Как правило, все наши острые эмоциональные реакции обусловлены выбросом в кровь соответствующих гормонов.
Вот некий условный критик написал вам некую условную рецензию. Вы её ещё даже и не читали, только увидели оповещение о ней…
А мозг уже отреагировал, скомандовав организму выбросить в кровь целый букет.
И у каждого там будет что-то своё, но чаще всего кортизол, адреналин и иже с ними.
Кортизол вырабатывается в организме в ответ на всё, что организм считает опасным. А вдруг вас там ругают в этой рецензии?
Может, кстати, и не ругают, но кортизол уже подвезли. Кушайте с булочкой.
Почему – с булочкой? А потому что в дикой природе кортизировавшего вас товарища положено начинать бить. За что? Да какая разница. Напугал ведь, гад? Напугал. Надо его пару раз стукнуть, и ваш обмен веществ тут же придёт в порядок.
Гормон должен быть реализован.
Если нет – то он вас начинает в некотором роде отравлять.
Да, я упрощаю и утрирую, но у нас тут не пособие по биологии человека.
Важно понимать – даже если у вас оповещение о рецензии вызывает только восторг, и эта гормональная реакция должна быть реализована, чтобы не причинять вреда организму. От радости, говорят, тоже умирают. Потому, если увидели рецензию и хочется прыгать от радости – прыгайте. Не фигурально, а так, чтобы соседи разделили с вами радость.
А если испугались – не надо наезжать на критика, это вас не спасёт. Попробуйте сколько-то раз отжаться. Вот потом уже можно и наехать – с садистским удовольствием и на «трезвую» голову.
А теперь лайфхак.
Как проверить, насколько вы напряжены? Сколько критиков уже оставило свой отпечаток на ваших сгорбленных плечах?
Попробуйте сделать так.
Встаньте у ровной стены прямо, слегка ощутите её (стену) лопатками и крестцом, поднимите вверх руки и расслабьте их там, наверху.
Вот прямо расслабьте. Чтобы торчали вверх, как две морковки.
Теперь попробуйте вообразить (вы же писатель!), что руки начинают расходиться в стороны. Сами собой.
Вот торчали себе, и вдруг начали…
Фантаст может представить, что руки отталкиваются друг от друга, как однополюсные магниты.
Фентезист, что это – такая магия.
Когда руки начинают действительно расходиться, возникают приятные ощущения. Их важно запомнить. Вот сейчас вы действительно расслаблены.
И на вашем горбу уже нет ни одного критика, даже если этот критик – вы сам.
Критики на расслабленный горб не садятся.
Усложняем задачу.
Руки опущены вниз, поза – та же.
Представьте, что руки стали лёгкими и поднимаются, всплывают.
Не получается?
Приготовьте что-то вроде секундомера или приготовьтесь медленно считать до 30.
Встаньте в дверном проёме и поднимайте обе руки, пока кисти внешней стороной не упрутся в наличник. Начинайте с усилием давить на него кистями рук, пытаясь всё равно поднять руки, не смотря на препятствие.
Давим 30 секунд.
Опускаем руки.
Представляем, что они поднимаются сами собой….
Ну??? Получилось?
Трюк с левитирующими руками довольно прост. Если развивать статическое усилие довольно долго (не менее 30 секунд), а затем расслабить мышцы, то руки сами непроизвольно станут подниматься.
Но если вы действительно расслаблены – руки поднимаются и без фокусов:)
Если вы научились поднимать руки, считайте, гормоны временно побеждены.
Теперь можете читать, что вам там критики написали.
Разрешается причитать: «Ой какой я плохой» и смеяться в голос.
Первой в низенькую калитку вбежала девочка. Клотильда услышала топот маленьких ножек и голосок:
— А это мы, дядюшка Малво! Мы плишли!
Этот голосок не вызвал у неё ни волнения, ни воспоминаний. Она его не узнала.
В доме отца Марво детские голоса звучали не редко. Родители, его прихожане из окрестных деревень и усадеб, частенько посылали своих отпрысков к дому старого кюре, привязав им на спину короб с подношением.
Крестьяне посылали священнику головку сыра, куриные яйца, длинные ржаные булки. Хозяева замков и зажиточные арендаторы – окорок и бутылки с вином. Дети прибегали стайками, вваливались шумно, с криками и смехом.
Священник принимал подношения и благословлял маленьких посланцев.
Бывал гонец из Лизиньи — высокий, крепкий подросток поварёнок, с большим куском пирога и бутылкой сидра.
Клотильда видела пришельцев из окна своей тесной спальни. Она по большей части скрывалась там, застыв в молитвенной позе с чётками меж белых пальцев, и только в сумерки выходила подышать влажным от росы, терпким воздухом.
Дельфина уговорила её сменить платье, чтобы чёрный цвет и строгий покрой не бросались в глаза. Поразмыслив, герцогиня последовала её совету, и скоро из знатной парижанки преобразилась в провинциальную вдову, облачённую в серый, мешковатый капор.
Принцесса находила вид свой отталкивающе-непривычным, ощущая себя едва ли не униженной таким непритязательным облачением, но из благоразумия приняла эту временную окраску, подобно линяющему зайцу.
В этом капоре она выходила гулять, бродила по окрестностям в сопровождении своей фрейлины и лакея, следующего за дамами в отдалении, и однажды, преодолев пол-лье, видела сияющие под закатными лучами окна и крыши Лизиньи.
Поместье было окружено садом, переходящим в парк. С южной стороны к нему подступала рощица, а к западу стелились поля, засеянные клевером.
Однако, приблизиться к дому герцогиня не решилась. Дельфина, также изменив внешность, подходила к поместью гораздо ближе, и даже купила корзину краснобоких яблок у престарелого садовника. Она пообещала купить и бутылку сидра, чтобы вернуться под благовидным предлогом.
Перечисляя обитателей поместья, священник упомянул молодого человека, который прибыл в Лизиньи в качестве не то ученика, не то пациента господина Липпо, того самого лекаря-итальянца, и который всё свое время проводил вместе с учёным за классификацией и описанием трав.
Итальянец составлял свою собственную ботаническую опись. Но этого помощника отец Марво упомянул как-то неохотно, со смущением, отводя взгляд, и с жаром уверил, что ничего о нем не знает, даже имени не назвал.
«Лжёт» — подумала тогда герцогиня, наблюдая за священником, но от дальнейших расспросов воздержалась, переведя разговор на свиту сводной сестры.
Ей помнилось, что среди её приближённых был некий граф де Клермон. Видный мужчина. Вот о нём она и предпочла говорить, чем доставила кюре несомненное облегчение. Подобный предмет разговора парижской дамы был привычен даже для сельского священника. Невзирая на снедающее её любопытство, Клотильда умела ждать.
Ложь насторожила её. Он не назвал имя, неумело сыграл в неведение. Пусть так. Это скорее улика, чем опровержение. Она подождет.
Дельфина вновь говорила с садовником. Тот жаловался на детей, разоряющих грядки и клумбы, срывающих зелёных яблоки, а затем страдающих животом. Упомянул мальчишку-сироту, доставленного из Парижа.
— Вольно же господам этих разбойников привечать, — ворчал он.
Уточнять имена разбойника и господ Дельфина не решилась.
Издалека она видела девочку, темноволосую, лет пяти, и эта девочка ей показалась…
Но она не уверена. Ей придется разговорить садовника. Или того пасечника, что возит в поместье мёд. Но делать это следует осторожно. Похоже, что обитателям поместья посоветовали держать язык за зубами.
Придворная дама наслаждалась этой таинственностью, упивалась своими рекогносцировками, осторожными разговорами, своим соглядатайством.
Её тусклые глаза горели истинным вдохновением. Склоняясь к уху её высочества, она декламировала добытые сведения, будто вирши Горация.
Клотильда наблюдала за ней с усмешкой. Это — звёздный час вечно пребывающей в тени фрейлины. Луна в конце концов затмила Солнце.
Сама Клотильда пребывала в некой отрешённости, признавая за собой наслаждение этим застоем, этой тишиной и неопределённостью.
В первые сутки она едва не скрипела зубами от раздражения. Она почти раскаивалась, что поддалась на уговоры Дельфины и пустилась в эту авантюру: покинула Париж, подобно изгнаннице, поселилась в этом крошечном, скрипящем доме, где чувствовала себя запертой в клетке — так тесна была её спальня.
По ночам она слышала шорох и писк. Замечала пятна плесени под обвалившейся штукатуркой, под выцветшей тканью, находила трещины, вывалившиеся кирпичи, просыпалась от гремящей под ночным ветром черепицы.
Вместо армии горничных и фрейлин у неё была одна Дельфина и неуклюжий лакей в качестве кучера и телохранителя.
Была деревенская, без изысков, снедь, подаваемая всё той же Дельфиной, и тишина, которая поначалу настораживала и тяготила.
Её время, время принцессы крови, вдруг вышло из берегов приличий и предписаний. Не было просителей, назойливых визитёров, сплетников, доносчиков, шпионов, секретарей, придворных. Не было пространных писем, векселей, счетов, прошений и признаний. Время вдруг обратилось в нагромождение ничем не занятых часов, минуты не грохотали и не бесчинствовали. Они стекали плавно, без плеска, тянулись и застывали.
И минут этих было много, больше, чем ей бы хотелось. Чем ей было себя занять, если нет её привычных занятий, её привычной роли?
У неё оставались воспоминания, сомнения и вопросы. Они стали её просителями, её придворными, они томились в её приемной, ожидая аудиенции. Но, в отличии от смертных, они не нуждались ни в отдыхе, ни в пище. Они не страдали от духоты или от жажды. Они могли ждать бесконечно, безмолвно, терпеливо взирая на запертые двери её ума, приближая мгновение, когда она позволит им войти.
Это случилось скоро, на закате следующего дня. Огромный, багровой густоты шар почти с неприязнью взирал на остывающую землю, подобно деспоту, чей срок правления истек, и гонимый, он вынужден отплыть на утлой, скрипящей галере.
С той же тоскливой ненавистью взирал бы этот изгнанный правитель на тающий вдали берег. Но багровый жар умирающего светила был бессилен, как и гнев правителя.
Далёкий берег уже скрывала дымка, жар солнца уже отражался в набегающих облаках, которые спешили принарядиться в разноцветные всполохи. Ей прежде не доводилось наблюдать эту великолепную агонию.
Это добровольное солнечное жертвоприношение свершалось каждый день, но она ничего не видела, как не слышала на рассвете криков небесной роженицы, дарующей смертным ещё один день, ещё один путь к счастью и покаянию. Она сразу вспомнила, что Геро в отличии от неё, да от большинства смертных, слышал и крик рождения, и предсмертный хрип.
В тёплое время года он поднимался на одну из башенок и провожал умирающее светило, как преданный друг или любящее дитя у смертного одра. Возможно, мысленно он благодарил за эти небесные труды, за это безысходное движение по кругу. Пройдет всего несколько часов — и труд возобновится, труд, дарующий жизнь миллионам существ.
Геро был одним из тех, кто преклонялся перед величием этого труда, кто умел отрешиться от сиюминутного барахтанья в обрезках обид и желаний, чтобы лицезреть это величие, и через это созерцание очиститься и обрести силы.
Он проводил часы в своем кресле у окна вовсе не от скудости желаний и непроходящей скорби. Он отдавал эти часы, как подношение, как жертву во имя вселенской гармонии.
Глядя на тающий диск, она, — нет, не обрела в одночасье ту же способность, — но уловила некое колебание, некое движение в душе и разуме, будто снова заняла его место, чтобы захватить и присвоить беспечный фантом.
На следующий день она уже искала это колебание сознательно. Она вышла в маленький скудный садик и долго слушала птиц и ветер.
Её охотничий замок был построен в Венсеннском лесу, настоящей цитадели животного и птичьего царства. К тому же, у самых стен был разбит цветник, к лесу, как ничейная приграничная земля, примыкал парк. Но ей бы и в голову не пришло искать в стволах и деревьях абрис Бога.
Это умел делать только Геро, но его считали сумасшедшим, блаженным.
Догадайся Дельфина каким мыслям предавалась её госпожа, тоже сочла бы её безумной. Но она и в самом деле почти безумна, как и большинство тех, кто её окружает.
А Геро был единственным, кто хранил свой разум в первозданной целостности, каким этот разум был дарован в Эдеме, вероятно, тот первозданный разум дремал в каждом из потомков Адама, где-то за гордыней и самолюбием, вместе с обессилевшей душой, и каждый обладает силой разбудить этот разум, вернуть былое могущество, если позволит себе услышать, если различит в перестуке мыслей пение птиц, если обратит свой взор к небесам.
Голос девочки она не узнала. Ей не доводилось его слышать. Она слышала только плач.
А чуть позже Геро научил свою дочь прятать слёзы, и даже слёзы сменились настороженным молчанием. Откуда ей было знать, что голосок этот принадлежит той самой девочке, чью мать она погубила, чтобы обратить её отца в пленника.
Клотильда не приближалась к окну, скрываясь за тонкой занавеской, но сама видела дворик и тех, кто открывал калитку.
Герцогиня почти не стесняла старого кюре, не препятствовала ему принимать своих прихожан, вести долгие утешительные беседы или вскапывать грядки.
Священник тоже вскоре успокоился, убедившись, что знатная гостья не имеет намерения досаждать ему своими капризами. Он всё более убеждался, что таинственная дама действительно нуждается в уединении.
И вернул свою жизнь в привычное русло. Единственное, что его настораживало, так это её отказ посещать мессу. Но это он быстро объяснил её нежеланием быть узнанной. Она могла бы исповедоваться, но не просила об этом.
Одним словом, гостья не доставляла хлопот — но её присутствие рождало беспокойство. И тревогу.
Отец Марво тоже услышал девочку и шагнул с крыльца. Девочка уже бежала к нему, а за калиткой стояли двое, стройный темноволосый мужчина и мальчик лет десяти.
Клотильда тоже их видела, но кисея, за которой она скрывалась, смазывала фигуры до двух силуэтов. Она не спешила внести ясность, убеждённая, что это, скорей всего, кто-то из прихожан, решивший нанести визит священнику, отец семейства, явившийся за благословением.
Девочка во дворе не унималась:
— Тётушка Мишель испекла большой пилог! Даже два! Один с яблоками, а длугой с малиной.
Скрипнула калитка. Послышались шаги священника. Посетители, мужчина и мальчик, были уже во дворе. Клотильда отступила в глубь комнаты, чтобы предаться привычным раздумьям, когда мужчина во дворе заговорил.
— Простите наш внезапный визит, святой отец, но госпожа Бенуа встревожена, вы не были у нас с воскресения. Вот, отправила нас с расспросами и гостинцами.
Герцогиня замерла.
Этот голос! Да, этот голос!
Голос того молодого человека во дворе, голос глубокий и бархатистый, голос, знакомый до боли, до рези в глазах.
У неё зашумело в ушах, в висках, в затылке. Вновь ползущая, знакомая кривизна линий, когда строгая обусловленная симметрия нарушается, сползая, словно маска, обнажая нечто непознаваемое, истинное, что скрыто от глаз смертных, незрячих от суеты и гордыни. Неумолимый ход божественных сфер, их вращение.
Голос, это его голос.
Но этого не может быть! Он мёртв. Она сама отправила его на смерть, сама приговорила его.
Да, вот уже несколько недель она поддерживает эту игру в его воскрешение, она сопоставляет факты, она сличает доказательства, она даже сюда приехала, чтобы поддержать сюжет, что все занятые в этом спектакле персонажи не лишились своего заработка.
Ей нравилось в этом участвовать, в этой инсценировке, ибо деятельность заполняла пустоту, предавая её жизни мимолётный смысл, ибо никакого другого смысла у нее не было.
В день казни было сумрачно – с гор ползли тяжелые черные тучи, такие низкие, что казалось: дойдя до города, они зацепятся за верхушки елей и шпиль церкви.
На городской площади с утра с четырех сторон вывесили черные полотнища, чтобы подчеркнуть скорбь, с которой совершается сегодняшнее событие. Сухой ветер, метущий по брусчатке сор, трепетал их краями и раскачивал установленный на «доме собраний» королевский флаг, на котором слились в объятиях химера и белый конь. Ветер был сильным, и людям, собравшимся на площади, приходилось придерживать шляпы и платки.
Народу набилось – море. Стража теснила горожан от эшафота, но те все равно напирали: площадь не могла вместить всех желающих посмотреть на казнь.
– Не передумали? – тихо спросил Исли. Ригальдо помотал головой. Он выглядел гораздо лучше, но все равно казался неестественно бледным, возможно, из-за своих черных строгих одежд. На безупречно расчесанных волосах лежал серебристый обруч с высокими острыми зубцами.
Они ждали на балконе «дома собраний», и всякий любопытный, задрав голову, мог поглазеть на них, чтобы скоротать время до казни. По бокам от их кресел стояли два стула. На одном притулился брат Константин, на другом вытирал потный лоб глава городской управы.
– Везут! Везут! – закричали внизу. Плотное человеческое море пришло в движение, и это напомнило Исли волны, с которыми на болоте колыхался цветущий мох. В дальнем конце центральной улицы показались две телеги, запряженные приземистыми мохноногими лошадьми. Одна повозка осталась на месте, другая неспешно подтащилась к эшафоту. На ней в одних рубахах, со связанными руками стояли Антейн и Хебер.
Послышались проклятья и смешки. Исли покосился на своего мужа. Губы Ригальдо были плотно сжаты.
Вперед вышел глашатай и повторил приговор, объявленный два дня назад. Антейн, сын Киллиана, и Хебер, сын Слоанна, лорды Вестфлара, арестованы за предательство, поскольку измышляли смерть супруга короля, и таким образом повинны в государственной измене, так как супруги в браке есть одно целое, и кто поднимает руку на семью короля, тот и на самого короля поднимает руку. И за свое преступление, как люди благородные, приговариваются к смерти через отсечение головы, но, так как измена есть тягчайшее из всех преступлений, допрежь они будут оскоплены и выпотрошены, а тела будут разрублены начетверо, головою же и останками распорядятся так, как будет угодно королевскому величеству. Помощники же их, как люди низкого происхождения, приговариваются к казни через волочение и размозжение рук, ног и мужских срамных частей, а после будет повешены за шею, пока не умрут, а их тела будут утоплены в трясине, и помилует Господь все их души.
Толпа восторженно заулюлюкала. Исли смотрел: Антейн и Хебер пытались держать спины прямо. Подручные палача помогли им сойти с телеги и завели на помост. К ним подошел священник, что-то сказал. Хебер нахмурился, а вот Антейн внезапно поник головой и, зашатавшись, опустился на колени. Священник поднял руку и прошептал в тишине:
– Этот раб Божий раскаивается в своем преступлении и просит перед смертью снисхождения у своего короля. Также он просит прощения у королевского супруга.
Поднялся шум. Как Исли мог разглядеть, горожане были недовольны нарушением процедуры казни. Он поднял руку, и стало тихо.
Ригальдо повернул к нему обескровленное лицо. Его глаза казались огромными.
– Вы знали, что так будет?.. – прошептал он.
Исли покачал головой.
– Похоже, это придумал наш Серый орден.
К ним немедленно наклонился брат Константин:
– Ваше величество, не гневайтесь. Для его высочества это хороший шанс выйти из тени отца. Пример доброты и милости привлечет на сторону принца людей и заставит забыть о наследии короля-тирана. Если его высочество простит кающегося, а ваше величество смягчит приговор, люди запомнят это как пример величия снисхождения.
На площади сделалось очень темно – тучи дошли до города и совсем забили свет солнца. На балкон упала первая капля.
Ригальдо был бледен как смерть. Исли молчал, не стремясь подтолкнуть его ни к какому решению. Милость и доброта – в принципе, хорошо. Ведь есть еще Хебер, чтобы в полной мере показать пример, что бывает с теми, кто покусится на королевскую власть.
– Нет, – сказал Ригальдо. – Я его не прощаю.
Монах опустил глаза и согнулся в поклоне.
Тяжелые капли дождя совпали с визгом труб и рожков, под который с обвиняемых сорвали одежду и зафиксировали на помосте. Исли расслышал хохот и крики: «Вот это жеребцы! Режьте под самый корень, раз покусились на отраду чресел государя!»
Глядя на приготовления, Ригальдо хмурился. Когда палач наклонился над Антейном ухватил щипцами повисший знак его мужского достоинства, на лице мальчика отобразилось отвращение. Он часто моргал, пальцы, вцепившиеся в балконную перекладину, побелели. Антейн закричал; это был очень высокий, полный боли и ужаса вопль, заглушенный общим торжествующим ревом. Палач высоко поднял отрезанный срам, показал беснующейся толпе и тут же бережно спрятал. Наверняка после казни найдется какой-нибудь дурак, желающий выкупить этот сувенир за немалую стоимость. Из темных туч хлынуло как из ведра, дождь затянул площадь. Глава управы отодвинулся глубже под навес, брат Константин тоже куда-то подевался. Исли смотрел бестрепетно, хотя до него то и дело долетали брызги, а на голову капало. Увидеть все было его долгом. Палач, наконец, достал внутренности, смутно различимые из-за потоков воды, встряхнул кишечник, как колбасу. Рядом раздался скрежет ножек кресла по полу. Исли обернулся, думая, что Ригальдо хочет уйти. Но тот стоял, прижавшись к балкону животом, не обращая внимания на беснующийся ливень, и никуда не собирался. Он то краснел, то бледнел, наклонившись вперед, а его ноздри трепетали. Когда по площади прокатилось надсадное «ух!», с которым лезвие отделило голову Антейна от тела, Ригальдо вздрогнул так, будто топор опустился на его позвоночник.
– Ригальдо! – не удержался Исли. – Какого черта вы-то мокнете!
Мальчик ответил не сразу: не дыша, следил за манипуляциями на помосте. Исли потянул его за локоть под навес, но Ригальдо сбросил его руку.
С помоста в это время слышались гулкие удары, с которым палач рубил на куски тело на колоде. Внезапно раздался утробный рев: Хеберу, наблюдающему за тем, что ему предстоит, изменила выдержка, и он попытался напасть на палача, но был тут же скручен конвоирами.
– Оставьте, ваше величество, – хрипло сказал Ригальдо, наблюдая за ним. – Я никуда не уйду.
Когда мальчик повернул голову, оказалось, что он в кровь изгрыз себе губы.
*
Плохо ему стало уже на пути в замок. Небо в этот день так и не прояснилось, весенний дождь то ненадолго затихал, то снова лил; ехали через лес, закутавшись в мокрые плащи. Исли чувствовал, что на нем отсырело все вплоть до нижней рубашки.
Ригальдо, едущий впереди, вдруг покачнулся в седле. Исли немедленно громко окликнул передовых, нагнал мальчика и перехватил поводья. На горной дороге, раскисшей от дождя, любое происшествие могло стать опасным. Копыта лошадей съезжали по склону в грязи, иногда выворачивая скользкие булыжники.
– Тошнит? – спросил он, поглаживая лошадей, чтобы не беспокоились.
Ригальдо тускло посмотрел на него из-под низкого капюшона. Сквозь густые сумерки было видно, как он посерел, над верхней губой блестел бисер пота. Наверное, догнали последствия тяжелого зрелища.
– Все хорошо, – пробормотал он. – Я в порядке.
Ничего не было в порядке. Мальчика трясло, и Исли дернул за полу плаща, заставляя Ригальдо согнуться.
– Давай, – велел он. – Два пальца в рот.
Тот закрутил головой. Чертов упрямец!..
– Поедемте, – с трудом выговорил он. – Хочу оказаться дома.
Исли подумал почему-то: «Он говорит про наш общий дом», – но тут же поправился: «Нет, это по привычке».
Он сделал знак двигаться, и Ригальдо первым пришпорил коня, понесся вверх по дороге под вновь набирающим силу весенним ливнем.
В замке мальчик с трудом добрался до комнаты. До винтовой лестницы в башню он еще как-то шел, но на ступенях сильно пошатнулся и оперся о стену.
– Достаточно, – сквозь зубы сказал Исли. – Я тебя отнесу.
– Не вздумайте, – вяло отмахнулся Ригальдо. – Я вам не девица.
Исли нашел компромисс: поднырнул ему под руку, обхватил поперек спины и повел, как ведут раненого. И снова ощутил странный жар, охвативший Ригальдо: его лоб пылал, а руки были ледяными. «Болезнь вернулась! – подумал он с ужасом. – А может, это все тот же яд! Известно же: есть отравы, которые убивают медленно!»
Он собирался кого-нибудь кликнуть, стражу или слугу, чтобы бежали за лекарем, но тут Ригальдо издал странный звук. Повернув голову, Исли с изумлением увидел, что тот изо всех сил сжимает губы.
И, едва за ними закрылась дверь, как Ригальдо разрыдался. Оттолкнул Исли и сам дошел до кровати, тяжело сел на край, прижимая кулак к груди.
– Мой милый, – хрипло позвал Исли, склоняясь к нему. – Где у тебя болит?..
– Здесь, – судорожно ответил тот и стукнул, почему-то справа. – Невыносимо. Как будто там была заноза с самой зимы, а теперь вдруг выходит, с гноем…
Он плакал без слез, просто часто моргал сухими глазами, а из его глотки рвалось что-то похожее на лай, и Исли гладил его по волосам и думал: «Он совсем не умеет себя жалеть, мой глупый мальчик», – а Ригальдо трясло, как в ознобе, как будто в его груди в самом деле вскрывался созревший нарыв. Ригальдо цеплялся за рукава Исли, но смотрел так, словно не видел его.
Исли прижал к груди его голову и побаюкал, не находя никаких утешающих слов, а потом сел у ног Ригальдо и стянул с него грязные сапоги. И, подняв глаза, все-таки сказал, как будто снова был безвестным наемником, вошедшим в спальню своего господина:
– Ваше высочество, это моя вина.
Он встал, чтобы позвать слуг: одежда мерзко липла к телу, ведь под дождем он промок насквозь, и Ригальдо был тоже мокрый, и им нужна была сухая одежда. Исли не решался оставить Ригальдо, но собирался хотя бы вытереть ему голову, как вдруг мальчик вцепился в него мертвой хваткой и потянул на себя. Исли нагнулся, чтобы разобрать его шепот – и понял, что они с Ригальдо целуются, только когда тот запустил ему руку в волосы.
Отбираю несколько эпизодов: засыпающих прямо на ходу церкачей, погрузки уснувших, вид лагеря с высоты птичьего полета в нормальном и инфракрасном диапазонах. Лира вызывает лейтенанта и сержантов, усаживает за стол вместе с нами. Сэм тоже переоделся в костюм Повелителей. Когда успел?
Я подзываю Теодора, усаживаю. Лира смотрит удивлённо, но вопросов не задаёт. Правильно. Талант руководителя у неё в крови. Вдоль стен и в окнах столпилось всё население замка, кроме часовых. В принципе, часовых тоже можно было бы пригласить, за замком наблюдают ёжики и главный компьютер, но не стоит подрывать дисциплину.
Встаю и объясняю непосвященным, что сейчас мы изучим записи и разберём операцию в поисках ошибок, дабы впредь таковых не совершать. Даю на экран несколько эпизодов боя Лиры с сэром Блудвилом, потом показываю её отряд, покидающий замок Терриблов.
— Возросшая активность леди Деттервиль — говорю я, — вызвала некоторую озабоченность в Литмундском монастыре, — показываю двор монастыря, людей, занятых сборкой осадных машин, потом отъезд отряда церкачей к замку Деттервилей. За спиной слышатся бабьи причитания и вздох ужаса. Вызываю на экран компьютерную реконструкцию — вид с высоты птичьего полёта на колонны церкачей, обтекающие замок Деттервилей.
— Леди Деттервиль провела переговоры с озорниками, но те, к сожалению, не послушались, — на экране Лира в венке из цветов угощает брата Исаака бутербродом. — Поэтому мы были вынуждены отправить церкачей подальше и намекнуть, что так поступать нельзя. Разбором этой операции мы сейчас и займёмся. Повторяю, главное – изучить ошибки и больше их не повторять.
Вызываю на экран эпизод, в котором Лира отбирает «команду быстрого реагирования». Лира смотрит с интересом, но когда доходит до приёма противоядия, тайком показывает мне кулак.
— Ошибка номер один, — говорю я. — Лекарство оказалось слишком горьким. В следующий раз надо придумать что-нибудь типа таблеток или пилюль.
— А с лошадьми как быть? — спрашивает лейтенант.
— Животным будем делать уколы.
Никто не понял. Советуюсь с компьютером, и на экране ветеринар в белом халате заполняет шприц, делает укол лошади.
— Одет-то как, сверху белое, а портки черные, — слышу за спиной.
Мужики обсуждают лошадиные достоинства. Но, что такое укол, вроде бы, все поняли. Вызываю на экран сцену переговоров с церкачами. Лира сияет, как именинница. Но, когда церкачи на экране вспоминают о родных Сэма, вся напрягается. Сэм просто напуган.
— Расслабься, Сэм, — нагибаюсь я к нему. — Я их перехватил. На экране вертолет проходит над группой всадников. Те прыскают во все стороны, как зайцы, но у лошадей подгибаются ноги, люди соскакивают, и сделав два-три шага, валятся на землю как подкошенные.
За спиной опять вздох испуга.
— Вот, значит, оно как… — бормочет, мрачнея, лейтенант.
Вызываю на экран эпизоды погрузки церкачей на вертолет. Потом кадры полета в горах, снятые камерой на носу вертолета. Летящие навстречу скалы, уходящие вправо или влево в последний момент — самому страшно! За спиной повизгивают бабы, слышны нервные смешки мужиков.
— Ошибка номер два — на перегруженной машине попёрлись в горы, — говорю я. — Запросто могли бы и шею свернуть.
Никто не возражает. Моя команда грузчиков гордо разводит плечи и осматривает окружающих. Зато раскладку голых церкачей по колыбелькам все встречают дружным хохотом. Снова даю кадры погрузки.
Полтора десятка ёжиков засняли весь процесс, есть из чего выбрать. Как бы случайно камера показывает, как то один, то другой кошелёк исчезает в чьем-либо кармане. За спиной вовсю подшучивают над неудачливыми воришками. Лира мрачнеет, сжимает кулаки. Осторожно наступаю ей на ногу и подмигиваю. Кулаки тут же разжимаются, теперь она смотрит всё как комедию. Зато Теодор сидит красный, мокрый, и вроде бы, даже стучит зубами.
Пускаю эпизод на краю ущелья, когда я назначил Теодора казначеем. Совсем чуть-чуть монтажа, и всё выглядит так, будто он с самого начала действовал по моему приказу. Зачем я его выгораживаю?
Даю на экран эпизод с женщиной. Потом вызываю компьютерную реконструкцию — она теперь не лежит на белом столе, а стоит у стены, глаза открыты, смотрят на зрителя.
— Господи, срамота-то какая, — слышу за спиной старушечий голос.
— Кто знает эту женщину? — обвожу взглядом зал.
— Вроде была в Литмунде такая шлюха. Давно это было, лет десять назад. Как же ее звали? Энни? Анна? — вспоминает один солдат.
— Точно была! Я её по ящерице на брюхе узнал. У неё ещё на спине такая же. И руки нет.
— Энни воровка, смышлёная головка. Точно она! Лет семь-восемь назад в монастырь ушла. С тех пор её никто не видел.
— Она воровкой была?
— Нет, это мы дразнили так. Больше её ничем было не пронять. Никто ей руку не отрубал, она её потеряла, когда трёх лет ещё не было. С телеги упала, ей колесо по руке проехало. Ну язык у неё был!.. Может, если язык отрезать, из неё и получилась бы неплохая шлюха. А так, пока её трахаешь, она тебя всего с ног до головы обложит. Да еще стихами, в рифму. Вроде бы ничего обидного не говорит, а как вдумаешься…
— Сколько ей лет?
— Подумать надо. Она после большой засухи родилась. Получается тридцать три, или чуть меньше.
— А кто ей такую татуировку сделал?
— Жил у нас один сумасшедший. Только ящериц и рисовал. Больших, маленьких, с крыльями, без крыльев. Всех шлюх ящерицами расписал. Три года назад умер.
— Родные у него остались?
— Никто не знает. Он приблудный. Вначале не по-нашему говорил. Один жил, один и помер.
Вот так. Обрезана ниточка. Может, Энни больше знает? Передаю обязанности ведущего Лире. Управление стереоэкраном берет на себя Сэм. Главным образом, теперь спорят сержанты с лейтенантом. На какой стене арбалетчиков не было, почему на третьей угловой башне дров не оказалось, чтобы смолу вскипятить. Сэм, по возможности, тут же выводит на экран нужный участок замка. Ко мне робко подходит мужик.
— Сэр Дракон, мы тут деньги собрали…
— С деньгами к Теодору.
Лира шепчет мне на ухо:
— Ты знаешь, кому поручил деньги собирать? Первому вору и карманнику в округе.
Замечаю, что Теодор насторожился.
— А я ему потом в глаза посмотрю, — Теодор сжался. — А может, его казначеем замка назначить? Ты подумай, такого жулика ни один другой жулик не проведёт. Я тебе покажу потом, как он мешки с деньгами в вертолёт прятал. Прирождённый казначей!
Лира прыскает в ладошку.
— Так ведь он со всей моей казной сбежит.
— Ну чего ты глупости говоришь? Он же обычный человек. На Луну не убежит, на морское дно не убежит, а так мы его за три дня найдём. — Это сказано специально для Теодора.
— Но он-то не знает, что мы его найдём. — Лира включилась в игру, наблюдает за отражением Теодора в экране компьютера. – А нам хлопоты.
— Давай ему скажем!
— Теодор! Хочешь быть моим казначеем? Ты чего подпрыгнул? Не хочешь, так и скажи. Я другого найду.
Сижу в экранном зале, наблюдаю за церкачами. В замке Тэриблов и Литмундском монастыре тихая паника. Впрочем, регулярно, в три смены высылаются шпионы для наблюдения за замком Деттервилей. Разумеется,за каждым шпионом наблюдает персональный ёжик. Разосланы гонцы и разведчики во все концы. Ищут пропавший отряд.
В стенах монастыря пробурено пять отверстий на пол метра ниже уровня земли. Сверху замаскированы под норы. По этим норам по ночам циркулируют ёжики с опрыскивателями и поливают осадную технику жидкостью для сгнаивания древесины. Цистерна закопана в лесу в полутора километрах от стен монастыря. Далековато, поэтому первым делом ёжики обрабатывают оси и колеса, чтоб нельзя было вывести технику со двора.
Наказанные пока ведут себя тихо. Прячутся в лесу, изготавливают обувь из древесины и коры, делают дубины, копья, луки. Удивительно, но среди них нашёлся специалист по русским лаптям. Теперь у него пять учеников. Другой специалист изготавливает неплохие каменные наконечники для стрел и копий. Разведчики нашли на покосе крестьянскую заначку, теперь у церкачей один топор, два ножа, вилы и две косы. Деревянные грабли оставили крестьянину. Из колыбелек выломали задние стенки, а в остальном используют по назначению. Завтра ночью подкину им церкача, который лежит в биованне, отращивает пальцы. Думаю, ему несладко придется. Одно дело, когда все с сосками на шее и бутылочками молока, но когда ты один такой…
О сумасшедшем художнике ничего нового узнать не удалось. Никто не знает, откуда он пришёл. Удалось только выяснить, что он имел патент на грамотность. За какие заслуги церкачи выдали патент — загадка.
Мой протеже Теодор начал с того, что простил всем крестьянам старые долги, что подняло его авторитет и популярность. На самом деле, он просто не смог расшифровать записи предыдущего казначея, которого Лира турнула из замка. Патента у Теодора нет, но читает и пишет не хуже меня.
Половину жилой зоны временно отвёл под расширение инженерной базы. Нужен цех по производству процессоров, блоков памяти, аккумуляторов, поточная линия производства ёжиков-разведчиков, два главных компьютера для проектируемых баз, горнопроходческие комплексы и тысячи, тысячи мелочей. Рутина и текучка.
Всё, на сегодня хватит. Сейчас пойду в медицинский отсек, полюбуюсь девушкой моей мечты. Ну и пусть она всего-навсего татуировка. Джоконда на какой-то тряпке намалевана, а на неё люди веками смотрят… Но не здесь, не в этом мире.
Кто виноват, что в этом мире нет Джоконды? Вот стану пенсионером и, как говорят в армии, разберусь, кто виноват, и накажу кого попало. Хотя, зачем идти? Вызываю изображение Энни-воровки на главный экран. Нет, её закрытые глаза портят впечатление от татуировки.
Даю команду компьютеру. Что значит: «Мало информации»? Ах, да… Вызываю из компьютера медицинского центра данные томографического обследования и загружаю в свой. Теперь в нём имеется вся структура костей и мягких тканей. Энни представлена не плоским рисунком, а трёхмерным телом.
Повторяю приказ, и получаю Энни с открытыми глазами. Всё равно не то. Этот белый медицинский стол… Пусть будет песок с ракушками. Готово. Теперь — волосы. Пусть их чуть разметает ветром. Нет, не так. Вот так. Прищур глаз и улыбку сделаю, как у драконьей девушки на её животе. Пожалуй, вот так. Что-то не гармонирует. Ну да, конечно, она лежит, а драконочка вся в движении. Пусть Энни делает то же самое. Вот так, то ли хочет бежать, то ли развернулась на месте.
Правую руку с култышкой чуть за спину спрячем. Что осталось? Призывное движение хвоста. Чем же у человека хвост заменить? Только если левой рукой. Всё равно она без дела болтается. Как Лира после купания делала? Нет, не так. И не так. Локоть чуть подальше. Вот!
Вот оно! Чем я не Леонардо? Рафаэль и то бы так не смог! Теперь запомнить это в компьютере, чтоб навсегда. И копию мне в комнату на стенку. Пять метров на три. Чуть повыше, чтоб экран компьютера не мешал.
— Эй, кибер, сфотографируй эту картину, изготовь слайд и спроецируй на неё же, как на экран.
Трюк простой, но цвета становятся поразительной яркости и насыщенности. Всё, пора спать. Ложусь, но слишком возбуждён, ворочаюсь, смотрю на свой шедевр. Драконочка улыбается мне со стены.
… шрамы — это вовсе не уродливо. Просто те, кто оставляет шрамы, хотят, чтобы мы с вами так думали. Но мы с вами должны прийти к согласию и возразить им. Мы должны считать все шрамы красивыми. Договорились? Это будет наш секрет. Потому что у тех, кто умирает, шрамов не бывает. Шрам означает: «Я выжил». (с)
Шрамы есть у каждого, абсолютно у каждого человека. Шрамы покрывают наши тела и души, наши сердца. Шрамы бывают такими разными, как и сами люди. Они могут быть совсем незаметными, тонкими и белесыми, которые проступают на коже только от загара, потому что не темнеют. Их и ощутить очень сложно, только если губами или самыми кончиками пальцев. Они гладкие и немного шершавые, но со временем они исчезают совсем. И превращаются в незаметные узкие линии, словно отпечаток измятой простыни или складки на рубашке. Человек привыкает к этим отметинам и со временем перестаёт обращать внимание, лишь изредка цепляется взглядом, потому что ему видится осевший на коже чужой волос или мусор. Есть шрамы, которые превращаются в темные или светлые пятнышки, как веснушки и родинки. Они теряются в переплетении вен и светлых рыжих пятнышек, прикидываются «своими». Такие отметины могут остаться от ожогов или от поверхностных ссадин. Но есть и уродливые шрамы от огня или горячего железа. Они выступают на поверхности кожи, стягивают ее и превращают в грубую корку. И эти шрамы отталкивают взгляды, становятся постоянным напоминанием о перенесенной боли, о страданиях и страхе.
Человеческие души также скрывают свои шрамы. Эти следы омыты слезами, которые человек до последней секунды сдерживает, но в итоге рыдания прорывают защиту. Такие отметины заживают очень долго, под громкие крики до сорванного горла, бессонными ночами, когда на темной кухне можно только курить и задыхаться от эмоций, душащих своими сильными руками. Раны, после которых остаются шрамы, нельзя ни перевязать, ни обезболить. До них даже не дотянуться, чтобы облегчить хоть как-то. Разве что… если в жизни появится особенный человек, который обнимет хрупкое человеческое тело, а на самом деле — всю израненную кровоточащую душу целиком, пачкаясь и в слезах, и в крови, затыкая самые глубокие страшные раны. Под такими заботливыми и осторожными руками раны затягиваются быстрее, шрамы остаются не такими страшными. Они не могут не остаться, но не всегда становятся проклятием. Ведь если остался шрам, значит все прошло, затянулось, и можно постараться забыть и о боли, и о страхе — обо всем. И найти ту самую руку, что без опаски дотронется до оставленных шрамов.
Азирафаэлю казалось, когда он обнимал своего желтоглазого демона — он держал в руках хрупкую раненую птицу. С перебитыми крыльями, большими влажными глазами и стучащим в бешеном ритме сердцем. За шесть тысяч лет, которые он провел среди людей, наблюдая за ними, изучая их, присматривая ненавязчиво, он довольно часто видел своими глазами пострадавших птиц, спасал их, выхаживал. Кроули всегда смеялся над этим, скаля свои острые опасные зубы и щелкая в напрягающей близости от крылатых бедняжек и их чудом найденных яиц. Но, хоть и выдавал язвительные комментарии, послушно вёз ангела с большой коробкой в руках в ближайший парк или лес, чтобы выпустить выздоровевших птиц на волю. Демон даже не догадывался, что сам был как две капли воды похож на вывалившегося из гнезда птенца, отчаянно кричавшего у подножия дерева, безрезультатно пытающегося взлететь обратно. Азирафаэль не собирался делиться этими мыслями, потому что в ответ получил бы только злое шипение.
Кроули всегда знал, что в чужой светловолосой голове есть свои, особые тараканы, степень сумасшествия которых не снилась никому: ни высокомерному начальству, ни беззаботным смертным, которые умудрялись срываться на улыбчивом хозяине магазина, ни самому Люциферу. И эти самые тараканы распахнули двери и вырвались наружу, стоило только выкроить хоть немного времени для их изучения. Армагеддон прошел стороной, Мир остался стоять, лишь может быть немного накренился в сторону, пока ещё незаметно. И им — одному ангелу и демону — выдалось все время мира, чтобы заняться, наконец, собой, своими чувствами и проблемами. Тараканы танцевали победную тарантеллу и устроили салют, который яркими искрами отражался в глазах Азирафаэля. И Кроули ни на что бы не променял это.
Ангела накрывало довольно редко: после тяжелого дня, когда изношенные за шесть тысяч лет нервы давали сбой, какао уже не спасал, и вся память веков обрушивалась на небесного воина, погребая под своей тяжестью. Кроули замечал это практически сразу, по заострившимся чертам лица Азирафаэля, по ссутулившимся плечам, по интонациям. Тогда они заканчивали со всеми своими делами раньше, чем планировали, закрывали магазин, зашторивали большие окна. Демон стягивал с плеч любимый пиджак, который так благоразумно сохранил от попадания в святую воду ангел, опускался на край мягкой кровати в задней части магазина, там, где пряталась уютная и теплая спальня. Азирафаэль гасил везде свет и возвращался к Кроули, молчаливый и немного нервный. Эту нервозность выдавали рваные движения, которыми он избавлялся от пиджака и жилетки, а также потемневшие до оттенка грозовых туч глаза.
Демону хотелось бы самому раздевать любимого пернатого, касаться узкими ладонями нежной кожи, бархатной и слегка влажной, расстегивать мелкие пуговицы и прослеживать этот путь своими губами, но это был неподходящий момент. Даже если бы он решился расшнуровать модельные ботинки или даже расстегнуть пряжку ремня, сделанную вручную одним талантливым мастером, то он в лучшем случае напоролся бы на осуждающий взгляд ангела, в худшем — получил бы несильный, но обидный шлёпок по рукам. Это была не его ночь, не сегодня, нет, сэр. Завтра, да хоть утром — ангел бы с удовольствием отдал бразды правления своенравному демону, но не в ту секунду.
Азирафаэль медленно подходил к постели, а Кроули отползал немного назад, словно опасался, что в сильной руке появится карающий огненный меч. Виденье замахнувшегося ангела все ещё преследовало по ночам. Но тот лишь опускался на пол, сминая дорогие брюки, не обращая внимание на задравшуюся на спине рубашку. Азирафаэль касался холодными пальцами выглянувшей в просвет между носками и брючинами кожи, выступающих косточек на лодыжках, невесомо поглаживал их и неотрывно смотрел в желтые глаза перед собой. Он избавлялся от обуви практически в одно движение, ботинки падали на пол, тихо грохоча. Туда же отправлялись темные носки. Ангел осторожно брался под коленями и заваливал Кроули на спину, приподнимая его ноги выше. Одну он клал на своё плечо, обещая уделить и ей внимание, а вторую, придерживая под голень, подносил к своему лицу. Подошва ноги была покрыта старыми шрамами, теми самыми, которые остались после безумной прогулки по церкви в 1941 году. Тогда ангелу и в голову не могло прийти, что демон может сотворить что-то настолько сумасшедшее. После, когда они добрались до временного укрытия, Кроули сидел на деревянном ящике, шипел сквозь сжатые зубы и ругался, грязно и бессовестно, но Азирафаэль и не думал его осаживать. Потому что как раз в это мгновение держал в своих руках обожженную стопу, с которой капала и впитывалась в доски темная, почти чёрная кровь. Подошву обуви прожгло почти насквозь, а все, что осталось от носков, вплавилось в поврежденную кожу. Даже ангельское чудо, которое не задумываясь использовал ангел, исцеляло подобные раны очень медленно и неохотно.
От прошлой боли остались только старые шрамы. Их-то и касались ласковые прохладные пальцы, обводили каждый от пятки до самых пальцев. Кроули запрокидывал голову и сдерживал предательский стон, потому что от таких осторожных, но неминуемых прикосновений становилось жарко. А когда руки заменял влажный горячий язык, демон уже не мог сдержаться: падал на спину, закрывая руками лицо, и стонал протяжно и бесстыдно, вскидывая насколько мог бёдра. Но ангелу было плевать на это, в тот конкретный момент — плевать. Он прослеживал широкими мазками языка каждую отметину, пока не добирался до поджавшихся пальцев. В первый раз Кроули подумал было, что ангел на этом успокоится, но пернатый воин снова уничтожил любой намёк на самоконтроль, когда втянул в рот большой палец, обхватывая его губами, прижимая к мягкому небу языком, щекоча кончиком у самого основания. В первый раз от того, чтобы позорно кончить, так ни разу и не прикоснувшись к себе, Кроули спасло то, что он впился зубами в собственную руку, и боль немного отрезвила его. Но потом этот способ работать перестал. И когда в очередной раз Азирафаэль проделывал этот возмутительный фокус, демон только сильнее вжимал в лицо собственные ладони. Его член, уже полностью окрепший и тяжелый, требовал внимания, но змей благоразумно не пробовал даже протянуть руку.
Однажды, подобная блажь мелькнула в его мозгу, где сирена тревоги орала во весь голос, что небесный любовник его сошёл с ума, и надо уносить ноги. Не в силах больше терпеть, Кроули протянул руку и положил на свой пах, но в эту же секунду напротив сверкнули ледяные глаза, и демон оказался полностью обездвижен, с руками, заведенными за голову. И если до того он мог хотя бы ерзать, чтобы облегчить своё состояние, то после необдуманной ошибки стало совсем тяжко. Поэтому больше Кроули так не рисковал. Комкал в руках свежие простыни, которые пахли лавандой и самим ангелом, прокусывал свои губы и стонал, жмурясь до ярких звезд перед глазами. Но Азирафаэлю было не до мучений возлюбленного, не в тот момент. Перед ангелом проносились нечеткие, но знакомые картинки: как Кроули ворвался в церковь, комично перепрыгивая с ноги на ногу, как мимолетно взглянул на наведённый на него пистолет, но больше напрягся, назвав Азирафаэлю своё новое имя, как изо всех сил заговаривал вооруженным людям зубы, пока спасительный самолёт летел к церкви.
А потом ангел переводил взгляд на постель, где демон метался и мотал головой из стороны в сторону в ответ на такое интимное прикосновения языка к нежному месту между пальцами. Кроули пытался свести немного колени, чтобы хоть чуть-чуть облегчить свою участь, но не мог — уверенные руки не позволяли этого сделать. И когда Азирафаэль опускал одну ногу на постель, демону казалось, что сладкая пытка закончена, но мучитель поворачивался к той ноге, чтобы все это время покоилась на его плече, и все начиналось сначала. Кончиками пальцев по своду стопы, к напряженным пальцам, по шрамам на подошве. А потом языком — по подъёму, по выступающим косточкам на большом пальце. И в плен тёплого рта, где наглый язык обводил чувствительные подушечки и местечко у основания. А потом… Потом язык на одну секунду, лишь на мгновение сменяли осторожные зубы, которые прихватывали первую фалангу. И если в какой-то момент Кроули не сдерживался, потому что слишком безумными и темными были родные глаза, дыхание — горячим, а прикосновения — настойчивыми, и он все же не выдерживал и кончал, не проронив ни единого звука, то он не считал это чем-то постыдным или смешным. Попробуйте Вы утерпеть, не отпустить себя и не отдаться этому выкручивающему все внутренности потоку. А Кроули посмотрит.
На спине у демона тоже был большой шрам. Его обычно скрывала рубашка или майка, но в неудержимом порыве в ночь после неслучившегося Апокалипсиса, когда Азирафаэль лежал в его постели разомлевший и ленивый, с опухшими губами и слипшимися от слез удовольствия ресницами, Кроули опрометчиво поднялся и прошёл к окну, чтобы покурить, взгляду ангела предстал этот кривой светлый след, прямо между острыми лопатками. Объяснять в миг пришедшему в себя Азирафаэлю после чего остался этот шрам было не нужно. В итоге, после того, как измученный демон получал обратно в своё пользование собственные ноги, затекшие в неудобном положении, его осторожно, но настойчиво переворачивали на живот, лицом в мягкую подушку. Азирафаэль задирал тонкую рубашку двумя ладонями, прослеживая загорелую кожу от впадинок над ягодицами до самых плеч. Ткань послушно сползала, открывая его взгляду прекрасную спину. Ангел касался натянувших загорелую кожу позвонков, нижних рёбер, острых плеч. После чего клал одну руку точно на светлый шрам.
Чужая благодать обжигала хуже святой воды, но при этом приносила такое облегчение, что демон вновь не мог сдержать низкого стона, который заглушала подушка. Азирафаэль касался там, откуда росли большие темные крылья, они трепетали от этого, невидимые, но такие реальные. Ангел массировал пальцами спину, забитые мышцы, и вновь возвращался к шраму, чтобы спустя пару мгновений наклониться и оставить горящий поцелуй прямо посередине. Демон подставлял руки под свою грудь и приподнимался, из-за чего лопатки выпирали, словно два сломанных крыла. Азирафаэль впервые издавал какой-то звук — хриплый, почти призрачный стон. Шрам растягивался по спине и косточкам, и ангел слегка прикусывал каждую из них, лаская потом словно в качестве извинения гладким языком.
Демон был больше не в силах сдерживаться, переворачивался и сминал любимые губы поцелуем. И ангел будто бы приходил в себя, краснел вдруг до самых кончиков ушей, улыбался скромно и гладил ласковыми ладонями худой живот, на мгновение погружая пальцы во впадинку пупка. Демон снова брал ситуацию в свои руки, раздевал и шипел на древней латыни что-то прямо в приоткрытый рот, перехватывал стоны и мешал со своим дыханием. На теле Азирафаэля не было шрамов, оно было нежное и ладное, словно самое прекрасное на небе облако. Молочного цвета кожа притягивала Кроули, заставляла желать своего возлюбленного каждую секунду. А вот крылья ангела были покрыты старыми некрасивыми отметинами. Если немного отодвинуть большие перья, на тонкой коже, на изгибах — отметины от человеческой ненависти, злости, предательств, от всей той боли, что испытали такие любимые Азирафаэлем существа. И Кроули был не в силах убрать эти шрамы, но мог окружить ангела своей неправильной любовью, укутать в неё и оберегать.
Что он и делал, по крайней мере, очень старался.
Они сидели за столом, на котором стоял гордо раздувший пузо большой красный чайник в белый горошек. Рядом на металлическом подносе распластался яблочный пирог, подобный которому раньше он встречал только в этом доме. Впрочем, нигде в других местах такое чудо увидеть и попробовать, пожалуй, было невозможно — потому что яблоки в нём были из того самого огорода во Владимирской области, по которому «Алёнка ещё в босоногом детстве бегала», а в области кулинарного искусства с её мамой вряд ли кто мог сравниться.
Светлана Григорьевна, слушая его рассказы о школе, постепенно успокаивалась. Алёнка разговор почему-то не очень поддерживала, словно о чём-то постоянно думала, но было видно, что очень внимательно всё слушает. Мама, ещё не до конца справившись со своими мыслями, вначале, казалось, не замечала этого, но в какой-то момент обратила-таки внимание.
— Дочь, а что это ты сегодня такая неразговорчивая?
— Задача не очень понятная попалась. Скорее всего, без папы не разберусь, но мысли все в ней. Да и история эта…
— Но расскажи хоть что-нибудь тоже — я же, считай, с самых выходных не знаю, что и как у тебя?
— Да всё нормально, и рассказывать особенно не о чем. А о школе пусть Ваня расскажет, у него это лучше получается!
Протяжный звук дверного звонка, неожиданно ворвавшийся в квартиру, заставил невольно вздрогнуть.
Мама поднялась со стула.
— Интересно… Андрей? Неужели так рано?
Она вышла в прихожую и открыла дверь.
Но вместо Алёнкиного папы на пороге стоял человек в форме лейтенанта милиции.
— Здравствуйте, Светлана Григорьевна. Разрешите пройти?
— Ой… Николай Алексеевич… Заходите. Вы к нам как участковый или к Андрею?
— Хотел поговорить с вами. А Андрей Дмитриевич дома?
— Нет его ещё, опять на работе сидит. А… что случилось?
— Светлана Григорьевна, давайте лучше в комнату пройдем?
— Пожалуйста…
Мама отошла в сторону, открывая дверь в большую комнату, лейтенант сделал шаг вперёд, и в этот момент в коридор вышла Алёнка.
Они встретились взглядом. Милиционер долго и сосредоточенно смотрел вначале на неё, потом на маму.
— Здравствуй, Алёна. А ты когда домой пришла сегодня?
— Здравствуйте. Часа полтора назад.
Услышав незнакомый голос, Ваня тоже поднялся со стула и, выйдя из кухни в прихожую, встал рядом с Алёнкой.
— Здравствуйте…
— Здравствуй. А ты Алёне кто?
— Учимся в школе вместе.
Лейтенант сосредоточенно посмотрел на них обоих, потом перевел полный озабоченности взгляд на Алёнку, затем снова на стоявшую в двери комнаты маму.
— Николай Алексеевич, ну скажите же, что случилось?
— Светлана Григорьевна… Вот эта вещь вам знакома?
Лейтенант раскрыл ладонь, на которой лежала пластиковая авторучка. Верхняя её часть представляла собой залитую глицерином прозрачную колбу с плавающей в ней позолоченной рыбкой.
Мама присмотрелась, потом подняла недоумённый взгляд на милиционера.
— Конечно. Это же Алёнкина ручка, Андрей привез из Чехословакии, когда на конференцию ездил. Мы ещё гравировку на ней сделали, — «Алёнке Самойловой в день рожденья». А как, собственно, она…
— Всё верно. Потому я и здесь. Сегодня эту ручку нашли на месте аварии на Тихомирской улице. Я решил зайти и как-то подготовить вас… На тот случай, если вам позвонят из морга…
— Господи, из какого морга?
— Из морга, куда отвезли погибших. Чтобы пригласить вас на опознание…
Мама снова схватилась рукой за стену.
— Ну что сегодня такое происходит? Я же сама видела эту аварию ужасную, тоже за дочь испугалась, бежала домой, как ненормальная. Слава Богу, Алёнка моя в неё не попала, хоть и могла…
— Да вы успокойтесь, Светлана Григорьевна. Ведь обошлось же? Обошлось! Только теперь хорошо бы понять, как эта ручка на остановке оказалась?
Лейтенант осторожно повел рукой — золотая рыбка, покачиваясь, поплыла от одного края колбы к другому.
А вот в глазах у Алёнки читалась тревога и какое-то напряжение.
Светлана Григорьевна, словно опять что-то почувствовав, перешла в наступление.
— Так, дочь. И каким образом ты можешь всё это объяснить?
Алёнка вздрогнула.
— Мам, ну не помню я, честно…
— А ты вообще сегодня хоть что-нибудь помнишь? Где ты могла её оставить?
После нескольких секунд растерянности Алёнка стала овладевать ситуацией.
— Наверное, в раздевалке на физкультуре.
— Хорошо, в раздевалке. А ты разве её не в сумке хранишь?
— Могла после урока в карман положить.
— Значит, либо выпала, либо у тебя её украли?
— Выходит, что так.
— Алёна, тебе уже пятнадцать лет. Пора взрослеть и к вещам относиться более ответственно. Тем более — к памятным вещам.
— Простите, Светлана Григорьевна, — прервал их участковый, — но отдать ручку сейчас не могу, во всяком случае, пока следствие будет идти.
— Да я понимаю. Ну, Бог с ней, с ручкой — главное, что она сама жива и здорова!
— Ну, что ж… Очень хорошо, что мне не пришлось говорить вам то, что предполагалось. Тогда — до свидания, и простите за беспокойство.
Лейтенант повернулся к двери, но, словно вспомнив о чём-то, остановился.
— И ещё. Светлана Григорьевна, у меня тут есть пара вопросов лично к Алёне. Можно я поговорю с ней?
Мама пожала плечами.
— Да пожалуйста! Надолго она вам нужна?
— Нет, минут на пять. Прямо здесь, на лестнице и поговорим. Пойдём!
Они вышли из прихожей, закрыв за собой дверь. Лейтенант пристально посмотрел на Алёнку и спросил.
— Ты хочешь быть полезной для одного очень важного дела?
— Конечно!
— Так вот. Нам необходимо узнать, кто все-таки погиб на остановке, если это была не ты.
— И что я могу для этого сделать?
— Честно рассказать — где ты могла потерять ручку.
Новая напасть пришла откуда не ждали. Какая-то очухавшаяся богиня вспомнила, что у нее вообще-то есть свои подопечные и отправилась их искать. В итоге обнаружила, что мир блаженно помер, а часть его обитателей через черную пустоту вернулась к нам. И поскольку она была амбициозной дамой, то решила вернуть себе свое «имущество». Естественно, «имущество» добровольно не захотело идти к предавшей его богине, а потому ей пришлось применить хитрость. Мадам украла нашего эльфа, бывшего ее последователя, а в данный момент помощника Мэлькиро (кто забыл — это правитель Шаалы) и нашего ярого почитателя. Эльф был не в восторге, но кто ж его спрашивал?
В результате идти к богине пришлось мне. Я не слишком люблю богов и вообще всю эту братию. И тем более не верю в них. После… да после всего. Были моменты, когда я молилась в пустоту, хоть кому-нибудь, ждала помощи, искала поддержки, сочувствия, решения моих проблем… а в ответ была тишина. Это был самый красноречивый из всех ответов. Теперь я не верю в богов. Знаю, что они есть, могу общаться с ними, но верить — увольте. Я больше поверю в Шеата или Шеврина, по крайней мере, они отозвутся, если мне будет галимо. Да в своих «котиков» и то больше поверю, чем в какого-то дедушку с бородой или тетушку с копьем…
Вся беда богов в том, что они свято уверены в своем могуществе, забывая, что их могущество напрямую зависит от верующих в них существ. Не важно, кто будет возносить молитву и приносить дары — человек, эльф, тролль или осьминог. Главное, чтобы он делал это искренне. Вон осьминоги уверовали в жизнь после смерти и стали пачками появляться в черной пустоте. Наши доктора были взбудоражены, конечно, ведь никто из них не умел лечить обитателей морских глубин, да еще и разумных. И похер, что эти обитатели уже тысячи лет бороздят просторы своей вселенной на космических кораблях, вера пришла к ним достаточно поздно.
Но я отвлекалась. Чтобы почитатели верили в богов, им нужны доказательства. Чудеса, явления, знамения и прочее, что сами люди не в силах воспроизвести. Поначалу боги занимаются своей паствой. Они обучают людей чем-нибудь полезному, типа земледелия, работы с металлами, одомашнивания животных и тому подобному. Но чем больше люди укрепляются в своей вере, тем больше ленятся боги. Они искренне считают, что «и так сойдет!». Сходит. Некоторое время люди по инерции продолжают «верить» — выполняют привычные обряды и ритуалы, потому что так заведено и так делали предки, приносят какие-либо жертвы, чаще всего растительного происхождения, молятся по привычке.
А помощи все нет. Молитвы уходят в пустоту, божественных явлений нет, знамения исчезли, откровения пророкам прекратились. И люди идут искать либо новых богов, либо забывают старых и живут как есть, по-своему. Боги же лишаются постоянного источника силы, постепенно слабеют, хиреют и либо начинают шевелить задом, возвращая все на круги своя, либо умирают. О них просто забывают или воспринимают как миф, сказку, легенду далеких предков.
Иногда вместо богов отзываются другие сущности. Демоны, иномиряне, порой даже синериане попадаются. И молившимся очень повезет, если припрется наша шайка, а не какой-нибудь обдолбыш…
Вот скажите, вы когда-нибудь звонили богу на комм? Связывались через амулет? Приходили лично или вызывали к себе через пентаграмму? Можете ли похвастаться тем, что бог вам ответил? Любой бог, богиня, высшая сущность, хоть кто-то? И я сейчас говорю не о психических заболеваниях, а о реальности. Большинство ответят — нет. А наши подопечные так могут. Может, потому и вера этого эльфа так крепка, что он постоянно видит тех, кто для него почти как боги. Может он и не боялся, потому что знал — ему помогут. Спасут, утрясут ситуацию, заберут из рук сумасшедшей бабы, в которую он по своему недомыслию верил очень и очень давно.
Я смотрела на нагло рассевшуюся на подобии трона красноволосую девицу и на обрадованного светлого эльфа у ее ног. И увиденное меня не радовало. Придя по следу эльфа, я никак не ожидала увидеть богиню в костюме дроудессы… Черный… ну почти латекс… как пошло! И немного противно.
— Итак, это ты украла моего эльфа? — наглая рожа девицы мне не нравилась, потому и расшаркиваться перед ней я не стала.
— Это мой эльф! — когтистая рука сжала плечо парня и тот поморщился. Я брезгливо скривилась.
— Было ваше, стало наше. Раньше надо было на молитвы отвечать, помогать своим верующим. А теперь все, поезд ушел.
Сдерживающие силовые нити на парне лопнули по движению моих бровей.
— Свободен, — экран раскрылся прямо перед светлым, тот неверяще взглянул на меня, я подпихнула силовым пенделем парня под зад и припечатала: — Тебя Мэл уже заждался, работы море, а ты тут прохлаждаешься!
Эльф обрадованно нырнул в экран. Все это происходило за те секунды, пока богиня офигевала от происходящего. Да, крошка, пора выучить одну простую истину: на сильного всегда найдется сильнейший, на наглого — наглейший, на злого — злейший. Вот такие пироги. Здесь и сейчас командую парадом я. Потому что могу. И потому, что нельзя красть то, что тебе не принадлежит. Не заботилась о подопечных? Извини, подвинься. Они нашли тех, кто позаботился, разгреб их проблемы, дал шанс жить спокойно, мирно и нормально. Хочешь вернуть все обратно? Изволь пахать, как проклятая.
— Да как ты смеешь? — взвизгнула богиня, только сейчас понимая, что лишилась заложника и рычага давления на меня. Просто пожимаю плечами.
— Хочу и смею. Это не ты вытаскивала ребят из черной пустоты, не ты лечила их едва не размочаленные тела, не ты сращивала им кости и собирала по лоскутку их шкуры. Не ты дала им новый дом, угол и кусок хлеба. Так почему они должны в тебя верить?
— Я их богиня! Они верили в меня раньше! — девица кривила красивое лицо, ее губы изогнулись в капризной гримасе.
— Ну ты еще упади тут и ногами подрыгай, — предложила я, мысленно сравнивая богиню с маленькой девочкой, от которой только что ушел киндер. — Теперь-то их богиня — я.
— Все равно они будут мои! — выкрикнула она и осеклась. Я подняла светящийся коричневым золотом указательный палец.
— Знаешь, крошка, у меня уже есть ручная богиня. На побегушках. Такая занятая… такая усталая… думаю, ей не помешает помощница.
Палец угрожающе завис перед лицом испуганной девицы.
— Хочешь ее увидеть? Смотри, — открываю экран, показывая нашу Викусю. Благо та была без детей в руках.
Зрелище исхудавшей, изрядно измученной, с темными кругами под глазами Викуси радости красной девице не прибавило. А особенно ее напугал золотящийся иероглиф на лбу моей подопечной. Ведь не обязательно же ей знать, что исхудала Викуся после родов тройни, а выглядит так потому, что тройняшки из нее уже все силы выпили и нервы вымотали. Еще один повод не спать с богами…
— Нравится? — киваю на экран. — Хочешь быть такой же?
— Нет! — мотает головой богиня.
— Тогда будь паинькой и ищи себе паству где-нибудь еще. А если нет… — я угрожающе покачала пальцем, — тогда добро пожаловать в дружный рабочий коллектив. Будешь пахать от зари до зари, обеспечивая своих почитателей всем необходимым.
Богиня осталась стоять в своих чертогах, кстати, довольно мрачных, а я ушла домой. К эльфам, гномам, вампирам и оркам, действительно верящим… в нас? Кажется, да. Вот только мы не настоящие боги. Мы не требуем жертв от наших подопечных. Нам не нужны пространные заумные молитвы. Нам не хочется играть своими подопечными и устраивать дешевые заговоры. Мы не разжигаем войн, чтобы проверить силу и крепость наших творений. Мы хотим мирной и уютной жизни.
Смешно, верно? Любой человек из Приюта может набрать заветный номер и напрямую созвониться да хоть бы и с моими «котиками». Любой завалящий тролль способен связаться с нами через амулет. Любой маг достаточной силы может просто послать мысленную просьбу. И мы придем, решим проблемы, разгребем завал забот, подлечим, если нужно, найдем подходящую работу, поможем найти призвание, дадим все необходимое для творчества.
Мы не боги. Да, мы получаем довольно внушительную часть энергии от своих сокровищ, но… Это сокровища. Чтобы энергия капала, о них необходимо заботиться. Кормить, поить, лечить, давать достаточно средств для жизни, а не для существования. И не требовать ничего взамен — мы и так получаем слишком много от этих ребят. В довесок еще и веру получили…
Но… паршивые боги все же лучше никаких, правда? Сколько народу спаслось бы, если бы молитвы были услышаны? Сколько детей перестали бы быть жертвами травли в школах? Сколько больных исцелились бы? Сколько человек, потерявших родных, смогли бы обрести утешение, зная, что их погибший родственник счастливо обрел новую жизнь в новом мире? Скольким хочется верить в то, что после смерти будет хоть что-нибудь, кроме мрака и великого ничего? И скольких трагедий и войн можно было бы избежать, явив простенькое знамение — предложив людям мир? Заставив их прекратить уничтожать друг друга и все прочие расы. Ведь достаточно пенделя от любого бога — и все жрецы завоют о том, что бог желает мира.
Но большинство богов молчит, вкушая молитвы и дары смертных. А жизнь идет своим чередом. И однажды вместо бога к молящемуся придет рыжая тетка с двумя блондинами… И исполнит его просьбу. А быть может и не одну.
А я искренне надеюсь, что мы, уже вкусившие всех прелестей божественности, не испортимся и не уподобимся тем самым ленивым богам. А потому оставляю задумавшуюся богиню и иду на Апельсинку — стройка не ждет. Помогу, чем смогу — где магией, а где и ручками. Чтобы не забывать, из какой грязи вылезла и с кем жила бок о бок большинство времени.