Она ждала этой полуночи, чтобы прикоснуться к нему, дать своим ладоням исцеление. Она помнила шелковистую лёгкость его волос и начала с того, что откинула тёмную волнистую прядь, которая скрывала лоб и размывала строгую, с изломом, линию бровей.
Огненный пленник в пузатой колбе давал достаточно света, чтобы она убедилась в правоте своих изысканий и вожделений. Она видела его лицо совсем близко, открытым, в игре теней, которые не скрывали очертаний, а скорее высвечивали. У него прекрасный, высокий лоб, а взгляд проникновенный, ищущий.
Он бесспорно очень умён, обладает талантами, которые ещё не раскрыты и дремлют, как бутоны в цветочной завязи. У него ясные, почти всеведающие глаза. Такие глаза бывают у поэтов, проклятых или отмеченных великой милостью свыше, способных узреть небеса и саму адову бездну. Он ещё слишком молод, чтобы понимать это, ибо прожил на этом свете недолго и больше думал о хлебе насущном, чем о врожденном даре.
Но она, принцесса крови, поможет ему. Она послана ему самой судьбой, чтобы увести его из этой обители лохмотьев и медных денег в сияющую даль.
Клотильда медленно провела рукой по его лицу, чувствуя, как взметнувшиеся и тут же опавшие ресницы щекочут ладонь. Эта едва уловимая щекотка покатилась по её руке и мгновенно размножилась, усилилась во всем теле. Краешком сознания она отметила, какой чарующий контраст создает её белая рука и черная шелковистая прядь, вновь скатившаяся ему на лоб. Две крайности, две несовместимые антитезы, которые враждуют и стремятся к единству.
Его кожа кажется смуглее и насыщенней в свете крошечного фонаря. В этом золотистом, матовом блеске столько тепла, столько бархатистой нежности…
Подушечкой большого пальца герцогиня провела по его нижней губе, чуть дрогнувшей. От волнения губы сухие. Они подобны цветку, который выставили на солнечный подоконник и забыли полить. И зубы он сжимает так сильно, что под кожей щеки происходит движение. Почему же он так взволнован?
До сих пор не попытался к ней прикоснуться. Стоит, не шевелясь. Слышно только короткое, уже учащённое дыхание.
Неужели его смущает титул? Или он так неопытен, что боится совершить промах?
Скорее всего второе. Ему ещё не приходилось иметь дело с такой высокородной дамой, и он не хочет обнаружить свое невежество, показаться неумелым. Бедный мальчик, как же он трогательно мил в своей детской робости.
Чтобы его ободрить, она касалась его уже обеими руками, повторяя левой рукой уже пройденный путь. Отбросить прядь с виска, провести ладонью по гладкой, отвердевшей скуле, обвести контур губ. Под подбородком судорожно бьётся жилка, кровь ударяет ей в пальцы с паническим упорством. Так же порывисто нервически, будто в раскаленной докрасна клетке, прыгает его сердце.
Герцогиня, уже не сдерживаясь, улыбалась. Опустив руки ему на плечи, она подалась вперед, чтобы щекой прижаться к его волосам, а губами – к уху.
— Не надо бояться. Я сестра короля, но я и женщина. Я всего лишь женщина. И я хочу тебя. Тебе только нужно меня слушаться, идти за моим желанием, и всё будет хорошо. Если будешь нежным и ласковым, я тебя вознагражу.
Он не ответил. Только по горлу вновь прокатился ком. И дыхание чуть сбилось.
Но герцогиня и не ждала ответа. Ей не нужны его признания и клятвы. Ей нужна его жизнь, его присутствие. Она ощущала почти лихорадочный жар его тела, и знала, что это тело полностью в её власти.
Но спешить некуда, целая ночь впереди. Истинное блаженство содержится в этом замедленном танце, в игре ощущений. Подлинный знаток пьёт вино маленькими глотками, а не осушает залпом.
Она изучала свою прекрасную добычу размеренно, со вкусом. Она хотела пережить те мимолетные ощущения и те неясные токи, что возникали в её пальцах, когда она впервые коснулась его. На нём не было куртки, только сорочка из потёртого, но безупречно чистого, кое-где аккуратно заштопанного полотна, грубого и, как ей показалось, враждебного. Вероятно, он пришёл сюда прямо с супружеского ложа, и поэтому полуодет.
Подозрение кольнуло ревностью, но и обострило чувства, как римский кориандр обостряет вкус. Эту сорочку штопала его жена, эта бесцветная, измождённая особа с огромным животом.
Какая, собственно, разница, если кожа под этим полотном будто пылающий шёлк. Она уже не препятствовала своей потребности познавать его и наслаждаться.
Бесцеремонно задрав эту сорочку, она провела ладонями от его ключиц до живота, провела медленно, исследуя каждую неровность, вновь дивясь этой кипящей под кожей молодости, незамутнённой излишествами и пороком. Она изучала и исследовала. Удовлетворенно ловила пробегающую дрожь.
Его дыхание становилось глубже и тяжелее. Он каким-то упрямым и угрожающим манером склонил голову, напоминая молодого быка, который готов ударить обидчика.
— Сними рубашку, — чуть задыхаясь, потребовала она.
Ей самой уже не хватало дыхания. Она слышала свою кровь, гудящую, вернувшую прежний багрово алый оттенок, бывший у неё при рождении, но утраченный со времени наступления чувственной смерти. Её кровь вновь стала густой и горячей. Она испытывала желание, но это было другое желание, многомерное и многослойное. То, что ей удавалось испытывать прежде, было тусклым костерком.
То, что она испытывала сейчас, можно было сравнить с пожаром, поглощавшим всё на своем пути. В нём погибал разум, искрились и плавились мысли, а чувства расширялись и готовы были взорваться, будто петарды, и вспыхнул этот пожар одновременно в нескольких местах — на затвердевших сосках, в животе, меж повлажневших лопаток — и оттуда стал расползаться по всему телу.
Вот она — та самая сладострастная мука.
Герцогиня в неё не верила, полагала за выдумку поэтов и обольстителей, которые сулят своим жертвам утоление сладкой муки. Но эта мука существовала.
Он подчинился её приказу и потянул рубашку через голову. Она сама в нетерпении дёрнула за рукав и отбросила ткань в сторону.
На миг его тело показалось ей ослепительным, как открывшаяся во тьме драгоценность. Теперь она могла погрузиться в свои ощущения, уподобиться хищнику, нагнавшему свою жертву и вонзившего в неё свои зубы.
Его губы горячие, но всё ещё сухие. Она сделала над собой усилие, чтобы замедлиться, затянуть миг слияния, изведать их почти мальчишескую неловкость. Его губы чуть приоткрылись, но он не отвечал так, как ей бы хотелось, возможно, из той же неловкости.
Но ей было всё равно. Её рука скользнула вниз по его обнажённой спине. Чуть согнув ногу, она протиснула своё колено между его ног и стала медленно водить по внутренней стороне его бедра, чтобы усилить возбуждение и вывести его из этой одеревенелой нерешительности.
Он желал её точно так же, как и она его, но почему-то всё ещё медлил. А должен был уже действовать, стиснуть её, опрокинуть, покрыть жадными поцелуями.
Впрочем, она приказала ему быть послушным и следовать за её желанием. Она вновь страстно провела руками по его телу. Ей попался под ладонь шнурок его пояса. А её колено терлось о грубый шов на плотном сукне.
— Сними это тоже, — чуть слышно проговорила она, проталкивая свои пальцы между тканью и натянувшейся повлажневшей кожей на животе.
Опираясь на стол, притянула его ближе. Ему уже ничего не оставалось, как обхватить её и, легко приподняв, усадить её на край того самого громоздкого стола, где он провел столько учёных изысканий.
Её длинная белая стройная нога, вынырнув из шелковых складок, обратилась в огромный крюк, зацепив свою добычу. Полузакрыв глаза, она уже падала, падала в бездну, не замечая ни холодной, болью упершийся в спину столешницы, ни странного скрипучего звука, донесшегося откуда-то издалека.
Где-то в глубине сводчатого скриптория открыли дверь. Но она не успела предположить, что это за дверь. И кто её открыл. Потому что в следующий ужасный миг она как будто выскочила из собственного тела, а мир обратился в крик.
Ей казалось, что под ногами лёд. Безупречно гладкий, сверкающий, без единой щербинки. И поверхность этого льда не простирается к горизонту в привычной плоскости, а изгибается и вращается. И стоит ей на мгновение обрести равновесие, утвердиться, как эта плоскость под ногами меняет угол и влечёт в сторону противоположную от намеченной и спасительной, а то и успевает сменить несколько направлений, будто затеяв игру.
Она помнила это скользящее чувство беспомощности, когда земная твердь, безупречная основа, уходит из-под ног, обрекая на унизительный поклон или прыжок.
Ещё в детстве, в парке Фонтенбло, она поскользнулась на одной из тропинок. Под свежевыпавшим снегом таился лёд. Ей только исполнилось десять, но она уже держала спину с королевским достоинством и переставляла негнущиеся ноги мелко и величаво. За ней следовали фрейлины, которым надлежало сопровождать этот раззолоченный маленький флагман высокомерия, поддерживая пока невидимый шлейф из пурпура и горностая.
А сама Клотильда мысленно репетировала свое торжественное шествие по мрачным чертогам Эскуриала или, при менее удачном раскладе, по анфиладам Виндзорского замка.
Она рождена быть королевой, и детство, в котором она досадливо пребывала — недостаточно уважительный предлог для неровного шага.
Но природа ничего не знала о её планах и праве по рождению. За ночь дорожки подморозило, а под утро выпал лёгкий снежок, который скрыл обрезок голубоватого льда. Она ступила в эту западню, стремясь первой нарушить чистую снежную неровность, и нога её, горделиво занесённая, в полном осознании, вдруг поехала в сторону. И вторая нога совершила странный поворот.
Её как будто подбросили, дернули за ниточку и бесцеремонно подвесили. Она ощутила стыд и беспомощность, ослепительную детскую ярость и обиду.
Чтобы удержать равновесие, ей пришлось нелепо взмахнуть руками и совершать чудовищные танцевальные па. Она то заваливалась назад, то, быстро перебирая ногами, наклонялась вперёд, то ловила растопыренными пальцами ускользающий воздух, то сгибала колени, то вращалась. И всё это на глазах у молчаливо ухмыляющихся придворных. Её, конечно, вовремя подхватили, поддержали, стряхнули налипший снег, но она не простила им их свидетельства. Она знала, что в глубине души, под лживой гримасой участия, скрывается торжество плебея, восторг раба.
Очень скоро Клотильда избавилась от своей свиты, добившись от матери определённых гарантий. Мария Медичи пообещала всем бывшим фрейлинам немилость и даже изгнание.
В свите юной принцессы появились новые фрейлины, но это не избавило саму принцессу от мучительных воспоминаний. Она хорошо помнила то чувство подвешенной, неуправляемой беспомощности, когда сама земля, безропотный союзник, уходит из-под ног.
Это воспоминание было не в памяти, не в разуме, не в образах и словах, а в самом теле, в его трепете и неловкости.
Её снова будто вздернули в воздух на невидимой нити, и она неуклюже болтается, перебирая руками и ногами, не находя опоры. Вновь ей приходится балансировать на ускользающей поверхности, хватая пальцами воздух и совершая нелепые телодвижения, чтобы удержать равновесие.
На самом деле никакого льда под ногами не было и каменный пол не уходил неровным каскадом вниз. Она всего лишь осталась одна.
Правда, положение, в котором её застала Дельфина, было довольно нелепым: она сидела на краю огромного стола с задранным до бёдер подолом. Но её это мало трогало.
Она давно научилась сохранять величие и достоинство в самые нелицеприятные моменты. Ранящий посыл состоял в другом. Он, её избранник, отрёкся от нее, не раздумывая, не помедлив.
В женщине, которая кричала, герцогиня узнала его жену, этот бледнокожий пузырь с тонкими ножками, эту разросшуюся опухоль семейного долга, которая тянула его на дно. Едва лишь это чудовище подало голос, как он немедленно бросился на этот зов, и оставил её, ту, что одним мановением руки могла бы изменить его жизнь, в холодной темноте.
Вот он, скрытый под неприглядной тряпицей, ледяной капкан.
Когда Дельфина вошла, герцогиня, ничем не выдавая свой гнев и досаду, соскочила со стола и одернула ночное платье.
— Пойдём отсюда, — быстро сказала она.
Ей необходимо было остаться одной и подумать. Несмотря на стремительность и твердость шага, ноги у неё подгибались. Она всё ещё чувствовала, как одна её ступня едет вперёд, а вторая выворачивается, поднимаясь на ребро.
Она всё ещё не находила опоры. Все нити были у неё в руках, она управляла, рассчитывала, отдавала приказы, но внезапно руки её оказались пусты. Она поскользнулась.
Всего не предусмотришь. Есть явления и процессы, неподвластные даже им, с багряницей пурпура в крови. Они ближе к небу, они избраны, но и они люди.
Всё-таки люди. И как все люди, они уязвимы. Королевским указом не отменишь наступление холодов и не упразднишь старость. И горе тому правителю, кто не принимает смерть в расчёт. Такой правитель становится рабом собственных заблуждений и слепой веры, он гибнет по вине излишней самоуверенности, подобно Цезарю в мартовские иды, или обезумевшему от песнопений Нерону, возомнившего себя богом.
Великого Александра сгубило пьянство. Филиппа Красивого, прозванного Железным, хватил удар. Сулла страдал от нестерпимого зуда. Да и её собственный отец стал жертвой почечных колик.
Судьба предостерегает порфироносцев. Подает им знак. И только тот, кто достаточно умён, усвоит урок.
Ей не раз приходилось сталкиваться с непреодолимыми обстоятельствами, тогда она отступала, выжидала, учитывала свой промах и начинала сначала. Боль раненого самолюбия была нестерпима, но она училась её преодолевать.
Если отделить эту боль, вообразить её отдельным, суверенным существом и наблюдать со стороны, то излечение наступит быстро, ибо разум признаёт собственную и телесную целостность, выстраивает целый бастион из доводов и аргументов, постепенно обесценивая степень и насыщенность боли.
В такие минуты, в полном уединении, она взирала на сложившийся этюд издалека, полностью отстранившись, сведя на «нет» собственную вовлечённость, и оценивала ущерб с беспристрастием стряпчего, который занят описью имущества разорившегося барона.
0
0