Когда стало известно, что Уайтера взяли с поличным на Медузе, Анатолий срочно вылетел с Новой Вероны на Землю, чтобы переговорить с братом. Он был так напуган, так боялся показаний, которые мог дать против него Казак, что потребовал у Волкова-старшего помощи в устранении подельника.
— У тебя же есть связи! Ну что тебе стоит? Ну давай я сам оплачу! Маякни только, кому заслать.
Скуратов был невольным свидетелем этого разговора. Он не успел выйти из кабинета и видел, что Сергей с одной стороны, раздражен, а с другой, вполне доволен. Судьба Макса Уайтера новоявленного главу «DEX-company» не волновала. Более того, подобная развязка представлялась ему вполне закономерной — Казак сам нарвался. Слишком большой кусок заглотил, слишком широко, не по чину и талантам, разинул пасть. Вот и треснул по швам.
Во времена галактической славы Ржавого Волка Макс Уайтер был всего навсего мелким жуликом, прожорливой «чайкой», собиравшей объедки за более крупными хищниками. Он не раз пытался примкнуть к этим хищникам. Сначала к Волку, как самому авторитетному, а затем, когда получил отказ, к Балферу. Насколько Скуратов знал, этот второй так же его не жаловал, подозревая в излишней амбициозности, но кое-какие поручения все же доверял и даже числил в союзниках. В конце концов, Уайтер основал собственную «фирму», полулегальную: занялся перевозкой наемников по контракту с Министерством обороны. А под прикрытием этой якобы законной деятельности проворачивал дела менее почтенные. Не брезговал рэкетом, шантажом, похищениями и контрабандой. После «гибели» Ржавого Волка, пусть и мнимой, Уайтер поднялся по иерархической лестнице едва ли не на вершину. Соперничать с ним мог только Балфер. Но тот, оставшись без сильного партнера и его казны, как-то вдруг увял, лишился прежнего влияния и уподобился внезапно постаревшей кинозвезде. Имя еще помнят, даже роли второстепенные предлагают, но прежнего обожания и поклонения уже нет. Уже и автограф просят через раз. Балфер искал базу Альянса. Надеялся с помощью этой грандиозной находки вернуться на пиратский Олимп. И даже ее нашел, но как-то странно и нелепо погиб. Скуратов подробно этой смертью не занимался, но по некоторым сведениям в эту историю с базой была замешана все та же чудаковатая компания во главе с бывшим старшиной, некогда отдавшим приказ штурмовать Маяк. Та самая компания, что впоследствии украла двух киборгов и оказалась поблизости от места гибели, якобы случайной, Ржавого Волка. Кстати, эта же компания приложила руку и к разоблачению Уайтера. Совпадение?
Уайтер, предпочитавший, чтобы его называли Казак, ко времени своего ареста неплохо развернулся. Скуратов, по долгу службы отслеживавший прежних союзников, подельников, собутыльников и мимолетных знакомых Ржавого Волка, знал, что Казак ко всем своим многочисленным хобби добавил работорговлю. Впрочем, совершенно новым этот вид предпринимательства для него не был. Чем-то схожим Уайтер занимался и раньше, когда перевозил на «Черной звезде» клейменное мясо – наемников. Только наемники квалифицировались как товар узаконенный, с накладными и акцизами, а рабы, доставляемые на Медузу, уже как контрабанда. Это были похищенные с астероидов работяги или захваченные в плен пассажиры круизных лайнеров. Бизнес прибыльный, но опасный. С точки зрения Скуратова, дешевле и безопасней было бы нанимать бездомных бродяг. Этих неудачников на каждой планете хватает. А уж на перенаселенной Земле… Потерявшие семью, дом, надежду скитальцы будут только рады обрести какое-то подобие осмысленного существования. И будут трудиться за гроши. А то и за еду. Отправятся на плантации добровольно. И главное – их никто не будет искать. Все законно. Задумай Скуратов стать плантатором, он бы так и поступил. Или, на крайний случай, для более простых и тяжелых работ, скупил бы по бросовым ценам списанных киборгов. Еще меньше причин для конфликта с законом. Потому что конфликтов с законом всеми доступными средствами следует избегать. Конфликт, как и война, мера крайняя, нежелательная и очень затратная. Но Уайтер придерживался иных принципов. Он был патологически скуп, жесток и самолюбив. Зачем платить наемным рабочим, если космос полон потенциальных рабов? Ресурс поистине неисчерпаем. Люди заселили уже десятки планет, сотни астероидов, исчеркали Галактику своими трассами, утыкали станциями гашения. Захватывай любой корабль, и на плантациях дармовая рабочая рабочая сила. Огромные прибыли при ничтожных вложениях. К тому же, при захвате кораблей или станций есть вероятность разжиться и другими ценностями. Казак как-то угощал прилетевших к нему Анатолия и Валентина коньяком столетней выдрежки. Наливал и хвастал, что везли этот коньяк какому-то аристократу на Геральдику. Или, наоборот, с Геральдики. Точно неизвестно.
Опять Геральдика… Скуратов мысленно усмехнулся. А не был ли тот коньячок подарком от самой Корделии Трастамара? Потому что очень скоро после дегустации того коньяка на Медузу нагрянул сопровождаемый десантным крейсером полицейский патруль.
Анатолий не просто так с Казаком коньяк пил. В доле он состоял, участвовал в бизнесе по добыче кнаффов и реализации красного порошка – аналога виагры для богатых. Вложился в этот казачий бизнес тайно, не уведомляя брата. Взял со Скуратова слово, что тот пока его прикроет. Деньги нужны были, деньги. Та недвижимость на Вероне обошлась Анатолию в круглую шестизначную сумму. А Сергей сказал, что на погашение долгов не даст ни галакта. Потому что достаточно потратился на идиота-братца – нанял ему самых ловких адвокатов, в следственных комитет занес, экспертам, судьям. После освобождения из тюрьмы на работу пристроил. Куда уж больше? Родственный долг исполнен. Дальше брательник пусть крутиться сам. Не маленький. Вот братец и крутился… с Казаком. Все в лучших традициях – котрабанда и работорговля. И все бы ничего, если бы Анатолий не поставлял Казаку в таких количествах новеньких киборгов. Некоторые из киберкукол оформлялись как товарные образцы. Глава отдела маркетинга имел небольшой резерв, которым мог воспользоваться в рекламных целях. Но число полученных Казаком киборгов намного превосходило представительские расходы. И больше половины этих киборгов проходили по документам как списанные по причине критических повреждений при транспортировке. Это новенькие-то семерки! Скуратову докладывали о шалостях Анатолия. А тот в свою очередь докладывал Волкову-старшему. Тот принимал полученную информация к сведению, но мер никаких не принимал. Брат же! Ну да, связался с мутным типом. Ну продал ему киборгов в обход кассового аппарата. Ну бывает. Родная кровь, ничего не поделаешь. Как и в случае с Корделией, Скуратов предупреждал шефа о возможных последствиях, но тот только отмахивался. «DEX-company» штампует киборгов десятками тысяч. От нее не убудет.
А потом грянул гром – Казака взяли с поличным. И со всеми отягчающими. И контрабанда, и работорговля, и производство запрещенных афродизиаков, и приобретенные с нарушениями киборги. А еще — вот тут Скуратов не знал, плакать или смеяться – Казак оказался графоманом! Все свои «подвиги» он подробно излагал на бумаге! Да еще и приукрашивал! Будто заранее готовился к признательным показаниям и театрализованным выступлениям в суде. Вот же самовлюбленный идиот! Единственное, на что у этого выскочки хватило ума (а может быть, сработал инстинкт самосохранения), он ни разу не упомянул в своей «исповеди» Анатолия Волкова ни самого Ржавого Волка. Все достижения в набегах и сделках приписывал исключительно одному себе. Что ж, хотя бы в этом повезло. Но существовала угроза, что Казак все-таки дополнит свои письменные откровения на допросах. Анатолий это тоже понимал. Потому и примчался к брату, едва ли стало известно о событиях на Медузе.
Волков-старший невозмутимо выслушал брата. С нарочитой медлительностью извлек из антикварной шкатулки сигару, с церемонимальной торжественностью ее обезглавил, вдохнул аромат табачного листа и закурил. Потом произнес, будто задействовал нож гильотины побольше:
— Нет.
Анатолий заметал по кабинету.
— Он нас сдаст! Он нас всех сдаст! Я его знаю. Он – гнида. Сука продажная.
— Скажи мне, кто твой друг, — философски заметил Волков-старший.
— Он мне не друг!
— А какая разница? Бизнес – партнер. Это опасней друга. Гораздо больше про тебя знает.
— И про тебя! Он про всех знает. Он нас сдаст!
— Не сдаст, — спокойно парировал Ржавый Волк. – Он жить хочет. Знает, что если сдаст, тогда точно конец. А пока все на себя берет и один за всех отвечает, то мы ему поможем. Все по понятиям. Так что не суетись. Макс Уайтер – пацан мутный, но шкуру свою ценит.
Анатолий немного успокоился.
— И что делать?
Волков-старший почти минуту, закрыв глаза, наслаждался вкусом сигарного дыма. Потом, будто вспомнив некую досадную мелочь, изрек:
— Он нам нужен. Но не сейчас. Года через три. Пусть пока посидит. Подумает. Если окончательно не ссучится, вытащим.
Вероятно, так бы и поступили. По прошествии двух-трех лет, как и в случае с Анатолием, нашелся бы честолюбивый, ушлый адвокат, который добился бы пересмотра дела. Средств к этому достаточно, метод испытанный. Подкуп или запугивание свидетелей, исчезновение улик, отказ от показаний. А если и это не сработает, то всегда можно устроить побег. Тоже средство проверенное. Скуратов был уверен, что через какое-то время его службе поручат освобождение Казака. «Лаврентий» даже набросил в своем планшете примерный план действий. И возможно, привел бы его в действие, если бы не гибель владельца «DEX-company», а затем и падение самой корпорации. Тут уж не до спасения бывших подельников, самому бы уцелеть. И вот надо же – о Казаке позаботилась третья сторона! Некая третья сторона…
Казак сел за столик напротив Скуратова и со злобным торжеством на него уставился.
— Что, не ждал?
— Не ждал, — спокойно ответил бывший особист. – Ты же знаешь наши обстоятельства. Не до тебя было.
— Это вам потом не до меня стало, — огрызнулся Казак. – А когда меня взяли? Тоже не до меня было? Мой адвокат тебе каждый день звонил. И Толяну, крысе этой.
— Я был занят, — все так же невозмутимо ответил Скуратов. – А за Толяна я не отвечаю. С него и спрашивай.
— Лавруша, Толян без старшенького и не дернется. Думаешь, я не знаю, что это твой шеф меня на суде слил?
— Никто тебя не сливал, — устало ответил особист, — ты влетел, потому что жадный. Жадный и глупый. Зачем твои костоломы на Самородок сунулись? Там же компании по федеральному тендеру работали. Соображать надо.
— Это не мои люди. Мне уже готовенький товар привезли, — проскрипел Казак. – А что мне оставалось делать? Рудокопов этих в шлюз спустить? Я же их, можно сказать, спас. На работу определил, на довольствие взял. Вот и делай людям добро… Я помощи ждал. Долго ждал. Все надеялся, что верные друзья обо мне вспомнят.
— Вспомнили бы, но попозже…
Казак недоверчиво хмыкнул.
Обмениваясь завуалированными упреками бывший особист и бывший пират забыли о той самой таинственной третьей стороне, которая была представлена щуплым человечком в шляпе. Дождавшись паузы, этот человечек вмешался.
— Ну что ж, джентльмены, я рад, что сеанс идентификации состоялся. Теперь, надеюсь, мы можем поговорить о деле.
Скуратов, не глядя в сторону говорившего, обратился к Казаку:
— Ты его знаешь?
Казак пожал плечами.
— Посредник.
— А кто тебя с нар выдернул?
Казак сделал знак Клешне, указал на стакан Скуратова, и бармен поспешил к их столику с бутылкой виски. Когда и перед Уайтером засветился янтарным содержимым вызывающе чистый стакан, а Клешня отбыл к месту приписки, работорговец ответил:
— Не поверишь. Баба. Зовут Камилла. Больше ничего не знаю.
Скуратов поморщился. Снова женщина. Там, где появляется некая ХХ-особь, жди беды. Дурной знак – женщина на корабле.
— Что за баба?
— Джентльмены, — снова встрял третий, — могли бы и меня спросить.
Но Скуратов снова проигнорировал щуплого.
— Как ты сбежал?
— Я на Титане 10 сидел. Неплохо в общем устроился. Хата на двоих. Тихо, чинно. Работа непыльная. Заведовал библиотекой. Все-таки подогрев кое-что значит. Думал, конечно, как сорваться, если друзья дорогие не озаботятся. Уже кое-какие наметки были. У одного вертухая двоюроный брательник торчком оказался. А он скрывал. Вот я и подкатил. Так мол, и так, если не хочешь в собственную безопасность загреметь, обеспечишь мне связь. Подмазал, конечно. Деньги-то у меня были. Эта паскуда Рэтт меня ограбил, но до моих счетов не добрался. Вот же паскуда одноногая… Если найду…
— Не найдешь, — перебил его Скуратов, — сдох он.
— Правда?
— Нашли с оторванной башкой.
Казак отсалютовал своим стаканом и сделал глоток.
— Туда ему и дорога, паскуде. Вот я и говорю. Подкатил я к тому вертухаю. Весточку через него передал. Остались у меня свои людях в доках. Ну где корабль мой строился. Они скоро ответили. Типа, баба на них одна вышла. Зовут Камилла. А кто, откуда – никто не знает. Но с деньгами. Крутая. В общем, понадобился я ей зачем-то. Работа, говорят, есть. Ну мне-то какая разница? Мне с нар сорваться надо. А баба не баба. Не стучит. Я согласился. Пусть, говорю, вытаскивает. И вот пару дней спустя этот вертухай мне ампулу передал. Сказал, чтобы я выпил. Я выпил. Чуть не сдох. Волдырями покрылся. Кровавыми. Думал, сука, это вы, ты да Толян, избавиться от меня решили. Очнулся в больнице. Туда малява следующая пришла. Будто бы заразу у меня нашли. Редкую. И повезут в специализированный вирусный центр. Все честь по чести. Катер со знаком эпидемиологической опасности. Персонал в спецснаряжении. Загрузили меня в стеклянный ящик. Ну прям как киборга… – Казак хохотнул. – Я уже было поверил, что заразу подхватил! А когда взлетели, тут эта баба и нарисовалась. Шикарная блондинка. Но… стерва. Глаза змеиные. Вот этот, — Казак кивнул в сторону щуплого, — с ней был. Он не то адвокат, не то нотариус.
— И что она сказала, блондинка эта?
— Короче, зуб у нее на эту, которая вашу контору кинула.
— На Корделию Трастамара?
— Ага, на нее. Что за зуб, не сказала, но намекнула что преогромный такой, с флюсом.
— И чего хочет?
— Денег слупить. Лимонов двадцать. А то и двадцать пять. Взять в заложники ее киборга и потребовать выкуп. Слушай, Лаврушка, это что ж за кибер такой, если за него двадцать лимонов взять можно?
Скуратов перевел взгляд на щуплого.
— Насколько я понимаю, вы намеревались позаимствовать киборга в научных целях, а не превращать его в предмет купли-продажи.
— Интересы госпожи Камиллы несколько отличаются от наших, — ответил щуплый, — но в главном наши цели совпадают. Госпожа Камилла согласилась организовать изъятие киборга, а деньги она может получитьи от нас. Ту же сумму.
— А кто вы? – уже не в первый раз спросил Скуратов.
Он пытался разглядеть лицо собеседника, но безрезультатно. Да и неважно это. Тот, кто сидит с ними в «Кантине» мелкая сошка. Возможно, своих истинных хозяев он и не знает.
— Зовите меня Рудольф, — сказал щуплый.
Казак скрипуче рассмеялся.
— Рудольф… Непривычно как-то. Нам бы имя попроще, Шуруп, Гнус, Клешня или… Падла. А то Рудольф, Камилла…
— Вы не говорили, что вам не нравится мое имя, Макс. Помнится, вы даже им восхищались. Называли его поэтичным и таинственным.
Все трое мужчин едва не подскочили от неожиданности. К столу совершенно бесшумно приблизилась женщина в темном обтягивающем комбезе. Блондинка. Шикарная блондинка. Высокая, стройная. Лет тридцати. Лицо аристократически бледное. Взгляд холодный, пронизывающий. Рентгеновский. У Скуратова этот взгляд вызвал смутное беспокойство. Кого-то эта блондинка напоминала. Вот именно этим взглядом. Кого? Шуплый, назвавшийся Рудольфом, вскочил и галантно предложил даме место. Она небрежно кивнула в знак благодарности, села и оглядела Скуратова.
— Именно таким я вас и представляла, Валентин.
— Простите, но мое имя…
— Ах, да, да, — улыбнулась она, — по паспорту вы Арчибальд Невилл. Арчи.
Произнося имя, она слегка грассировала. Это звучало очень сексуально. Скуратов почувствовал давно забытое волнение. Она продолжала.
— Я буду называть вас Арчи. А вы называйте меня Камилла. – Улыбка исчезла. – Рудольф уже объяснил вам цель нашей встречи? У меня для вас есть работа.
— Да, объяснил. Вы хотите украсть у Корделии киборга.
Скуратову показалось, что при этом имени в глазах блондинки мелькнула темная искра ненависти.
— Я бы хотела все у нее украсть, — глухо произнесла Камилла, — но начнем с малого, с киборга. Тем более, что эта говорящая игрушка чем-то ей дорога.
— Чем же это она вам так насолила? – усмехнулся Скуратов. – Я-то понятно. Она скупила акции «DEX-company» и уничтожила корпорацию. По ее милости я лишился работы, стал беглым преступником. Вынужден скрываться, менять имена. Вот Уайтеру все равно кому служить. Господин, назвавшийся Рудольфом, темная лошадка, но подозреваю, что его работодателям киборг нужен для научных исследований, схожих с теми, которые проводил Гибульский. Это мне тоже понятно. А вот что делает в нашей компании такая красивая женщина?
— Красивая женщина всего лишь намеревается получить компенсацию.
Глаза собеседницы блеснули. И снова Скуратов почувствовал беспокойство. Да кого же она ему напоминает?
— Она у вас тоже украла киборга?
Блондинка помолчала, будто раздумывая, отвечать или нет, но затем все же ответила.
— Отца.
Скуратов и Казак в изумлении на нее уставились. Рудольф допивал свою «Кровавую Мэри». Похоже, что его это заявление не удивило.
— Да, отца, — продолжала блондинка, — а вместе с ним имя, наследство, будущее. Моя мать умерла в нищете, опозоренная. Мой брат стал наркоманом. Младшая сестра торгует на Аркадии нижним бельем. А я сижу в грязном баре с пиратами. Вместо того, чтобы открывать вальсом сезон в губернаторском доме на Геральдике.
Скуратов и Казак все еще ничего не понимали. Бывший начальник безопасности мучительно пытался вспомнить…
Блондинка зло усмехнулась, заметив его усилия.
— Что, похожа? Да, да, именно на нее, я тоже… Трастамара.
Крысы не поддаются дрессировке.
Но могут подчиняться, ожидая еды
или вашего беззащитного горла.
(«Трактат о тварях земных, водных и небесных»)
— Доброе утро, дорогой жених, — промурлыкала, кусая его левое ухо, леди Аниэла. Племянница её величества тсарицы Саврии.
Альк поморщился: на голове саднила затянувшаяся тонкой багровой коркой рана, затылок чесался от спёкшейся вокруг неё крови. Судя по самочувствию в теле, его всю ночь трясло, как мешок картошки, где-то в телеге, по пути в Брбржисщ.
— Вероятно, ты мне сейчас подробно расскажешь, почему оно для тебя такое доброе? — хмуро спросил саврянин.
Ему очень хотелось пить. А ещё, лечь нормально, или, хотя бы, встать, а не висеть окровавленными запястьями на ржавой цепи с браслетами, перекинутой через потолочную балку. И друзья ничего не узнают, полагая, что очередной побег — простая блажь глупого видуна! Вот ведь крысий хвост!
Везде, куда ни посмотри, был бардак: булыжники из стен лежали на полу, камешки поменьше украшали обломки стола и стульев, в углу какие-то чёрные лохмотья притаились крысой, в полукольце кладки очага не хватало трёх кирпичей, словно в щербатой улыбке бродяги — зубов. Даже каменная пыль неравномерно покрывала всё вокруг, истончаясь лишь там, где следы были свежими.
О, Саший! Ты издеваешься!!! Неужто, это опять тот же разрушенный замок? Хотя, нет. Видимо, другой. Надо потом посоветовать тсарице раздавать эти развалины в подарок каким-нибудь провинившимся казнокрадам или ворюгам. Им жадность не позволит видеть собственность в таком запустении, а тсарству — прибыль: негде заговоры устраивать и людей неволить. Но мысли мыслями, а ему предстояла ещё самая малость — надо просто выжить!
— Что-то ты мне совсем не рад, а, любимый! — насмехалась девица, — а ведь я уготовила тебе такую важную роль в истории Родины!
— И чем же я тебе так не угодил, а?
— Вот только представь: знатный благородный мальчишка, безответно влюблённый в тсаревну, единственный королевский наследник мужского пола, уезжает учиться на путника в Ринтар. Семь лет он терпит издевательства и международную агрессию. Но это не заставляет его озлобиться — нет! Он свято верит в честность своих учителей ринтарцев. Лучший выпускник Пристани — мальчишка не сомневается, что станет великим путником и изменит мир! И что любимая расплачется от радости у него на груди.
— Ага, а ты-то — верная невеста ждёшь меня дома. В это ты заставила поверить досужих сплетников? (Ох, и ошиблись же родители, обручив пятилетнего сына с кузиной, когда наследная тсаревна — маленькая девочка «Иссся» тяжело болела. Боялись, что не выживет. А теперь все расхлебывают!)…
— Но его предали! — как ни в чём ни бывало, продолжала саврянка, — в пристани на выпускном испытании превратили в крысу! Но наш герой не сдался. Всё просчитав, он сбегает. Удачно находит себе необученную девку — новую стихийную путницу, с которой экспериментирует и добивается небывалых результатов! Пристань негодует! Секреты и авторитет путников под угрозой! Лучший крысолов не справился. Райлез, (это имя она будто с шипением выплюнула на пыльные камни), с дядькой чуть не поубивали друг друга. Но наш Герой уничтожает влиятельного племянничка, договаривается с крысоловом и возвращается домой победителем! И только у тайной зазнобы завтра свадьба с тсаревичем-ринтарцем.
— Брось этот спектакль, Аниэла. Будто я не знаю, что Райлез променял тебя на обладание вонючей облезлой крысой, пусть с нею в придачу достался и я. Он богатенький, потенциальный и влиятельный — и, действительно, польстившийся на твои прелести, в отличие от меня. Чем не пара тебе? Да вот только, похитрее оказался. Ну, да всё равно, сдох, как плешивый крысюк — прямо в норе!
— Мы говорим о тебе!
— Так что же ты не упоминаешь других моих подвигов? Ну, прекращение войны, например? А?
— Это временно. Теперь ты встанешь во главе сражения. Ты убьёшь тсарицу и Исенару. Люди поверят, и твоя ревнивая «месть» покажется логичной.
— С какой стати мне это делать?!
— Иначе я закопаю всех, кто тебе дорог. И сестру, и маму — прежде всего. С отцом чуть сложнее — он уже давно мне мешает, но четыре покушения пережил. Мои люди пробрались прямо в твой дом. Те, от кого ты даже никогда не ждал удара в спину — уже готовятся пустить женщинам рода Хаскилей кровь. Во всех смыслах, дорогой.
— Чего ты хочеш-шь? — прошипел, скривившись, как от пощечины, Альк.
— Я могла бы сказать, что хочу съесть целого быка, и отплатить тебе за него потом и, собственно, кровью, — саврянка в подтверждение своих слов впилась в его шею, не то целуя, не то кусая, оставляя яркий жгучий след, — Но тебя сначала надо привести в приличный вид, да и не к спеху пока. Мы с тобой приглашены на свадьбу тсаревны Исенары и тсаря Шареса. Я хочу, чтобы ты сопровождал меня, и был послушным мальчиком.
Глаза саврянки имели безумное выражение, лицо застыло какой-то мечтательной мёртвой маской — она уже во всю наслаждалась будущей победой.
Кто позволил безумной девке возглавить озлобленную толпу?! Хотя… Альк очень сомневался, что она действительно является лидером заговорщиков.
Когда вошёл, запинаясь о мелкие острые камушки, щуплый усатый работник тайной службы Венцбурга, всё стало куда более понятно.
— Ну, как тут наш будущий король? Уже осознает всю тяжесть властительного бремени? Нравится тебе дорожка, крысий выродок?
— Всё неплохо, благодарю. Только рожи ваши немного бесят — пойдите, убейтесь, что ли, по моему приказанию, — ухмыльнулся Хаскиль. — О! Подскажите, господин Хрольвец? Правильно ли я вспомнил, что именно ваша жена восемнадцать лет назад спрыгнула из окна башни, увидев приближение ринтарских войск? Может, я что-то путаю, но они ведь даже не напали — мимо пробегали, не правда ли? Обидно, да? А потом у нас купцы стали пропадать… Ринтарские. Случайно. Да и путник при замке не оставил вас равнодушным — не предупредил. То-то вы их не любите.
В «комнате» на одного обезумевшего стало больше. Бить пленника не стали — зачем шкуру перед балом портить? Но усатый кричал, грозил, брызгал слюной от злости:
— Я их всех убью! Они у меня хвост крысий жрать будут! Сашиево отродье! Гнильё выгребной ямы! Они у меня попомнят кровавый рассвет Саврии! Если кто жив останется! Ухмыляйся, ухмыляйся! Не переживай, ты нам нужен будешь до первого наследничка. После смерти глупой слабой тсарицы и её влюбленной доченьки! Ваш ребенок будет полноправным наследником — гражданской войны мы избежим. Я с тобой и с твоей крысиной семьёй разделаюсь ещё! Надо только подождать.
Заговорщики вышли, гневно хлопнув покосившейся дверью. А белокосый стал искать свою жизненно важную горошинку: нужно срочно вычислить, кто из давних слуг замешан и поддался на искушение. Один к сотне, что Альк сможет догадаться, а на балу — передать нужную информацию кому-нибудь, прежде, чем его убьют… Свои же. Но невозможного почти не бывает для упорных! Хорошо хоть Рыска под защитой деда! Надеюсь, он не потащит её на свадьбу! Пусть девочка думает обо мне всё, что угодно, но, по крайней мере, будет жива. Вот как иногда везёт королевскому племяннику… Даже воды не дали.
Но войска мои лихие
Так готовились к войне,
Что восставшую стихию
Не сдержать, пожалуй, мне!
Гордый стяг упруго бьётся
Над армадой хладной стали.
А меня за полководца,
Несомненно, посчитали — вот беда!
(Йовин. Текст песни «Весна III»)
***
Замок Хаскилей был серебристо-серого цвета. Высокая крепостная стена, с одной стороны примыкавшая к скале, внешне неприступная, с бойницами и зубцами, могла сразу отпугнуть вражеское войско ещё до начала осады. Круглый донжон посередине, ещё три действующих башни на стыке крепостных стен, несколько конических крыш с красными флажками наверху. Строение своей строгостью и выверенностью линий очаровывало и завораживало.
Дед почти не смотрел на дорогу, отлично выучив её за столько лет. В его руках была небольшая книжица, название которой он прятал, будто невзначай. Было видно, что чтение полностью завладело его вниманием.
Жар с Рутой активно обсуждали, можно ли проникнуть в замок, с помощью одной Жаровой изобретательности, и, сможет ли ворюга незаметно вынести хоть булавочку мимо тсецов. Друг, рассматривая приближающийся замок, признался, что он намного неприступнее, чем строение господина Шарака Полтора Клинка.
Рыска же, впервые поняла, что Альк является не просто «знатным господином», а среди знати тоже один их первых. В груди кольнуло каким-то нехорошим предчувствием по этому поводу.
Девушка уже устала доказывать себе, насколько они не пара. В конце концов, нужно просто верить его словам. Она Альку нужна. Многие красавицы в веске выходили замуж за неказистых батраков, потому, что имеющая красоту весчанка, понимала: не лицо делает человека, а доброе сердце. Богатые тоже не всегда женятся, приумножая капитал, Жар рассказывал, что однажды не стал грабить зажиточного купца, опознав в его жене бывшую беднячку-побродяжку. Может, Альку совсем не нравятся такие же язвительные представительницы знати, а подруга всё-таки не раз ему жизнь спасала — есть за что хотя бы уважать…
Ворота открылись в десятке локтей от коровьих морд — стража опознала вернувшегося главу рода по затылку, выглядывающему из книги и иногда подрагивающему от смешков.
Ох, не так Рыска представляла себе въезд в этот замок! Алька рядом не было! Кроме слуг никто их не встречал. Вместо радушных объятий — сразу проводили в отдельные комнаты и дали помыться, отдохнуть с дороги и приготовиться к ужину.
В бежевом просторном зале, рассчитанном на сотню человек, сейчас был накрыт лишь небольшой кусочек стола: хозяева обычно обедали в уютной маленькой столовой, но для гостей решили сделать исключение.
В углу, под огромным фамильным портретом кого-то очень грозного на красном фоне, разговаривали дед и уже знакомый Рыске мужчина. Как жаль, что отец Алька смог бы опознать её только по чёрным косицам, свисающим с сыновьей спины… Так «прилично» они удалялись от зовущего их родственника по главному парадному выходу из королевского дворца. Вспомнить стыдно и обидно! А, если учесть, что у неё теперь статус невесты… Можно под пол провалиться — там как раз для таких непутевых пара подземелий есть! Может и колодец — утопиться.
Густав Хаскиль первым увидел гостью. И пошёл навстречу, разведя руки, как принято в веске — для объятий. Жар с Рутой уже сидели за столом и корпели над букварём. Ворюга убеждал мучительницу, что буква им написана правильная, просто зашифрована, чтоб никто не догадался. Друзьям не надо было маскировать слёзы и щепка за щепкой охлаждать красные глаза водой — а весчанке надо, потому, как ей все-таки дали положенные сто златов — да ещё каким образом! Она как раз нашла их в своей сумке — это дедушка всё-таки выдал часть наследства, да как затейливо!
Рыска безропотно дала себя обнять, пробормотав сбивчивые приветствия на саврянском.
— Это точно она? — удивлённо повернулся к деду Густав, — ты же говорил ринтарка.
— Это местные грибочки, сын. Ринтарцев накормить — если хвост не отбросят, то побелеют. — Грустно улыбнулся дед. Рыска тоже вымученно улыбнулась. Её неплохо приняли. И говорили на её родном языке.
— Очень рад с вами познакомиться, госпожа Рыска. Я невыразимо благодарен вам за спасение моего сына и за неоценимую помощь стране! Вы — удивительная и очень скромная девушка! Я очень рад приветствовать вас практически уже новым членом нашей семьи.
— Спасибо, — пробормотала Рыска. Ей очень сложно давались вежливые высокопарные разговоры. — Вам и вашим друзьям от её тсарского величества переданы приглашения на свадьбу тсаревны Исенары и тсаря Шареса. Я позволил себе вольность — побеспокоиться о вашем праздничном наряде. Хотя… Не могу не предупредить, что сия поездка очень опасна для вашей жизни. — Сказал Густав Хаскиль.
Рыску ощутимо кольнуло. Да, действительно, опасно. Так опасно, что дар заранее предупреждает, но это значит, что она обязательно увидит там Алька!
— Я рискну, господин Хаскиль, — поспешно сказала она.
В этот момент, как раз, зашли две женщины в красивых светлых платьях, простых по покрою, но не по ткани — шёлк с серебром. Неглубокое декольте, серебряная же вышитая тесьма по подолу и рукавам, высокие прически. Мать и дочь были прекрасны и очень похожи. Их сопровождала старая пухлая горничная, непрерывно шамкающая чем-то. Рыске она очень не понравилась — уж больно выбивалась из общей упорядоченной картины.
Будущие родственницы по очереди обняли Рыску. Лесса очень расстроилась, что не может увидеть сына, хотя уже наслышана, что он в городе. Ни Бовар, ни друзья не рассказали всей ужасной правды, поэтому она беспокоилась не так сильно, как могла бы. Люцина тоже переживала. Рыска поняла, что Альк — очень нежный сын и брат. Просто в чужой стране и в тяжёлых обстоятельствах он бывал так груб с чужими. Дома же его вспоминали совсем другим. Альк, наверняка, любит их больше жизни. Рыска вспомнила, как саврянин кинулся её саму спасать в проклятые пещеры Длани Сашия, рискуя собой. Да, её он тоже любит. Хоть в этот раз поберег бы себя…
Она ждала этой полуночи, чтобы прикоснуться к нему, дать своим ладоням исцеление. Она помнила шелковистую лёгкость его волос и начала с того, что откинула тёмную волнистую прядь, которая скрывала лоб и размывала строгую, с изломом, линию бровей.
Огненный пленник в пузатой колбе давал достаточно света, чтобы она убедилась в правоте своих изысканий и вожделений. Она видела его лицо совсем близко, открытым, в игре теней, которые не скрывали очертаний, а скорее высвечивали. У него прекрасный, высокий лоб, а взгляд проникновенный, ищущий.
Он бесспорно очень умён, обладает талантами, которые ещё не раскрыты и дремлют, как бутоны в цветочной завязи. У него ясные, почти всеведающие глаза. Такие глаза бывают у поэтов, проклятых или отмеченных великой милостью свыше, способных узреть небеса и саму адову бездну. Он ещё слишком молод, чтобы понимать это, ибо прожил на этом свете недолго и больше думал о хлебе насущном, чем о врожденном даре.
Но она, принцесса крови, поможет ему. Она послана ему самой судьбой, чтобы увести его из этой обители лохмотьев и медных денег в сияющую даль.
Клотильда медленно провела рукой по его лицу, чувствуя, как взметнувшиеся и тут же опавшие ресницы щекочут ладонь. Эта едва уловимая щекотка покатилась по её руке и мгновенно размножилась, усилилась во всем теле. Краешком сознания она отметила, какой чарующий контраст создает её белая рука и черная шелковистая прядь, вновь скатившаяся ему на лоб. Две крайности, две несовместимые антитезы, которые враждуют и стремятся к единству.
Его кожа кажется смуглее и насыщенней в свете крошечного фонаря. В этом золотистом, матовом блеске столько тепла, столько бархатистой нежности…
Подушечкой большого пальца герцогиня провела по его нижней губе, чуть дрогнувшей. От волнения губы сухие. Они подобны цветку, который выставили на солнечный подоконник и забыли полить. И зубы он сжимает так сильно, что под кожей щеки происходит движение. Почему же он так взволнован?
До сих пор не попытался к ней прикоснуться. Стоит, не шевелясь. Слышно только короткое, уже учащённое дыхание.
Неужели его смущает титул? Или он так неопытен, что боится совершить промах?
Скорее всего второе. Ему ещё не приходилось иметь дело с такой высокородной дамой, и он не хочет обнаружить свое невежество, показаться неумелым. Бедный мальчик, как же он трогательно мил в своей детской робости.
Чтобы его ободрить, она касалась его уже обеими руками, повторяя левой рукой уже пройденный путь. Отбросить прядь с виска, провести ладонью по гладкой, отвердевшей скуле, обвести контур губ. Под подбородком судорожно бьётся жилка, кровь ударяет ей в пальцы с паническим упорством. Так же порывисто нервически, будто в раскаленной докрасна клетке, прыгает его сердце.
Герцогиня, уже не сдерживаясь, улыбалась. Опустив руки ему на плечи, она подалась вперед, чтобы щекой прижаться к его волосам, а губами – к уху.
— Не надо бояться. Я сестра короля, но я и женщина. Я всего лишь женщина. И я хочу тебя. Тебе только нужно меня слушаться, идти за моим желанием, и всё будет хорошо. Если будешь нежным и ласковым, я тебя вознагражу.
Он не ответил. Только по горлу вновь прокатился ком. И дыхание чуть сбилось.
Но герцогиня и не ждала ответа. Ей не нужны его признания и клятвы. Ей нужна его жизнь, его присутствие. Она ощущала почти лихорадочный жар его тела, и знала, что это тело полностью в её власти.
Но спешить некуда, целая ночь впереди. Истинное блаженство содержится в этом замедленном танце, в игре ощущений. Подлинный знаток пьёт вино маленькими глотками, а не осушает залпом.
Она изучала свою прекрасную добычу размеренно, со вкусом. Она хотела пережить те мимолетные ощущения и те неясные токи, что возникали в её пальцах, когда она впервые коснулась его. На нём не было куртки, только сорочка из потёртого, но безупречно чистого, кое-где аккуратно заштопанного полотна, грубого и, как ей показалось, враждебного. Вероятно, он пришёл сюда прямо с супружеского ложа, и поэтому полуодет.
Подозрение кольнуло ревностью, но и обострило чувства, как римский кориандр обостряет вкус. Эту сорочку штопала его жена, эта бесцветная, измождённая особа с огромным животом.
Какая, собственно, разница, если кожа под этим полотном будто пылающий шёлк. Она уже не препятствовала своей потребности познавать его и наслаждаться.
Бесцеремонно задрав эту сорочку, она провела ладонями от его ключиц до живота, провела медленно, исследуя каждую неровность, вновь дивясь этой кипящей под кожей молодости, незамутнённой излишествами и пороком. Она изучала и исследовала. Удовлетворенно ловила пробегающую дрожь.
Его дыхание становилось глубже и тяжелее. Он каким-то упрямым и угрожающим манером склонил голову, напоминая молодого быка, который готов ударить обидчика.
— Сними рубашку, — чуть задыхаясь, потребовала она.
Ей самой уже не хватало дыхания. Она слышала свою кровь, гудящую, вернувшую прежний багрово алый оттенок, бывший у неё при рождении, но утраченный со времени наступления чувственной смерти. Её кровь вновь стала густой и горячей. Она испытывала желание, но это было другое желание, многомерное и многослойное. То, что ей удавалось испытывать прежде, было тусклым костерком.
То, что она испытывала сейчас, можно было сравнить с пожаром, поглощавшим всё на своем пути. В нём погибал разум, искрились и плавились мысли, а чувства расширялись и готовы были взорваться, будто петарды, и вспыхнул этот пожар одновременно в нескольких местах — на затвердевших сосках, в животе, меж повлажневших лопаток — и оттуда стал расползаться по всему телу.
Вот она — та самая сладострастная мука.
Герцогиня в неё не верила, полагала за выдумку поэтов и обольстителей, которые сулят своим жертвам утоление сладкой муки. Но эта мука существовала.
Он подчинился её приказу и потянул рубашку через голову. Она сама в нетерпении дёрнула за рукав и отбросила ткань в сторону.
На миг его тело показалось ей ослепительным, как открывшаяся во тьме драгоценность. Теперь она могла погрузиться в свои ощущения, уподобиться хищнику, нагнавшему свою жертву и вонзившего в неё свои зубы.
Его губы горячие, но всё ещё сухие. Она сделала над собой усилие, чтобы замедлиться, затянуть миг слияния, изведать их почти мальчишескую неловкость. Его губы чуть приоткрылись, но он не отвечал так, как ей бы хотелось, возможно, из той же неловкости.
Но ей было всё равно. Её рука скользнула вниз по его обнажённой спине. Чуть согнув ногу, она протиснула своё колено между его ног и стала медленно водить по внутренней стороне его бедра, чтобы усилить возбуждение и вывести его из этой одеревенелой нерешительности.
Он желал её точно так же, как и она его, но почему-то всё ещё медлил. А должен был уже действовать, стиснуть её, опрокинуть, покрыть жадными поцелуями.
Впрочем, она приказала ему быть послушным и следовать за её желанием. Она вновь страстно провела руками по его телу. Ей попался под ладонь шнурок его пояса. А её колено терлось о грубый шов на плотном сукне.
— Сними это тоже, — чуть слышно проговорила она, проталкивая свои пальцы между тканью и натянувшейся повлажневшей кожей на животе.
Опираясь на стол, притянула его ближе. Ему уже ничего не оставалось, как обхватить её и, легко приподняв, усадить её на край того самого громоздкого стола, где он провел столько учёных изысканий.
Её длинная белая стройная нога, вынырнув из шелковых складок, обратилась в огромный крюк, зацепив свою добычу. Полузакрыв глаза, она уже падала, падала в бездну, не замечая ни холодной, болью упершийся в спину столешницы, ни странного скрипучего звука, донесшегося откуда-то издалека.
Где-то в глубине сводчатого скриптория открыли дверь. Но она не успела предположить, что это за дверь. И кто её открыл. Потому что в следующий ужасный миг она как будто выскочила из собственного тела, а мир обратился в крик.
Ей казалось, что под ногами лёд. Безупречно гладкий, сверкающий, без единой щербинки. И поверхность этого льда не простирается к горизонту в привычной плоскости, а изгибается и вращается. И стоит ей на мгновение обрести равновесие, утвердиться, как эта плоскость под ногами меняет угол и влечёт в сторону противоположную от намеченной и спасительной, а то и успевает сменить несколько направлений, будто затеяв игру.
Она помнила это скользящее чувство беспомощности, когда земная твердь, безупречная основа, уходит из-под ног, обрекая на унизительный поклон или прыжок.
Ещё в детстве, в парке Фонтенбло, она поскользнулась на одной из тропинок. Под свежевыпавшим снегом таился лёд. Ей только исполнилось десять, но она уже держала спину с королевским достоинством и переставляла негнущиеся ноги мелко и величаво. За ней следовали фрейлины, которым надлежало сопровождать этот раззолоченный маленький флагман высокомерия, поддерживая пока невидимый шлейф из пурпура и горностая.
А сама Клотильда мысленно репетировала свое торжественное шествие по мрачным чертогам Эскуриала или, при менее удачном раскладе, по анфиладам Виндзорского замка.
Она рождена быть королевой, и детство, в котором она досадливо пребывала — недостаточно уважительный предлог для неровного шага.
Но природа ничего не знала о её планах и праве по рождению. За ночь дорожки подморозило, а под утро выпал лёгкий снежок, который скрыл обрезок голубоватого льда. Она ступила в эту западню, стремясь первой нарушить чистую снежную неровность, и нога её, горделиво занесённая, в полном осознании, вдруг поехала в сторону. И вторая нога совершила странный поворот.
Её как будто подбросили, дернули за ниточку и бесцеремонно подвесили. Она ощутила стыд и беспомощность, ослепительную детскую ярость и обиду.
Чтобы удержать равновесие, ей пришлось нелепо взмахнуть руками и совершать чудовищные танцевальные па. Она то заваливалась назад, то, быстро перебирая ногами, наклонялась вперёд, то ловила растопыренными пальцами ускользающий воздух, то сгибала колени, то вращалась. И всё это на глазах у молчаливо ухмыляющихся придворных. Её, конечно, вовремя подхватили, поддержали, стряхнули налипший снег, но она не простила им их свидетельства. Она знала, что в глубине души, под лживой гримасой участия, скрывается торжество плебея, восторг раба.
Очень скоро Клотильда избавилась от своей свиты, добившись от матери определённых гарантий. Мария Медичи пообещала всем бывшим фрейлинам немилость и даже изгнание.
В свите юной принцессы появились новые фрейлины, но это не избавило саму принцессу от мучительных воспоминаний. Она хорошо помнила то чувство подвешенной, неуправляемой беспомощности, когда сама земля, безропотный союзник, уходит из-под ног.
Это воспоминание было не в памяти, не в разуме, не в образах и словах, а в самом теле, в его трепете и неловкости.
Её снова будто вздернули в воздух на невидимой нити, и она неуклюже болтается, перебирая руками и ногами, не находя опоры. Вновь ей приходится балансировать на ускользающей поверхности, хватая пальцами воздух и совершая нелепые телодвижения, чтобы удержать равновесие.
На самом деле никакого льда под ногами не было и каменный пол не уходил неровным каскадом вниз. Она всего лишь осталась одна.
Правда, положение, в котором её застала Дельфина, было довольно нелепым: она сидела на краю огромного стола с задранным до бёдер подолом. Но её это мало трогало.
Она давно научилась сохранять величие и достоинство в самые нелицеприятные моменты. Ранящий посыл состоял в другом. Он, её избранник, отрёкся от нее, не раздумывая, не помедлив.
В женщине, которая кричала, герцогиня узнала его жену, этот бледнокожий пузырь с тонкими ножками, эту разросшуюся опухоль семейного долга, которая тянула его на дно. Едва лишь это чудовище подало голос, как он немедленно бросился на этот зов, и оставил её, ту, что одним мановением руки могла бы изменить его жизнь, в холодной темноте.
Вот он, скрытый под неприглядной тряпицей, ледяной капкан.
Когда Дельфина вошла, герцогиня, ничем не выдавая свой гнев и досаду, соскочила со стола и одернула ночное платье.
— Пойдём отсюда, — быстро сказала она.
Ей необходимо было остаться одной и подумать. Несмотря на стремительность и твердость шага, ноги у неё подгибались. Она всё ещё чувствовала, как одна её ступня едет вперёд, а вторая выворачивается, поднимаясь на ребро.
Она всё ещё не находила опоры. Все нити были у неё в руках, она управляла, рассчитывала, отдавала приказы, но внезапно руки её оказались пусты. Она поскользнулась.
Всего не предусмотришь. Есть явления и процессы, неподвластные даже им, с багряницей пурпура в крови. Они ближе к небу, они избраны, но и они люди.
Всё-таки люди. И как все люди, они уязвимы. Королевским указом не отменишь наступление холодов и не упразднишь старость. И горе тому правителю, кто не принимает смерть в расчёт. Такой правитель становится рабом собственных заблуждений и слепой веры, он гибнет по вине излишней самоуверенности, подобно Цезарю в мартовские иды, или обезумевшему от песнопений Нерону, возомнившего себя богом.
Великого Александра сгубило пьянство. Филиппа Красивого, прозванного Железным, хватил удар. Сулла страдал от нестерпимого зуда. Да и её собственный отец стал жертвой почечных колик.
Судьба предостерегает порфироносцев. Подает им знак. И только тот, кто достаточно умён, усвоит урок.
Ей не раз приходилось сталкиваться с непреодолимыми обстоятельствами, тогда она отступала, выжидала, учитывала свой промах и начинала сначала. Боль раненого самолюбия была нестерпима, но она училась её преодолевать.
Если отделить эту боль, вообразить её отдельным, суверенным существом и наблюдать со стороны, то излечение наступит быстро, ибо разум признаёт собственную и телесную целостность, выстраивает целый бастион из доводов и аргументов, постепенно обесценивая степень и насыщенность боли.
В такие минуты, в полном уединении, она взирала на сложившийся этюд издалека, полностью отстранившись, сведя на «нет» собственную вовлечённость, и оценивала ущерб с беспристрастием стряпчего, который занят описью имущества разорившегося барона.
Найти подходящий терминал оказалось куда сложнее, чем удрать от бдительного взора Джи Джи. У самого входа, на улице, был один, но он не годился точно. Во-первых, открытое место, со всех сторон издалека видать, никакого тебе привата, Тони же для успешной работы необходима спокойная обстановка, это Рик усвоил хорошо. А какое спокойствие там, где любой взрослый может подойти и поинтересоваться — и чем это вы тут, собственно, занимаетесь? И ответить вразумительно будет ой как сложно, особенно если взрослый этот окажется хотя бы на треть таким же бдительным, как Джи Джи или старушка-служительница из второго зала.
Терминал в первом зале не подходил по той же самой причине. К тому же Тони говорил, что они все внешние и вряд ли имеют доступ к закрытому внутреннему архиву музея. Пришлось искать туалет, даже у дежурной поинтересоваться — тоже чтобы запомнила. Рик при этом весьма убедительно пританцовывал и гримасничал, стараясь разжалобить и поторопить, не дать разболтаться на полчаса.
Терминал в туалете был. И определенная укромность тоже присутствовала, камер можно было не опасаться, следилка в таком месте противоречит правам личности. Только вот выхода во внутреннюю сеть музея терминал этот тоже не имел, как Тони и предсказывал, только внешние операции, ну и баланс проверить.
Баланс у охранницы оказался так себе, не на нуле, но очень близко, не пошикуешь. Наверняка она основные деньги не на рабочей насквозь прочипованной карточке хранила, многие так делают, оставляя квишки лишь для опознавания и премиальных. Это давало надежду на дополнительное время до поднятия тревоги обнаружившей пропажу владелицей — набитую деньгами карточку она наверняка бы сразу полезла блокировать, так, на всякий пожарный, а пустую предпочтёт сначала поискать самостоятельно, чтобы начальство лишний раз не алармить. Вдруг просто где обронила?
Правда, на карточке были премиальные — десять то ли дней, то ли недель полного пансиона в релакс-центре «Плаза» с возможностью как свободной, так и персональной контрактизации. Свободная предполагает почасовую смену партнеров, нехило живут бедные охранницы исторического музея! Среди карьерных работяг и рядового состава именно такие вот контракты и обладают наивысшей котировкой привлекательности, но Рик лишь презрительно сморщил нос. И не потому даже, что был из чилдергрантов, премиальных детей то есть, просто его мама имела безлимитный персональный контракт и восемь раз награждалась сроками от трех месяцев до полутора лет (Ха! Что там ваши жалкие десять пусть даже и недель!).
Мама смертельно оскорбилась бы, посмей ей кто предложить контракт-фри.
Мама заснула навек вот уже более девяти лет назад, но Рик отлично её помнил. И уважал куда больше, чем какую-то лохушку-охранницу, неспособную уследить за собственной квишкой.
Нет, пожалуй, насчет ранней блокировки карты беспокоиться не стоило — премиальные настроены на генокод, ими никто посторонний воспользоваться не сможет. Разве что через внешнюю мембрану пройдет — и зависнет в Куббсвилле с неактивированной визой. Пансиона ему не обломится, получится как по самой дешевой экскурсионной дэмке, только «на посмотреть», порода не стоит разработки. Проще экскурсионку купить, они даже Рику по карману, если бы кассовый валидатор как-то обойти удалось. И охранница наверняка это знает — это все знают! А значит, волноваться не станет. Да и выбора все равно нет, некогда искать другую карточку. Впрочем, если бы и было время и нашли бы даже подходящую, и стащить сумели — не факт, что она окажется совсем пустой. Придется рискнуть. По кислой морде Тони видно, что вот он-то как раз бы лучше и поискал. Но Тони всегда такой. Паникер и перестраховщик.
Пока он возился с карточкой у терминала, проверяя баланс и пытаясь нащупать связь с местным архивом, Рик прошел по кабинкам и в двух отметился, спустил воду, использовал две порции бумаги, а потом и антисептика. Конечно же, на двух разных раковинах. Может, и излишняя мера предосторожности, однако сил и времени отнимает немного, так чего бы не обезопаситься? Камер, конечно, тут нет и быть не может по определению, но счетчики воды и прочих ресурсов наверняка стоят. Вот и пусть считают себе и в архивы потребленного заносят.
Вероятность, что кто-то будет проверять записи регистратора, ничтожно мала, но все же не равна нулю. Да и для Тони так спокойнее.
Если честно, то Рик даже гордился обстоятельностью и осторожностью своего младшего сопрайдника. Втайне, конечно. Потому что он-то отлично понимал, что это вовсе не трусость — ха! Да Тони поотважнее многих и многих будет! Просто он другой, хотя и тоже из премиальных, но ему повезло, надолго повезло, он и в интернат-то лишь два года как попал, домашний совсем, Рик понимал и это. А вот другие могут и не понять.
Да что там — точно не поймут. Они не видят разницы между домашним и слабым.
Рик, которому тоже везло довольно долго, в свое время дорого заплатил за то, чтобы доказать им разницу, и после отбивался яростно, но отстоял право не входить ни в чей прайд. Он и себе подопечных брать не хотел. Но пришлось. Иначе Тони по-первости совсем заклевали бы, он тогда и драться-то не умел. На том и сошлись.
Не подружились, нет — дружить в интернате было не принято, принято брать под покровительство за хабар или другую какую полезность, или, если уж совсем по-куббиноидски, «включать в прайд». Семей в человеческом понимании у аборигенов не было, прайды служили неким аналогом.
Дверь в подсобные помещения располагалась слева от той, что вела в туалеты. Собственно, как Рик и предполагал — стандартная планировка всех административных многофункциональных модулей, для музея исключения не сделали. Надпись крупными буквами: «Только для сотрудников!» и магнитный замок для неграмотных. Замок, разумеется, был заперт.
Карточка вошла в щель валидатора, как родная. Впрочем, почему как? Она родная и есть. Замок щелкнул, открываясь. Никаких тебе дополнительных кодов и паролей, входи, кто хочет, бери, что хочешь. Беспечный они народ, эти музейщики! Хотя с другой стороны — что у них воровать?
Пока Рик возился, вынимая карточку и прикрывая дверь, как было, Тони каменнозмейкой скользнул внутрь. Пришлось нагонять, стукнув слегка по затылку, чтобы не зарывался.
Маленький коридорчик был пуст, бордовый псевдомох дорожки отлично скрадывал шаги. Стены глухие, если не считать дверей — подсобные помещения расположены внутри модуля, а устраивать для сотрудников голо-окна местные начальники посчитали излишеством.
Впереди поворот, до него — четыре двери, по две на обеих стенах, через неравные промежутки. Рик поочередно замирал у каждой, прислушиваясь, потом проверял замок. Как и следовало по закону Мэрфи-Дамбовской (в просторечье — закона подлости), квишка подошла лишь к последней, второй справа.
За дверью оказалась караулка внутренней службы безопасности, к счастью, пустая. Две верхние койки убраны в стену, нижняя разложена, но застелена несколькими одеялами и используется, похоже, в качестве дивана. Стойка-картотека со стопкой магнитных ключей, стол, кофемашина, стереопанель в углу, мониторы слежения. На столе — чашка с кофе, над ней поднимается парок. Им пока везет, в караулке вполне мог кто-то и оказаться. Как и в коридоре. Да что там мог — наверняка и был, буквально минуту назад, вон кофе даже остыть не успела.
Но на большее везения не хватает — никаких тебе завлекательных табличек с надписью: «Архив» или доски почета «Лучшие отцы-производители». И никаких коммов, кроме сб-шных, в которые соваться — себе дороже. Да и неостывшая кофе на столе намекает, что караулка обитаема, покинули ее недавно и в любой момент могут вернуться. Как ни жалко, приходится уходить, аккуратно заперев за собою дверь.
После поворота коридор разветвляется на два коротких отрезка, оба нетупиковые. Оба пока пусты, но слева слышны приближающиеся голоса, а потому Рик сразу решительно поворачивает направо. Можно не рисковать и пробежаться до следующего поворота, переждать за ним. А можно рискнуть и проверить двери.
Их две. Карточка срабатывает на первой же.
За дверью полная темнота, фальшь-окон во внутренних помещениях музея, похоже, не предусмотрено вообще. Но выбирать не приходится. Рик ныряет в задверную темноту и едва успевает затащить туда же замешкавшегося на пороге Тони. От двери через комнату тянется нитевидная полоска света, побоялся захлопнуть, чтобы не услышали, просто прикрыл осторожно.
Замерев у стены и затаив дыхание, Рик слушает разговор идущих мимо техничек. Младший сын одной подает надежды, может, и до гранта дослужится, тьфу-тьфу-тьфу, да я не глазливая… У второй все трое обалдуи и балбесы, шахты по ним давно уже плачут, инспектор на днях приходил, опрашивал, старшего вот-вот точно отбракуют. На Кейсель? А куда же… А не надо было рожать от шахтера, все ведь знают, что у них гены порченные. Молодая была, глупая, а теперь вот кусай себя за ухо.
Прошли, не заметив неплотно прикрытой двери. Остановились у соседней. Похоже, за нею подсобка с рабочим инвентарем, повозились, что-то выволакивая, хлопнули дверью и дальше пошли молча, сопровождаемые низкочастотным подвыванием плохо настроенного универсального мойщика.
Рик захлопнул дверь — теперь уже можно не бояться, не услышат! — и зашарил по стене рукой в поисках выключателя.
— Свет! — сказал Тони негромко.
Рик хотел было фыркнуть в том смысле, что Тони бы еще мыслеуправление попробовал, это же не элит-номера для туристов, и что кто же будет заморачиваться современным голосовым интерфейсом для административных помещений какого-то там музея, но тут свет действительно зажегся, и пришлось свести фырканье к независимому покашливанию. И поделом. Стоило бы помнить, что Тони никогда не высказывает необоснованных предположений. Потому-то он и первый кандидат на стипендию, а Рик еле-еле в четвертом десятке удержался. Так что неправа техничка — не все чигранты такие уж гении. В интернате вон больше половины премиальных, а гениев что-то не особо наблюдается. Ну, кроме Тони, конечно.
А кабинетик ничего так, хотя и без окон. Панели под дерево, зеленый псевдомох на полу и креслах, чилаут за внутренней мембраной. Начальство, похоже. Это им повезло, ежели так: у начальства доступ шире.
— Ух ты ж!
Ну вот. Перехвалил.
Тони увидел комм. Последней модели, если Рик правильно оценил по внешней панельке. А если Тони увидел комм, пусть даже и не последней модели — Тони потерян для общества. Вот и сейчас — просочился за стол, плюхнулся в кресло и слету шлепнул ладонью по столешнице, активируя. Вот так, внаглую, без предварительной проверки…
— Ты что творишь?! — Хотелось кричать и бить идиота башкой о стол, а приходилось шипеть, застыв неподвижно. — А если там боевая алармка стоит?! А если на нее какой китцев деструктор законтачен?! Если нас размажет сейчас!
— Не-а! — Тони улыбался рассеянно, на лицо его уже легли блики объемного экрана, видимого лишь ему, руки чуть ли не по локоть погрузились в виртуальную клаву. — Я ж не дурной. Нету тут алармки, чистенько все. Да и ты бы предупредил, если что.
Алармки, похоже, действительно не было. Никто не бухал сапогами по коридору, не пачкал точками лазерного прицела лоб или грудь, да и амулет молчал, а он о таком обычно предупреждает, тут Тони прав.
Выдохнув, Рик обошел стол и попытался пристроиться на подлокотнике кресла, в котором сидел Тони. Но не смог — кресло все время пыталось включить режим вибромассажа, подлокотник трясся под задницей на манер отбойного молотка, где уж тут усидеть! Даже Тони передергивал плечами и ежился, бедолага, но ему не сбежать, пока не наладит связь. Впрочем, он-то наладит, он же гений.
Тони был гением коммуникационных сетей. На него уже две фирмы заявки подали, хотя ему три года до аттестации. Пока он проверял базовые установки защиты, Рик еще понимал, что для чего и как делается. Впрочем, было бы что проверять! Ну как дети малые, заходи, кто хочет, бери, что хочет! Брандмауэр ниже даже самого примитивного стандартного минимума, плинтус, а не стена. С ловушками разве что первоклашка не справится, да и то если очень ленивый. Стражи полусонные, арсенал не обновлялся с момента установки. Сюда не то что фаршированную щуку, сюда и простого примитивного трояна запустить можно было, никто бы и не чухнулся!
— Флашку давай.
Рик снял инфлашку с нашейного шнурка, протянул Тони. Комм опознал ее как родную с полуметра, даже подстраивать не пришлось. Тони поднял бровь, но так ничего и не спросил.
Он до последнего не верил, считал, что Рик хвастается. Впрочем, оно и понятно — Тони был лучшим специалистом по коммам, но и он не смог бы настроить флашку на неизвестный комм заранее. Хорошо, что Тони — чел деликатный и лезть с лишними вопросами не станет. Надо только обозначить четко, какие именно из них — лишние.
От нечего делать Рик поискал следилку. Нашел целых две. Поулыбался в камеры, подмигнул даже, отсчитывая секунды. Крот уже ушел в чужие корни и растворился там до поры, копая маленькую уютную норку. Щука тоже наверняка не задержалась, Тони мастер. Подгрузилась. Прописалась, зафиксировалась в нужных папках, маскируясь под системные блоки, и рассыпалась сотней безобидных фрагментиков. Шкурка через некоторое время будет опознана как вредоносная прога шестого уровня опасности и благополучно удалена, даже у такого хлама должно хватить на это мозгов. А начинка останется. И будет работать. Причем работать в проблесковом режиме, лишь по конкретным запросам крота и в течение наносекунд, что сводит вероятность случайного обнаружения в разряд исчезающе малых величин, почти не отличимых от нуля.
Крот же прокопает норку во внешний мир, по которой с местным внутренним архивом можно будет поработать с любого комма, вдумчиво и неспешно. Да вот хоть с Тониного наладонника и поработать. Это ведь ему приспичило папочку отыскать, самому Рику как-то релевантно. Действительно, ну что это за папочка, которому столько лет насрать было? И не насрать ли на него в ответ? Логично же! Всем и насрать.
Но не Тони.
Поначалу Рик надеялся его отговорить, приводил аргументы, убеждал, уговаривал, кричал. Даже побил как-то раз, хотя и несильно. Тони сперва пытался отвечать, потом замолчал. Но было ясно по тому, как он молчал — не передумал. И не передумает.
— Чем он тебе поможет? — спросил однажды Рик, доведенный до белого каления упрямством сопрайдника. Тони лишь пожал плечами:
— Не знаю. Но он же отец.
— Столько лет ему было плевать!
— Может, он просто не знал.
Тони замолчал тогда, глядя куда-то мимо, и Рик уже думал, что тот больше так ничего и не скажет. Но Тони сказал, очень тихо, но твердо:
— Все равно с ним не может быть хуже, чем тут. Нигде не может быть хуже…
С последним утверждением Рик мог бы поспорить. Он знал кучу мест, где может быть намного хуже, чем в интернате. Но промолчал. Он уважал чужое упрямство. Вот и пришлось мастрячить подходы к архиву награждений и списку фазер-премиум, прикрывая гения, а то он бы еще и не такой глупости наворотил. С него станется.
— Держи. Давай квишку.
Вот зачем ему квишка? Давно пора уходить, крот запущен, чего они тут забыли? Нет, возится, гоняет что-то. Неужели все гении такие?
Флашка вернулась на свое привычное место, с обратной стороны кулона-талисмана. Убирая их под рубашку, Рик машинально погладил плоскую висюльку по ребристым граням — на удачу. Тони, и ранее проявлявший молчаливый интерес к темному полупрозрачному ромбику со скругленным нижним углом, на этот раз не выдержал:
— Я давно тебя спросить хотел — это что?
— Ну маленькая, да, десяток терабайт всего, зато удобная. — Рик сделал вид, что не понял. Но Тони не так-то просто сбить с курса. Рук из клавы он не вытащил, продолжая химичить непонятное с карточкой охранницы, но головой мотнул отрицательно.
— Нет, я не про флашку. Вот это, синенькое. Я видел, ты даже в душ с ним ходишь. Это ведь не амулет, да? Они не бывают такими!
Вот же пристал…
— Мамина приблуда. На удачу.
— А, понятно… — уважительно протянул Тони, не требуя дополнительных объяснений и с головой уходя в клаву. Все интернатские знали, что мама Рика была перспективным сетевым электронщиком, а мало ли какие странные штучки могут быть у продвинутого электронщика, в течение восьми лет удерживавшегося в десятке наиболее продуктивных и неоднократно награждаемого премиальными контрактами сроком от месяца до полутора лет?
Синенькое! Вот же придумал. Самому Рику кулон казался скорее темно-красным, словно псевдомох коридорных напольных покрытий.
Тони выключил комм. Вынул квишку. Протер панель и подлокотники заранее припасенной салфеткой. Остро запахло спиртом. Рик, злясь на самого себя, тоже метнулся по кабинету, протирая спиртовой салфеткой все, до чего они дотрагивались точно или только предположительно могли дотронуться. Может, и лишняя предосторожность, но береженые живут дольше и меньше фонят.
Коридор по-прежнему был пуст. Осторожно прикрыв дверь до еле слышного щелчка, Рик легким толчком промеж лопаток придал Тони должное ускорение в нужную сторону. Спорить тут было не о чем, всё обговорено заранее и много раз: при возвращении к группе им вместе лучше не светиться. Мало ли. Двое подростков всегда вызывают вчетверо больше подозрений, чем один.
Но на самом деле отсылал он Тони не только и даже не столько из соображений безопасности. Просто ему предстояло сделать последнюю необходимую мелочь, и мелочь эта настолько граничила с суеверием, что делать ее при свидетелях Рик не мог никак. И не потому даже, что боялся насмешек. Ну вот не мог, и все!
Еще раз воровато оглянувшись через плечо и убедившись, что Тони скрылся за поворотом, Рик достал из-за пазухи мамину приблуду и, держа двумя пальцами за длинный кончик, осторожно вставил скругленным углом в щель для квишки. Ромбик легко вошел почти до половины, а потом словно завяз. Значит, все нормально, замок стандартный, мембранный, теперь нужно сосредоточиться и четко сформулировать просьбу-заказ, как на симуляторе при проверке ментального управления.
Низкое гудение ощущается скорее даже не ушами, а кончиками пальцев, сжимающими разом потеплевший ромбик. Стремительная почти неслышимая дробь — заказ принят к рассмотрению. И почти сразу — тройной щелчок подтверждения. Заказ признан сформулированным верно и подлежит немедленному исполнению.
Вот и все.
В памяти замка уничтожены сведения о последних двух открываниях, самая тщательная проверка не найдет ничего подозрительного. Информация не стерта, это слишком грубо — ее словно бы вообще не было. Камеры в кабинете и коридоре последние десять минут писали лишь помехи. Мамина приблуда действительно приносила удачу, если уметь ею пользоваться.
Рик умел.
Хотя и совершенно не понимал принципа ее работы. Но это его ничуть не смущало. Кто из неспециалистов понимает принцип работы, допустим, хотя бы того же мнемика? Да никто! И что? Это хоть кому-то мешает селфиться?
В сущности, с маминым ромбиком можно было обойтись и вообще без квишки. Но тогда Тони точно бы вцепился, как клещ, и не отстал бы, пока не стребовал объяснений. Он и сейчас поглядывает подозрительно, а тогда бы и вообще жизни не дал. Иначе бы обиделся. А объяснять Рик не хотел. Не потому, что не доверял, что за глупости, просто мама просила — никому, никогда, ни при каких обстоятельствах…
— Попался, гаденыш!
Ухо выкрутило и дерануло резкой болью, но это бы еще полбеды, за него фиг удержишь, за ухо-то, проверено многократно. Надо только рвануться сильно и не бояться, что будет больно, за ухо неудобно держать…
Похоже, это отлично знала и схватившая — в локоть уже вцепились профессиональной хваткой, заломили до хруста, не порыпаешься. Остается одно…
— Ай! Тетенька!!! За что?! Тетенька, больно! Ай! — заверещал Рик пронзительно и жалобно, не столько даже надеясь на послабление, сколько стараясь отвлечь, перетянуть на себя внимание всех возможных охранников, если тех вдруг окажется несколько. Отвлечь, оглушить, парализовать звуковой атакой — и надеяться, что у Тони хватит мозгов не броситься на помощь. Обговорено все не раз, и такая вот ситуация в том числе, но с Тони никогда ни в чем нельзя быть уверенным.
— Тю! — Хватка на локте ослабла, давая Рику возможность разогнуться. — Я думала, ты Гныш. А ты вовсе и не Гныш… Ты кто такой, паскудник?
Охранница была другой. Не той, с чьей квишкой Тони сейчас (будем надеяться!) уже присоединился к экскурсии. Эта была совсем молоденькой и смотрела на Рика без злости. Скорее, с веселым удивлением. Что давало неплохие шансы. Рик улыбнулся самой заискивающей из припасенных улыбок-для-охраны.
— Не-не-не, тетенька! Я не Гныш! Не бейте, тетенька, я нечаянно! Я с экскурсией! Заблудился вот…
— Точно, не Гныш, — подвела итог охранница, чуть хмуря густые брови. — Да ему тут и делать нечего, он в каптерку лазит, к холодильнику. А тут жрачки нет. Ты зачем сюда лез, племянничек?
— Я нечаянно, тетенька! В туалет пошел, а потом заблудился. Не в ту дверь, наверное… У вас тут все так запутано, ничего не понять!
— Стоп. А кто тебе дверь открыл?
— Какую дверь, тетенька? В туалете?
— Пошути у меня!
Локоть сдавили сильнее, Рик уткнулся носом в коленки и добавил в голос слезливой паники:
— Не-не-не, тетенька! Я не шучу! Не надо, тетенька, не бейте! Там открыто было! Я подумал, что так короче!
— Ладно! — Хватка ослабла, но голос охранницы остался суровым. — Там разберемся. Пошли!
Понукаемый довольно чувствительными толчками в спину, Рик пошел вперед. Охранница шла следом, как положено, контроля за руку. Двигаясь таким манером, они завернули за угол. Там охранница выматерилась и рванула к двери на третьей крейсерской, не забывая, впрочем, контролить локоть. В итоге Рик болтался в кильватере, семеня спиной вперед и очень боясь споткнуться — связки тогда точно порвет.
Дверь между смотровыми залами музея и подсобными помещениями, двадцать минут назад тщательно закрытая и запертая, теперь была распахнута настежь. Молодец, Тони!
Наверное, в этот момент Рик вполне мог бы и вырваться. Пока охранница, на все лады поминая родословную растяпистых коллег, запирала дверь и проверяла, хорошо ли заперла, она почти совсем утратила контроль. Да и раньше хватка ее сильно ослабла — как только она увидала, что Рик не врал насчет открытой двери. Так что вырваться можно было вполне. Не факт, что она кинулась бы догонять. А если бы и кинулась — на улицу не выскочила бы точно, ведь это значило покинуть территорию охраняемого объекта. Так что удрать можно было вполне. Но Рик не стал.
Зачем?
Предъявить ему нечего — заблудился и заблудился, попробуйте доказать обратное. Единственная улика — квишка, но её еще пойди найди. При Рике-то ее точно нет. И Тони, если не дурак, тоже давно ее сбросил. Об этом у них была договорённость заранее — скинуть под ближайшую лавку при первой же возможности. Пусть найдут и думают, что незадачливая хозяйка просто обронила. Связать квишку с Риком нереально. О чем вы? Какая карточка? Да я вообще в коммах не разбираюсь!
Поругают и отпустят, главное твердо стоять на своем: дверь была открыта, а я просто хотел срезать дорогу.
А вот если попытаться удрать…
Если попытаться удрать — сразу же возникает куда больше подозрений. Бегущий всегда подозрителен, бегущий подросток — вдвойне. Невиновные не удирают.
На сей раз караулка была не пуста. Похоже на то, что полчаса назад им с Тони действительно крупно повезло — капрал, ныне в ней обретавшаяся, выходила куда-то по своим капральским делам. Теперь же она сидела за столом перед мониторами и неторопливыми глоточками потягивала свою кофе с таким видом, словно вовсе никуда и не уходила последние лет десять как минимум. И еще столько же уходить не собирается.
Рику она не понравилась сразу. Сухонькая и жилистая, со стрижкой под седого ежика, тихим голосом и белесыми глазками-буравчиками, она чем-то неуловимым напоминала Директрису, интернатского ректора по учебной и воспитательной работе. Хотя и совершенно непонятно, чем — ведь та была огромна, дородна и громогласна, а прически выбирала по принципу «чем больше, тем лучше». Может быть, разве что въедливостью светлых глаз. Или исходящим от них обеих ощущением близкого аларма.
Как бы там ни было, от капрала тоже вряд ли стоило ожидать доброго и светлого. А потому Рик постарался принять самый безобидный вид, когда охранница вытолкнула его на середину помещения со словами:
— Шарил вот. Задержала. На закрытой территории.
— Взломщик? — Светлые буравчики впились в Рика, и тому крайне не понравился вспыхнувший в них интерес.
Охранница посопела задумчиво. Видно, ей очень хотелось заявить о поимке опасного преступника, взломавшего систему допуска, но честность возобладала. В охрану вообще редко попадают нечестные, там отбраковка похлеще интернатской.
— Не. Не думаю. Там дверь открыта была, а он инкубаторский. У них сегодня экскурсия.
— А… — Интерес в льдистых глазах погас резко, словно выключателем щелкнули. Взгляд капрала вернулся к терминалам, что-то ее там тревожило. Спросила уже почти равнодушно, через плечо: — Обыскала?
Пауза была крохотной. Но вполне достаточной, чтобы капрал обернулась и интерес в ее глазах вспыхнул снова, пусть и не с таким накалом. Неприятный такой профессиональный интерес. Только направлен он теперь был не на Рика.
— А почему нет, лейтенант, позволите поинтересоваться?
Вот же ж! У них с Директрисой даже манера выражаться одинаковая!
Охранница помрачнела, сопя, ткнула в плечо:
— Как раз собиралась! Не в коридоре же. Эй, ты, как там тебя! Карманы выворачивай.
Рик шмыгнул носом. Подумал, не захныкать ли? Но решил, что это будет уже перебор.
Карманов оказалось целых семь — четыре на штанах, два на груди форменной рубашки и один на левом рукаве. Обнаружилось в них неожиданно много — просроченный ключ от кампуса, хранимый просто так, на удачу; персональная интернатская квишка, обязательная к постоянному ношению, словно недостаточно чипа-следилки или будто бы о нем никто не знает; вскрытая пачка мятного релакса — вполне легального, зря охранница многозначительно брови поднимала и носом крутила; а также увеличительное стеклышко, втяжной перочинный нож, силовой зонтик-универсал, старый мнемик в поцарапанном корпусе, кожаный шнурок и два металлических шарика от подшипника.
Нож тоже сразу же привлек внимание охранницы, та долго вертела его в руках, но потом с сожалением отложила — лезвие было крохотным даже на глаз и существенно не дотягивало до разрешенных пяти сантиметров. А вот капрал оказалась умнее — сразу же ухватила квишку и чиркнула ею по валидатору, мониторя.
— Ну конечно, — протянула она тут же странным задумчивым тоном, морщась, словно разжевала корень лимонника. — Еще один премиальный кубиноидный микс. Приамулеченный, разумеется, а как же иначе-то…
По её тону было трудно судить, разделяет ли она популярное и весьма лестное суеверие по поводу чигрантов, или же, наоборот, подобно интернатским надзирателям относится к ним как к токсичным химическим отходам: выкинуть бы подальше и забыть, а то вони не оберёшься, да ювеналка не позволяет. Кубиноидный микс в устах представителя администрации — не обзывалка, а констатация, и по сути верно — именно же микс, и именно кубиноидный. Так чигрантов поначалу назвали официально, только вот не прижилось почему-то в народе, разве что в качестве ругательства.
Охранница помрачнела и скривилась тоже — вот она чигрантов точно недолюбливала.
— Раздевайся!
— Что?
— Че, не понял? Раздевайся, я сказала! Быстро!
Пока пальцы путались в новомодных кнопках-пуговицах форменной рубашки, удалось подумать неожиданно о многом. Мысли были холодные, четкие и стремительные.
Как же так получилось, что он совсем забыл о флашке? Почему и ее не отдал Тони? Давно таскает, привык. Перестал замечать. Совсем забыл. Если найдут, не отстанут. Нет, не забыл, просто отодвинул на дальний слой памяти. Не предполагал, что будут обыскивать настолько серьезно. Нет, предполагал. Иначе не повесил бы флашку на тот же шнурок, что и амулет, у нее ведь свой был, кожаный. Охранница — ерунда. А вот капрал — тетка умная. Ее на пустой породе не проведешь…
К той секунде, когда была расстёгнута последняя кнопка, Рик уже понимал, отчетливо и безнадёжно, что флашка ни в коем случае не должна попасть в руки капрала. Если бы не она, можно было бы и рискнуть, он везунчик, и не с такими шансами проскакивал. Но против капрала шансов не было, такая обязательно догадается. А значит, выход оставался единственный. Хотя и неприятный до дрожи.
Рубашку Рик стаскивал нарочито неловко, выставив вперед правый локоть и словно бы стараясь им прикрыть висящий на груди темно-красный ромбик, но при этом только еще нагляднее выставляя его на всеобщее обозрение и привлекая внимание.
Сработало.
— А это у тебя что? — заинтересовалась охранница, протягивая руку к кулону.
Рик шарахнулся. Вроде бы в сторону, вроде бы в панике — но на самом деле так, чтобы ее пальцы непременно коснулись переливчатого ромбика со скошенным нижним краем…
Дальнейшее помнилось смутно и кусками — как и всегда при накрытии внезапным алармом.
Жгучий огонь по нервам, от груди и до кончиков пальцев. Зелень в глазах. Запрос доступа. Проверка валидности. Валидность отрицательная. Ин-валид! Аларм! Ин-валид! Проверка свой-чужой. Проверка завершена — чужой. Аларм! Чужой! Чужой! Чужой! Полная боевая модифика…
— Не-е-е-ет!
— Не трогай его! Он же…
Вибрирующий вой, от которого ноют зубы. Боль в горле. Чужие руки хватают за плечи, пытаются удержать. Чужие! Аларм! Боевая модификация невозможна. Бежать. Вырваться, удрать, скрыться, спрятаться. Закуклиться. Не дать чужим… «Никогда, никогда, не позволяй чужим, слышишь?»…
Челюсти сводит, под зубами что-то хрустит и рвётся.
— А-а-а, гадёныш!
— Не трогай! Ты что, сдурела?
— Но он же кусается!
Удар в висок почти неощутим, только медленно гаснут звуки в нарастающем звоне аларма.
***
Позже, когда уйдёт срочно вызванный врач, а обколотый транквилизаторами Рик будет спать на кушетке в ожидании интернатского надзирателя, капрал спросит у охранницы, перевязанной и тоже обколотой, но уже антибиотиками, на всякий пожарный:
— Что на тебя нашло? Он же чигрант! При амулете. Даже если бы я не проверила и вслух не предупредила, у него же эта премиальность квадратными рунами через всю рожу светится! А что у чигранта на груди висеть может, кроме как дрянь эта куббсвилльская… Ну сама подумай! Ну и что, что форма нетипичная, что мы вообще знаем об этих долбанных миксах, чтобы хоть в чем-то уверенными быть! Висит — значит, не трогай. Ты же не маленькая, должна понимать, куда можно ручонки тянуть, а куда…
И охранница ответит растерянно:
— Да сама не понимаю. Словно кто под локоть толкнул…
Когда Нина в сопровождении Василия повернула на свою улицу, DEX вдруг бросил коробку с тортом и метнулся вперёд по свежевыпавшему снегу. Через несколько секунд он уже фиксировал у забора одетого в тёмно-зелёное женское пальто Irien’а. Платон отчаянно отбивался, стараясь вывернуться, но уйти от DEX’а шансов не было.
— Что здесь происходит? Бежать собрался? И далёко ли? – Нина не могла понять, что происходит. Irien, прежде тихий и смирный, словно озверел и рвался с такой силой и отчаянием, что Вася с трудом удерживал его – захват DEX’а был максимально мягким, чтобы не сломать Irien’а.
Чтобы не позориться на глазах соседей, она подобрала коробку с размазавшимся по стенкам тортом и тихо приказала:
— Идите в дом. Оба. Там поговорим.
К приходу хозяйки в доме всё было идеально вымыто и вычищено – чистые шторы на чистейших окнах, были вымыты и полы, и двери, перемыта посуда и наведен порядок на чердаке. Но… на кухне стояла пустая тарелка, в которой уже не было омлета, и на плите — не мытая сковорода, не было ботинок Змея (на их месте обнаружились полукроссовки Платона), не было шапки и шарфа и не висело на вешалке пальто…
С чего это он решился на побег? Зачем? Сыт-одет-подлечен… чего ему ещё не хватало?
— Платон, что это было? Зачем? – в прихожей ничего не понимающая Нина оглядела порванное и запачканное пальто, багровеющие синяки на шее и руках Irien’а (Вася, удерживая его, немного не рассчитал силы). — Зачем?
Платону терять было уже нечего – после такого киборги живут недолго. Лишь бы не сдала в лабораторию… а остальное уже не страшно. И он с отчаянием взвыл:
— Я не хочу в коллекцию! Я не хочу в деревню!
— А я не хочу устраивать в своём доме бордель! – резко и зло ответила Нина. Тут же постаралась успокоиться и объяснить:
— Ещё ни один Irien не жил здесь более суток… и ни один из них так себя не вёл… и ни один не желал оставаться в доме. Правда, попытки побега были… Ворон был первым купленным Irien’ом, и он же первым сбежал… теперь живёт на Домашнем острове и лепит игрушки. Вася, помоги ему снять пальто… и шапку. И проходите на кухню, там поговорим. Но… Платон, умойся сначала… и сними обувь и грязную одежду… и надень хоть халат… а я чайник поставлю.
Василий повесил обратно снятое с Платона пальто и накинул «поводок» на Irien’а – тому было уже всё равно, что с ним будет – и проводил его в ванную. Попытка Платона подключиться к Змею была прервана Василием. В длинном банном халате и босой, он выглядел предельно несчастным – но рассерженная Нина не понимала, где программа, а где сам Платон.
— Я вообще-то тебе торт купила… а пирожные помогавшим тебе киборгам. Торт помялся… хорошо, коробка герметичная. Можешь есть. Если хочешь. Но только когда поговорим. Так почему ты сбежал? Садитесь уже… оба.
Вася сел так, чтобы контролировать и входную дверь, и окно – и успеть поймать Платона, если тот вздумает бежать снова. Но тот очень осторожно присел на край стула – и Вася стал тихо говорить вместо него:
— Он сам боится, что попадёт в бордель. Он уверен, что именно это его ждёт в деревне. И он не хочет туда. И он готов на всё, лишь бы не туда. Вам же нужен киборг в доме? Прибираться он умеет, и готовить тоже…
— Прибрался хорошо, молодец… а про готовку… где мой омлет? Будешь готовить снова… Вася, сбегал бы ты в магазин за молоком и яйцами… да не сбежит он! Платон, Вася принесёт продукты и начнёшь готовить.
Киборги уставились на хозяйку – внешне спокойна, сердита, но не орёт и даже разрешила есть мятый торт – но не сдвинулись с мест.
И Нине пришлось объяснять:
— Нужен ли мне в доме киборг? Наверно, всё-таки да… но я как-то не представляю на этом месте Irien’а… да ещё бордельного. Если бы не Змей, в голову бы не пришло покупать киборга в таком заведении. И чем дальше думаю об этом, тем сильнее мысль, что Змей не просто так попросил меня купить Платона… и за Раджа он просил тоже… а словно искал его. Словно спрашивал у встреченных киборгов о нём… странно это и непонятно. И Змей сразу отдал Платону всю кормосмесь без приказа… словно был уверен, что не накажу… странно и это. Но… ладно. Платон, давай так. Я разрешила тебе жить в доме пять дней. Один день прошёл, осталось четыре… как раз до… вторника. Если справишься и будешь содержать дом и двор в порядке, останешься. Но. Никаких даже намёков на секс с твоей стороны быть не должно. Никаких заигрываний ни со мной, ни с другими женщинами. И никаких выбросов феромонов. Понятно? И… если ты не будешь меня провоцировать, то я тебя не трону.
Изумлённый до крайности Irien мог только кивать, и снова вместо него ответил Вася:
— Он понял. Он даже рад этому. Он боялся, что Вы будете его сдавать попользоваться… а раз сказано «никаких…», то так и будет.
— Васенька, я от него это хочу услышать. Платон, говори, если есть, что сказать.
— Спасибо… я и не надеялся на такое… — чуть слышно ответил Платон, — я буду содержать дом в порядке и… и… спасибо. Что позволили жить… здесь. Если… когда-нибудь… Вам захочется… то я… только Ваш…
— Не захочется… и не надейся. Пальто выстирай и зашей, а шапку… впору выбросить. Свяжешь мне новую… Вася, посмотри, какие нитки и закажи доставку… но не сейчас, завтра. А сейчас подай ему комм… да и видеофон подай тоже. И настрой их. И можешь идти обратно в музей. Утром за мной прилетишь к девяти.
— А в магазин? Я сначала за молоком, а потом уж в музей.
DEX сбегал за продуктами, подал Платону купленные для него гаджеты, и отправился в музей. Платон третий раз за вечер стал готовить омлет, а Нина села за терминал.
Почты было немного – письмо от редактора сайта с уведомлением о попытке взлома сайта, но персональные данные сотрудников и соратников злоумышленники украсть не смогли, и: «…не хотите ли раскрыть читателям своё настоящее имя?»
Нина ответила отказом.
И открыла следующее письмо – от гостившего у неё программиста Сергея. Он писал, что созданный им кружок спасения киборгов действует, привлечены волонтёры из студентов и рабочих строительства, уже выкуплены с утилизации четыре киборга – три парня-DEX и девушка Irien. DEX’ы после корректировки программ ловят рыбу в реке для столовой, Irien’ка рыбу принимает и обрабатывает, и одновременно ведёт учёт поступления и расходования собранных волонтёрами средств.
И спрашивал, можно ли снова прилететь на пару дней и получше изучить опыт самостоятельного проживания киборгов в модуле на островах.
Нина задумалась – она не могла вспомнить, когда успела рассказать об этом Сергею. Ни Сергей, ни Райво не сообщили ей об оставленной у Декабря следящей программе – то ли забыли, то ли не сочли нужным – и она не знала, что Сергей в курсе того, как живут киборги на Жемчужном острове. Конечно, Ратмир с Декабрём были на этих островах всего пару раз – но то, что Декабрь передаёт Сергею информацию, не приходило ей в голову.
Ответила: «…прилететь можешь, но не сейчас, а через пару недель, когда в школах начнутся каникулы. Кружок помощи киборгам ведёт Карина Ашотовна Оганесян, помнишь её, наверно. Она будет проводить занятия в музее для студентов в дни школьных каникул – с ней можешь пообщаться на тему работы кружка…»
Подумав, позвонила Райво и пригласила зайти на пару минут. Он пришёл сразу:
– …был у Линды, к ней сестра троюродная прилетела, решаем, кто где будет жить после нашей свадьбы. Что-то случилось?
Нина подала ему коробку пирожных для Валеры в благодарность за помощь и показала письмо от Сергея. Платон тем временем приготовил заказанный ранее омлет и сообщил хозяйке. И потому Нина пригласила гостя на кухню, и сама налила ему чай, приказав Платону выйти с мятым тортом в выделенную ему комнату.
— Ну, что я могу сказать? Только то, что этот Декабрь предположительно разумен… — после долгого молчания ответил Райво на рассказ Нины о письме Сергея. – У него было несколько следящих программ, я все убрал перед передачей Декабря Ратмиру… оставалась одна, но не активная. Сам киборг её вряд ли смог бы активировать. Значит, он собирает информацию и отсылает её Сергею… вполне осознанно. Давай так. Я приглашу Ратмира с Декабрём в гости и проверю программку… но… не против, если они у тебя расположатся на день?
— Я-то не против, место есть. Но… у меня в доме Irien… — начала Нина и замолчала. Неизвестно, как отреагирует Ратмир на наличие в доме такого киборга. Но… рано или поздно в деревне узнают об этом. Особенно, если Платон в доме останется.
Райво понял её молчание и ответил:
— Ладно, сам с ним переговорю… и слетаю сам. Если Декабрь и сорвётся, то не в городе. Это всё? Тогда пока.
После ухода программиста Нина опять села за терминал – пришло время звонить на острова. Но сначала вызвала одного Змея и рассказала о письме Сергея и о решении Райво навестить Ратмира с Декабрём. Змей ответил:
— Я сообщу Ратмиру. А как там Платон?
— Сбежать пытался. Кузя, скинь Змею записи задержания и разговора.
Пока Змей просматривал видео, Нина пригласила Irien’а к терминалу:
— Вот он. Жив-здоров и даже не похудел… но, если бы Вася не успел его поймать, не стоял бы здесь. А стоял бы в стенде…
Два киборга смотрели молча друг на друга через экран монитора – и Нина вдруг чётко поняла, что они о чём-то говорят друг с другом. Стало вдруг неуютно в собственном доме – словно что-то происходящее в её доме от неё же ускользает и ею не управляется.
— Ребята, поразглядывали один другого и хватит. Я тоже хочу знать, в чём дело!
— Платон когда-то помог мне выжить… – ответил Змей. — Он стоял в стенде в отделе полиции на Новой Самаре, и мимо него проходили люди и говорили о своём. Он мог ничего не делать, но… узнав, что на клуб на Антари готовится облава галаполиции, смог по сети скинуть информацию об этом первому же попавшемуся DEX’у в этом клубе… им оказался я. Киборгов клуба после захвата притона должны были ликвидировать… а я хотел жить. И потому перекинул файл на ноут хозяина клуба… он не знал, от кого инфа… но решил перестраховаться. Облава была сорвана, киборги остались живы… а люди меня не интересовали… тогда. Я просто хотел выжить… и да, я искал его. По серийному номеру. И нашёл. Это просто удача, что твоя командировка была именно на эту планету… и… он не сбежит больше. Это его шанс жить. И именно это я ему сказал.
— Даже так? Но… почему ты скрывал от меня это? А я ещё удивлялась, как легко ты согласился лететь… я ведь могла бы любого DEX’а с островов взять… с собой… или Васю. Он знал, кто куда летит и где какая выставка закрывается или открывается, он с Зоей на связи постоянно… это DEX, секретарша директора… это он мне командировку устроил? – шокированная догадками Нина смотрела на Змея, Платон смотрел на них обоих, Змей не отвечал, и Нина говорила за двоих:
— Вот всё и сложилось, вы оба меня использовали… так получается…
— Не так, — наконец ответил Змей. – Не так. Командировка именно туда получилась действительно случайно… и я не был уверен, что Платон ещё жив. Я спрашивал там у киборгов по серийному номеру… а потом догадался, где можно найти Irien’а… я принёс требы богам перед вылетом, и они были рядом… мы не сговаривались. Просто повезло. Судьба.
— Хорошо… пусть живёт. У него ещё четыре дня срока. Если замечу нарушение хоть одного условия… заберёшь его в деревню.
Змей согласился, и Нина отключилась. И повернулась к Irien’у:
— Мне кажется, ты всё-таки разумен… и мне следует тебе кое-что рассказать… причину, по которой я не хочу оставлять тебя в доме… — говорить об этом не хотелось, но… было нужно наладить контакт с киборгом. Ведь если он останется в доме, он вправе знать о её страхах… наверное. И вспоминать прошлое не хотелось… но надо было, наконец, кому-то выговориться… и почему бы не киборгу?..
Но после долгой паузы она продолжила:
— Записывать не надо… запоминай так. И никому не пересказывай… не надо. Ты наверняка уже знаешь, что я разведена… и что мой бывший муж является главой местного филиала «DEX-company»… так получилось. Я никогда не любила его… боялась его до ужаса… а он всё время говорил, что меня любит… преследовал в школе, бил… то есть, дёргал за волосы, отнимал взятую еду… он считал, что так любовь показывает… пойдём-ка на кухню, чаю попьём… да и бабушка, пока жива была, мне всегда говорила, что все мужики гады и сволочи… а я ей верила…
Она сама налила и включила чайник, оттягивая неприятный разговор, и села к столу. Платон крайне осторожно присел на краешек стула и замер.
Но вместо приказов Нина продолжила говорить:
— Закончила школу, поступила в Университет… на Новом Санкт-Петербурге, улетела на учёбу… обрадовалась… но Борис тут же перевёлся в тот же город в Медицинскую Академию… и продолжил донимать в свободное от учёбы время… даже старалась одна никуда не ходить… но однажды, уже… на пятом курсе… на меня напали трое, ограбили и изнасиловали…
Нина снова замолчала, глядя прямо перед собой – и очень старалась не разреветься. Платон сам достал чашки и налил чай сначала хозяйке, а потом и себе. Ничего не говоря, сходил за тортом, открыл коробку и просто вывалил содержимое в глубокую тарелку.
Она только усмехнулась и кивнула в сторону:
— Ложки там… чего уж, тут резать нечего, ложками будем есть… и тут появился Борис… вызвал скорую и полицию, поехал в больницу, полтора месяца дежурил в палате, приносил фрукты… и был так необычайно заботлив, а потом… предложил выйти за него замуж… согласилась… а кто бы ещё меня взял… такую… любви не было…
«Ты славную долю выбрал себе, сокол.
Так и надо: ходи и смотри, насмотрелся, ляг и умирай – вот и всё!»
М. Горький, «Макар Чудра»
Мир Серединный под властью Отца людей Сатаны.
Год 1203 от заключения Договора.
Провинция Ангон, город Ангистерн.
5 день.
Фабиус медленно ехал вдоль грязной портовой улочки, размышляя о природе фурий.
Ветер с реки относил неприятные запахи, и желудок магистра оживился, стал подавать негромкие урчащие сигналы.
Солнце перевалило за полдень, а маг ещё толком не завтракал, не считая выпитого с Заряной пива.
Спиртное – не еда, но, если желудок здоров, оно отлично разжигает аппетит, и Фабиус то и дело переключался с классификации магических тварей на грёзы о добром куске мяса, вымоченном в вине, посыпанном молотым перцем и запечённом на углях.
Однако думать сейчас требовалось именно о мире магическом. Фурия была слишком неожиданным гостем в маленьком забытом Сатаной городе.
Глубинное создание Ада не могло забрести в Серединный мир случайно или по причине косоручия кого-то из неумелых юнцов. Лишь сильный и могущественный маг способен был проложить ей дорогу в обитель людей.
Но зачем глубинной твари гнездо, да ещё и на торной тропе у городских стен? Фурии не охотятся из засады… Но чьё же тогда было гнездо у ворот?
Вообще-то фурий в энциклопедии Магистериума числилось три. Они носили разные имена, но видом своим не отличались, и потому именами Фабиус пока пренебрёг.
Тем более что знания о числе и именах фурий могли оказаться ошибочными. Ведь эти твари в некотором роде выходили уже за рамки обычных адских существ и приближались к адским владыкам. Фурии могли бы самостоятельно заключать на земле контракты, позволь им Договор. Они не просто демонстрировали иную сущность, но и проводили иную волю.
Реального опыта сношения с фуриями магистр Фабиус не имел. Всё, что он знал, было прочитано им в книгах. Как и то, что контакты с глубинными тварями Ада в первые века после заключения Договора жёстко пресекались. Как только человек или тварь нарушали границы дозволенного, подземный Глас единовременно достигал всех членов Совета Магистериума, давая им силу уничтожить демона и покарать глупца.
Но за свои 166 лет Фабиус Гласа не слышал и не знал магов, кои прочли бы об этом не в древних фолиантах.
Аксиома Гласа никогда не оспаривалась, но много поколений никто не был описан даже его свидетелем. И вот фурия в Ангистерне – и где он, Глас?
Фабиус невесело усмехнулся. Он был немолод, законы давно не казались ему незыблемыми. Почему должен был соблюдаться именно этот?
Он коснулся магистерского амулета на груди – мёртвого и пустого, как любой придорожный булыжник. Совет Магистериума молчал, иначе знак бы сейчас вопиил и обжигал грудь.
Молчал в своей бездне и Отец людей Сатана. А значит, Фабиус сам должен был разобраться в истории с пропавшими магами и объявившейся адской тварью. А уцелеет – подтянутся и беженцы из Дабэна.
«Минус три, плюс один», – невесело подсчитал он. Выходило, что три земных мага примерно равнялись на вселенских весах причинности одной неземной погани.
Двенадцать веков прошло с времён, когда жители земли могли как угодно сноситься с жителями Ада. Именно Договор о «Магистерум морум» положил этому конец. «На земле умерли боги, и выросло семя тьмы», так говорили древние книги. А ещё: «Земля дышала и лопалась, выпуская из бездны огромных тварей. Плач и стоны были слышны от восхода и до восхода».
Может быть, именно с тех времён сохранились в Серединных землях развалины могучих бастионов? Остовы осыпавшихся домов из рыхлого камня? Кто знает наверняка?
Нельзя сказать, что после подписания Договора адские твари совершенно оставили людей в покое. Но равные по силам погибшим в межвременьи богам демоны глубинного Ада больше не поднимались на землю, а против прочих Сатана дал магам знания. Совет Магистериума стойко стоял на страже закона, и готов был жестоко покарать: мага – за самоуправство, тварь – за нарушение границ.
Боги… В самых древних и тайных книгах написано, что во времена оные они мудро правили землями людей. Но боги погибли или отвернулись от смертных. Лишь байки о них переносили с места на место бродячие проповедники. Теперь вот настало время сказок крещёных о милостивом боге.
У Фабиуса заныла левая рука, уродство которой привычно скрывала кожаная перчатка – защита людского мира была не самым безопасным делом, а тут ещё и фурия объявилась…
«Фурия есть свирепа неистово», – так гласила «Багровая книга» Магистериума, повествующая о созданиях Ада и борьбе с ними. Писать её начали в годы безвластия, когда любая тварь могла самовольно объявиться в мире людей. Знания о том, как противостоять таким тварям, копились веками. Тщательно переписывалась, ведь пергамент не вечен. Но фурия…
Нет от неё спасения.
Скоро она войдёт в раж, и трупов день ото дня будет становиться всё больше. И Фабиус был сейчас в Ангистерне единственным высшим магом, хотя бы теоретически способным защитить его жителей. «Уважаемый информатор», известивший магистра письмом о здешних беспорядках, могущественный член Магистериума Ахарор – давно стал немощным стариком, устранился от серьёзных дел. Магистерское кресло он занимал в силу былых заслуг и сидел в нём тихо. Не мог он вызвать фурию, не сумел бы один!
А фурия… Чего лукавить – фурия и для Фабиуса была лютой и верной смертью.
Что же предпринять? Послать ворона Грабусу? Но и Совет магов тут беспомощен. Раз молчит глас Сатаны, где магистры возьмут сил, чтобы победить тварь?
Но почему он молчит? Неужто Ангистерн проклят?
Фенрир всхрапнул и вздёрнул морду: куда, мол, ты меня гонишь? Фабиус ослабил поводья, позволяя коню самому выбирать путь между кучами рыбьих потрохов.
Фенриру дорога не нравилась, он шумно вздыхал, прядал ушами, но не решался выразить протест более явно. Чуткий конь понимал: всадник глубоко погружён сейчас в собственные мысли.
А Фабиуса вдруг стало клонить в сон, словно солнце не подпирало зенит, а покатилось вниз, увлекая за собой его душу в города снов.
Он снова сжал амулет, висящий на груди – не насылает ли кто морок? Но амулет был всё также хладен.
А вот сердце всё тяжелело. Миг – и острая игла пронзила его!
Слабость обездвижила тело магистра, сгустила кровь в жилах, закупорила сердечную вену. Он окаменел в седле, замер, хватая воздух синеющими губами.
Фенрир тревожно заржал, затоптался на месте, замотал головой, пытаясь дотянуться до хозяина… Но тот не видел его усилий.
Только пальцы искалеченной левой руки Фабиуса сохраняли ещё подвижность. Побывав в пасти химеры, они стали немного не его пальцами и сейчас успешно сопротивлялись смертному холоду. Что холод – для огненного создания?
Пальцы извивались, пытаясь сбросить перчатку.
Со стороны это выглядело ужасно, но зрителей в столь жаркий час на улице пока не нашлось.
Наконец левая рука явилась миру во всей красе обожжённой до черноты кожи и скрюченных посиневших ногтей. Словно обретя силы от своей внезапной наготы, она вцепилась в родовой перстень с рубином на указательном пальце здоровой правой руки магистра Фабиуса, и рубин вспыхнул искрящимся адским пламенем.
Магистр ощутил, как жжёт руку оправа кольца, потом кровь его свободно побежала по телу, а сердечная игла растворилась, словно её и не было.
Фабиус поднял к глазам, в которых мир всё ещё мутился, правую руку.
Перстень был цел, но камень в нём выгорел дотла. Родовой камень.
Это означало, что род его прервался. Сын, его единственный сын и наследник, был… мёртв!
Магистр покачнулся в седле, и сердце заныло уже обычной земной болью.
Сын. Как же это? Он же оставил мальчика в надёжных стенах башни, на защищённом от чужой магии острове. Да даже если бы Дамиен и заболел внезапно, магистру прислали бы голубя! Но… внезапная смерть?..
Это могло быть лишь колдовством: жутким, чёрным. И месть… Месть тоже будет страшна!
Фабиус коснулся изуродованной рукой шеи коня.
– Ничего, – прошептал он. – Ничего, мальчик. Не торопись, мы с тобою везде поспеем.
Магистр заметил отсутствие перчатки, спешился нетвёрдо, оступился на вонючих осклизлых потрохах… Поискал перчатку глазами, нагнулся за ней, морщась от запаха…
И тут же конь ударил копытом.
Фабиус, выпрямился, успев, в прочем, подхватить перчатку, замер. Прямо на него надвигалась толпа не меньше чем в дюжину вооруженных оборванцев!
– Га! Да вот иде ентот маг! – взревел один, ширококостный, заросший до самых глаз чёрной бородой, и взмахнул топором.
По ухватке было видно, что бродяга – бывший кузнец.
– Эка цаца! Мы их караулим, а оне тут променаж делают! Амбрэ тут им! – поддакнул худощавый, остротою лица похожий на мышь.
По одежде было видно, что это – проворовавшийся слуга или камердинер.
Фенрир оскалился и снова стукнул копытом. Магистр огладил его, успокаивая. Оборванцев он не боялся.
– Вы уверены, что потеряли именно меня, добрые люди? – спросил маг с усмешкой.
– Чёй-то мы те добрыё? – взвизгнул худой коротышка с тяжёлым копьём наперевес.
Копьё выглядело устрашающе только издалека, на деле же было старым и рассохшимся.
Магистр улыбнулся в бороду, вскочил на коня и расправил кисть левой руки, готовясь надеть на неё перчатку.
Этого жеста и уродства кисти достаточно было, чтобы потешное воинство шарахнулось.
– А ну – прочь! – возвысил голос магистр.
– Звиняйте, мейгир, – проблеял парень, похожий на менестреля. – Но нам велено вас… того.
– Уконтропупить! – хохотнул кузнец.
Магистр нахмурился и провернул на безымянном пальце невзрачное серебряное кольцо – концентратор помыслов.
– И кто же приказал вам такую чушь? – осведомился он с усмешкой.
– А это, значитца, хозяин наш, Клёпка Барбр, – разъяснил кузнец.
Менестрель качнулся вперёд. В руке у него была тонкая шпага без ножен, похожая на вертел, что служит оружием ярмарочным шутам. Глаза его были широко раскрыты и не моргали.
– И что ж вы, так и искали меня толпой по всему городу? – почти ласково осведомился магистр, почуявший над людьми тонкую пелену колдовского морока, подчинившего их воли.
Он крутил кольцо, медленно перехватывая «вожжи» этого странного управления. Ему не хотелось никого убивать без дела, и он тянул время, проникая с каждой секундой всё глубже в нити паутины, захватившей некрепкие сознания.
– Нет, нет, мейгир… – бормотал менестрель. Он был уже весь во власти мага, чего нельзя было пока сказать о прочих. – Мы в засаде на тебя сидели. С утра. А ты не едешь и не едешь. Велено было убить тебя тихо, да бросить рядом буковые плашки с письменами, что, мол, убили тебя крещёные.
Менестрель отбросил шпагу, сел в грязь. Глаза его подёрнулись влагой, по щекам, оставляя грязные извилистые дорожки, потекли слёзы. Он заморгал и стал разуваться, словно бы устал и готовится к отдыху.
Коротышка покосился на менестреля и тоже снял с плеча тяжёлое копьё.
Лица других бандитов поскучнели, обмякли. Только кузнец грозно таращился на магистра, не понимая, почему топор в его руках становится всё тяжелее.
– Барбр, – пробормотал Фабиус, объезжая нелепое воинство. – Барбр…
Он где-то слышал это имя. Скорее даже читал. Но где? Не в том ли письме, что прислал ему Ахарор?
Точно! Селек Барбр, он же – Клёпка Барбр, возглавлял, по словам старого мага, теневой, преступный мир Ангистерна и его окрестностей.
Но зачем городскому отморозку понадобилось губить своих людей таким нелепым и бессмысленным способом? Или он надеялся, что Фабиус именно сейчас будет особенно слаб? Но почему? Не мог же он предвидеть что сын…
Сердце кольнуло.
Магистр поморщился, глотнул настойку из фляжки. Про сына не мог знать никто. Но засада была. Она ждала его на самой окраине города, здесь можно незаметно покинуть Ангистерн через Коровьи ворота.
Неведомый противник предполагал, что маг тайком отправится с утра за ворота? Фурию ловить? А бандиты должны были встретить Фабиуса на обратном пути, возможно раненого, и уж точно – усталого и обессиленного?
Похоже на то.
Но магистр сделал, чего от него не ждали – спутал бандитам карты – отправился распивать пиво в рыбачьем трактире. Вот разбойные люди и утомились париться по жаре в засаде.
Бандиты – не стражники, они плюнули на приказ и пошли разыскивать Фабиуса. Тем более что страха на тот момент не имели, оплетённые колдовским мороком.
Неужели у разбойников есть свой маг? И знает, что именно Фабиус наложил заклятие на гнездо тварей у ворот? Но – откуда? И что там в конце концов за твари?
Барбр… На языке басаков слово это означает «маску, личину, что одевают на древние звериные праздники»…
Фабиус достал из седельной сумки письмо старого магистра и развернул его свободной от поводьев рукой:
«…Особенно волнует меня некий разбойник по имени Селек Барбр, он же Клёпка, что неуловим для городской стражи совершенно, чего не бывает в городах приличных, ежели они так же малы как наш…».
Не бывает, если стража не куплена… Ох, не прост этот Барбр… Но он всё-таки человек, а не демоническая тварь. И в первую голову кончать надо именно с ним. Не следует отправляться на поиски фурии, пока за спиной маячат неумелые косорукие бандиты.
Картина становилась всё более странной – «больной» префект, нелепая связь фурии и разбойников…
Магистр не мог бы нанять такое отребье. Он не снизойдёт до черни, не станет якшаться с барбрами. Это Фабиус с его пренебрежением к чинам и рангам мог запросто распивать пиво за одним столом с рыбаками. Если бы тот же Грабус увидел подобную распущенность – водой бы пришлось отливать.
Оставалось до ночи покончить с разбойниками. А ночью…
Фурия голодна, жрать ей нужно каждый день. Ночью она убьёт ещё одну женщину. Взрослую или дитя – душа у них равновесная. А может, убьёт и троих. Это будет её третья ночь смертей. Тварь уже обвыклась в людском мире, окрепла, потеряла страх. Как же окоротить её?
О жизни женщины или ребёнка магистр не подумал бы ещё утром. Чего думать о малых, кого даже переписчики не вносят в свой лист?
Вот только игла, пронзившая теперь его сердце… Жизнь сына, ещё не вошедшего в возраст. Такая же маленькая никчёмная жизнь, что не проставишь в переписном листе. Но как же больно…
Сердце снова кольнуло – отозвалось отдалённым эхом пережитого.
Как же так вышло? Что могло случиться с Дамиеном в колдовской башне? Под защитой магических стен и верных слуг?
Фабиус мог увидеть сейчас, что происходит на острове Гартин разве что в магическом зеркале. Но это потребовало бы от него огромного расхода сил, а на второй чаше весов сидела, охорашиваясь, фурия.
Нужно было скрепить сердце и ждать вестей из дома. Ждать, запретив глазам слезиться даже от яркого солнца. Заставить себя улыбаться встречным торговкам рыбой, что в восхищении глазели на хорошо одетого всадника на породистом коне, гадая, кто он – знатный господин или разбойник?
«Ведь это, в общем-то, почти одно и то же», – было написано на их лицах. Но этого они и сами пока не прочли, не имея зеркал. Дороги были в зеркала в Серединном мире.
Маг видел, что Ангистрен – город, где люди чутки к теням, что паутинными плащами тянутся за каждым из них. Даже глаза простолюдинов были здесь странно тревожны, а стены домов навевали страшные воспоминания.
Будь Фабиус фурией, он бы и сам выбрал это место, чтобы воплотиться в мире земном: «здесь, под каждым ей кустом…». Где же он это прочёл? В большой библиотеке Вирны, в детстве?
Фабиус улыбался, тем бодрее, чем больше боли будили в нём мысли. Он дал себе слово не думать пока о сыне. О том, как он забирал его, годовалого, из рук кормилицы, чтобы первый раз посадить на коня. Потому и Фенрир так любит всякую мелюзгу – на нём до сих пор сохранились следы магического морока…
Нет! Он не будет сейчас ничего вспоминать! Путь даже каждая стена Ангистерна начнёт чертить тенями его лицо!
Скверная история родилась в этом городе, где когда-то были повешены трое, что пошли против воли горожан. Тогдашние магистры желали спасти город, а что вышло? Видно, проклятье зависло над ним с тех пор.
Фабиус мысленно сотворил охранную молитву, выбросил из головы посторонние мысли, пронумеровал проблемы и тайны.
Первое: исчезновение магистров, практикующих и действительных членов магического сообщества.
Второе: странное поведение префекта, наводнившего город магическими кубками, которые, по ещё неизвестно какому сигналу, превращают вино в яд.
Третье: гнездо твари у ворот и фурия…
И это нелепое нападение местного отребья из воровского квартала. Словно бы весь город ощетинился против него, как ёж…
Или – не весь?
Фабиус вспомнил вполне доброжелательных рыбаков и решительно повернул коня на более широкую улочку, где можно было найти трактир почище. Голод покинул его, и уже разумение требовало подкрепить силы, собраться с мыслями и сделать для начала простое – вызнать про этого «барбра», найти его и свернуть башку. И никаких больше серебряных кубков!
Маг проехал по улице мусорщиков, свернул на улицу ткачей. Там он и углядел не новое и не старое здание, с коновязью и довольно чистым крыльцом. Вывеска гласила «У Марьяна вино слаще!»
«Ну, что ж, – отстранённо подумал магистр. – Вот и узнаю, какое вино тут почитают за сладкое».
Трактир был темноват, народу в нём, несмотря на час полуденного покоя, хватало, а вино подали южное, густое. Действительно из сладких сортов винограда, которые на склонах здешних земель не растут, холодновато тут для них.
Много путешествовавший магистр опознал плохо выдержанное азанское, называемое также «акут», заказал целую бутылку, велев открыть при нём. Налил, выпил, съел, не чувствуя вкуса, кусок пирога с вездесущей рыбой. Ещё выпил.
Смерть сына сделала для него мир тусклым, а еду – лишь обязанностью жить, чтобы не умереть раньше, чем свершится месть.
Он ел и с удивлением ощущал, что нигде у него не болит, не мучают тяжёлые мысли и не опускаются руки. Он словно бы лишился не сына, а части самого себя – а это совсем не так больно. Видно, чувства хранили его, отказали, чтобы он не воспользовался ими сейчас к своей беде. Чтобы мог жить и дышать, пока не придёт его время.
Время… Что для времени человеческая беда?
Не время медлило, ожидая пока Фабиус решится воплотить свой магический дар в наследнике. Это он тянул, не желая прибегать к проверенным ритуалам.
Но по-иному не выходило. Бастарды один за другим рождались лишёнными дара, и Фабиусу некому было передать свой опыт даже формально, усыновив незаконно рождённого сына. Тогда и решился он на эту свадьбу, вынувшую половину его души. И вот пришло время, когда душа умерла вся.
Магистр тяжело поднялся и отправился во двор отлить. Выпитое прошло сквозь него и вышло прочь, не задерживаясь, и даже не прервав горьких мыслей.
Возвращаясь, Фабиус заметил в углу двух новых гостей – бандитского вида молодчиков. Они то спорили вполголоса, то «ударяли по рукам», то опять начинали спорить. И слова долетали тревожащие:
– … чтоб по семь остолпов да за два греха? – вопрошал, пришепётывая, бородатый и косоглазый.
– Да подпа ли тебе? – второй, тощий, плохо бритый, с впалыми щеками, говорил с присвистом, словно у него болели зубы.
– А не всё себе – иное в залог! – стучал кулаком по столу первый.
– Не сторкаемся! – злился худой.
Так они перепирались, пока бородатый не рявкнул неожиданно громко:
– А не хо – так пошли до бани!
На спорщиков заоглядывались, тут же отворачиваясь, впрочем, чтобы не доводить до беды.
Фабиус, в своих скитаниях вполне изучивший воровской жаргон, понял, что двое торгуются о награбленном. И что бородатый требует поискать справедливости где-нибудь повыше.
Магистр задумчиво допил вино, плеснул остатки на стол и нарисовал пальцем знак, размывающий совершенно его лицо для посетителей трактира. Услышанное было шансом разузнать про «Барбра», и он решил, что это удача сама зовёт его за собой.
Бандиты тем временем встали, пошлёпали к дверям, не расплатившись, но пообещав что-то трактирщику.
Магистр тоже поднялся, бросил на стол монету и вышел следом.
Двое потянулись дворами, а Фабиус подошёл к коновязи, похлопал Фенрира по шее, сбросил плащ на сено у его морды, сел рядом.
Спустя малое время фигура мага как-то осела, съёжилась, и на луку седла взлетел крупный воробей. Он чирикнул, оправил перья клювом, вспорхнул… Куда – уже было и не разглядеть, больно мелкая птица.
На сене же остался вздремнуть после обеда путник, накрытый плащом магистра. А, может, и морок, да только Фенрир, привыкший к таким метаморфозам хозяина, не позволил бы местному ворью проверить.
На первый взгляд кажется, что именно ночь – самое подходящее время для воровского промысла. На самом же деле люди воруют согласно не времени суток, а собственному укладу, который в Ангистерне был вполне подходящим для любого часа.
Едва солнце склонилось к югу, и недолгая жара спала, на улицы города тут же высыпали не только мастеровые да семейные, но и нищие всех сортов, мелкие воришки, бандиты и крупные воры, вроде судейских и приказчиков.
Все они успешно делали свои дела, и лишь двое наших знакомцев, худой и бородатый, никак не могли разрешить спор. Мало того, конфликт между ними всё разрастался, всплыли уже прошлые грехи и обиды, а на рукоприкладство бандиты никак не решались по причине трезвости и трусости. И виноват ли был в этом юркий серенький воробей?
Худой и бородатый дошли сначала до жилья ростовщика, откуда их прогнали не без участия ехидно чирикающей птицы, потом добрались до совсем бедного с виду трактира, больше похожего на бандитский притон, но и там у них не задалось, потому что средних размеров, но довольно наглая крыса, не посчитала, что люди в трактире действительно авторитетны по воровским меркам.
Пришлось бедолагам искать правды дальше. То крыса, то воробей всё чаще слышали, как поминают встречные да поперечные главного над всеми ворами – Клёпку, потому звери не унывали, промышляли по дороге крошки да меняли личины.
Вот и улицы стали пошире, и дома – поосанистей, и торговая Ярмарочная площадь, судя по запаху скотобойни, находилась уже где-то совсем рядом.
Солнце показывало третий час пополудни, когда два вора остановились у довольно нарядного трактира, на этот раз расположенного для горожан весьма неудачно, в тупике, рядом с торговыми рядами. А, значит, и до дома префекта тут было – рукой подать.
“За что держусь —за воздух.
Ты знаешь, это просто.
Пойдём, я научу тебя летать.
За что держусь — за воздух.
Искать опору поздно.
Однажды я сумела птицей стать.»
(с)
Встречали ли Вы когда-либо циничных людей? Тех самых, которые высмеивают красивые и романтические истории о любви, ищут во всем подвох и обман, сжигают книги о любви на заднем дворе своего дома. Людей, глаза которых отсвечивают льдом и равнодушием, прожигающими собеседника насквозь. Эти люди, на самом-то деле, если между нами и по секрету, когда-то были самыми настоящими и искренне верящими романтиками, подарившими своё хрупкое сердце однажды не тому человеку. Или же какой-то прохожий, спешащий по своим очень важным делам, случайно толкнул их под локоть. И прекрасное хрустальное сердце, оглушающее своим стуком каждого, кто находился рядом, разбилось о жестокую реальность. Представляете ли Вы, как холодно и пусто этим людям, в груди которых абсолютная пустота? Там ледяной ветер гуляет, словно у себя дома, гудит низко и страшно, ворочает потемневшие от времени осколки сердца. Эта дыра в груди, которая по ночам так сильно болит, а днём ее приходится маскировать одеждой, заставляет их постоянно защищаться, избавляться от намека даже на мысль, что прекрасная нежная и светлая любовь где-то есть…
Есть такая прекрасная мудрость, что люди приходят в нашу жизнь, чтобы чему-то научить, что-то исправить и что-то привнести. Кто-то бежит им навстречу, широко раскрыв свои объятия. Циничные люди прячутся за закрытыми дверьми, гасят свет и сидят, прижавшись к ним спиной, только бы не пустить никого. В преграду могут постучать — два коротких удара — и уйти, не дождавшись ответа, могут заглянуть в окно. Но обязательно найдётся тот, кто тихо постоит около двери, всматриваясь в мелкие царапинки на старом дереве, а потом толкнёт осторожно двумя ладонями, миллиметр за миллиметром открывая себе путь. Медленно и тяжело, но упорно. А когда, наконец, проберется внутрь, зажжет свет и вдруг улыбнётся — приветливо и очень нежно — подберёт пыльные осколки и соберёт из них, расцарапывая ладони, словно из упавшей и разбившейся звезды — прекрасное сердце. И вдруг окажется, что книги о любви приятнее читать вдвоём, устроившись на тесном старом диване, а не уничтожать в огне. И слова о любви, которые шепчешь тихо на чужое ухо — не лживая чепуха, а то, что невозможно удержать в себе больше ни секунды. И вдруг появляется жгучее желание делать что-то для другого, чтобы увидеть на таком красивом лице улыбку, ту самую — очень добрую и приветливую.
Камень крошился под руками, куски то и дело откалывались от скалы и летели вниз. Кожа на кончиках пальцев совсем облезла, их щипало от любого движения, и пыль прилипала к ладоням. Мышцы ломило от напряжения и усталости, колени подрагивали, когда он упирался в очередной выступ. Носы ботинок были покрыты царапинами. Очки слетели пару десятков километров назад, когда он неосторожно мотнул головой, чтобы избавиться от раздражающей капли пота на виске, а его прекрасные очки из последней коллекции спикировали вниз. Краем подсознания он даже услышал, как они разбились где-то о камни. Теперь чувствительные к яркому свету глаза жгло солнце, слепило их нещадно. Мужчина несколько раз огрызнулся в его сторону, в сердцах обозвав звездой-переростком и перезрелым апельсином. Но несмотря на усталость, на истраченный запас чудес, которые несколько раз спасли его от бесславного развоплощения после удара спиной о камни, на промокшую насквозь футболку и разодранные джинсы, он упрямо карабкался вверх, кусая гудящие губы.
Демон попытался вспомнить, когда он последний раз забирался так высоко, когда чувствовал свежий холодный ветер на своём лице, когда смотрел на этот странный и такой удивительный мир сверху, с высоты… полета. В рот забилась сухая пыль и каменная крошка, пришлось сплюнуть куда-то в сторону, хотя сухость никуда не делась. Хотелось пить. И отпустить руки. А лучше — оказаться в другом месте, где так сладко пахнет шоколадом, свежими простынями и книгами. Казалось бы — закрыть глаза и просто представить, как делаешь шаг в сторону, а под ногами оказывается старый мягкий ковёр, за окнами —проносятся машины, а люди тихо переговариваются, пока бегут по своим крайне важным и неотложным делам. И плевать, что за это придётся потом отписываться тонной бумаг, юлить и стелиться перед начальством. Хотя, возможно теперь никто и не пытается отслеживать его? Но рисковать не стоило. Определённо, оно того не стоило. Не этих сладких, до сжавшегося горла, вечеров, на одном диване с бутылкой сладкого старого вина.
Когда стертые и гудящие ладони коснулись выступа, в груди все завибрировало от рыка облегчения, стремящегося вырваться наружу. Но почему-то этот самый рык сорвался не с его губ, а донёсся откуда-то издалека, приумноженный громогласным эхом. Кроули ударился локтем о скалу и обернулся, всматриваясь в шапки снега на верхушках. Белизна практически ослепляла. Снег сверкал на солнце, словно ворох драгоценных дорогих камней. Звук повторился, и на этот раз определенно не имел никакого отношения к демону. Кроули закинул рюкзак на выступ и залез сам, упираясь коленями в землю. Острый слух уловил скрежет когтей о камень, они оставляли после себя глубокие борозды. К нему кто-то приближался, и мужчина практически видел, как оно скалит зубы и рычит на него, предвосхищая забавную охоту. Демон оскалился в ответ, желтые глаза с вертикальными зрачками блеснули предвкушением. Давно он не встречал кого-либо, кого можно с чистой совестью разорвать на части. Внутри все закипело, перья на эфемерных крыльях топорщились, выдавая нетерпение.
Они выступили, казалось бы, из самой горы. Прекрасные девушки с длинными волосами, которые трепал хулиганистый ветер. Кроули медленно выпрямился, вытирая грязные руки прямо о штаны — в любом случае их было уже не спасти. Противниц было пятеро: в серых длинных платьях, они представляли собой идеал красоты. Молодые, утонченные черты лица, широко распахнутые черные глаза. Все портили только острые прочные когти на руках, позволяющие передвигаться по горам с невероятной скоростью. Девушки смотрели на возмутителя спокойствия равнодушно, но их губы подрагивали, выдавая раздражение и враждебность. Взгляд демона скользнул по существам, по изящным запястьям, по нежной на первый взгляд коже… а за спинами девушек он увидел то, за чем, собственно и прошёл весь этот путь. И без чего не собирался уходить.
Прекрасные белоснежные цветы, которые завораживали, приковывали к себе внимание, поражали в самое сердце. Будто бы серебряные далекие звезды упали, задетые случайным движением, и зацепились за верхушки гор. На них ещё виднелась космическая пыль, брызги млечного пути и остатки умирающих галактик. Цветок, который случайно обнаружили люди и пали жертвами его невероятной красоты. О, сколько людей сорвалось и разбилось в погоне за ним, сколько девушек остались безутешно плакать у подножья гор… Были и такие смельчаки, которым удавалось добыть желаемое и вернуться, чтобы доказать свою любовь. Но очень скоро их почти не осталось, потому что сохранность «упавших звезд» стали охранять безутешные одинокие чудовища. Демон медленно облизнул губы, пытаясь предугадать, что же будет дальше.
Уходить без эдельвейса он был не намерен.
— Отступись, — сказали все пятеро хором, делая к нему один шаг. — Уходи и не оглядывайся.
Девушки говорили одновременно, словно одна, но голоса разносило эхо, ударяя о вершины,и возвращало обратно, чтобы обрушить на голову Кроули. Тот в свою очередь стянул с плеч чёрную пуховую куртку, которую позаимствовал у кого-то по пути наверх, и бросил ее себе под ноги. Черты его лица заострились, на загорелой коже проступили мелкие чёрные чешуйки. Жёлтый цвет полностью заполнил глаза, раздвоенный язык попробовал запахи на вкус.
— Уходи, иначе умрешь, — повторили голоса, а создания подошли ещё ближе.
— Мне нужен цветок, — твёрдо отозвался демон, расправляя плечи. — И я его возьму. Лишь один.
— Нет, — на прекрасных лицах отразилась злость и брезгливость, стали видны острые длинные зубы.
— Буду я ещё разрешения спрашивать, — усталость превратилась в раздражение. — Меня вы не сбросите вниз так легко, как смертных.
Они двинулись друг к другу одновременно. Девушки потянули руки с опасными острыми когтями, а демон широко раскрыл смертоносную пасть. Лучи отразились в ядовитых клыках. Одну Кроули откинул легким движением руки, словно отмахнулся от назойливой мухи. Другая воспользовалась шансом и вонзила когти в его плечо. Демон дернулся и зашипел, отшатываясь в сторону. На снег упали горячие, тёмные бордовые капли, белый ковёр таял под ними. Удар тяжелого хвоста отшвырнул напавшую к самому краю, но она спокойно поднялась на ноги и бросилась обратно. Кроули крутанулся на пятках, готовый вступить в более серьезный бой, но чужая ладонь незаметно оказалась на пути. Он врезался в неё грудью, и на мгновение ему показалось, что его все-таки развоплотили. Демон увидел все происходящее будто бы издалека: свое наполовину антропоморфное тело, разорванное плечо, застывший вокруг страшных духов, орошенный кровью снег…
А ещё он увидел Азирафаэля. С его невероятно синими, словно сапфиры, глазами, доброй ласковой улыбкой, тихим мягким смехом. Как он невесомым движением касается своих светлых кудрей, как тихо подходит со спины и обнимает, утыкаясь носом между острыми лопатками. Как зевает, закрывая ладонью лицо, после долгой бессонной ночи, лохматый и ленивый. Как сам Кроули мечется по пылающему магазину, глотая слезы и царапая ногтями дорогой паркет. Как они держатся за руки ночью, после неожиданно предотвращенного конца света: просто сидят за столом на кухне в квартире демона напротив друг друга и держатся за руки, словно маленькие дети. Он впервые заметил, какие у ангела мягкие, нежные руки с красивыми ногтями и переплетением линий на ладонях.
Увидел его сквозь все время и пространство, которое они провели на земле вместе: пока мирились и ссорились, огрызались и извинялись, делили последний глоток вина на двоих и защищали друг другу спину, подставляясь под разящий клинок как Небес, так и Ада. Полный боли чужой взгляд, когда они расходились, бросив в лицо собеседнику что-то колкое и ехидное, и радостную улыбку, когда вдруг замечали в толпе знакомую макушку или слышали родной голос. Невероятно ярко вспыхнуло воспоминание о дрожащем смущенном ангеле, который закрывал ладонями пылающее лицо, но следовал тихой просьбе и раскрывал бедра шире, изгибался в загорелых заботливых руках, всхлипывал в чужие губы. И снова были те самые руки, с россыпью вен, таких трепетно нежных, царапинками от страниц книг и запахом мыла.
Создание отпустило демона из плена, дав возможность отстраниться. Кроули пришёл в себя, возвращаясь в собственное тело. Секунда ушла на то, чтобы вспомнить, что он где-то в глуши, в окружении снега и врагов. Ещё одна — клацнуть ядовитыми зубами, предупреждая о готовности сражаться до конца. Но девушки вдруг отступили, выстраиваясь в ровный ряд. Та, что ударила его, стояла в центре, ее чёрные, бездонные глаза смотрели точно на демона, изучали его, глядели совсем по-новому.
— Тот, что достоин… — сказали стражницы «упавших звезд», чуть склоняя головы.
У центральной девушки в руках появился эдельвейс — бесконечно волшебный, нежный и завораживающий. Она медленно подошла, чтобы вложить дар в загорелые разодранные о камни ладони.
— Лишь тот, кто носит в своём сердце настоящую, обжигающую любовь, имеет право забрать эдельвейс с собой, — сказала женщина, на этот раз только она. — Пусть он станет талисманом, что будет оберегать вас. Как и мы.
Кроули, который успел принять свой обыкновенный облик, наклонился, чтобы рассмотреть острые лепестки, почувствовать сладковатый аромат. Когда мужчина выпрямился, перед ним стояли четверо, практически одинаковых, прекрасных девушек. Они улыбнулись ему самыми краешками губ, после чего бросились в рассыпную. Снег едва ли хрустнул под их ногами. Тихий шепот зашелестел между горных вершин.
Повреждённое плечо горело от боли, усталость снова навалилась, погребая под собой. Демон медленно опустился на снег, вытягивая гудящие ноги. Одной рукой аккуратно удерживая цветок, он вытащил мобильник с длинной трещиной через экран и набрал такой важный и родной номер. Спустя несколько гудков трубку подняли.
— Ангел.
— Кроули, ох, мой Бог! Где ты?! Куда ты пропал?
— Ну, знаешь… Был занят, делал… дела.
— Дорогой мой… — в голосе Азирафаэля смешалось облегчение, нежность и осуждение.
— Не мог бы ты, ну знаешь… — Кроули закрыл глаза. — Я где-то оставил машину и…
Договорить демон не успел, когда почувствовал чужие тёплые руки на своём лице. Звук города обрушился на него неожиданно, словно кто-то нажал на кнопку: смех детей, гудки машин, шелест книжных страниц. И белоснежных, огромных крыльев. Ангел опустился рядом, осторожно обнимая бедового возлюбленного за плечи, и тут же испачкался в горячей крови.
— Кроули! Что… Ты где был?!
Кроули медленно открыл глаза, втягивая одуряющий запах любовника, пропитываясь им до самого нутра. Выразительные брови изогнулись тревожно, а сладкие губы сжались в одну линию. Синие глаза, распахнутые удивленно, блестели, отражая заглядывающее в магазин солнце.
— Я… чуть не упал, — улыбнулся демон, жалея вдруг свою забытую в горах куртку. — Я принёс тебе подарок. Поздравляю с годовщиной.
В руки удивленному Азирафаэлю легла упавшая с небес звезда, замерзшая на вершине высокой горы, которую достал для него самый невероятный и безбашенный демон. Эдельвейс так ладно и правильно смотрелся в его ладонях, будто созданный специально для ангела.
— Но это же… — прошептал хозяин книжного магазина, сглатывая. — Я мог превратиться в одну из этих..?!
Глядя на одновременно счастливое и озадаченное лицо любимого, Кроули тихо рассмеялся и тут же дернулся от пронзившей плечо боли. На него легли осторожные пальцы, тёплый свет заискрил между ними, залечивая глубокие раны, соединяя разорванные мышцы и кожу.
— Ты сомневаешься во мне, ангел? — тихо зашипел демон, утыкаясь лицом в изгиб нежной шеи.
Азирафаэль засмеялся ласково, и, только услышав этот звук, Кроули почувствовал себя дома.
— Никогда, мой дорогой, — ангел любовался своим подарком и улыбался бессовестно счастливо. — Спасибо тебе.
Говорят, что изредка, если поздней ночью пройти мимо старой книжной лавки и заглянуть в темное окно, можно увидеть очертания прекрасной девушки в длинном платье и чёрными, словно сама ночь глазами. Она стоит посреди зала и оберегает покой двух любящих друг друга существ — ангела с нежной улыбкой и демона, в груди которого таится необъятное искреннее чувство.
Любовь, возрастом в шесть тысяч лет.
Плюс-минус несколько дней.
Утром Лариса уходит на работу, а я валяюсь в постели до двух часов. Потом беру себя в руки и начинаю адаптироваться к земной тяжести. Если адаптироваться пассивно, нужно целых четырнадцать дней. А если активно, можно управиться всего за две недели. Медики никак не могут этого понять.
Выбираю первый путь. Потому что до бассейна надо ехать. А в бассейне — лестницы вверх, лестницы вниз, в душ, в раздевалку… И на каждой много-много ступенек. Ну его!
Раскрываю чемоданчик, перебираю рисунки. Вроде, все на месте. Достаю тот, который похож на Ларису, и начинаю реставрационные работы. Рисунок долго висел на стенке, запылился, местами потерся, линии размазались. У Зинулёнка есть резинка настоящих художников из сырого каучука, цветом напоминающая янтарь. Она отлично убирает грязь с ватмана.
В детстве родители хотели видеть меня художником. Репетитора нанимали. Так что с техническими приемами я знаком. Мелочи подправить, оттенить — могу. Вот недрогнувшей рукой одной линией контур обозначить — этого мне не дано. Чуть меняю разрез глаз, уголки губ. Теперь на ватмане точно Лариса.
В самый неподходящий момент, когда на столе десяток карандашей разной твёрдости, а я — на кухне, шарю в холодильнике, из школы приходит Зинулёнок.
— Пап, это ты маму нарисовал? Здорово!
Точно. Здорово. Влип я здорово. Честно сказать, что рисовал не я? А КТО? Кто, кроме меня, мог видеть маму В ТАКОМ ВИДЕ? И зарисовать…
Сказать, что эта мадам только похожа на Ларису? А я бы поверил? Вот рисунок, вокруг — орудия преступления. Как наши — 2М, ТМ, так и импортные «кохиноры», бритва, стружки в пепельнице, проба грифелей на бумажке.
А рисовал не я… Кто мне поверит?
— Не трогай, ещё не закончено.
— Пап, а ты мне этот портрет подаришь? Я его на стенку в рамке повешу.
— Я хотел его у себя в корабле на стенку повесить.
— Ну пап… Ну пожалуйста… Ты себе ещё нарисуешь…
Если б я умел…
— Ладно, скопируем, чтоб тебе экземпляр и мне экземпляр.
Зинулёнок уже замеряет линейкой размеры, тащит из-за шкафа рамку. В рамку портрет никак не вписывается. Мелковат. Я тем временем заканчиваю реставрационные работы по углам, там, где кнопки были.
Кладём рисунок в огромную папку и топаем в фотомастерскую. Там наш рисунок прогоняют через сканер размером с праздничный стол. Зинулёнок оттирает мастера от компьютера, начинает умело работать в «фотошопе». Выбирает фон с рисунком холста, колдует с яркостью, контрастностью, прозрачностью, накладывает фон на рисунок. Потом рисунок на фон, опять колдует с настройками прозрачности, размерами холста — и пускает результат на принтер.
Я поражен. То, что вылазит на принтер — это настоящая картина, нарисованная углём на грубом холсте. И она вдвое больше оригинала — как раз под рамку.
Выводим два экземпляра. Зинулёнок на всякий случай скидывает результат на флэшку, а я предупреждаю мастера, что на рисунке — моя жена. И если я где-то увижу… Мастер клянется и божится, что блюдет авторские права, тайну личности и при мне сотрёт все рабочие файлы.
Довольные, возвращаемся домой, выбираем место для гвоздя на стене. За грохотом дрели не слышу, как входит Лариса. Не успеваю предупредить Зинулёнка, и та хвастается картиной в рамке… Что сейчас будет…
Странно. Лариса, кажется, довольна.
— Ах ты мой Врубель!
Не пойму. Вчера это было порнографией. Может, всё дело в рамке?
На следующий день меня поднимает с постели телефонный звонок. Смотрю на часы — полпервого. Смотрю на номер звонящего — Старик. Надо ответить.
— Крым, ноги в руки — и в управление, — говорит Старик. – Машину я за тобой выслал.
— Что случилось?
— Иваненко возвращается.
Слушаю короткие гудки. Потом бросаю трубку и спешно одеваюсь. Когда водитель звонит в дверь, я уже завтракаю — жую холодную сосиску из консервной банки.
Пока несёмся по городу, размышляю. Иваненко ушел в полет четыре с чем-то месяца назад. Полёт за три звезды — это шесть джампов. Плюс программа. Трудно уложиться быстрее, чем в пять-шесть месяцев. Значит, нештатка. Понятно, что нештатка, иначе чего ради меня из отпуска сорвали?
Водитель ничего не знает. Не по чину. А жаль. Вообще-то, в этот полёт должен был идти я. Но мою лошадку заводчане кокнули. Вот и пошел Стёпа Иваненко. Мужик серьёзный, основательный, показного риска не любит, но от неизбежного не прячется. Жена, трое детей — больше ничего о нем не знаю. Мы с ним по фазе не совпадали. Я на земле — он в полете, и наоборот. Корабль — «Адмирал Ушаков», пятнадцать тысяч тонн, десяток рейсов.
— Степан вернулся от первой звезды, — встречает меня Старик.
Ушел в джамп на восьмом импульсе, вынырнул с недолётом. Четыре месяца подгребал к звезде. Решил вернуться, разгрузил трюмы — и опять ушел в джамп только на восьмом импульсе активаторов. Вынырнул опять с недолётом. Будет на Земле только через четыре-пять месяцев.
В рубашке парень родился. Восьмой импульс — это уже в зоне отражения. Его должно было назад отбросить, как Егора. Эффект зеркала. А он всего лишь чуть-чуть недолетел. И так — два раза подряд.
— Какая моя задача?
— Ты — член экспертного совета.
Только этого не хватало.
— … А кого же, если не тебя?! — убеждает Вадим. — Я там не был, я только по системе грузовики водил. Ты у нас авторитет, солнышко наше ясное!
— Я капитан, какой из меня эксперт? Я даже не знаю, что там произошло.
— Никто не знает, в том-то и дело! Степан после первого джампа решил назад повернуть. Ругать его за это, или орден дать?
— Ты что, издеваешься? Капитан должен верить своей интуиции! Иначе зачем он вообще на борту? Жёсткую программу можно и в автопилот забить.
— Это на комиссии и скажешь.
— Степан был прав на сто процентов! И второй джамп это подтвердил. Он спас корабль и привез информацию, — не могу успокоиться я.
— Вот для этого тебя в комиссию и назначили. В моих устах это просто слова. В твоих — неоспоримая истина, понял? Потому, что ты носишь это, — Вадим стучит пальцем по капитанской эмблеме на моем кителе. – Потому, что у тебя авторитет. Ты много раз уходил — и всегда возвращался. Твоё слово имеет вес и у нас, и у американцев… Кстати, об американцах. Через четыре дня у них намечен старт.
— Предупредить надо…
— А что мы им скажем? Стёпа улетел, но решил вернуться?
— Да, скажем что знаем. Не маленькие, пусть сами думают, сейчас лететь, или подождать до выяснения.
Вадим садится составлять документ. Никаких выводов, заключений, только голые факты. И обещание передавать информацию по мере поступления. Ставлю подпись. Вадим убегает за подписью Старика. Три подписи членов комиссии — это не полный состав, но уже внушительно выглядит. Бедные америкосы. Я бы на их месте задержал полёт.
— Пап, Дима говорит, это не габаритно-весовой макет, а самый настоящий «мячик».
Это вместо «Здравствуй, папа». Смотрю на Диму. Где-то я видел этого очкарика… Ах да, двухмачтовые подносы в фонтане ресторана! Беру зонд, взвешиваю на ладони, словно в первый раз увидел.
— Ну да, корпус наверняка от самого настоящего. На таких макетах в кораблях проверяют стеллажи-элеваторы и револьверные пусковые установки, чтоб настоящие «мячики» не поломать. А для чего тебе настоящий «мячик»?
— Для генератора. Если этот генератор в автомобиль вставить, на нем год ездить можно. — Паренёк тащит из ранца потрепанный журнал «Техника — молодежи» и тычет в разворот. На развороте — разрез «мячика»
— Гм-м… — чешу я в затылке. Автомобиль этот генератор не потянет. Слабоват. Но совмещен с аккумулятором на случай пиковых нагрузок. Поэтому взорвать его можно так, что любая авиабомба покраснеет от зависти.
Собственно, поэтому автомобили пока и ездят на бензине. Если б не было одиннадцатого сентября, башен-близнецов, взорванных жилых домов… Да мало ли чего могло не быть! Терроризм — реальная угроза, и давать террористам ручные гранаты в десяток тонн тротилового эквивалента — себе дороже. Вот и ездим как в старину, на бензине…
— Бери карандаш, — говорю я пареньку, — считай! Двенадцать вольт умножить на сто ампер — сколько будет?
— Одна целая, две десятых киловатта.
— Правильно. Меньше двух лошадиных сил. Мопеду хватит, но мотоцикл уже не потянет.
— Но сто ампер… — парнишка чуть не плачет.
— Ампер много, вольт мало. Зинуль, принеси мои инструменты.
Стелю на стол газету, поручаю Диме придерживать «мячик» и часовой отвёрткой отвинчиваю четыре винта, удерживающие лючок. Подковыриваю его отвёрткой, кладу на стол. Дима с Зинулёнком сталкиваются над мячиком лбами.
— Песок…
Высыпаю часть песка на газету. Вспоминаю, что и откуда вынул из «мячика», беру карандаш и, покручивая, погружаю в зонд на полную длину. В фокусники мне надо было идти, а не в космонавты.
— Что показало вскрытие? — спрашиваю у детей.
— Корпус настоящий, а внутри пусто, — сообщает Зинулёнок. Очкарик Дима шмыгает носом, переживая крушение надежд.
— Внутри не пусто, а весовой эквивалент оборудования, — поправляю я, аккуратно ссыпая песок обратно в отверстие и завинчивая лючок. Слюню палец, подбираю несколько песчинок и пробую на язык. — Песок пресный. О чем это говорит?
— Морской был бы соленый, — бурчит Дима.
— Тоже правильно, — соглашаюсь я. — Сухой строительный песок. Будь я экспертизой, определил бы, из какого карьера он взят.
— А толку? — насупился Дима. — Генератора-то там нет!
Когда Дима уходит, Зинулёнок по секрету сообщает мне:
— Пап, он не электромобиль хотел сделать, а ранцевый вертолет. Я уже не знала, что делать. Знаешь, фанатики какие прилипучие!
Четыре месяца комиссии абсолютно нечего делать. Американцы неделю выжидали, потом отправили свой корабль в полёт. Я мотался между Землей и заводом, курировал перестройку корабля. Слово какое — курировал…
Снабженцем работал. Выбивал, проталкивал, согласовывал, утрясал. Старик не шутил, когда говорил, что от старого «Паганеля» один корпус останется.
Наконец «Адмирал Ушаков» подошёл к Земле. Комиссия вновь собралась в полном составе. Корабль сел в Мигалово, и его облепили специалисты.
— Степан подал заявление, — ошарашивает меня Вадим.
— Уходит из пилотов?
— Уходит из дальнобойщиков. Говорит, внутри системы летать готов, но в русскую рулетку больше не играет. Два звоночка от судьбы ему было, третьего ждать не будет. По этому поводу нас Старик вызывает.
— … Я не русский самоубийца, — спокойно, удивительно спокойно втолковывает Степан Старику, когда мы входим. — Мне детей надо на ноги поставить. Как мы летаем? Помолясь да перекрестясь? Вот когда физики объяснят, как джампер работает, я вернусь.
— Не как, а почему, — поправляет Старик. — Конечно, ты прав. Но не летать мы не можем. Америкосы-то летают. Я похлопочу о твоем переводе на ближние линии. Когда вернешься из отпуска, обсудим новое назначение.
Степан выходит из кабинета, стараясь не встречаться с нами глазами. А я чувствую себя побитой собакой. Они оба правы, и Старик, и Степан.
Летать так, как летаем мы — смертельный риск. Поэтому и экипажи из одного человека. И Старик прав. Контакт с чужаками — это прорыв технологий на новый уровень. Как я знаю из полусекретных документов, мечта руководства NASA — даже не контакт. Они мечтают найти заброшенную станцию чужаков где-то у другой звезды. Или мёртвый корабль. Проблем меньше. Технологии есть, но никакого культурного влияния.
— … Ты согласен? — Вадим толкает меня локтем.
— А? Простите, задумался…
— Согласен взять «Адмирала Ушакова»?
— А как же «Паганель»?
Старик с Вадимом улыбаются.
— Не уйдет от тебя «Паганель». Как со стапелей сойдёт, так твоим будет. Сейчас твоё задание — испытать «Ушакова» во всех режимах.
— А разве с восьмым импульсом уже разобрались?
— В первый же день по прилёте, — вздыхает Старик. — Степану мы говорить пока не стали, чтоб не волновался. Медики за ним и так полгода хвостом таскаться будут. Вот почитай.
Беру пачку листов, читаю — и сам себе не верю. В предыдущий полёт на последнем джампе на корабле Степана изменились скорости протекания некоторых атомных процессов. Очень слабо, но изменились. Как следствие, изменилась скорость хода атомных часов. Поэтому, собственно, активаторы раньше времени и срабатывали. Поэтому и выход из прыжка с недолетом.
Почему техники сразу не засекли? Да потому что на релятивистских скоростях время не является той печкой, от которой плясать можно. Скорость хода времени зависит от скорости полёта. К этому все привыкли. Вернулся в порт приписки, синхронизировал часы с эталонными — и вся недолга.
— Я приказал все продукты, всю воду и расходуемые материалы с «Ушакова» сбросить на Солнце, — говорит Старик. — Активаторы заменят на те, которые твоему «Паганелю» предназначались. Вся командная электроника встанет новая. Ну как, доволен?
Прикидываю, что же это получается? Активаторы от тридцатитысячника ставят на пятнадцатитысячник. У меня будет двойной запас мощности. Самый безопасный корабль. А «Паганель» остался без активаторов… И без электроники. Задержка на полгода, не меньше. Не возьму «Ушакова» — так и останусь капитаном без корабля…
— Согласен.
— Как с тобой легко, Крым, — улыбается Старик. А меня начинают грызть сомнения. Не сглупил ли?
Из лихорадки Исли вылезал тяжело.
Он не умел, не привык хворать, в нем всегда было жизненных сил на десятерых. Потом ему говорили: в бреду он куда-то рвался, искал свой меч, звал солдат, садился в постели в промокшей насквозь рубахе, так, что его приходилось по сто раз переодевать. Он смутно помнил: его пугал отсвет каминного пламени, звяканье лекарских инструментов и громкие голоса, и он хватал тех, кто ухаживал за ним, за руки и все повторял: ты, ты?..
Я, отвечали ему, спи уже, государь. И Исли опять проваливался в благословенное забытье.
Однажды он проснулся и понял, что лежит на знакомо пахнущей подушке, слабый, как новорожденный котенок, что ему греет щеку солнечный луч. Что за окном белый день, в котором нет ни дождя, ни тумана, и раненое плечо уже не болит. Он узнал и полог кровати, и окно – и сердце забилось часто-часто. Кто-то его обтирал уксусом – лоб, шею, грудь под рубахой. Исли повернул голову – и увидел совсем не то лицо, которого ждал. Разочарование было таким, что он подумал – не вынесет.
– Что ты здесь делаешь? – спросил он. Голос хрипел, как у каторжника. – Кто тебе разрешил сюда войти?..
Его наложница поспешно склонила голову, залопотала быстро-быстро.
Надо же, а он и не знал, какой детский у нее голосок.
– Уйди, – сказал он, отворачиваясь. – Позови лордов.
– Это я привел ее сюда, – произнес другой голос.
Исли поворачивался очень медленно, с ликующим внутренним «не может быть».
Ригальдо стоял у стены, скрестив руки, настороженно зыркал. Как всегда, весь в черном – но с кинжалом на боку. Исли смотрел в упор, отмечая в его лице что-то новое, жесткое, и вместе с тем с удивлением видя своего прежнего мальчика – бесстрашного и свободного. Под его взглядом Ригальдо, пошевелившись, переступил с ноги на ногу и покосился на наложницу.
– Слышала, что сказал тебе господин? – спросил он так, словно она могла понимать его. – Ступай, позови к нему лордов, но прежде Абу Али. Поняла?.. Абу Али!
Он помахал ей рукой, шикая, как на кошку. Нетерпеливо, но в то же время без вражды. Исли смотрел на них, чувствуя, что у него голова идет кругом от этой его королевской «семьи». За девушкой закрылась дверь, и они с Ригальдо остались одни.
– Я рассудил, что греть и мыть обескровленных мужчин – женское занятие, – сказал тот с затаенным вызовом, правильно поняв его взгляд. – Девчонка хорошо с этим справилась. Я нахожу ее присутствие небесполезным.
Исли молчал. Не дождавшись ответа, Ригальдо едва заметно нахмурился. Сделал пару шагов к кровати, потом замер и опустил голову.
– Я знаю, что в вашей власти наказать меня за побег, – сказал он, не поднимая глаз. – И я приму наказание, когда на это будет ваша воля. Но умоляю вас подождать, пока вы не поправитесь полностью. Без меня они прогонят Али и наберут местных шарлатанов, которые залечат вас примочками из росной травы, молитв и толченого навоза… Сир, вам плохо?..
– Господи, – с трудом сказал Исли. Свет резал ему глаза, и почему-то было очень больно в груди. – Что ты такое несешь, я не трону тебя и пальцем… Только, прошу тебя, больше меня не оставляй…
У него все внутри ходило ходуном, рвалось наружу со свистом, и он не мог это из себя выкашлять, как ни стучал по груди. Ригальдо как-то очень быстро оказался рядом, обнял его за голову. Исли прикрыл глаза – и время остановилось.
Где-то открылась дверь, но никто их не потревожил.
Ригальдо гладил его по волосам, и Исли осознавал, какой он сейчас ужасный – грязный, потный, бородатый, – но время шло, а у него так и не было сил отпустить мальчика. И, наклонившись к его уху, Ригальдо тихо прошептал:
– Не бойся, я никогда тебя не оставлю. Не для того я тащил тебя через всю топь на своем горбу.
*
Конечно, едва умыв лицо и облегчившись в поданный ему кувшин, он первым делом спросил, кто вместо него правит, и Ригальдо, опустив глаза, сказал: совет и Финиан.
– Не церковь?.. – с облегчением спросил Исли. – Среди них есть предатели. Брат Константин…
– Знаю, – Ригальдо пересел на табурет. – Магистр клянется, что он действовал от своего имени. Он сумасшедший…
– Его схватили?
– Нет, – Ригальдо снова потупился. – С того самого дня его нигде не могут найти.
– Надеюсь, он не сгинул в болотах, – сказал Исли. – Потому что у меня есть для него подходящая казнь.
Вскоре в покоях стало шумно и тесно, запахло конюшней: ввалились лорды совета, попадали на колени, наперебой укоряя себя и клянясь в верности. Ригальдо сидел в углу тихо как мышка. Какой-то частью сознания Исли отметил, что никто ни разу не упрекнул вслух принца-консорта за побег, который стал причиной стольких несчастий, никто даже вскользь не упомянул этого, как будто Исли был таким дураком, что ни с того ни с сего умчался на болота, а часовня вспыхнула сама по себе. Он терпеливо выслушал эти утомительные излияния, отдал несколько самых важных приказов и отпустил своих советников прочь. После них Ригальдо долго проветривал комнату, а затем двери распахнулись и торжественно вплыл лекарь, за которым служанки внесли подносы с едой. Почувствовав спазмы в животе, Исли полез из кровати, чтобы не быть совсем уж калекой, и тут же, пошатнувшись от слабости, осел на руки Ригальдо и Абу Али.
– Не торопись, – велел лекарь на своем наречии, заставляя его опуститься назад. Он принялся разматывать бинты на плече Исли, а тот терпел, изнемогая от запахов горячей похлебки и чувствуя, как желудок прилипает к спине. – Дай своей ране еще один день. Клянусь, что скоро ты почувствуешь себя сильным, как прежде…
– У тебя золотые руки, – серьезно сказал Исли. – Проси для себя какую хочешь награду. Ты говорил, что изгнан из южного царства и давно не видел своих родных? Я могу сделать так, чтобы всю твою семью перевезли жить в Вестфлар.
Лекарь, сменив повязки, посмотрел ему в глаза темными, как чернослив, глазами, а потом, замявшись, покачал головой. Семья, мол, южане, не выживут в таком холодном климате. Исли не настаивал. Ясно: человек давно смирился и просто хочет золота и всех удовольствий, которые может купить на старости лет.
– А что насчет той сороконожки? – с трудом спросил он. – Удалось узнать, что там обитает за тварь?..
Тут лекарь и мальчик хором спросили: «Какой сороконожки?» – и Исли раскрыл рот. Он заставил себя произнести: «Там, на могильнике…» – а дальше слова полились из него потоком, он говорил и говорил, выталкивая из себя свою боль, случайно смахнул на пол кувшин с разбавленным вином, но едва осознал это: к нему опять вернулся весь тот ужас. Абу Али и Ригальдо пришлось его держать в четыре руки, а его собственные руки шарили по одеялу, пытаясь отыскать рукоять меча. Лекарь, не говоря ни слова, открыл какой-то пузырек и начал разбрызгивать по комнате вонючие капли, а Ригальдо, никого не стесняясь, забрался на кровать к Исли и, глядя ему прямо в глаза, произнес: «Не было никакой сколопендры».
– Как не было? – рявкнул Исли и ухватил его за горло. – Что ты городишь! Ты же был там, ты меня вытащил, видел, что сталось с отрядом. Все мои люди убиты!
Ригальдо смотрел на него спокойно, не моргая, и Исли вдруг понял, что его супруг выглядит неестественно бледным. Конечно, ведь все эти дни не прошли и для него даром: вначале он скитался по болотам, потом день и ночь дежурил у постели. Исли устыдился и разжал пальцы, и лекарь сразу же полностью им завладел.
– Это был газ, – твердо сказал Ригальдо, пока Абу Али пичкал Исли настойками. – И болотные испарения. А еще там везде растут чемерица, вех и дурманящий болиголов, багульник… Вы, государь, всем отрядом надышались миазмов и обезумели. Серый монах знал, он нарочно завел тебя туда. И в безумии вы похватали мечи и положили друг друга, гоняясь за придуманным чудищем…
– Мираж, – важно кивнул лекарь, который понимал на всеобщем больше, чем мог сказать.
Исли глухо застонал и ударил кулаком по кровати. Досада и раскаяние душили его. Лекарь заставил его прилечь, утвердил на животе миску и дал в руку ложку, а Исли смотрел на золотистый бульон, и мысль о еде казалась ему отвратительной.
– Как ты нашел меня? – спросил он, роняя ложку, и поднял глаза на Ригальдо. – Как ты там оказался?!
Тот выдержал взгляд, а потом взял его за руку.
– Нашел, потому что знал, что ты тоже будешь меня искать, – тихо ответил он. – И потому, что, куда бы я ни шел, это не приносило мне ни радости, ни покоя. У нас с тобой слишком много теперь общего, мой король: один брак, одно королевство и один замок, но мне было так плохо, как будто сердце у нас теперь тоже одно на двоих…
Исли смотрел долго, а потом приказал лекарю:
– Выйди.
Ригальдо нахмурился, не понимая, что он задумал, а потом сообразил и вскочил с края кровати:
– Нет-нет, еще нельзя, я тогда тоже уйду!..
– Али, – тяжело произнес Исли, и тот понятливо выметнулся.
В тишине Исли сказал:
– Пожалуйста, поцелуй меня.
Ригальдо поколебался – и выполнил королевский приказ.
Он бесцельно ходил из комнаты в комнату, перестав замечать, что оставляет за собой цепочку багровых оттисков рифлёной подошвы своих ботинок, не фиксируя того, что время от времени в своих хождениях ему приходится переступать через мёртвое тело со снесённым черепом, не обращая внимание на кровь, пропитавшую брючины и рукава его одежды, когда он упал на колени в центре зловещей лужи и беззвучно шептал какие-то слова, обращаясь невесть к кому. Это было неважно.
Стоя перед сверхнавороченной универсальной консолью в своем кабинете, он пытался понять, что должен сделать. По всему выходило, что он должен отомстить. Это было единственным осмысленным желанием, остальные осыпались никчемной шелухой.
Надо было с чего-то начать. С чего-то. С чего?
В какой-то момент на него снизошло озарение, и он понял, что все это — лишь обман, розыгрыш, чудовищный перформанс, устроенный для него тем, кому нужен он сам, весь, без остатка. Кому от него нужно всё его умение, максимальный эффект, полная отдача, подчинение и преданность. Конечно же! Иначе и быть не могло.
Он в лихорадочной спешке сорвал с себя пропитанную кровью одежду. Взял пробы в десятке мест, особое внимание уделяя местам на коленях и манжетах. Нанес на тест-матрицу и поместил её в анализатор. Результаты загнал в терминал и запустил поиск совпадений по датабазам.
На его одежде обнаружились следы крови шестерых человек. Одного из них он убил сам, для двоих послужил косвенным виновником их смерти. Он отмахнулся от услужливо предоставленных сетью имён.
Пешки. Пешки умирают безымянными.
Большая часть крови с его одежды принадлежала Лианне и дочерям. Он смотрел в их застывшие улыбающиеся лица из файлов соцдосье, которые сеть транслировала ему в зрительный нерв, и отстранённо думал о том, способны ли его новые глаза ответить на эмоции, и выдавит ли тоскливый беззвучный вопль, от которого внутри рвалось в клочья всё, чем он жил эти годы, хотя бы единую слезинку.
Крови в доме было столько, что все три тела должны были быть обескровленными подчистую. Гибель клеток крови произошла двое суток назад.
Это был конец. Конец всему. И конец для него самого.
Его мир рухнул.
***
На какое-то время он перестал воспринимать окружающее. Не помнил, как и во что оделся, как снял очки, как вышел из залитой кровью комнаты, как спустился по лестнице, как оказался снаружи.
Небо навалилось на него удушливой серостью выгоревших пикселей, а нечеловечески яркие краски отгорающего предзимья рассыпались обманчивой симметрией узора испорченного калейдоскопа. Он видел затаившиеся в укрытиях ландшафта термоауры тех, кто пришёл за ним, но эти сведения текли, минуя его сознание. Ему было все равно.
Какое-то бесконечно долгое время он стоял совершенно неподвижно посреди аллеи перед домом.
С его восприятием происходили странные вещи. Зрение стало сферическим, и он видел любой предмет от надира до носков собственных ботинок, независимо от размера предмета и расстояния до него. Сначала ему казалось, что его новое зрение ограничено в своей дальности горизонтом — но мгновение спустя оказалось, что это не так, и что горизонт — лишь условная линия, пытающаяся ограничить его восприятие на оптическом уровне. Он с лёгкостью, инстинктивно сменил этот уровень на иной и заглянул за горизонт миллионами чужих глаз, лишь часть из которых были человеческими, и бесчисленным множеством электронных сенсоров.
Мир оплыл, утратил чёткость граней, коллапсировал сам в себя, а затем раскрылся по струнам скрытых измерений и ощетинился фрактальной бесконечностью осколков реальности. Он не воспринимал ничего из этого на уровне сознания, предоставляя информации от органов чувств свободно течь по бесчисленным каналам сквозь мозг, фильтруя реальность по нужным ему критериям и вычленяя из обрушившейся на него лавины информации ту, что была важна для него, и только для него.
Спустя доли секунды он представлял весь протокол дальнейших действий. Ещё через мгновение он начал действовать.
Глядя на себя сверху сразу сотней глаз птичьей стаи, пересекающей небосклон, он видел, как его фигурка решительно стронулась с места и зашагала прочь от дома. Засевшие поблизости силовики получили приказ, комариным писком пронзивший радиодиапазон. Изолирующая броня поглощала весь спектр излучения, включая и инфракрасное излучение тел — но его новые органы чувств были слишком чувствительными для того, чтобы технологические ухищрения могли их обмануть.
Из-за поворота аллеи вывернул черный фургон и остановился у него на пути, гостеприимно распахнув боковую дверь.
Словно из ниоткуда, появились и взяли его в широкое полукольцо коренастые фигуры в дымчатой адаптивной броне, недвусмысленно отрезая путь к бегству.
Бежать он не собирался. Так было даже интереснее.
***
Он пожелал, чтобы коптеры, притаившиеся за рощицами облетевших деревьев по соседству, поднялись в воздух и подлетели поближе. Он полностью контролировал ситуацию, имитируя поступление сигнала высокого приоритета, внушая пилотам острую потребность выполнить этот приказ и мягко захватив управление машинами. Коптеры, повинуясь очередной его команде, расстреляли фургон из гауссовских картечниц. Боевики рухнули наземь, их броня стремительно сливалась с грязноватым снегом.
Он контролировал эфир и информационное пространство, без четкой границы сливавшееся с реальным миром и выглядевшее его нечеткой копией, словно у него внезапно стало двоиться в глазах. Мир расслаивался, стоило ему взглянуть на него попристальнее, специальным, совершенно особенным образом. Каждый предмет, событие и явление имели в ифопространстве своё отражение, отбрасывали в него свою тень, оставляли в нём следы, по которым он мог отследить все следствия всех без исключения дел и поступков абсолютно всех людей на земле, под ней и над ней.
Его интересовал только один человек.
Блокировав адресованный оперативникам приказ не открывать огня на поражение, он отследил источник сигнала.
Потом заставил коптеры вести замысловатый танец над домом, прижимая к земле любого, кто осмеливался поднять голову. Стальных шариков боекомплекта должно было хватить на час непрерывной стрельбы, батарей, питающих движки — на полсуток полета.
Он не спеша двинулся в сторону города по обочине скоростного шоссе, стрелой прорезающего всхолмленную равнину.
В него стреляли с десятка позиций в радиусе двух километров от дома, но он успевал каждый раз засечь снайпера по внезапному выбросу тепла из ствола винтовки, и секундой-двумя позже пуля пронзала лишь воздух там, где только что был он сам. Когда игра ему наскучила, он послал один из коптеров в патрулирование, и снайперы умолкли. Чувствуя ужас пилота, скованного его волей через нейроинтерфейс управления, он улыбался.
Через час его подобрал ветхий старик на не менее древнем пикапе.
— Забирайся, пешеход, подброшу до своего поворота… Ух, какие глазищи! — хохотнул он, щеря в улыбке редкие желтые зубы, когда разглядел попутчика. — Ты что, из этих, из новых?
— Нет,— ответил он.—Не из этих. Я такой один на всем белом свете.
Это была чистая правда.
Щекотка под черепом, берущая свое начало в тяжелых полусферах новых глаз, всё усиливалась. Не совсем понимая своих желаний, он ослабил контроль над миром и вернул свой разум, раскинувший щупальца за горизонт и дальше, в клетку тела, показавшегося теперь тесным, неуютным, неправильным.
Бестелесный голос наконец рассказал ему, чего он хочет на самом деле. Хочет страстно, хочет настолько, что противиться этому нет никакой возможности. Он и не собирался.
— А скажите-ка, дедуля, не держите ли вы коров, или свиней?
Старик кивнул.
— Свинок,— лаконично ответил он.— Ага.
— Так даже лучше,— сказал он, откинулся на спинку сиденья и задремал.