг. — Особенно, когда кровища чужая».
Инспектор вздрогнул, и Бабкок это заметил. Его бесцветный тускловатый взгляд забегал от одной потенциальной жертвы к другой. Мерзавец не зря беспокоился, его чутье безошибочно определило — к их компании только что присоединился некто. И этот гость…
«Вязкая, тягучая! Разводишь пальцы, а между ними натягиваются тоненькие провисающие нити. Паутина жизни, и плетешь ее ты!»
Лестрейд чуть было не взвыл от отчаянья. Нет, снова это проклятье!
«Куда ты без меня, дурашка? Слаб и беззащитен. Уступи».
Нет же, на этот раз ему не вырваться! Только чудо не дало сегодня свершиться непоправимому. А чудо — капризная вещь, где там повторить.
«Скорей… — взрыкнуло под сердцем обеспокоенно. — Скорей, или будет поздно».
Враг не дремал. Причем сейчас их стало вдвое больше: один держал всех на прицеле. А второй бился о прутья клетки, и те прогибались под его напором. Еще удар еще… Не сдержать…
Нужно было что-то делать, не откладывая ни на миг. Что-то неожиданное, сбивающее с толку. То, что позволит выиграть время. На все остальное Бабкок, наверняка, отреагирует предсказуемо — нажмет на курок. Или же ничего не делать, закрыть глаза и молиться, чтобы вершители пронесли чашу мимо.
«Молиться? — издевательски хохотнул зверь. — Не сметь! Или уж лучше молись, чтоб я не выбрался…»
Но было поздно: инспектор смиренно сложил руки перед грудью и медленно опустился на колени.
Фашист удивленно вскинул одну бровь, палец его на спусковом крючке напрягся. Но стрелять он не стал. Вместо этого презрительно выплюнул:
— Феррюкте, ты думаешь, я куплюсь?
Лестрейд не ответил. Держа руки на виду, он плавно опустил их на пол и покорно склонил голову.
— Шайзе! — выругался их несостоявшийся палач. — Нихт бевеген!
Он окончательно перешел на немецкий. А значит, Лестрейд добился, чего хотел — Бабкок смутился не на шутку.
— Не убивай, не нужно, — прочувственно залепетал инспектор.
И, преодолевая тошноту вперемешку с отвращением к самому себе, он сделал короткий шаг в сторону явно растерявшегося нациста. Мелькнула шальная мысль — чтоб вот так переступить через себя, нужно не меньше геройства, чем под пулю нырнуть.
Каждый миг он ожидал услышать звук выстрела, представляя, как свинцовая капля войдет в затылок и размозжит череп…
Еще шаг. Снова тишина.
…доберется до мягкого мозга.
Еще один…
…разбросает его ошметки по стене…
Шаг…
И нацист не выдержал — мгновенно сократил расстояние и взмахнул ногой. Удар пришелся ровно туда, где должна была вгрызться пущенная им пуля. На мгновение Лестрейд лишился сознания, выворачиваемый наизнанку нестерпимой болью. Но только на мгновение. Ударом его отбросило к дальней стене и впечатало в диван…
С изогнутыми подлокотниками.
Из прошлой жизни.
Связующее звено!
Жизненно необходимое!!!
Рука нырнула под диван, и пальцы нащупали холодный вытянутый предмет. Металлическую сардельку или нечто подобное… Он сжал ее покрепче и потянул на себя. Ме-е-е-дленно, чтоб не заметил нацист. Хорошо бы, чтоб этот доходяга попробовал перевернуть его. Конечно, не руками, до этого не додумается и полный идиот. Хотя бы снова сапогом приложил. В противном случае просто не успеть. А значит, купание в собственной крови все еще было одним из самых вероятных вариантов развязки.
«Дай мне! Я смогу! — заревело внутри. — Если нас прикончат, я тебе этого так не спущу!»
Лестрейд не слушал. Он был занят подсчетом ударов собственного сердца. В голове гремело — Уэллер, она же тоже все понимает. Когда нацист поднял пистолет, все остальные оказались у него на виду — стреляй не хочу. А теперь инспектор той самой грудой бесполезного мяса валялся в стороне. И нацисту придется выбирать — кого отправить на тот свет мгновенно, а к кому вернуться позже. Конечно, если только им с Уэллер не начать действовать одновременно. А как это сделать, лежа спиной к происходящему?
Сдаться и позволить зверю доделать начатое? Уж он-то непременно выкрутится! И попутно выкрутит ноги нескольким десяткам попавшихся под руку. А еще инспектору было ясно — нацист долго раздумывать не станет. Одним выстрелом выключит его из игры. Во всяком случае, он бы, Лестрейд, сделал именно так.
Но Уэллер решила за них обоих. Инспектор продолжал лихорадочно перебирать варианты, когда за его спиной раздалось:
— Но-о-ож!
А затем пронзительное звяканье металла по металлу. Не попала. Но все равно, девочка все сделала правильно. Пускай и раскрыла перед нацистом все карты. Зато Лестрейд теперь знал, что она задумала. И не стал терять драгоценные мгновения — резко повернулся и покатился по полу. Нацист выстрелил, но то ли пуля прошла мимо, то ли предназначалась Уэллер.
Еще один оглушительный хлопок. Звон в ушах и боль в бедре. Повтор оказался более точным. Третий закончит его мучения, к гадалке не ходи!
Но Лестрейд уже смотрел нацисту в лицо. Дело за холодной стальной сарделькой!
В прошлый раз, теряя контроль над собственным телом, он в отчаянии швырнул револьвер под диван — чтоб не достался Хайду. И теперь его потерянное и вновь обретенное оружие глядело нацисту между глаз. Глухо клацнул курок, и со шпионом стало все плохо: пуля зарылась тому в лицо, превращая его в кровавое месиво. Для негодяя этот беспокойный вечер закончился, как, впрочем, и жизнь.
Но не это сейчас было главное: одного взгляда инспектору хватило, чтоб понять — с Уэллер тоже все неважно. Она ползла к нему, подтягиваясь на руках, незрячими глазами зыркая по сторонам. Наверное, первый выстрел нашел цель. На ее боку расплылось темное пятно… Точно, нашел…
Все честно, каждый получил по пуле. Теперь осталось выяснить, для кого из них этот презент окажется последним.
Уэллер упала ему на грудь и хрипло выдохнула. Давай, дуреха, дыши!!! Еще, нужно еще!
Не терять сознания, не терять, не терять. Пес с ним, с чемоданом, дьявол — танцующий дьяволенок на табакерке — с секретами! Их и без него найдут, главное самому выжить и девочку спасти. Дышать, дышать.
— Давай, Уэллер, не вздумай умирать!.. — Хрип. — Должна ж ты научиться… швырять ножи!
Уэллер не ответила, но, похоже, умирать бросила.
Лестрейд, проваливаясь в темноту, слышал грохот сапог по гулким половицам. Наверное, констебли услышали с улицы пальбу и прибежали. Может, и врача сейчас позовут. Перед тем как мир исчез, инспектор успел подумать, что все просто обязано закончиться хорошо.
И оказался прав.
Кроули читал тонкий чёрный дневник.
Азирафель замер на месте, когда, охваченный изумлением, увидел, что это. Его не волновало, что Кроули читает дневник – для этого он их вообще-то и написал – вот только он явственно помнил, как сжёг их.
Прошло несколько долгих минут, прежде чем он осознал, что этот, должно быть, как-то избежал пламени: он был уверен, что действительно сжёг по меньшей мере большинство, и не было другого правдоподобного объяснения тому, что один оказался у Кроули.
Ему бы хотелось думать, что томик был послан свыше, возможно, даже в буквальном смысле – в конце концов, Азирафель хотел, чтобы дневники стали утешением для демона – но Кроули, похоже, совсем не так это воспринимал.
Для начала, он никак не мог перестать плакать. Его руки дрожали так сильно, что Азирафель не знал, как ему вообще удаётся читать написанное, а по щекам текли слезы, которых он не замечал. Его глаза, нос и щеки были ярко-красными, и было не похоже, чтобы он планировал в ближайшее время останавливаться. Он даже сотворил коробку салфеток и быстро наполнявшееся мусорное ведро, но они, видимо, не особо помогали.
Во-вторых, он опустошал бутылку вина, стоявшую на столике рядом с ним. Азирафель тут же узнал в ней то самое марочное вино, которое они с Кроули пили вместе в несколько последних Рождественских вечеров. Одно это заставило руки Азирафеля крепче сжать края зеркала: если Кроули пил его сейчас, значит, он полагал, что больше общих канунов Рождества у них не будет и беречь его незачем.
Глядя на Кроули сейчас, Азирафель почувствовал укол сожаления о том, что он вообще написал эти проклятые дневники. Если бы он знал, что они подействуют так, он никогда бы не взялся за перо.
Он не хотел заставлять Кроули плакать. Даже когда он думал, что Кроули неспособен проливать слезы, он не хотел приносить ему горе. Он хотел быть честным с демоном, разумеется, – настолько, насколько не мог быть при жизни. Но что ещё важнее – ему хотелось оставить Кроули что-то, что напоминало бы ему о нем. Собственная память Азирафеля подводила его так, что он совершенно не мог это контролировать, и ему не хотелось, чтобы Кроули когда-нибудь испытал нечто подобное.
В зеркале Кроули отложил дневник на мгновение, уткнулся лбом в костяшки пальцев, подпиравших голову, и зарыдал. От этого его плечи вздрагивали, и Кроули схватился за бок и судорожно выдохнул.
Азирафелю стало нехорошо, и он опустил зеркало на стол своего лондонского книжного магазина.
– Держись, Кроули, – молил он, стараясь, чтобы голос звучал ровно. – Ты только… держись.
Вынудив себя оставить зеркало на столе, где оно меньше бы его отвлекало, Азирафель обратился к своим книгам.
Начав с одного конца магазина, он стал методично просматривать названия, выбирая все, что, хоть отдалённо казалось полезным. Единственными заклинаниями для передачи посланий с Небес на Землю, которые он мог вспомнить с ходу, были те, что использовали Гавриил и – по особым случаям – Метатрон. Творение заклинаний никогда не входило в сферу наиболее страстных интересов Азирафеля, хотя он помнил несколько книг, которые могли пригодиться.
К тому времени, когда он прочесал весь магазин целиком, у него на столе скопилась небольшая гора книг: всё от пособий по творению заклинаний до книг о Небесах, некоторые из которых были написаны его знакомыми ангелами.
Только когда он уселся за столом с листом бумаги и ручкой, он позволил себе снова взглянуть в зеркало.
Кроули все ещё сидел с раскрытым дневником на коленях, одной рукой прижимая к себе бутылку и безжизненными глазами глядя на страницы.
Азирафель сглотнул и притянул ближайшую книгу к себе, переключая внимание на ее аккуратный готический шрифт. Лучшим способом помочь Кроули, – сказал он себе, – было передать ему послание.
Листая книгу в поисках одного конкретного сигила, который был у него на уме, Азирафель развлекал себя мыслями о том, как он сотворит нужное заклинание. Кроули прервёт чтение дневника, может быть, слегка всхлипнет удивленно, а потом посмотрит вверх на столп божественного света, который прольётся в их коттедж. Возможно, поначалу, Кроули отпрянет, потому что включатся его демонические инстинкты, но потом Азирафель скажет ему, что все хорошо, и его голос донесётся на Землю через столп света.
Кроули судорожно и облегченно вздохнёт и наконец-то перестанет плакать и отставит бутылку в сторону. Азирафель объяснит ему, что случилось и где он находится, и Кроули скажет, что он сейчас явится. Может быть, он отпустит одну-две шуточки, мол, он думал, что уж на этот-то раз Азирафель правда умер. У Азирафеля даже не хватит времени, чтобы убрать все книги перед приходом Кроули, который войдёт в дверь коттеджа, как всегда без стука, и все в мире станет правильно.
«И потом, с чего бы ему хотеть проводить время на Небесах, – прозвучали в его голове непрошенные слова Берта. – Разве ты не помнишь, что они сделали с ним здесь?»
«Все будет хорошо», – пробормотал себе под нос Азирафель, переворачивая следующую страницу книги немного быстрее, чем, в общем-то, требовалось. «С ним все будет хорошо».
«И ты знаешь, как сильно он любит Землю, – продолжало воспоминание о Берте разумным тоном. – Почему ты думаешь, что он захочет остаться здесь с тобой?»
Азирафель перевернул следующий лист и провёл ладонью по одной из страниц, снова взглянув в зеркало. Кроули неряшливо отхлебнул из бутылки, пролив немного в процессе. Он, казалось, этого не заметил.
Азирафель снова повернулся к книге.
– Даже если он не захочет остаться, – тихо сказал он себе. – По крайней мере, он будет в порядке.
Азирафель продолжал листать страницы книги и говорил себе, что это будет стоить всех усилий, если Кроули в зеркале хотя бы перестанет плакать.
~~***~~
В третьей книге Азирафель нашёл то, что искал. Книга под названием «Главные Сигилы Семи Небес» приводила основные сигилы, использующиеся везде на Небесах, и дополняла их диаграммами. Сигил, который он искал, был любезно помещен в разделе, касающемся четвертого неба, находившегося в ведении Гавриила, архангела, отвечавшего за осуществление связей.
В частности сигил позволял творцу заклинания передавать звук в любое место в пределах «установленной сферы». Последняя фраза немного тревожила: откуда ему было знать, входила ли Земля в «установленную сферу» деятельности заклинания? Прочитав дальше, Азирафель упал духом.
Как оказалось, сфера действия заклинания определялась довольно обширной системой сигилов и рун, которую автор книги не счел нужным воспроизвести. Так как автор, вероятно, полагал, что читателем будет ангел, работающий на четвертом небе под руководством Гавриила, это было совершенно логично, так как сигилы и руны, о которых шла речь, и так постоянно находились там. Таким образом, это было немного похоже на пособие по радиовещанию, которое предполагает, что у вас уже есть доступ к вышке и возможность слать туда сигналы. Хорошие новости состояли в том, что сфера действия непременно включала в себя Землю, так как это был основной способ, которым Небеса связывались со своими полевыми агентами.
Азирафель прочитал главу целиком, а потом перевел взгляд на дверь книжного магазина, нервно побарабанив пальцами по поверхности стола. Он знал, что личные небеса для душ покойных располагались на третьем небе, но он сомневался, что это было достаточно близко к рабочему месту Гавриила на четвертом небе, чтобы он смог использовать его «установленную сферу».
Это, однако, была не единственная загвоздка в его плане. Кроули находился в Мидфартинге, который Адам специально скрыл от Небес по этой самой причине. Поэтому, даже если бы Азирафелю удалось каким-то образом передать сообщение из центра связи Гавриила, было крайне маловероятно, что Кроули смог бы его получить.
Однако он всегда мог обойти это, использовав посредника: Ньют или Анафема, разумеется, очень удивились бы, если бы столп света спустился к ним с небес и дал какие-то поспешные распоряжения, но они, вероятно, смогли бы передать сообщение Кроули.
Но это только если предположить, что Азирафель сможет добраться в центр связи и послать сообщение. Сама передача тоже стояла под большим вопросом: было очень маловероятно, что Азирафель сможет в одиночку справиться с передающим сигилом.
Про письменную магию надо знать, что она имеет много форм. Среди этих форм сигилы и символы – наиболее распространенные, притом символы обычно составляют и оттачивают фокус более мощных сигилов.
Сигилы, между тем, сами делятся на два класса. Низшие сигилы может творить любой, даже человек, используя силу, присущую самой природе сигила и всем символам, которые его составляют. Ведьмы их часто используют, и именно низшим сигилом воспользовался Азирафель, чтобы создать свое подглядывающее зеркало.
Высшие сигилы, в свою очередь, брали силу у заклинателя, что по определению означало, что их могли использовать только ангелы или демоны – лишь с небольшими исключениями. Они черпали силу из того же колодца, который использовался при сотворении чудес, которые, по сути своей, были мысленными или произнесенными аналогами сигилов. Преимущество сигилов перед чудесами, производимыми усилием воли, состояло в том, что, как и в случае с математикой, ты не так-то много мог сделать в уме, прежде чем тебе пришлось бы начать что-то записывать.
Глядя вниз на сигил, аккуратно нарисованный в книге перед ним, Азирафель размышлял о том, что он, вероятно, никогда не сможет его сотворить. Это явно был высший сигил – если бы это не выдало название книги, двойное кольцо вокруг края внешнего круга в диаграмме, сказало бы об этом достаточно ясно – и у Азирафеля не было причин полагать, что он теперь был чем-то большим, чем просто человеком.
Азирафель снова перечитал всю главу целиком, просто на случай если он что-то упустил, но похоже, дело было не в этом. Вздохнув, он пометил страницу, и отложил книгу в сторону. Может быть, где-то существовал низший сигил, который он мог использовать? Передающий сообщение эквивалент того сигила, который он использовал для зеркала?
Его мысли снова вернулись к Кроули, и зеркало в серебряной рамке притянуло к себе взгляд Азирафеля. Кроули, по-видимому, уже дошел до середины дневника, который он крепко сжимал в руках и в который уткнулся взглядом. По его щекам струились слезы.
Азирафель поджал губы и притянул к себе следующую книгу.
~~***~~
К тому времени, когда Кроули дочитал дневник, у Азирафеля скопилась внушительных размеров стопка бесполезных книг около правого локтя. Падший ангел поглядывал на Кроули, который приближался к концу дневника, и Азирафель с беспокойством переводил взгляд со своего друга на неизвестный текст, который был перед ним.
Когда Кроули, наконец, перевернул последнюю страницу дневника, он провел невозможную вечность, просто уставившись на нее, как будто не мог осознать, что достиг финала. Он слегка дрожал, и Азирафель моментально потерял интерес к книге, лежавшей перед ним, и положил ладонь на край зеркала.
Наконец Кроули закрыл дневник и провел еще одну короткую вечность, глядя на обложку сзади. Потом он сделал еще один глоток из неизменной бутылки с вином и к некоторому ужасу Азирафеля вернулся к началу дневника.
– Ох, Кроули, дорогой мой, не надо… – Азирафель в волнении закусил губу. Он надеялся, что Кроули немного поспит или хоть что-то сделает для себя, оставив Азирафеля сидеть в одиночестве за полночь и, если повезет, найти решение, прежде чем Кроули подвергнет себя еще большей боли.
Воспоминание о церкви все еще было свежо в его памяти, и он был твердо намерен найти способ передать сообщение Кроули, пока Поднявшемуся ангелу не пришло в голову сделать нечто подобное.
Но надежды Азирафеля не оправдались, и вскоре он заставил себя снова обратить внимание на книгу, лежавшую перед ним.
Он не смог найти ничего полезного в этой книге, как и в следующей за ней, и в следующей за следующей. У него промелькнула пара кратких мгновений надежды, когда он читал книгу «Низшие сигилы и их использование» и еще одну, под названием «Человѣческая магія сферъ», но ни одна из них не выдержала чуть более тщательной проверки. Даже книга, из которой он взял сигил для зеркала, не очень-то помогла: оказалось, что гадание и передача сообщений были совершенно разными вещами. Главным отличием было то, что передача чего бы то ни было – звука или изображения – требовала некой транслирующей системы, которой Азирафель попросту не обладал.
Когда Азирафель прочитал половину стопки, он сделал паузу, чтобы переосмыслить проблему. Если он не сможет найти низший сигил, способный каким-то образом доставить сообщение Кроули, Ньюту или Анафеме, ему, возможно, придется вовсе отказаться от сигилов.
Конечно, он мог бы доставить сообщение лично, но эта затея казалась такой же невозможной, как и поиск какого-нибудь способа заставить высший сигил работать без магии. Один побег из владений Азраил был бы подвигом сам по себе, если бы он хоть немного представлял, как это сделать. А если бы ему как-то удалось сбежать из-под пристального взгляда Азраил, ему пришлось бы добраться до одного из внутренних краев Небес и… что? Едва ли он мог слететь вниз на Землю, и он и так уже Пал. И даже если бы каким-то чудом он сумел добраться на Землю целым и невредимым и найти Кроули, он все равно был бы заперт в эфемерном плане. Он буквально был бы призраком, выброшенным на мель без воплощения и физического тела. Но его все равно поймали бы стражи Иофиила задолго до того, как он ушёл бы достаточно далеко.
Так, может быть, более вероятным было бы найти кого-то другого, кто мог бы доставить послание за него? Он не думал, что у него осталось много друзей-ангелов: когда-то давно он, пожалуй, мог бы убедить Малахию отнести зашифрованное послание кому-нибудь, кому он доверил бы местонахождение Кроули, например, Ньюту или Анафеме, но… что ж. Этот поезд ушёл, когда Азирафель пронзил ангела мечом, спасая самого же Кроули. Учитывая смерти его братьев и своё собственное Падение, Азирафель сильно сомневался, что на Небесах остался хоть кто-то, кто был бы склонен оказать ему услугу. И даже если бы такой ангел и был, Азирафелю все равно пришлось бы найти дорогу в лабиринте персональных Небес, чтобы выследить его.
Азирафель нахмурился, глядя вниз на книгу перед собой. Вообще-то, в этом отношении у него мог быть шанс. Если что-то хорошее и вышло из спасения Кроули с Небес – помимо освобождения самого Кроули, конечно, что было очень большим «помимо» – так это то, что Азирафель крайне хорошо ознакомился с точной планировкой всех Небес целиком.
Подготовив безопасный дом, где они смогли бы спрятаться по возвращении на Землю – безопасный дом, который им не суждено было использовать – Азирафель тщательно спланировал, а затем точно исполнил то, что он считал чертовски хорошим побегом.
Кроули держали около края второго неба, и Азирафель подготовил несколько подробных маршрутов из заброшенного арсенала, где он был заперт, к менее охраняемым краям Небес. Самым близким маршрутом был тот, что кончался на третьем небе и удобно располагался над северной Европой.
План заметно пошёл под откос с того момента, несмотря на все меры предосторожности, но факт оставался фактом: Азирафель в некотором смысле уже провел множество необходимых исследований для экскурсии на Небеса и обратно, несмотря на то, что его преследовали и потенциально обезвредили.
Азирафель зашёл так далеко, что подкупил небесного библиотекаря, чтобы взглянуть на самые точные Карты Небес, и даже скрупулёзно скопировал их…
Азирафель вскочил – стул с резким скрипом отъехал назад, – и его мысли устремились к магазину литературы для взрослых, расположенному напротив его собственного книжного магазина в Сохо.
Оказалось, что если вы владеете любого рода книжным магазином в Сохо, это пробуждает в вас некий командный дух.
Так или иначе, Азирафель раз за разом оставлял у владельца магазина напротив различные материалы деликатного содержания, включая сообщения для Кроули, когда чувствовал, что другим каналам нельзя доверять. В любом случае, он втайне послал карты, детально изображающие устройство Небес, ему и попросил сохранить их.
У них было некоторого рода соглашение, в котором роль Азирафеля состояла главным образом в том, чтобы время от времени не пускать полицию и других нежелательных гостей в магазин для взрослых.
И если Небеса действительно были так хороши в воссоздании мира почившей души таким, каким она его помнила…
Азирафель толкнул дверь книжного магазина раньше, чем даже успел закончить мысль, и вышел на вечное солнце лондонского дня, который мог случиться только в воображении. Он обошёл Бентли, которую Не-Кроули оставил припаркованной перед книжным, прежде чем исчез, и пересёк улицу.
Дверь магазина литературы для взрослых недовольно скрипнула, когда Азирафель вошёл. Не успел он ступить внутрь, как с удивлением замер на месте.
Его воспоминания о магазине литературы для взрослых… если можно так выразиться, значительно отличались от того, что сейчас его встретило.
Азирафель запоздало припомнил, что система, по которой были построены все персональные небеса, имела тенденцию изменять те вещи, которые душе не особенно нравились – стирая неприятные детали, если хотите, чтобы создать нечто, что имело больше шансов принести душе счастье. Хотя бы то, что Не-Кроули следовал правилам дорожного движения, или то, что дневники Азирафеля по-прежнему стояли в ряд на его книжной полке, а не лежали пеплом в камине. Разные подобные мелочи.
И, как оказалось, не-такие-уж-мелочи в других областях.
Во-первых, Азирафель никогда не видел, чтобы в этом месте было так чисто.
Мерзкий запах исчез вместе с неопознанного происхождения пятнами и тусклым светом. Грязь была отчищена со всех возможных поверхностей, и, если только такое возможно, в воздухе слабо пахло чем-то похожим на кремовое пирожное. Из музыкального центра доносились звуки “Good Old-Fashioned Lover Boy” Queen.
Исчезли вызывающие журналы и DVD диски в подозрительно заляпанных футлярах. Вместо этого на обложках были изображены такие притягательные картинки, как кучка котят, катающихся по постели из блестящих белых и черных перьев, Зенодот Эфесский, держащий в одной руке свиток, а в другой – тарелку суши, и красивый черный змей, обвившийся вокруг чашки вкуснейшего на вид чая. На большом плакате, наклеенном на стену около стопки журналов, красовался мужчина в модном костюме с иголочки и темных очках, облокотившийся на старинный черный автомобиль. На его лице была непринужденная улыбка, и он держал в одной руке бутылку вина, а в другой – два бокала.
Азирафель отвел глаза, чувствуя, как румянец заливает щеки, и сделал несколько торопливых шагов вглубь магазина. На этот раз его взгляд упал на столик неподалеку, заваленный книгами большого формата. На их глянцевых обложках были прекрасные фотографии Собора Монреальской Богоматери, Туманности Киля и Ритца. У Азирафеля буквально зачесались пальцы открыть одну из книг с Библиотекой Жуанина в Коимбрском университете на обложке.
Немного повыше над ними располагалась чудесная корзинка для пикника – такую идеально было бы взять с собой в Сент-Джеймс – и ряд восхитительных серебряных табакерок эпохи Регентства. Азирафель даже почувствовал, как его сердце слегка сжалось при виде этого, и ему с большим трудом удалось заставить себя двигаться дальше. Было просто невозможно проигнорировать белую мраморную статую, чуть меньше человеческого роста, которая приковала к себе его взгляд далее, как он ни пытался его отвести.
Она представляла собой две фигуры, одна – крылатая – подхватила вторую, падающую назад. Человек, вот-вот готовый упасть, был каким-то солдатом, о чем свидетельствовал круглый щит, ремнём прикреплённый к его руке, и этот воин, по-видимому, только что был повержен в бою. Фигура, державшая его, нежно целовала его в лоб, и ее прекрасные мраморные крылья с сияющими перьями были расправлены у неё за спиной. Нежность в ее взгляде была необычайной, а расслабленные мышцы павшего воина были так идеально изваяны, что казалось, будто они просто навечно застыли в одном мгновении, и время вокруг них остановилось. Сглотнув и заставив себя идти дальше, Азирафель не мог не заметить, что эмблемой на щите поверженного солдата был змей, обвившийся вокруг дерева.
Азирафель одновременно с облегчением и разочарованием обнаружил, что успешно добрался до прилавка, и постучал по его тщательно отполированной стеклянной поверхности без лишней суеты.
– Э-э, Найджел? – позвал он немного неуверенно. – Здесь есть кто-нибудь?
Раздался слабый щелчок, и голос прокричал что-то вроде «Одну минуту!»
Азирафель побарабанил пальцами по прилавку и даже впервые позволил себе рассмотреть вещи, лежавшие на витрине: обычно, когда он бывал здесь, он изо всех сил старался ни на что в отдельности не смотреть слишком долго. Непосредственно слева от него находился впечатляющий набор маленьких пирожных и сэндвичей – в точности таких же, какие подавали в Ритце. Справа от него лежала пара плюшевых игрушечных уточек и стояла чашка как раз с такими ручками, которые, как Азирафелю было известно, работали лучше других. Там была табличка: «Бесплатно – возьми себе».
На сей раз сила воли все-таки оставила Азирафеля, и он сунул одну в карман. Их было сложно найти, эти ручки. И раз уж на то пошло, он заодно съел одно маленькое пирожное.
Стенд с открытками стоял около кассы, и Азирафель слегка подавился пирожным, встретившись взглядом с Кроули. Бывший демон, сидевший за столом на котором стояли две свечи и роза, взирал на Азирафеля прямо с глянцевой поверхности открытки.
Азирафель заставил себя проглотить кремовое пирожное и торопливо уставился на клочок совершенно непримечательного пола за прилавком.
– Найджел? – снова позвал он с легким отчаянием.
Как по команде, послышался шорох ткани и неприятно-тощий Найджел Грейвз с неряшливой бородой вышел, отогнув край гобелена на том месте, где – Азирафель был уверен – раньше висела довольно уродливая занавеска из бусин.
Хотя Найджел все ещё казался в целом грязноватым, вид у него был гораздо более респектабельным, чем его обычный слегка педофильский образ. Его волосы были зачёсаны назад в хипстерский пучок и как будто недавно видели душ и какое-то средство по уходу – что было почти неслыханно, когда речь шла о Найджеле – и на нем была футболка с горизонтальными полосами фиолетового, белого, серого и чёрного цветов.
Найджел просиял, когда увидел, кто пришёл.
– Ну и ну, не Эзра Фелл ли пожаловал!
Он понизил голос и заговорщицки оглядел магазин, хотя там и не было никого, кроме них.
– Тебе что-то нужно, приятель?
– Э-э, – пробормотал Азирафель. От Найджела слегка пахло мылом, и это обескураживающее отличалось от его обычного, скажем так, розового зловония.
– Вообще-то, – сказал Азирафель, запоздало вспомнив, зачем он сюда пришёл. – Да. Я послал тебе кое-что некоторое время назад? Попросил тебя приглядеть за этими вещами, поскольку я, возможно, буду… э-э, отсутствовать некоторое время?
Найджел кивнул, и пучок волос у него на затылке скакнул вверх-вниз.
– Ага, понял. Я сейчас мигом, ага?
С этими словами он похлопал Азирафеля по тыльной стороне ладони и исчез за гобеленом. Азирафель не почувствовал привычного непреодолимого желания вытереть руку о брюки, но он все равно это сделал – просто на всякий случай.
Пока Найджела не было, Азирафель не спускал глаз со стены за прилавком. Когда-то там были наклеены вырезки с красотками из журналов, но сейчас это была фреска с драконом. Фреска была, несомненно, прекрасной, выполненной большей частью в серых и фиолетовых тонах – таких же, как одежда Найджела. Дракон обернулся вокруг себя тем способом, который был хорошо знаком рок-группам во всем мире, и в одной из своих когтистых лап держал нечто похожее на туз* червей из колоды игральных карт; всполох красного ярко выделялся на фоне более прохладных цветов. Его вторая лапа обхватила полотно с надписью: «Я возьму торт». По необъяснимой причине, его глаза с вертикальными зрачками были в точности того же золотого цвета, что и глаза Кроули.
[*Ace of hearts – по-английски (прим. пер)]
Азирафель уставился на фреску в замешательстве, но Найджел вскоре вернулся. Он держал ободряюще знакомый плоский свёрток, который уронил на прилавок.
– Это ж оно, да? – спросил он, постучав по свертку пальцем в простом чёрном кольце.
– Похоже на то, – согласился Азирафель, вызволяя свёрток из хватки Найджела. Он прижал его к груди, изо всех сил стараясь не позволять своему взгляду отвлечься на прочие искушения в витрине. – Спасибо, – быстро сказал он, а затем повернулся и остановил взгляд на нижней части двери напротив себя.
Он глубоко вздохнул и пошёл вперёд, лишь на мгновение скользнув взглядом по небольшой стопке книг, напоминавших первые издания Гутенберга.
Азирафель не сразу справился с дверью, но в итоге сумел освободиться без дальнейших задержек.
Оказавшись в приятном тепле своего воображаемого дня, Азирафель был вынужден остановиться на мгновение и сделать несколько глубоких вдохов. Он крепче обхватил свёрток руками. «Кроули в беде», – напомнил он себе строго, пытаясь прогнать из мыслей картины из магазина для взрослых. – «Ты должен убраться отсюда и спасти Кроули».
Сосредоточившись немного, Азирафель ещё раз глубоко вздохнул и перешёл дорогу.
– Гнездо разврата, – пробормотал он себе под нос, возвращаясь в свой собственный книжный магазин, к счастью, лишённый искушений.
~~***~~
Азирафель с облегчением обнаружил, что свёрток содержал все то, что он туда положил, включая две очень большие карты второго и третьего Небес. Он сделал несколько кратких описаний второго Неба, отметив расположение охранных патрулей и всевозможных построек, холмов и деревьев, достаточно больших, чтобы укрыть двух человек, но сейчас его интересовала именно карта третьего неба.
Помимо того, что это был маршрут, которым он предпочёл сбежать вместе с Кроули с Небес, третье небо находилось под управлением Азраил, и здесь располагались персональные небеса, где жили почившие души.
Азирафель энергично расправил карту на столе, не обращая внимания на предыдущие пометы, и заскользил взглядом по поверхности карты, пока не нашёл то, что искал: довольно большой участок Небес, который простирался дальше края карты и был подписан мелким изящным шрифтом: «Жилища праведныхъ душъ».
Эта территория была заполнена мельчайшей, плотной, сотообразной застройкой. Каждые шесть дюймов или около того рисунок прерывался чем-то похожим на платформу, вырастающую вертикально из сот, и на каждой из них была крошечная надпись: «Караульный постъ». Между наиболее удаленным краем сотообразных строений и остальными Небесами пролегала двойная линия, печально напоминавшая стену. Несколько прямоугольников были встроены в двойную линию с опознавательной надписью: «Врата», сопровождаемой римской цифрой.
Азирафель поджал губы и оглядел остальную часть карты. Будучи ангелом, он никогда не бывал на территории Небес Азраил – никогда в этом не нуждался – так что он наверняка не знал, с чем имеет дело. Он проходил или пролетал мимо них много раз, разумеется, но всегда по пути в какое-нибудь более интересное место. Карта не давала более глубокого взгляда на устройство небес, помимо основной сотообразной схемы, и, хотя в Небесной библиотеке, вероятно, хранилось некоторое количество карт, посвященных исключительно им, Азирафель не потрудился взглянуть на них в прошлый раз, когда он там был.
Азирафель побарабанил пальцами по карте и взглянул в зеркало. Кроули все еще был погружен в дневник и все еще выглядел так, будто весь его мир кончился.
Азирафель встал и направился к книжным шкафам в задней комнате, где он хранил свои наиболее деликатные материалы. Если память ему не изменяла, он приобрел пару свитков о месте жительства душ на Небесах несколько тысячелетий назад, и он отдаленно припоминал, как однажды их просматривал. Еще он помнил, что от поисков его отвлек Кроули, который влип в неприятности из-за вавилонян.
Азирафель ковырялся в своей коллекции свитков, пока не нашел то, что искал, запрятанным у самого дна: пару ослепительно белых свитков с золотым обрезом.
Азирафель осторожно вытянул их из-под стопки книг, смахнув пыль с их гладкой бумаги. Он вернулся к столу и развернул первый, положив прямо поверх карты.
Он с радостью обнаружил, что после краткого вступления, свиток начинался с серии иллюстраций. Они в чем-то напоминали сотообразные постройки, изображенные на карте, однако вместо плоских шестиугольников здесь были трехмерные сферы. На одной из иллюстраций были видные тонкие черные линии между прилегающими друг к другу сферами.
Еще раз взглянув в зеркало – Кроули оставался в неизменном положении, – Азирафель взял свиток и сел обратно в свое кресло. Держа свиток горизонтально, как и положено держать свиток этого возраста, он вернулся к началу и принялся за вступление. Расположенные близко друг к другу колонки аккуратного текста выдержали испытание временем, и свитку явно хорошо жилось под опекой Азирафеля, потому что чернила все еще были темными, а края букв – четкими и ясно различимыми на сияющей белой бумаге.
Азирафель устроился поудобнее и начал читать.
~~***~~
Устройство персональных небес, как оказалось, было почти невозможно изобразить на бумаге. Начать с того, что каждое индивидуальное небо было в теории бесконечно и могло в потенциале воссоздать всю Землю (в пределах знакомства человека с ней и его предположений о ней) и весь космос. По-видимому, однако, большинство душ никогда не покидали свои относительно небольшие знакомые пространства: в случае Азирафеля такое пространство охватывало Мидфартинг и ровно такую часть Лондона, чтобы можно было пройтись до Сент-Джеймсского Парка или Ритца.
Далее все персональные небеса аккуратно складывались одно на другое и сжимались в четырех измерениях, что создавало такие же проблемы при двухмерном изображении, как и те, что представляло изображение множественной вселенной. Как будто этих трудностей было недостаточно, количество индивидуальных небес тоже было практически бесконечно, учитывая, что число праведных людей было постоянно растущим конечным числом, а число постоянно-растущих конечных чисел было, в общем-то, бесконечно.
И все же, несмотря на четырехмерный склад бесчисленных индивидуальных небес, у них была определенная поверхность, над которой ангелы могли летать и следить, чтобы все шло гладко. Именно из этого неопределенного пространства, вероятно, и явилась Азраил, и туда же потом ушла, после того как заглянула перекинуться с ним словом. И просто чтобы ангелы могли быть уверенными, что дела идут гладко повсюду, наблюдательные посты были рассыпаны по всей поверхности этого моря многомерных пузыреобразных небес, будто плацдармы. С вершины такого поста ангел мог высматривать возможные нарушения порядка и одновременно находиться в «высшем» пространстве, которое было в большем степени Небесами, чем небеса.
Затем вся система была окружена защитной стеной. Так как души внутри, предположительно были счастливы, это была стена не для того, чтобы удержать их внутри, а скорее для того, чтобы не пропускать потенциальные угрозы. В стене не было наблюдательных постов, что было попросту странно, но сопроводительный текст ясно давал понять, что они и не требовались, учитывая четырехмерную природу постройки. Азирафель не до конца понимал, что это означает, но он был уверен, что, если бы стена не была непроницаемой, Азраил поставила бы вдоль нее какой-нибудь караул. Было известно, что она очень серьезно относится к своим обязанностям – более серьезно, чем большинство других архангелов.
Больше интереса для Азирафеля поэтому представляли несколько ворот по периметру стены. Их почти наверняка охраняли, но они были единственными входами и выходами, насколько он мог судить.
Азирафелю даже показалось возможным путешествовать от одного персонального неба к другому до ближайших ворот: оказалось, что индивидуальные небеса были соединены друг с другом потайными дверьми. Они были встроены в изначальную конструкцию как меры предосторожности и позволяли горизонтальное перемещение между небесами в случае проверок или других аналогичных мер.
Считалось, что они были скрыты от человеческих душ, обитавших на небесах, но Азирафель уже прорвался через несколько стандартных иллюзий и не думал, что с этой будет иначе.
Второй из двух свитков содержал в основном описание чар, которые позволяли персональным небесам воссоздавать все, что могло сделать живущую там душу счастливой. Это включало периодическое изменение памяти покойного, чтобы вечность не казалась такой умопомрачительно скучной. Автора манускрипта, похоже, особенно увлекала эта поразительная совокупность заклинаний, и он пространно объяснял гениальность их концепции тщательной заботы о душах до самого Судного Дня.
Это была область, о которой Азирафель уже знал больше всего – не только автор свитка считал, что чары были впечатляющими – но он все равно постарался внимательно прочитать написанное, на случай, если там содержались крупицы полезной информации.
Он не забывал заглядывать в зеркало каждые пару минут, но Кроули притих с тех пор как свернулся калачиком в кровати, крепко прижимая дневник к груди. Похоже, он наконец-то заснул, отчего Азирафель испытал облегчение: Кроули много времени просто пролежал там неподвижно, и можно было бы решить, что он без сознания, если бы его глаза не были открыты и свежие слезы не блестели на щеках.
Ночь опустилась на воображаемый Сохо Азирафеля в то же время, когда наступила на Земле, и Азирафель перенес настольную лампу из задней комнаты на стол, чтобы продолжить работать.
Возможно, Азирафель поступил бы мудро, если бы тоже поспал, хоть у него больше и не было физического тела, за которым требовался уход, но он не мог позволить себе отдыхать, пока Кроули был в таком состоянии.
Вместо этого он взял всю свою тревогу, вину и стыд и влил их в исследование, с твердым намерением найти способ помочь Кроули, даже если ему придется умереть ради этого во второй раз.
— Коша, а как это тебя кибер обозвал?
— Биологический объект?
— Да-да. Это что такое?
— Биологический — это значит, что я живой. Объект — не объекты, а один объект. Кусочком. Без названия. Одно живое. Так, пожалуй, точнее всего — одно живое. Слушай, Лира, получается, что киберы не знают, что такое дракон. И на плане нигде нет помещений для драконов. Понимаешь, киберы Повелителей никогда не видели драконов!
— Ну и что?
— Тогда я — кто? Если я не дракон Повелителей, то кто я? И что я здесь делаю? И проход этот… Его же не от тебя закрыли. Понимаешь? Для тебя проход оставили. Если нужно, ты могла киберам приказать, они бы за час его расчистили. Проход от меня закрыли. Если б не ты, я за сто лет не догадался бы стенку долбить. Мне оставили три зала, от дождика спрятаться, а дальше — ни-ни.
— Ничего не понимаю. Кто оставил, когда оставил, для кого оставил. Я думала, ты всё знаешь, когда надо будет, расскажешь.
Пожалуй, пора раскалываться. Иначе потом придется темнить, притворяться.
— Мне особенно и рассказывать нечего. Помню только последний год. Видишь, вдоль скалы ручеек течет. Год назад я там очнулся. Лежу, шевельнуться не могу. Не я, а комок боли. Дышать не могу, ребра поломаны, зубы выбиты, крыльев и лап не чувствую. Представляешь, я тогда не знал, что у меня крылья есть. Что обидно, носом в ручье лежу, а напиться не могу. Так три дня пролежал. Может, больше, я часто сознание терял, но три — точно. А на четвертый день дождь пошёл. Ручей разбух, я сначала напился за все три дня, потом чуть не утонул в нём. Голову не мог из воды вытащить. Но дело на поправку пошло. Через неделю ковылял по полянке, грыз ёлки. Потом память начала возвращаться. Но как-то странно. До сих пор не могу вспомнить, как меня зовут. А всё, что помню, относится, вроде бы, не к этому миру, а к другому. Очень похожему на этот, но всё-таки другому. В том мире Пришествия не было. И мамонты давно вымерли. Зато люди знали столько же, сколько здешние Повелители. Знаешь, что странно, когда я киберам мозги вправлял, такое ощущение было, что я всю жизнь этим занимался. Ну не этими конкретно, а вообще киберами. Но, вот чего я не пойму, и в том мире драконов не было. Только в сказках.
Лира молчит, смотрит на костер, переваривает мою историю.
— Бедненький. Тебе дракониху найти надо. Одному нельзя.
Точно, у всех женщин мозги не в ту сторону повернуты.
— Коша, тут твой упрямец приходил. Жаловался, что для ремонта чего-то не хватает. Я ему велела со склада брать. И наказала всё записывать, кто, когда, сколько чего взял.
— Я же ему разрешил со склада брать.
— Нет, ты разрешил для ветряка, а это для ремонта. Я так поняла, что у них складской начальник потерялся, а без него ничего брать нельзя, пока мы не разрешим.
— Умница! Всё правильно.
Чувствую, что пропустил интереснейший диалог. Может, кибер записал? Потом расспрошу, когда Лиры рядом не будет.
Мимо два кибера катят катушку кабеля. У одного на шее зелёный бантик.
— Стойте. Новенький, подойди ко мне, — командует Лира.
Кибер подходит, получает розовый бантик и приказ продолжать работу.
— А у моего упрямца какой бантик?
— Синий.
— А что ты будешь делать, когда бантики кончатся?
— Не кончатся. Я со склада приказала принести. На всех хватит.
Одной заботой меньше. Никакой роботофобии. Лира киберов не боится и не стесняется ими командовать. Летим с ней инспектировать стройплощадку.
Бардак, как и на любой стройплощадке в мире. Однако, работа кипит. На полусобранной вышке копошатся уже шесть киберов. Отзываю одного в сторонку и расспрашиваю. Ввод ветряка в эксплуатацию ожидается завтра к обеду.
Отлично.
Кто-то дергает меня за хвост.
— Лира, дай поспать титану мысли.
— Леди Тэрибл велела передать, что ветряк упал в пропасть, — скрипучий голос сопровождается ритмичным подёргиванием за хвост.
— Ах ты, ящик с болтами. Велела — где ты набрался такого жаргона?
Надо говорить… ЧТО???
Проношусь по коридору, сбиваю какую-то бочку, с балкона вертикально иду вверх. Вышка ветряка стоит как стояла. Киберы навешивают лопасти. Трудовая идиллия. Ну, Лира, погоди!
Лира, смущённая, встречает на балконе.
— Коша, прости меня, я неудачно пошутила. Тебя так трудно разбудить. Я больше не буду.
Где-то я это уже слышал.
— Коша, а почему ты зовешь его: «ящик с болтами»?
— Ты знаешь, что такое болт?
— Это такая тяжёлая арбалетная стрела, чтоб латы пробивать.
Иду в мастерскую, нахожу в верстаке болтик с резьбой М10, шляпка под ключ 14, показываю Лире.
— Это тоже болт.
— Понятно. А когда мы здесь порядок наведём?
— И на самом деле! Очень своевременная мысль.
Отлавливаю пробегающего мимо кибера, объясняю задачу. Кибер осматривает кучи щебня и неожиданно убегает. Провожаю его удивлённым взглядом.
— Коша, куда он?
— Не знаю. Наверно, за веником побежал. Если я что-то понимаю в уборке, сейчас здесь будет очень пыльно.
— Летим в деревню!
На полянку выходит целая делегация. Впереди, конечно, Лира. За ней длинный и тощий парнишка. Дальше — Тит Болтун. Замыкает процессию — подумать только — Бычок. Лира представляет Сэма младшего.
Садимся в кружок и начинаем неторопливую беседу. Парнишка явно хотел бы оказаться где-нибудь подальше. Видя это, Лира обнимает мою переднюю лапу и пытается вытащить наружу когти. Делаю вид, что ей это удалось. Парнишка сглатывает. Слушаю нехитрые деревенские новости.
Кто где новый дом поставил, почем зерно в Литмунде, о чем на кухне сэра Блудвила болтают. Предлагаю Титу переселиться в Замок. Тит колеблется.
— Нет, рано мне ещё переселяться. Времена сейчас неспокойные, лишняя пара глаз в деревне не помешает. Да и хозяйство. Вот зимой поспокойней будет, скажу, что к родне в гости поеду. Найдётся в Замке стойло для Бычка?
Лира с надеждой смотрит на меня.
— Найдётся. Хорошо, что сейчас об этом заговорили. Лира, возьмешь потом двух киберов, накосите сена.
Чувствую, что у Тита ко мне масса вопросов, но конфиденциального характера. Предлагаю прокатить до Замка и обратно. К моему удивлению, Тит отказывается, зато парнишка готов лететь хоть на край света.
Ну что ж, тоже вариант. Пусть пока Тит с Лирой побеседует. Набираю высоту и на максимальной скорости иду к Замку. Сажусь на краю скалы рядом с лебёдкой киберов. Ветряк практически готов. Парнишка соскакивает с меня, отбегает метров на десять и вываливает на камни свой завтрак. Боже мой, укачало бедного. Но дотерпел — молодец. Так и говорю ему.
Поворачивает ко мне лицо зеленоватого цвета.
— Сэр Дракон, только Лире не говорите пожалуйста.
— Негоже женщин посвящать в мужские тайны. Кстати о тайнах. Если кто-нибудь узнает, что Лира жива, она может ненароком поймать арбалетную стрелу. Ты всё понял?
— Разве я маленький? Только Бычок после её приходов два дня сам не свой. Вот и сегодня учуял, вырвался и прибежал. А это и есть те гномики, о которых Лира говорила?
— Они самые. Называются киберы. О них тоже никому не слова. Когда прилетим, отзовешь куда-нибудь Лиру, мне с Титом надо поговорить. Готов назад лететь?
— Кажется.
Не успели мы приземлиться, Лира схватила Сэма-младшего под руку и потащила в лес. Парнишка вопросительно посмотрел на меня, я кивнул. За ними, как привязанный, потянулся Бычок.
— Вижу, наши желания совпадают, — обращаюсь к Титу.
— Воистину так. Изменилась девочка. Три недели прошло, а как повзрослела. Сэр Дракон, правду Лира говорила, что между вами тайн нет?
Задумываюсь.
— Правду.
— Ну что ж, тогда и у меня тайн не будет. Не хотел при ней говорить. Новый человек в деревне появился. Чужой. Работником нанялся.
— Что, не знает, с какого конца грабли взять?
— Нет, с этим у него все в порядке. Только какой-то он слишком старательный, что ли. Сам, вроде, молчаливый, но у колодца бабьи сплетни слушать любит. Трудно объяснить, нюх у меня на шпионов, интуиция. Нас же здесь двое, таких экзотических. Если он не по мою душу, значит, по твою, сэр Дракон.
— Выходит, зашевелились церкачи. А давай, мы слегка прощупаем твоего чужака. Для начала, пусть детвора за ним побегает, да подразнит церкачьим шпионом. А мы посмотрим, кто как на это среагирует.
— Для ядреного слуха повод нужен. Иначе к языкам не прилипнет.
— Мне ли мастера учить? Вот, например, некоторые люди во сне разговаривают. А детвора подслушать могла.
— Хитро. Можно такое устроить. Только что это нам даст?
— Если доложит, что провалился, я бы на месте церкачей второго послал. Пусть один на себя все шишки собирает, а второй в его тени дело делает. Ну, а если не доложит, тоже неплохо. Известный враг – пол врага.
Тит неожиданно грустнеет.
— Ты, сэр Дракон, как будто мысли церкачей читаешь. Или Лира рассказала?
— Лира о Тите Книгочее ничего не рассказывала. Это у нас запретная тема. Чужая Тайна.
— От друзей тайн нет. Время есть, если хочешь, могу рассказать.
— Конечно хочу.
Начальник службы OSP при MRTQ закончил складывать журавлика из секретного донесения. Сторонний наблюдатель отметил бы, что птица вышла больше похожей на трехгорбого жирафа. После чего «стороннему наблюдателю» пришлось бы застрелиться, поскольку и само донесение, и его реинкарнация являлись частью Сверх Секретного Процесса.
Начальник рассмотрел кособокого уродца со всех сторон и остался доволен. Птица отправилась во чрево железного шкафа к своим разномастным собратьям. А единственный человек, способный разобраться в ворохе мятой бумаги, захлопнул тяжелую дверь. Ключ заскрежетал в замке, запищала сигнализация, выстраивая новую комбинацию кода. Черт возьми, самый простой вариант секретности — самый надежный. А дураки пусть кормят своей работой электронику. И верят в ее неуязвимость, если так нравится.
Мужчина повернул монитор и позволил себе пару секунд смотреть на него с искренней ненавистью, прежде чем подключился к сети. Экран немедленно замигал истеричными вызовами из приемной.
«Вы пять минут не можете без меня?», — отстучал хозяин кабинета одним пальцем по тугим кнопкам клавиатуры.
«Сэр! В японском отделе утечка! Сэр, разрешите мне войти!»
— Входите, Джулия! — рявкнул начальник во всю мощь своих легких. Комната была, разумеется, звуконепроницаемая, но, зная характер Джулии Икс, не приходилось сомневаться, что она стоит, прижав ухо к створке двери и напрягая все возможные органы чувств. Их, по последним слухам в отделе, у девицы было порядка семнадцати.
— Сэр! — рыжая шевелюра секретарши пребывала в неуставном беспорядке, лицо выражало неуставное беспокойство, а колени дрожали, противореча не только уставу, но и элементарным правилам приличия. С таким отношением к работе мисс Икс давно должна была вылететь со службы. Ей удавалось удерживаться исключительно за счет феноменальной памяти и чуткой интуиции. Назвать которую Предвидением с большой буквы мешал тот же устав и правила секретности.
— Сэр! В японском отделе…
— Я читал, — оборвал ее начальник, — Суть. Коротко. И без… — он многозначительно приподнял бровь.
Секретарь встала в позу тадасаны. Медленно выдохнула и попробовала изобразить спокойствие. Легко этому — двадцать лет оперативной работы, десять на нынешней должности, минуя промежуточные «подай-принеси». Даже знать имя Джей Каппы дозволенно только сотрудникам с допуском не ниже второго. Для остальных он — мистер Пит, администратор по хозяйственной части.
— Мистер Пит, — голос девушки еще дрожал, но ответный кивок означал, что теперь она ведет себя пристойно, — в японском отделе… прорвало трубу.
— Фановую? — уточнил мистер Пит.
— Да, — едва слышно подтвердила мисс Икс, — полчаса всех… заливает.
— Так таки всех? — когда сомнение — часть твоей работы, перестаешь доверять даже себе, не то что подчиненным.
Она кивнула. Компьютеры в отделе внезапно разразились фонтанами иероглиформ и чужих схем. Дешифраторы голодными псами бросились на такой подарок. Дружественные отделы намекали на общую радость, а восточное крыло перестало выходить на контакт. Даже в частном порядке. Все попытки натыкались на автоответчик, равнодушно повторявший, что все ушли на корпоративный обед. А какой обед, если у них такой кризис?!
— Значит, полчаса организацию заливает… всякое… — начальник потер щетину на бритом затылке, пора корректировать шифр, невозможно разговаривать с женским персоналом.
— Да, всякое наше и всякое чужое.
Длинное лицо мужчины вытянулось еще сильнее и сделалось серьезным.
— Вы свободны, Джулия. Благодарю за своевременное оповещение.
Оправдываться было не в правилах отдела OSP. Тем более не скажешь старшему по званию: «Ты — старый козел — сам выключил связь и пообещал удавить любого, кто сунется». Слишком смело, а Джулия заняла должность «мисс Икс» всего три месяца назад. Но рассчитывала задержаться на ней дольше всех предыдущих сотрудниц вместе взятых.
— Я позволила себе вызвать мистера Бада, — стараясь не сорваться на скулеж, протянула она.
— Очень самонадеянно, — раздалось в ответ, — но раз уж он здесь… Все равно нужен был мне так или иначе. Пусть войдет.
Мистер Бад, приглашенный пунцовой секретаршей, был как обычно шумен, неряшлив и многословен, но стоило двери закрыться за злосчастной девушкой, зам по ответственным поручениям замолчал, собрался и, казалось, даже стал выше своих пяти с половиной футов.
Оба мужчины ждали полной загрузки «шумового занавеса», после чего мистер Пит позволил себе вольность:
— В чем дело, Пси? — прямое обращение по имени традиционно означало крайнюю степень беспокойства.
— Дело было сорок две минуты назад, босс. Крушение уже случилось, семафор чинить поздно.
— Знаю, знаю… — скривился Каппа, — Я занимался… частными изысканиями, а мисс Икс…
— Не пора ли завести новую мисс Икс? — Пси позволял втянуть себя в отвлеченную беседу — или дела были настолько плохи, или напротив, тревога оказалась ложной.
— Можешь предоставить мнение независимого сантехника?
Коротышка с усмешкой натирал манжету свежей распечаткой, добавляя своему образу дополнительную замызганность.
— Японцы пытались выйти на «чужих» в обход всех, — разговор без профессионального шифра крайне не одобрялся, но ситуация позволяла… По правде говоря, ничего не позволяла, только Пси мог что-то позволить ситуации.
— Каким образом? Все стратегии уже провалились: и прямой конфликт, и попытки переговоров. «Чужие» в упор нас не замечают. Даже твои математические «письма счастья», — самое время было напомнить заму, что начальнику свойственно знать обо всем, что происходит в его ведомстве. Даже когда сотрудники не считают нужным ставить его в известность. Особенно, когда не считают.
Пси скривился, но удар выдержал. Ничего, еще не вечер. И пара джокеров в рукаве побьют многие удачные расклады «мистера Пита». Дайте срок.
— Японцы, — мистер Бад чуть надавил на слово, обращая внимание на первоначальную тему обсуждения, — как в старые времена: взяли китайскую традицию и переиначили на свой лад.
Фраза получилась достаточно невнятной для того, чтобы вызвать живейший интерес. И легкую нервозность. Но Джей Каппа не первый день варился в этом бульоне. Он ответил на довольную ухмылку собеседника понимающим кивком и связался со своим замом по безответственным поручениям. Выиграв, таким образом, минуту, он успел составить цепочку рассуждений от «китайской традиции» до «японского воплощения».
— Так понимаю, они устроили электронный фейерверк?
Приятно видеть, когда самоуверенный сотрудник теряет почву под ногами.
— Но как миновали барьер? Или… у них появилась технология передачи изображения на барьер?
— Да, — подтвердил сникший Пси, — они прямо на экран собирались транслировать драконов, хлопушки и прочие глупости.
— Собирались? — коронное приподнимание брови частенько срабатывает, собеседник начинает думать, что ты уже все знаешь, и порой говорит лишнее.
— Транслировали одного дракона две минуты и пятьдесят две секунды.
— После чего этим выскочкам обрушили систему. Замечу, не мы. Позор какой, — завершил череду догадок мистер Пит и взмахом руки пригласил заглянувшего в кабинет второго помощника. Наперекор свалившемуся кризису мистер Кульмбахер оставался подчеркнуто аккуратен и подтянут. Только выражение его лица сделалось еще суше и постнее. Хотя, глядя в незапоминающиеся черты Дельта Ку, никто бы не предположил, что подобное возможно.
— Нам нужны данные о реакции других отделов на… случившийся прорыв, — произнес хозяин кабинета. — Прежде всего, немцев и русских.
Крошечное «нам» отделило первых двоих, поставило их чуть выше в иерархии присутствующих. Ку таких тонкостей не замечал — мешали излишняя юность и недостаток опыта — а на Пси это должно было произвести впечатление. И чуть усыпить его бдительность.
— В немецком отделе архивируют документацию и сливают информацию на независимые носители. Техника подвергается тотальной чистке, в помещениях введены карантинные меры, наши «жуков» отлавливают сотнями. Все в порядке, мы пользуемся списанными израильскими. Но суета позволяет предположить, что немцы не причастны к диверсии в японском отделе.
То, что второй зам игнорировал принятый шифр, было непростительно, но объяснять ему элементарные вещи — пустая потеря времени. Исключительная косность молодого человека в ином месте назвали бы попросту тупостью. Но его умение оставаться в курсе происходящего в других отделах вызывало благоговейный трепет. Всегда, когда позволял устав.
— Единственное, что позволяет предположить суета, — подчеркнул начальник, — «тушеная капуста» хочет выглядеть ни при чем. Что слышно от русских?
— У русских традиционный день здоровья, — с тем же спокойствием ответил мистер Кульмбахер.
— Опять?! По какому поводу на этот раз?
— Юбилей первой Женевской конференции, — бросил реплику мистер Бад, быстроходным катером вклинившись между двумя лайнерами. О нем стали забывать, и своей осведомленностью он рассчитывал на дополнительную пару очков от шефа.
— Боже, храни швейцарцев, — задумчиво протянул мистер Пит, — что ж, джентльмены, хочу вас поздравить: у нас ни черта нет по делу японских фановых труб. Отвратительная работа. Бездарный провал! Готов поспорить, ни для одного из нас это даром не пройдет. Вы свободны до дальнейших распоряжений.
Оставшись один, Джей Каппа вынул из ящика стола плоскую фляжку. В конце концов, он не русский, чтобы соблюдать дни здоровья. Но даже виски был не в силах разогнать душевную смуту. Все эти… кабинетные дела — неплохой, кстати, код для обозначения всякого дерьма — бумажки, распоряжения. Сплошная говорильня и протирание штанов. Насколько раньше было просто — высадка в район, развертывание, укрепление в квадрате… А теперь такое чувство, что они воюют не с «чужими», мать их за щупальце, а друг с другом.
***
Юный Хт-фр-чок, не шевелясь, прижался всем телом к оградительному боксу, растянулся до тончайшей, прозрачной пленки по всей поверхности. Но чудное воздушное разноцветье больше не появлялось.
— Сынсын, — снова просвистела ма от входы в собиралище, — кэшшнн домой.
— Не, — в который раз прожужжал сынсын, — тучак снова будет. Вот тучак. И ты сожетоих, что я не тыгодыш.
— Ты не тыгодыш, — обреченно позеленела ма, — но мы слишком нувашш тут. Кэшшнн!
Хт-фр-чок продолжал ждать. Маленькие малыши суетились внутри куба, но никто из них не хотел больше создавать чудное воздушное разноцветье. Ма свистела, что раньше они часто так делали. Инстинкты заставляли их шуметь и сверкать, чтобы пугать хищников в живой природе. А тут хищников нет, и хоть иссыхай… Если бы ему разрешили подселить в бокс самого маленького и безобидного хищничка…
Потеряв терпение, ма схватила своего сынсына за щупальце и втянула в брюшную сумку. Любые собиралища хороши в меру.
А через сутки наши товарищи нашли мага. Живого, заразу! Но, думаю, это ненадолго. Драконы и сверхи оказались изобретательными в плане пыток для извращенца, так что мага временно заперли связанного и сидящего на муравейнике в какой-то подсобке. Умереть не успеет, а помучается вдоволь. Тонкая это штука — мучить человека так, чтобы он не умер сразу и вдоволь прочувствовал все прелести жизни.
Я смотрела на мага через толстое стекло. И это недоразумение и есть грозный маньяк, похищающий маленьких девочек? Вот это? Вопящий во всю глотку голый мужик с характерным, чуть округлившимся пузиком, но еще не жирный, как мог бы быть. Неопределенного возраста, слегка плешивый, кругломордый, с чуть желтоватой кожей. Однако, приехали. Я ожидала чего-то… не знаю… может, более грозного? Проклятий, гневных сверканий глазами, метаний молний и каких-то выбриков. Ну… ладно, зато жизненно.
И действительно, неужели кровавые драконы не смогли справиться с этим уродцем? Да они его мизинцем могли бы пришибить… Странно это все.
Кстати, у нас была еще и делегация из кровавого клана. Проснулись, миленькие. И тут же поперлись узнавать, как там дитятко от непутевых родителей. И застали Иссу, блаженно копающуюся в серебряной песочнице вместе с Эйнари. Здоровую, сытую, целую и даже не надкушенную. Действительно, с чего бы? Я, конечно, понимаю, что кровавый клан достаточно закрытый от всех остальных кланов и вылезает из своей раковины только тогда, когда припечет до невозможности, но ведь раньше думать надо было.
Да и их подозрения на счет нас вполне обоснованы, если смотреть с точки зрения кровавых. Мы дружим с золотыми и пепельными, неплохо общаемся с серебряными и драконами смерти, разводим тут какие-то свои политесы и не вмешиваемся особо в клановые разборки, если только они не затрагивают наши интересы. А золотые не брезгуют отлупить и, чего греха таить, скушать кровавых. Вот тут и получается загвоздка. Это и смущает кровавый клан, ведь в нашем семействе целых три золотых дракона, одна полукровка, три серебряных и аж целый дракон смерти! И мучаются они нехорошими подозрениями, что их дочку зажарят и подадут на обеденный стол. Ну, а что? Драконы же.
Между прочим, каннибализм достаточно распространенное явление среди драконов. Не знаю, с чего это пошло, скорее это религиозно-помешательное, чем следствие голодных лет в далеком прошлом. Даже маленький дракон вполне в состоянии создать или спереть через портал себе еду, хоть какую-нибудь. То есть, фактически, голодухи, предшествующей каннибализму ни у одного клана нет. Тут действительно проблема в голове.
В ходе разговора с представителями кровавого клана выяснилось, что мелкой кровавой, так же как и серебряной, нужна «песочница», только не из серебра, а из костной муки. Ну и, естественно, нужна кровь в небольших количествах, но каждый день. Вампирша мелкая растет. Кровь попробуем организовать донорскую, поскольку фиг пойми, какая ей лучше подойдет. Вряд ли моя демоническая — очень уж все специфично. Да и кровь сверхов под большим вопросом. Скорее, придется искать драконов-доноров, что довольно проблематично, но решаемо. Впрочем, чего я хотела от кровавого клана? Это же не рубиновые, хотя по цвету близки.
***
Стоило решить проблему с кровавыми, как подвалила новая. Наш драгоценный либрис обнаружился на корабле, где-то в коридоре между второй общей столовой и лабораторией. И очень нехорошо кашлял кровью, пачкая полы и смущая робота-уборщика, опасающегося подъезжать ближе к неизвестному субъекту.
Вот сейчас начнется потеха… Я прикинула силушку либриса, количество народу на «Звезде души» и поняла, что очередь к туалетам будет огромная. Люди и бионики плохо переносили силу либриса и даже наш битый студент выворачивал их своей силой на изнанку. Просто потому, что он намного сильнее, чем кто-либо из нас.
Осмотрев беднягу, кое-как его переворачиваю, вытираю кровь с лица и ищу по карманам куртки ограничители. Где-то они у него должны быть. Профессионально похлопала его по бокам, нащупала в правом кармане что-то круглое. Кажется, оно. Серебристые браслеты без камней, зато с какой-то вязью. Надеюсь, сработает, и весь огромный корабль не успеет проблеваться. Я защелкнула браслеты на обеих руках либриса и подхватила худенькую полуобморочную тушку на руки. Легкий, чуть тяжелее меня, паренек почти не ощущался. Странно так — вроде бы создатель всего и такой задохлик.
И еще кое-что странно. Я стояла возле либриса, пока на нем не было ограничителей, совсем рядом, и ничего не почувствовала, хотя в прошлые его посещения даже меня мутило. Неужто неизвестный его настолько ослабил? Впрочем, почему неизвестный? Очень даже известный игровой его противник. Тут не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы это понять. Наш мелкий намеренно буксовал игру, не делая ходы, вот противник и взбунтовался, решил начистить рожу своему оппоненту и показать, у кого больше. Плавали, знаем.
Легкое тельце было сгружено в нашей комнате, умыто от крови, закутано в одеяло — почему-то у студента руки были холодными, а лицо вовсе будто из морозилки, так что одеяло было в тему. А потом я позвала всех свободных наших, и мы стали отогревать собственного игрока. Не было печали…
Эрстен посоветовал лечить либриса положительными эмоциями, мол, ему полезно, и действует лучше, чем простое отогревание. На том и порешили, включив какую-то юморную передачу для поднятия настроения, поскольку вид самого студента был весьма печальным и на смех не пробивал. Больше на жалость.
Более-менее пришедший в себя парень рассказал, что действительно дрался со своим игровым противником и смог свести бой в ничью, так что нам ничего особо не грозит. Но сам факт того, что наш либрис смог хоть немного отлупасить того, кто был намного старше и сильнее его, радовал. Значит не зря мы все стараемся. Наши потеряшки усиливают нас, мы усиливаем либриса, либрис играет по-крупному. Надеюсь, когда-нибудь все же доиграет и этот идиотизм закончится. Хотя… я что-то сомневаюсь, что мы будем жить как в сказке — долго и счастливо. Скорее долго, нудно и очень активно… И не факт, что именно жить. Ладно, это уже к делу не относится.
Другой вопрос — почему либрис всегда идет к нам? Неужто даже такому великому существу некуда больше пойти, кроме как в гнездо недоотступников-недомафиози вселенных? Везет нам на брошенных существ.