Что-то противное залепило веки. Молодой человек неловкой рукой потер глаза, но ничего не изменилось.
— Боже, только бы в корпусе не прознали о бурных выходных, а то не допустят в летную группу! — пробормотал заядлый гулена и пощупал кровать рядом с собой. Простынь была противно прохладной. — Что ж, опять свалили, чуть свет. Значит, первую пару я уже проспал, и омлет готовить самому вместо второй».
Негнущимися затекшими пальцами Филлип потрогал веки, они были явно распухшими. «Не припомню драки… вот допился!» — ворча, сумел с третьей попытки сесть на кровати парень.
— Оу, Филл! Ты очнулся! — трилистник синего силикона изобразил пульверизатор и сам промокнул синтетической салфеткой лицо астронавта.
— Твоюжмать! — недавно происходившее прошлое резкими волнами стало наплывать, подвергая разум перегрузкам.
— Инъекцию. — Скомандовала сама себе искин. — Филлип Лорик, я была о вас лучшего мнения, отставить смерть!
— Есть. Отставить… — пробормотал задыхающийся от паники дрожащий парень.
— Ничего еще не случилось! Ты видишь?! — система приблизила банальное и запрещенное в полете настоящее стеклянное зеркало. Его он прятал у себя в подошве сапога специально для Эльзы, второго пилота, которая терпеть не могла смотреться в голографические, считая, что они искажают ее реальный внешний вид. Помнится, на лестнице Филл оступился и чуть не упал, оставив на кругляше без оправы маленький зеленоватый скол, к великому ворчанию коллеги, не оценившей его геройства и порезанного большого пальца…
Второй пилот… Волна тошноты снова подкатила.
— Где они?! — астронавт начал дергаться попеременно руками и ногами, оказавшимися привязанными эластичными, но тугими ремнями по щиколоткам и запястьям. — Вы убили их?! Наш шатл! Наша «Надежда»! Последняя «Надежда», Олис!
— Они мертвы, Филл. — Система ответила с задержкой в долю секунды, не свойственной искусственному интеллекту. Лорик даже вспомнил в этот момент снова о своей идее контакта с внеземной цивилизацией через Олис, так эмоционально и сочувственно прозвучала эта фраза. С такой задержкой на обдумывание…
— Мертвы, Боже… мертвы… Последняя надежда! — оцепеневший астронавт впал в другую крайность. Внешне паника и отчаяние никак на нем не отражались, то кардиоманиторный зигзак пополз вверх.
— Внутривенная инъекция. — Скомандовала сама себе искин. — Лорик, черт тебя раздери! От тебя зависит миссия, тебя не зря выбрали. Хватит раскисать, твою дивизию!
Услышав фразеологизм давно минувших лет, астронавт отвлекся и на пару секунд примолк. Не зря выбрали… Странно…
— Что с ними случилось? — более спокойно поинтересовался Лорик.
— Не случилось, Филл. А случалось. Что ты помнишь о Земле?
— Мы стали искать новую пригодную для жизни планету… — начал скрипеть мозгами астронавт. — Значит… Вероятна экологическая катастрофа, или ядерные взрывы, или экологический кризис… эпидемии…
— Эпидемии, мой дорогой. Эпидемии. — Система продула вентилятор над головой пациента. — Массовые эпидемии. Человечество стало похоже на невыспанного ребенка. Каждый индивид становился в какой-то момент неловким, как дитя малое, и находил свою смерть. Сначала работали травмпункты, затем психиатры и психологи, после реаниматоры. Позже те, кто держался дольше всех, нашли ошибку в коде ДНК. Нарушение, минимальнейшее, но решающее. Причина была не ясна, но они решили, что это новое неизученное излучение так подействовало на нейроны, что нарушило их. Нарушило координацию, саморегуляцию, даже сам процесс доставки информации от конечностей к мозгу и из одного участка мозга в другой… Фатальная ошибка. Людей, случайно забывших, что нельзя совать вилку в розетку, иногда получалось реанимировать, но нервная система не восстанавливалась. Человек-овощ не становился нормальным человеком обратно.
После миллионов экспериментов человечество, предположительно, потеряло всякую надежду, но обрело проект «Надежды». Миллионы шатлов, с замороженными до минус четырехсот градусов по Цельсию, людьми двинулись в разные стороны космоса в поисках более развитых цивилизаций, готовых решить этот вопрос, либо, в поисках нового дома, способного побороть «странное неизученное излучение». Вы везли трупы, Филл. Твой шатл был полон ледяных безнадежных трупов…
Астронавт молчал, пытаясь найти в своей памяти хоть малейший отголосок воспоминания, хоть кусочек чего-то похожего на правду… ведь помнит же он про Луизу, про пьянки на третьем курсе, про озорных девчонок, с которыми просыпался, каждый раз узнавая имя после бурной ночи, а не до. Откуда тогда он все это помнит?! А про шатл нет!
— Просто все это было очень и очень давно, Филл. — Олис сунула в рот больному трубочку от жидкого питания, при этом, готовя манипулятор, чтобы сразу прийти на помощь, если Лорик подавится.
— А Эльза?
— Мы ее заморозили с остальными. Ты и я. Это было твое решение. Ты долго гладил разбитый лоб, а потом резко вскочил, и сказал, что если смогут помочь «этим», то «уж, ей-то точно помогут тогда!». Филл потер висок, понимая, что похоже на реальность, но никак не вспоминается.
— Когда это было, Олис?
— Несколько тысяч циклов…
— Ско-о-олько?!
— Четыре тысячи и восемьсот сорок два года десять месяцев назад. — Отрапортовала искин.
Если ты – маг, то знай, что Великое Делание философского камня ведёт по лестнице из четырёх ступеней, и каждая из них имеет свой цвет. Сначала маг ступит на чёрную, затем на белую, жёлтую и красную.
Нигредо – «чернота» – первая, подготовительная ступень. Тяжесть её – свинец, символ – ворон. На этой ступени маг видит растворение Меркурия и коагуляцию серы.
Нигредо – начальная стадия трансмутации души и тела. Магу кажется, что мир его разваливается на части. Будущее видится смутным и беспросветным, без надежды на избавление от пустоты и одиночества. Жизненный ритм сбивается, сознание опустошается. В бездонной пропасти нигредо единственной реальностью для мага становится смерть.
Нигредо – тёмное состояние сознания. Оно может быть отчасти соотнесено с гуной тамас в индийской философии. Тьма, печаль, тоска, ужас, сатурническая тяжесть – любой из магов без труда найдет огромное количество синонимов для него. Возможно, именно нигредо Святой Хуан де ла Крус описал как «тёмную ночь души».
…когда луна раскололась пополам, а последний бог надел свои толстые сандалии и пошёл прочь, из разломов в земле выбрались адские твари.
И закричал мир от боли и ужаса, но только Сатана услышал его.
Он долго качался на половинке луны, глядя, как порождения ада терзают уцелевших людей.
Люди сражались мужественно, но их становилось всё меньше и меньше.
Когда надежды истаяли, Сатана спустился на землю и предложил заключить договор о новом миропорядке – Магистериум морум.
Договор был подписан. Провалы закрылись, а демонические твари удалились до времени. Земля же поросла церквями сатаны, и все людские души должны были теперь после смерти направляться прямиком в ад.
Липпо сбросил с табурета какие-то шуршащие мешочки.
— Вот, сеньора, это окно выходит на ту часть сада, где дети, а здесь их немало, затевают свои шалости. Порой это, признаюсь, немного мешает. Но что поделать, дети такие беспокойные маленькие существа!
Анастази подвинула табурет так, чтобы укрыться при необходимости за оконной рамой. К счастью, окно выходило на север, и солнце висело над крышей, не докучая своим огненным любопытством.
«Оно тоже подглядывает» — мелькнула у неё мысль. «Ему там скучно, под небесным сводом, в полном одиночестве, вот оно и развлекается. Подмечает все подробности».
У неё забилось сердце. А вдруг она увидит его прямо сейчас?
Геро где-то здесь, совсем рядом.
Все деревья в этой части сада были аккуратно подрезаны. Это был не тот дикий сад, чьё предназначение состояло в цветении и плодоношении. Под окнами сад был прирученный, облагороженный, с тропками, лужайками и беседками.
Здесь, скорей всего, потрудился садовник герцогини де Шеврез, обустраивая романтические подмостки для любовных мизансцен. Даже странно, что кормилица Жанет, расчетливая простолюдинка, обратившая это увеселительное поместье, копию того сада, куда постучался обожатель Розы, не обратила и этот оазис в грядки.
Вряд ли эта любительница яблочного сидра сохранила бы этот уголок, предвкушая появление там влюблённой пары.
Ей, как видно, помешала Жанет.
Анастази осмелела и придвинулась к окну чуть ближе. Но тут же отпрянула.
Там внизу был Геро!
Удивительно — она всегда знала, что он жив, что он был спасён из лечебницы, но какая-то часть её существа, одна из множества обитавших в ней душ, поражённая недоверчивостью и отрицанием значительнее остальных, вполне резонно допускала его смерть, ибо спасение его не имело никаких доказательств, кроме чужих слов.
Это недоверчивая девочка-подросток, живущая своим упрямством, своим неверием, находящая смысл в опровержении каких бы то ни было доводов, была достаточно убедительна, чтобы распространить своё влияние подобно умелому клеветнику на все прочие составляющие души, представленные вариациями самой Анастази, разного возраста, с зарядом гнева, недовольства, презрения или надежды.
Поэтому возникший будто по мановению, любимый образ сразу же был опознан, как призрак. Ей понадобилось время, чтобы справиться с собой.
Липпо заметил её смятение. У нее и лицо, скорей всего, изменилось.
— Вам дурно, сеньора? – обеспокоенно спросил он и жестом врача взял её руку, чтобы нащупать пульс. Но Анастази отняла руку.
— Это пройдёт. Я проехала около шести лье, голову напекло.
— Я мог бы помочь, — начал было итальянец.
— Нет! – отрезала она.
Глубоко вдохнув, она снова придвинулась к окну. Непозволительно давать волю чувствам, пусть даже Липпо знает подлинную причину её присутствия.
А он знает. Но делает вид, что поверил её выдумке про Максимилиана. Он её пожалел. Нашел жалкую, заблудшую, усталую на дороге и привел сюда.
Как преданный слуга, он должен был бы ей отказать.
Анастази вновь подалась к окну. Сердце немного успокоилась.
Геро был там же, но уже не один. Рядом с ним стоял светловолосый мальчик лет десяти. В руках мальчик держал тёмный плоский прямоугольник. На тёмной гладкой поверхности белели какие-то знаки.
Геро взял прямоугольник из рук мальчика. Грифельная доска, догадалась Анастази. С помощью такой доски, размером поменьше, он учил свою дочь выводить буквы. Правда, Мария изводила всё пространство доски под цветочки и паукообразных большеголовых человечков. Теперь он обучает этого мальчика, Максимилиана.
Она солгала Липпо. Она никогда его не видела и вряд ли смогла бы отличить спасителя Марии от самозванца. Но в том не было большой беды. Самозванец не смог бы обмануть Марию, которая провела в его обществе несколько дней. И лекарь знает, что она лжет.
Она пришла сюда, чтобы увидеть другого мужчину. Вот он, этот мужчина, живой, беззаботный.
Геро стоял к дому в пол оборота, и Анастази видела его профиль. У него волосы короче, и причёсан он далеко не так безупречно, как это было прежде. Он и не позволил бы себя так причёсывать. И одет он непритязательно, как отпрыск деревенского барона, в лён и сукно.
Где он, тот блистательный фаворит, тот таинственный незнакомец, который единственный появлением в Лувре лишил покоя стольких дам?
Анастази знала, что, невзирая на давность и мимолетность событий, его всё ещё помнят. А он здесь, безразличный к славе, играет в неотёсанного деревенщину.
Анастази быстро утерла уголок глаза. Дорожная пыль. Пощипывает.
Видели бы эти дамы его сейчас. Этот деревенщина даст сто очков вперёд тому щёголю. Тот щёголь был всего лишь полумёртвой игрушкой, ожившей статуей, безупречной по форме, но изломанной, набитой осколками кровавых воспоминаний. И вот он живой, свободный и… другой.
Анастази зажмурилась. Похоже, время идёт вспять. Она видит того Геро, который когда-то шёл по улице с юной женой и маленькой дочерью, невинный, полный надежд, чьё сердце, трепетавшее лишь от любви и тревоги за любимых, было ещё перламутрово гладким, без шрамов, того Геро, который просыпался на рассвете с улыбкой, твердо веруя в заступничество Господа, тот Геро, который с радостью принимал дарованный ему труд.
Она вовсе не обманывается, прошлого не вернуть, этот Геро старше, со всеми рубцами и шрамами, видимыми и скрытыми. Но сходство с тем юношей — бесспорно.
Она не слышала, что он говорит мальчику. Видно было, что Геро что-то исправляет на грифельной доске. Они отошли в сторону и сели на врытую под яблоней дерновую скамью. Мальчик взял доску и принялся старательно выводить буквы. Геро наблюдал за ним, упершись локтем в колено.
Слева послышались детские голоса. Они доносились и прежде, но Анастази была слишком взволнована, чтобы отличить детское щебетанье от птичьего. Она глянула в том направлении.
Там, на расчищенной травяной полянке, носились несколько детей. Посреди полянки находился выдолбленный изнутри ствол высохшего дерева.
Его отполировали изнутри во избежание царапин и заноз, водрузили на два пенька и получилось нечто вроде огромной пушки, ядрами которой выступали маленькие озорники. Они поочередно забирались в этот деревянный ствол, проползали на четвереньках и с радостным визгом вылетали с противоположного конца, бежали обратно, и забава повторялась снова.
Кроме этого сооружения, на полянке находились парные деревянные воротца, куда с помощью биты можно было закатывать набитые шерстью кожаные мячи. С мячами, перекатывая их друг другу, возилось двое малышей, не старше трёх лет, мальчик и девочка в суконных рубашонках.
А среди носившихся детей Анастази узнала Марию. Она бегала наперегонки с более полной девочкой её возраста, а мальчик на вид чуть старше, взбирался на выдолбленное бревно, как на мостик, прыгал вниз и снова взбирался.
Вдруг Мария остановилась и посмотрела на отца, занятого беседой. Её соратница по игре тоже в недоумении остановилась и нетерпеливо пискнула, призывая к продолжению.
Но Мария будто не услышала. Она со всех ног припустила к дерновой скамье. Подбежав, она несколько мгновений выбирала порядок действий — требовать внимания криком или прямым вмешательством.
Выбрала второе — решительно забралась к отцу на колени. Она вытянула ножку, указывая на башмачок, на котором болталась расстёгнутая пряжка. Геро невозмутимо застегнул пряжку, усадил дочь поудобнее и обратился к мальчику.
Но Мария немедленно потянулась к доске. До Анастази донеслось:
— Я тоже так могу! А меня папа уже научил!
Мальчик безропотно протянул ей мел. Он что-то сказал, что-то сугубо мальчишеское, что-то напоминающее:
— Давай, мелюзга, покажи!
Мария схватила мел, затем долго приноравливалась и, наконец, повела одну линию из верхнего угла.
В это время её соратница по игре вновь подала обиженный голос. Мария взглянула на неё, на призывно темнеющее бревно, на котором шалун постарше то становился на колени, то садился верхом, то повисал головой вниз, затем снова на доску, затем снова на подружку.
Бедную девочку одолевали противоречия, от которых не свободны даже дети. С одной стороны, она должна была всем напомнить, что это её отец, что он принадлежит ей безраздельно, что она единственная, кто обладает правом на его заботу и внимание, и даже этому мальчику, с которым её отец вдруг вздумал возиться, она тоже должна это показать. Пусть не важничает!
А с другой стороны — сидеть почти неподвижно и заниматься таким скучным делом, как выведение букв, когда можно бегать, прыгать и ползать на четвереньках под деревянному жёлобу, было для неё так же невыносимо.
Победило второе. Мария соскочила с колен Геро и побежала к подружке. Та тут же полезла в отверстие. Мария за ней. Они несколько раз повторили этот маневр.
Затем Марии на глаза попался мяч. Она схватила его и закатила внутрь ствола, а подружка вытащила с другой стороны.
Игра им понравилась, но Мария вдруг опять вспомнила, что отец недостаточно внимательно за ней наблюдает, хотя она поминутно напоминала:
— Папа, смотли! Папа, смотли!
Геро отрывался от грифельной доски, смотрел на дочь, одобрительно кивал, но отвечал только улыбкой, что Марии казалось едва ли не пренебрежением.
Тогда она вновь бросала игру и бежала к отцу вприпрыжку, чтобы поучаствовать в триумвирате. Снова взбиралась на колени, цеплялась за отца своими маленькими ручками, тыкалась лобиком ему в щёку, умудряясь вместе с этим потянуть Максимилиана за светлые кудри, дернуть мальчика за ухо, пихнуть ножкой, состроить рожицу, поводить ладошкой по доске, чтобы внести свою лепту в процесс обучения, и в конце концов, соскучившись, вновь вернуться к игре.
Так повторялось несколько раз. Анастази всё ждала, когда Геро потеряет терпение и в очередной раз при попытке девочки повиснуть у него на шее, одёрнет её, поставит на ножки и шлепком отправит её к подружке, как подкатившийся мяч.
Но Геро так и не проявил ни малейшего признака нетерпения. Он успешно балансировал между детской ревностью дочери и ожиданиями мальчика, легко одаривая каждого своим вниманием.
Мария незамедлительно получала доказательство своего первенства в его сердце, а мальчик – доказательства своей неоспоримой ценности.
«Бедная девочка, — с улыбкой подумала Анастази, — а ведь есть ещё и Жанет. Сейчас её нет поблизости, но очень скоро она вернётся и потребует свою долю внимания, времени и чувств, возьмет частицу его сердца. Что тогда останется дочери?»
Анастази сочувствовала девочке, как никто другой. Придворная дама была бы последней, кто обвинил бы этого ребёнка в неоправданных капризах. Мария ещё так мала и действует под влиянием чувств, не пытаясь им противостоять. Она честна и невинна, она ещё не знает, как выбрать и приладить соответствующую маску.
Разве Анастази не повела бы себя с той же детской назойливостью, поминутно напоминая о себе, если бы не сдерживающая скорлупка взрослости, если бы не путы предрассудков и условностей, если бы не колодки страхов и тяжесть наложенных друг на друга масок?
Она была бы ещё бесцеремонней и ещё требовательней. Её голод несоизмерим с голодом пятилетнего ребенка.
Она всю свою жизнь училась подавлять этот голод. Так же, как училась подавлять боль и отчаяние.
Мария ещё не освоила этот печальный навык, и дай Бог, чтобы этот навык ей так и не понадобился.
Отец не допустит развития недуга. Того недуга, каким страдает большинство рождённых под луной. Они все рождаются с этим голодом и криком возвещают о нём.
Во младенчестве этот голод не отличим от голода животного, желудочного, ибо разум ещё спит, а сердце содержит капельки звёздной росы, божественной амброзии, которую Бог-отец вручает каждой душе, благословляя в путь. Этих запасов в сердечной дорожной сумке хватает до того дня, когда душа обретёт искусство добывать эту амброзию самостоятельно, отыскивать её в том мире, где предстоит многолетнее ученичество.
Господь скрыл эти живительные капли и кристаллики повсюду в это созданном Им мире. Он только придал им обманчиво несъедобный вид.
Как обнаружить каплю исцеляющей росы в осеннем промозглом сумраке, в придорожном камне, в мятой оловянной ложке, в охапке гниющих листьев, в остывшей печной трубе, в зимнем беззвёздном небе, в куске чёрствого хлеба, в разбитых башмаках или в покосившемся доме, в мелочах и подробностях земной жизни смертного, обездоленного, утратившего память о вечности и божественном присутствии, терзаемого тщеславием и пустым желудком?
Вот такую малость требует этот насмешливый Бог, этот неунывающий фокусник, раскидавший свои подарки по самым грязным и пыльным щелям.
Катя и Светка вошли в трамвай. Катя протянула кондуктору пластиковую карточку электронного проездного. Кондуктор подставила считывающее устройство, и в прорезь выполз чек-билет. Светка подала двадцать рублей двумя десятирублёвыми монетами. Кондуктор взяла их, провела по считывающему устройству своей карточкой и протянула чек-билет Светке.
Девушки прошли в середину салона и сели на свободные места. Ехать через весь город – от ТРЦ «Огни» до Горы – лучше сидя.
– И как тебе фильм на Валентинов день? – спросила Катя, чтобы хоть что-то спросить.
Светка пожала плечами и ответила:
– Думаю, завтра я и не вспомню, про что он, хотя снято ярко.
– Согласна, – ответила Катя, – снято ярко. В рекламе много писалось про спецэффекты, а я не так уж и много их увидела. Так, компьютерные рисунки…
– Да и нелогичностей полно. Зачем было устраивать эту экспедицию, если все заранее знали, что не выживут?! Особой необходимости я не увидела.
– Ну уж нет! – с преувеличенным возмущением сказала Катя. – Если бы они не устроили экспедицию, то и кина не было б! Как бы они тогда смогли так красиво самоубиться?
Светка засмеялась, а потом предположила:
– Ну… сбросились бы с крыши – дешевле и проще. Нет?
– Но тогда у героини не было бы шансов так с придыханием простить герою его измену.
– Надо ж! Чтобы одна дура простила мерзавца, столько человек угробили, – Светка покачала головой. – Пацана жалко. Он вообще ни при чём.
– Какого пацана? – Катя с удивлением посмотрела на Светку.
– Ну этого, который в начале…
Девушки некоторое время молча смотрели друг на дружку, Светка терпеливо ждала, когда Катя поймёт, о ком она говорит. И когда Катя вдруг поняла, то обе засмеялись. Весело, легко, как в былые времена.
Вытирая слёзы, Катя сказала:
– Да, пацана жалко. Такую эпическую картину не посмотрел. Интересно, кто ему билет покупал? Или на кассе что, не видели, что ему явно нет восемнадцати?
Светка пожала плечами.
– Может, попросил кого? – сказала она и тихо добавила: – Спасибо, что вытащила меня. Я сто лет уже не была в кинотеатре.
– Это тебе спасибо, что согласилась составить компанию, – ответила Катя и улыбнулась подруге.
– Традиция, однако, – Светка пожала плечами. – Как же на День святого Валентина и без кино?!
На улице бушевала февральская метель. Пока трамвай ехал, Катя рассказала Светке свои университетские новости, а Светка рассказала про работу и про то, как строили новую лестницу к Нагорному парку, и что вместо двадцать первой школы, которая недалеко от Катиного дома, собирались строить два тридцатипятиэтажных дома. И как люди возмутились, что всё вокруг обвалится, как письма писали везде. Вроде пока приостановили. И разбор старого здания школы тоже приостановили. Разбирали по кирпичику. Тогда кирпичи-то делали не то, что сейчас. Так вот, разбирали-разбирали, и тут открылось, что внутри стоит старое одноэтажное здание типа барака. А школу построили вокруг старого здания, не разбирая его. Там и сейчас ещё видно этот барак, можно сходить, поглядеть.
Договорились, что когда подъедут к своей остановке, то сходят посмотрят, а не сразу разойдутся по домам.
Слово за слово, и вот трамвай, уже наполненный людьми, поднялся в Гору. Светка и Катя протиснулись к выходу. Кое-как вышли на своей остановке. Дождались, когда трамвай отойдёт…
– Ну что, пойдём школу смотреть? – предложила Катя и, прикрывая капюшоном лицо от ветра, направилась в скверик.
Светка осталась на месте. Она расширенными глазами смотрела через дорогу.
Катя тоже глянула на ту сторону и прошептала:
– Этого не может быть!
На автобусной остановке, не обращая внимания на снежные заряды, стоял Пашка – в той же одежде, что и раньше, смотрел на девушек и счастливо улыбался.
***
Пашка и члены Сопротивления – кто на кровати, кто на стульях, кто на подоконнике – сидели в небольшой комнате в клинике. Сидели молча, никто не начинал разговора, хотя тот уже давно назрел.
Пашка не знал, есть у него вопросы к школьным друзьям Павлику Морозову и Юре Гагарину и к остальным присутствующим или уже нет – слишком многое в его жизни изменилось, он успел записать себя в инвалиды и понимал, что в сегодняшнем его состоянии повинны они – члены Сопротивления. Именно они подсунули ГК информацию, что Катя виновата в расщеплении мира. Именно благодаря им его, Пашку, отправили в прошлое, чтобы убить Катю, именно они написали вирус, который разрушил Пашкин чип и сделал Пашку инвалидом…
С другой стороны, благодаря им он познакомился с Катей, пожил в Барнауле, узнал другую жизнь.
Пашка сидел и молчал.
Молчали и остальные.
Когда Ольга Сергеевна «познакомила» его с обитателями клиники и ушла, а за ней ушёл и врач, который оперировал, а потом лечил Пашку, Павлик Морозов тихо сказал:
– Мы ждали тебя.
Эта простая фраза была словно удар под дых – словно это было признание вины.
Пашка пожал плечами – поговорить, да, нужно. Только что может изменить разговор? Пашка уже никогда не будет нормальным.
Но разговор получился только к вечеру, когда все собрались в комнате, где теперь обитал Пашка.
Захар Прилепин как старший хлопнул ладонями по коленям и сказал:
– И всё же нужно поговорить. Не твоя вина, Пашка, что всё пошло не так, что ГК создал образ себя и подключился к чипу через образ, а потом его просто уничтожил. Этого мы предусмотреть не могли. И такую защиту не обойти…
– Зачем?.. – спросил Пашка.
– Что «зачем»? Зачем обходить защиту? – не понял Захар Прилепин.
– Зачем вам нужно было исковеркать мою жизнь? Я жил себе и жил и был по-своему счастлив, и тут появились вы. Зачем?
В комнате снова повисла тягостная тишина.
Но в этот раз ненадолго. Иван Ползунов – самый поживший из присутствующих – тихо спросил у Пашки:
– Если предположить… гипотетически… если бы вдруг появилась возможность отмотать время назад, до точки невозврата, до того момента, как ГК пригласил вас на беседу и вы приняли решение – заметьте, сами! – отправиться стирать Катю… Так вот, зная, всё, что произошло… Будь у вас такая возможность, вы захотели бы изменить своё прошлое?
Пашка задумался. С одной стороны, он теперь без чипа, и не может жить, как все нормальные люди. С другой – представить, что в его жизни не случилась Катя, Барнаул, что он вновь не встретился с родителями…
Не дождавшись ответа, Иван Ползунов сказал:
– Вот то-то и оно! Всё получилось так, как получилось. Прошлое мы не изменим, несмотря на все наши и ГК попытки… – Иван Ползунов усмехнулся. – Но будущее нам подвластно.
Пашка посмотрел на добродушного старичка с пергаментной кожей.
– О каком будущем вы говорите? Какое у меня может быть будущее?
– Если хочешь, то можешь сидеть и страдать, – вмешался Павлик Морозов. – Но, насколько я тебя знаю…
– Что ты знаешь?! – воскликнул Пашка. – Что ты вообще знаешь?..
– Многое, – сказал Павлик Морозов.
– Так расскажи мне! – взвинтился Пашка.
Павлик Морозов помолчал, а потом сказал примирительно:
– Ты слишком сгущаешь краски.
Пашка горько усмехнулся, а Павлик Морозов продолжил:
– Всё не так страшно, как тебе кажется. В конце концов мы всю жизнь живём без чипов.
– Живёте?! – Пашка засмеялся. – И это вы называете жизнью? Ваши неадекватные игры в революцию…
– Да что ты знаешь о нашей жизни?! – обиделся Павлик Морозов.
– А ты расскажи!..
Пашку несло. Где-то далеко в глубине души он понимал, что, возможно, Павлик Морозов в чём-то прав, но тяжесть и ненависть, копившиеся с того самого момента, как он пришёл в себя, наконец-то прорвались и выплеснулись, как гной из назревшего фурункула.
Ненависть была направлена не только на членов Сопротивления. Пашка ненавидел всех: себя, ГК, Неосиб, мужчин, женщин, родителей… Единственным человеком, на которого не распространялась его ненависть, была Катя. Но каждая мысль о Кате причиняла сильную боль – почти такую же по силе, как разрушающийся чип. Только теперь болел не мозг, а душа. Причём боль от воспоминаний усугублялась тем, что привычный мир был разрушен. А доступный не устраивал Пашку совсем.
Худощавый Юра Гагарин сидел на краешке кровати и, склонив голову, хрустел пальцами. Услышав восклицание Пашки, Юра Гагарин поднял голову, посмотрел на своего школьного товарища и сказал:
– Если тебе нравится жалеть себя, жалей. Если хочется страдать, страдай. Если захочешь поговорить конструктивно, то зови. Где нас найти – знаешь.
Потом он поднялся и шагнул к двери. Взялся за ручку, но, прежде чем открыть, обернулся и сказал:
– Мне действительно жаль, что ты лишился чипа… – Но, подумав чуть-чуть, добавил: – А может, и не жаль. Может, я рад за тебя. У тебя наконец появилась возможность стать полноценным человеком.
И Юра Гагарин вышел из комнаты.
Следом за ним к выходу потянулись остальные.
Последним выходил Захар Прилепин. Он, так же как Юра Гагарин, остановился в дверях и сказал Пашке:
– Зови если что.
Пашка остался один. Он подошёл к окну и посмотрел на улицу. Вечерело. Высокие дома терялись в сумраке, белая путеводная полоса люминесцентной нитью перечёркивала, делила здания на две неравные части. Машины ехали по путеводной полосе…
У машин была путеводная полоса. Они ехали и не задумывались, куда она ведёт…
Хотя кому там задумываться? В этих машинах нет водителей. Они едут по заданной программе.
А если вдруг в программе произойдёт сбой? Что случится?.. Вдруг одно из зданий разрушится, перестанет существовать, и белая нить прервётся, что тогда?..
Пашке стало совсем тошно, и он лёг на кровать. Полежал на спине, а потом свернулся калачиком.
Темно. Такой беспросветной темноты Пашка ещё не видел.
Двигаться страшно. Но двигаться нужно.
Хоть как-то сориентироваться в пространстве позволяют сила тяжести, стена за спиной и карниз под ногами. Слишком узкий карниз и слишком гладкая стена. И полная темнота.
Пашка знает, что перед ним пропасть, а вверху – небо. Хотя нет, небо – это из другого мира – из Катиного.
Глубоко вдыхает, насколько даёт маска-противогаз. Он должен это сделать. Он должен дойти.
Перчатки с обрезанными пальцами позволяют ощупывать стену. Сухая, немного шершавая, совсем немного.
Так. Прижаться спиной к стене, расставить руки в стороны, перенести вес на одну ногу, второй нащупать карниз дальше. Поставить ногу так, чтобы большая часть ступни была на твёрдой поверхности, перенести вес тела на неё. Скользнуть вдоль стены, не теряя с ней контакта. Подтянуть другую ногу. Повторить всё заново.
Он должен пройти. Если его обнаружат… Пашка боится представить, что будет, если его обнаружат…
Раздаётся треск электрического разряда, и синяя вспышка освещает стену.
Пашка видит, что идти осталось недалеко. И ещё видит, что в одном месте карниз обвалился…
Если бы был чип, сейчас всё было бы намного проще.
Но есть одно огромное «но». Если бы был чип, Пашке не нужно было бы переходить на ту сторону. Ему бы вообще ничего не нужно было. Он был бы одним из этих – киборгом, машиной для убийств, пушечным мясом.
Пройти по карнизу – единственный способ сохранить свою человеческую природу. И Пашка прижимается спиной к стене, переносит вес тела на одну ногу, подтягивает другую…
Там, на той стороне, есть магистральный кабель. По нему можно перебраться в Барнаул. А там… там живой мир, настоящий! Там есть небо! Там есть Катя…
Там совсем нет киборгов. Это место для людей. Оно создано Богом.
Нога повисает – вот оно – непроходимое место.
Как жить хочется!
Колени начинают дрожать, а из глаз текут слёзы.
Пашке не пройти, он всего лишь человек…
Нет! Не всего лишь! Он человек!
Пашка делает глубокий вдох. Вытирает тыльной стороной перчатки глаза, прижимается к стене и пытается нащупать карниз за обвалившимся куском…
Пашка проснулся с больной головой. Солнце светило прямо в глаза, и он не сразу смог сообразить, где находится. Полежал немного, рассматривая стены и потолок. Его слегка колотило – он уснул, не укрывшись, и замёрз без одеяла.
Однако Пашка недолго пребывал в неведении – взгляд упал на стулья, и память тут же дорисовала людей, сидящих на этих самых стульях. Воспоминания о вчерашнем дне хлынули потоком, и Пашка сел в кровати, моментально переполненный и вчерашним разговором, и вчерашними впечатлениями, и вчерашними мыслями.
Но и мысли, и впечатления, и разговоры за ночь утряслись, уложились, а главное, притупились эмоционально, потеряли яркость и остроту. Видимо, поэтому Пашка искренне не понимал, почему он вчера так сильно расстроился?
Лежать было холодно. Он встал, прошёлся по комнате, разгоняя кровь и пытаясь осмыслить создавшуюся ситуацию.
Ну да, Павлик Морозов, Юра Гагарин и другие члены Сопротивления с самого детства без чипов не имели возможности на нормальную жизнь, такую, как у всех. Поэтому их недовольство ГК вполне естественно. И поэтому вполне естественно, что они захотели изменить мир, сделать его таким, чтобы не чувствовать себя изгоями, чтобы они не отличались от других людей. Точнее, другие люди не отличались от них. А так как чипов у них не было, то ГК не мог отследить мыслей, а следовательно, у них было больше возможностей и свободы действий, чем, скажем, у Пашки, когда он понял, что хочет спасти Катю, – там освободиться от навязанных ГК действий шансов не было.
Вспомнив Катю, Пашка остановился в задумчивости. Потом взял одеяло, завернулся в него, как в кокон, и сел на кровать.
Но мысли, разогнавшись, останавливаться не хотели, и Пашка продолжил думать.
Гаджеты, которые людям, лишённым чипов, дал ГК для того, чтобы они смогли социализироваться, члены Сопротивления использовали для создания новых личностей и запустили их в школу, чтобы заставить детей ненавидеть ГК.
Пашка складывал пазлы один к другому, и чем он лучше для себя прорисовывал картину мира, чем больше кусочков он мог состыковать, тем больше гордился своими умозаключениями. Мысль о том, что он может в чём-то ошибаться, не приходила ему в голову.
Хотя в какой-то момент Пашка подумал, что, может, всё совсем не так, как он себе нарисовал? Может ведь быть и другой расклад?.. Например, ГК прекрасно «знает» про Сопротивление и нарочно подсунул им идеи революции, чтобы стимулировать развитие интеллекта, заставить думать. Мама ведь говорила, что сейчас дети не хотят думать. Или даже не не хотят, а не могут. Что современные дети предпочитают потреблять готовые решения, а не искать новые или хотя бы свои. Ну да, готовые решения убирают конфликтные ситуации, но человек-то без конфликтов не развивается!
И тут Пашке пришла мысль: пока у него был чип, у него всегда наготове были любые ответы! А теперь ответы нужно искать самому!
– Нужно побольше пользоваться гаждетом, чтобы приспособиться к жизни, – сказал сам себе Пашка
С другой стороны, в Катином мире никто не пользуется гаджетом, но все живут нормально…
Но в Барнауле ещё нет ГК…
Так, не придя ни к каким выводам, Пашка лёг, пригрелся и снова уснул.
Когда он проснулся во второй раз, солнце в окно уже не светило – оно ушло за соседний дом.
Пашка встал. Он чувствовал себя отдохнувшим и полным сил. И впервые за последнее время чувствовал себя если не счастливым, то с хорошим настроением. Возможно, и необоснованно, но Пашка не хотел об этом думать.
Он ощутил голод и решил пойти поискать кухню или столовую. Умылся, привёл себя в порядок и, остановившись на минуту перед дверью, всё же вышел из комнаты. Он и хотел, и не хотел увидеть одночатников и других членов Сопротивления.
Скорее, пожалуй, не хотел.
Он не знал, о чём с ними говорить.
В холле, где вчера Пашка встретил старых знакомых, теперь было пусто. Только в кресле рядом с красивым и пышным фикусом дремал старичок.
Пашка подошёл к нему, извинился и спросил про столовую.
– А вы новенький? Слышал про вас. Пойдёмте провожу, – бодро ответил старичок, как будто и не дремал только что.
Он поднялся и, добродушно улыбнувшись Пашке, пошёл к входной двери.
Когда Пашка вслед за старичком открыл дверь в столовую, оттуда выскочили стайкой разновозрастные мальчишки и едва не сбили Пашку с ног.
Старичок с завистью, восторгом и осуждающе одновременно проворчал:
– Вот шустрята! Чуть с ног не сбили! Сколько раз говорил, чтобы не бегали!
Пашка ничего не ответил. Он смотрел на двух девчонок, которые сидели за столом и допивали чай.
К ним подошла Ольга Сергеевна и строго спросила:
– Девочки, не опоздаете на урок?
Девчонки встали, взяли посуду, отнесли её в окошко, над которым была надпись: «Для грязной посуды» – и пошли на выход.
А Ольга Сергеевна подошла к Пашке и так же строго сказала:
– Паша, вы пропустили завтрак. Как ваше самочувствие? У вас всё в порядке?
Пашка ответил, что он в порядке, и вдруг понял, что он совершенно не хочет тут жить.
Поэтому после обеда пошёл в кабинет к Ольге Сергеевне и сказал, что решил вернуться к своей работе.
– Что ж, возможно, это верное решение. Так вы быстрее социализируетесь. Мы вам дадим сопровождающего…
– Нет. Я хотел бы попробовать сам! – запротестовал Пашка.
Он вдруг испугался, что сопровождающим будет кто-то из Сопротивления.
На следующее утро Пашка поехал из клиники на работу. Добрался быстро и без приключений, и это подбодрило его, вселило уверенность. После работы поехал в свою старую квартиру. Он хотел побыть один, чтоб никто не жалел его, и не воспитывал, и… – Пашка усмехнулся, – не социализировал!
Он шёл и радовался, что не успел ни продать, ни обменять свою маленькую, без окон… Свою первую квартиру.
В последний раз он был здесь с Катей. И это позволяло его памяти рисовать любимую девушку: вот она спит на диване, вот ест, вот разворошила все шкафы в поисках аптечки…
Пашка чувствовал себя счастливым оттого, что у него нет чипа, что можно не прятать воспоминания и свои чувства, что можно дать им волю.
Пашка вспомнил, как показывал Кате Неосиб. Он взял пульт и включил окно. Красивый вид. Только был не февраль, а начало осени, но заменить картинку ничего не стоило, и Пашка набрал поиск картинок: «Неосиб в феврале», выбрал наиболее похожую фотографию и поместил в качестве обоев на рабочий стол.
Конечно, это был не тот день и не та погода, но воображение дорисовало недостающие детали.
Пашка огляделся. На диване лежали Катины спортивные штаны, его куртка и джинсы, а на полу рядом стояли его сапожки – то, в чём он был в Барнауле и что уже здесь надевала Катя.
Умом понимая, что запаха не сохранилось, Пашка тем не менее сгрёб одежду в охапку и уткнулся в неё. Так, в обнимку с ворохом одежды, он и уснул.
Когда утром Пашка проснулся, в его голове созрел план. Быстро собравшись, он пошёл на работу.
Никогда ещё Пашка так быстро не просматривал газеты и сводки – он искал информацию о Кате.
Наконец, наткнулся на статью в «Вечернем Барнауле» о том, что некая студентка социологического факультета смогла побывать в будущем. Пашка записал дату выхода газеты.
С трудом дождавшись окончания рабочего дня, поспешил домой, включил компьютер и написал запрос ГК: «Хочу жениться на Екатерине Денисовне Светловой с целью родить четверых детей. Екатерина Денисовна находится в Барнауле 14 февраля 2017 года. Прошу перенести меня в её время».
Нажав клавишу Enter, Пашка счастливо потянулся. Он был уверен в успехе, потому что на собственном опыте убедился, что семья для ГК в приоритете. И единственное, что его смущало, так это почему такая простая мысль не пришла к нему раньше?
Человека очень сильно определяет то, чем он себя окружает. Люди, мебель, книги и, конечно, одежда. Она задаёт определенное настроение, характер и состояние. Прекрасные воздушные платья позволяют девушкам почувствовать себя легко и женственно, в жестах сразу появляется грация и утонченность: мягкий поворот головы, изящный реверанс, практически королевская осанка с неповторимой линией спины. Форма даёт мужчинам почувствовать власть, гордость и ответственность. Они поднимают головы, на которых покоятся фуражки, расправляют манжеты белоснежных рубашек, одергивают китель. Шаг становится увереннее, взгляд смелее, жесты величественнее. И голос совести вдруг слышно так отчетливо и громко, будто она стоит совсем рядом и шепчет на ухо. Форма связывает по рукам и ногам, давит на плечи, душит узким воротником. Надеваешь форму — попадаешь в плен.
Дети в школах ненавидят форму. Она мешает их самовыражению. Нужно выделяться из толпы, нужно привлекать к себе внимание. Форма объединяет их, жжёт кожу, ставит в неудобные рамки. Одежда играет очень большую роль в жизни, влияет на восприятие, на уверенность в себе, на то, как общество воспринимает человека. Хорошо, что иногда можно ненадолго стать кем-то другим, примерить на себя чужую шкуру, незнакомую форму. Всего на несколько часов, на одну ночь, на мимолетную вечеринку, которую забудут уже через несколько дней. Но эти ощущения, которые впитываются за это странное время, оседают в затылке и иногда всплывают, чтобы помочь спрятаться от неприятных событий, мыслей и самокопания. Для этого люди и придумывают себе разнообразные занятия, связанные с переодеванием. В любимых книжных и сериальных героев, в монстров и чудовищ.
Хэллоуин занял все мысли жителей города. Из каждой витрины на прохожего смотрели тыквы со страшными вырезанными рожами, куклы ведьм и вурдалаков, кровавые отпечатки ладоней, мертвые невесты и различные другие жертвы человеческой скуки. Дети восторженно проверяли небольшие рюкзаки и корзинки, с которыми собирались идти отнимать у соседей сладости. Продавцы конфет и леденцов счастливо обнимали кассовые аппараты с месячной выручкой и планировали ближайший отпуск в жарких странах. Полицейские и врачи — самые несчастные ребята — готовились к наплыву пьяных и избитых клиентов, с накладными зубами, искусственными ранами, которые нужно отличить от настоящих, с самыми захватывающими историями. Интерны и практиканты готовили телефоны и диктофоны, чтобы записывать самые невероятные.
Анафема, само собой, устраивала небольшую вечеринку в своём доме, для близких друзей и соседей. Адам с друзьями почти две недели придумывали самые крутые костюмы. Их бедные мамы не досчитались любимых штор, косметики, иголок с нитками. Смирившись с неизбежным, они только послушно помогали детям творить. Вход был разрешен исключительно в костюмах. Естественно, она не могла не пригласить одного особенного ангела и одного не менее особенного демона, с которыми периодически созванивалась и даже иногда виделась, когда получалось вытащить друзей из городской суеты. Правило по поводу костюмов осталось неизменным и для них, даже после угрожающего шипения в трубку.
Они думали долго. Кроули был на грани того, чтобы отказаться от поездки, даже если Анафема и обидится, а Азирафаэль хотел увидеть Адама, но ехать без демона не хотел точно. Поэтому, все сводилось к переменчивому настроению змея. Ангел предлагал то один вариант, то другой. Но все было отправлено в импровизированную мусорку, которой служил пустой горшок из-под трагически погибнувшей от острой сердечной недостаточности пальмы. Вернее, так думал Кроули. Пальма же спокойно росла в небольшой булочной рядом с магазином Азирафаэля. Только никому об этом не говорите. Это тайна.
Уставший и смирившийся с тем, что останется дома, Азирафаэль бросил в сердцах, что тогда им остается только поменяться сущностями, благо этим уже грешили. Чего он не ожидал, так это наткнуться на сверкнувший в свете ламп заинтересованный змеиный взгляд. Кроули улыбнулся так широко и довольно, что ангелу пришлось даже отступить на шаг назад, просто на всякий случай. Слишком довольным выглядел его любовник, потирая загорелые ладони. Костюмы они договорились готовить тайно друг от друга, посоревноваться немного — кто лучше сможет вжиться в заданную роль? Все-таки, столько лет рядом, плечо к плечу, успели изучить и привычки, и предпочтения. Кроули было интересно, каким бы Азирафаэль был демоном. Только представить, на несколько часов, ни секундой больше. Потом он собирался лично содрать эту «кожу» с любимого ангела. Или, может быть, поддаться искушению и сдаться на милость коварного белокрылого демона? Все возможно, нужно было только вернуться после праздника домой, и дальше уж как пойдёт.
За те несколько дней, что они искали необходимые предметы, черпали идеи кто из книг, кто из второсортных фильмов, Кроули шутил несколько раз, что они буквально будут в рабочей форме. Азирафаэль в отместку спросил, будет ли у него нимб на леске, как в детском карнавальном наборе. Демон раздраженно зашипел и почти до самого вечера не показывался на глаза, закрывшись в спальне. Ангел подумал, что слишком уж чувствительным нынче пошёл демон, слово им не скажи. Но когда солнце, на прощание сверкнув в окнах верхних этажей, отправилось спать, он вооружился бутылкой хорошего вина и постучал в спальню. Извинения были приняты, а он реабилитировался. Ну, несколько раз. Вы поняли. Помните о пальме.
Приближалось время выезжать на праздник. Даже с потрясающими навыками вождения демона, стоило поспешить, если они не хотели опоздать. А они бы не хотели, Анафема очень явно дала им это понять. Азирафаэль стоял перед зеркалом, закрепляя короткими невидимками на своей голове игрушечную чёрную змею, свернувшуюся кольцами на макушке. У неё были сделаны вручную и ядовитого желтого цвета глаза, и острые зубы в открытой пасти, и каждая чешуйка на теле. Ангел едва заметно покраснел, предвкушая чужую реакцию. Коротким чёрным карандашом, который ему помогли выбрать в магазине, он рисовал на щеке такие же чешуйки, оттягивая кожу пальцами. Он уже подвёл глаза, от уголка к виску уходила плавная линия, чуть вытягивая форму. Во рту он чувствовал накладные зубы, которые выступали из-под верхней губы и царапали нижнюю. Длинный чёрный плащ покачивался при движении, металлические заклепки и бляшки сверкали на свету. Красный ослабленный галстук болтался свободно на нежной шее. Азирафаэль видел в зеркало, как выступают его ключицы, не скрытые тканью, и чувствовал себя почти голым, но упрямо не поправлял рубашку, чёрную с белыми надписями на древнем латинском языке. На его запястьях и пальцах были тяжелые украшения: кольца со змеями, кожаные браслеты. Своё кольцо он снимать не стал, только придал ему более темный оттенок. Напоследок, он раскрыл свои большие крылья, которые едва-едва помещались в небольшой спальне. Он заставил их ненадолго стать чёрными, словно у ворона, на сгибах и самых больших перьях были закреплены металлические ободы. Обычные клипсы, но они создавали впечатление, будто украшения пробивали нежную кожу. Азирафаэль ещё раз бросил на себя оценивающий взгляд, после чего обернулся на дверь, ведущую в гостиную.
— Дорогой мой, мы почти уже опаздываем! — громко крикнул он, поправляя плащ.
— Да, я уже иду… — послышалось раздраженное бурчание. — ОХ! Я застрял… Почему нельзя было одеться уже там? Мне мешают крылья! Все, я застрял…
— Все потому, что кто-то слишком много… ест… — ангел, изображающий демона, вспомнил детский мультик и обернулся, чтобы слегка подразнить Кроули, но все веселье вмиг потухло, стоило ему увидеть чужой образ.
Кроули руками вытащил белоснежное крыло из дверных петель, где оно умудрилось застрять. Легкие перья шевелил ворвавшийся вместе с демоном ветер. Алые волосы рассыпались по тёмным плечам кровавым водопадом, но с одного боку их скалывала изящная заколка. Без привычных чёрных очков лицо демона выглядело моложе, беззащитнее. Он слегка улыбался, наклонив по-птичьи голову к плечу. Синие, невыносимо синие глаза смотрели на Азирафаэля. Из-под них едва заметен был желтый оттенок, но линзы отлично справлялись со своей задачей, скрывая его. Белоснежная ткань тоги ранящим контрастом цвета спадала по телу Кроули, завернутая и перехваченная кожаным шнурком. Он стоял босиком, чуть шевелил пальцами на ногах с непривычки. Азирафаэль видел практически продирающиеся сквозь тонкую кожу ключицы, выступающие косточки на локтях, на лодыжках. Было ощущение, что они сейчас прорвутся наружу. Демон выглядел так хрупко, словно залетевшая по ошибке райская птица.
— Привет, — Кроули поправил рукой волосы, на мгновение зарываясь в них пальцами, и улыбнулся так легко и спокойно, что ангелу вдруг стало очень больно где-то под сердцем, в самой душе. — О, ты выглядишь потрясающе, ангел. И… Азирафаэль?
Демон заметил, как резко погасла улыбка его возлюбленного, как дернулись нервно окрашенные крылья. Ангел часто задышал, глядя перед собой широко распахнутыми глазами, выронил чёрный карандаш, который укатился под стоящий рядом стул. Азирафаэль пытался что-то сказать, но в его горле будто встал ком, не позволяющий даже вдохнуть. Он сделал несколько шагов назад, взгляд метался по изменённым белым крыльям, по сколотым длинным волосам, упирался в такие чистые синие глаза. Его ладони сжались в кулаки, ногти впились в кожу до кровавых полумесяцев. Где-то вдалеке загрохотал гром, несвойственный этому времени года. Кроули обеспокоенно нахмурился.
— Ангел, что с тобой? — он сделал шаг навстречу и потянулся к Азирафаэлю, но тот даже не шелохнулся, будто не видел никого перед собой.
Он смотрел по сторонам, то себе под ноги, то вверх, в равнодушный серый потолок. Жмурился на несколько секунд, а потом снова распахивал шальные стеклянные глаза. Кроули, если быть честным с самим собой, боялся подходить ближе. Происходило что-то, что он не понимал. Азирафаэль был не в себе и мог спокойно приложить его таким мощным… благословением, что от демона осталось бы такое же мокрое место, как и от Лигура. Только было бы это быстрее и болезненнее. Демон сложил свои крылья за спиной, стараясь скрыть их от чужого взгляда.
— Азирафаэль… — тихо позвал он ангела, внимательно изучая его.
За окном сверкнула молния, на мгновение ослепляя их обоих. Когда Кроули проморгался, утирая большими пальцами глаза — у него до кучи ещё и линза съехала — то услышал чужой дрожащий и надломившийся голос. Такую интонацию он не слышал очень много лет. Столетий. Тысячелетий.
— Кро… ли… — демон вскинул голову, забывая и о болезненной линзе, и о всех опасениях.
У Азирафаэля подрагивали побелевшие губы, а в глазах стояли самые искренние и настоящие слезы. Брови изогнулись в болезненном изломе. Ангел сделал к нему шаг, протягивая неуверенную руку, будто боялся, что Кроули ему кажется, мерещится, что сейчас исчезнет.
— Кроли, это и, правда, ты? — чужой взгляд метался по нему и возвращался обратно к лицу. — Я не… Как я мог забыть… Все это время…
Кроули, который до последней секунды не понимал, что происходит, прирос к своему месту. У него от осознания закружилась голова. Стало вдруг так мало воздуха. Азирафаэль смотрел на него и видел. Видел не испорченного демона, с чёрными крыльями и желтыми отвратительными глазами. Он видел его настоящего, каким запомнил, а потом забыл. Терялся в воспоминаниях, тонул в них, захлебывался. Ангел схватился за голову, портя и модную прическу, и украшение, которое так долго выбирал. Он вцепился пальцами в волосы, не в силах справиться с противоречащими друг другу картинками, осознанием всего случившегося, чувством вины и облегчения. Снаружи опять громыхнуло. Ветер распахнул на кухне окно.
— Азирафаэль, это не твоя вина… — севшим от волнения голосом попытался достучаться до него Кроули и сделал ещё один шаг вперёд.
— Я забыл тебя… Забыл… Забыл… — повторял он словно в бреду, глядя куда-то мимо, зрачок практически полностью перекрыл радужку, черты его лица стали острее.
Прежде, чем Кроули успел все же дойти и хотя бы коснуться его плеча, Азирафаэль дернулся в сторону, ударяясь спиной о стену, снова и снова, начал метаться по спальне в самой настоящей истерике. Чёрные перья, которые без контролируемого чуда стали снова принимать свой привычный облик, падали на ковёр и белели. Чужая боль хлынула в Кроули, будто он попал в бушующую реку, в самый чудовищный водоворот. Он понял, что он или доберётся до ангела, или тот сойдёт с ума не в силах вынести все это в одиночку. Последняя перспектива не устраивала Кроули совершенно, поэтому он напрягся и бросился наперерез, хватая Азирафаэля обеими руками и прижимая к себе. Ангел, который почувствовал чужое горячее прикосновение, вдруг рухнул как подкошенный и закричал. Не голосом нет, всем своим существом.
В квартире Кроули словно что-то взорвалось. Стекла в окнах осыпались мелкой пылью, вся посуда на кухне разлетелась на части, зеркала хлынули в разные стороны острыми осколками. Люстра в кабинете демона рухнула на стол. Кроули жгло руки, лицо, все его нутро. Было ощущение, что он все-таки нырнул в ванну со святой водой, просто чуть позже, чем планировалось. Но он упрямо прижимал к себе чужое тело, схватившись за ткань плаща, которая расползалась прямо под пальцами. Он чувствовал, что скоро сам начнёт распадаться на части, не в силах больше терпеть. Поэтому, Кроули, собрав оставшиеся силы, крикнул:
— Азирафаэль! — он знал, что нельзя открывать глаза — истинный облик ангела сожжет их за секунду. — Это все в прошлом! Мы сейчас вместе, мы есть друг у друга! Азирафаэль!
Ангел не слышал его, испытывая только всепоглощающее чувство вины. Кроули плюнул на все и, найдя на ощупь чужое лицо, поцеловал ледяные шепчущие без остановки «Забыл… забыл…» губы. Все закончилось также внезапно, как и началось. От наступившей тишины в ушах звенело, а из носа по подбородку текла горячая кровь. Большие крылья, почти прозрачные от бессилия, сомкнулись за спиной демона, задевая его собственные. Кроули продолжал целовать мягко и медленно, пока не почувствовал слабый ответ. Только тогда он позволил себе открыть слезящиеся глаза.
Азирафаэль смотрел прямо на него. На длинных чёрных ресницах сверкали слезы. Он коснулся щеки Кроули сухой ладонью, задевая пальцами висок и скулу. Попытался что-то сказать, но сорванный голос не слушался, а воспалившееся горло и вовсе объявило ему бойкот. Поэтому все, что он смог, это выдохнуть одно такое тяжелое и оглушительное:
— Прости.
Кроули обеспокоено улыбнулся, стирая куском тоги краску с его щеки.
— Мне жаль, что ты вспомнил это вот так… — с сожалением сказал он. — Все это было глупой идеей. Нам не стоило…
Азирафаэль покачал головой и вдруг улыбнулся. В комнате на мгновение будто вспыхнуло солнце и родилась новая звезда.
«Обе части моей любви к тебе теперь стали единым чувством» — хотел бы сказать он.
«Я никогда и никого не любил так сильно, как тебя. Ни до, ни после» — хотел бы сказать он.
«Я больше никогда не отпущу твоей руки» — хотел бы сказать он.
Но ему не нужно было. Кроули знал это все без бессмысленных слов. Он привстал на колени и прижался своим лбом ко лбу ангела, сцеловывая соленые слезы с его щёк. Он и мечтать не смел, что однажды случится что-то такое. Смирился давно, и просто забрал своё снова, на этот раз против всех правил. И если надо будет, заберёт ещё раз. И ещё. И ещё.
Азирафаэль, умытый от краски, переодетый в кремовую пижаму с розовыми отпечатками кошачьих лап, спал, вымотанный выбросом и усталый. Кроули сидел рядом, ни на миг не выпуская его руки, смотрел внимательно и напряжённо, будто боялся, что ангела вырвут из его объятий силой. Все, что он смог, это набрать номер Анафемы.
— Да, это я. Так сложилось, что мы не приедем сегодня, — сказал он тихо, чтобы не потревожить хрупкий сон Азирафаэля.
— Он вспомнил? — вместо ответа спросила девушка, от чего демон крупно вздрогнул.
— Что?! Как…
— Я рада, Кроули, — по голосу было слышно, что она улыбается. — Не волнуйся, это не случайность. Это дар.
— Чей? — хрипло уточнил он, прижимая Азирафаэля крепче.
— Кто знает, — уклонилась от ответа Анафема и положила трубку.
Кроули лежал и смотрел в потолок, прислушиваясь к чужому спокойному дыханию. Нужно было придумать, как объяснить соседям разбитые окна, грохот и крики. Ну, или стереть им память. Смотря, как они себя поведут.
Помните про пальму.
Прошли самая длинная ночь и бурный праздник с неумеренными возлияниями, ворожбой и плясками. Колесо года повернулось, и, когда из замка убрали падуб и омелу, потянулись долгие вьюжные дни ожидания солнца. Было так холодно, что казалось, будто вся жизнь в королевстве замерзла. Лучше бы это было так: Исли точно знал, что жизнь в Вестфларе кипит.
В восточных областях начался голод, верный спутник холодов – как следствие, все чаще летели жалобы на грабежи и разбой. На западе тоже вдруг объявился лихой самозванец, объявивший себя побочным норфларским принцем. Ригальдо, с которого Исли на всякий случай пришел спрашивать ответа, презрительно фыркнул и сказал: «Ложь. В моем роду у мужчины может быть только один потомок. Это всегда мальчик. Нет никаких других детей, ни братьев, ни сестер». Исли изрядно удивился, но семейное королевское древо Норфлара наглядно демонстрировало: один отец, один сын, и так на протяжении семи поколений. Антейн предположил, что, может, девочек давили в колыбели, хотя зачем бы – девочки нужны, чтобы заключать союзы и становиться королевами. Ригальдо на это невежливо повернулся к побратиму Исли спиной.
Самозванца удалось изловить и четвертовать за измену. На некоторое время вроде бы стало тихо, а следом вдруг грянула другая беда: в соседнем благополучном Истхейме вспыхнула кровавая лихорадка. Через границу потянулись беженцы, подгоняемые страхом.
Исли распорядился поставить у подножья юго-восточной гряды заградительные кордоны и отдал лучникам приказ стрелять во всех, кто откажется поворачивать обратно.
– Нам здесь не нужна болезнь, – твердо сказал он на совете.
Магистр Серого ордена был недоволен.
– Все знают, что эпидемии – бич Божий. Если истхеймцы прогневили богов, у них есть только один путь спастись – припасть к святыням в нашем новом аббатстве. На наше королевство болезнь не распространится.
Абу Али считал по-другому:
– Болезнь распространяется с фекалиями больных, которые попадают в воду и отравляют колодцы.
– Вы поняли, – твердо сказал Исли. – Стрелять во всех, кто откажется отступить, и сжигать трупы.
Не успело затихнуть эхо заунывных колоколов и молений, как прямо под самым носом у Исли случилась новая напасть. Однажды вечером подъемник в ближайшей горной шахте, славящейся добычей руды, вернулся пустым. Напрасно работники выкликали своих товарищей внизу – ответом им была тишина. Спустившись вниз, они не нашли ни одной живой души – только обильно залитые кровью стропила, обрывки одежды и перевернутые тачки с породой.
За два дня до этого новая штольня соединилась с трещиной в скале, в которой, по счастью, не оказалось рудничного газа, зато отчетливо ощущался ток воздуха, как будто дальше находилась пещера.
– И что мне делать? – спросил Исли у своего совета, выслушав причитания вдов и сирот и допросив распорядителя шахты. – Куда они все подевались?
– Должно быть, передрались за наживу и поубивали друг друга, – не очень уверенно предположил норфларский граф.
– А где тела?
– Их разрубили и сожгли в печи…
– Засыпали землей…
– Преступники ушли через пещеру…
– И сколько их было, если они положили всех сразу? – не верил Исли. – Прямо какая-то шайка кровожадных гномов у нас тут!
Распорядитель стоял перед ним, бледный, как известь, и только блеял: надо, мол, заложить штольню.
– Штольню надо закрыть, – подтвердил в тот же вечер Ригальдо. Он пришел в королевские покои сам. Исли этому очень удивился. Ригальдо стоял перед ним решительный и хмурый и прижимал к груди какие-то листы.
– Что там у вас? – спросил Исли. – Давайте посмотрим.
– Вот, – Ригальдо тыкал в разложенные листы. – Это «История горного дела в норфларских высотах». А это обрывки записанных монахами легенд. Смотрите: такое уже случалось. В этих, вот этих и этих местностях… Я знаю, я слышал истории об этом, когда был совсем мал.
– И кто виновник, по-вашему?
Выслушав Ригальдо, Исли расхохотался.
– Гигантские мокрицы? Серьезно?
– Сколопендры. Они перемещаются через трещины в породе и ползают довольно далеко, – твердо сказал Ригальдо. – Я же вам говорил. Это потомки того самого первого полубога, окаянное племя…
– Ригальдо, идите, – вздохнул Исли. – У меня нет времени на сказки, которыми норфларцы пугают своих детей.
– Как хотите, – мальчик посмотрел на него свысока. Это было не трудно, потому что Исли сидел. – Но, независимо от того, верите вы в них или нет, они все существуют. И огромные белые пиявки на дне самых ледяных подземных озер, и слепые рыбы с клыками, и безглазые пауки…
– И гномы? – полушутливо спросил Исли, которого вдруг пробрал холодок, потому что Ригальдо говорил с большим убеждением. И хотя Исли не боялся ни слепых пиявок, ни клыкастых пауков, ему стало неуютно: подумалось, что Ригальдо так бежит в эти фантазии от своей жизни «высокого пленника». Ну, и от него самого, конечно.
– И гномы, – отрезал Ригальдо и вышел.
Исли думал. Он спускался в шахты, разговаривал с рудокопами и в конце концов приказал завалить штольню. Хебер, которого он до этого сделал мастером над горным делом, стучал кулаком по столу и ревел. Исли был непреклонен. Ему подсказали: в некоторых пещерах выделяется газ, который сводит с ума. Люди видят гигантских пауков, чудовищ с щупальцами или призраков, которые зовут их за собой, и бесследно пропадают в шахтах или же убивают друг друга. Так тоже бывает.
Государевы дела немного отвлекли его от сложностей на любовном фронте – те как-то на время поблекли и потеряли для Исли свою остроту. Он все так же входил раз в неделю к Ригальдо, пользуясь своим правом, тот все так же оказывал отпор. И однажды понимание того, во что же он превратил свою жизнь, шарахнуло по Исли, как падает на землю небесный огонь, оставляя вместо леса со зверьем выжженное поле и воронку, полную пепла и расплавившейся земли.
Результат мозгового штурма следующий. Необходимо выяснить мою разумность.
Если я животное, не обладающее разумом, меня необходимо
истребить, несмотря на некоторую пользу от моего присутствия в данном районе. Для моего убиения можно использовать отравленные арбалетные стрелы. Факт уничтожения по возможности хранить в тайне.
Если же я разумное существо, со мной необходимо вступить в контакт и выяснить цель моего присутствия в районе Замка. В идеальном случае — нанять меня для охраны Замка. Плата — по моему выбору. Хоть кормёжка зимой, хоть золото, хоть молодые женщины на завтрак. К тому же, зная мои привычки, меня будет легко приручить или уничтожить. Такие дела…
— Коша, ты уверен, что мы сумеем с ними справиться? Нет, я не о магистре, а о всех церкачах сразу.
— А разве что-то изменилось?
— Ну… они такие умные… Их много. А нас…
— Испугалась?
— Да, — совсем тихо. Вот те раз. Если леди Тэрибл, которая вся в крутого дедушку, говорит, что ей страшно, над этим стоит подумать.
— Сэм, а ты что думаешь?
Сэм просыпается и выпаливает:
— Надо гномиков одеть дракончиками и послать в деревню. Тогда церкачи убегут.
Лира прыскает в ладошку.
— Понимаешь, Лира, те, кого ты сейчас видела, элита, лучшие из лучших. Основная масса им и в подмётки не годится. И подумай, они о нас не знают ничего, а мы слышали все их планы. Кто кого бояться должен, а, Лира?
— Только они не знают, что должны бояться. Скоро на тебя охоту объявят.
— Вот в этом ты права. Надо будет послать в магистрат визитную карточку.
— Куда?
— Ну, это не важно. Надо сообщить им, что я умненький, благоразумненький. Добрый и отзывчивый. Причём, сделать это так, чтоб напугать до смерти. Правда, интересная задачка?
Порядок, Лира стала прежней. Забралась с ногами в кресло, глаза горят, рот до ушей.
— Коша, а как ты это сделаешь?
— Подумать надо! — для убедительности сажусь на пол и чешу в затылке. — Сначала экипировку подработаем. Ты говорила, мне телепередатчик взять надо. Куда установим?
— Давай, тебе третий глаз сделаем!
— Хорошая мысль. И очки надо сделать. А то пальнут в глаз из арбалета…
А на самом деле, чего я хочу добиться? Во-первых, церкачи должны узнать, что я разумное существо. Во-вторых, что я до ужаса крутой, если прищемить мне хвост, а так добрый, милый и отзывчивый. В-третьих, чтоб на самом деле они не узнали обо мне ничего, а что знали — забыли. Правильно, чтоб у них все извилины выпрямились.
Есть в теории информации такое понятие, как уровень шума. Как сказал Тартарен из Тараскона, давайте шумэть! Или это ему сказали? Неважно, главное, чтоб полезную информацию нельзя было отличить от информационного шума.
Буду работать под дракона из сказок. Лира говорила, дракон огнём дышит. Как это фокусники делают? Что-то в рот берут, на огонь дуют. Нет, долго тренироваться надо. До завтра не успею. Потом, драконы мысли читают. Вот это я запросто! Их мысли мы знаем. Ну, до чего я умный!
Вызываю киберов и объясняю задачу. Терпеливо жду, пока холодные манипуляторы обмеряют мою голову. Потом иду в мастерскую. В нижнем ящике верстака уже год хранятся четыре выбитых зуба. И ещё два я так и не нашел.
Выбираю нижний клык. Перед зеркалом сравниваю выбитый зуб с тем, который вырос на его месте. Тютелька в тютельку. Возвращаюсь в экранный зал. Моя команда сопит в четыре дырочки. Бужу и вношу предложение отправиться спать. Встречаю дружное непонимание. Беру команду под мышки и несу в жилую зону.
— Коша, это недемократично!
— Что ты знаешь про демократию?
— Ты сам говорил: «Два против одного — это демократия. Один против двух — тирания!»
Неожиданно обнаруживаю, что дверь в Лирину комнату для меня слишком мала. Сгружаю молодежь перед дверью.
— Спать. Завтра вставать рано.
— А ты?
— Мне ещё поработать надо. Разбуди меня, как только церкачи соберутся в обратный путь. Спи.
Иду на склад, получаю у кибера пять телепередатчиков и четыре инфразвуковых излучателя. Лечу к деревне. На бреющем прохожу над дорогой в Литмунд миль десять, прежде, чем нахожу удобное место.
Зажатая лесом дорога здесь делает резкий поворот и выходит на полянку. Распределяю вдоль дороги телепередатчики и укрепляю на стволах деревьев инфразвуковые излучатели. Два справа, два слева.
Возвращаюсь в Замок. Молодежь спит в обнимку, даже не раздевшись. Сэму сейчас двенадцать, Лире четырнадцать. Года через три-четыре у меня возникнут проблемы. Иду в экранный зал, настраиваю аппаратуру на новые передатчики. Киберы приносят свежеизготовленную экипировку.
Примеряю перед зеркалом защитные очки с передатчиком ларингофоном и мегафоном под подбородком. Ужас! Вношу коррективы и отдаю киберам на доработку. Браслет двусторонней видеосвязи и кольцо с сюрпризом сделаны удовлетворительно. Отхожу в уголок, ложусь на пол и закрываю глаза. Надо приготовить пакет с кровью, почистить зуб и…
Только сначала минутку подремать, пока киберы переделывают очки. Только минутку…
— Коша, вставай, они лошадей седлают. Ну, Коша, хватит спать!
Вскакиваю, смотрю на экраны. Солнце уже высоко. Церкачи строятся в походную колонну, по три в ряд. Завтракать некогда. Подзываю кибера, инструктирую, натягиваю очки, браслет, кольцо, вставляю в ухо наушник. Кибер приносит начищенный до блеска зуб и пластиковый пакет с кровью, антикоагулянтом и углекислым газом. Пакет надут, как футбольный мяч.
Инструктирую Лиру, даю особое задание Сэму. Кажется, всё. Нет, чуть не забыл. Торопливо настраиваю пульт на телепередатчик в очках, замаскированный под третий глаз. Теперь всё. Вылетаю. Над дорогой лететь нельзя, но Лира ведёт меня как авиадиспетчер, точно на поляну. Сажусь и успеваю отдышаться прежде, чем на первом мониторе появляется колонна церкачей. Кладу пакет с кровью и зуб под язык. Похоже, кибер перемудрил с давлением. Если пакет рванет раньше времени, конфузия случится.
Церкачи уже на третьем мониторе. Лира сообщает, что первым едет бывший шпион, во втором ряду справа — ведущий мозгового штурма. Молодец, девчонка!
Моя школа! Подавляю желание задрать хвост кверху. Из-за поворота появляется голова колонны и проезжает метров десять, прежде чем люди замечают меня. Я стою неподвижно, как скала. Шпион поднимает руку, голова колонны останавливается, но задние, за поворотом, напирают, получается толкотня. Как и было задумано. Наконец все замирают. Можно подавать реплику.
— Человеек, сстоой. Ссмотрии мнее в глаззаа.
Смотрит. Фактор неожиданности в мою пользу. Включаю подсветку стёкол очков и плавно увеличиваю яркость. Для наблюдателя все три глаза сейчас горят красным светом. Красиво, но ничего не вижу. Вся надежда на Лиру. Если что, она предупредит. Отсчитываю пятнадцать секунд и гашу глаза.
— Человеек, не хходии к ззамкуу. Погибнешшь.
— Коша, тебя арбалетчики окружают, — сообщает Лира.
Это не по сценарию. Слишком быстро опомнились. Хочу для эффекта хлестнуть себя по боку хвостом, но зацепляюсь за молоденькую ёлку.
Массаракш! А впрочем… Обхватываю дерево хвостом и рывком выдергиваю с корнем. Не поворачивая головы, засекаю ближайшее шевеление в кустах и запускаю туда ёлкой. Из кустов доносится вопль и ругательство. Можно продолжать. Теперь по сценарию — ведущий.
— Толсстяяк, ссмотрии мнее в глаззаа.
Ведущего уговаривать не надо. То ли струсил, то ли профессиональное любопытство, но и так глаз не отрывает. Включаю подсветку очков, отсчитываю секунды. Чувствую себя мишенью на полигоне. Нет, надо переделывать очки. В следующий раз буду подсвечивать только третий глаз. Наконец, пятнадцать секунд истекают, выключаю подсветку.
— Бесстия, говоришшь. Шшутниик! Чеереп захотелл?
Выпускаю на полную длину когти, потом плавно втягиваю, выпуская одновременно пальцы. Со стороны похоже, что когти превращаются в пальцы. Должно быть похоже. Разминаю пальцы как пианист и ощупываю нижний клык. Потом делаю вид, что раскачиваю зуб. Сам, конечно, беру заранее приготовленный. Надкусываю пакет с кровью и в ту же секунду нажимаю кнопку на кольце. В кольцо вмонтирована лампа вспышка на полтысячи джоулей.
Пакет взрывается как маленькая бомба. Такое впечатление, что получил поленом по зубам. Трясу головой и ощупываю языком зубы. Все целы. С морды, шипя и пузырясь, капает на землю кровь.
Смотрю на кулак. В нём зажат зуб. Весь в пузырящейся крови. С давлением газа в пакете вышел перебор, но в остальном все по сценарию. Большинство зрителей зажмурились или закрылись от вспышки рукой, но теперь приходят в себя. Машинально сглатываю, и чувствую, что проглотил пластиковую оболочку пакета. Массаракш! А вдруг переварю?
— Ловвии, шшутниик! — кидаю зуб ведущему.
— Премного благодарен! — церкач торопливо прячет зуб за пазуху. — Можно вас спросить?
— Неельззяя! — беру старт и, включив мегафон, с громовым хохотом ухожу по крутой спирали вверх. Хохот — это сигнал Сэму включить инфразвуковые излучатели.
Внизу начинается ад. Обезумевшие лошади мечутся на узкой дороге, встают на дыбы, сбрасывают всадников.
Перестаю смеяться, и Сэм плавно уменьшает мощность излучателей. Лира сообщает, что два передатчика погасли. Затоптали бедных.
Набираю высоту в две тысячи метров и лечу к Замку. Внизу всё ещё мечутся по поляне маленькие фигурки.
Близнецы хоронили Весло без меня. Я не хотел знать, как он погиб, поэтому трусливо остался дома. Парни возражать не стали, хотя и переглянулись тревожно. Они ушли, а я не мог найти себе места. Если заразитель — кто-то из горожан, не ясно даже, кому доверять. Автоматон способен на обман, если изначальная личность была лжецом. Я ходил взад-вперед по дому и думал, думал, думал. Это были размышленья того рода, когда ничего путного не придумывается. Мысли, как ленивые конемедведи в загоне, бродили кругами, без цели и результата. Пройдя, наверное, по дому миль десять, я понял одно: нужно собрать всех, кому я доверяю. Таких оказалось очень немного.
Дождавшись близнецов, я первым делом направился в дом Мэра. В шесть рук мы быстро изъяли небольшой городской архив с именами горожан. Свою тетрадь я, конечно, тоже захватил. Не помешал бы еще и архив Перекати, но его, похоже, больше не существовало. И вот со всем этим богатством в руках я, Сэм и Фишер пошли к четвертому человеку, достойному доверия.
— Ты? — в ее голосе слышалась радость, и это было чертовски приятно.
— Привет, Энжи, — сказал я. — Не возражаешь, мы войдем?
— Мы?! — поразилась она, но все-таки отступила.
Все выглядело как обычно: неприбранная двуспальная кровать, древняя пепельница на окне, запах мандаринов и… холод. А и правда, зачем Энжи тепло?
— Так, — мрачно сказала она, глядя на нас, — говорите, что происходит.
Я попросил всех усесться — хоть на пол — а потом уже второй раз за день рассказал все. Про свой дар, про безымянный гроб, про механо-оспу и про заразителя. Для Энжи история об именных гробах новостью не была, но близнецов я рассчитывал ошарашить. Много лет помогали мне спасать жизни, и теперь вот она — разгадка! Но они отреагировали странно. Вообще никак. Заметив мой недоуменный взгляд, Фишер сказал:
— Мы знали.
А Сэм добавил:
— Давно знали. Да полгорода знает, чо уж там.
Меня это сразило. Я-то думал, что хорошо охраняю свой секрет, а оно вот как вышло. Хотел даже разозлиться, но меня перебила Анжела.
— И что теперь? — спросила она.
Хороший вопрос. Такой простой и сложный.
— Найти и убить заразителя.
— И как его искать?
Тут все посмотрели на меня. А я что? Мне и самому, блин, интересно.
— Пороемся в архиве, — предложил я. — Поищем что-нибудь странное.
Не могу сказать, что эта идея встретила горячую поддержку. Но других вариантов не было.
Джордж Первый. Родился, умер. Джордж Первый младший. Родился, умер. Джордж Первый Третий. Родился, умер.
Читал я, читала Анжела, читали, шевеля губами, братья.
— Знаете, — вдруг сказала Анжела, с отвращением отбрасывая очередной альбом. — Мне кажется, ключ к разгадке — тот безымянный гроб.
— Чо это? — спросил Сэм.
— Самая первая жертва механо-оспы — Мэр. Но ведь кто-то должен был заразить его, так?
— Угу, — согласился Сэм, а Фишер кивнул.
— Но и сам заразитель, выходит, стал автоматоном? Значит, хозяин безымянного гроба и есть наш парень.
— Сечешь! — восхитился Сэм.
Анжела надменно вскинула подбородок, а я в который раз восхитился ей. Моя женщина — чудо.
— Значит, — сказал я, — все дело в том, чей это гроб?
И все снова посмотрели на меня.
— Я не знаю, — сказал я. — Я его только сделал.
Снова повисла тишина. Фишер сосредоточенно листал списки жителей, совершенно не представляя, видимо, что именно искать.
— Не ну, — подал голос Сэм. — А это. Вы гробы-то куда деваете?
— Закапывает, Сэм, — сказал Энжи. Она еще не привыкла к тому, как общается парень.
— Да не, — отмахнулся он. — Понятно. Я о другом. Ну вот, спасли вы кого-нить, да? А гроб потом куда деваете?
— Никуда, — пожал я плечами. — В подвале лежит, ждет своего часа.
— Во-от!
— Ты к чему ведешь? — разозлился я.
— Ну как, вот вы это. Спасли, да? Гроб в подвале. А дальше?
— Дальше? — я задумался. — Ничего. Человек умирает, я отдаю родным гроб, они хоронят.
— То исть… Коль у человека гроб уже есть, то вы того. Не предскажете ему смерть, ага?
— Нет, не предскажу. Помрет в свое время как миленький.
Энжи нахмурилась, Фишер внимательно глядел на брата, а Сэм морщил лоб, пытаясь выразить такую важную мысль.
— Ну вот, — заключил он. — А если у человека уже есть именной гроб? На руках. Мог ить ему достаться этот. Безымянный, а?
— Откуда у него именной гроб?
Сэм запнулся и развел руками. Мысль кончилась. Но тут оживилась Энжи:
— Отец твой сделал, например.
Хотелось фыркнуть, но я задумался.
А и правда. Я понятия не имел, как сочетался мой дар с даром отца. Может ли быть два именных гроба на одного человека? Я всегда думал, что имя на гробе — это такая метка от провидения. Может ли оно пометить человека дважды?
— Это должен быть кто-то из счастливой дюжины, так? — сказала Энжи. — Кто пережил ту эпидемию и чистку.
Я кивнул. Кто остался тогда? Включая близнецов, в городе и правда осталось всего двенадцать человек: Энжи, Мэр, Весло, Перекати, Сэм, Фишер… остальные уже умерли от старости и болезней. Это если не считать меня. Я — тринадцатый.
Во рту мгновенно пересохло.
Автоматон? Проверить легко, зубы на месте, щека недалеко. Впился так, что чуть слезы не полились. Украдкой утерся — на пальце кровь. Вздох облегчения я подавил, видимо, недостаточно хорошо — Энжи уперла в меня пристальный взгляд. А может, просто учуяла кровь?
Значит, кто-то кроме меня.
И тут меня осенило.
Я быстро раскопал рабочую тетрадку, которую тоже захватил с собой. Ну-ка, ну-ка, где же ты?! Ага, вот. Был человек, которому отец подарил именной гроб. Еще живой человек. По крайней мере, официально живой.
— Джером! — сказал Фишер и два раза кивнул.
Да. Именно так. «Такое-то число такого-то года,» — написано витиеватым почерком отца. — «Гроб Джерому Пятифунту. Не пригодилось. Доставлено.»
— А что, — задумался Сэм. — Он мог. Он же это. Почтальон.
— Может ходить по домам и заражать, — кивнула Энжи.
— Ходить с листовками, которые ему дал Весло, — добавил я. — Ходить прямо сейчас!
Сэм и Фишер подскочили как ужаленные, они были готовы бежать спасать город.
— Парни, — сказал я. — Дуйте домой, берите ружья. А мне нужно еще кое-что приготовить. Встречаемся у моего дома.
Братья умчались. А, чуть позже, ухромал и я. Ветер был холодный, как ад. Но меня грели слова Энжи перед тем, как я покинул ее дом.
— Ты аккуратнее там, хорошо?
И я, конечно, не мог не пообещать быть аккуратнее, что бы это ни значило.
***
Городок у нас небольшой. И все равно поймать почтальона трудно, если из-за пыли не видишь дальше десяти ярдов. Поплутав часок в лабиринте красных фонарей — из-за долбаной красной пыли у нас все фонари красные — мы, наконец, увидели массивную фигуру Джерома. Шагал он споро, понадобилось немало усилий, чтобы догнать эту машину для разноса писем.
Я заступил гиганту дорогу. Близнецы стали чуть позади него. Начищенные карабины в их руках тускло поблескивали.
— Привет, Джером, — сказал я.
— Здравствуй.
— Мне сегодня почты нет?
— Если есть, ты об этом узнаешь.
Лицевой щиток на месте. Подозрительно, но не показатель.
— Можешь посмотреть? Должно прийти важное письмо.
— Ради этого ты меня искал?
Он знает, что мы его искали! Даже сквозь защитные стекла я видел, как близнецы нахмурились.
— Не только. Так что с письмом?
Несколько долгих мгновений ничего не происходило. Затем Джером вздохнул и принялся копаться в сумке.
— Нет никакого письма. Ты доволен?
— Почти, — сказал я и вытащил из кармана конверт. — Вот письмо, возьмешь?
Гигант не ответил, протянул руку и взглянул на адрес и имя, написанные Энжи.
— Это шутка такая?
— Нет, не шутка. Это письмо мне. Теперь оно у тебя есть. Отдашь?
Рука гиганта дрогнула. Ну? Давай, Джером, давай!
В тот момент я и сам не знал, чего хочу больше: чтобы Джером оказался автоматоном или же нет.
— Хорошо, — прогудел гигант. — Я отдам тебе письмо. А ты распишешься в квитанции?
В голосе Джерома, даже пропущенном через модуль, слышалась издевка. Он знал, что подобное предложение меня не обрадует. Тошнота подошла к горлу, но я ее поборол. Большой уже мальчик. Старенький даже. Пора переставать блевать от такой ерунды.
— Ты ведь знаешь, что нет, — спокойно ответил я.
— Знаю, — довольно сообщил Джером. — Око за око. Ты издеваешься, я издеваюсь.
Да, наверное, именно так и должен был бы ответить настоящий Джером. Не знаю. Никогда толком с ним не общался.
— Короче, — прогудел гигант. — Забирай своих ребят и иди домой. Не мешай работать.
И он просто прошел мимо меня. Близнецы таращились ему в спину. Нет доказательств, что Джером — заразитель, нет доказательств и обратного.
Но так не должно быть! Мы же обязаны спасти всех! Братья нерешительно переглянулись, а затем оба с надеждой повернулись ко мне. Что ж, мальчики, я вас не подведу. Два длинных шага, и я выхватил карабин из рук Сэма. Гигант мигом очутился на мушке. Не задавая вопросов, Фишер тоже вскинул ружье и прицелился.
— Джером! — крикнул я.
Гигант остановился и медленно повернулся к нам.
— Что вы делаете?
— Спасаем город, — ответил я.
— От меня? — удивился Джером. — Не знал, что почтальоны так опасны.
— Только если не болеют механо-оспой, — сказал Фишер.
— Думаете, я болен? Что за глупости…
— Это не глупости, — возразил я. — Мэр мертв. Отец Весло тоже. Ты вполне можешь быть заразителем.
Если смерть Весла и взволновала Джеорма, виду он не подал.
— Извини, — добавил я, поудобнее перехватывая карабин, — но у нас нет выбора.
— Что от меня требуется? — спросил гигант.
— Ничего, — сказал я. — Сэм? Подойди и забери у него сумку.
Сэм тут же двинулся к почтальону.
— Парни, — рыкнул гигант, — вы сбрендили окончательно? Я ведь разношу бланки. Мы должны выбрать мэра.
— Пойми, Джером, — сказал я миролюбиво, — если ты заразитель, это была бы идеальная возможность распространить механо-оспу.
— А если нет?
— Если нет, мы извинимся и даже поможем тебе. Но завтра.
Сэм бесстрашно подошел к гиганту и протянул руку.
— Сумку, мистер Джером.
Гигант посмотрел на него, затем повернулся ко мне.
— Слушай, — сказал он. — Ты ведь знаешь, что мою броню из ваших пукалок не пробить?
— Нет, — сказал я. — Не знаю. Не на таком расстоянии.
— Пробьет, мистер, — заверил Сэм. — Мы их переделали чуток.
— Переделали, значит, — устало прогудел Джером.
— Угу, — кивнул Сэм. — Так это. Сумку вашу, значица.
— Хорошо, — вздохнул Джером. — Если по-другому нельзя.
— Нельзя, — с облегчением ответил я и подмигнул Фишеру.
А в следующий миг мимо меня пролетел Сэм. По воздуху за ним тянулся шлейф из красных брызг.
— Нет! — заорал Фишер, а я выстрелил.
Отдача больно ударила в плечо, целое облако красного пара взметнулось над улицей, и ветер тут же разорвал его в клочья. Но Джерома не было в оставшейся воронке. Зато в здании рядом зияла огромная дыра.
Я не успел подумать, что это значит, как стена рядом со мной взорвалась, и оттуда вылетел Джером. Мои ноги подкосились, и лишь это спасло от смерти — огромный кулак мелькнул в паре дюймов от моей макушки. Второй раз Джерому ударить не дали. Взвыл карабин Фишера, меня обдало горячим воздухом, а Джером отшатнулся. В скафандре появилась вмятина, не совместимая с жизнью. Не давая почтальону опомниться, я тоже выстрелил, и вмятина превратилась в дыру. Шипение и пар вырвались из недр скафандра. Оттуда же золоченым песком посыпались микро-шестерни.
Я все еще таращился на начинку скафандра, когда услышал сзади стон и голос Фишера:
— Ну же, держись! Ну?!
Сэм лежал на земле и стонал. Его комбез порвался в нескольких местах, и из этих дыр на красный песок струилась кровь. А в ней поблескивали мелкие шестерни. Сэм заразился. Шлем запотел, мне были видны только глаза. Очень хотелось отвернуться, но я не мог.
— Ты поправишься, Сэм, — соврал я.
— Я… не… Сэм, — простонал Сэм.
Мы отнесли его к Энжи. Пока она вместе с Фишером ухаживала за Сэмом, я поднял на ноги соседей, объяснил им, что требуется. Толпой мы отправились в дом Джерома, там нашли его именной гроб, действительно сделанный моим папашей, и похоронили вместе с костюмом.
Когда я вернулся, Сэм уже не стонал, только с тяжелым сипением дышал. Была надежда, что выживет, поэтому я отправился ночевать домой, чтобы не путаться под ногами.
Но ночью я впал в транс и сделал парню гроб. Позже узнал, что едва взошло солнце, как Сэм умер. Фишер увез тело брата, не сказав ни слова. Так или иначе, все кончилось, мы победили.
Мелкий виверн орал. Я отключила слух и теперь грустно наблюдала раскрывающего розовый рот паренька. Это длится уже… покосилась на настенные часы — два часа. Ни с того, ни с сего… Но давайте по порядку.
Днем к нам пришла золотая виверна и попросила приютить на пару дней ее сына, пока она отправится за какими-то артефактами. Меня не прельщала идея возиться с совсем малявкой, который и выглядел где-то на пять человеческих лет, и ума у него было примерно на столько же, но… Про академский детский сад для вот таких пупсов я просто забыла, а еще виверна смотрела так умоляюще, что проще было взять мелкого… Да и перспектива только двух дней возни меня подкупила.
Пацан был плотно упакован в комбинезончик, закутан в какие-то свитерки-подштанники, выглядел вполне здоровым, активно вертелся на руках мамы и молчал. Может, его молчание и подкупило, кто знает.
В результате счастливая мать семейства вручила мне укутанного виверна и свалила в дальние дали, а я напоила его молоком и сплавила нашим дракошкам, благо те не отказались поиграть с временно приемным братиком. «Братик» заполучил себе золотые шарики, цепочки и прочие абсолютно безопасные игрушки и был счастливо оставлен в серебряной песочнице с закопавшимися там дракошками.
До самой ночи ничто беды не предвещало. Виверн играл, ел вместе со всеми за столом, правда, пришлось его взять на руки, а то до самого стола не доставал. Даже не облился ничем, что уже было огромным плюсом для ребенка, с моей точки зрения. Я его раздела, оставив только штаны и свитерок, иначе сварится в наших стандартных двадцати пяти градусах Цельсия на корабле. А то его маман (так и не представившаяся, между прочим) одела мелкого так, будто отправляла на северный полюс. Или она таким образом сменку нам дала? В конце концов, чтоб малой не упрел, я сделала ему желтую рубашку и легкие кроссовочки, иначе активно роющий золотой с серебряным песок виверн рисковал свариться заживо в свитере. Ну или, что гораздо реальнее, постоянно ходить мокрым и простыть под вентиляцией. С сопливым мелким возиться было неохота.
А ночью начался концерт. Ни с того ни с сего уже уложенный спать пацан начал орать. Мы уже его и покормили, и напоили молоком, и переодели (ну мало ли, вдруг авария случилась), и даже просканировали всем скопом по очереди и вместе, красочно представляя все, что угодно. От эпидемии неизвестной заразы до банальных глистов, хотя это какие должны быть глисты… Он был здоров полностью и абсолютно, не имел ни одной царапины и все равно орал.
В результате я и Тони отключили слух, драконы получили беруши, которые слабо помогали, но хоть как-то ослабляли вопли, но вопрос все равно остался не решенным. Видимой причины беспокойства виверна не было. Будь это человеческий ребенок, я бы плюнула и ушла спать — человеческие дети имеют обыкновение с помощью крика просто сливать напряжение минувшего дня. Но виверны таким не страдают. Приученные тихо жить во враждебной окружающей среде, они, наоборот, не хотят привлекать к себе внимание. Будешь зря орать без толку — натолкнутся на тебя враги и сожрут с потрохами. По-настоящему, без сравнений и преувеличений. Так что снимать напряжение они должны каким-то другим образом.
Общались мы теперь телепатически, поскольку перекричать горластого ребенка было не реально, а включать слух и снимать беруши… ну это уже из разряда жесткого мазохизма. Вон даже кровавый таким не балуется, стойко выдерживая вопли и щеголяя розовыми берушами.
Кто-то из драконов предположил, что что-то случилось с мамой виверна. И если она умерла, то… Кхм, я лично закопаю ее убийцу, нарушившего наш покой и сон. Ибо нехер издеваться над малым и над нами.
Решено было найти золотую и понять, что все-таки происходит. Виверна нашлась не сразу. Золотая держала на руках мелкого пацаненка (брата этого, что ли?) и выглядела откровенно покоцаной. Но линия поисковика вдруг раздвоилась и показала вторую золотую виверну… Без правой руки, тоже с каким-то мелким детенышем, прижатым к животу. Его она придерживала левой рукой. Чертовы виверны были абсолютно одинаковы!
Я растеряно наблюдала на двух экранах совершенно одинаковых виверн — золотокосых, желтоглазых, одетых по-походному, с детьми на руках. Только одна была с огромной уже слегка запекшейся раной на плече вместо руки. И какая из них наша?
— Парни, вы хоть помните, какая наша? — я беспомощно оглянулась на братьев-золотых, изображающих на лицах скорбь и отчаяние. Ну да, поспать не удалось никому.
— Та, которая без руки, — уверенно кивнул Дэвис, указывая пальцем в левый экран. Ну так и вторую не бросим же…
Ладно, тащу обеих, а там разберемся. Наши, не наши, какая разница? Первой вышла виверна с обеими руками, удивленно покрутила головой и вдруг села на пол. Второй буквально вывалилась виверна без руки. Орущий мелкий вырвался от Энари и рванул к матери. Вот так и узнаем нужную виверну. Дурдом…
Раненую срочно подлечили и отправили в Приют отращивать руку. Рука (а в трансформе — крыло) у нее отросла бы и сама, но так будет быстрее. Мелкий неожиданно успокоился и притих, всем своим видом изображая скорбь и уныние. Ну, понятно, сейчас не до сантиментов.
— Он чувствовал боль матери, — Хэль обнаружился сзади и уткнулся лбом мне в плечо. — А этих куда?
Оставшаяся золотая виверна уже с двумя мелкими детишками растеряно сидела на полу. Ее мелкий оказался именно виверном, тоже сын. Тот же, которого нашла наша горе-мамаша сталкерша, был дракончиком.
— Только не убивайте… — тихо прошептала женщина и прикрыла руками обеих мелких. И своего, и дракона. Чертов материнский инстинкт!
— Никто вас убивать не будет. Давайте-ка вы лучше в ясли пойдете. Там и присмотр будет, и помогут с малыми… — остаток ночи хотелось бы поспать. Может быть. Если не припрутся еще драконы, виверны, демиурги и не принесут своих младенцев… Не дай бог!
Мы собрали виверну и малышню и благополучно обрадовали ими академкий детский сад… Пусть и они не поспят, не все же нам колотиться… Страхи новой виверны были понятны — из огня да в полымя, оказалась неизвестно где, вокруг куча раздраженных драконов и сверхов, под ногами болтаются дети, еще раненая виверна окровавленная опять-таки была вытащена… У бедной женщины, наверное, случился шок, и она подумала, что мы ее съедим. Или убьем, что, в принципе, равноценно.
Часам к трем ночи все стихло. Посторонних убрали, своих уложили, виверн вырубился прямо на полу и пришлось его укладывать с нами в общей куче, только в головах, чтоб не задавить. Больно уж мелкий, а дракон в кошмаре… Это дракон, который за себя не отвечает. Да и я не лучше. Хватит вон, насоздавала всякого добра, теперь расхлебываю…
Я притянула к себе обоих золотых и тихонько выдохнула, боясь спугнуть тишину. Тишина — это просто божественно, особенно после воплей ребенка. Вот разве это не счастье?