Он бесцельно ходил из комнаты в комнату, перестав замечать, что оставляет за собой цепочку багровых оттисков рифлёной подошвы своих ботинок, не фиксируя того, что время от времени в своих хождениях ему приходится переступать через мёртвое тело со снесённым черепом, не обращая внимание на кровь, пропитавшую брючины и рукава его одежды, когда он упал на колени в центре зловещей лужи и беззвучно шептал какие-то слова, обращаясь невесть к кому. Это было неважно.
Стоя перед сверхнавороченной универсальной консолью в своем кабинете, он пытался понять, что должен сделать. По всему выходило, что он должен отомстить. Это было единственным осмысленным желанием, остальные осыпались никчемной шелухой.
Надо было с чего-то начать. С чего-то. С чего?
В какой-то момент на него снизошло озарение, и он понял, что все это — лишь обман, розыгрыш, чудовищный перформанс, устроенный для него тем, кому нужен он сам, весь, без остатка. Кому от него нужно всё его умение, максимальный эффект, полная отдача, подчинение и преданность. Конечно же! Иначе и быть не могло.
Он в лихорадочной спешке сорвал с себя пропитанную кровью одежду. Взял пробы в десятке мест, особое внимание уделяя местам на коленях и манжетах. Нанес на тест-матрицу и поместил её в анализатор. Результаты загнал в терминал и запустил поиск совпадений по датабазам.
На его одежде обнаружились следы крови шестерых человек. Одного из них он убил сам, для двоих послужил косвенным виновником их смерти. Он отмахнулся от услужливо предоставленных сетью имён.
Пешки. Пешки умирают безымянными.
Большая часть крови с его одежды принадлежала Лианне и дочерям. Он смотрел в их застывшие улыбающиеся лица из файлов соцдосье, которые сеть транслировала ему в зрительный нерв, и отстранённо думал о том, способны ли его новые глаза ответить на эмоции, и выдавит ли тоскливый беззвучный вопль, от которого внутри рвалось в клочья всё, чем он жил эти годы, хотя бы единую слезинку.
Крови в доме было столько, что все три тела должны были быть обескровленными подчистую. Гибель клеток крови произошла двое суток назад.
Это был конец. Конец всему. И конец для него самого.
Его мир рухнул.
***
На какое-то время он перестал воспринимать окружающее. Не помнил, как и во что оделся, как снял очки, как вышел из залитой кровью комнаты, как спустился по лестнице, как оказался снаружи.
Небо навалилось на него удушливой серостью выгоревших пикселей, а нечеловечески яркие краски отгорающего предзимья рассыпались обманчивой симметрией узора испорченного калейдоскопа. Он видел затаившиеся в укрытиях ландшафта термоауры тех, кто пришёл за ним, но эти сведения текли, минуя его сознание. Ему было все равно.
Какое-то бесконечно долгое время он стоял совершенно неподвижно посреди аллеи перед домом.
С его восприятием происходили странные вещи. Зрение стало сферическим, и он видел любой предмет от надира до носков собственных ботинок, независимо от размера предмета и расстояния до него. Сначала ему казалось, что его новое зрение ограничено в своей дальности горизонтом — но мгновение спустя оказалось, что это не так, и что горизонт — лишь условная линия, пытающаяся ограничить его восприятие на оптическом уровне. Он с лёгкостью, инстинктивно сменил этот уровень на иной и заглянул за горизонт миллионами чужих глаз, лишь часть из которых были человеческими, и бесчисленным множеством электронных сенсоров.
Мир оплыл, утратил чёткость граней, коллапсировал сам в себя, а затем раскрылся по струнам скрытых измерений и ощетинился фрактальной бесконечностью осколков реальности. Он не воспринимал ничего из этого на уровне сознания, предоставляя информации от органов чувств свободно течь по бесчисленным каналам сквозь мозг, фильтруя реальность по нужным ему критериям и вычленяя из обрушившейся на него лавины информации ту, что была важна для него, и только для него.
Спустя доли секунды он представлял весь протокол дальнейших действий. Ещё через мгновение он начал действовать.
Глядя на себя сверху сразу сотней глаз птичьей стаи, пересекающей небосклон, он видел, как его фигурка решительно стронулась с места и зашагала прочь от дома. Засевшие поблизости силовики получили приказ, комариным писком пронзивший радиодиапазон. Изолирующая броня поглощала весь спектр излучения, включая и инфракрасное излучение тел — но его новые органы чувств были слишком чувствительными для того, чтобы технологические ухищрения могли их обмануть.
Из-за поворота аллеи вывернул черный фургон и остановился у него на пути, гостеприимно распахнув боковую дверь.
Словно из ниоткуда, появились и взяли его в широкое полукольцо коренастые фигуры в дымчатой адаптивной броне, недвусмысленно отрезая путь к бегству.
Бежать он не собирался. Так было даже интереснее.
***
Он пожелал, чтобы коптеры, притаившиеся за рощицами облетевших деревьев по соседству, поднялись в воздух и подлетели поближе. Он полностью контролировал ситуацию, имитируя поступление сигнала высокого приоритета, внушая пилотам острую потребность выполнить этот приказ и мягко захватив управление машинами. Коптеры, повинуясь очередной его команде, расстреляли фургон из гауссовских картечниц. Боевики рухнули наземь, их броня стремительно сливалась с грязноватым снегом.
Он контролировал эфир и информационное пространство, без четкой границы сливавшееся с реальным миром и выглядевшее его нечеткой копией, словно у него внезапно стало двоиться в глазах. Мир расслаивался, стоило ему взглянуть на него попристальнее, специальным, совершенно особенным образом. Каждый предмет, событие и явление имели в ифопространстве своё отражение, отбрасывали в него свою тень, оставляли в нём следы, по которым он мог отследить все следствия всех без исключения дел и поступков абсолютно всех людей на земле, под ней и над ней.
Его интересовал только один человек.
Блокировав адресованный оперативникам приказ не открывать огня на поражение, он отследил источник сигнала.
Потом заставил коптеры вести замысловатый танец над домом, прижимая к земле любого, кто осмеливался поднять голову. Стальных шариков боекомплекта должно было хватить на час непрерывной стрельбы, батарей, питающих движки — на полсуток полета.
Он не спеша двинулся в сторону города по обочине скоростного шоссе, стрелой прорезающего всхолмленную равнину.
В него стреляли с десятка позиций в радиусе двух километров от дома, но он успевал каждый раз засечь снайпера по внезапному выбросу тепла из ствола винтовки, и секундой-двумя позже пуля пронзала лишь воздух там, где только что был он сам. Когда игра ему наскучила, он послал один из коптеров в патрулирование, и снайперы умолкли. Чувствуя ужас пилота, скованного его волей через нейроинтерфейс управления, он улыбался.
Через час его подобрал ветхий старик на не менее древнем пикапе.
— Забирайся, пешеход, подброшу до своего поворота… Ух, какие глазищи! — хохотнул он, щеря в улыбке редкие желтые зубы, когда разглядел попутчика. — Ты что, из этих, из новых?
— Нет,— ответил он.—Не из этих. Я такой один на всем белом свете.
Это была чистая правда.
Щекотка под черепом, берущая свое начало в тяжелых полусферах новых глаз, всё усиливалась. Не совсем понимая своих желаний, он ослабил контроль над миром и вернул свой разум, раскинувший щупальца за горизонт и дальше, в клетку тела, показавшегося теперь тесным, неуютным, неправильным.
Бестелесный голос наконец рассказал ему, чего он хочет на самом деле. Хочет страстно, хочет настолько, что противиться этому нет никакой возможности. Он и не собирался.
— А скажите-ка, дедуля, не держите ли вы коров, или свиней?
Старик кивнул.
— Свинок,— лаконично ответил он.— Ага.
— Так даже лучше,— сказал он, откинулся на спинку сиденья и задремал.
0
0