Завладеет, чего бы ей это не стоило. Впрочем, цена не будет столь уж высока. Это всего лишь мужчина, к тому же рождённый в бедности.
Да, он необычен, он отличается от своих собратьев, но всё же он мужчина, смертный, честолюбивый, потомок слабого и грешного Адама. Этот мужчина бесспорно умён и сумеет вообразить те выгоды, что принесёт ему благосклонность принцессы крови.
Пусть он даже по-прежнему остаётся чужим мужем, пусть даже льстит себя надеждой сохранить своё сердце в неприкосновенности, она, герцогиня Ангулемская, всё равно найдет средство сокрушить это сердце.
В свой следующий визит к епископу она сыграла внезапную озабоченность.
Какая неприятность! Ей необходимо уведомить своего казначея, ибо она захватила с собой недостаточно денег, предназначенных для спасения заблудших. Кроме того, она не ответила на любезное послание госпожи д’Эгильон, а ссориться с этой дамой, племянницей всемогущего кардинала, было бы, по меньше мере, неразумно. Всё это бессмысленная суета в сравнении с богоугодным и душеспасительным разговором со святым отцом, но законы этого несовершенного мира обязывают её подчиняться, дабы не прослыть отступницей.
Епископ немедленно с ней согласился и сам, — сам! — предложил ей помощь своего секретаря.
— Я уверен, что этот одарённый юноша с блеском исполнит ваше поручение, ваше высочество. Вы не будет разочарованы.
Герцогине удалось сдержать улыбку. «Вы не будете разочарованы». Что старик хотел этим сказать?
Епископ предоставил в её распоряжение свой рабочий кабинет. Минуту спустя в дверь деликатно постучали. И вошёл Геро. Сделав шаг, он почтительно поклонился. Он сделал это далеко не так свободно, как это присуще придворным кавалерам, застенчиво и даже неуклюже, но с такой природной грацией, что герцогиня невольно залюбовалась.
На его поклон она ответила милостивым кивком. Она стояла в пол-оборота к окну, так, чтобы тень скрывала лицо. Привычная предосторожность. Она умела владеть собой, черты лица оставались в горделивой неподвижности, но не пренебрегала вуалью сумрака. Ситуация была нетривиальной, для неё – переживалась впервые, и она могла выдать себя, своё смущение и даже растерянность.
Вооружившись пером, он вопросительно взглянул на неё. Опять та же отрешенная почтительность. Он ни о чем не догадывался. Пришёл исполнить свой долг.
Герцогиня действительно намеревалась послать за деньгами к казначею. И первое письмо, которое она продиктовала, было сухим и коротким. Приказ и сумма.
Перо поскрипывало, оставляя извилистый чёрный шлейф на бумаге. Его левая рука, как в первую их встречу, свободно лежала на столе. Простенький застиранный манжет задрался, блестело серебряное кольцо без камня.
Она видела от половины предплечья до кончиков пальцев красивую сильную кисть. Когда он отодвинул лист с первым письмом на край стола, чтобы она могла его подписать, герцогиня покинула нишу у окна и стала прохаживаться по кабинету. Никаких писем племяннице Ришелье она писать не собиралась. Это был предлог, чтобы задержать его за этим столом, смотреть на него и собираться с мыслями.
Геро вновь бросил на неё вопросительный взгляд. Тогда она принялась диктовать первое, что пришло в голову — замысловато выстроенную эпистолярную любезность, со множеством словесных завитушек и деепричастных оборотов. Некогда заученный текст из письмовника Маргариты Наваррской.
Он послушно выводил слова на бумаге. Почерк у него был такой же, как его взгляд, прямой и ясный. Крупные, изящные буквы с лёгким наклоном, но без излишеств.
Герцогиня заглянула ему через плечо и продиктованный ею абзац показался ей изумительно красивым, с глубоким ритмом, и гармоничным, как строфа Вергилия. Перо в его смуглой руке чуть подрагивало. Она вдруг обнаружила, что стоит к нему очень близко, почти вплотную.
Его склонённая голова была на расстоянии вытянутой руки. Она видела его тёмные, густые неровно подстриженные волосы, дикие и очень притягательные в своей первозданном буйстве. Пробор угадывался как тропинка в заросшем лесу.
Она подалась вперёд и сделала то, что давно хотела сделать, не смея себе в том признаться: коснулась ладонью его волос.
Её пальцы сразу же запутались и стали тонуть. Шелковистые пряди будто тёплые, живые водоросли, захватывали и поглощали.
Перо в его руке с неприятным скрипом споткнулось. Поперёк листа рассыпались чернильные звезды. Он замер, ошеломлённый. Но она уже избавилась от мимолётного замешательства.
Первый шаг был сделан. Она уже не сомневалась. Он уже стал её добычей, её призом, её собственностью. Этим прикосновением она утвердила свою власть, подобно завоевателю, который на стенах города вывесил свой щит.
Некоторые из особенно стойких и непокорных прядей ускользали, выбивались, и тогда она сгребла его волосы с жадностью ростовщика. И потянула его голову назад. Из-под плененных волос показались безупречно вырезанная раковина уха и полоска кожи. Ей сразу захотелось оставить свой знак победителя и там, на этом обнажившемся островке.
Она разжала пальцы и быстро провела рукой сначала по шее, а затем скользнула ладонью под сорочку, именно так, как уже несколько раз представляла, и готовилась сверить надуманные ощущения с истинными. Она даже закрыла глаза, всем существом переместившись в подушечки пальцев, оказавшихся эпицентром её ожиданий.
Если она почувствует то, о чем ей мечталось, это подтвердит наличие в ней жизненной субстанции. Она ещё жива, она способна чувствовать, испытывать желание и получать удовольствие.
Его кожа обожгла огненной нежностью. Ей даже представилось, что у него лёгкий жар, его лихорадит от волнения и восторга, но затем она сообразила, что это от контраста с её рукой, от лениво притекающей и разжиженной крови. Она слишком давно не касалась мужского тела. Тела молодого, непорочного, неосквернённого развратом. Она забыла, какими бывают трепет и волнение юности.
Ладонью она угадала рельефную мышечную неровность его груди и коснулась твердой крупинки соска. Он по-юношески худощав, в нём ещё звучит эхо подростковой незрелости.
Но это было скорее преимуществом, чем недостатком. Он на самом пороге расцвета, в начале пути, когда тело юноши только преображается в тело сильного, целеустремленного мужчины, когда оно наливается мускульным могуществом и животной ловкостью, когда скрытые под туго натянутой кожей связки и жилы обретают стальную мощь.
Но он ещё так молод, так трогательно юн! К тому же, ему явно недостает свежей оленины и парной телятины.
Она провела ладонью уже по другому его плечу. А затем наклонилась, чтобы вдохнуть запах его волос.
«Через три дня я вновь навещу твоего благодетеля. К вечеру у меня случится лёгкий обморок, и по причине дурноты мне придётся остаться на ночь. В полночь я спущусь в библиотеку, и там меня будешь ждать ты. Слышишь, мой мальчик? Фортуна любит тебя».
Она шептала ему в самое ухо, отсылая слова в самое сознание, чтобы они кристаллизовались там и впечатывались. Затем, уже поддавшись новому соблазну, завершая ритуал, провела кончиком языка по изгибу ушной раковины до самой мочки, которую захватила губами и даже слегка прикусила.
Ей нравилось прикасаться к нему, очень нравилось, она испытывала необычное, впервые посетившее её возбуждение, обнаружила, что такие простые действия, без всяких изысков и усилий, доставляют несказанное удовольствие. Как бы ей хотелось продолжать!
Она чувствовала себя изголодавшимся путником, попавшим на ужин к гурману, и желала отведать от каждого блюда. Но в кабинет могли войти. К тому же, юноша был в таком замешательстве, что мог ненароком наделать глупостей. Она могла бы биться об заклад, что он лишился зрения и слуха, что разум его расколот, а привычный мир распался и оказался вздёрнутым днищем вверх.
Несколько слов, произнесённых бархатным полушепотом, возымели действие апокалиптической бури. Ей это льстило. Она всего лишь приблизилась, зацепила полой плаща и обрушила бастион привычек и верований, целую жизнь, судьбу. Она переписала эту судьбу одним росчерком пера, и бросила это перо небрежно, с изяществом властелина.
Обратного пути уже нет. После сказанных ею слов, после пережитого им потрясения ему уже не стать прежним, он изменился.
Герцогиня больше не приближалась к столу. Напротив, она стояла поодаль, будто опасаясь последствий затеянного ею вмешательства. Она смотрела ему в лицо с жадностью бога-первооткрывателя, с жестоким восторгом ребёнка, разорившего гнездо. Внезапное разрушение мира не сопровождается проклятием и мольбами. Он гибнет в гнетущей, удушающей тишине.
Геро был неподвижен. Он застыл. С лица сбежали все краски. Ни следа радостного изумления или триумфа. Он скорее напуган. И с трудом пытается вдохнуть. Глаза широко открыты.
Он смотрит на неё так, как будто видит впервые, будто некая пелена спала и он, наконец-то, признал за роскошным статичным украшением, за статуей, живую женщину. Прежде он только отдавал дань восхищения работе мастера, сотворившего из мраморной глыбы прекрасный образ, но вовсе не мечтал о том, чтобы этот образ сошел к нему с пьедестала. Он предпочитал любоваться статуей издалека.
Он не ждал ответа, ибо мрамор, вознесённый архитектурным замыслом, к вершине храма, не отвечает смертным. Но этот мрамор ответил. Белоснежная рука, изящная, тонкая, вдруг обрела гибкость, проворство и свела пальцы. Богиня спустилась вниз, к нему. Она заговорила.
Как же она забавлялась этим смущением! С какой жадностью и восторгом изучала это прекрасное, застывшее лицо. Какая искренность! Какое изобилие чувств! Изумление, недоумение, страх и отчаяние. А за ними ещё множество искрящихся оттенков. Ни один из придворных давно уже не способен на такие чувства.
Видит Бог, она даже пыталась помочь ему справиться с потрясением, вновь обрести равновесие. Непринуждённо предложила продолжить работу. Будто ничего не случилось, статуя не оживала и не сотрясала храм своими шагами.
Но он не смог. Вместе с даром речи, он утратил способность выводить буквы. Из-под пера полетели чернильные брызги, как будто меж его пальцем оказалась ягода бузины.
Тут герцогиня сочла нужным проявить великодушие. Истинная богиня снисходительна к смертным. Особенно — к мужчинам. Они верят в своё божественное первородство, и оттого особенно уязвимы, легко теряют почву под ногами. Она его отпустила. Даже ободряюще погладила по руке.
Он вышел из кабинета, едва ли не шатаясь. У неё мелькнуло подозрение, что ему не сразу удастся найти дверь или он будет искать её наощупь, вытянув руки. Но он справился. Перешагнул порог и не споткнулся.
Когда дверь за ним закрылась, герцогиня поспешила занять его место за столом. Она хотела оказаться в том же кресле, где только что сидел он, будто сам предмет ещё сохранял его присутствие, держал в деревянном капкане невидимого пленника, которым она таким образом могла овладеть.
Высокое кресло с обветшалой обивкой вряд ли сохраняло тепло его тела, но ей казалось, что она что-то чувствует. Она откинулась назад и прикрыла глаза, пытаясь совместить его образ со своим, вдохнуть его, как живой аромат, ощутить внутри себя и поглотить.
Она уже протянула руку к столу, чтобы взять брошенное им перо, как дверь за её спиной скрипнула. Герцогиня с досадой вскинула голову.
Это была её придворная дама, Анастази де Санталь, которая все это время находилась поблизости, в приёмной. На лице придворной дамы было совершенно несвойственное ей волнение.
— Что вы задумали? – спросила она без всякого почтения.
Герцогиня Ангулемская давно привыкла к тому, что её первая статс-дама время от времени позволяла себя некоторые вольности, и она была единственной, кому принцесса это прощала.
Её личный секретарь, сладкоголосый маленький человек с водянистыми глазами, месье дю Тийе, или вторая придворная дама Дельфина де Бомон, не посмели бы и в мыслях потребовать отчёта в предпринятых действиях. А за высказанное вслух требование немедленно поплатились бы своим жалованьем или даже головой.
Но в отличии от них, существ двуличных и лживых, Анастази пользовалась значительными привилегиями. Ибо в её преданности герцогиня никогда не сомневалась.
Её свита больше напоминала связку ядовитых змей, обращение с которыми требовало определенной сноровки, ибо небрежность грозила смертельным укусом. Но Анастази больше походила на сторожевого пса, идеально выдрессированного и преданного. Этот пёс мог скалить зубы, рычать, дыбить шерсть, но не подкрадываться или хватать за пятки.
Анастази служила. Её долг перед госпожой был единственным и непререкаемым мотивом всех совершаемых поступков, даже тех, которые в глазах стороннего наблюдателя попадали под определение предосудительных. Её тон, её манера говорить с высокопоставленной дамой могли бы называться непростительно дерзкими, но герцогиня Ангулемская была достаточно умна, чтобы отличать истинную преданность от напускной.
Она никогда не допустила бы роковой ошибки того короля Британии, который польстился на цветистые речи двух старших дочерей и проклял младшую, виновную лишь в искренности. К сожалению, вымышленный Спенсером король мало чем отличался от государей подлинных. Эти государи так же преклоняли слух к устам лживым и вкрадчивым, внимали дурным советам, а затем гибли, ибо не потрудились снять повязку и взглянуть под ноги, прежде чем сделать шаг. В пропасть.
Но её высочество такого промаха не допустит. У неё хватит смелости и благоразумия, чтобы прислушаться к словам самого дерзкого и неотёсанного проводника.
По этой причине она не нахмурилась и не удивилась. Она только чуть приподняла бровь. Изобразила недоумение.
— Что с вами, Анастази? Вы взволнованы!
0
0