Все последующие дни она в поте лица своего возделывала землю, взращивая тернии и волчцы: вдохновенно и безупречно играла в покаяние.
Приняла епитимью из рук епископа Парижского. Совершила паломничество в аббатство Руамон, исповедалась и пожертвовала тысячу луидоров на нужды братства лазаристов, нанесла визит папскому легату, прошла босыми ногами по плитам храма Святой Женевьевы и выстояла на коленях многочасовой «Requiem aeternam dona eis, Domine», сопровождая каждый свой шаг звоном серебра и меди, со свитой недужных и золотушных, воющих, стенающих и непомерно жадных.
Казначей некоторое время спустя представил ей подробный отчёт всех произведённых ею пожертвований, от чего герцогиня болезненно сморщилась. Ряд цифр, аккуратно выведенных, разделённых на столбцы, обоснованных, вызывал у неё странную презрительную усмешку.
Будто в итоговой сумме заключалась стоимость её собственной души. За эти деньги колеса её кареты тщательно отмыли и заново покрыли лаком.
Она почти не вспоминала о нём, виновнике всех этих вынужденных мистерий, краем памяти время от времени касаясь собственных слов о воде и куске хлеба для преступника, как язык касается расшатанного зуба, который не болит, но присутствует среди плотно и верно служащих собратьев, и так же кривила рот, как если бы речь и в самом деле шла о больном зубе.
Самым быстрым и простым решением было бы этот зуб вырвать. Покончить с ним разом, а не раскачивать до воспаления и кровоточивости, как делала это в раннем детстве. Но в те юные годы предметом её забав были зубы младенческие, без корня, выпадавшие без усилий и легко заменяемые.
Если же подобную операцию провести сейчас, то заменить выбитый или сломанный зуб не удастся. В ряду жемчужных стражей образуется дыра, которая обезобразит самую безупречную внешность.
Со смертью Геро, как бы ей не страшно было в этом признаться, образуется такая же незаживающая рана, которая, даже если её удастся скрыть, всё равно будет напоминать о себе чёрным провалом, едва лишь она, герцогиня, останется одна.
В красивом башмаке можно спрятать изуродованную ступню, в шёлковой перчатке можно набить конским волосом отсутствующий палец, но как срастить рану в собственной памяти, какой там изобрести протез?
Она знала, что должна принять решение, но откладывала до окончания покаянных молитв.
Скандал с убийством епископа утих на удивление быстро. Отцы церкви только прилюдно воздевали руки к небу и хмурили брови, а в тишине ризницы подсчитывали барыши и, как подозревала герцогиня, вздыхали с облегчением. Отец Мартин не был в числе любимцев римской курии. Слишком щепетилен, слишком деятелен, слишком наивен.
Папский легат, кардинал Орсини, именно так и намекнул её высочеству. Дескать, старик слишком уверовал в свою избранность, возомнил себя проводником воли Господа и порицал собратьев по ордену за богатство и алчность. А слуги Господа тоже люди, они слабы и грешны. Нельзя требовать от них, простых смертных, того, что под силу только апостолам. То, что епископ погиб столь нелепо, есть воля Господня.
Отец Мартин стал мучеником, вознёсся прямиком в рай и будет со временем канонизирован. Её высочество – это орудие Провидения, через неё Господь осуществил свой замысел, то есть, благословил её и отметил особым знаком.
Клотильда слушала эти излияния с брезгливым восторгом. Так вот кто она – орудие Господа! Не убийца, не преступница, не прелюбодейка — а избранная, отмеченная свыше.
Поистине, святые отцы сильны в софистике. И как ловко они умеют обратить белое в чёрное, открыть в демонском мороке подоплёку небесной воли. Ей самой даже оправдываться не придётся. Они сами её оправдали. Конечно, ей придётся соблюсти траур. Некоторое время избегать появляться при дворе, почти ежедневно ходить к мессе, вновь исповедоваться, но эти неудобства столь незначительны, что ей даже не придётся ущемлять себя в своих привычках.
Только как быть с ним, с несостоявшимся убийцей?
К тому времени, как состоялся её разговор с папским легатом, Геро уже перевезли из Парижа в её загородный замок.
По официальной версии безумец, покусившийся на жизнь принцессы крови, был убит её верными слугами при попытке к бегству.
Собственно, в официальной версии надобности не было, ибо личность преступника и его дальнейшая судьба были столь малозначительны, что при дворе, если и вспоминали об этом, то скорее из формальной вежливости, чем из подлинного интереса.
В славном городе Париже каждый день происходили покушения, затевались интриги, нанимались убийцы, скрещивались шпаги, сбрасывались с набережной трупы, и рядовой эпизод с попыткой удушения мало кому казался занимательным. А судьба виновника, его жизнь или смерть — тем паче.
Клотильда, пожалуй, была единственной, кто помнил об убийце. Правда, была ещё Анастази.
Это она настояла на том, чтобы Геро отвезли в Конфлан. Там, вдали от свидетелей, от придворных палачей и ретивых слуг, жаждущих господских милостей, он был в большей безопасности. Придворная дама, будучи полновластной управительницей загородной резиденции, могла беспрепятственно заботиться о нём.
Не обошлось без осторожных доносов. Дельфина, а с ней и секретарь дю Тийе, умный, желчный коротышка, не забывали поставить её высочество в известность, что первая статс-дама, не делая из намерений тайны, содержит преступника вовсе не как убийцу, а едва ли не как гостя. Он по-прежнему в заточении, но выбранный для него каземат самый сухой и тёплый, вместо гнилой соломы тюфяк, а еду ему подают с господского стола.
Герцогиня слушала, но не отвечала. Анастази, как и всегда, действует по собственному бунтарскому усмотрению, нарушая приказы и правила. Это слегка коробит.
Но, с другой стороны, действия Анастази оправданы. Она поступает именно так, как её госпожа хотела бы, чтобы с ним поступали. Но сама она не решилась бы отдать приказ. Ибо ей, оскорблённой, возбраняется даже тень милосердия или заинтересованности, она должна быть сурова и неколебима. Но Анастази — всем известная смутьянка, от неё иного и не ждут.
Вскоре её высочество сама отправилась в Конфлан, изящный охотничий замок, ставший частью её приданого более десяти лет назад.
Клотильда следовала совету кардинала Орсини: на некоторое время удалиться в одно из своих владений и ожидать, когда скандал окончательно утихнет. Совет своевременный и полезный.
Все необходимые ритуалы она исполнила, все требуемые жертвы принесла.
Оставался один единственный вопрос, на который она так и не смогла ответить. Точнее было бы сказать — она не осмеливалась ответить, ибо не решалась этот вопрос задать. Она откладывала болезненное самодознание изо дня в день, ибо не желала возвращаться по собственным следам. Оправданий было предостаточно. Она была слишком занята. Ей было не до решения чьей-то судьбы. Ибо ей необходимо было выправить и подравнять свою. А когда она с этим справится, когда кровавые пятна пожелтеют и поблекнут, она решит, как ей быть дальше.
Все эти несокрушимые доводы она, не колеблясь, произнесла бы на исповеди, но наедине с собой призналась бы в обратном. В действительности всё это время она думала только о нём. Что бы она не делала, в каком бы покаянном спектакле не принимала участие, в какой бы исповедальне не опускалась на колени, мысли её уходили в единственную, значимую прореху.
Один по-настоящему яркий огонь пылал в её разуме, огонь, питаемый истинным чувством, горючим маслом души. Все прочее случалось и происходило, зарождалось и гибло подобно водяным разводам на стекле, не требуя изворотов ума.
Здесь действовали правила, а там, с ним, с этим преступником, в действие вступал первобытный хаос.
Она впервые в жизни не могла сделать выбор, разрывалась на части. Тот свершившийся в ней раскол, раздвоение, не был устранён. Напротив, он усугубился. Их по-прежнему было двое. Обе в равной силе.
Одна, как и прежде, требовала возмездия. Требовала избавиться от опасного, неуправляемого пришельца, от смутьяна и разрушителя, который уже принес столько бед. Требовала избавиться и восстановить прежнюю вялотекущую действительность. Вернуться к знакомым правилам.
Вторая, такая же убедительная и настойчивая, не прибегала к логике и аргументам. Вторая пользовалась памятью тела. Его тёплая кожа, изгиб прекрасного рта, шелковистая прядь в ладони, затенённый взгляд. И молодость, незамутнённая, непорочная.
Ей уже никогда не испытать того, что она познала в краткие минуты его присутствия. Если он умрёт, он заберёт с собой и её жизнь, оставит её неисправимо проигравшей.
Этот парень уже стоил ей немало волнений, притворства и золота. По его вине ей пришлось терпеть общество папского легата, ничтожного алчного существа, который так откровенно наслаждался своим внезапным могуществом, что едва не потирал руки. Сколько взглядов ей пришлось вынести, скольких алчных рук коснуться. И ради чего?
Чтобы этот взбунтовавшийся книжник от неё ускользнул? Этот красивый школяр немало ей должен. И долг его с каждым часом обрастает процентами. Каждый час её страданий, каждый миг сомнений, каждый день этой мучительной раздвоенности умножает сумму. И она возьмёт в уплату всего лишь жизнь? Его никчёмную жизнь?
Вот уж нет. Он должен платить. Должен закрыть свой счёт. Должен обратить в золото каждый потраченный ею медный грош.
Есть ещё другое, более потаённое. Признание стыдное, будто она произнесла его публично. Она всё ещё желала его.
Её терзала тоска жестокой незавершённости, голод, который раздразнили одним единственным сладким куском и тут же обрекли на муку Тантала.
Страх и жажда мести вовсе не истребили желание, напротив, они раздули его, как хороший сквозняк раздувает пламя, швыряя его горстями на карнизы и мебель. Возникла чудовищная горючая смесь, сродни пороху, которая тлела где-то под спудом благоразумия. Как странно!
Испытываемая ею ненависть усилила его привлекательность. Он уже не казался отвратительным и опасным, напротив, она почти восхищалась и благоговела, она могла сколько угодно произносить вслух, что на неё совершил покушение безродный простолюдин, нищий студент, ничтожное порождение парижских трущоб без рода и племени, существо подлое и низкое, но в действительности она готова была сравнить его с неустрашимым Роландом, с дерзким и гордым пиратом, который осмеливается нарушить закон.
Нет, он вовсе не ничтожен. Он отчаянно храбр. Знал, что идёт на смерть, но шагнул к ней, не опуская глаз.
Кто из них, этих дворянчиков, которые слоняются по королевской приёмной, решился бы на такое? Кто из них отважился бы бросить вызов принцессе крови во имя умершей женщины, пресекая у истока собственную, юную жизнь?
Клотильда мысленно перебирала лица тех, кого знала, тех благородных и знатных мужчин, кто целовал ей руки и склонялся в поклоне. Все они способны только жалко молить и ползать у ног, как псы, ожидая подачки.
Но этот безродный у неё ничего не просил. Не пытался понравиться, не старался услужить. Он был почтителен, но отстранённо горд.
Горд без заносчивости и вызова, так, как умеет быть гордым лишь истинное благородство. И в то же время он был достаточно силён, чтобы защищаться и мстить. У ступеней дворца он не просил о пощаде.
Он и в последующие дни ничего не просил. Он ждал смерти. Он не метался по застенку с криком ужаса, не падал на колени, не молотил кулаками в дверь, как это часто случается с приговорёнными к смерти.
Он с тем же горделивым терпением ждал. Тихий, почти отрешённый, уже далёкий в своих помыслах и надеждах.
Это ли не доказательство силы? В этом юном мудреце есть тайна. Он устроен несколько сложнее, чем все прочие люди. А это редкость.
Покорить его, удивительного и опасного, всё равно, что отыскать алмаз в горном развале. Этот юноша — достойный противник. Одержать над ним победу, укротить, приручить означает — изведать вкус подлинного триумфа.
Она всегда презирала тех охотников, кому егеря выставляют стреноженную добычу. Ценна победа над тем, кто равен по силе и хитрости.
Если она отступит и позволит ему умереть, то проиграет, её могущество рассыплется, как карточный домик. Она будет стёрта в пыль, разбита. Она, первая принцесса крови, будет побеждена.
Ей приснилось колесо. К счастью, не то, золочёное, в кровавых пятнах.
Это колесо было огромным, со множеством ступиц, в цветах и лентах. Это было колесо мельницы, которое медленно, беззвучно вращалось. На колесе была надпись: regnabo, regno, regnavi, sum sine regno.
Она знала эту надпись. Предостережение Фортуны. Рано или поздно это колесо является всем властителям, только не все в том признаются. Совершается полный оборот, и тот, кто ещё вчера повелевал судьбами народов, низвергнут во прах.
Но почему это колесо явилось ей? Она не носит короны, её власть — лишь тень по сравнению с могуществом кесарей.
Колесо, перемоловшее немало судеб, колесо, крушащее кости. Возможно, для неё это тоже предостережение. Одна жизнь уже принесена в жертву, следует поостеречься, прежде чем прервать другую. Иначе следующий оборот колеса увлечет вниз её саму. Sum sine regno.
Она села в постели и услышала далёкий раскат грома. Где-то за лесом катилась гроза. Крупные, с синеватым отсветом капли били в стекло.
Она подумала, слышит ли он в своём заточении этот гром и свист ветра? Что это для него? Знак свыше? Трубный глас? По-прежнему ли он ждёт смерти или уверовал в милость Господню?
Сегодня она примет решение. Она взглянет на него, впервые после страшного рассвета во дворе епископского дома. Она подчинится первому порыву, который качнёт её в ту или иную сторону, чтобы раз и навсегда отождествиться с одной из своих ипостасей. Она слишком устала пребывать в этой мятущейся двойственности, переживать в двух параллельных плоскостях, обладающих собственной системой мер и чисел.
Она должна, наконец, сделать выбор.
0
0