«В сон мне жёлтые огни…»
В.Высоцкий
Лесорубы Лоухи — так переводилось название. Имя карельской яги звучало издевательски близко к «лохи». Впрочем, если кто и годился сейчас на роль лоха, а также, по совместительству, ведьмы, так это она, Вера. Роль ступы успешно исполнял Фокус — тряс её на ухабах, увозя всё дальше от места позорного экологического фиаско.
Вдоль дороги мелькали сосны. О, сколько их упало в эту землю…
Лес валили без клейма, увозили на прицепах, даже не особо шифруясь. Уроды. Ей бы времени побольше, размотала б клубок. Но депутат, который взывал принять меры и не допустить, в полевых условиях стух моментально. Думал, видать, что вместо Веры пошлют полк крепких молодцев на разборку с чёрными лесорубами. Ну-ну. В офисе у них — одни девушки. Соплёй перешибить.
Депутат, скорей всего, сам имел виды на эти угодья. Хотел припугнуть местных, да не вдалось. Может, кто его ненароком обухом по башке погладил, или бензопилу в интимной близости включил, да только срочные дела заставили борца с браконьерами засобираться обратно. А может, дали-таки ему на лапу — кто теперь разберет.
Крайней, как обычно, осталась Вера. Когда выходила из леса, на капоте Фокуса выразительно лежал кирпич.
Скоты. Спасибо, что колеса не проткнули.
В этот раз не удалось прижать гадов. Работа её такая — защищать. Рыбу в озерах, деревья в лесах… Зверей в зоопарках, секс-меньшинства в городах… если перечислять, кого и где, получится длинный список. Проще сказать, от кого.
От людей.
От грёбанных людей.
Сети, ясен пень, не было. Навигатор глючил, как последний вредитель. То предлагал ей с разворота ехать в болото, то убиться о ближайшую сосну. «Поверните направо, поверните налево». Козёл. Вера спецом выбрала мужской голос на девайсе, чтоб было, кого материть по дороге.
Депутат, небось, сука, на своем джипе уже до дому добрался. А она трясись по колдобинам.
Развилка. И куда теперь? Навигатор предлагал ехать прямо. Ага, аккурат в чащу. Что вправо, что влево — лесная дорожка. Как бы ей не вернуться обратно к долбанным лесорубам. Запросто: Лоухи любит кругами водить.
По тропинке шла женщина с широкой корзиной, накрытой сверху листами папоротника. Юбка до земли, из-под платка — коса. Фольклор рулит.
— Скажите, пожалуйста, — закричала Вера, выскочив из машины, — на трассу как выехать?
Женщина махнула рукой направо.
— Спасибо большое, а… — закричала она, но туземка уже шагала в чащу.
— Какие все вежливые, — пробурчала Вера, усаживаясь за руль.
Тряслась дорогой меж сосен, под прозрачным, быстро темнеющим октябрьским небом. Открыла окошко — воздух такой, что хоть ешь его, хоть пей. Даже голова закружилась. Сквозь деревья мелькнула синь, значит вода неподалеку. Камней хоть убейся, воды хоть залейся — в этом вся Карелия. Близ озера оказалась деревенька.
В ней дорога и кончилась.
Приехали. Десяток облезлых домишек. В окнах — ни огонька. Один дом выглядел новее прочих. И вывеска у крыльца.
«Краеведческий музей», прочитала она. В такой дыре?
Парадное крыльцо в пять скрипучих ступенек. За занавесками угадывается свет дальних комнат. Постучала. Ей открыла пухленькая женщина. Мяконькая, без возраста — что в двадцать, что в пятьдесят такие выглядят одинаково.
— Здравствуйте, — сказала Вера. — Не подскажете, как на дорогу выехать?
Тонкие брови взметнулись вверх:
— На дорогу? Как же вас, милая, сюда занесло? Километров сто до Мурманки, только в темноте вы точно поворот не найдете, указателей нет…
Приплыли.
— А… может быть, кто покажет?
Женщина покачала головой:
— У нас тут народу — три бабки и дед.
Вера задумалась. Спросила:
— Можно, я у вашего дома машину поставлю и в ней заночую? Чтобы не посреди леса… а завтра дорогу поищу.
Толстушка всплеснула руками:
— Господи! Да зачем же в машине!.. места уж у нас хватит!.. Только у начальства спрошу.
Всё устроилось замечательно. Почему бы не дать людям заработать, если контора платит? Толстушка, её звали Таей, провела Веру через комнаты. Там действительно был музей. В качестве экспонатов имелись: газета «Правда» 1932 года в витрине, древний «Зингер» и куча рухляди, которую она б не рискнула назвать музейным достоянием — такой же хлам валялся когда-то у деда на чердаке.
Начальство нашлось в третьей по счету комнатушке. Иссушенная женщина-птица в черном платье с камеей на груди оказалась хранителем музея, и сама отлично сошла бы за экспонат. Этакая графиня в изгнании.
Перед ней на столе, покрытом плюшевой вытертой скатертью, горели две свечи, стояла чашка молока и тарелка с мелко накрошенным хлебом. Ужин аристократки. Обалдеть. И фотография в рамочке — красномордый усатый тип с малышом на руках.
— Ядвига Филипповна, — чуть заискивающе сказала Тая, — тут человек заблудился. Я в дальней комнате её положу?
— Конечно, — каркнула старуха. — Здравствуйте, детка! — у неё оказались разные глаза: один карий, другой — голубой, по-старчески почти бесцветный.
Не глянулись они друг другу сразу. Веру покоробило обращение «детка» к ней, тридцатилетней тётке. А графине, видно, не улыбалась мысль, что в её владениях будут шастать незваные гости. Даже не шевельнулась в её сторону. Только карточку перевернула изображением вниз.
— Я на одну ночь, — промямлила Вера, удивляясь себе. Она-то какого хрена лебезит перед старой развалиной?
Но чувствовала себя, будто на приеме у Ея Императорского величества. «Если б знала, ссыкуха, с кем говоришь, на каких я паркетах вальсировала» — прям читалось в остром, изъеденном морщинами лице. Надменный орлиный нос, загар в бронзу. Карга. Нафиг такое гостеприимство. Но куда деваться?..
Старуха прикрыла глаза. Аудиенция кончилась.
— Не обижайтесь на Ядвигу, — шепнула Тая, — болеет она. Упала третьего дня, думали, не соберём. Видно, с позвоночником что-то — то руки не поднять, то ноги…
Определили Веру в угловой комнате. Стратегические узлы—сортир и умывальник с проржавевшим краном—нашлись в конце коридора, рядом с кухней и черным ходом. Комната была узкая, с плетеным лоскутным половиком. На железной кровати лежали горкой подушки, оправленные кисеей. В углу торчал древний трельяж.
От ужина она отказалась. Вряд ли у Таи нашлось бы что-то, съедобное для неё.
С дороги заснула быстро. Приснилась музейная карга: стояла под окном, поджав губы. Даже во сне ей Вера не нравилась. А потом шаг в сторону сделала да пропала, а на её месте оказалась женщина с развилки. Окно толкнула, стекла с карамельным звоном и посыпались. Рассмеялась, скаля ровные зубы, поманила Веру. Вдвоём они полетели на озеро, а ночной воздух холодил спину.
На берегу толпились люди, по большей части старухи и старики. Все смотрели на тот берег, где искрился желтыми огнями лес. Там звонко стучали топоры и покрикивали лесорубы. Вера подумала, что ведьма Лоухи, должно быть, веселая тётка. Женщина, будто услышав, расхохоталась и пропала. Вера побрела вдоль озера к причалу, где синяя лодка качалась у берега, привязанная хитрым узлом. Дно её было устлано серебряными монетками. Серебряный паучок зашуршал среди них, ловко выбрался по веревке и юркнул под капот её Фокуса. Вера открыла, и вместо привычной металлической мешанины увидела чан с парящим варевом, в котором плавились личинки, палые листья и пластиковые кукольные глаза. Варево взбурлило и брызнуло. Холодные капли залили лицо.
Она проснулась. С потолка капало. Прямо на подушку и Вере на физиономию. Пузатый будильник показывал восемь утра.
На кухне круглощекая Тая что-то месила в тазике. Спросонья Вере опять примерещилась скользкая масса с личинками.
— Что это? — спросила она.
— Тесто же, — недоуменно ответила тетка. Дутое обручальное кольцо крепко врезалось в безымянный палец. Наверняка даже с мылом не снимется. Только если ножом оттяпать. — Пельмешки буду лепить. Любите?
— Я не ем мяса.
Жалостливо приподнятые брови. Опять. Вера поморщилась. Почему люди после этих слов смотрят, как на убогую? Это их жалеть надо. Тая растерялась:
— Чем же вас кормить? Яичницу, может?
— Не надо.
— Бутербродик?
— Спасибо, нет.
Вера с удовольствием бросала эти «нет» в толстуху. Вот, смотри на меня, мысленно говорила она. Я сказала «нет» проклятому холестерину, жирам и кускам проваренной плоти. Где ты и где я?
— У меня с собой, — усмехнулась Вера, — Кипятку попрошу.
Над столом стояла фотография: усатый мужик и малыш. Эту карточку Вера вчера уже видела.
— Виталик, муж, — пояснила Тая, — и сыночек. Должны вернуться… вот-вот, — она посмотрела в окошко, словно прямо сейчас в дверь должен был войти красномордый Виталик.
Надо же. Видно, ему плевать на её целюллит. Пельмешки, значит, уважает.
По ассоциации вспомнился Пашка. Вспомнила его улыбку, когда он нёс на блюде шашлык, и передернулась от отвращения.