Сначала этот пьяница даёт себе зарок разбить все хранящиеся в его погребе бутылки и опорожнить все бочки, позволив вину стечь и уйти в землю. Затем этот пьяница старательно избегает всех трактиров и гостиниц, а также обходит стороной старых друзей, где ему могут предложить кружку вина.
Сначала ему это удаётся. Он гордится своей добродетелью, своей стойкостью. Пришедшее к нему самоуважение даёт силы для дальнейшей борьбы с демоном.
Но внезапно ему, страдающему от жажды, предлагают выпить глоток. Всего один глоток, чтобы смочить пересохшие губы. Всего один глоток вина вместо воды, глоток во имя спасения жизни.
И тогда этот адепт добродетели начинает себя уговаривать: «Глоток, всего один глоток. Какой ущерб от единственного глотка? Мне это необходимо. Я должен спасти свою жизнь. Это не демонская уловка, это несчастливые обстоятельства. Окажись я в пустыне или на острове, потерпевший кораблекрушение, я бы выпил вина за неимением воды. Это мой последний глоток. Да и что мне может грозить? Я уже преодолел свою зависимость».
Вот так же оправдывала себя и Анастази. За минуту остановки у столба с указателем она успела сочинить целую апологию своей слабости, и твёрдости защитительных аргументов позавидовал бы сам Цицерон.
«Я только взгляну. Я только взгляну, — твердила Анастази. – Я не попытаюсь приблизиться. Не попытаюсь заговорить. Он меня не увидит. В конце концов, я имею право. Без меня он не был бы спасён. Это я послала Липпо ту записку. Без меня они бы ничего не узнали. Без меня он бы умер в той лечебнице. Почему бы мне не убедиться в его благополучии? О его выздоровлении и благополучии я знаю только со слов Жанет. А Жанет… Жанет – женщина, и лжива, как вся наша Евина порода. Кто знает, каково ему там? Жанет нашла его дочь. А что попросила взамен? Клотильда всё-таки её сестра, пусть сводная, но мать Жанет, пожалуй, в хитрости и честолюбии дала бы фору толстой флорентийке. Ходят слухи, что никто иной, как отвергнутая Генриетта д’Антраг снарядила убийцу на улицу Мельников. Сколько семейных особенностей унаследовала от неё Жанет? Да и что я знаю о ней, об этой незаконнорожденной принцессе? Бесспорно, только одно – она умна, и умом своим намного превосходит Клотильду. Что из этого следует? Из этого следует, что я должна ехать».
Когда-то ей не удалось стать избавительницей, и вот она решила наверстать упущенное, обращая свою эскападу едва ли не в миссию.
Анастази выбралась из экипажа. Жан-Пьер и Жюльмет взирали на неё вопросительно. За экипажем плелась коротконогая упитанная кобылка, которую Анастази позаимствовала в Ангулеме из герцогских конюшен.
Один из тамошних конюхов предупредил её, что пристяжная в её дорожной карете сбила подкову и может захромать. А так как эта пристяжная куплена в Англии, то её разумней было бы заменить как можно раньше.
Но пристяжная дошла до Орлеана без признаков утомления и хромоты. Там её заново подковали, и далее она уже ни разу не сбилась с размеренной рыси.
Кобылка следовала за экипажем налегке.
— Оседлай её, — приказала Анастази.
Жан-Пьер спрыгнул с козел, не задавая вопросов. Он никогда не требовал ни объяснений, ни уточнений. Молча извлёк из-под козел мужское седло, которое всегда крепилось там на случай необходимости. Исполнив приказание, Жан-Пьер вновь вопросительно взглянул.
— Нет, ты не поедешь, — ответила она на немой вопрос. – Ты и Жюльмет отправитесь в Орсей, там остановитесь в первой же гостинице у городских ворот и будете меня ждать. Возможно, я присоединюсь к вам ещё сегодня или завтра на рассвете.
Жан-Пьер безропотно кивнул. Он придержал стремя, чтобы Анастази могла сесть в седло. Она подобрала поводья и уже развернула кобылку, когда из экипажа внезапно выскочила Жюльмет и кинулась к ней.
— Чего тебе? – осведомилась Анастази с раздражением. – Нет денег на гостиницу? У Жан-Пьера есть. Он обо всём позаботится.
Но Жюльмет вцепилась в стремя и забормотала:
— Вы едете к нему? Да? К нему?
Анастази в изумлении застыла.
— Я знаю, вы едете к нему! – упоённо шептала горничная. – Я знаю, он жив. И вы знаете. Но я никому не скажу. Клещами будут рвать, не скажу.
— Ты бредишь, Жюльмет, — холодно оборвала её Анастази. – Садись в карету и отправляйся в Орсей.
— Да, да, понимаю. Это тайна, тайна. Только жив он, жив… В людской и на кухне шептались. И не оспа то была, от оспы перемерли бы все. А никто не помер. И его мёртвым не видели. Я молилась, ох, как молилась. И дальше молится буду.
— Садись в карету, — зашипела Анастази. – И оставь эти бредни.
Жюльмет радостно кивнула и бросилась к запылённому экипажу.
Это было второе предупреждение, после стрелки, указывающей в преисподнюю.
Анастази пустила кобылу неспешной рысью.
Она вновь подумала, что совершает ошибку и что непременно пожалеет о содеянном. Она не раз слышала этот подспудный голос, доносившийся ниоткуда.
Это даже ни голос — не было ни слов, ни мыслей. Было всего лишь ощущение, смутное давящее беспокойство. Подобное беспокойство, бесформенное, безликое, испытывает множество людей. Возможно, этот дар испытывать беспокойство всем телом, всей кожей является врождённым, но с течением времени этот дар слабеет, голос становится неразличим в грохоте и бесновании ума.
Вооружённый сравнением и понятием, ум действует как многоопытный воин против робкого новичка. Ум наносит множество ударов одновременно, в его распоряжении несколько мечей, заострённая палица и даже мушкет.
За спиной этого воина целый отряд. Там стоят оруженосцы с новыми мечами и копьями. В роли лекаря там здравый смысл, под маской прекрасной дамы скрывается страсть. И все они жаждут победы.
Противник же почти безоружен. Вся его экипировка состоит из хлипкого щита с горящей надписью, предостережением или подсказкой. Обычно этот щит слишком мал, чтобы предостережение выглядело убедительным. Там помещается одно многосложное или два двусложных слова.
«Остановись!»
Вот какой девиз поднимал на том щите безвестный противник. Он не нападал, он только оборонялся. Он уворачивался от ударов нескольких мечей, кинжалов и копий, и вновь поднимал этот щит под непокрытой головой.
В лицо этого противника было не узнать. До глаз это лицо покрывала повязка, да и сам боец носил не латы, а серую хламиду, и больше напоминал вышедшего на ристалище изнуренного постами монаха.
«Остановись!» — беззвучно кричал этот монах. За его спиной не было никого. Ни оруженосца, ни лекаря.
Но там за оградой ристалища клубился некто всеведающий, тот, кто уже задумал и собрал будущее в единый узор, и для полного воплощения этого будущего требовался последний кусочек, песчинка, решение, которое она, Анастази, должна принять.
Если она остановится и повернёт, будущее затвердеет в одной из множеств форм, если продолжит путь — то затвердеет в другой.
Есть некая точка невозврата, когда мягкая субстанция событий уже не подвергается правке, когда шанс сгладить угол, избегая пореза, уже исчерпан, и тот противник со щитом в руках отменяет выбор.
Всемогущий наблюдатель в той точке возлагает на смертного свои полномочия. Смертному решать. Принять сторону воина-ума — или перейти на сторону обеспокоенной, безъязыкой души.
Анастази никогда прежде не пренебрегала этим смутным давящим беспокойством. Она взращивала это беспокойство и лелеяла, ибо от этого беспокойства зависела её жизнь. Этот голос в ней, не в голове, а во всем теле, был иногда сравним с охотничьим рогом, с зовом боевой трубы. Он оглушал.
Она слышала эту трубу и на той дороге. Она слышала предостережение, чувствовала дрожь и холод. Но не могла остановиться.
Вероятно, в тот час на стороне ума и страстей, её тоски и тщеславия, её упрямства и самонадеянности был ещё кто-то, заинтересованный в определённом повороте событий.
Всемогущий наблюдатель обычно сохранял нейтралитет. Он не играл ни за одну из сторон, ожидая лишь решений. Но кроме него, плетущего ткань бытия, был кто-то менее могущественный, отвечающий за разнообразие и цветовую гамму, обладающий достаточным влиянием, чтобы настоять.
Был ли это сам дьявол? Или злой рок? Или судьба вмешалась?
Анастази будет выбирать имя значительно позже. Она только слышала поощряющее напутствие. Хор усыпляющих голосов.
В конце концов, её беспокойство уже не в силах было поддерживать щит с предостерегающим девизом. Щит выпал из слабеющих рук и разбился.
Ей предстояло одолеть более шести лье. Путь был ей незнаком, к тому же дорога шла через Форе-де-Сенар, королевские охотничьи угодья, известные по кабаньим и волчьим бесчинствам.
Анастази не испытывала страха. Она не опасалась ни зверей, ни разбойников. Являясь частью королевского домена, лес охранялся королевскими егерями, что избавляло путников от нежелательных встреч. Что же касается зверей, они, от природы существа невинные и предсказуемые, предпочитали ночь слепящему солнцу.
Анастази ехала не спеша, наслаждаясь тишиной леса. Она вдыхала лесной воздух, прислушивалась к голосам птиц.
Чуждое ей занятие. Она не умела находиться в тишине, если это не была тишина нетерпеливого ожидания, не умела наслаждаться такими пустяками. Это было трудно, ибо ей ещё не доводилось замечать красот прежде враждебного к ней мира.
Она вспомнила, как убеждала Геро в том, что чувства — это непозволительная роскошь. Что же тогда эта тишина, эти резные солнечные пятна под копытами лошади, эти певучие голоса, эти шорохи? Тогда это уже роскошь из роскоши.
Анастази прилагала некоторые усилия, чтобы эти тишина приблизилась к ней, чтобы пролилась поверх сосуда её обособленности, или, чтобы сама Анастази ступила в неё, позволив солнечным лучам, ветру, запахам, шелесту проходить сквозь её чувства беспрепятственно, слиться с ней воедино.
Геро это умел, но она почти беспомощна, будто перед ней гладкая стена без единого выступа, стена стеклянная, которая вынуждает её пребывать в одиночном заключении под надзором своего ума, опытного и жестокого тюремщика.
Этот ум швырял ей в голову целые вороха мыслей, гнал её то в прошлое, то в будущее. Анастази вздохнула.
Сегодня она уступит тюремщику. Думать тоже приятно. Думать о будущей встрече.
Кобылка пофыркивала и прядала ушами. Она, подобно своей всаднице, чувствовала себя насильно исторгнутой из привычной, тесной конюшни и брошенной в окружение ей враждебное, населённое множеством неведомых существ, которые чирикали, стрекотали, поскуливали, свистели и шуршали.
Кобылка сбивалась с рыси, переходила на шаг, шумно втягивала ноздрями воздух, вертела хвостом и трясла головой.
Анастази вновь мысленно посетовала на то, что не обладает ни малейшей склонностью к обращению с четвероногими тварями. И верхом она ездила редко.
Она вспомнила, как Геро одним движением успокаивал горячего фрисландского жеребца.
Это всё потому, что он знает о божественном присутствии. Всё, что создано Господом, уже отмечено святостью, уже признано Им, прощено.
Принять эту истину так же нелегко, как веру в Промысел божий, в изначальную вселенскую справедливость. Как же это принять, если само слово «справедливость» звучит как насмешка?
Лучше не думать. Достаточно того, что он об этом знает. Когда-нибудь и она придёт к порогу той истины. А пока она довольствуется малым, будет искать скромные доказательства некогда обещанной справедливости.
Анастази позволила себе часовой отдых в местечке Эври-сюр-Йерр. Кобылка напилась, а сама Анастази расспросила трактирщика о кратчайшей дороге в Лизиньи.
Оказалось, что ей остается двигаться точно на север, никуда не сворачивая. Дорога ведёт через поля и виноградники, где уже зреют знаменитые сорта Шампани. Пообедать она сможет в Бри-Комт, а далее уже луга до самого поместья.
Анастази поблагодарила трактирщика. Она ещё ни разу не возвращалась из Ангулема кружным путем. И плохо знала окрестности. Может быть, это к лучшему.
Если этих дорог не знает она, то их не знает и Дельфина, и все прочие соглядатаи, и шпионы. Мысль о соглядатае внезапно отозвалась дрожью.
Уже взгромоздившись на спину кобылки, Анастази огляделась. Нет, не может быть, чтобы за ней кто-то следил. Она долго ехала в лесу. И была совершенно одна. Никто её не преследовал.
Правда, она поминутно не оглядывалась и была занята своими мыслями, но даже если кто и следовал по лесной тропе, то это не обязательно шпион. Да и какой шпион?
Она бы почувствовала. Она всегда чувствует. Пристальный взгляд, движение, тень. Еще не поздно вернуться. До Лизиньи не больше трёх лье.
Анастази пришпорила лошадь.
0
0