За окнами всё ещё бушевала метель, кружа, завывая и стуча в окна, а дом оживился с приходом таинственной снежной незнакомки, внезапно ворвавшейся в тихое и сонное поместье. Окинув обитателей дома строгим взглядом светло-серых стальных глаз, она, скинув с себя зимнее пальто, и, подав горничной, выцепила взглядом хозяйку поместья, заплаканную и осунувшуюся, и вмиг подлетела к ней, взяв за руки, и, прижав к груди.
— Говорила я тебе, столько раз, ох! Он не пара тебе, этот чурбан! — громким низким трубным голосом, не терпящим возражений, начала причитать странная незнакомка. — Не послушалась, а! Посмотри, на кого ты стала теперь похожа! Лишь тень себя прежней! Ах, милая моя девочка, ты же была такой весёлой и задорной раньше!
— Мама! Матушка! — миссис Сатерли, старавшаяся все эти дни выглядеть твёрдой и не раскисать, дала волю эмоциям, и глаза её наполнились солёной предательской влагой, а плечи начали подрагивать в такт рыданиям.
Келли, спускавшаяся в это время в холл, остановилась и, прислушавшись к разговору, широко раскрыла и без того огромные изумрудные глаза от удивления. Она впервые видела свою бабушку, отец почему-то ненавидел свою тёщу, и матушка никогда не рассказывала о ней. Лишь нянюшка пару раз обмолвилась, что присматривала ранее за миссис Сатерли, бывшей тогда ещё просто озорной и беззаботной малышкой Анджелиной, дочерью суровой и властной миссис Мери Макмарен, в чьём доме и прислуживала когда-то добрая старушка.
Бабушка оказалась очень высокой статной женщиной, на целую голову выше мамы. Прямая как стрела, она, вздёргивая подбородок, смотрела на всех сверху вниз. Её белые как снег волосы, худое бледное лицо с длинным острым носом, а также её почти бесцветные серые глаза — всё это настолько странно сочеталось в этой удивительной женщине, будто она была созданием самой зимы.
— Не реви, это не пойдет тебе на пользу! Что такое страшное произошло, раз ты соизволила написать мне, впервые за эти шесть лет? Да не просто написать, а ещё и пригласить в это логово порока? — резкий голос снежной леди, гулкий и громкий, как завывания ветра снаружи, казалось, было слышно и за пределами поместья.
— Николас… он… с ним что-то произошло… Он сам не свой… Никто не может помочь нам… Мама, посмотри, пожалуйста, может, ты своим умением… пожалуйста! — миссис Сатерли, совсем отчаявшаяся, сжавшись, как замёрзший котёнок, с мольбой и слезами в глазах, смотрела на суровую мать.
— Хорошо, веди! — будто отрезала высокая женщина.
Хозяйка поместья кивнула и направилась вверх по лестнице, а таинственная гостья последовала за ней. Проходя мимо притихшей Келли, миссис Сатерли, уставшая и заплаканная, казалось, даже не заметила присутствия дочери, в отличие от странной незнакомки, пронзившей девочку внимательным взглядом ледяных глаз. Малышка вздрогнула, сжалась, немного испугавшись, но эта ледяная женщина, неожиданно тепло улыбнулась и ласково потрепала внучку по волосам. Келли будто оттаяла, успокоившись, а после проводила удивлённым взглядом маму и новоявленную бабушку, пока те не скрылись из виду.
— Мисс Келли, вот Вы где! — голос нянюшки вывел девочку из оцепенения, — Бен, маленький проказник! Никакого с ним сладу! Куда… ох!
Мимо вихрем пронеслось златовласое прыгающее чудо, весело гогоча и хихикая. Маленький подвижный чертёнок с ангельской внешностью славился своей неуемной энергией и озорным нравом, что доставляло много забот прислуге, в особенности, милой миссис Мел.
— Келли, догони меня! Догони, догони! — Бен не унимался, желая вовлечь сестру в свои шалости. — Спорим, не догонишь? Ха-ха-ха! Не догонишь! Не догонишь!
— Нянюшка! — не обращая абсолютно никакого внимания на подначки бегающего вокруг брата, девочка обратилась к охающей и причитающей старушке. — Кажется, к нам в гости пожаловала бабушка.
— Ох, миссис Макмарен…Неужели? После стольких лет… леди решила помириться с матерью…
— Но почему они повздорили, нянюшка?
— Это давняя история, милая моя. Не будем ворошить прошлое… не стоит, право… – миссис Мел ласково глянула на подопечную и побежала снимать с подоконника уже успевшего туда залезть Бенджамина.
Бабушку Келли вновь увидела только ближе к вечеру следующего дня, когда хозяйка поместья с гостьей, наконец-то, покинули покои отца. Спускаясь в обеденную комнату, они ожесточенно спорили, то повышая голос, то переходя на шёпот.
— По-моему, он это заслужил! Я даже не жалею, что не могу ничем помочь этому ослу!
— Ох, мама! За что Вы так?
— Этот транжира и мот! – не унималась бабушка, — за эти годы промотал больше половины доставшегося ему в наследство состояния…
— У нас были трудные времена…
— Ты его ещё и защищаешь? Этого пропойцу? Безжалостного тирана? Ты думаешь, я не знаю, как он обращался с тобой все эти годы? Да даже если бы я и могла, то, возможно, и не стала бы помогать этому… — миссис Макмарен была крайне недовольна.
— Но он мой муж… — её дочь, всё ещё печальная, пыталась хоть как-то оправдать супруга, — отец моих детей…. как мы без него?.. что мне делать, мама?
— Ничего! — резко отрезала гостья, — оставь его так, меньше вреда, больше пользы! Дела поместья возьми в свои руки! Я тебе пришлю своего старого управляющего, которому всецело доверяю. Глядишь, он и наладит дела в этом рассаднике…
— Но, мама… что скажут люди… общество… они…
— Они вечно что-то говорят!.. тебе о детях надо думать, что останется им. Мистер Ленвиц – отличный управляющий! Он поможет тебе поднять хозяйство и приумножить доходы! Научит тебя управляться со всем, как научил когда-то меня.
Голос миссис Макмарен так раскатисто звучал по всему поместью, что, казалось, все обитатели уже были в курсе всего происходившего. Хозяйка дома же, совсем поникшая, держалась за свою сильную и мудрую мать, будто за спасительную соломинку, совсем не зная, что же дальше делать и как жить.
За ужином Келли смогла разглядеть новоявленную бабушку внимательнее. Та уже не казалась такой холодной и пугающей, как в первый день их знакомства. Белые как снег волосы, при ближайшем рассмотрении, оказались просто седыми, от сурового ледяного взгляда не осталось и следа, так нежно она посматривала на внуков, столько любви и ласки было в её серых глазах. А также девочка чувствовала какую-то странную силу, исходящую от гостьи. Даже малыш Бенджамин за столом немного притих и вёл себя, как благовоспитанный джентльмен, желая произвести хорошее впечатление на незнакомую ему женщину. Мрачный и молчаливый друг девочки тоже не подходил к столу, встав в дальнем углу комнаты и тихо наблюдая оттуда за происходящим вокруг.
— Они прекрасны! Как я хотела увидеть их всё это время! Как я скучала по тебе, дочка, по вам всем! — бабушка смахнула шёлковым платочком нахлынувшие слёзы.
— Ах, мама… — миссис Сатерли нежно коснулась руки гостьи. — Прости меня! Я боялась! Николас, ты же знаешь, он…
— Ничего, всё наладится! Я знаю… карты недавно поведали мне, что грядут благотворные перемены для нас всех! То же я видела и в хрустальном шаре!
— Матушка, ты же знаешь, я не верю во всё это…
— Как ты можешь не верить! Как можешь не верить моему ремеслу! Не для того ли ты позвала меня… чтобы я применила свои умения и знания! Моё ремесло – не сказка… Ведь доказательство реальности его действия прямо перед тобой! Не так ли? — улыбнувшись, миссис Макмарен, указала взглядом на сидевшую напротив Келли, не понимающую причину такого внезапного внимания к её обычно незаметной персоне.
Сначала этот пьяница даёт себе зарок разбить все хранящиеся в его погребе бутылки и опорожнить все бочки, позволив вину стечь и уйти в землю. Затем этот пьяница старательно избегает всех трактиров и гостиниц, а также обходит стороной старых друзей, где ему могут предложить кружку вина.
Сначала ему это удаётся. Он гордится своей добродетелью, своей стойкостью. Пришедшее к нему самоуважение даёт силы для дальнейшей борьбы с демоном.
Но внезапно ему, страдающему от жажды, предлагают выпить глоток. Всего один глоток, чтобы смочить пересохшие губы. Всего один глоток вина вместо воды, глоток во имя спасения жизни.
И тогда этот адепт добродетели начинает себя уговаривать: «Глоток, всего один глоток. Какой ущерб от единственного глотка? Мне это необходимо. Я должен спасти свою жизнь. Это не демонская уловка, это несчастливые обстоятельства. Окажись я в пустыне или на острове, потерпевший кораблекрушение, я бы выпил вина за неимением воды. Это мой последний глоток. Да и что мне может грозить? Я уже преодолел свою зависимость».
Вот так же оправдывала себя и Анастази. За минуту остановки у столба с указателем она успела сочинить целую апологию своей слабости, и твёрдости защитительных аргументов позавидовал бы сам Цицерон.
«Я только взгляну. Я только взгляну, — твердила Анастази. – Я не попытаюсь приблизиться. Не попытаюсь заговорить. Он меня не увидит. В конце концов, я имею право. Без меня он не был бы спасён. Это я послала Липпо ту записку. Без меня они бы ничего не узнали. Без меня он бы умер в той лечебнице. Почему бы мне не убедиться в его благополучии? О его выздоровлении и благополучии я знаю только со слов Жанет. А Жанет… Жанет – женщина, и лжива, как вся наша Евина порода. Кто знает, каково ему там? Жанет нашла его дочь. А что попросила взамен? Клотильда всё-таки её сестра, пусть сводная, но мать Жанет, пожалуй, в хитрости и честолюбии дала бы фору толстой флорентийке. Ходят слухи, что никто иной, как отвергнутая Генриетта д’Антраг снарядила убийцу на улицу Мельников. Сколько семейных особенностей унаследовала от неё Жанет? Да и что я знаю о ней, об этой незаконнорожденной принцессе? Бесспорно, только одно – она умна, и умом своим намного превосходит Клотильду. Что из этого следует? Из этого следует, что я должна ехать».
Когда-то ей не удалось стать избавительницей, и вот она решила наверстать упущенное, обращая свою эскападу едва ли не в миссию.
Анастази выбралась из экипажа. Жан-Пьер и Жюльмет взирали на неё вопросительно. За экипажем плелась коротконогая упитанная кобылка, которую Анастази позаимствовала в Ангулеме из герцогских конюшен.
Один из тамошних конюхов предупредил её, что пристяжная в её дорожной карете сбила подкову и может захромать. А так как эта пристяжная куплена в Англии, то её разумней было бы заменить как можно раньше.
Но пристяжная дошла до Орлеана без признаков утомления и хромоты. Там её заново подковали, и далее она уже ни разу не сбилась с размеренной рыси.
Кобылка следовала за экипажем налегке.
— Оседлай её, — приказала Анастази.
Жан-Пьер спрыгнул с козел, не задавая вопросов. Он никогда не требовал ни объяснений, ни уточнений. Молча извлёк из-под козел мужское седло, которое всегда крепилось там на случай необходимости. Исполнив приказание, Жан-Пьер вновь вопросительно взглянул.
— Нет, ты не поедешь, — ответила она на немой вопрос. – Ты и Жюльмет отправитесь в Орсей, там остановитесь в первой же гостинице у городских ворот и будете меня ждать. Возможно, я присоединюсь к вам ещё сегодня или завтра на рассвете.
Жан-Пьер безропотно кивнул. Он придержал стремя, чтобы Анастази могла сесть в седло. Она подобрала поводья и уже развернула кобылку, когда из экипажа внезапно выскочила Жюльмет и кинулась к ней.
— Чего тебе? – осведомилась Анастази с раздражением. – Нет денег на гостиницу? У Жан-Пьера есть. Он обо всём позаботится.
Но Жюльмет вцепилась в стремя и забормотала:
— Вы едете к нему? Да? К нему?
Анастази в изумлении застыла.
— Я знаю, вы едете к нему! – упоённо шептала горничная. – Я знаю, он жив. И вы знаете. Но я никому не скажу. Клещами будут рвать, не скажу.
— Ты бредишь, Жюльмет, — холодно оборвала её Анастази. – Садись в карету и отправляйся в Орсей.
— Да, да, понимаю. Это тайна, тайна. Только жив он, жив… В людской и на кухне шептались. И не оспа то была, от оспы перемерли бы все. А никто не помер. И его мёртвым не видели. Я молилась, ох, как молилась. И дальше молится буду.
— Садись в карету, — зашипела Анастази. – И оставь эти бредни.
Жюльмет радостно кивнула и бросилась к запылённому экипажу.
Это было второе предупреждение, после стрелки, указывающей в преисподнюю.
Анастази пустила кобылу неспешной рысью.
Она вновь подумала, что совершает ошибку и что непременно пожалеет о содеянном. Она не раз слышала этот подспудный голос, доносившийся ниоткуда.
Это даже ни голос — не было ни слов, ни мыслей. Было всего лишь ощущение, смутное давящее беспокойство. Подобное беспокойство, бесформенное, безликое, испытывает множество людей. Возможно, этот дар испытывать беспокойство всем телом, всей кожей является врождённым, но с течением времени этот дар слабеет, голос становится неразличим в грохоте и бесновании ума.
Вооружённый сравнением и понятием, ум действует как многоопытный воин против робкого новичка. Ум наносит множество ударов одновременно, в его распоряжении несколько мечей, заострённая палица и даже мушкет.
За спиной этого воина целый отряд. Там стоят оруженосцы с новыми мечами и копьями. В роли лекаря там здравый смысл, под маской прекрасной дамы скрывается страсть. И все они жаждут победы.
Противник же почти безоружен. Вся его экипировка состоит из хлипкого щита с горящей надписью, предостережением или подсказкой. Обычно этот щит слишком мал, чтобы предостережение выглядело убедительным. Там помещается одно многосложное или два двусложных слова.
«Остановись!»
Вот какой девиз поднимал на том щите безвестный противник. Он не нападал, он только оборонялся. Он уворачивался от ударов нескольких мечей, кинжалов и копий, и вновь поднимал этот щит под непокрытой головой.
В лицо этого противника было не узнать. До глаз это лицо покрывала повязка, да и сам боец носил не латы, а серую хламиду, и больше напоминал вышедшего на ристалище изнуренного постами монаха.
«Остановись!» — беззвучно кричал этот монах. За его спиной не было никого. Ни оруженосца, ни лекаря.
Но там за оградой ристалища клубился некто всеведающий, тот, кто уже задумал и собрал будущее в единый узор, и для полного воплощения этого будущего требовался последний кусочек, песчинка, решение, которое она, Анастази, должна принять.
Если она остановится и повернёт, будущее затвердеет в одной из множеств форм, если продолжит путь — то затвердеет в другой.
Есть некая точка невозврата, когда мягкая субстанция событий уже не подвергается правке, когда шанс сгладить угол, избегая пореза, уже исчерпан, и тот противник со щитом в руках отменяет выбор.
Всемогущий наблюдатель в той точке возлагает на смертного свои полномочия. Смертному решать. Принять сторону воина-ума — или перейти на сторону обеспокоенной, безъязыкой души.
Анастази никогда прежде не пренебрегала этим смутным давящим беспокойством. Она взращивала это беспокойство и лелеяла, ибо от этого беспокойства зависела её жизнь. Этот голос в ней, не в голове, а во всем теле, был иногда сравним с охотничьим рогом, с зовом боевой трубы. Он оглушал.
Она слышала эту трубу и на той дороге. Она слышала предостережение, чувствовала дрожь и холод. Но не могла остановиться.
Вероятно, в тот час на стороне ума и страстей, её тоски и тщеславия, её упрямства и самонадеянности был ещё кто-то, заинтересованный в определённом повороте событий.
Всемогущий наблюдатель обычно сохранял нейтралитет. Он не играл ни за одну из сторон, ожидая лишь решений. Но кроме него, плетущего ткань бытия, был кто-то менее могущественный, отвечающий за разнообразие и цветовую гамму, обладающий достаточным влиянием, чтобы настоять.
Был ли это сам дьявол? Или злой рок? Или судьба вмешалась?
Анастази будет выбирать имя значительно позже. Она только слышала поощряющее напутствие. Хор усыпляющих голосов.
В конце концов, её беспокойство уже не в силах было поддерживать щит с предостерегающим девизом. Щит выпал из слабеющих рук и разбился.
Ей предстояло одолеть более шести лье. Путь был ей незнаком, к тому же дорога шла через Форе-де-Сенар, королевские охотничьи угодья, известные по кабаньим и волчьим бесчинствам.
Анастази не испытывала страха. Она не опасалась ни зверей, ни разбойников. Являясь частью королевского домена, лес охранялся королевскими егерями, что избавляло путников от нежелательных встреч. Что же касается зверей, они, от природы существа невинные и предсказуемые, предпочитали ночь слепящему солнцу.
Анастази ехала не спеша, наслаждаясь тишиной леса. Она вдыхала лесной воздух, прислушивалась к голосам птиц.
Чуждое ей занятие. Она не умела находиться в тишине, если это не была тишина нетерпеливого ожидания, не умела наслаждаться такими пустяками. Это было трудно, ибо ей ещё не доводилось замечать красот прежде враждебного к ней мира.
Она вспомнила, как убеждала Геро в том, что чувства — это непозволительная роскошь. Что же тогда эта тишина, эти резные солнечные пятна под копытами лошади, эти певучие голоса, эти шорохи? Тогда это уже роскошь из роскоши.
Анастази прилагала некоторые усилия, чтобы эти тишина приблизилась к ней, чтобы пролилась поверх сосуда её обособленности, или, чтобы сама Анастази ступила в неё, позволив солнечным лучам, ветру, запахам, шелесту проходить сквозь её чувства беспрепятственно, слиться с ней воедино.
Геро это умел, но она почти беспомощна, будто перед ней гладкая стена без единого выступа, стена стеклянная, которая вынуждает её пребывать в одиночном заключении под надзором своего ума, опытного и жестокого тюремщика.
Этот ум швырял ей в голову целые вороха мыслей, гнал её то в прошлое, то в будущее. Анастази вздохнула.
Сегодня она уступит тюремщику. Думать тоже приятно. Думать о будущей встрече.
Кобылка пофыркивала и прядала ушами. Она, подобно своей всаднице, чувствовала себя насильно исторгнутой из привычной, тесной конюшни и брошенной в окружение ей враждебное, населённое множеством неведомых существ, которые чирикали, стрекотали, поскуливали, свистели и шуршали.
Кобылка сбивалась с рыси, переходила на шаг, шумно втягивала ноздрями воздух, вертела хвостом и трясла головой.
Анастази вновь мысленно посетовала на то, что не обладает ни малейшей склонностью к обращению с четвероногими тварями. И верхом она ездила редко.
Она вспомнила, как Геро одним движением успокаивал горячего фрисландского жеребца.
Это всё потому, что он знает о божественном присутствии. Всё, что создано Господом, уже отмечено святостью, уже признано Им, прощено.
Принять эту истину так же нелегко, как веру в Промысел божий, в изначальную вселенскую справедливость. Как же это принять, если само слово «справедливость» звучит как насмешка?
Лучше не думать. Достаточно того, что он об этом знает. Когда-нибудь и она придёт к порогу той истины. А пока она довольствуется малым, будет искать скромные доказательства некогда обещанной справедливости.
Анастази позволила себе часовой отдых в местечке Эври-сюр-Йерр. Кобылка напилась, а сама Анастази расспросила трактирщика о кратчайшей дороге в Лизиньи.
Оказалось, что ей остается двигаться точно на север, никуда не сворачивая. Дорога ведёт через поля и виноградники, где уже зреют знаменитые сорта Шампани. Пообедать она сможет в Бри-Комт, а далее уже луга до самого поместья.
Анастази поблагодарила трактирщика. Она ещё ни разу не возвращалась из Ангулема кружным путем. И плохо знала окрестности. Может быть, это к лучшему.
Если этих дорог не знает она, то их не знает и Дельфина, и все прочие соглядатаи, и шпионы. Мысль о соглядатае внезапно отозвалась дрожью.
Уже взгромоздившись на спину кобылки, Анастази огляделась. Нет, не может быть, чтобы за ней кто-то следил. Она долго ехала в лесу. И была совершенно одна. Никто её не преследовал.
Правда, она поминутно не оглядывалась и была занята своими мыслями, но даже если кто и следовал по лесной тропе, то это не обязательно шпион. Да и какой шпион?
Она бы почувствовала. Она всегда чувствует. Пристальный взгляд, движение, тень. Еще не поздно вернуться. До Лизиньи не больше трёх лье.
Анастази пришпорила лошадь.
Через пару недель Финиан произнес с каким-то тихим удивлением:
– Живучий.
А Исли, покосившись в его сторону, предупредил:
– Не суй нос не в свое дело, – и побратим понятливо вздохнул.
Хотел бы Исли тоже что-то понимать.
Они брели через заснеженный двор. Мороз стоял лютый, даже дышать в разреженном, колком воздухе было тяжело. В темном ночном небе горели звезды, а из-за горизонта медленно струились холодные ленты зеленого сияния.
В башне принца ярко светилось окно.
Ригальдо не спал.
Исли распорядился, чтобы ему вернули все, в чем он нуждался: свечи, письменные принадлежности, одежду – и разрешил проводить столько времени в замковой библиотеке, на конюшне и на королевской псарне, сколько тот сочтет нужным, и все равно постоянно чувствовал себя неуютно. Как человек, жертвующий церкви на новое алтарное покрывало, чтобы отмолить грех – и снова собирающийся нарушить свое обещание.
У них с Ригальдо установились странные отношения. Днем они блюли вынужденное перемирие, и со стороны можно было бы наверняка вообразить, что между ними – понимание и забота: Ригальдо сидел рука об руку с Исли в тронном зале, присутствовал на заседаниях королевского суда, неизменно спускался к обеду и ужину. Всегда с прямой спиной, с бесстрастным выражением лица. Враги прежнего короля поутихли было, напуганные и удивленные таким явным затишьем, но только те, кто был далек от королевской опочивальни.
Ночами между королем и принцем-консортом шла затяжная непримиримая битва, и Исли не знал, к чему это все приведет.
Он ненавидел «химер», которых искусные мастерицы теперь вышивали на его «конском» флаге как знак объединения двух королевств. Львиная голова, думал Исли, символизирует яростное сопротивление Ригальдо, змея – коварство его рода. Козел… в козла неуклонно превращался сам Исли, оставаясь с ним наедине.
В одну из ночей Ригальдо орал так отчаянно, что в опочивальню ворвался брат Константин.
– Ваше величество, что вы делаете, вы же убьете его!
– Отче, идите к черту! – с трудом выдохнул Исли. Он уже так устал, что даже не достало сил удивиться, куда смотрит сраная стража.
– Если его высочество умрет, некому будет свершать ритуал…
– Вон! – заорал Исли. – Лучше помолитесь, чтобы его высочество наконец-то кончил!
Ригальдо под ним закрыл лицо руками. А проклятый монах попятился за арку – и в самом деле оттуда негромко забормотал.
В этой их стыдной войне Исли никак не удавалось добиться победы: мало того, что мальчишка изматывал его – он каждый раз дрался, лягался и кусался, до последнего не сдавая свои рубежи, так что Исли ходил истерзанный и побитый, – кроме этого, Ригальдо противился всем попыткам доставить ему хоть какую-то радость. Так-то Исли довольно быстро научился скручивать его в бараний рог, втыкать лицом в одеяла и доводить себя до финала, и Ригальдо, лишенный возможности драться, вздыхал, постанывал и терпел. Но стоило Исли попытаться поцеловать его или протянуть руку к чувствительным местам – Ригальдо взвивался, как сумасшедший, и орал: «Нет-нет-нет!» Исли, наваливаясь, шептал ему в ухо: «Не дергайся, я сделаю тебе хорошо, дурачок», – но его чертов супруг мотал головой по одеялу и твердил «нет, нет, нет», как будто прикосновения Исли терзали его.
У Исли никогда не бывало такого чудовищного провала с женщинами. Они хотели его, а он отвечал им лаской, привычно-умело заставляя их млеть. Господь, он никогда ни одну женщину не ударил.
С Ригальдо у него ничего не получалось, и ночь за ночью Исли все больше ожесточался, чувствуя растущее отвращение к себе.
Эта зима изрядно пошатнула в нем самоуважение.
Монах к ним больше никогда не врывался – берег свою шкуру, как разумный человек, – но повадился садиться под дверью в покои принца и кротко молиться. Услышав его в самый первый раз, Исли прервался и спросил Ригальдо: «Хочешь, отправлю его в темницу?», – а Ригальдо, задыхаясь, сказал: «Мне все равно, хоть весь замок сюда позовите», – и Исли из обиды и вредности не стал гнать монаха.
Вторым человеком, прижившимся в северной башне, был лекарь Абу Али: беглец из южного царства, он забрался на север, в надежде, что здесь его не достанут шпионы мстительного халифа. Поговорив с ним однажды, Исли был впечатлен как его умениями, намного превосходящими способности местного врача, так и витиеватой нитью южной судьбы. Он предложил лекарю остаться в замке, посулив ему больше, чем тот мог бы заработать в городе, Абу Али подумал – и остался. С тех пор он одинаково хорошо лечил и слуг, и стражу, и дворян, тихонько писал свой трактат «О распознавании ста тридцати болезней по пульсу» и, ничего не спрашивая, готовил для принца какие-то мази и настойки. С Ригальдо он обходился неизменно почтительно – так, как никто в Черном замке, – но Исли не раз видел, как он выходит из его покоев странно задумчивый и удивленный.
Все это было тяжело, и неправильно, и совсем не похоже на то, как Исли в молодости представлял свою семейную жизнь. Однажды он спросил у Абу Али, чудовищно перевирая слова: правда ли, что у южного владыки все наложники – мужчины, а жены – женщины? И как он тогда с ними всеми справляется? Тот посмотрел на него с удивлением, а потом так же криво сказал на всеобщем: у нас считается, что попасть в гарем – большая честь. Исли подумал, что надо накрепко запомнить: никогда не пытаться захватить халифат. А то еще победишь, и придется перенимать местные обычаи, а ему хватало и одного юного мужа, с которым они медленно и верно загоняли друг друга в гроб.
Но никого из побратимов эта его странная брачная жизнь не касалась, поэтому Финиан не должен был даже на нее намекать.
Денис слушал Маркова вполуха. Нет, он успевал конспектировать, и даже не отвлекался, он просто слушал лекцию в фоновом режиме. Большую часть сознания занимал листок, который он вчера утром вытащил из почтового ящика. Это была повестка в суд.
Обычная офсетная бумага, обычные буквы, напечатанные на обычном принтере. Для окружающих листок не имел абсолютно никакого значения. Он имел значение только для Дениса, его мамы и для адвоката с судьёй. И то, для последних – просто рутина, обычная повседневная работа. А Денис держал в руках повестку и испытывал сложные чувства. С одной стороны, наконец-то всё закончится. А с другой – Дениса давил, не давал дышать страх неизвестности. Как оно всё будет? Понятно, что ничего хорошего, но насколько плохо?
Егор, рядом с которым Денис сел по привычке, время от времени поглядывал на Дениса. А потом не выдержал и спросил:
– Ты как?
– Спасибо, хреново! – автоматически ответил Денис.
– Да это-то понятно. Держишься?
– А что мне остаётся?
Денис повернулся к Егору. Он хотел глянуть на бывшего друга с вызовом, но наткнулся на взгляд, полный сочувствия. Растерявшись, Денис опустил глаза.
– Когда суд? – спросил Егор.
Вопрос прозвучал так естественно, как будто они оставались друзьями, как будто между ними не было Алёны.
– Через неделю. Повестка пришла…
Егор кивнул. Помолчав немного сказал:
– Я приду на суд. Поддержать.
Денис снова глянул на Егора и ответил:
– Спасибо.
Лекция шла своим чередом, но Денис больше не мог следить за мыслью преподавателя. В его голове всплыл вчерашний разговор с Петром Сильвестровым. Блогер предлагал записать видео-обращение – пригласить всех на суд, чтобы придать делу как можно большую огласку. Что если придут много людей, много журналистов, то у судьи будут связаны руки, он вынужден будет действовать по закону.
И Денис понимал: блогер прав. Но он поклялся маме, что будет слушать своего адвоката, а адвокат была против того, чтобы поднимать шумиху. Адвокат собиралась по-тихому договориться с прокурором и с судьёй, чтобы по максимуму уменьшить наказание, и в идеале обойтись штрафом. Да, не маленьким – от 300 до 500 тысяч рублей! Но штрафом, а не заключением!
– Твой адвокат из той же системы, как ты не понимаешь? – горячился Пётр Сильвестров. – Она не пойдёт против своих, против системы. А систему нужно ломать! Она прогнила насквозь! Будь эта система живой и работающей, дочка прокурора никогда бы так не поступила! Потому что понимала бы про честь и достоинство. Пусть не простых граждан, но своего отца! И вообще, кто сказал, что это хороший адвокат? Тебе нужен независимый, тот, кто действительно заинтересован в справедливости! Тот, кто сможет объяснить суду, что при возбуждении уголовных дел за репосты необходимо учитывать понятия «умысел» и «контекст публикации».
Денис видел: что блогер прав. Но он не мог нарушить слово, данное маме, он поклялся, что будет слушать Татьяну Ивановну.
– Чувак, позови людей на суд! – убеждал Пётр Сильвестров! – Ты обретёшь офигенную поддержку! Твоё дело станет резонансным! Ты стольким людям поможешь! Такое нельзя замалчивать! Я мог бы и сам призвать, но если призовёшь ты, эффект будет гораздо сильнее!
Денис знал: блогер прав. Денис соглашался, что да, эффект будет сильнее, но если он не будет держать слово, то какой же он мужик?!
– Как знаешь, – махнул рукой Пётр Сильвестров. – Это твоя жизнь, тебе её жить… Но я молчать не буду! Мои подписчики…
Марков пошёл между рядами, и Денис, абсолютно выпавший из процесса, вопросительно глянул на Егора. Тот взглядом показал вопросы на доске и протянул Денису листочек.
Вопросы были не сложные, но сосредоточиться на них Денису было сложно. И когда Марков подошёл к Денису, листочек всё ещё оставался пустым.
Марков наклонился к Денису и потихоньку сказал:
– Ответ на первый вопрос есть в прошлой лекции, в самом конце. А на второй вопрос – в начале сегодняшней. Вы же конспектировали?..
И тут же пошёл дальше по рядам, не дожидаясь реакции Дениса.
Денис с недоумением посмотрел на преподавателя, про которого в университете ходил анекдот, что, типа, звонят ректору из зоопарка, мол Марков попал в клетку ко льву, на что ректор отвечает: «Ваш лев, вы и спасайте!»
И вот этот «победитель львов» сейчас сделал то, чего за ним не водилось – подсказал. Более того, отошёл и демонстративно отвернулся.
Денис потянулся за телефоном.
Марков достаточно долгое время стоял к Денису спиной. И прежде чем обернуться немного покашлял, как бы прочищая горло. Или подавая знак…
Отдавая листочек с ответами, Денис поблагодарил преподавателя. Тот сделал вид, что не заметил.
Следующая лекция была по социологии. Тамара Соломоновна что-то рассказывала, но Денис её не слышал. Мыслями он был с мамой. Он снова и снова вспоминал, как она говорит: «Меня не интересуют другие люди! Меня интересуешь ты и только ты!» Мама сказала, что он будет жить свободным человеком, не заключённым…
«Какая же это свобода? – думал Денис. – Свобода это…»
А действительно, что такое свобода? Право делать то, что хочешь? Но вот Мария Ремез сделала что хотела, и что? Это свобода? Для неё, наверное, да. А для него, для Дениса? А когда насильник насилует жертву? Он же делает то, что хочет… Он свободен? А жертва? Жертва свободна?
Денис усмехнулся своим рассуждениям – жертва в этой ситуации не свободна. Насильник лишает её свободы. И права выбора заодно. Насильника не интересует, хочет ли жертва, чтобы её изнасиловали… Он просто делает то, что хочет. Он насилует.
«Что за мысли?» – Денис тряхнул головой и вдруг осознание взорвалось ядерным взрывом – ему светит тюрьма. Очень сильно светит. И риск быть изнасилованным тоже очень сильно светит. Очень сильно!..
Это в сети можно написать в комменте: «Лучше назовите пидором, чем патриотом». В реальности это может приобрести совсем другой оттенок – оттенок полной несвободы.
Сердце забилось, как бешенное, выступил холодный пот, Денис почувствовал, что задыхается. Страх накрыл липкой волной. В глазах потемнело. Уши заложило ватой.
Чтобы взять себя в руки, Денис начал дышать – медленно и глубоко.
Темнота немного просветлела. Наступила слабость. Во рту стало сухо.
Продолжая дышать, Денис прислушался к пикировкам одногруппников:
– …Маркетинг.
– Это не маркетинг, это политтехнологии.
– Это не политтехнологии – это авторитаризм.
– Это не авторитаризм – это демократия.
– Это не демократия, это клептократия.
– Это не клептократия, это идиотизм.
– Это Россия!
В группе все засмеялись. Но Денису не было смешно. Совсем.
Смотреть, как Кроули скорбит, было, наверное, самым болезненным из всего, через что Азирафель когда-либо проходил добровольно. Кроули чувствовал себя обнадеживающе нормально в течение недели или около того, пока с ним были жители деревни, но, когда они ушли, он явно скатился в глубокую депрессию.
Он редко покидал коттедж и очень мало интереса проявлял к еде.
Азирафель знал, что это не должно его слишком волновать: Кроули все ещё был бессмертным, в конце концов, и не нуждался в пище. Но к этому добавлялась тревожащая привычка не делать ничего и только сидеть на кровати или лежать, свернувшись на диване. Хоть он и не потерял вес, его лицо все же заметно осунулось, а щеки всегда были или неестественно бледными, или залитыми болезненным румянцем.
Дни шли один за другим, и, если только это возможно, Кроули только все больше уходил в себя. Он невероятно много времени просто сидел, таращась в пустоту, иногда дрожа, в другой раз – вцепившись во что-нибудь, что подворачивалось под руку, пока костяшки пальцев не становились белыми.
Азирафель тем временем совершил ещё несколько вылазок на соседние небеса и нарисовал схематичную карту. И, что более важно, он обнаружил караульный пост.
Он наткнулся на него совершенно случайно, и ему потребовалось несколько секунд, чтобы осознать, что вместо того чтобы открыть дверь на очередные небеса, он очутился на клочке Небес, заслуживающих прописной буквы.
К счастью, караульный пост, похоже, простирался на несколько этажей, потому что Азирафель выскочил на некое подобие лестничной площадки. Он сразу же отступил назад, а потом, извинившись перед пожилой китаянкой, на чьём небе он спрятался, снова осторожно пробрался на лестничную площадку. Лестница вилась вверх и вниз, исчезая из виду, совсем как винтовая, не считая того, что была необъяснимо квадратной и образовывала пролеты каждые десять ступеней или около того.
Азирафель мелкими шажками поднялся по лестнице – ступенька за ступенькой, и заглянул за каждый угол с величайшей осторожностью, пока не обнаружил пост, располагающийся на самой вершине. Не желая попадаться, Азирафель беззвучно отступил вниз по лестнице и пошёл дальше, пока не оказался внизу башнеподобной постройки.
Он спускался недолго, когда лестница вдруг закончилась запертой дверью. На двери не было никаких опознавательных знаков, помимо узора из серебра, но Азирафель подозревал, что в комнате за ней, вероятно, хранилось оружие, карты и другие вещи, которые могли понадобиться караулу.
Как бы соблазнительно ни было попытаться найти способ взломать замок, украсть оружие и вырубить караульного, Азирафель знал, что ничего хорошего это ему не даст. Его быстро поймают, и, если он правильно разобрался в караульных постах, единственным способом покинуть пост было улететь с него или пройти через небеса, что он и так уже делал. Что ещё хуже, на дверном замке был сигил, говоривший о том, что только ангел со статусом Престола и выше мог открыть его. Насколько Азирафелю было известно, не существовало такого заклинания, которое могло бы осилить такой замок, что в любом случае ставило его в несколько безвыходное положение.
Поэтому он вернулся на свои небеса и провёл остаток для, прочесывая книги ещё внимательнее, а тем временем Кроули в зеркале опустил голову на руки и зарыдал.
Это определённо была худшая часть: по крайней мере, когда Кроули сидел, уставившись в пустоту, Азирафель мог вообразить, что он просто задумался. Но когда с ним происходило такое, становилось трудно притворяться, что сердце Кроули не разбивается.
Бывший демон сидел на диване, или на полу, или свернувшись на кровати и всхлипывал, пока ему не становилось трудно дышать. Его щеки были мокрыми, нос – ярко-красным, руками он обхватывал колени или что-нибудь, что было в пределах досягаемости – подушку с кровати или дивана. Он дрожал всем телом, бока тяжело вздымались, и, даже когда худшая фаза проходила, он просто сидел неподвижно и вздрагивал. Иногда у него случались сухие рвотные позывы, он упирался ладонями в пол или край кровати, и его трясло так, что казалось, он вот-вот упадет в обморок.
Кроули явно проходил через ад, почти во всех смыслах этого слова, и, наблюдая за ним и будучи не в силах дать ему хоть каплю утешения, Азирафель сам точно так же оказывался в аду.
Азирафель старался более или менее щадить себя, потому что ему нужно было поддерживать силы, чтобы быть в состоянии продолжать поиски способа подать весточку Кроули, но даже это становилось всё труднее делать.
Он почти потерял аппетит, и, хотя ему, вообще-то, теперь требовалось есть не больше, чем Кроули, это определённо влияло на его настроение. Не помогало и то, что он позволял себе спать, только когда доводил себя почти до полного изнеможения. Хотя Азирафель предполагал, что он вообще не должен нуждаться во сне, это, видимо, не мешало его воображаемому телу его требовать.
Но каждая минута была дорога, считал Азирафель, и в любую минуту, что он отдыхал, он мог бы искать в книгах полезные материалы или наносить на карту небеса. Он шёл себе на уступки, только когда становилось ясно, что, если он будет продолжать работать, то начнет допускать ошибки. Но даже тогда он спал урывками, и было хорошо, если ему удавалось прикорнуть на пару часов за раз. Единственной радостью было то, что его разум был блаженно пуст, пока он спал, за что он был невероятно благодарен: когда он был человеком и должен был спать каждую ночь, его преследовало целое полчище повторяющихся кошмаров.
В течение дня его сопровождало тяжелое разъедающее изнутри ощущение, которое поселилось у него под ложечкой и успокоить которое было невозможно. Он изо всех сил пытался унять его с помощью чая, но ему все тяжелее становилось проводить время в их коттедже в Мидфартинге. Он видел Кроули во всем, и когда он смотрел с тревогой на то, как его друг рыдает в диванную подушку, он виновато останавливался взглядом на ряде тонких чёрных дневников.
Настоящая кухня, однако, была значительно полезнее, чем крошечная кухонька над книжным магазином, и кровать в коттедже была удобнее, поэтому Азирафель не покинул его окончательно. Ему, тем не менее, приходилось прилагать особые усилия, чтобы не поглядывать на закрытую дверь в комнату Кроули.
И все же, всегда, когда Азирафель не наливал себе чай и не перехватывал пару часов беспокойного сна, он строго придерживался своего лондонского книжного магазина. Конечно, магазин тоже прочно ассоциировался с Кроули, но это были более давние воспоминания, те, в которых Кроули ещё держался на расстоянии.
Стол в книжном был доверху завален стопками книг, и ещё больше их было сложено рядышком на полу. Но, несмотря на все ресурсы магазина, поиски Азирафеля по-прежнему оказывались бесплодными.
Способа связаться с Землёй, используя лишь низшие сигилы, похоже, не было, что оставляло Азирафелю единственный вариант: сначала выбраться из территории личных небес.
Но дальше количество проблем только увеличивалось: сможет ли он как-то передать сообщение Кроули с помощью устройств Гавриила даже без волшебных сил? Если он попытается сбежать вниз на Землю и лично найти Кроули, как он, собственно, доберётся с Небес на Землю? Ему придётся спрыгнуть с края Небес, но без крыльев он упадёт камнем, а когда попадет туда, даже если выживет, он будет заперт в эфемерном плане. Допустим, он мог бы украсть тело, прежде чем прыгнет, что означало бы, что он будет в физическом плане, когда окажется там, но у него все равно не будет крыльев, чтобы слететь вниз. Мог ли он… соорудить какой-то эфирный парашют? Разумеется, он исчез бы на полпути вниз, где эфемерный и физический планы расходятся, и это означало бы, что Азирафель физически падал бы только половину пути с Небес на Землю.
В этом месте его планы всегда становились немного безумными, но он работал с ограниченным набором данных и растущим отчаянием человека, осознающего, в какой прочной ловушке он заперт.
Поэтому Азирафель бросил все силы с ещё большим усердием на единственное, что он действительно мог сделать: на изучение караульных постов Азраил, расположенных вокруг небес.
Он нашёл кратчайший маршрут со своего неба до караульного поста, который он обнаружил, а затем стал продвигаться в сторону, делая подробные записи в своём блокноте, по мере того как он путешествовал по все новым персональным небесам, пока не нашёл второй караульный пост. Оттуда он сумел выстроить закономерность, и его карта индивидуальных небес, которую он начал набрасывать более детально с обратной стороны карты второго неба, стала медленно расти.
В зеркале дни текли мимо, и Кроули обратился к выпивке, топя себя в алкоголе из той самой бутылки, которую он использовал ранее – той, которую когда-то планировал сберечь на Рождество. Он каждую ночь беззвучно рыдал, опустошая бутылку снова и снова, и застывал неподвижно, распластавшись на полу или на диване. Азирафель несколько раз был готов поклясться, что он точно развоплотит себя, но Кроули всегда поднимался на следующее утро, обычно с таким видом, будто искренне об этом жалел.
После того как Кроули не изменял этой схеме целую неделю, Азирафель вышел в свой воображаемый Мидфартинг и вернулся с большой бутылкой бренди, которую убедил недовольного Берта ему продать.
Он позволил себе всего пару рюмок, чтобы успокоить нервы, но это не особо-то помогло, и ему пришлось собрать всю оставшуюся силу воли, чтобы продолжить продираться через трудный текст о целостности душ, вместо того чтобы присоединиться к Кроули на полу.
Два дня спустя Азирафель шёл через небеса, пока не заболели ноги, уже давно бросив даже извиняться перед людьми, по небесам которых он проходил. Он шёл весь день и далеко за полночь, настолько прямо, насколько мог, пока не упёрся в стену.
Автор сияющих белых свитков явно был прав, когда писал, что эта стена не нуждалась в охране. Дело было в том, что, строго говоря, это была не стена, а отсутствие дверей.
Азирафель обнаружил, что на каждом персональном небе было несколько дверей для входа и выхода.
Он вычислил, что их было по меньшей мере шесть, но потенциально гораздо больше, в зависимости от точной архитектуры с множественными измерениями. Две двери всегда располагались друг напротив друга на расстоянии не более двадцати метров – это были двери, которые Азирафель использовал в первую очередь. Они, к тому же, позволяли ему путешествовать по относительно прямой линии – или, по крайней мере, он предполагал, что это была прямая линия. Было вероятно, что он двигался по спирали, или, может быть, расположение дверей вообще не соотносилось с линейным пространством, как он предполагал.
Однако, когда он попал на это небо, ему быстро стало ясно, что напротив той двери, в которую он вошёл, двери не было. Он уже на удивление наловчился находить их меньше чем за минуту, но эту он был просто не в состоянии обнаружить, хотя и искал целых десять минут. Вот тогда-то он и вспомнил свиток и то, что в нем было написано о непроницаемой стене с четырьмя измерениями.
Азирафель побродил по небу – оно было удивительно тихим: просто обычный луг с туманными голубыми горами вдалеке – пока не нашёл другую дверь, которая, как он предполагал, находилась под углом девяносто градусов к той, в которую он изначально вошёл.
На этом следующем небе он нашёл дверь напротив почти сразу, но там не было двери под углом девяносто градусов, ведущей в том направлении, куда он все это время шёл. В каком-то смысле Азирафель обнаружил самый дальний коридор в очень большом офисном здании, где он мог двигаться параллельно внешней стене здания, но никогда не мог пройти сквозь неё.
Если только он не находился на первом этаже, конечно.
Поэтому Азирафель пошёл дальше по этой параллельной дороге, и шёл всю ночь, пока не нашёл врата.
Азирафель представлял, что увидит некий портал со многими измерениями, но это были просто обычные ворота. В частности, это была барочная тройная арка с таким количеством мрамора, золота и лепнины, что Бернини, увидев их, вообще бросил бы заниматься скульптурой.
На Небесах обычно не отличались особым вкусом, когда дело касалось изящных искусств, но они умудрялись замечать пышные церкви, строящиеся в их честь – настолько, что перестраивали наиболее значимые здания Небес, чтобы им соответствовать. Разумеется, барочная архитектура уже вышла из моды к тому времени, когда они принялись за обновления, но, вероятно, Небеса этого ещё не заметили.
Дверь, которую, наконец, нашёл Азирафель, вела в довольно небольшую комнату. Комната была совершенно пустой, хоть и роскошно обставленной, и напротив находился лестничный пролёт, который вёл наверх.
Когда Азирафель осторожно ступил на мозаичный мраморный пол, он с удивлением заметил, что дверь, через которую он прошёл, была теперь видимой: она была сделана из прекрасного темного дерева, окаймленного серебром, как та, что была на караульном посте, и ее украшали сигилы, по-видимому, сделанные из золота. К ней прилегали три почти идентичные двери, расположенные рядом друг с другом на той же стене.
Запомнив, в какую из них он вошёл, Азирафель подобрался к подножию лестницы и потихоньку стал подниматься по ней так же, как до этого делал на караульном посте. Он знал, что даже находиться здесь было опасно и безрассудно, но, когда он в последний раз останавливался, чтобы взглянуть в зеркало – он всегда держал его при себе, в сумке – Кроули все ещё выглядел так, будто пытался загнать себя выпивкой в могилу.
Думая о конечной цели своей миссии, Азирафель собрал все своё мужество и поднялся на вершину лестницы.
Лестница повернула вокруг своей оси, и Азирафель оказался в маленькой квадратной комнате, похожей на фойе. Большая дверь с аркой находилась напротив него, и помещение было освещено парой высоких узких прорезей высоко в стенах.
Азирафель подобрался к двери и с величайшей осторожностью приоткрыл ее. Он выглянул наружу.
Перед ним простиралась некая белая каменная платформа, на которой стояли врата. Она уходила вперёд лишь на пару метров, а затем резко обрывалась. За ней лежало странное море переливающихся красок и огней, которое, как догадался Азирафель, вероятно, было персональными небесами, тщательно сложёнными и сжатыми вместе во множестве измерений. Он подался ещё немного вперёд и, поскольку он не увидел никого из стражи, тихо проскользнул в дверь.
Теперь Азирафель видел, что две арки по краям ворот, вообще не были настоящими арками: архитектурно они были на месте, но сами арки были заполнены дверьми, сквозь самую правую из которых Азирафель только что вошёл. Что означало, что комната, похожая на фойе, которую Азирафель недавно миновал, на самом деле находилась внутри структуры ворот, которые сами уходили почти на три метра в глубину.
Азирафель оглядел платформу, ища глазами стражу. Однако здесь, казалось, никого не было: лишь белая полоска платформы и за ней – крутящиеся вихрями небеса.
Пользуясь изысканными плинтами и колоннами как прикрытием, Азирафель подобрался к центральному пролету, который, похоже, не перекрывался дверью, как боковые. Стараясь, чтобы его шаги звучали как можно бесшумнее на каменной платформе, Азирафель рискнул выглянуть из-за большой, витой колонны. Он позволил себе ещё два быстрых взгляда и замер на мгновение, прижавшись спиной к колонне и тяжело дыша.
Он мог буквально видеть Небеса прямо там, за аркой, они впервые казались ему такими соблазнительно близкими, что план действительно мог быть осуществим. Или, по крайней мере, он мог бы быть осуществим, если бы не большие серебряные ворота между ним и Небесами. Азирафелю не удалось хорошенько разглядеть ворота, но он мог бы побиться об заклад на своё первое издание «Рая» Данте, что на них были начертаны ограждающие сигилы. И, если бы там не было ворот, вероятно, двое стражей-ангелов на другой стороне, стоящие к нему спиной, заметили бы, что он хочет сбежать.
Азирафель, сердце которого бешено колотилось в груди, очень медленно попятился назад, вернулся к правой арке, вошёл в дверь, пересёк маленькое фойе, спустился по лестнице и, открыв дверь, через которую вошел изначально, вернулся на персональные небеса.
Азирафель отошел от ворот на десять небес, прежде чем позволил себе остановиться. Он несколько минут подождал, пока сердце вернётся к нормальному ритму, а потом вытащил зеркало. Кроули полулежал, обняв бутылку, было видно, что ему очень худо, но он не планирует останавливаться, пока не отключится.
Азирафель беспокойно вздохнул, убрал зеркало и, опустив голову, побрел домой.
Обратная дорога заняла у него ещё больше времени, и он так устал, оттого что не спал всю ночь, что ему пришлось свернуть несколько раз, когда он осознал, что, вероятно, где-то пошёл не туда. Когда он, наконец, вернулся в свой относительно безопасный магазин в Сохо, он даже не стал трудиться и подниматься по лестнице в их с Кроули коттедж, и вместо этого просто упал на диван, в то время как в зеркале, которое Азирафель оставил спрятанным в сумке, очень взволнованный бармен разбудил Кроули.
~~***~~
После этого Кроули отказался от алкоголя. Азирафель не знал, почему, но он был этому рад. Это сопровождалось тем, что Кроули стал чаще выходить в деревню и пытался более регулярно есть. Он все равно казался осунувшимся и больным и иногда по-прежнему пил слишком много, но он, похоже, пытался привести себя в порядок.
Азирафель, между тем, все более погружался в отчаяние. Времени прошло уже действительно слишком много: он был мертв уже больше двух месяцев. Два месяца. Он правда не ожидал, что потребуется и половина этого срока, чтобы передать сообщение Кроули, но он также не ожидал и того, что окажется в такой прочной ловушке без своих сил.
Он продолжал ходить к караульным постам и к воротам, отсиживаясь в укромном уголке часами и высчитывая длину ангельских смен. Они обычно длились около сорока часов к ряду, что не было необычно для ангелов: настоящей потребности в еде или сне у них не было, и стражи явно занимались этим так долго, что монотонность работы уже перестала их тяготить – если когда и тяготила.
К сожалению, смена караула не представляла особой возможности для того, чтобы проскользнуть незамеченным, и два стража у ворот сменялись в разное время. Как будто этого было мало, стражи всегда стояли в дальнем краю ворот, что означало, что Азирафелю пришлось бы или выманивать их на свою сторону (таким образом, лишаясь эффекта неожиданности), или найти способ пройти через серебряные ворота самостоятельно.
Но возможности изучения и планирования были ограничены тем, что в дальнейшей части его плана зияли большие дыры. У него не было надежных карт ни одного неба, помимо третьего, он не знал, как связаться с Кроули или как добраться на Землю, и, что ещё важнее, он не знал, стоило ли это риска.
У его плана были ничтожные шансы на успех, тогда как, если он останется здесь и не будет высовывать носа, есть вероятность, что Кроули все-таки поймет, что он не исчез на самом деле, и придёт за ним. Это может занять много времени, но, разумеется, это лучше, чем, если Азирафель предпримет безрассудно отчаянную попытку сбежать и просто-напросто будет пойман? Небеса непременно сдержат своё обещание переместить его туда, где менее приятно, если только не казнят его прямо на месте.
А потом Кроули во всем разберётся и прилетит на Небеса в поисках Азирафеля, только чтобы узнать, что по собственной глупости тот погиб окончательно. Об этом даже думать было невыносимо.
Поэтому Азирафель сдержал себя. Он сделал все, что мог на данный момент. Он исследовал все пути, которые нашёл, чтобы передать весть Кроули. Он прочёл и перечел каждую книгу в своей библиотеке, которая могла хоть что-то дать, он изучил караульные посты и смены у ворот, и он так и не стал ближе к какой-то реальной пользе ни на дюйм по сравнению с тем, когда только очнулся в своей подсобке.
Впервые за много недель Азирафель пошёл в деревню. Он заглянул в паб, поболтал с Бертом и заставил себя поесть воображаемой еды, но это просто было не то. Берт, похоже, не мог сказать ничего нового или интересного. И это, как уныло предполагал Азирафель, было побочным эффектом того, что Берт являлся лишь переработанной версией себя. Еда оказалась в основном неплохой, хотя, как и в алкоголе, в ней как будто не хватало какой-то неопределённой насыщенности.
Он провёл время и с Харпером тоже – они с владельцем кафе стали хорошими друзьями за человеческую жизнь Азирафеля, – и даже зашёл выпить чаю к Донни и ее кошкам, но на задворках сознания ему постоянно не давала покоя мысль, что он разговаривает с тенями. Он назвал бы их призраками, вот только было ясно, кто здесь на самом деле был призраком.
В зеркале Кроули обратился к чтению, поэтому Азирафель сделал то же самое. Он даже брал те же книги, что и Кроули, из их шкафов в Мидфартинге, чтобы они могли читать вместе. Кроули, правда, обычно сдавался после первых пятидесяти страниц, оставляя Азирафеля в одиночку сидеть и невидящим взглядом смотреть в книгу в своих руках, мрачно думая, будет ли он теперь вечно тенью повторять действия Кроули. Всегда следовать за ним, никогда не прикасаться; он – всегда на шаг позади, а Кроули – всегда недостижим.
Учитывая внезапное отвращение Кроули к чтению, Азирафеля не должно было так уж удивлять, что однажды, несколько недель спустя, Харпер появился в зеркале и начал увозить книги Азирафеля. Кроули помогал, что означало, что это он все устроил, и Азирафелю пришлось насильно напомнить себе, что на свете существовали более важные вещи, чем книги.
Кроули отдавал их не потому, что он предавал доверие Азирафеля, – говорил он себе. Он просто хотел, чтобы они обрели хороший дом. Хороший дом, где их мог читать тот, кто не начинал плакать после дюжины страниц.
Кроме того, у Азирафеля были копии всех книг здесь, на его небесах.
И его небеса действительно начинали казаться ему домом, несмотря на его упорнейшие попытки избежать привязанности. Не важно, насколько идеальной копией они были, часто напоминал себе Азирафель. Они и должны были быть идеальным, должны были убаюкать его, внушив искусственное ощущение безопасности. Они были созданы, чтобы сделать его максимально счастливым, возможно, вплоть до того, чтобы полностью стереть нынешнее отчаянное положение Кроули из его памяти, если бы он надолго забыл о нем. Азирафель не собирался менять ни единой детали в своей памяти о Кроули, даже ради своего же блага: он больше не желал, чтобы с его памятью что-то происходило, и больше не желал забывать Кроули.
Но несмотря на все самоуверения Азирафеля в том, что Кроули просто принял мудрое, логичное решение относительно книг, это не мешало ему чувствовать иррациональную печаль и глубокое уныние.
Было маловероятно, что Кроули планировал забрать книги у Харпера, а ведь он знал, как много они значили для Азирафеля.
В конце концов, Азирафель сказал себе, что книги все равно только делали Кроули несчастным, и в этом случае он был рад, что проклятой библиотеки больше не было. Это, однако, не мешало ему сердито поглядывать на Харпера все то время, что он был в зеркале.
Вскоре после этого Азирафель начал изучать книги в своём воображаемом коттедже уже по собственному желанию, перечитывая фрагменты, которые он помнил лишь смутно сквозь туман угасавшей тогда памяти.
Когда Азирафель дошёл до ряда тонких чёрных дневников, его рука в нерешительности остановилась. Он несколько раз перечитал вместе с Кроули первый том, и он и сейчас лежал на обеденном столе рядом с ним. Но Азирафель даже не прикасался к остальным с тех пор, как прибыл сюда. Все-таки он уничтожил их земных двойников, и ему казалось непростительным иметь к ним доступ, когда его не было у Кроули.
Потом Азирафель все же вытащил второй томик с полки, сел в своё кресло и начал читать.
Через несколько страниц ему пришлось встать и взять ручку. Затем он стал делать небольшие пометки на полях, исправляя прежнюю информацию и изредка вставляя пропущенные слова.
«Я просто редактирую их», – говорил себе Азирафель, с немного искусственным спокойствием. – «Раньше ведь мне этого сделать не удалось. Таким образом, когда он сюда доберётся, он сможет прочитать исправленную версию».
«Когда» было очень устойчивой мыслью в его голове. То, как Кроули будет читать дневники, быстро стало фрагментом его все более несбыточной мечты, к которой Азирафель возвращался каждый раз, когда дела казались особенно мрачными, к той, в которой Кроули радостно входил на его небеса, и они могли спастись от этого общего кошмара.
В зеркале Кроули продолжал плестись по жизни, и временами казалось, что он почти стал прежним. Ну, может быть, не прежним. Азирафель уже много недель не видел, чтобы он улыбался, и он все еще ел очень редко. Но он уже не плакал так часто, и он, бывало, ходил в деревню и разговаривал с Бертом или с кем-нибудь ещё и не выглядел при этом так, будто ему хотелось броситься в реку. Он справлялся. Такой человек, как Кроули, не прожил бы шесть тысяч лет, если бы не умел продолжать двигаться дальше, когда свет в конце туннеля начинал мерцать и гас.
Азирафель закончил делать поправки во втором дневнике и перешёл к третьему, а затем – к четвёртому. К тому времени, когда он достиг восьмого, он заметил ощутимое ухудшение качества своего текста: до такой степени, что ему не хватало места на поправки.
На следующее утро у его двери остановился Оскар, который принёс посылку с одинаковыми чистыми тонкими чёрными тетрадями.
И вот Азирафель уселся с неизменным зеркалом по левую руку и дневником по правую и стал писать.
Это был полезный способ отвлечься от зеркала, и это позволяло ему с нежностью припомнить их давние приключения. Там были случаи, которым, как Азирафель сейчас помнил, он тогда удивлялся, но которые теперь вовсе не казались нехарактерными для Кроули. Он в подробностях записал мириады их злоключений, иногда морщась от своих поступков, а иногда – от поступков Кроули, но он все равно честно пересказал их все.
Счастливые воспоминания шли рука об руку с неловкими и откровенно позорными, потому что, приятная или нет, а это была их с Кроули история, и Азирафель не хотел менять в ней ни строчки.
~~***~~
Азирафель думал, что видеть, как Кроули скорбит, было худшим, на что он себя когда-либо обрекал, но он ошибался. Видеть, как Кроули перестаёт скорбеть, было хуже.
В зеркале Кроули с каждым днём становился все больше похож на себя прежнего.
В один из дней он позавтракал, в другой – дважды заварил чай, и долго гулял. Он занимался тем, что ходил из Мидфартинга к коттеджу и обратно, встречался с людьми и выполнял кое-какие дела.
Азирафель делал бы то же самое, вот только ему не с кем было встречаться, кроме проекций своего подсознания, и у него не было дел, кроме одного, которое оказалось совершенно невыполнимым.
И потому он занимал себя хотя бы работой над дневниками и описанием лучших времён в какой-то отчаянной надежде на то, что, если он будет достаточно крепко держаться за Кроули, этим он помешает бывшему демону отдалиться.
В один из дней Кроули перебирал почту на столе и выбросил в переработку все, на чем стояло имя Азирафеля.
Азирафель написал о Вавилоне и о висячих садах, которые так интересовали Кроули. Оглядываясь на это сейчас, он осознал, что те сады, возможно, были первым, что Кроули по-настоящему полюбил на Земле – ещё тогда, когда Азирафель наивно полагал, что это чувство недоступно демону.
В зеркале Кроули убрал металлический экран, загораживавший камин и засунул его под диван.
Азирафель описал падение Вавилонской башни, с любовью вспомнив все саркастические шуточки Кроули, которые демону приходилось объяснять ему по нескольку раз.
Кроули осторожно вошёл в комнату Азирафеля, бесстрастно снял белье с постели, перестирал его, а затем снова застелил, чтобы кровать была идеально аккуратной, со свежими уголками простыней по краям матраса.
Азирафель и Кроули состязались – но только на словах – на грязной крыше, и Азирафель изо всех сил старался скрыть тот факт, что до этого он умирал со скуки целую вечность, и это было самое интересное событие, произошедшее с ним за несколько десятилетий.
Кроули собрал шампунь, бритву и другие принадлежности Азирафеля из туалета и свалил их все в картонную коробку. К ним присоединился паспорт, который Кроули сотворил для Азирафеля много лет назад, горсть безделушек из его стола и его медицинские данные, включая снимки МРТ. Кроули долго держал последние в руках, глядя на пластиковые листы с непроницаемым выражением лица. Потом он сунул их в коробку и задвинул ее на верхнюю полку крошечного шкафа под лестницей коттеджа. В скором времени в шкаф отправились пальто и туфли Азирафеля, а затем Кроули закрыл дверь.
Азирафель углубился во времена до Соглашения, но там было ещё так много забавных историй, которые можно было рассказать, так много жалких случайно провалившихся попыток развоплотить друг друга. Как в тот раз, когда Кроули устроил заговор, чтобы Азирафеля казнили, но это привело лишь к тому, что его план обратился против него, и в итоге казнили самого Кроули. Азирафель не думал, что от этого воспоминания ему станет так больно в груди, но стало. Как и от всех других, и никакой чай не мог снять эту тяжесть.
Потом Кроули поднял вечную винную бутылку и пошел с ней в кухню. Долгое время он стоял там, просто глядя на нее, и перед мысленным взором Азирафеля пронеслись два тысячелетия совместно праздновавшегося Рождества.
Кроули провел большим пальцем по этикетке в последний раз, а потом наклонился, открыл шкаф под раковиной, опустил бутылку прямо в мусорный ящик и ушел.
Азирафель резко поднялся, прикрыв рот ладонью. В горле встал ком. В другой руке он все еще держал ручку и дневник, который он переписывал, и он опустил на страницы слегка затуманившийся взгляд.
«Это одно из забавных свойств Мемфиса, полагаю я», – говорилось в предложении, которое только что написал Азирафель.
Он уставился на него. Он точно знал, что он собирался написать, разумеется, что именно было такого забавного в столице Египта, но внезапно это показалось совершенно и абсолютно бессмысленным.
Кроули не придет. Кроули никогда не придет.
Это была простая и суровая истина, теперь Азирафель это понимал. Кроули перестал скорбеть. Он больше не искал Азирафеля, больше не оплакивал его и не питал никаких надежд. Он удалял напоминания об Азирафеле из своей жизни.
Он двигался дальше.
Азирафель стиснул зубы, чувствуя, как защипало в уголках глаз и в носу. Он не должен обижаться на Кроули, из-за того что тот жил дальше, не должен был обижаться на него за то, что он сделал то, что должен был. Разве он в самом деле хотел, чтобы Кроули вечно был несчастен без него? Конечно, нет.
Нет, ему хотелось, чтобы Кроули был счастлив. Разумеется, хотелось. Именно это, в конце концов, и было важно. Только это всегда и было важно.
На самом деле, это был лучший из возможных вариантов развития событий после смерти Азирафеля: период скорби, возможно, потому что они все же были друзьями довольно долго, а потом Кроули должен был смириться и двинуться дальше. Он не хотел бы, чтобы Кроули держался за болезненную надежду на то, что Азирафель ещё жив, когда его не стало, он хотел бы, чтобы Кроули продолжал жить без него.
К сожалению, этой логики было уже недостаточно, чтобы убедить Азирафеля. Было хорошо и легко говорить, что он хотел, чтобы Кроули перестал за него держаться, когда он умрет. Но факты были таковы, что Азирафель не был мертв.
Он знал, что это эгоистично и нелогично, но Кроули принадлежал ему – насколько Азирафель вообще чувствовал удобным предъявлять права на другое живое существо. Он стольким пожертвовал ради демона и любил его всеми силами души. Он отдал себя Кроули так окончательно и бесповоротно, а Кроули теперь отвергал его всеми возможными способами, какими только можно кого-то отвергнуть.
Он убрал из их коттеджа всё, что когда-то делало его общим, потому что, конечно же, это больше не был «их» коттедж – это был коттедж Кроули. И он удалял из своей жизни все, что могло напомнить ему об Азирафеле, складывал Падшего ангела в коробку и оставлял его где-то в пыли и темноте, где он больше не сможет его беспокоить.
А теперь он выбрасывал его. Неужели Азирафель в самом деле так мало для него значил?
Азирафель сделал глубокий вдох и попытался напомнить себе, что Кроули не был ему ничего должен, даже хранить память о нем. Но это не остановило волну гнева и боли от предательства, поднимающуюся внутри. Он не хотел, чтобы Кроули его забывал, не хотел значить для Кроули так мало, что его можно было так легко выбросить и заменить. Он отдал Кроули все, что у него было, и хотел, чтобы это хоть что-то для него значило.
Неужели он наблюдал своё будущее, разворачивающееся перед его глазами: Кроули, который двигается дальше, забывает его, и Азирафель, который будет вечно прикован к проклятому зеркалу, боясь оторваться на минуту, на случай если Кроули вдруг осознаёт, что Азирафель на самом деле не исчез? Неужели он действительно вот так проведёт вечность – глядя, как его забывает единственный человек, которого он сам никогда не будет в силах забыть?
В зеркале Кроули вышел из коттеджа, не потрудившись надеть пальто, и направился по дороге в деревню.
– Да, иди, поговори с Бертом, – сказал Азирафель голосом, неровным от непролитых слез. – Как будто меня это волнует. Раз уж он такой прямо друг…
Ему пришлось остановиться, чтобы перевести дыхание, и он почувствовал, как по щекам, наконец, потекли слёзы.
– Более близкий друг, чем я когда-либо был, видимо…
Азирафель оторвал взгляд от зеркала и сердито вытер глаза тыльной стороной ладони.
– Да нет, все нормально, – сказал он себе, с трудом пытаясь справиться с эмоциями. Он не должен был винить Кроули за это. Кроули не сделал ничего плохого – он ни разу не сделал ничего плохого, по крайней мере, в том, что касалось этого.
– Это ничего, это ничего, – хрипло повторял он себе, надеясь, что, если он озвучит эмоции, которые ему хотелось чувствовать, то это заставит их появиться. – Я все еще дорог ему, в глубине души он это чувствует, правда, он просто делает то, что должен.
Он забыл тебя. С него хватит. Все кончено. Если что-то вообще начиналось.
Азирафель коротко прерывисто всхлипнул, не сумев справиться с эмоциями.
– О, боже, Кроули, – наконец, проговорил он, давясь слезами. – Я люблю тебя. Я… я не могу… – Азирафель снова замолк. Его голова опустилась, слезы повисли на ресницах, и он с некоторым удивлением осознал, что все ещё держит дневник. Он бросил его на диван вместе с ручкой. – Прости меня, Кроули, я больше не могу это делать. Я просто… не могу…
Он прикрыл рот тыльной стороной ладони и быстро вышел из комнаты в книжный магазин. Ему нужно было на свежий воздух, сейчас же, нужно было пойти куда-то, где ничто не напоминало бы ему о Кроули. К сожалению, каждый дюйм его небес, похоже, был создан для совершенно противоположного.
Азирафель толкнул дверь магазина и вышел на улицу, но там стояла Бентли, и это лишь вызвало новую волну слез. Азирафель развернулся и снова вошёл внутрь, дыша быстро и тяжело. Он взял свою сумку со спинки стула, на которой она висела у стола, все ещё заваленного книгами. Он снова вошёл в коттедж и, бесцеремонно схватив зеркало с дивана, засунул его в сумку.
Затем он вернулся в магазин, открыл невидимую дверь, которая вела на другое небо, и выбрался в новый мир.
~~***~~
Найти место, которое не напоминало бы ему о Кроули, должно было быть легко, но это оказалось почти невозможно. Азирафель видел его во всем: в каждом лучике солнца и дуновении ветерка, – чувствовал его дух, преследующий его через десятки небес. Ему было не убежать, понял Азирафель, от того, что он сделал такой важной частью себя самого.
Когда силы Азирафеля иссякли, а его ноющее сердце не могло больше этого выносить, он вошёл в последнюю дверь, сел на камень на краю маленького источника, закрыл лицо ладонями и, наконец, позволил себе отдаться горю.
Он плакал отчасти по Кроули, но в основном оплакивал себя самого и все свои разбитые надежды. Уже не было важно, сможет ли он покинуть Небеса или догадается ли обо всем Кроули – все было кончено. Слишком много времени прошло – может быть, не так много в масштабах тысячелетий, но они слишком долго жили, измеряя время по-человечески, чтобы это не имело значения.
Азирафель был мертв.
Пора ему было начинать вести себя соответствующе.
«Я должен вернуться на свои небеса», – подумал он печально. – «И никогда больше не уходить».
Может быть, он слишком долго противился своей судьбе. Может, ему следовало выбросить зеркало в этот ручей, вернуться на свои небеса и позволить времени смыть боль. Может быть, тот другой, более добрый Кроули появится, и Азирафель сможет хотя бы притвориться, что Кроули его любит. Может быть, так было бы лучше для всех.
Азирафель долго сидел там, дрожа, уткнувшись лицом в ладони. Постепенно его дрожь утихла, и он просто невидящим взглядом смотрел сквозь пальцы на поток, который, бурля, проносился мимо. Он был ярким и чистым, и казался прохладным и освежающим.
Азирафель уныло задумался, можно ли утопиться на Небесах. И задумался, простил бы его Кроули, если бы он это сделал.
Ему надо было вернуться на свои небеса. Ему надо было взять зеркало и вернуться, и продолжить писать дневники. Может быть, сделать себе чашечку хорошего чая. От этого ему станет лучше.
Это была очевидная ложь, но ложь знакомая. Всхлипнув, Азирафель собрался и встал на ноги. Мышцы заныли при движении. Он провёл рукой по верху сумки, чтобы убедиться, что зеркало все ещё там – оно было на месте – и, опустив голову, побрел назад к невидимой двери. Он увидел, что оставил ее открытой, но это, похоже, не имело особых последствий. На самом деле, он не был уверен, что вообще закрывал какие-то из дверей, через которые проходил. Ну и ладно.
Все излишние предосторожности, которые Азирафель предпринимал до сих пор, казались до смешного чрезмерными. Он сомневался, что Небеса его местонахождения заботило больше, чем Кроули.
Азирафель прижал сумку поближе к себе и медленно пошёл домой.
~~***~~
Азирафель опустился на диван, взял дневник, поднёс ручку к бумаге и начал прямо с того места, на котором остановился.
Ему больше ничего не оставалось делать. И он сделал то, что делал любой порядочный британец с тех пор как изобрели истинно английскую выдержку: он стал двигаться дальше.
В зеркале Кроули поглядел вниз на замёрзшие мертвые клумбы и не сделал ни шагу, чтобы продолжить традицию Азирафеля сажать цветы. Но, конечно, с чего бы он должен был за это взяться? Эта традиция никогда не была традицией Кроули.
Азирафель стал писать медленнее, не желая дойти до последней страницы и неизбежного финала, который она принесёт. Он медленно разворачивал их общую историю, пролистывая ее назад во времени, но теперь он знал, что у этого отрезка есть предел. Когда он дойдёт до конца, больше ничего не будет.
Кроули исследовал холодильник и выбросил те немногие продукты, которые ел только Азирафель.
Азирафель был во временах до Потопа, и мешкал, как мог, отлично зная, что там произошло мало заслуживающего внимания.
А потом Кроули прошёлся по своим собственным ящикам и вытащил длинный клетчатый шарф.
Бесконечно долго Кроули просто таращился на шарф, и Азирафель с трудом сглотнул, смирившись и ожидая, что он засунет его в шкаф вместе с остальными вещами Азирафеля, с которыми он больше не хотел иметь дела.
А потом Кроули поднял руки и обернул шарф вокруг шеи, прижав его плотнее к себе и обвив его кончиками пальцы.
Азирафель изумленно уставился в зеркало, ручка выпала у него из рук.
Он был искренне удивлён даже тому, что Кроули до сих пор хранил шарф. Пожалуй, он не представлял, как бы Кроули избавился от него, но это все равно его удивляло.
Азирафель помнил, что он немного расстроился, когда шарф изначально не понравился Кроули, но он знал, насколько разборчив демон был в одежде. Азирафель даже учёл это, насколько смог, выбирая для вязания самые достойные, на его взгляд, оттенки зеленого и красного, а также особенно мягкую, тонкую пряжу, которую посоветовала одна женщина из кружка рукоделия. Однако же он явно недостаточно хорошо все продумал, потому что, насколько ему было известно, Кроули ни разу не притронулся к шарфу с тех пор, как Азирафель его ему подарил.
Потому-то он и был так удивлен теперь, видя, как Кроули наматывает ткань на свои пальцы.
В зеркале Кроули потянул за серединку шарфа, пока не уткнулся в него носом, и глубоко вдохнул, как будто бы ища давно исчезнувший запах. Потом он тяжело опустился на край кровати, стянул шарф пониже, открыв нос, и подпер лоб костяшками одной руки с таким видом, будто изо всех сил пытался не заплакать.
Азирафель смотрел в зеркало в замешательстве. Кроули не только не отправлял шарф в небытие забвения в шкафу под лестницей, он вел себя так, будто бы шарф по-настоящему был ему важен, и такого внимания он не оказывал никаким другим вещам Азирафеля.
И тогда Азирафель вдруг задумался: а что если он совершенно неправильно истолковал поведение Кроули? Может быть, он изгонял из своей жизни материальные напоминания об Азирафеле, не потому что они больше ничего не значили для него – а потому что они значили слишком много.
Азирафель моргнул, осознавая эту мысль.
В зеркале Кроули отчаялся справиться со слезами и заплакал, лишь сдерживая легонько вздрагивающие плечи и обернув свободную руку в конец клетчатого шарфа.
Азирафель понял, что он недооценил Кроули в очередной раз, и мрачно задумался, избавится ли он когда-нибудь от этой привычки.
Кроули доказывал вновь и вновь, что Азирафель очень много для него значил, даже если Азирафель быстро об этом забывал. В конце концов, Кроули пожертвовал своей собственной свободой, чтобы остаться с ним в Мидфартинге, а потом без устали трудился, пытаясь найти способ Поднять его. Он упорно оставался рядом с ним все годы, пока Азирафель угасал, помогая бывшему ангелу, когда тот был не в состоянии помочь себе сам, и ни разу даже не поддразнил его из-за этого. А потом, в конце, он вложил настоящую веревку в руки Азирафеля и умолял бросить его на милость Небес, чтобы Азирафель мог быть спасен.
И все же Азирафель смог каким-то образом забыть все эти поступки и оскорбить Кроули мыслью, что, только потому, что он никогда не говорил о своих чувствах к Азирафелю, это означало, что он меньше его любил.
– О, мой дорогой, – прошептал Азирафель зеркалу, чувствуя одновременно и волну облегчения, и тяжелое чувство вины за то, что он сомневался в преданности Кроули. – Мне так жаль.
Он печально провел большим пальцем по краю рамки, больше всего на свете желая вытереть слезы со щек человека, который – хоть Азирафель и не мог похвастаться тем же – ни разу в нем не усомнился.
Что останется у Вас, если забрать память? Каждое воспоминание, каждую секунду Вашей жизни? И оставить посреди мира одного? Страх. Останется только бесконечный страх. Потому что во многом нашу личность и жизнь формируют воспоминания. Хорошие и плохие, счастливые и болезненные. Но они делают жизнь настоящей, полноценной. А что бы Вы почувствовали, если бы Вас предупредили, что через несколько мгновений отберут у Вас все воспоминания? Заберут то, чем Вы дышите и живете. Как быстро и далеко Вы побежите?
Им было некуда бежать. Везде они были как на ладони. Небеса набухали грязными чёрными тучами, стреляли в разные стороны молниями, дождь поливал землю без остановки. Солнце тускло сияло где-то вдалеке, холодное и равнодушное. Ангелы стояли в стороне, смотрели под ноги или вверх, не в силах подойти ближе. Они тревожно распахивали крылья, шевелили ими, поджимали губы. Ветер дергал за перья, озорно и весело, но никто не был в силах разделить этой игры. Внизу была земля, далекая и твёрдая, такая прекрасная и устрашающая одновременно.
Они стояли намного ближе к краю. Стояли и смотрели на заоблачную высь, впитывая последние секунды благодати и красоты. Вельзевул глубоко вдохнул и повёл плечами, стараясь запомнить ощущение тяжелых белых крыльев за своей спиной. Ощущение ветра на лице. И чужой горячей ладони, которая сжимала его хрупкую узкую руку. Габриэль сидел перед ним на коленях, обнимая крепко, слишком крепко. Было практически больно. Прекрасные сиреневые глаза, которые так нравились ангелу, смотрели с таким страхом и ужасом, что Вельзевулу было не по себе. Он не привык видеть архангела — могучего и прекрасного — таким ранимым и хрупким. Он шептал что-то на древних языках, его огромные золотые крылья то распахивались, то исчезали, не в силах успеть за порывами хозяина.
Вдалеке стояли ещё двое. Кроли и какой-то ангел, с вьющимися короткими волосами и чуть пухлыми белыми щеками. Вельзевул не знал его имени, но много слышал. Друг каждый раз улыбался, когда вспоминал о нем. Ходил воодушевленный и окрылённый, если так можно сказать об ангеле. Его глаза сияли так ярко, будто внутри него зародилась новая галактика. Кроли прижимал его к груди, поглаживая по плечам, и что-то тихо шептал. Незнакомый ангел крупно вздрагивал и комкал в руках край собственного крыла, сминая перья и не замечая боли, будто собирался оторвать его. Кроли мягко отвёл чужие руки, освобождая крайние перья. Ангел замотал головой, и в больших глазах, отражающих сами небеса, блеснули слезы.
Ну хватит.
Вельзевул осторожно освободился, на мгновение взял лицо Габриэля в ладони, и улыбнулся.
— Все будет хорошо. Вот увидишь, уже через несколько минут все будет хорошо, — ангел погладил его по жестким чёрным волосам.
— Нет, нет… — архангел пытался перехватить его руки, задыхаясь слишком тяжелым для него воздухом. — Так не должно быть. Так не может быть.
— Спасибо, что ты был рядом со мной, — изгнанник очень медленно приблизился и оставил горящий поцелуй на гладкой щеке. — Это было прекрасно. Мне будет, о чем вспоминать там, внизу. Я не забуду тебя.
А после, он оттолкнул Габриэля от себя и пошёл туда, где толпились такие же ненужные и неправильные ангелы, как он сам. Кроли потратил ещё одну секунду, чтобы насладиться прикосновением их лбов с незнакомым Вельзевулу ангелом, зарылся пальцами в мягкие волосы, улыбнулся тоскливо и пошёл следом, спиной вперёд, до последней секунды не выпуская дрожащих рук.
Они замерли над пропастью, делая последние короткие вдохи, пытаясь подавить нарастающую панику. Габриэль тряхнул головой и бросился вперёд, но его перехватили осторожные и одновременно с этим настойчивые руки.
— Азирафаэль, отпусти меня! — по прекрасному величественному лицу текли горячие прозрачные слезы. — Я не могу его забыть! Я не хочу его забывать! Он — часть меня! Отпусти!
— Я знаю, — шептал ангел, крепко сжимая его плечи, будто он мог не понимать. — Я знаю…
Он смотрел точно в глаза напротив, такие родные и важные. Губы Кроли шевельнулись, складываясь в самое важное обещание, которое шальной ветер сорвал и унёс куда-то далеко, скрывая ото всех, сохраняя его. Азирафаэль смотрел до последней секунды, пока его ангел не сорвался вниз, в последней попытке распахивая свои невероятные белоснежные крылья, в разы больше, чем у него самого. Что-то глубоко внутри оторвалось с громким хлопком.
— Я не хочу забывать того, кого люблю!
Габриэль в его руках закричал, падая на колени. Он кричал так страшно, что затихла вся природа внизу, злой ливень оборвался. Чтобы через секунду смениться тихим холодным дождем, в котором была заключена вся боль двух небесных созданий. На Небесах наступила тишина.
Архангел удивленно открыл глаза и поднялся на ноги, стирая широкими ладонями воду со своего лица. Рядом с ним стоял Азирафаэль, такой же растерянный и удивленный, касался поврежденного крыла и болезненно морщился.
— Что происходит? — хрипло спросил Габриэль, оглядываясь по сторонам.
Ангелы расходились по своим делам, взбудораженные и улыбчивые. Солнце сияло ярко и ослепительно. Азирафаэль оглянулся, на мгновение ему показалось, что рядом кто-то должен быть, кто-то важный, кто-то необходимый. Хотелось кого-то позвать. Но в голове было пусто. И рядом тоже.
— Я не знаю, — спокойно отозвался ангел и отряхнул ладони. — Идём?
Габриэль кивнул, и они направились вслед за братьями, обсуждая какие-то неважные новости. С каждым шагом удаляясь от страшного обрыва, куда секунду назад сорвались их души. Только ветер трепал несколько чёрных перьев под самой кромкой небес, будто принося клятву хранить чужое обещание до поры, до времени.
Старик встает первым, хватает топор и идёт на меня. Сэм что-то кричит. Как же мне со стариком быть? С ума он сошёл, что ли? Делаю мощный мах крыльями, старика опрокидывает, катит по земле. Подбегаю, хватаю Сэма, беру взлет. Отряд всадников уже рядом.
Приказываю Сэму махать руками, ногами и кричать. Закладываю вираж и ещё раз осматриваю всё сверху. Старик цел, уже встал, машет руками и кричит. Сэм тоже в порядке. В девчоночьем платье, грязный, но невредимый. Раздается свист и мимо пролетает арбалетная стрела. Другая отскакивает от чешуи на брюхе, третья пробивает перепонку крыла и застревает в ней. Прикрываю Сэма задними лапами и стремительно ухожу. Всё-таки стрела в перепонке — это не так больно, как цепью по носу.
Докладываю Лире, что операция закончена и прошу подыскать одежду для Сэма. Инструктирую парнишку. Над деревней прохожу на бреющем полете, Сэм опять кричит и дрыгает конечностями.
Кричит: «Мама, я живой» — вот идиот! Голову ему за это свернуть мало! На балконе нас встречает Лира. В серебристом комбинезоне Повелителей, в наушниках, с рацией, пристегнутой к плечу. Не только у Сэма — у меня отваливается челюсть. Прыскает в ладошку, увидев Сэма в платье и протягивает ему комбинезон.
— Сэр Дракон ранен, — говорит Сэм.
— Пустяки. Лира, отломай наконечник и выдерни стрелу. Сейчас Сэм переоденется и пойдём разбирать операцию.
Идём в экранный зал информационной централи. Прокручиваем записи всех пяти передатчиков, просматриваем интересные места по несколько раз. С развёрнутыми крыльями я великолепен. Только хвост лучше держать опущенным. С поднятым напоминаю довольного кота. Несолидно. Интересней всего ведут себя, разумеется, Тит и кузнец. Тит таскает с собой булыжник-передатчик, делает вид, что чинит забор и всё время бормочет под нос, что дед увёз Сэма в Литмунд. Кузнец, зная мои планы, изображает храбреца, которому сам чёрт не брат. Впрочем, раз пять сообщает окружающим, что к Замку он не ходил, и бояться ему нечего. Конспиратор, хвостом тя по голове!
Спрашиваю у Лиры, всегда ли он такой храбрый. Оказывается, всегда. Мда…
Заканчиваем просмотр и приступаем к разбору ошибок. Лира утверждает, что ошибок было всего две: Сэм не взял с собой пеленгатор. А мне нужно было взять не рацию, а телепередатчик.
Из-за этого она пропустила самое интересное. Я нашел ещё две: Титу надо было дать не простой телепередатчик, а рацию с кнопкой вызова. Тогда ему не пришлось бы два часа бубнить про Литмунд. А Сэму нужно было думать, что кричать. Лира удивлена, Сэм тоже.
Отматываю запись и даю прослушать. Сэм краснеет. Иду добывать мясо к ужину, а Лира объясняет Сэму, как пользоваться пультом.
Уже возвращаясь с добычей, получаю вызов от Лиры. Оказывается, я забыл снять рацию. Никому в этом не признаюсь. И почему бы нам не носить рацию всегда? Очень удобно! Поставлю вопрос на голосование. Пусть привыкают к демократии.
В деревне что-то произошло. Спешу в экранный зал. Церкачи. Тот отряд, который обстрелял меня из арбалетов. Во главе отряда шпион, которого вычислил Тит. Сэм сообщает, что шпион исчез из деревни, как только услышал, где нашлась овца. Начинается допрос селян. Всё как в прошлый раз, говорит Сэм, только церкачей теперь все любят и уважают, а в прошлый раз плевали вслед. Всё правильно, теперь они защитники. Надёжа и опора.
Включаю запись всех пяти каналов телепередатчиков и ставлю на голосование вопрос об ужине. Двумя голосами при одном воздержавшемся ужин отменяется. Тем временем допрос селян идёт полным ходом. Допрашивают одновременно шесть бригад по три человека в каждой. Двое задают вопросы, третий ведет протокол. Протоколы допросов тут же поступают в штаб. Во всём чувствуется сноровка и железная дисциплина.
Первый круг допросов заканчивается. По второму разу вызывают старосту, Сэма Гавнюка, деда, кузнеца и какую-то старуху. На этот раз допрос ведет штаб.
Ничего нового, впрочем, не выясняется. Курица, которая якобы умерла от моего крика, была попросту затоптана испуганной лошадью. Огнём я не дышал, это язык у меня красный и длинный. И нечего меня бояться, если к Замку не ходишь. Гавнючонок был совсем целый, даже не поцарапанный, иначе на белом платье кровь была бы.
Да, тут мы прокололись. Нужно было взять с собой литра два в баночке. Склероз, массаракш! Допрос окончен, передаю управление пультом Лире. Она берётся за дело так, что у меня в глазах рябит.
На главном экране мечутся, то сужаясь, то расширяясь, сектора обзоров видеопередатчиков и направленных микрофонов. На остальных на секунду-две замирает какое-нибудь лицо, слышится обрывок разговора, потом камера выхватывает следующее лицо. Каша. И как она ориентируется? Смотрю на Сэма. Глаза горят, рот открыт, теребит Лиру за локоть и тычет пальцем в экран. Закрываю глаза, слушаю и фильтрую.
— Кузнецов сын увидел, что собака не хочет на сухое болото идти, домой повернул, и ничего ему нет. А Сэм младший через болото к Замку пошел, сам и виноват.
— А у дракона скоро птенцы будут, иначе бы он Гавнюченка на месте съел, а не в гнездо тащил. Если драконы разведутся, отсюда уходить надо будет.
— Дык, Тит говорит, дракон деревья ест.
— Так он сначала твою хату съест, а потом тобой горло прочистит.
— И нечего Болтуна слушать, Он, как Лирочку увезли, умом тронулся. Сегодня сам с собой весь день разговаривал.
— Ты сюда слушай, он умом тронулся после того, как дракон его кобылу задрал.
— Кто сказал, что Болтун тронулся? Это у тебя крыша поехала, когда ты с его урода кувырком летел.
— Так ты ж первый с Бычка слетел.
— А я что, отказываюсь? Ну, слетел, так и выпивку поставил, как уговаривались.
— Нет, вы, бабы, послушайте! Это теперь Бычок виноват, что они так наклюкались!
— Ой, бабы, они ж, поди, перепутали. Сначала в трактир зашли, а потом на Бычка влезть пытались.
Больше ничего интересного. Отбираю у Лиры управление одним передатчиком и нацеливаю микрофон на окна дома старосты. Там что-то затевается. Самого старосту из дома выперли. В три шеи. То есть, с женой и дочкой. У всех дверей поставили охрану.
То, что произошло в последующие три часа, поразило меня и напугало Лиру. Сэм ничего не понял и сидел, повизгивая от восторга. Но у Лиры был эталон для сравнения — наши уроки логического мышления. На фоне происходящего уроки выглядели бледно. Это был профессиональный, хорошо организованный мозговой штурм. С ведущим и фиксацией всего сказанного.
Фиксацию вела бригада из четырех писцов. Фейерверк идей, каскад гипотез, лавина вариантов. Раскованность мышления и свобода фантазии. Интересно, это местное изобретение, или наследство Повелителей?
Впрочем, по порядку.
Вначале ведущий посетовал на отсутствие моего черепа или, хотя бы, зуба и предложил называть меня просто: бестия. (Минут через десять я вспомнил, что бестиа по латыни — зверь. Обидно, однако.) Затем зачитал показания Тита Болтуна о нападении на Лючию. Раздал всем копии протокола осмотра места происшествия. Перешел к описанию событий в Литмунде. Отметил мои кульбиты в воздухе и малое количество крови на щепках. Обратил внимание на противоречия в показаниях свидетелей. Одни утверждали, что я перекусил девицу Елиранию пополам, другие — что только откусил голову, разжевал и выплюнул косточки.
Мнение экспертов, основанное на измерении откушенной части столба и анализе щепок, сводилось к тому, что я откусил голову и высосал из тела кровь. Также подробно были зачитаны все факты, относящиеся к нападению на Сэма. Не было пропущено ни одной мелочи. Меня разобрали по косточкам, обсосали каждую и собрали вновь. Отметили, например, что в обоих случаях в деле участвовало домашнее животное и человек. Отметили, что с животными я разделываюсь на месте, а людей уношу в гнездо. Отметили, что Сэм Гавнючонок дружил с девицей Елиранией. Отметили также, что девица Елирания была неугодна церкви, а Сэм Гавнюченок — именно тот мальчишка, который разоблачил наблюдателя. Обсудили гипотезу деревенской старухи, что я сижу на гнезде, и скоро выведу (высижу) детёнышей.
К сожалению, фактов было слишком мало. Участники мозгового штурма не смогли даже решить вопрос о моей разумности.
Аргументы за разумность. Первое – как быстро и умело я открыл ворота сарая. Второе — летел за Сэмом над дорогой, а не по прямой. Задержался и, возможно, выслушал дядю Сэма. Третье — рациональность действий и удачный исход обоих боевых вылетов. И, наконец, интуиция подсказывает…
С востока шел пылевой шторм. Крыша дребезжала, песок шлифовал ударопрочные стекла. Ветер, хоть и стремился, не мог войти и кричал обидные слова сквозь дрянную шумоизоляцию. Спалось ужасно. Я мерз, но идти включать котел было лень. Жидкое одеяло не грело, но спасало от обжигающего холода, который уж точно пощекочет мне ребра, стоит вылезти из кровати. Вот и ворочался с боку на бок, не в силах заснуть.
А потом все изменилось. Ранним утром — еще и солнце не взошло — начался акт творения.
Меня било и рвало, затем я плавал на волнах страсти и блаженства. Все это приятно пахло керосином, я растворялся в нем, потому что всем известно: керосин — хороший растворитель. Сознание блуждало по лабиринтам чьей-то, возможно, даже моей, души.
Настало утро, и оказалось, что я сделал даже не один, а целых два гроба. Значит, в ближайшие сутки умрет не один, а два человека. Вот напасть!
Прежде чем узнать имена бедолаг, я выпил травяного настоя. Это практически ритуал: видишь сделанный в припадке гроб — выпей настоя. И только успокоившись, принимайся за выяснения. Я поднял крышку первого гроба и под крышкой нашел имя — Мэр Даль. Что ж, старый друг, видать, зажился ты на этом свете.
Так уж вышло, что мне досталась полезная мутация: я предсказываю смерти людей, изготавливая им гробы. Именные. Происходит это так: я сплю, со мной случается припадок, душа отправляется вверх по реке керосинового блаженства, а наутро оказывается, что я сделал гроб. И подписал его маркером. Само собой, надпись я стираю, чтобы родные усопшего не подумали лишнего. Например, что я знал об этой смерти заранее, но предупредить забыл, хотя часто так и есть: не хочется огласки. Как показывает практика, предсказателям живется так себе: их рубят топором, они умирают от подагры или слепнут к чертям. Лучше уж я буду молча делать две вещи — гробы и лицо кирпичом. Дар у меня наследственный, а предсказание сбывается в течение суток. И, раз я сделал гробик своему другу Мэру, значит, он точно откинет копыта еще до завтрашнего рассвета. Если, конечно, я не помешаю.
Так, ладно, что там со вторым?
Второй оказался безымянным.
— Этого не может быть, — уверенно заявил я, но гроб не ответил.
Он стоял и буквально бросал вызов своей чистотой. Я обшарил его, прошерстил каждый сантиметр, но надписи не нашел.
Ха! Может, все дело в маркере? Он хоть и реликвия семейная, но мог же войлочный кончик засохнуть? Мог ведь я оставить его случайно открытым? Сдернув колпачок, я лихо мазнул по руке и с негодованием уставился на жирную черную полосу.
Ага.
Не в кончике дело.
Ритуал был нарушен: я приложился к травяному настою еще пару раз.
Итак, я сделал безымянный гроб. Что из этого следует? Что кто-то не дождется от меня шанса на спасение и умрет сегодня-завтра? Не велика трагедия, на самом деле. Пару раз в месяц я делаю гробы бедолагам, которые работают в руднике, так что их смерть не предотвратить. Гробовщик быстро мирится со смертью незнакомцев.
Другое дело — Мэр. За него точно стоит побороться.
Когда спасаешь жизни, это не проходит незамеченным. Меня не носят на руках толпы поклонников, просто провидение, понимая, что тебе не все равно, старается в меру сил помогать. Вот и сейчас, не успел я толком подумать, как именно мне спасать Мэра, в дверь постучали.
Как был — полуголой пожилой обезьяной — я пошел открывать. В наши дни минута промедления может стать решающей для того, кто снаружи. После хим-ядерной переделки мир стал чертовски неуютным. За дверью переминался в ожидании пыхтящий гигант с красными эполетами и золотистым шлемом. Как ни увижу скафандр штурмовика-конфедерациста, так в дрожь и бросает. Щиток слегка приоткрылся, явив мне старчески-прозрачные водянистые глаза.
— Тебе письмо, — прогудел Джером, наш почтальон. Ходят легенды, что настоящий голос Джерома ласков и мягок, но звук из скафандра просачивается через древние речевые модули. А голым нашего почтальона не видали уже лет десять, а то и двадцать. Мир таков, что единожды оказавшись в безопасности, пусть относительной, стремишься там и остаться. Джером стремится изо всех сил. Думаю, он даже дома не снимает скафандр. Только отдавая почту, слегка приоткрывает щиток, чтобы мы поняли: это он, а не какой-нибудь заезжий конфедерацци.
— Спасибо.
Джером кивнул, захлопнул щиток и ушел, не предложив расписаться в квитанции, за что я был чертовски благодарен. Письмо оказалось от Мэра. Он приглашал сыграть в покер вечерком. Говорил ведь, само провидение помогает!
***
Легкий прочный комбез, пусть слегка запятнанный, позволит добраться живым в гости к другу и украсит любую вечеринку. В качестве презента я прихватил последнюю бутылку импортного вина. А завершающим штрихом к образу денди решил сделать близнецов Сэма и Фишера. Только полный идиот спасает жизни в одиночку. Чем больше народу — тем больше шансов, поэтому первым делом я двинул к ним.
Не знаю, чем там молодежь в наши дни занимается по вечерам, но близнецы в подвале стреляли по мишеням. Едва я вошел, они тут же без вопросов собрались. Хорошие ребята. Их после прошлой зачистки оставил отряд конфедерацистов. Наш городок пострадал меньше соседнего, в котором убили вообще всех. У нас в живых осталось десятеро. Уже потом, когда прибыли переселенцы и шахтеры, отстроили заново город. А тогда, сразу после зачистки — дымящиеся руины, воронки, стеклянные лужи напалма… И десять человек. Им конфедерацци и всучили двух пятилеток. Нет, я не жалуюсь, ребята мне жизнь спасли, просто такое детство не могло на них не повлиять. Они преданы городу и готовы умереть за его благополучие. Вот такой веселой компанией мы и явились.
— Ты зачем притащил детей? — проскрипел Мэр. — Совсем крыша на старости поехала?
Это наш любимый Мэр Даль. Кстати, Мэр — это и имя, и должность. Его мать назвала так сыночка из экономии. Тогда у нас за регистрацию новых членов общины приходилось платить, причем побуквенно за каждое имя. Что-нибудь модное и звучное вроде «Брюс» или «Кэмпбелл» могли позволить себе только толстосумы или конфедерацисты. Мой-то папаша справил мне имя хорошее, а вот Мэру не свезло. Впрочем, когда город отстраивали заново, люди подумали: какого черта у нас два мэра — мэр и Мэр? Что за путаница, пусть будет один! К моему удивлению, повеса Даль оказался неплохим городским главой. Первым же, кстати, делом он упразднил плату за регистрацию.
— Этим детям четвертый десяточек, — буркнул я. — Впусти нас уже!
И он пустил, конечно, но осудил.
Как выяснилось, мы пришли последними. За круглым карточным столом уже сидели священник Кожаное Весло, Перекати Поле — наша местная журналистка — и… Анжела. Да-да, именно она. Выглядит, будто ей по-прежнему двадцать, а не кхе-кхе-десят; бледность — даже не аристократическая, а истинно королевская; тонкие, подлые, но красивой формы губы; глаза, вызывающие дрожь даже спустя много лет. Вот и теперь вызвали. Увидев ее, я застыл от неожиданности. Хотя, чего удивляться, солнце ведь село, а она — свободная женщина и может ходить, куда хочет.
Энжи ничего не сказала мне, даже не кивнула. Отец Весло учтиво поздоровался, зато сволочная журналистка не пожалела слов:
— А вот и наша престарелая звезда! Как дела, как здоровье?
И тут же в сторону Мэра:
— Ты почему не сказал, что его позовешь? Я бы блокнотов побольше взяла.
И опять мне.
— Ну, что расскажет наш Дон Жуан? Сколько женских сердец планируешь разбить?
— За свое не переживай, — заявил я и уселся рядом с ней. — Бабушек обхожу стороной.
Перекати скривилась, но промолчала, зато Весло неодобрительно покачал головой.
— Угомонитесь, — сказал Мэр. — Все и так прекрасно все знают. Не первый год знакомы.
Не первый — это уж точно.
— Давайте уже играть.
Ох уж этот ее голос с легкой хрипотцой! Бр-р-р! По коже побежали мурашки.
— Давайте, — обрадовался Весло, и мы дали.
Старинная люстра — только у одного Мэра была такая — отбрасывала на стены изящный параноидальный узор. Свечи, которых в комнате было в достатке, плясали под дудку сквозняка. Цигареты дымили, нервы плавились.
Святому отцу, как обычно, не доставало выдержки. Он легко пасовал даже на удачных комбинациях. Перекати играла хорошо, но слишком опрометчиво. Мэр предпочитал выжидать — самая опасная тактика. Сэм ставил наобум, а вот Фишер играл сосредоточенно. Трудно было угадать, что происходит в его голове. В какой-то момент остались только мы с Анжелой. Она повысила, я уравнял. У меня была вшивая пара королев, я блефовал, и она знала, что я блефую. Обстановка накалилась, и первым не выдержал Мэр:
— Пора выпить.
Он встал, шагнул к серванту. Это и спасло меня от полного разгрома.
Раздалось дребезжащее мяуканье, пыль на шкафу взметнулась, а потом из нее соткался мимикот. Тварь, мимикрирующая под что угодно и что угодно жрущая. Мявкнув еще раз, она кинулась на Мэра.
Вот он — момент истины!
Я не успел, рефлексы уж не те. Вроде тело и рванулось вперед — помочь, спасти — да ум одернул. Мол, неча скрипучими костями соваться, только все испортишь. Зато успел Фишер. Взвыл ионный револьвер, и мимикот обратился в пыль. И ошметки. И кровь, конечно, тоже.
Глаза Энжи странно полыхнули и погасли, будто кто-то внутри зрачков развел и тут же затушил мощный костер. Никогда такого за ней не замечал.
В тишине прозвучал мой голос:
— Ну, Мэр, все еще недоволен, что я привел детей?
— Иди ты, — отозвался Мэр, и краска вернулась на его лицо. — Вот иди ты!
Я, кряхтя, поднялся, отряхнулся.
— Да и правда, пойду. Домой пора.
— Это всего лишь мимикот, — дрожащим голосом сказала Перекати. — В штаны наложил?
— Ага, — согласился я. — На мне ж комбез, просто так не вытряхнешь.
Перекати только выругалась, а Весло перекрестился.
— Староват я для такого, — сказал я. — Не провожайте.
Сэм вопросительно посмотрел на меня, но я мотнул головой. Пусть лучше здесь остаются, а то вдруг мимикот тут не один.
Но в холле меня догнала Анжела. Я, не оборачиваясь, узнал ее шаги.
— По-прежнему играешь в героя? — спросила она.
Когда я говорил, что ни одна живая душа не знает о моем увлечении, то не имел в виду Анжелу. По разным причинам. Хотел было ответить резко, но понял, что в ее голосе нет насмешки. Медленно повернулся.
— Здравствуй, Энжи.
— Не знаю, — сказала она, — почему даже спустя столько лет твой дурацкий крестовый поход меня до сих пор…
— Возбуждает? — спросил я, заранее готовясь к скандалу, но охнул — Анжела кинулась и прижалась ко мне.
— Не хочешь переехать? — шепнула она.
В который раз.
— Хочу, — выдохнул я.
— Подожди здесь, — сказала она и отступила. Забежала обратно в комнату, шумно чмокнула каждого в щеку, и мы покинули этот дом. Держась за руки, дошли до заветного перекрестка и поспешили каждый к себе. Она — приводить свое гнездышко в порядок, а я опрометью похромал домой за чемоданом.
***
Мама, бывало, говорила: если что потерял, ищи под диваном или за шкафом. Увидев Энжи, я потерял покой, но ни под диваном, ни за шкафом его не нашел. Еще до того, как она стала бледнее смерти, до того, как превратилась в изящное чудовище, я влюбился как мальчишка, хотя именно мальчишкой я и был. В тот же день я признался ей в любви, и она ответила: «Что, и ты тоже?» Сначала я оскорбился, подумав, что до меня успели признаться все остальные наши парни, но она имела в виду другое. Да, с выражением мыслей у нее беда, как у любой женщины. Мы стали парой, и жили долго и счастливо, целых три месяца. Я делал гробы и спасал людей от смерти, а она мне помогала. А потом в город пришла армия конфедерацци и сожгла его к чертям. Оказалось, среди жителей тишайше буйствовала механо-оспа, и из пятисот человек двести пятьдесят были автоматонами. И никто не догадывался, пока не явились конфедерацци со своими псами-ищейками. Не так страшна механо-оспа, как искореняющая ее армия. Из этой заварухи мы все вышли несколько другими. С тех пор наши отношения напоминают синусоиду. Я переезжаю к Анжеле, потом мы ссоримся, и она меня выгоняет. Но я всегда жду следующего раза, поэтому держу чемодан наготове.
Ставни дома Энжи были плотно забиты, кое-где даже заварены. Ни капли солнца в дом, что логично, если ты кровосос со стажем в десятилетия.
Мутантом ее сделали конфедерацци. Один солдатик не устоял перед ее красотой и помимо поруганной чести оставил еще и кровососный вирус. С тех пор Анжела без человеческой крови не прожила и дня. Стала врачом, лечила всех без разбору, а кровь ей давали в благодарность. Как-то приехали крепко сбитые молодцы, стащили с телеги несколько ржавых канистр и сказали, что отныне сами будут возить ей кровь. Но и лечить она будет только их клиентов. Старик Жупел разошелся, принялся лупить молодцов клюкой, но ионная картечь его заткнула. Да так успешно, что потом пришлось чуть не веником в гроб сметать. Ну, а Энжи зарычала и утащила молодцев в дом. Крови ей хватило на неделю, а то и на две.
Я позвонил в дверь, она тотчас распахнулась, насколько вообще применимо к этим шлюзовым дверям понятие «тотчас».
— Заходи, — хрипло сказала Энжи и втащила меня внутрь — в запах мандаринов. Не знаю, почему, но ее дом пах именно так. Одежды на ней было не так уж и много, и я посчитал это хорошим знаком. Она выглядела обычно: бледность, ночная рубашка, заляпанная кровью, и золоченые часы на шее — ее личная ценность. Как-то раз она пошла в душ, забыв их на столике, а я не удержался и рассмотрел. Оказалось, что часовая стрелка отломана, соскоблены все цифры и деления. Я так удивился, что даже забыл сделать вид, что ничего не трогал. За это она меня тогда и выставила за дверь.
В другой раз, гораздо позже, я пришел к ней переезжать с вином. Да, достал вино, а это чертовски трудно. Но месяц был урожайный — много людей умерло от взрыва в руднике, я заработал незаживающую мозоль на руке, но всех обеспечил гробами. Не бесплатно, конечно. В итоге денег хватило на ящик хорошей выпивки. В общем, я пришел к ней с вином, мы его уговорили, и она рассказала, что часы — это специальная такая вещь, чтобы не поддаваться внушению. Анжела где-то услышала, что настоящая душевная боль длится всего 15 секунд — все остальное иллюзия. Обижалась Энжи часто. При разговорах со мной она всегда косилась одним взглядом на часы.
Мы не виделись довольно давно, поэтому и кончилось все быстро. Десять минут стонов, копошений, вздохов, потом еще пять — попыток вымотаться из проклятых простыней. А дальше — тишина, заполненная бешеным стуком сердец и рассматриванием потолка. Который стоило бы побелить, кстати. Если не выгонит, завтра займусь обязательно.
В такие моменты у нас принято курить. Даже пепельница специальная имеется. Я подарил Анжеле эту вазу черт знает когда. Отец нашел ее на кладбище, копая место под новую могилу. Это была настоящая древность с какими-то нарисованными голыми человечками. Лак помутнел, но все еще поблескивал. Может быть, когда-то в нее ставили цветы. Но с цветами теперь у нас напряженка, а с цигаретами — порядок.
— Наверняка, со стороны это выглядело мерзко, — довольным голосом прошелестела Энжи. Ее почему-то всегда забавляли такие вещи.
— Ну, — сказал я, — не всем же трахаться очаровательно.
— Не всем, — соглашается Анжела, и мы снова молчим.
Тишина, потолок, цигаретный дым и ваза со смешными голыми человечками. Потом Анжела встала и пошла в душ, а я уснул. Чтоб не дать ей возможности закатить скандал и выгнать меня в холодный, ветреный мир.
— Извини, я немного ступил, — Шеврин опустил гривастую башку, позволяя распущенным волосам черными волнами рассыпаться по плечам, спине, груди, свалиться на меня и пощекотать мне нос. Придется заплести.
— Это ты извини, я просто больная шизичка, — шмыгаю носом и берусь за шелковые, чуть жестковатые прядки. Стоит привести голову дракона в божеское состояние.
Утро как всегда начинается с причесок, косичек и взаимных дурачеств. Дракон смерти легко увернулся от моей руки и куснул меня за шею. Не глубоко, так, чисто показать, кто в доме хозяин. На демоническом теле, скорее всего, остались бы синяки на память, а так все обходится. Клыки слегка прикусили кожу, обозначив главенство дракона и втянулись внутрь, оставляя нормальные зубы. Язык зализал прикус, слегка обслюнявив. Это что-то новое. Впрочем, плазме не привыкать.
Драконы, несколько сдружившись и перестав стесняться друг друга, начали делать довольно фривольные вещи. Для них было совершенно нормально подойти к кому-то и лизнуть его/ее в лоб, нос, щеку, поцеловать, куснуть, может даже капитально укусить, назначив себя главным в данном тандеме. Мне почему-то доставалось больше всего, так что утром стоило умываться только после обязательных обнимашек, поцелуев и облизываний, иначе придется отмываться повторно. Не то чтобы драконья слюна была липкой или противной, просто высыхала и стягивала кожу. А впитывать ее плазма почему-то отказывалась.
Так что в данном случае ничего из ряда вон выходящего не было. Другое дело, что привыкнуть к такому поведению было тяжеловато. Хорошо, что мне не досталась давно сформированная драконья семья, иначе меня затискали бы до состояния блинчика. Пока что все только притирались друг к другу, привыкали, обустраивались. Хуже будет потом, когда все устаканится. Вот когда дозреют до интима, будет полная лажа. Учитывая участившееся наше раздвоенное восприятие и путешествия в головы друг друга.
Прямо представляю себе: сижу такая серьезная мадам на совете у директора ТЕХ-БИО, обсуждаем серьезные вещи, вокруг солидные дяди и тети в солидных дорогих костюмах и рубашках, у многих портсигар стоит дороже, чем половина моего корабля. И тут… оргазм… здравствуйте, я ваша тетя, называется. А все потому, что кому-то из семейства в данный момент приспичило, и он свои ощущения транслировал всем остальным. Ну, а чего уж там? Пусть все порадуются.
И ладно бы это все было моей тупой фантазией, не вопрос. Но ведь уже есть подвижки к такому повороту дел. Драконы постоянно транслировали друг другу и мне какие-то хотелки и выглядит это немного стремно:
Хочу есть.
Шоколадку.
Хочу спать.
Хочу купаться.
Шоколадку!
Хочу рыбы.
Хочу пирога с вишнями. Нет… лучше с малиной.
Шоколадку, мать вашу!
Да дайте вы уже поспать!
Ну и так далее в таком же духе. Слава всем богам, сверхи еще пока этим не баловались, но дурной пример заразителен. При чем всем им ничегошеньки не стоит создать себе вагон шоколада или сходить за жратвой на кухню. А то и вовсе натаскать себе всего желаемого через экран и спокойно поесть. А желающий поспать вполне может надеть наушники или уйти в какую-то другую комнату, включить звукоизоляцию и спать хоть год. Но драконы предпочитают проявлять и в этом завидный мазохизм, находясь все скопом в одном помещении и мученически транслируя всему семейству, как же им хочется шоколадку.
Порой доходит до маразма. Я полчаса соображаю, кто что хочет, ведь четкого разграничения желаний и личностей в трансляции нет. Это не чат и не рация, где собеседники хоть как-то разграничиваются и их можно без проблем идентифицировать. Это скорее лавина ощущений, которые разом появляются на периферии сознания, ни капельки не мешая заниматься своими делами, но порой здорово отвлекая от серьезных вещей. То есть реально можно лопать курицу и хотеть зефира, хотя я зефир терпеть не могу. Утром Шеврину зверски хочется кофе и кофе хотят все, не зависимо от того, кто что пьет.
Радует только то, что и мои хотелки им тоже транслируются, так что порой драконам в самый неподходящий момент хочется жареной картошечки с лучком или еще круче, поплакать. Так и представляю Шеврина или Лэта, закрывшегося где-нибудь отдельно и пытающегося понять, какого хрена суровому брутальному мужику хочется просто поплакать без всяких посторонних вмешательств. И ведь причины-то нет!
Шеврин наконец опустил голову, повернувшись ко мне спиной, позволяя заплести косу. Ну вот так бы сразу сделал. Но нет, надо было отвердить статус, свой, мой и всех окружающих. Драконы в чем-то действуют как настоящие рептилии. Ну, что поделать, буду заботиться о том, что досталось, раз выбора-то у меня и нет.
Надеюсь, больше мы так не облажаемся. И нет, корабль свой любимый я не взорву, это ведь единственное место, которое я с полным правом могу называть своим домом. Другое дело, что вполне может взорваться что-то рядом с кораблем, или где-то вообще в другом месте. Конечно, наши не пострадают, но будут убиты или покалечены другие. Может ни чуть не худшие существа, чем обитатели корабля.