Первой в низенькую калитку вбежала девочка. Клотильда услышала топот маленьких ножек и голосок:
— А это мы, дядюшка Малво! Мы плишли!
Этот голосок не вызвал у неё ни волнения, ни воспоминаний. Она его не узнала.
В доме отца Марво детские голоса звучали не редко. Родители, его прихожане из окрестных деревень и усадеб, частенько посылали своих отпрысков к дому старого кюре, привязав им на спину короб с подношением.
Крестьяне посылали священнику головку сыра, куриные яйца, длинные ржаные булки. Хозяева замков и зажиточные арендаторы – окорок и бутылки с вином. Дети прибегали стайками, вваливались шумно, с криками и смехом.
Священник принимал подношения и благословлял маленьких посланцев.
Бывал гонец из Лизиньи — высокий, крепкий подросток поварёнок, с большим куском пирога и бутылкой сидра.
Клотильда видела пришельцев из окна своей тесной спальни. Она по большей части скрывалась там, застыв в молитвенной позе с чётками меж белых пальцев, и только в сумерки выходила подышать влажным от росы, терпким воздухом.
Дельфина уговорила её сменить платье, чтобы чёрный цвет и строгий покрой не бросались в глаза. Поразмыслив, герцогиня последовала её совету, и скоро из знатной парижанки преобразилась в провинциальную вдову, облачённую в серый, мешковатый капор.
Принцесса находила вид свой отталкивающе-непривычным, ощущая себя едва ли не униженной таким непритязательным облачением, но из благоразумия приняла эту временную окраску, подобно линяющему зайцу.
В этом капоре она выходила гулять, бродила по окрестностям в сопровождении своей фрейлины и лакея, следующего за дамами в отдалении, и однажды, преодолев пол-лье, видела сияющие под закатными лучами окна и крыши Лизиньи.
Поместье было окружено садом, переходящим в парк. С южной стороны к нему подступала рощица, а к западу стелились поля, засеянные клевером.
Однако, приблизиться к дому герцогиня не решилась. Дельфина, также изменив внешность, подходила к поместью гораздо ближе, и даже купила корзину краснобоких яблок у престарелого садовника. Она пообещала купить и бутылку сидра, чтобы вернуться под благовидным предлогом.
Перечисляя обитателей поместья, священник упомянул молодого человека, который прибыл в Лизиньи в качестве не то ученика, не то пациента господина Липпо, того самого лекаря-итальянца, и который всё свое время проводил вместе с учёным за классификацией и описанием трав.
Итальянец составлял свою собственную ботаническую опись. Но этого помощника отец Марво упомянул как-то неохотно, со смущением, отводя взгляд, и с жаром уверил, что ничего о нем не знает, даже имени не назвал.
«Лжёт» — подумала тогда герцогиня, наблюдая за священником, но от дальнейших расспросов воздержалась, переведя разговор на свиту сводной сестры.
Ей помнилось, что среди её приближённых был некий граф де Клермон. Видный мужчина. Вот о нём она и предпочла говорить, чем доставила кюре несомненное облегчение. Подобный предмет разговора парижской дамы был привычен даже для сельского священника. Невзирая на снедающее её любопытство, Клотильда умела ждать.
Ложь насторожила её. Он не назвал имя, неумело сыграл в неведение. Пусть так. Это скорее улика, чем опровержение. Она подождет.
Дельфина вновь говорила с садовником. Тот жаловался на детей, разоряющих грядки и клумбы, срывающих зелёных яблоки, а затем страдающих животом. Упомянул мальчишку-сироту, доставленного из Парижа.
— Вольно же господам этих разбойников привечать, — ворчал он.
Уточнять имена разбойника и господ Дельфина не решилась.
Издалека она видела девочку, темноволосую, лет пяти, и эта девочка ей показалась…
Но она не уверена. Ей придется разговорить садовника. Или того пасечника, что возит в поместье мёд. Но делать это следует осторожно. Похоже, что обитателям поместья посоветовали держать язык за зубами.
Придворная дама наслаждалась этой таинственностью, упивалась своими рекогносцировками, осторожными разговорами, своим соглядатайством.
Её тусклые глаза горели истинным вдохновением. Склоняясь к уху её высочества, она декламировала добытые сведения, будто вирши Горация.
Клотильда наблюдала за ней с усмешкой. Это — звёздный час вечно пребывающей в тени фрейлины. Луна в конце концов затмила Солнце.
Сама Клотильда пребывала в некой отрешённости, признавая за собой наслаждение этим застоем, этой тишиной и неопределённостью.
В первые сутки она едва не скрипела зубами от раздражения. Она почти раскаивалась, что поддалась на уговоры Дельфины и пустилась в эту авантюру: покинула Париж, подобно изгнаннице, поселилась в этом крошечном, скрипящем доме, где чувствовала себя запертой в клетке — так тесна была её спальня.
По ночам она слышала шорох и писк. Замечала пятна плесени под обвалившейся штукатуркой, под выцветшей тканью, находила трещины, вывалившиеся кирпичи, просыпалась от гремящей под ночным ветром черепицы.
Вместо армии горничных и фрейлин у неё была одна Дельфина и неуклюжий лакей в качестве кучера и телохранителя.
Была деревенская, без изысков, снедь, подаваемая всё той же Дельфиной, и тишина, которая поначалу настораживала и тяготила.
Её время, время принцессы крови, вдруг вышло из берегов приличий и предписаний. Не было просителей, назойливых визитёров, сплетников, доносчиков, шпионов, секретарей, придворных. Не было пространных писем, векселей, счетов, прошений и признаний. Время вдруг обратилось в нагромождение ничем не занятых часов, минуты не грохотали и не бесчинствовали. Они стекали плавно, без плеска, тянулись и застывали.
И минут этих было много, больше, чем ей бы хотелось. Чем ей было себя занять, если нет её привычных занятий, её привычной роли?
У неё оставались воспоминания, сомнения и вопросы. Они стали её просителями, её придворными, они томились в её приемной, ожидая аудиенции. Но, в отличии от смертных, они не нуждались ни в отдыхе, ни в пище. Они не страдали от духоты или от жажды. Они могли ждать бесконечно, безмолвно, терпеливо взирая на запертые двери её ума, приближая мгновение, когда она позволит им войти.
Это случилось скоро, на закате следующего дня. Огромный, багровой густоты шар почти с неприязнью взирал на остывающую землю, подобно деспоту, чей срок правления истек, и гонимый, он вынужден отплыть на утлой, скрипящей галере.
С той же тоскливой ненавистью взирал бы этот изгнанный правитель на тающий вдали берег. Но багровый жар умирающего светила был бессилен, как и гнев правителя.
Далёкий берег уже скрывала дымка, жар солнца уже отражался в набегающих облаках, которые спешили принарядиться в разноцветные всполохи. Ей прежде не доводилось наблюдать эту великолепную агонию.
Это добровольное солнечное жертвоприношение свершалось каждый день, но она ничего не видела, как не слышала на рассвете криков небесной роженицы, дарующей смертным ещё один день, ещё один путь к счастью и покаянию. Она сразу вспомнила, что Геро в отличии от неё, да от большинства смертных, слышал и крик рождения, и предсмертный хрип.
В тёплое время года он поднимался на одну из башенок и провожал умирающее светило, как преданный друг или любящее дитя у смертного одра. Возможно, мысленно он благодарил за эти небесные труды, за это безысходное движение по кругу. Пройдет всего несколько часов — и труд возобновится, труд, дарующий жизнь миллионам существ.
Геро был одним из тех, кто преклонялся перед величием этого труда, кто умел отрешиться от сиюминутного барахтанья в обрезках обид и желаний, чтобы лицезреть это величие, и через это созерцание очиститься и обрести силы.
Он проводил часы в своем кресле у окна вовсе не от скудости желаний и непроходящей скорби. Он отдавал эти часы, как подношение, как жертву во имя вселенской гармонии.
Глядя на тающий диск, она, — нет, не обрела в одночасье ту же способность, — но уловила некое колебание, некое движение в душе и разуме, будто снова заняла его место, чтобы захватить и присвоить беспечный фантом.
На следующий день она уже искала это колебание сознательно. Она вышла в маленький скудный садик и долго слушала птиц и ветер.
Её охотничий замок был построен в Венсеннском лесу, настоящей цитадели животного и птичьего царства. К тому же, у самых стен был разбит цветник, к лесу, как ничейная приграничная земля, примыкал парк. Но ей бы и в голову не пришло искать в стволах и деревьях абрис Бога.
Это умел делать только Геро, но его считали сумасшедшим, блаженным.
Догадайся Дельфина каким мыслям предавалась её госпожа, тоже сочла бы её безумной. Но она и в самом деле почти безумна, как и большинство тех, кто её окружает.
А Геро был единственным, кто хранил свой разум в первозданной целостности, каким этот разум был дарован в Эдеме, вероятно, тот первозданный разум дремал в каждом из потомков Адама, где-то за гордыней и самолюбием, вместе с обессилевшей душой, и каждый обладает силой разбудить этот разум, вернуть былое могущество, если позволит себе услышать, если различит в перестуке мыслей пение птиц, если обратит свой взор к небесам.
Голос девочки она не узнала. Ей не доводилось его слышать. Она слышала только плач.
А чуть позже Геро научил свою дочь прятать слёзы, и даже слёзы сменились настороженным молчанием. Откуда ей было знать, что голосок этот принадлежит той самой девочке, чью мать она погубила, чтобы обратить её отца в пленника.
Клотильда не приближалась к окну, скрываясь за тонкой занавеской, но сама видела дворик и тех, кто открывал калитку.
Герцогиня почти не стесняла старого кюре, не препятствовала ему принимать своих прихожан, вести долгие утешительные беседы или вскапывать грядки.
Священник тоже вскоре успокоился, убедившись, что знатная гостья не имеет намерения досаждать ему своими капризами. Он всё более убеждался, что таинственная дама действительно нуждается в уединении.
И вернул свою жизнь в привычное русло. Единственное, что его настораживало, так это её отказ посещать мессу. Но это он быстро объяснил её нежеланием быть узнанной. Она могла бы исповедоваться, но не просила об этом.
Одним словом, гостья не доставляла хлопот — но её присутствие рождало беспокойство. И тревогу.
Отец Марво тоже услышал девочку и шагнул с крыльца. Девочка уже бежала к нему, а за калиткой стояли двое, стройный темноволосый мужчина и мальчик лет десяти.
Клотильда тоже их видела, но кисея, за которой она скрывалась, смазывала фигуры до двух силуэтов. Она не спешила внести ясность, убеждённая, что это, скорей всего, кто-то из прихожан, решивший нанести визит священнику, отец семейства, явившийся за благословением.
Девочка во дворе не унималась:
— Тётушка Мишель испекла большой пилог! Даже два! Один с яблоками, а длугой с малиной.
Скрипнула калитка. Послышались шаги священника. Посетители, мужчина и мальчик, были уже во дворе. Клотильда отступила в глубь комнаты, чтобы предаться привычным раздумьям, когда мужчина во дворе заговорил.
— Простите наш внезапный визит, святой отец, но госпожа Бенуа встревожена, вы не были у нас с воскресения. Вот, отправила нас с расспросами и гостинцами.
Герцогиня замерла.
Этот голос! Да, этот голос!
Голос того молодого человека во дворе, голос глубокий и бархатистый, голос, знакомый до боли, до рези в глазах.
У неё зашумело в ушах, в висках, в затылке. Вновь ползущая, знакомая кривизна линий, когда строгая обусловленная симметрия нарушается, сползая, словно маска, обнажая нечто непознаваемое, истинное, что скрыто от глаз смертных, незрячих от суеты и гордыни. Неумолимый ход божественных сфер, их вращение.
Голос, это его голос.
Но этого не может быть! Он мёртв. Она сама отправила его на смерть, сама приговорила его.
Да, вот уже несколько недель она поддерживает эту игру в его воскрешение, она сопоставляет факты, она сличает доказательства, она даже сюда приехала, чтобы поддержать сюжет, что все занятые в этом спектакле персонажи не лишились своего заработка.
Ей нравилось в этом участвовать, в этой инсценировке, ибо деятельность заполняла пустоту, предавая её жизни мимолётный смысл, ибо никакого другого смысла у нее не было.
0
0