Молодой человек был полностью погружён в свои мысли — и мысли невесёлые, одномерные, плотно прилегающие друг к другу, как гладко обтёсанные глыбы в древней кладке.
Он только раз поднял на священника невидящий взгляд. Радужка была насыщенного синего цвета, а зрачки фиолетовые. Белки глаз отличались пронзительной белизной, присущей людям непорочным, соблюдающим своё тело в умеренности и чистоте.
Юноша, похоже, даже не замечал своего визави, а священник видел в этом рассеянном взгляде многое. Глаза ясные, молодые, а взгляд будто запорошен веками.
Священник знал такие взгляды. На своем веку он принял немало предсмертных исповедей, напутствовал немало умирающих грешников и страдальцев.
Такой взгляд бывает у тех, кто отворотил душу свою от мира и погрузил её в пустоту, у тех, кому открылась некая высшая мудрость, чья душа обрела через страдания нерушимый покой и горькую прозорливость. Но кто мог бы предположить, что эта печальная мудрость открылась такому юному существу, почти мальчику?
В том возрасте, в каком пребывал этот незнакомец, молодым людям надлежало жарко и страстно идти по пути страстей, утолять свою жажду чувственных удовольствий, поддаваться соблазнам и пробовать грех на вкус, чтобы со временем, обретя опыт и разум, либо раскаяться — либо погибнуть.
Молодость для того и даётся, чтобы пройти свою галерею заблуждений и насладиться земным и тленным. Ибо без земной мерзости и тьмы душа не примет божественную благодать, не оценит и не прозреет, останется спелёнатым младенцем, которого чрезмерно заботливые родители так и не научили ходить.
Но с этой юностью произошло нечто необратимое. То, что должно было растянуться на годы, сложилось в несколько дней.
Отец Марво взглянул было на своего соседа итальянца, ибо тот назвал незнакомца своим пациентом — но тот с превеликим рвением уткнулся в тарелку.
Госпожа Бенуа продолжала свои тихие уговоры, она даже погладила молодого человека по руке, успокаивая как ребёнка. Её подопечный, казалось, понял, что от него хотят, воспользовался вилкой ещё раз, затем обратил на свою покровительницу умоляющий взгляд:
— Можно мне уйти? – расслышал отец Марво.
Хозяйка шумно выдохнула, возможно, впервые признавая свое бессилие.
— Иди, что ж с тобой делать?
Молодой человек сразу же поднялся и, ни на кого не глядя, быстро покинул террасу.
Отец Марво пытался задавать вопросы, осторожно, издалека, крайне удивлённый возникшим настороженным молчанием.
Тот юноша, неожиданно возникший и так же неожиданно, даже невежливо покинувший сотрапезников, стоял совершенным особняком от привычных священнику человеческих образцов. По виду, по сложению, по изяществу рук и ног, по благородным чертам лица, он несомненно принадлежал к высшему сословию. Ибо наследник мельника или каменотёса не мог обладать подобным сложением.
В жилах этого юноши должна была течь кровь многих поколений избранных, кровь, множество раз подвергнутая дистилляции, кровь, настоянная на рыцарских подвигах и благородных именах. Такие наследники не приходят в этот мир случайно, их пестует сама природа.
А с другой стороны, в этом наследнике нет и намека на самоуверенное первородство. Он больше похож на изгнанника или беглеца.
Никто не пожелал назвать отцу Марво его имя. Лекарь и вовсе сделал вид, что не понимает, о чём речь, хотя прежде называл юношу своим пациентом. Неужели поместье Лизиньи скрывает чью-то тайну?
Наследника, обречённого недругами на смерть? Такое в истории случалось.
Вот взять хотя бы слухи о потерянном сыне Людовика Десятого Валуа, который родился уже после его смерти и был прозван Иоанном Посмертным. По официальной версии — младенец скончался во время церемонии крещения. Но по слухам — погиб не маленький дофин, а сын кормилицы.
Сам же принц был тайно вывезен из Франции. Доказательств тому никаких, но слухи о невольной узурпации трона каждым последующим королём неизменно расходятся как круги на воде. А не случилось ли и здесь схожей истории?
Подлинному наследнику некогда очень знатного рода приходится прозябать в безвестности, дабы спасти свою жизнь. Есть немало знатнейших фамилий, которые угасли и наследство их ныне принадлежит побочным ветвям, и возвращение прямого наследника для этих родственников подобно ночному кошмару.
Версия казалась правдоподобной и многое проясняющей. Её светлость княгиня, возможно, из великодушных побуждений, оказывает кому-то услугу, а молодой человек подавлен своей участью изгнанника.
Отец Мавро так и называл незнакомца – изгнанник. Позже он узнал, что изгнанника зовут Геро, и это только укрепило священника в его фантазиях.
Имя, конечно, вымышленное. Каким здравомыслящим родителям придёт в голову окрестить ребенка именем этого сомнительного святого, похороненного где-то на берегах Рейна, в землях прежде языческих, а теперь ставших прибежищем еретиков?
Только тем, кто скорее тяготится своим отпрыском, чем исполняет свой долг с радостью. Имя выбрано опекуном или тайным покровителем, кому поручено приглядывать за наследником. Или же имя выбрал он сам, как знак отчуждения.
Одно время отец Марво рассчитывал, что молодой человек пожелает исповедоваться, снять тяжесть с души, но тот, казалось, намеренно избегал священника. Как, впрочем, и всех остальных.
Лекарь пожимал плечами, а хозяйка, госпожа Бенуа, лишь качала головой. А потом произошло событие, которое вполне могло быть приравнено к чуду.
В поместье появилась девочка лет шести.
Явившийся по своему обыкновению после воскресной мессы, отец Марво сразу уловил внезапные перемены. Во-первых, в поместье явилась сама княгиня. Священник сразу заметил огромный дорожный дормез, уже распряжённый, с задранным дышлом.
Во-вторых, народу в доме прибавилось. Слышались взволнованные голоса, смех, возгласы, шутливая перебранка.
И в-третьих, в воздухе разливался дивный аромат томящегося на огне соуса. Кухня походила на штаб действующей армии.
Очень скоро выяснилось, что печаль и подавленность того юного незнакомца происходила вовсе не по причине изгнания. То была скорбь по маленькой дочери, которую он считал умершей и винил себя в её смерти. Но девочка не умерла, а была не то похищена, не то потеряна, и вдруг счастливо нашлась, чему опять поспособствовала её светлость княгиня.
Отец Марво вскоре увидел девочку и благословил. К благословению её привел сам молодой отец, которого отец Марво не сразу узнал, так разительно тот изменился.
Если кому и довелось лицезреть чудо воскрешения, то отец Марво мог смело причислить себя к этим избранным. Что он видел прежде?
Тело, почти лишённое души, потухшие глаза, почти механическое, остаточное движение, которое угасая, ещё отзывалось в этом теле, ибо молодость обладала недюжинным животным упорством, всё ещё произрастая в равнодушной плоти.
Душа будто дослуживала обговоренный в контракте срок, доживая в теле, как разорившийся домовладелец, или скорее, узник, прикованный к полуразвалившейся стене. Душа эта была поражена тяжким недугом, даже грехом неверия. Отец Марво однажды осмелился предложить молодому человеку утешение исповедью, как предлагал его тяжело больным и умирающим, на что молодой человек горько усмехнулся и ответил, что больше не верит в Бога. И ушёл, не пожелав объяснить свое чудовищное богохульство.
И вот явился некто иной, обновлённый, полный надежд и веры. Синие глаза сияли.
— Благословите, святой отец, — мягко произнес он. – Это моя дочь Мария.
Девочка, всё ещё растерянная после свершившихся перемен, застенчиво жалась к отцу. Она была удивительно на него похожа.
Священник, внезапно ощутивший волнение, благословил их обоих. Он видел сияющие невинной радостью глаза ребёнка. И счастливые глаза отца. Этими глазами на старого кюре смотрел Бог.
«Истинно говорю вам: кто не примет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него». (Св. Евангелие от Марка 10:15)
Сколько раз он, служитель церкви, перечитывал эти слова. Сколько раз цитировал в своих проповедях Луку и Марка, но никогда эти слова Писания не наливались светом и не звучали столь объёмно и внушительно. Он ужаснулся.
Он привык к тому, что Господь, карающий и всепрощающий, где-то там, за гранью вечности, непознаваемый слабым умом человеческим, а Господь здесь, рядом, — в невинных глазах ребёнка.
Отец Марво, вернувшись к себе, долго молился, испуганный собственными догадками.
Он видел девочку вновь, и её отца, но благостный ужас не возвращался. Он даже посмеивался над своими страхами, объяснив их неожиданностью встречи. И слова Писания стали только буквами на странице, утратив свой пылающий объём.
Пока он не увидел их вместе — молодого отца и княгиню.
Они стояли в тени разросшегося виноградника, где гроздья только завязывались в мелкие тугие узелки. Они стояли очень близко, но не касались друг друга. Только смотрели.
Никто, даже самый беспощадный охранитель нравственности не усмотрел бы в том нарушения законов. Даже, когда руки их, несмело, с благоговением, на мгновение встретились, соединились в самом пристойном, благонравном жесте и тут же разомкнулись, соблюдая тайну, жест не послужил бы уликой, но отец Марво признал их виновными сразу, за одно лишь мерцание и сгущение воздуха, за ноющую в сердце тоску, за терзающую растерянность, за осознание собственной обделённости и невежества.
Он снова слышал слова Писания, слышал их, пришедшими ниоткуда, скатившимися из поднебесного источника, где эти слова когда-то и зародились, откуда сошли на землю в незапамятные времена через молитву первых праведников и застыли в упрощенных знаках на пергаменте.
«Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал… цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей…» (Песня Песней 2:12)
«Чем возлюбленный твой лучше других возлюбленных, прекраснейшая из женщин?» (Песня Песней 5:9)
«Голова его — чистое золото; кудри его волнистые, чёрные, как ворон; Глаза его — как голуби при потоках вод, купающиеся в молоке…» (Песня Песней 5:11,12)
Некий теолог Феодор был предан анафеме, истолковав священную Песнь, как песнь любви между мужчиной и женщиной.
Отец Марво знал, что еретиком и богохульником будет объявлен каждый, кто осмелится усомнится в учении апостола Павла и низвести любовь Иисуса Христа нашего к своей Церкви до любви земной. Он знал, что будет осуждён, изгнан, лишен сана и, может быть, даже послан на костёр, если осмелится произнести вслух эту истину, что открылась ему на тенистой террасе.
Тот, кто сотни лет назад писал на сухом папирусе эти строки, видел эту любовь, как видит её сейчас он, старый сельский священник. Они, те двое, молчат, но слова для них давно сказаны, давно растворились в небесах, отразились в звездах и запали в те редкие души, что рождаются у самого престола Господня.
«О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные. О, ты прекрасен, возлюбленный мой, и любезен! и ложе у нас — зелень; кровли домов наших — кедры, потолки наши — кипарисы». (Песня Песней 1:14-17)
Отец Марво видел немало тех, кто был движим страстью или корыстью. Он видел обесчещенных девиц, разгневанных жен, несчастных невест, похотливых стариков, легкомысленных юнцов, распутных вдов и рогатых мужей. Он венчал и крестил, исповедовал и утешал.
Но ни разу во время венчального обряда не зазвучала неосязаемым рефреном Песнь Песней, ни разу не ожили те древние письмена, не наполнились светом, не обрели глубину и объем, не заполнили собой суетное пространство ума.
«Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют её. Если бы кто давал все богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презреньем». (Песня Песней 8:7)
0
0