Он теперь знал, кто он. Он — пища, которой утоляют голод, жертвенный агнец, чью кровь сцеживают по капле, чтобы принести в дар идолу. И ничего с этим не поделаешь. В устремлённых на неё глазах герцогиня не заметила ни отвращения, ни брезгливости. Он не презирал её, а, скорее, жалел.
Потому что она так же не в силах изменить свою судьбу, как и он свою. Пожалуй, его положение более выигрышное, ибо он от неё независим. Его держат стены и решётки, но сердцем, природой, душой он от неё свободен. А вот она в нём нуждается и страдает от голода. Возможно в благодарность за это безоговорочное принятие, без гнева и осуждения, она приняла решение, которое он так долго ждал.
Свидание с дочерью состоялось.
Клотильда позволила привезти девочку в замок, как и было обещано. Геро ждал во дворе и едва лишь опустили подножку, он подхватил девочку на руки и унёс к себе.
Из окна герцогиня видела жёлтое, как пергамент, застывшее лицо тёщи. Анастази, которая не скрывала неприязни к этой сухопарой женщине, холодным повелительным жестом указала ей на скамью во дворе, где той предстояло ждать.
Ждать этой охранительнице морали предстояло недолго. Каких-то три часа. Это на целый час больше чем то, их первое свидание. Герцогиня позволила себе это великодушие, как дальновидный банкир, который знает, как получить выгодные дивиденды. Для них, Геро и его девчонки, три часа пролетят незаметно, а ей предстоит вновь терзаться ревностью.
Она пожалела, что осталась в замке, а не уехала в Париж. В следующий раз, если она позволит им свидание, она так и сделает, уедет, чтобы не видеть его вспыхнувшее счастьем лицо, его нетерпение, с каким он смотрел на дорогу, его осторожной нежности, когда он прижимал девочку к груди. Видеть это невыносимо.
За ревностью приходит гнев, а с ним бесовские сиюминутные соблазны, и благоразумие сразу истончается под их натиском. Хочется разметать, разрушить, испепелить. Если ей не дано познать счастья, то почему это дано кому-то другому, ничтожному, недостойному?
Она даже испытала некоторое родственное сочувствие к той, худой женщине с недобрым лицом, неподвижно сидевшей на указанной ей скамье. Эта женщина внизу тоже страдает, хотя скрывает свои чувства даже от самой себя. Она точно так же мысленно сетует на это несправедливое мироустройство, в котором на труды и заботы отвечают чёрной неблагодарностью. Та женщина растила свою дочь, утеху старости, ночи не спала, билась с детскими хворями, коликами, сквозняками, царапинами, пелёнками, проводила дни и ночи в думах о будущем, наставляла свою дочь и обучала, взращивала веру и добродетель. Она желала дочери сытого, тёплого благополучия и спасения души в посте и молитве.
А что получила в ответ? Неблагодарность. Чёрную неблагодарность. Дочь нарушила святую заповедь и ушла из дома с первым встречным соблазнителем. Теперь эта христианская мученица заботится о внучке. Она приняла в свой благочестивый дом плод греха, ребёнка неблагодарной, грешной дочери.
Она так же не спит ночами, так же самоотверженно трудится, так же неустанно возносит молитвы, заботится о спасении души и наставляет на путь добродетели. Но эта девчонка уже поражена грехом. Она забывает благочестивую, самоотверженную опекуншу и бросается в объятия нечестивца-отца, того самого соблазнителя, кто когда-то обесчестил её мать.
Ситуация до неприличия схожая. Пусть эта женщина во дворе всего лишь жена торговца с улицы Сен-Дени, а она – принцесса крови. Обе они — жертвы неблагодарности. Обе отвергнуты и обе страдают.
И виновен в этом один и тот же нечестивец.
Герцогиня отошла от окна и взглянула на часы. Скоро отпущенные три часа истекут и всё вернётся на круги своя. Каждая из них, из двух страдалиц, потащит свою добычу в логово.
Интересно, а что означает этот расчерченный им лист флорентийской бумаги? Зачем он написал «Дух» и «Тело»? Для чего предназначался этот неоконченный план? Если это был план…
Вновь подошла к окну, когда услышала детский крик. История повторяется. Девчонка кричит. Старуха Аджани с решительным, палаческим лицом тянет внучку к себе, будто клещами отдирает её пальчики от отцовской одежды. Геро бормочет что-то успокаивающее. Ему как будто удаётся успокоить девочку, уговорить. Он, вероятно, ей что-то наобещал, как это обычно делают ветреные отцы или любовники. А она, как все женщины, пусть даже едва вышедшие из младенческого возраста, в это поверила и замолкла.
Как не поверить ему, такому заботливому и красивому? Его бархатистый голос убаюкивает и обволакивает. Он прирождённый соблазнитель. Но стоило девчонке оказаться в экипаже, как магия его голоса утратила силу. И девочка вновь кричит. Как подстреленный охотником заяц. Так пронзительно, что герцогиня за закрытым окном едва не зажимает уши.
Геро тоже теряет самообладание. Как в первое свидание, он бросается за экипажем. Почти дотягивается до ненавистной родственницы. Та тоже визжит. Но его своевременно хватают, тащат, заламывают руки. Ещё одна отвратительная сцена.
Герцогиня почувствовала тошноту и ярость. Почему это происходит у неё на глазах? Какого черта!
Да, она привыкла к крови, марающей клинки и руки. Она взирает на кровь, на смерть, без дурноты и вскрика. Она не падает в обморок, не отворачивается, даже не меняется в лице. Но это вовсе не значит, что ей нравится на эту кровь смотреть!
Она никогда не присутствует на публичных казнях. Она даже в королевской охоте никогда не принимает участия. Потому, что это глупая, кровавая языческая дикость. Она ненавидит кровь, брызнувшую, пролитую. Она сохраняет величие и спокойствие, её голос звучит ровно, без рыданий и всхлипов, но ей отвратителен людской крик, каким бы этот крик ни был — крик ярости или боли.
Возможно, потому что на её глазах умирал её отец, пронзенный кинжалом Равальяка, а потом умирал его убийца — её заставили смотреть на казнь этого Равальяка, на четвертованное окровавленное тело. Её тошнило, и она слышала, как под балконом ратуши сладострастно, по-звериному, воет толпа.
Ей тогда исполнилось семь лет, и мать посчитала её вполне взрослой, чтобы присутствовать на Гревской площади. Она до сих пор помнит вкус подступающей к горлу желчи и спазмы пустого желудка. Повезло, что в то утро у нее неё было аппетита, и ей не пришлось давиться собственной рвотой.
Она вспоминает этот отвратительный желчный вкус каждый раз, как слышит удары и сдавленные крики, когда человеческие тела возятся, сталкиваются, калеча друг друга, когда выступает и щерится нечто древнее и звериное, что укрыто в людях под тонкой корочкой воспитания и предрассудков.
Карета с благочестивой дамой Аджани покинула замок. А гнев её высочества обрушился на единственного виновника и зачинщика. Геро. Это он виноват. Это он всегда и во всем виноват.
Он — первопричина хаоса и всех бедствий. Неисправимый бунтарь, нарушитель всех законов и правил.
Она шла по коридору в свой кабинет в холодном бешенстве. Хватит! Хватит уступок и великодушия! Довольно идти на поводу у красивого, неблагодарного наглеца. Его следует наказать!
Наказать, как избалованного, дерзкого ребёнка, не желающего внимать голосу разума. Посадить его под замок и лишить всех привилегий. Посадить его на цепь, как дикое животное, и никаких больше свиданий. Никаких уступок. Неблагодарный! Она не сомневалась, что он начнет ей дерзить и, может быть, оскорблять. Она снова хотела его ударить. Причинить ему боль. Сильную, ослепляющую. Вложить в эту направленную боль всю свою ярость. Наказать, как зарвавшегося слугу, как дерзкого раба, как сорвавшегося с цепи пса.
Она вошла в его апартаменты через потайной ход. В спальне никого не было, и она вошла в кабинет, где потрескивал камин и слышался голос лакея, который пытался добиться ответа на какой-то вопрос.
Геро сидел у камина, обхватив колени руками. Любен набросил ему на плечи подбитый мехом плащ, хотя в комнате от огня расходились горячие волны. Заметив хозяйку, лакей поспешно отступил и поклонился. Геро, казалось, ничего не заметил. Только плотнее закутался в плащ. Его била дрожь. Одежда в беспорядке, на скуле царапина. Взгляд невидящий.
И герцогиня как-то внезапно остыла. Она готовилась к схватке, к обмену ударами, когда взгляды скрестятся как заточенные испанские клинки, и посыплются искры. Но обнаружила, что противник уже разбит и сражаться ей не с кем. Геро беззащитен.
Она указала Любену на дверь.
— Подай вина.
Геро не взглянул на неё, только ещё ниже опустил голову. Прячется, пытается защититься. Она уже испытывала нечто похожее на жалость. А за жалостью поднималось желание, щекочущее, терпкое.
Вернулся Любен с вином на серебряном подносе. На подносе два бокала. Но сама герцогиня пить не собиралась. Она сделала знак лакею удалиться. Затем собственноручно налила вина. Это был розовый кларет от королевского поставщика, вино легкое и коварное.
Взяв бокал, она вернулась к неподвижному Геро.
— Выпей.
Она произнесла это слово как можно ласковей. Нет, его нельзя наказывать. Он уже наказан. И хуже она ему не сделает.
Поднесла бокал к самым его губам, сухим и скорбным. Провела рукой по волосам, потом по плечу. Он всё ещё дрожал после перепалки во дворе. Так дрожит едва уцелевший в схватке зверь. В ответ на прикосновение поднял несчастные, какие-то больные глаза. И тихо, безнадёжно попросил:
— Не надо.
— Бедный мой мальчик. Зачем терпеть боль? Выпей, тебе станет легче. Господь послал нам этот волшебный напиток в утешение, дабы мы могли веселить сердца и усмирять разум. Отец наш небесный знает, как мы страдаем на этой земле. Выпей.
Но он ещё окончательно не сдался. Он никогда сразу не сдаётся. Он ещё будет биться, будет сопротивляться, даже вот такой, раздавленный.
— Нет, не хочу.
Она подсунула руку под его подбородок и заставила приподнять голову. Сначала рука ощутила сопротивление, затем последовала уступка. Она заглянула в тоскующие глаза.
— Неправда. Ты хочешь. Ты очень хочешь. Тебе очень больно, и ты жаждешь приглушить эту боль. А вино тебе поможет. Оно охладит пылающие в тебе угли. Эти угли у тебя в груди, вместо сердца. И они прожигают тебя насквозь. Тебе даже трудно дышать. Вся кровь твоя там, чтобы залить пожар, но её не хватает, поэтому тебе холодно.
Она коснулась его пальцев. Действительно заледенели, но голова в огне. Лоб пылает.
— Но, если ты выпьешь, пожар в груди утихнет. Ты ощутишь блаженную прохладу. Всё сразу изменится, сгладится, утратит остроту.
Геро подался вперед и отпил вина. Глотнул жадно, чем подтвердил её догадку. Он ищет забвения. Желает пьяного спасительного дурмана.
Она одобрительно кивнула.
— Ещё.
Он сделал следующий глоток и, помедлив в короткой борьбе, выпил до дна.
— Хороший, послушный мальчик, — похвалила его герцогиня и снова погладила его по волосам.
Желание её нарастало и становилось почти нестерпимым. Ей бы тоже не помешал напиток, способный охладить кипящую кровь. Её терзал голод души и тела. Когда эти две составляющие пересекались, результат их трудов затемнял разум.
Это не жалкие потуги тела, которые невежды пытаются выдать за муки сладострастия. Это изначальная, чистая сила, пламя, где происходит слияние разнородных субстанций. В этом пламени уже нет противостояния духа и тела, есть единство. Она вновь поймала себя на нелицеприятном сходстве с ламией. Голодная, пустая, высохшая, она находит себе жертву, возможно, уже подраненную охотником. Раны этой жертвы кровоточат. Кровь горячая, алая, дымится и благоухает!
Кровь — квинтэссенция жизни, спасение и залог бессмертия. Если она напьется этой крови, то будет жить долго, очень долго. Молодость останется без повреждений. Бледная кожа порозовеет, нальётся опаловым живым перламутром, загорятся глаза. Морщинки разгладятся. Жертву надо обмануть, усыпить сладкими речами, и тогда эта жертва позволит беспрепятственно опустошить свои вены. «Все мы друг друга пожираем» — не то с грустью, не то с философской обречённостью подумала герцогиня.
«Мы даже пытаемся сожрать собственного Бога, когда причащаемся в церквях плотью и кровью Христовой. Увы, таков закон жизни. Мир — это большая королевская охота.»
Под действием вина взгляд Геро смягчился. Даже на губах возникает подобие улыбки. Затихла дрожь. Он взглянул на неё с легкой печальной насмешкой, будто спрашивал: «Что же дальше? То, что я думаю, или ты в самом деле пришла мне помочь?».
Герцогиня испытала неловкость под этим взглядом. Да, она хотела помочь. Но она голодна, так голодна, и ей холодно. Только он может её спасти, дать то, что ей не хватает. Это будет что-то вроде кровопускания. Ведь лекарь применяет кровопускание, чтобы облегчить страдания больного, устранить боль и жар. Вот и она, как лекарь, заберёт излишки силы, чтобы душа не металась и не билась от эфирного переизбытка.
— Вот видишь, тебе уже лучше, — сказала она, поглаживая Геро по щеке. – Вино всё равно что лекарство. Ты слишком жесток к себе. Во имя какого бога ты исполняешь свои обеты? Бог не видит и не слышит. Он не оценит твоей жертвы, твоего добродетельного упорства. Разве мало таких примеров? Разве мало тех, кто пострадал ради этого бога? Тех, кто во имя пустых иллюзий обрёк себя на путь лишений и суровой аскезы? Где они? В раю? Мы этого не знаем. О рае нам толкуют священники. Ибо в том способ их заработка. А те, кто ушёл, назад не вернулись и не подтвердили их обещаний. Правда и не опровергли, — поспешно добавила герцогиня, заметив, то бровь Геро чуть заметно протестующе шевельнулась. – Обратных доказательств так же не существует. Но что если этот наш гадкий и жестокий мир единственный? Да, да, единственный, и другого мира не будет. Что, если нам не дано узнать иных наслаждений, кроме тех, что здесь, а мы, в невежестве своем, в добродетельной гордыне, выбрали здесь страдания, одни только страдания? Что тогда? Жизнь — это страдания. Одни только страдания. Но зачем? Во имя чего? Жизнь, как полотно гобелена, соткана из нитей разных цветов. Зачем же выбирать только один цвет? Есть и другие цвета, более яркие, тёплые, зовущие. Если соткать гобелен из нитей одного цвета, он будет некрасив, скучен. Люди придумывают для гобеленов сюжеты. Жизнь хороша в своем разнообразии, в переменчивости и непредсказуемости. В ней много разных вкусов, оттенков, запахов, в ней много удовольствий и радостей. Не отказывай себе в её дарах.
0
0