Грохот поезда на долгую минуту заглушил все прочие звуки, даже отчаянный крик:
– Мама!
Из угла не мигая смотрели два глаза – в них отражался тусклый красный свет ночника. И чем громче гремели колеса, тем громче приходилось кричать:
– Мама! Волк! Десь волк!
Слёзы лились из глаз, потому что мама не слышала крика. Пасть зверя ощерилась, обнажая блестящие красным клыки, мохнатое тело подалось назад, пружиной сжимаясь перед прыжком. Запах реки, холодный и сырой, потянулся из-за двери, грохот поезда не затихал, и когда дверь распахнулась, в комнату вместе с истошным маминым криком хлынула ледяная вода…
Ковалев распахнул глаза и сел на кровати – непривычно скрипнула металлическая сетка. Грохот поезда ему не приснился: старенький дом трясся от стука колес, в окне между вагонами мелькала одинокая лампа накаливания в фонаре на другой стороне насыпи. Никакого ночника не было, никакого зверя в углу – тоже.
В детстве Ковалеву часто снился этот кошмар, он изучил и запомнил его подробности: и комнату с массивным круглым столом посередине и ковром на стене, и ночник с плоским красным стеклом, и самого зверя – огромного, лохматого, с клочковатой мокрой шерстью. Как ни странно, не только бабушка, но и дед относились к этому серьёзно: прибегали в детскую, проснувшись среди ночи от крика, поили ревущего Ковалева валерьянкой и забирали к себе в спальню. Став постарше, он стеснялся этого кошмара – глупый детский сон, мальчикам не пристало бояться волков и тем более реветь от страха. Правда, волк во сне был слишком настоящим, непохожим на тех безобидных волков, которых показывали в мультфильмах. Да и дед, всегда смеявшийся над слезами внука, в таких случаях бывал встревожен и необычно ласков. Потом это прошло само собой, забылось.
Ковалев не сразу узнал эту комнату, а если бы не проехавший мимо поезд и не приснившийся вновь детский кошмар, то и вовсе не подумал бы о том, что когда-то уже бывал здесь. Такие круглые столы, ковры с оленями, панцирные кровати с хромированными спинками, ходики с шишками были атрибутами едва ли не каждого сельского дома лет двадцать пять – тридцать назад. Точно такой же торшер, какой стоял здесь возле кровати, до сих пор верой и правдой служил Ковалеву дома – раньше у дивана бабушки и дедушки, а теперь в их с Владой спальне.
Он безошибочно нащупал выключатель – вместо яркой светодиодной лампы вспыхнула тусклая сороковаттка. Ходики показывали половину седьмого утра – пора подниматься.
Вчера Ковалев поздно добрался до дома бабушкиной сестры тети Нади – в десятом часу вечера, в полной темноте, – в Заречном в это время ложились спать, он шел пустыми улицами, и если бы не распечатанная из Яндекса карта, ни за что не нашел бы нужного места. Но несмотря на поздний час, всё равно заметил взгляды соседей: в ответ на лай собак в окнах домов, мимо которых он проходил, откидывались занавески – слух о приезде наследника разнесся по поселку быстрее ветра. Дом тети Нади был последним на улице, упиравшейся в железнодорожную насыпь, на нее Ковалев и ориентировался.
Когда он поднялся на крыльцо, в доме напротив тоже откинулась занавеска, а у соседей слева заскрипела и хлопнула входная дверь. Это было неприятно – ковыряться с висячим замком на глазах у незнакомых людей. Будто он вор… Но ключ подошел, что окончательно убедило Ковалева, что он не ошибся и не влез на чужой участок.
До трёх часов ночи он топил обе печки. Делать это Ковалев умел плохо, в пустом доме было так же холодно, как на улице, потому он и провозился так долго. Он привык рано ложиться и рано вставать, полночи клевал носом, зато теперь чувствовал себя вполне бодрым.
Иметь дачу в двухстах километрах от города удовольствие сомнительное, но вряд ли Ковалев со своей зарплатой военнослужащего смог бы приобрести что-то получше. Он не ожидал, что тетя Надя завещает дом ему, никогда не задумывался, что у неё не было родственника ближе. Тетя Надя гостила у них часто, и бабушка тоже ездила к ней иногда, но не брала Ковалева с собой, хотя всегда излишне пеклась о здоровье внука. Впрочем, каждое лето Ковалев проводил в спортивных лагерях, а все каникулы – на сборах, даже речи не шло о том, чтобы он поехал куда-нибудь отдыхать.
Дом был небольшим, в две комнаты и кухню, но уютным. И к запаху сырости примешивался знакомый аромат сушеной лаванды – бабушка зашивала её в матерчатые мешочки и раскладывала по шкафам от моли. Наверное, то же самое делала и тётя Надя.
Одеваться в гражданское было непривычно – Ковалев носил форму. В джинсах и свитере военная выправка ему самому казалась смешной, неуместной… Влада собрала ему с собой только теплые рубашки, сказав, что за городом в ноябре сорочки не понадобятся, да и стирать их негде.
Ковалев натянул джинсы и включил верхний свет. Тогда взгляд его и упал на старый облезлый шкаф – там стоял красный фонарь для печати фотографий, тяжелый, в черном железном корпусе. Ночник с плоским красным стеклом… И если столы, торшеры, ковры с оленями были у всех, то вряд ли многие сельские жители использовали в качестве ночника красный фонарь… Ковалев, убежденный материалист, в передачу мыслей на расстоянии, в предчувствия и генетическую память не верил. Значит, он всё же бывал здесь.
Тёмное осеннее утро казалось глухой полночью. Ковалев с вечера разыскал в кладовке засаленный ватник и подобрал резиновые сапоги с обрезанными голенищами, чтобы выходить во двор. Он зевнул, поёжился и шагнул на холодную веранду – словно нырнул в прорубь.
В незнакомом доме собираться было непривычно, непривычно умываться холодной водой из умывальника, бриться перед махоньким потемневшим зеркалом над раковиной. Ковалев садился за стол сразу после ванной – Влада никогда не задерживалась с завтраком, знала, как он не любит опаздывать. Здесь он не стал возиться даже с чаем, думая позавтракать в санатории, – не зря же он заплатил за питание невообразимые деньги…
Во дворах лаяли собаки. Холодный ветер насквозь прохватил куртку, Ковалев прибавил шагу, выходя со двора, и тут же по щиколотку провалился в грязную лужу с ледяной водой. Высокий ботинок не выдержал испытания, сквозь шнуровку просочилась вода, и Ковалев выругался вполголоса – до вечера придется ходить с мокрыми ногами.
До санатория было около километра, он стоял за рекой. В темноте Ковалев прошел мимо тропинки, которая вела вверх по насыпи к железнодорожному мосту, и понял это, только оказавшись у самого берега. Черная глубокая вода блестела в темноте поднятой ветром рябью, и мурашки бежали по спине, стоило представить, какая она холодная.
Дежавю… Он уже тонул когда-то в такой вот черной реке… И берега её продувал ветер. И мост стоял чуть ниже по течению.
Это случилось на сборах в осенние каникулы, Ковалеву тогда было двенадцать лет, он только-только получил первый юношеский – на пятидесяти метрах вольным стилем, – чем в глубине души очень гордился. Черную воду широкой реки он заметил ещё из окна автобуса и даже толкнул соседа – Юрку Сологуба:
– Гляди, какая вода холодная…
– Да ну! – фыркнул Сологуб. – Подумаешь, холодная… Я бы реку переплыл и не поморщился!
– Да я бы тоже переплыл, чего там… – пожал плечами Ковалев. – Но всё равно страшно.
К обеду по команде прошел слух, что Ковалев боится холодной воды. Он не очень-то любил оправдываться, да и какие тут могли быть оправдания? Он сам сказал при всех во время тихого часа, что ночью переплывет эту чертову реку, чтобы все уже заткнулись наконец. И если бы не подначки друзей, ему бы, может, и хватило ума отказаться от этой затеи. Но над ним смеялись и твердили, что он испугается.
Ковалев не испугался. Ночью он и особо рьяные насмешники выбрались из корпуса и, накинув лишь куртки поверх маек и трусов, в тапочках, вышли на реку. Подморозило, дул сильный ветер, гнавший рябь по черной воде. Раздеться и то было страшно, а уж ступить босой ногой в воду… Ковалев только тронул носком песок, а уже понял, что выиграть спор будет не так просто, как казалось в теплой постели в тихий час.
В воде ступни заломило до слёз. И он едва не отшагнул назад, едва не струсил – но эта попытка не осталась без внимания, сзади раздался смех.
– Чего ржете? Я только разбежаться… – проворчал Ковалев.
После этого отступать было некуда, пришлось в самом деле разбежаться и сигануть в воду головой вперед…
Она была черной… В первый миг перехватило дыхание, но Ковалев несколько метров проплыл под водой и только потом вынырнул, судорожно хватая воздух ртом. Ему представлялось, что самое главное позади, теперь остается только доплыть до противоположного берега, который из воды показался совсем далёким. Ковалев не умел определять расстояния на глаз, думал, что ширина реки не больше ста метров – плыть всего полторы минуты. Уже потом он узнал, что ошибся в два раза. Не во времени – в расстоянии.
Дыхания почему-то не хватало. Это было непривычно – Ковалев мог переплыть сто таких рек и не запыхаться. И движения получались неправильными, неловкими, да ещё и судорога скрутила ногу… Течение сносило его в сторону моста, где на противоположной стороне поднимался крутой берег с густым кустарником, и Ковалев забирал правее, борясь с течением, – не хотелось голышом карабкаться наверх через колючие кусты. Плыл он, конечно, кролем, и, выбрасывая руки на поверхность, чувствовал над водой ледяной ветер – в воде было теплей. Гребки почему-то становились все медленней и слабей, пальцы скрючились, но Ковалев не сдавался, не переходил на брасс и не поворачивался на спину.
Темный берег медленно приближался, позади осталось больше половины пути, когда снова свело ногу, гораздо сильней, чем в первый раз. Он дернул к себе носок изо всех сил, а судорога не отпускала, его даже потянуло на дно. Ковалев никогда не боялся воды над головой, но это была не веселая голубая вода бассейна, она была черной, как смола, и ему казалось, что если она сомкнется над ним, то уже не разомкнется.
Перед боем оставалось еще часа два-три. Я укрыла спящего Норта одеялом, а сама пошла к себе, села на стул к окну и достала отданное мне Гаэр-ашем.
Первая книга принадлежала перу Принца Роана. Там он рассказывал историю создания мира, а потом об уничтожении империи Хешисаи. Все было адресовано не обычному читателю, а его горячо любимой девушке. Такая нежность и трогательность была в этих простых и древних словах, будто принц все еще был жив и сейчас мог бы встать и обнять свою горячо любимую избранницу. Но любовь, судя по всему, была не взаимной. Дочитав небольшую, изобилующую живыми магическими картинками книгу, я с тяжелым сердцем приступила к блокноту Гаеэр-аша.
«Риаллин, считай, что это неотправленные письма» — гласила торопливая, добавленная позже сверху, надпись. Дальше читаю скрепленные исписанные твердым уверенным ректорским почерком листки. Некоторые были отделены и озаглавлены. Некоторые писались явно во время эмоционального всплеска — буквы танцевали, будто выдавая волнение или злость ректора.
Начиналось все со слова:
«ПРИЧИНЫ»
Когда я был еще мелким мальчишкой, семья часто гостила во дворце у дяди Герона IV. Дядю боялись все: из-за его способностей темного лорда, таких как порталы, подчинение воли, и, даже, из-за его особой нечеловеческой жестокости. Герон не любил детей. Поскольку Тьма не одарила его собственным сыном, он часто в приказном порядке звал всю свою родню в гости. Присматриваясь к детям — кого выбрать своим наследником. Но детям он при этом не нравился еще больше. Ничем хорошим общение с королем не заканчивалось.
На меня он сначала не обращал никакого внимания. Но однажды на очередном шумном приеме наши взгляды встретились. Что уж он прочел в моих глазах — не знаю, может огонь темной крови мелькнул, может, заметил отсутствие страха, но с этого вечера моя жизнь изменилась.
Меня разлучили с семьей, и теперь я жил во дворце. Со мной занимались лучшие некроманты, сам глава рода Харн учил меня фехтовать. Отец Эдвина. Поэтому-то, я и знаю несколько больше, чем отец успел передать собственному сыну. Мне давали азы целительства, проклятий и артефакторики. А однажды дядя даже подарил мне моего собственного отступника. Вот уж не знаю, как его пленили, но над волей поработал дядя Герон: подчинение было настолько глубоким, что затронуло матрицу сознания, а специальный браслет блокировал любые намеки на мысли причинить вред членам королевской семьи. Об остальных обитателях дворца дядя не сильно волновался. Да никто нас и не видел, никто о подобных затеях не знал!
Именно Танаиран открыл мне глаза по-настоящему. Он учил меня создавать грандиозные разрушительные заклинания с минимумом вкладываемых сил, он учил обходить основные законы некромантии, добиваясь невиданных результатов, он открывал самые темные из тайн истории. Сначала на занятиях присутствовал дядя, слушая в пол-уха, занимаясь бумагами, потом ему надоело. И никто не заметил, что разлученный со своей семьей на пять лет, и, не нашедший истинной любви, дружбы или доверия, в лице Герона, я сдружился со своим же слабым плененным учителем. Я надел маску золотого мальчика, сноба и бессердечного ублюдка, каким хотел видеть меня дядя. Никто не ждал от юного человека такой проницательности и мастерства держать лицо. Никто не знал, что на самом деле тревожит и радует мое сердце, потому, как слишком рано я понял, что дядя, видя мои слабости и радости, давит именно на них! «Сильный король должен быть один» — вот, что всегда хотел объяснить мне дядя Герон. Но добивался абсолютно противоположного!
Танаиран не хотел мне зла, поэтому браслет дяди не сработал, учитель хотел показать меня общине вечных. Он хотел ввести меня в круг, как своего настоящего единственного ученика, познакомить со старейшинами. Ни он, ни многие другие отступники тогда еще не знали, что управляет отступниками кое-кто совсем иной, нежели горстка старейшин.
Но мы прокололись. Танаиран был горд, и не рассказывал, что каждый день дядя допрашивал его: о том, чего мы выучили, о чем говорили, дословно, что я отвечал ему. Учитель что-то врал, что-то умалчивал. А когда я случайно зашел во время такого допроса и швырнул в дядю Тэдиэрэшахш — волну тьмы, которая должна была лишить сил как физических, так и магических до конца дня, то Герон понял, что я знаю больше, чем он надеялся. Дядя просто коснулся браслета, а Танаиран рассыпался серой пылью. Мой единственный друг и наставник.
Видимо, теперь из меня захотели выкорчевать любовь к отступникам. Потому, как их просто убивали. И я там был по приказу моего дяди. Я находился между двух огней — не мог спасти одних, не мог не помогать и не спасать других. Харн и Эриар даже по одному могли бы легко прекратить мою жизнь. Я был уже неплохим некромантом, но во мне еще не было цели, порядка, опыта. Двоих отступников убили в моем присутствии. Я увидел жестокость как тех, так и других. Меня не убивали ни те, ни другие. Дядя, видя месть вечных, забеспокоился и запер меня во дворце еще крепче.
Постоянно была охрана. Меня мало что радовало. В какой-то момент стали подсылать девиц. И откровенных и невинных, и веселых и задумчивых. Я знакомился, общался, брал без радости и без жалости. Не испытывал никаких эмоций, когда ту или иную, к которой я начинал привыкать куда-нибудь ссылал король. Я держал лицо. Я старался не привязываться. Тогда я стал понимать, что мое «королевское воспитание» скорее успешно, чем нет. Дядя действительно делал из меня такого наследника, какого хотел, и ему было все равно, что я испытываю лично к нему.
Дверь на южную сторону
Вопреки опасениям Азарафаэля, Кроули воспринял неприятные новости довольно спокойно. Пожал плечами, ухмыльнулся, за невозможностью закатить глаза вздернул брови: «Но это же Всевышний! Ты что, до сих пор ожидаешь от Нее предсказуемости и постижимости? Ох, ангел! Ну как кто-то настолько умный может быть таким глупым?!»
Кроули даже вроде как развеселился и долго потом подтрунивал над вечной наивностью Азирафаэля — словно не понимал, что для него самого это означает лишние дни или даже недели уязвимости и беспомощности, да к тому же еще и на чужой территории.
Они снова прогулялись по магазину — на этот раз только до третьей колонны и обратно. Но зато дважды. Про «бентли» Кроули не спросил, вообще не заговаривал, желания посидеть в ней тоже не высказывал, и Азирафаэль с облегчением предпочел не поднимать эту скользкую тему. об этом можно будет подумать и завтра. Или послезавтра. Или вообще на той неделе. Возможно.
Кроули настаивал на том, что вполне способен прогуляться и третий раз, вот только слегка передохнет, но тут уже Азирафаэль наложил решительное вето врачебным произволом: Кроули мог сколько угодно хорохориться, но ангел видел, насколько тяжело далась ему даже вторая прогулка, и не собирался позволить вконец измотать себя третьей. Во всяком случае — без продолжительного отдыха точно нет, а там посмотрим.
Вся накопленная благодать сегодня уходила на глаза. Может быть, это было неправильным решением, но это было решением принятым: раз больше не будет никакой благодати, то и никакой темноты более тоже быть не должно. Как можно скорее. Остальное подождет. Азирафаэль следил за тем. чтобы повязка все время оставалась в перенасыщенном состоянии: так регенерация шла быстрее. И старался отвлекать Кроули разговором: восстанавливающиеся и заживающие глаза ужасно чесались. как и все подживающие ткани, только сильнее, учитывая повышенную скорость восстановления. Иногда Азирафаэль сочувственно морщился, стараясь не вздыхать слишком громко: одолеваемому нестерпимым зудом Кроули и без того было плохо, лишнего сочувствия он бы точно не вынес.
Кроули ерзал, ругался, шипел сквозь зубы, но уменьшить поступление благодати (а значит — и скорость регенерации) не просил: это было его решение, по поводу скорости. Азирафаэль, отлично зная, как зудят отрастающие ткани, поначалу предложил более щадящий вариант, растянутый на два, а то и три дня, а про этот упомянул как про заведомо скверную альтернативу, исключительно для создания иллюзии выбора. И добавил, что в этом случае придется помучиться, а он бы не советовал, потому что…
— Сегодня! — перебил его Кроули. Быстро, словно боялся передумать (или что Азирафаэль передумает). И тут же оскалился в хищной улыбке: — Ты же знаешь, по разным «помучиться» я специалист!
Он специалист. понимаешь, а Азирафаэлю теперь не отойти никуда — чуть ли не поминутно приходилось перехватывать руки, которые Кроули то и дело рефлекторно тянул к лицу. Упустишь — залезет под повязку и будет чесать, яростно и самозабвенно, раздирая до крови и сводя на нет большую часть сделанного. Нет уж. Проще посидеть рядом, перехватывая и удерживая, не давая дорваться, отвлекая по возможности. Жалко, что прогуляться по третьему кругу сегодня у Кроули вряд ли получится: обе прошлые прогулки сработали хорошим отвлечением, хватило надолго.
— Может быть, на сегодня хватит? — осторожно спросил Азирафаэль, не давая прорваться в голос ничему лишнему, когда Кроули крутанулся как-то особенно резко, почти вывернувшись из его рук, и завертел головой, стараясь потереться о подушку хотя бы висками.
— Нет! — рявкнул Кроули, вцепившись обеими руками в одеяло и вытянувшись в струнку. Замер, напряженный и злой. Оскалился: — Думаешь, если это удовольствие на три дня растянуть — будет легче? Черта с два! Лучше побыстрее закончить. Не тяни, ангел. Я выдержу.
Азирафаэль тянуть не стал, но смотрел с тревогой, а обе ладони теперь мягко прижал к лицу Кроули, обхватывая вдоль нижнего края повязки по скулам и вискам — так было удобнее перекачивать благодать вглубь по глазным нервам. И придержать. если вдруг что, тоже будет удобнее.
Кроули не шевелился, напряженный до окаменелости. Но минут через десять начал дрожать — сначала мелко и почти незаметно, однако с каждой минутой все сильнее. Так не могло продолжаться долго, и через несколько томительных минут Азирафаэль уже собирался насильственно прервать лечение и объявить перерыв до утра, но Кроули его опередил.
— Ангел, — прошипел он сквозь зубы, — не будь ублюдком! Почеши… Ну, ты же можешь, у тебя… получится… Твои пальцы… они же рядом! Это… невыносимо!
Его колотило крупной дрожью, но он по-прежнему старался не шевелиться, краем глаза Азирафаэль видел, как побелели вцепившиеся в одеяло пальцы.
— Сейчас, мой дорогой… секунду.
Азирафаэль осторожно надавил большими пальцами на край повязки, погладил вдоль скуловых костей. Поверх марли, конечно, и очень осторожно. Кроули содрогнулся всем телом, резко вздохнул, но ничего не сказал. Азирафаэль счел это хорошим знаком и подключил остальные пальцы, поглаживая под бровями, на переносице, по крыльям носа — и потихоньку приближаясь к опасной зоне. Кроули трясло по-прежнему, дышал он быстро и рвано, стиснув зубы и гоняя по скулам желваки. Но ничего не говорил. Только дергал головой, поворачивал ее резко и нервно, подставляя под пальцы наиболее зудящие участки. И Азирафаэль гладил их, с чуть большим нажимом, чем прочие, но стараясь обходиться только подушечками пальцев, без ногтей. Прошелся по подглазничным впадинам, а потом, сдвинувшись чуть выше, с тайным ликованием ощутил под пальцами упругие подвижные шарики и не смог сдержать счастливой улыбки: надо же. глазные яблоки уже полностью сформировались, а он был уверен, что раньше полуночи не получится.
Кроули потихоньку расслаблялся, его больше не трясло, дыхание постепенно выравнивалось. Пальцы разжались, и теперь обе его руки просто лежали поверх одеяла, вытянувшись вдоль тела. Но голову он продолжал вертеть, пусть уже и не так судорожно, по-прежнему подставляясь под пальцы ангела то одной стороной, то другой и каждый раз удовлетворенно вздыхая. И Азирафаэль продолжал гладить, то нажимая чуть сильнее, то отпуская, по кругу, и снова, и даже иногда чуть царапая марлю ногтем, если ему казалось, что именно это сейчас требуется. Каждый раз ответом был удовлетворенный вздох, все более глубокий и сонный.
И даже когда Кроули окончательно расслабился и заснул, Азирафаэль все равно еще долго продолжал осторожно поглаживать кончиками пальцев поверх уже не нужной марлевой повязки — какая разница, как именно заливать благодатью участок регенерации? Почему бы и не так, напрямую, непосредственно из пальцев?
Там, в глубине. еще шла активная работа, он это чувствовал. И хорошо, что Кроули заснул, — человеческие тела восстанавливаются быстрее, когда им не мешают мозги с прочими разными нервами. Только добиться такого сложно, разве что общим наркозом… ну или во время сна. Спать полезно. Поспит часок-другой, а там посмотрим.
Заново напитав благодатью повязку (а кто-то думал, что она более не нужна, вот и нужна, пусть потихоньку сквозь нее просачивается, а не сразу), Азирафаэль встал. Хотелось размять ноги, затекшие от неудобной позы — последние часы ему приходилось сидеть в полусогнутом-полувисячем положении, упираясь коленями в край дивана и держа руки на весу, и теперь и спина, и конечности активно жаловались на неподобающее с ними обращение. Самое время немного прогуляться.
Он прошел тем же самым путем, которым гулял и с Кроули, только не остановился у колонн ротонды, а двинулся дальше, до самых стеклянных дверей. И долго всматривался в сиреневые сумерки, затопившие вечерний Сохо.
Сумерки постепенно густели, наливались насыщенным лиловым, в них все ярче проступали теплые оранжевые кляксы фонарей. Темно-розовая реклама расположенного на противоположной стороне улицы стриптиз-бара, днем почти невидимая, теперь светилась пронзительным ядовито-малиновым неоном, пачкала фуксией мостовую. Спешащие по своим делам прохожие не обращали внимания на темные окна книжного магазина (свет Азирафаэль зажигал только в задней комнате, впрочем, он и вообще не был уверен, смог бы кто из прохожих усидеть магазин, накрытый сферой абсолютной защиты, даже если бы тот сиял огнями, словно рождественская елка) точно так же, как и Азирафаэль не обращал ни малейшего внимания на этих прохожих.
Он стоял, глядя на смутные тени и оранжевые пятна в лиловом сумраке. И думал о том, имеет ли какое-либо значение то обстоятельство, что дверь его магазина выходит на юг?
Не запад. Не восток. Не райская и не адская сторона улицы — перекресток. Юг. Нейтральная зона. Может ли быть в этом какой-то особый смысл?
Двести лет назад, выбрав именно этот дом под свой будущий магазин, он не думал ни о чем подобном. Просто отметил как факт, не более, но ведь не думал же? Про масонские знаки думал и счел их хорошей приметой, своеобразной мало кому понятной шуткой*, но географическое расположение дверей вряд ли тогда могло показаться ему настолько забавным. Или важным. Или вообще достойным того, чтобы о нем лишний раз думать.
Не запад. И не восток. Не Небеса, но и не Преисподняя. Просто Земля. Просто юг. Просто то, что ты выбираешь сам. И, может быть, не только ты, но и тот, кто пришел в день открытия с букетом и коробкой конфет наперевес, с улыбкой, такой же наглой. как и всегда, и только, может быть. самую чуточку смущенной… Думал ли тот, пришедший так невовремя (вовремя!) тогда об этом?
А ты сам — думал?
Может быть, все-таки думал… Но постарался поскорее выкинуть глупости из головы. Потому что это действительно глупости, глупости и ничего более. Все знают, что не бывает гнезд на двоих, даже у куда более близких сущностей — и то не бывает. Гнездо — дело интимное. Оно для одного и только для одного. А глупые мысли — всего лишь глупые мысли. Как есть глупости — и более ничего.
_____________________________________________
ПРИМЕЧАНИЯ
* Когда-то очень и очень давно (точную дату Азирафаэль не то чтобы не помнил, просто очень не хотел лишний раз уточнять, предпочитая считать, что если что-то было настолько давно, то оно может более и не считаться правдой) Азирафаэль попытался вступить в орден Вольных каменщиков (перепутав его с орденом Иллюминатов, но не об этом речь). И был исключен из сей почетной ложи, не пройдя испытательного срока**. После чего начал испытывать к означенному Ордену довольно-таки противоречивые чувства, ни одно из которых ангелу вообще-то испытывать не полагалось
** По негласной формулировке Мастера — за избыточную леность и недостаточное благочестие.
Есть такая пустыня Моюнкумы. Плотный кристаллический песок. На западе по горизонту тянется к северу хребет Каратау. Где-то на юге Каракумы, на юго-востоке начинаются хребты Тянь-Шаня. Огромное открытое пространство на высоте 300 м. и выше над уровнем моря обращено на север и открыто его ветрам. Пространство в своей середине, скрывающее чудо — озеро Кызыл-Коль.
Красно-коричневая чаша, наполненная почти пресной водой. Ровный стол пустыни резко обрывается в воду. Высокий берег круглой подковой замыкает акваторию. Не теряя линии, высота снижается до метра. Проехать к воде можно только в одном месте — через незамкнутые «ворота » подковы в озеро устремляется песчаная коса. Но мы увидим его позже.
А пока мы едем к нашей последней точке работы. Нас снова четверо. Все устали от частых переездов, трудных дорог, вездесущего песка, пыли в небольших поселениях и городках, куда мы изредка заезжали, чтобы зайти в магазин купить хлеба, обменять газовый баллон и запастись на водокачке пресной водой. А, если повезет, купить свежей зелени, моркови и лука.
Павел Петрович крупный мужчина за метр девяносто ростом, с лысиной, обрамленной венчиком седины и большой потерей зрения, — прекрасный организатор и логистик. Он так организовывал наши маршруты и переезды, что мы шли с опережением графика, у нас всегда хватало питьевой воды и бензина. Но хотелось побыстрее добраться до базы в Ташкенте, встать под горячий душ, выспаться на кровати с чистым бельем, а не на раскладушке, с подстеленной под спальник кошмой, от души закупиться фруктами, ягодами, виноградом, чтобы поесть здесь и взять с собой в Москву… и расстаться с нашим шофером, Павлом Герасимовичем.
Он был ОЧЕНЬ обижен, на Павла Петровича — за то, что с самого начала ввел сухой закон. На меня, — что оберегала от поползновений водителя выклянчить или стащить из кухонного вьючника пол бутылки столичной водки, хранимой в медицинских целях, и остатков чистого спирта для лабораторных исследований.
Наш рабочий,»студент-расстрига», Сашка бухтел всегда, на все и на вся. На зелень в супе — между зубов застревает. На частые переезды — разгрузить/загрузить машину, поставить/снять лагерь. Но больше всего его возмущало требование педантичного начальника соблюдать до минуты распорядок дня и работать (камералить) с образцами. На камералку, хотя образцов было не очень много, и их не надо было растирать в порошок, он с завидным постоянством возмущался вслух. Формально Сашок был прав. Помните, меня зачислили коллектором? Это ему вменяется обязанность работать с образцами.
Я же кошеварила, потому что в таких маленьких отрядах ставки повара не было, вела закупки и накладные расходы, калькуляцию, рассчитывала стоимость питания на каждый день и умножала на количество дней, проведенных в отряде. Наше питание оплачивалось из общих полевых денег и под расчет из нашего заработка.
Государственная клиника Антверпена представляла собой гигантский комплекс зданий, соединенных в одно целое, заблудиться в хитроумных переходах которого было проще простого. Хью Барбер, одетый по своему разумению в костюм человека свободной профессии – джинсы и пестрый длинный свитер, спешил за вертлявой пухленькой медсестрой, которая периодически оглядывалась на него, указывая дорогу к кабинету врача Бреццеля. Хью изо всех сил вертел головой, разглядывая всё вокруг себя и старательно пытаясь запомнить дорогу. Доведя Хью до двери, медсестра улыбнулась ему, слегка кокетливо, и напомнила, что у господина Бреццеля всего полчаса для этого визита, так как предстоит еженедельный расширенный консилиум, который господин Бреццель имеет обыкновение возглавлять.
Барбер вошел в кабинет Бреццеля и обратил внимание на то, что его убранство резко контрастировало с обстановкой тех помещений больницы, где Хью уже довелось побывать по пути. Белые кожаные кресла, множество витиеватых рамок с дипломами и сертификатами, цветочные композиции с орхидеями и сухими ветками. Комнату украшал небольшой электрический камин с забавными фигурками докторов в белых халатах, то с огромным градусником вместо носа, то с большой клизмой в руках, то с танометром у гигантского гротескного уха. Профессор Бреццель обладал специфическим врачебным чувством юмора.
— Добрый день, господин Барбер, — улыбаясь приветствовал его Х-М Бреццель.
— Добрый день, — мнимый журналист пожал руку доктора, она оказалась на удивление теплой и приятно пахла пудрой или тальком, Хью не разобрал. Доктор пригласил собеседника присесть в мягкое кресло, его облик олицетворял вежливое внимание.
— Уважаемый профессор, я занимаюсь написанием книги о детской преступности, мой проект финансируется фондом «Чистые руки». В поле моего зрения попала история поджога с непреднамеренным убийством Якоба Майера, случившаяся в 1972 году. – предупреждая вопрос профессора, Хью Барбер сообщил, — Я встречался с госпожой Лилиан Майер, и она согласилась, чтобы я использовал информацию по данному делу без упоминания в книге имен и фамилий.
— Я могу получить подтверждение этому? – поинтересовался Х-М. Бреццель.
— Разумеется, вот телефон секретаря Лилиан Майер, — Хью Барбер протянул листок бумаги с номером Юргена Баха. Профессор кивнул детективу и просил подождать некоторое время в приемной. Хью Барбер вышел в приемную для повторного приглашения. Бреццель не заставил себя долго ждать, через десять минут, он вновь позвал Барбера войти, и теперь уже был готов отвечать на вопросы детектива.
— Что вас интересует конкретно, мистер Барбер? К сожалению, я не располагаю временем для подробных бесед, я могу лишь в общих чертах обрисовать вам ситуацию, — с неизменной улыбкой вступил в разговор Х-М. Бреццель.
«Меня интересно всё», — хотел было сказать детектив, но, следуя своей легенде, пояснил:
— Прежде всего, меня интересует состояние Юджины непосредственно после совершения преступления, ход ее лечения и причины, по которым вы сочли ее излечившейся и неопасной. И, разумеется, её отношение к содеянному. Также меня волнует, насколько обоснованными были подозрения в отношении Юджины именно с точки зрения психиатра.
— Хорошо, — психиатр наклонился немного вперед, сцепил кисти замком, и, поигрывая большими пальцами, начал свой рассказ. Его монотонный голос успокаивал и убеждал одновременно.
— Случай с Юю Майер нельзя было с первого взгляда отнести к классическим случаям детской шизофрении. Было слишком похоже на аутизм. Но учитывая такую наследственность, как у нее, я пришел к выводу о том, что передо мной ничто иное, как шизофрения. Мать Юю Майер страдала шизофренией и покончила жизнь самоубийством в 1969 г. в частной Брюссельской клинике. Ей удалось выкрасть свечу и совершить самосожжение. Типичный случай для шизофрении со слуховыми галлюцинациями. Когда голоса приказывают совершить насилие над собой или кем-то посторонним, больной не может этому противостоять. Юю Майер ничего не говорила о голосах, которые ее преследовали, но я слышал от этой юной пациентки частые повторения фразы: «Папа не умер, он говорил со мной, он приходил ко мне». Отрицание очевидных фактов – смерти, своей причастности к этой смерти – это свидетельство амбивалентности сознания. А, как вы понимаете, мнимые разговоры с умершими – это классические признаки галлюцинаций. Большое значение для развития болезни девочки имел тот факт, что Юю Майер воспитывалась в неполной семье, ей нужно было уделять пристальное внимание, отслеживать все тревожные признаки. Но, к сожалению, этим не занимался ни отец, ни бабушка. До восьми лет особенностей в ее развитии не было. В восемь лет домашние стали замечать агрессивность девочки, ее склонность причинять боль другим. Она царапалась и кусалась, щипала сверстников, не хотела играть с детьми, устраивала истерики с длительным плачем. Об этом мне сообщили ее близкие,» — профессор Бреццель печально покачал головой.
Хью Барбер делал тем временем пометки в блокноте.
— Затем состояние девочки ухудшилось, что и привело к трагедии. Я не буду вдаваться в юридические подробности, а буду лишь пояснять как психиатр, ибо не имею права судить о том, что вне пределов моей компетенции. Могу лишь сказать, что Юю в тех редких случаях, когда она была доступна контакту, отрицала свою причастность к поджогу и к убийству отца, — профессор развел руками и улыбнулся.
— Какой была Юю Майер, когда вы ее начали обследовать после трагедии, — Хью Барбер приготовился писать.
— Я выявил все составные признаки шизофрении, — самодовольно цедя слова, сообщил профессор, — Было налицо психопатологическое расстройство — расщепление сознания, схизис, — психиатр, видя удивленное лицо мнимого журналиста, продолжил, — не раздвоение личности, мой юный друг, а именно расщепление души. Амбивалентность. Чувство страха и тревоги при одновременном ступоре. Обычный человек, тревожась об опасности, прибегает к помощи родных и близких, либо сам ищет источник или причину такого чувства и пытается что-то сделать. Идя по темному переулку, он ускоряет шаги и спешит домой. Видя наводнение – ищет лодку. А шизофреник не способен к действию. Его взор полон ужаса, но он вял и апатичен. Это же было и у Юджины. Не сомневаюсь в том, что девочка, учинив пожар, просто не имела душевных сил смириться с этим поступком и одновременно позвать на помощь или пытаться скрыться. Когда она прибыла к нам в клинику, я видел, что она очень агрессивно и враждебно настроена к тем, кто пытается войти с ней в контакт – тактильный и даже зрительный. Но тех, кто не пытается с ней говорить, накормить ее и так далее, она даже не замечала. Также были налицо признаки аутизации, так как девочка не могла сконцентрировать взгляд на собеседнике, находилась в неестественной позе. Она ничего не ела и не пила, мы ее кормили насильно, преодолевая ее неожиданные приступы буйства.
Хью Барбера передернуло, он поежился, но продолжал слушать.
Вездеход медленно продирался сквозь окружающую песчаную круговерть. Опасаться было нечего: вся эта часть планеты — похожая на стол равнина, покрытая искристой пылью. Единственный возможный страх — проскочить мимо цели, не найти попавших в беду исследователей. Пусть велика вероятность, что эти самые исследователи прямо сейчас тихо-мирно сидят в скафандрах под защитным куполом и ждут помощи. А связи нет, оттого что буря.
Джим вел машину по записи курса. Спутниковый навигатор зависит от качества связи, а при такой ионизации да при такой пыли связи с орбитой просто нет.
В крохотное заднее окошко тускло виднелись фары второй машины. Все это так живо напомнило метели на одной далекой и богом забытой планете, что аж сердце сбилось с ритма. Там тоже светил фонарь, пробиваясь сквозь ураганный ветер и снег. Но еще там громче урагана выли сирены, и в луче единственного источника света изредка мелькали человеческие силуэты.
Игорь еще раз проверил содержимое двух контейнеров с медикаментами и приборами, которыми как раз на такой вот случай комплектуются все экспедиционные вездеходы. Нормально. И в медотсек зашел все-таки не зря. Если те двое попали в переделку, ларингоскоп может понадобиться, так же как и портативный диагностик. А то, что диагностик выдает информацию на помеси двух не очень совместимых языков без соблюдения правил грамматики, так это проблемы дешевого программного обеспечения, а не прибора.
Сколь далеко они продвинулись в пылевой метели, Игорь не взялся бы посчитать. С таким пейзажем невозможно на глаз определить скорость. Наконец, машины остановились.
— Судя по записи, мы почти на месте. — Сообщил Джим. — Доктор, оставайтесь в машине, держите связь. Будем искать вам пациентов.
Игорь кивнул. Теперь, когда вездеход стоит, можно включить в салоне полный свет и действительно приготовиться к приему возможных жертв урагана. Он перекинул связь с пульта на коммуникатор, и занялся делом.
Краем уха он постоянно слушал переговоры. Димыч, Джим и ребята из второго вездехода, прищелкнув к поясам скафандров длинные тросы, обходили окрестности по широкой дуге. Связь была не то, чтобы идеальной, но вполне сносной. Там то и дело проскакивали какие-то цифры, должно быть, координаты, Игорь не пытался вникать. Он ждал единственной фразы, которая стала бы для него сигналом.
И фраза прозвучала.
— Есть вездеход! Заперт. Сейчас откроем… Пусто. Их здесь нет.
Мимо. Игорь кинул взгляд на пульт. Табло хронометра бесстрастно сообщало, что с момента остановки прошло двадцать минут, с момента выезда с базы — сорок восемь. Снова потянулось время ожидания.
Голос Димыча:
— Все. Предел троса выбран. Джим, вы говорили, где-то здесь должен быть купол?!
Голос Мориса:
— Должно быть, его уложило ветром. Иду в вашем направлении. Вторая машина, двигайтесь ближе. Но осторожно, купол может быть под песком!
Еще чей-то голос:
— На первом вездеходе! Вы хоть фары включите, не ровен час, столкнемся.
Игорь включил фары и на всякий случай габариты.
— Благодарю.
Доктор представил, как тяжело сейчас там, снаружи. Ветер сбивает с ног, ничего не видно, идти трудно из-за рыхлого, завивающегося спиралями, тонкого белого песка. Как неудобный трос не хочет сворачиваться в аккуратные петли и норовит спутаться неопрятным комком, а если удастся, то вовлечь в этот процесс еще и трос человека, идущего рядом. Игорю один раз тоже пришлось так вот висеть на тросе. Все на той же планете пронзительных метелей и дикого холода.
Он остро пожалел, что не может сам сейчас быть снаружи. Впрочем, сожаление было мимолетным: его место здесь.
…а купола, похоже, не было. Его не было видно и через виртуалку, тогда, в рубке связи. Но в тот момент Игорь решил, что это из-за стены песка. Уж слишком резкой была граница между пространством, в котором песчаная буря уже началась, и тем, где все пока было «нормально».
…голос Димыча:
— Джим, я что-то нашел. Взгляните!
— Иду. Где вы? О, вижу. Стойте на месте.
Пауза.
— Так, это, похоже, часть системы креплений. Ничего себе!
Незнакомый голос:
— Джим, что у вас?
— Похоже, опора купола. Но ее выдрало и уложило в песок…
Неужели буря разыгралась такой силы, что смогла вырвать монтажные столбы, выломать сверхпрочные дуги и унести обрывки купола вместе с людьми? Тогда придется двигаться по направлению ветра, причем, сколь угодно долго, потому что неизвестно, где закончится полет выдранной из земли конструкции.
— Купола нет, — обреченно сообщает Джим. — И если его унесло, то шансы что-то отыскать невелики. К утру его так засыплет, что не отличишь от остальной земли.
— А если радаром? — включился в беседу Игорь, — из чего их делают, эти ваши купола?
— Полимеры. Сверхпрочные пластики. Это примитивная, но надежная штука. Там совсем нет металла.
— А если искать не металл, а, допустим, попытаться запеленговать станцию. Ведь в куполе была станция?
— Если от нее к этому часу хоть что-то осталось, можно попытаться. Но из вездехода бесполезно.
— А приборы «Корунда» ее не засекут. Расстояние. Буря. — Медленно договорил Димыч. Голос у него при этом был такой, словно он видит шанс, но на пути к шансу лежит крокодил с открытой пастью. Голодный и злой.
— Может, когда рассветет, — неуверенно высказался кто-то из второй машины.
Джим отчетливо вздохнул:
— У ребят запас воздуха еще часа на два. А на одних фильтрах в здешней атмосфере протянуть можно не больше часа… возвращаемся.
Всю обратную дорогу в вездеходе царило мрачное молчание. Каждому казалось, что можно было сделать что-то еще, как-то получше поискать, придумать способ. Когда до базы оставались считанные минуты, Димыч вдруг попросил:
— Джим, поверните сейчас к нашему челноку. Попробуем поискать с воздуха. Если станция купола жива, есть шанс засечь ее, полетав над долиной.
Джим затормозил так резко, что вездеход повело юзом.
— Капитан, вы уверены? Все-таки шторм.
— Не настолько мощный, чтобы помешать челноку подняться. Игорь? Я в этой ситуации приказывать не вправе. Летишь со мной?
— Угробим машину, себя, и конечно, никого не найдем, — мрачно предрек добрый доктор, и добавил — разумеется, я с тобой. Кто ж тебе зеленку подаст, если вдруг что?
— Я не умею драться, Бэт…
Она сама ему это сказала, еще тогда, при почти что первой встрече, когда он предложил стать ее хозяином. Поначалу она вообще ничего говорить не хотела, но продемонстрированный кубик тсенки не произвел ожидаемого впечатления. Вот и пришлось объяснять. А он только смеялся и качал головой, сожалея не о том, что она оказалась тсенкой, а лишь о том, что сам он не знал этого заранее, до начала уличных соревнований, и не смог сделать нужную ставку. Начинающие – они же убивают пачками, так было всегда, надо же с чего-то начинать? Знай он заранее, что Стась – тсенка…
***
-…В атаку не лезь, пусть сам нарываться начнет, и помни — он левша. А шея слабая. Попытайся сама поймать, если справа подставится…
— Да помню я, помню…
Свисток. Пружинящий мат под ногами, шипение рассекаемого воздуха. Левша он там или не левша — это кто его там знает, а вот ноги у мальчика — о-го-го!
Опасные ноги…
Первая минута. Вторая… Глухая защита, шаг вперед, шаг вправо — и все. Блок, нырок под удар, разворот от другого.
Перерыв тридцать секунд. Время для желающих сделать дополнительные ставки. И как только они успевают – эти несчастные секунды пролетают одним коротким вдохом…
Блок. Разворот. Нырок. Шаг влево. Шаг вправо. Словно парный балет. Без музыки, на цыпочках. Третья минута. Четвертая. Пятая…
Двенадцать раз она пыталась пробить его защиту. В среднем – каждые двадцать-тридцать секунд, вложив в атаку все, что только могла, все, чему учили в корпусе Амазонок и в чем последнюю неделю натаскивал ее Бэт — беспрерывно, даже во время сна. Красиво, грамотно — и безрезультатно. Подловить и дожать удалось лишь на седьмой минуте, шея у мальчика действительно оказалась слабой.
Бэт не стал ругаться и говорить: «Ведь я же тебя предупреждал!», умный он. Хмыкнул только: «Не пережми». Быстро размял затвердевшие икры, прошелся по плечам.
— Черт, этой не знаю, будь начеку…
Пятая? Или нет – уже шестая… Явная дилетантка, непонятно даже, как она добралась до финала, пусть даже и среди не-центровых.
Стась справилась с ней за минуту и две секунды, да и то только потому, что первые пятьдесят девять секунд прощупывала на дальней дистанции, всерьез ожидая подвоха.
— Заставь его побегать. У него дыхалка слабая. Займи центр и погоняй по кругу на дальней, ясно?
— Да ясно, ясно…
Яркий свет. Боль в сведенных пальцах. Почему-то — только в пальцах.
И — сквозь нарастающий звон в ушах:
— Этот — вообще не соперник, он после травмы. Сделай ложный выпад ниже пояса — он их боится до судорог. Ясно?
— Да ясно, ясно…
Свист. Онемевшее плечо. Парень, встающий и снова падающий на колени, запутавшись в собственных ногах.
Восьмой?
Девятый?
Фрагменты… Свист. Звон в ушах.
Звон — это после того, длинного, задел-таки по уху, еще чуть — и в висок было бы. По касательной, правда, только кожу свезло, но никаких сотрясений быть не может, не ври, Зоя, ты отлично знаешь, что поташнивает нас по совсем другой причине…
— Все, хватит!
Махровый халат с капюшоном, огромный, как плащ-палатка, обрушивался на плечи всегда неожиданно. Только-только сумеешь войти в ритм, настроиться на длинную дистанцию, и сразу — бац!
Первое время Стась пыталась сопротивляться. Но быстро обнаружила, что длинные рукава халата при желании легко превращают его в смирительную рубашку.
— Два пропущенных в колено, один в бедро, шесть в корпус и один в голову. По-моему — вполне достаточно.
— В голову по касательной, а это не считается!
— Видел я, по какой касательной…
Бэт голоса не повышал, однако спорить с ним желание пропадало. К тому же, если посмотреть с другой точки зрения… Вот, например, переработает она, увлечется, зазевается – и сломает что-нибудь серьезное, для восстановления чего реакамере потребуются сутки. Или даже двое суток. Для Стась это будет просто двумя сутками неприятных ощущений, а для Бэта и его команды – финансовой катастрофой. Они же все только на нее и рассчитывают, вон сколько сил и средств вбухали, один супер-тренажер «хорст» чего стоит, да и реакамера та же. И если сейчас Стась повредит себе что-нибудь серьезное — это будет с ее стороны просто черной неблагодарностью.
Пожалуй, что даже подлостью это будет…
Она вытерла предложенным полотенцем лицо, покосилась виновато. Вздохнула.
— Извини…
Он, похоже, разозлился.
Это не было чем-то необычным – настроение у него менялось стремительно и непредсказуемо. Во всяком случае, она уже давно перестала даже пытаться понять, что именно может его развеселить, а что огорчает – все равно не угадаешь. Хотя некоторые закономерности прослеживались – он, например, всегда злился после окончания боев, и она никогда не могла понять причины. Потому что злился он вне зависимости от результатов самих боев. И даже от результатов тотализатора.
Нет, он при этом не ругался, не рычал на нее или других, не топал ногами. Наоборот. Он становился очень-очень вежливым, говорил медленно и тихо, почти ласково, и беседу при этом мог поддерживать вполне осмысленную, так что первое время она даже не понимала, что это он так злится. Пока случайно не заглянула во время одной из таких бесед в его глаза. И не замолчала на полуслове, задохнувшись…
— Пошли, погреемся. Заминку сегодня я тебе сам сделаю, так будет надежнее.
Она ничего не ответила, боясь неверным словом разозлить его еще больше. Осторожно кивнула.
Это хорошо. Массаж на него всегда действовал успокаивающе, еще одна странная закономерность, пока что не имевшая исключений. Он никому не доверял, собственноручно расстилая Стась на теплом камне и выжимая крепкими пальцами из ее тела воспоминания о ринге до самой последней капли. Конспирация. Может, он потому и с командой ей не давал сдружиться – мало ли что они могут заметить и кому рассказать?
Немного позже, проваливаясь в горячую, пахнущую распаренным деревом темноту, Стась уже могла рискнуть привычной шуткой:
— Ты — чудовище…
А он смеялся. Нормально вполне смеялся. Почти довольно.
И глаза у него были нормальные.
Значит, все снова в порядке и можно расслабиться…
Она не проиграла сегодня.
Ей присудили победу.
По очкам.
После второй суперпродленки.
В десятке финального чемпионата Деринга не принято откладывать в третий раз, даже если никто так и не был убит или избит до потери сознания – а чистой победой в финале считалась только такая, когда проигравшего с поля уносили.
Она очень надеялась, что сумеет. Потому и вызвалась спаринговаться именно с Морткопфом – сама вызвалась, благо других желающих не было. Его партнеров всегда разыгрывали через довольно жестокую жеребьевку.
Она все утро листала спортивные архивы, чтобы убедить себя окончательно – без подобного человека мир станет только чище. Он был откровенным садистом и злостным социопатом, он любил убивать и калечить, при этом не делая особых различий между рингом и жизнью вне его, и до сих пор не был надежно заперт в комнате с мягкими стенами только благодаря многочисленной своре персональных и хорошо оплачиваемых адвокатов. Во время затишья между играми его пытались контролировать при помощи усиленных транквилизаторов, но это удавалось не всегда, о чем свидетельствовали несколько так и не доведенных до суда уголовных дел.
Она просмотрела их все. Тщательно и скрупулезно. Особенно долго задерживая на экране фотографии жертв. Вглядываясь. Запоминая. Убеждаясь.
У нее не было ни малейших сомнений в том, что человек этот жить не должен. Это было даже не ее решение – материалов дел хватало, как минимум, на четыре смертных приговора. И это – не считая тех, кого убил и искалечил он вполне легально, в рамках правил того или иного Кубка.
Но ей мало было убедиться в том, что не должен этот человек жить. Ей нужно было доказать себе самой, что он вообще не человек. Не животное даже – была довольно-таки высокая вероятность, что законтаченная на тсеновское воспитание миротворческая блокада может сработать и на убийство любого представителя великого круга перерождений.
Стась не сомневалась, все для себя решив и придумав обход блокады еще вчера, за несколько часов до жеребьевки. Изучение архивов потребовалось для окончательной убежденности, что в последний момент не начнут одолевать ее посторонние мысли.
Она еще вчера была уверена, что сможет. А уж сегодня, после всех этих фотографий… Ни человек, ни зверь не может вести себя так, так ведут себя лишь вирусы, в короткий срок уничтожая все, до чего могут дотянуться. А миролюбивого отношения к вирусам никто не требует даже от трижды тсена или четырежды миротворки. С вирусами обращаются при помощи антибиотиков.
Кажется, она вздрогнула — край бокала звякнул о сомкнутые зубы. Или просто неверное движение руки – рука дрожала, и противной мелкой дрожью отзывалось все тело.
Пятьдесят четыре минуты – это много.
Очень много…
Она даже не ударила его, он сам упал. Подвернулись ноги. Судороги, наверное. Ее и саму скрутило, но — немного позже, а в итоге — победа…
Победа, оракул его раздери.
Так откуда же это острое чувство вины и желание во что бы то ни стало оправдаться?..
— Не злись, прошу тебя… Я пыталась…
Пятьдесят четыре минуты.
Абсолютный рекорд чемпионата…
Это для Морта и зрителей – пятьдесят четыре, а она только и делала, что уходила в разнос, растянув это сомнительное удовольствие раз в пять. Сама виновата, слепому ведь ясно, что Морт пробитый, и пробитый не раз. Среди боевиков это поощрялось всегда, хотя и неофициально, а тут — хитч, игры без правил… Нельзя было просто бить по болевым точкам и надеяться, что временный паралич заставит его передумать. Нельзя было вообще на что-то надеяться, выходя против такого.
Только — убивать…
Забавно, но ей вовсе не было страшно. Даже сегодня. Даже на последних минутах. Зубы выбили о стекло мелкую дробь, она придержала край губами. Запоздалая реакция? Стась отставила пустой бокал, и вдруг вспомнила.
Не вино, в том-то все и дело.
Сок.
Лишь один сок в этом мире имеет вот такой ментолово-шоколадный привкус — сок опикао.
Забавно.
Опикао — здесь?..
И почувствовала, как мурашками стянуло кожу на руках и затылке, а вдоль позвоночника потянуло ознобом.
Она ведь так и не узнала точно, где именно расположено это самое ЗДЕСЬ.
Как-то все не нужно было…
— Послушай, тебе это, возможно, покажется странным… Но… Где мы?
— Деринг, — Бэт шевельнул плечом. То ли пожал, то ли просто передернул.
— Я знаю, что Деринг. А поточнее?
— Пирамида Дьявола, левый нижний угол. Почти пограничье. Есть пара
обитаемых систем — у Свингла и Тарсова. До Базовой пара прыжков, соседство, конечно, малоприятное. Поэтому стричься не рекомендую.
Стась машинально потерла висок. Татуировка уже не зудела, став привычной и неощутимой. Сине-оранжевые оказались гораздо ближе, чем она смела надеяться. Два прыжка. Почти рядом…
Догоревшая свечка ярко вспыхнула напоследок и погасла. Бэт долго смотрел на Стась с какой-то странной задумчивостью, потом сощуренные глаза его стали непроницаемыми.
— Уже поздно, — сказал он очень мягко, — Я не буду будить ребят, лягу на диване.
Забавно, но это ее обрадовало. Оставаться одной в восьми пустых комнатах — удовольствие ниже среднего.
Двадцать пятого февраля в офис ОЗРК были доставлены криокамера и шлем-сканер для проверки киборгов. По такому случаю Эва, Светлана и Карина устроили небольшой праздник прямо в офисе, и все получили по кусочку торта и сок. Кто хотел, могли налить себе чай, кофе или какао, никаких ограничений в еде – и все сидели за одним столом, как равные, и люди, и киборги.
Вечером того же дня Нина вспомнила про купленные Платоном лотерейные билеты. Как она и предполагала, ни один из десяти билетов не выиграл. Но поскольку из купленных в прошлый раз тридцати двух билетов было четыре выигравших, то покупать новые билеты Платону разрешила, но уже в следующем месяце.
***
Февраль заканчивался метелями и резкими перепадами температур – от минус пяти до минус сорока, и в сильные морозы Нину сопровождал на работу Дамир, а теплолюбивый Радж и Платон оставались дома. Варя от нечего делать получила через волхва проект будущего дома и занялась созданием голограмм оформления внутренних помещений с составлением списка необходимой мебели и элементов освещения.
Платон снова купил пару сотен пакетиков бисера, медную проволоку, плотную леску и в те дни, когда Нина оставляла его дома, стал изготовлять бижутерию на продажу. Серьги-бабочки у него стали не только белые, но разных расцветок и разного размера – и Платон постепенно стал делать к серьгам браслеты и броши в том же стиле. Ведь на покупку лотерейных билетов нужны деньги… если выиграл однажды, то возможно выиграть и ещё раз! И на выигранные деньги купить хозяйке новое платье, и ещё купить цветы и сводить её в кафе и в парк… постараться увеличить время прогулок, быть рядом с ней… И всё это – способ показать ей свою любовь… и остаться рядом с ней насовсем.
***
Двадцать седьмого февраля Родион с Эвой пришли в музей, чтобы проверить киборгов на наличие у них разума. Директор собрал в своём кабинете заведующих отделами, завхоза, юриста и познакомил их с пришедшими сотрудниками ОЗРК. Музейные дамы восприняли проверку настороженно – а вдруг DEX’ов и мэрек после проверки у них заберут?
Но Эва заверила:
— Если киборги в хорошем состоянии, сыты и одеты по погоде, если их устраивают условия работы, то они останутся на своих местах. Просто теперь они не будут вещами, у них будет своя одежда и место в общежитии… — и так выразительно посмотрела на директора, что тот вынужден был ответить:
— У них и так есть места для отдыха. В каждом хранилище есть комнаты с кроватями, и у каждого отдела есть тоже. Для DEX’ов наружной охраны есть ячейки…
— И у них должны быть кровати, у каждого своя, и должны быть тумбочки для вещей, вещи свои должны быть… — Эва на секунду задумалась и закончила: — Игрушки тоже нужны. И тогда киборги, которые будут признаны разумными, останутся – если сами согласятся. А если у кого-то появится желание проверить и зарегистрировать домашних киборгов, то наш офис работает круглосуточно… теперь новых киборгов купить будет негде, и вам в любом случае придётся беречь имеющихся… их уже не делают.
Тем временем в кабинет вошёл Райво, знающий всех киборгов, на помощь Родиону, и с согласия директора проверка началась с его секретарши – DEX Зои – и оформление документов на опекунство.
Ильяс Ахмедович приказал Алексу найти возможность и переделать кладовую с ячейками под нормальные жилые комнаты с мебелью и двухъярусными кроватями, и сделать небольшую игровую комнату – ведь эта Эва права и новых киборгов более не будет. И потому надо обеспечить имеющихся нормальными условиями для жизни. И для отдыха.
***
Утром первого марта в музей пришёл высокий дорого одетый шатен тридцати лет на вид и попросил охранника на входе проводить его к директору.
Ильяс Ахмедович уже знал, что утром прибудет кандидат на должность заместителя по науке и сразу же принял гостя для собеседования. Уже через полчаса директор собрал на планёрку заведующих отделами, завхоза и юриста — и сразу познакомил всех с новым замом.
— Вольдемар Константинович Вознесенский… я много наслышан о нём от коллег из музея Новой Самары, где он проходил практику… молодой аспирант с красным дипломом Ново-Московского Федерального Гуманитарного Университета не каждый день приходит в наш музей. Его родители – известные учёные, сам он закончил гуманитарный лицей, пять лет отслужил в армии по контракту, потом блестяще закончил Университет… Конечно, сразу принимать его на должность заместителя по науке несколько рискованно, он слишком молод для этого, но… я вполне доверяю коллегам. С Ново-Самарским музеем мы давно и успешно сотрудничаем и рекомендациям учёных этого музея склонен доверять. Когда он написал на сайт о готовности занять место Аиды Петровны, я стал спрашивать о нём в Университете… характеристики самые похвальные. А получив его резюме, я поручил Тамаре Елизаровне собрать о нём более подробную информацию. Он — блестяще образованный искусствовед, имеет несколько опубликованных статей и почти написанную кандидатскую и собирается дописать её на предметах из наших коллекций. Да, при всех его достоинствах он ещё и холост. Поэтому… я решил принять его на место заместителя директора по науке с испытательным сроком в шесть местных месяцев. Согласны? Кто против?
Против не высказался никто – в мире этнографической науки специалистов такого уровня не так уж и много, к тому же с почти готовой диссертацией в таком молодом возрасте и с блестящими характеристиками от ведущих профессоров Университета. В перспективе у него есть все шансы когда-нибудь занять кресло директора музея, к тому же – он может жениться и остаться в музее навсегда. Возражающих не было.
После знакомства на планёрке и вселения в свой кабинет, находящийся рядом с директорским, новый зам отправился на экскурсию по музею – но в понедельник залы были закрыты, и Вольдемар в сопровождении юриста и завхоза пошёл сначала в просветительский отдел, решив посетить научников и посмотреть выставки на следующий день. На обед в музейную столовую новый зам отправился в сопровождении Тамары Елизаровны. После обеда идти по отделам Вольдемар отказался – надо было начинать принимать дела от Аиды Петровны.
***
Всю следующую неделю новый начальник ходил по выставочным залам, не спешно рассматривая предметы в витринах. Выставки по истории терраформирования планеты и создания города осматривал целый день, экскурсовода слушал предельно внимательно, записывая все её слова и надеясь, что Тамара Елизаровна от него всё-таки отстанет. У неё и своей работы должно быть много, к тому же она наукой не должна бы интересоваться.
Или… её интересует что-то другое? Почему она с таким упорством подставляет его, вынуждая нарушать правила и тянет в фонды в отсутствие главного хранителя? Зачем ей это?
Эта планета и эта работа – его шанс жить. Просто – по-человечески жить. Быть вежливым с музейными, спрашивать совета, помогать… и надо как-нибудь зайти в офис ОЗРК и сделать очень заинтересованное лицо, чтобы сразу поверили. Продумать линию поведения – и дождаться, когда на дежурстве будет она. Сомова Нина Павловна. Зайти к ней в кабинет в музее? Обязательно… но не сейчас. На следующей неделе. Или… на балу?
Весенний бал объявлен в воскресенье седьмого марта – но Сомова почти не ходит на такие мероприятия. Это он знал со слов Илзе Натановны, у которой Сомова то ли украла, то ли перекупила двух киборгов. Она тоже лгала – и это настораживало.
***
Нина, сидя в своём кабинете, всю неделю наблюдала на мониторе, как новый зам ходил по залам, слушал экскурсоводов и зав отделами, видела его встречу с Мариной – и напряженно ждала, когда он явится в её кабинет.
Увиденное ей определённо не нравилось. Слишком он какой-то правильный, так не бывает. По её просьбе Василий через камеры наружного наблюдения присматривал за Вольдемаром. На четвёртый день наблюдения Нина собрала в кабинете своих ребят и предупредила:
— Если мне будет приказано дать ему на вас права управления, я этот приказ вслух проговорю. Но… предупреждаю сразу. Вы не должны этот приказ активировать. Запомните, что его приказы необходимо сначала передавать мне, и выполнять только с моего разрешения. Не к добру это… Вася, попроси у Зои личное дело этого… Вольдемара. Странный он… и лучше файлом по внутренней связи… сейчас, пока он не дошёл до нашего хранилища.
Через минуту Василий скинул на видеофон Нины папку с документами нового зама и открыл его заявление, характеристику, копию диплома, резюме и описание диссертации со списком использованной литературы по давно избитой теме «Свастика и другие солярные знаки в народном искусстве поморов Старой Земли» — видимо, он собирался дописать её в здешних деревнях, потому и выбрал именно этот город и этот музей.
Это же её тема! Она тоже пишет об этом! – но постоянно переключаясь на более важные дела, в очередной раз почти забросила работу. И… это по её статьям с сайта он пишет! А вот это – уже предел наглости!
Документы его были в идеальном порядке – и это насторожило Нину ещё больше:
— Слишком хорошие отзывы… красный диплом… ново-москвич… а практика в музее на Новой Самаре…
— От Новой Самары до Новой Москвы пять часов лёту всего…
— Даже так? Посмотрим далее… аспирантская практика в Государственном музее Новой Самары? Я же туда летала за выставкой… он мог быть на закрытии… и видеть и меня, и Змея, и Платона… а что это за отметка в характеристике? Не любит киборгов, и почему-то особенно не любит Irien’ов… ничего себе! Так… чисто с целью перебдеть, Васенька, сообщи всем музейным киборгам, втихую и по внутренней связи, чтобы последили за ним… все сразу и предельно осторожно. Рано или поздно он явится и сюда. Надо быть готовыми… ко всему.
— Будем. Всё нормально будет… он ведь не зверь какой, но… без опыта работы и на такую должность принят… присмотрим, не беспокойтесь.
Вольдемар не пришёл к Нине и в пятницу – и тревога её возросла вдвое.
***
На бал идти не хотелось – но пришлось. Карина попросила присутствовать на балу в качестве сотрудника ОЗРК – если кто-то придёт на бал с киборгом, надо постараться уговорить владельца киборга посетить офис. Никто другой в офисе не знал настолько музейных работников, как Нина. И она согласилась.
Вся суббота была посвящена подготовке к предстоящему мероприятию и началась с похода в магазин за новым платьем и туфлями. Идти ей очень не хотелось, настроение было в минусе, и она уже собралась на полдня слетать в деревню – но Платон, перебрав все свои программы по психологии, сумел уговорить её пройтись по городу вместе с ним, и по ходу прогулки словно случайно завёл в неизвестный Нине небольшой магазинчик женской одежды в пригороде.
Неожиданно для себя Нина сделала открытие, поразившее её – оказалось, что идти по городу под руку с этим молодым человеком ей очень даже приятно. Человеком? – он же киборг! – но мгновенное понимание не уменьшило радости открытия. Ну и что, что киборг… зато какой внимательный, какой заботливый… и такой красивый. И так здорово разбирается в моде! Как же это здорово, что он есть и что он рядом.
Платон регулировал выработку феромонов, стараясь не переборщить. Конечно, когда-то давно она запретила ему это делать, но… то время прошло, и теперь есть ОЗРК, и в нём есть лучший программист города, подкорректировавший его программы и приказы. И теперь он вёл домой довольную хозяйку, держа её под руку, а в другой его руке были пакеты с новым платьем, новыми туфлями и новыми косынками.
***
Бал был назначен на восемь часов вечера седьмого марта в большом зале главного корпуса музейного замка. Нина пришла с Платоном и Дамиром – и они оба не отходили от неё ни на шаг. Василий в чёрном костюме-тройке подошёл поздороваться, скинул Платону информацию о пришедших на бал киборгах и с разрешения Нины пошёл по залу в поисках Зои.
Мероприятие такого рода проводилось впервые, и просветители старались как могли, рассказывая о бальных танцах от менуэта до вальса. Нина первые полчаса просто стояла и смотрела, но потом Платон подал ей руку и вывел в центр зала. Она не танцевала со школы – и он, зная это, подстраивался под неё, вёл неспешно и почти нёс на руках. Нина была счастлива – она чувствовала себя молодой и красивой, и станцевала с Платоном ещё два тура вальса… у неё закружилась голова, и Василий решил, что ей пора домой.
Вольдемар, пришедший на бал к окончанию, только усмехнулся, увидев, что Сомова с киборгами спешно уходит из зала – ну чисто Золушка! – выждал несколько минут, и пошёл следом.
Спать Нина легла счастливой от мысли, что не только ей нравится Платон, но и ему, наверное, немного нравится она… как же здорово уметь танцевать! Теперь можно иногда выходить и на другие праздники нарядной и с красивым кавалером! И всё равно, что скажут сплетники.
Она и не подозревала, что благодаря киборгам из замкнутой, нелюдимой затворницы превратится в счастливую женщину, игнорирующую свой возраст, старающуюся выглядеть красиво и привлекательно, заботящуюся о себе. А главное — что счастливой можно быть в любом возрасте.
И только однажды… Когда развод стоял на пороге…
— Эй, ты! — крикнул он кривляющейся амальгаме. — Какого чёрта! Ты не можешь даже изменить свою примитивную внешность! Кто ты такой, в конце концов? Усталый странник на финише своего пути? Да, полно… Обычный меркантильный индивид, каких много по обе стороны океана. Только пытаешься выглядеть красиво и бескорыстно. А это ещё больший грех, чем быть записным грешником, не задумываясь о том…
И как ты можешь сетовать, что тебя бросили? Ты кто, Эйнштейн…. Или, на худой конец, Пикассо? Но ведь и этим гениям женщины предпочитали узколобых самцов с накачанными мышцами таза. И какое же право ты имеешь жаловаться? Смотрел на себя в зеркало… хотя бы чаще, чем бреешься? Так вот как?! Ты и бреешься очень редко. Хорошо, взгляни на это отражение. Что там видишь, изгой?
Одутловатый, невнятный в своей бесформенности сгусток протоплазмы есть ты? Да, я… И как себе думаешь, может ли это недоразумение имени твоего отсталого детства на что-то рассчитывать? На что-то такое, от чего будет не стыдно… не умирать до глубокой старости?
Вот видишь, всё узнаваемо. Всё проходит. Не так и не тогда, как предполагал премудрый Соломон. Ты видел его кольцо? Ах, ты даже не знаешь, что сей знаменитый перстень был найден…. Где? Где он найден? Чёрт меня возьми совсем! Стой, нервничать нет смысла… Тебя бросили. Ты далеко не юн, ты должен смириться. Золото не липнет к бессребреникам. Ты ждал иного?
Видишь, как всё просто… Ты остался один, и она осталась… не думаю, что одна. И что? И зачем теперь думать о неотвратимом? Всё же было ясно раньше… Господи, она, разумеется, не могла остаться с тобой навсегда. Ты совсем не умеешь писать, всего только обозначаешь своё присутствие в тексте. А этого мало.
Так что и беллетрист из тебя не вышел. Неудачник. Да, неудачник. Но не боюсь и не скрываю этого. Только дурак боится признаться, что он далеко не так умён, как бы того хотелось…
Ну и что, если получается многомудро рассуждать о всякого рода понятиях. О жизни, о королях… прости меня, О’Генри, Уильям Сидни Портер… Простите меня все вместе.
Да-да, поток сознания. Кому это нынче понравится, если ты не в силах порвать кожу зубовным скрежетом и писать артериальным беспределом по вековым обоям, засиженным клопами из созвездия тех самых, не к ночи помянутых, Габсбургских паразитов времён влияния и роскошества? Самовнушённого, большею частью, влияния и попугайского роскошества.…
Помню, ты говорила… Прими в награду поцелуй воздушный… Он у тебя такой воздушный, что аж закладывает уши….
И всё. И любви нет, и не нужна она… вовсе… Только я и Высший Разум. Зачем ещё кто-то? Между нами. Не люблю, когда посредники… даже в этот чёртов четверг… Шутка. Такая нелепая. Нелепей, чем пижама из советского санатория времён торжества ВЦСПС. Теперь не ПэЭс, теперь ПиСи…. Теперь шлюзы для SQL-серверов… а раньше — для перемещения из какого-нибудь русла в очередное рукотворное водохранилище.
Из одной трубы вливается, из другой выливается…
Ферштейн? Вот именно! Как это будет по-французски? Парле ву? Будто марлю, просоленную солёными Бретонскими ветрами, порвали неосторожным движением локтя… Парле ву… Парле? Ву?
Вот видите, все остались при своих… А душа-то снова, чёрт возьми, не на месте.
И где взять того успокоительного… Где?!
Когда-то я ушла от него, потому что не могла больше жить на этом пепелище вулкана, выработанного до состояния пемзы. Но и уйдя, осталась на пепелище. Вопреки желаниям и надеждам пепелище — наша общая судьба…
Ощущала ли я приближение конца? Думаю, необратимые изменения чувств начались после потери нашего талисмана — серебряного рубля. Подумаешь, попросила помочь одноклассница. Почему он должен был пожертвовать семейной реликвией ради сомнительной болезни ее сына? Наши дети здоровы, потому что я защищала их интересы вопреки всему.
Вадим не хотел знать, какова цена нашего благополучия. Ему казалось — само собой получается, и надо помогать другим, потому что им хуже. Не признавал, что здоровье дорого стоит, что надо хорошо питаться, носить удобную одежду, жить в человеческих условиях, ездить на курорты. Слишком многого я была лишена в детстве, чтобы позволить ему оставить без необходимого наших детей. Мне жаль того неизвестного мальчика, если он был действительно болен, но разве мы вправе жертвовать близкими, чтобы помочь чужим?
Какой описал он меня в своих заметках? Признал, что любила, но обвинил в планах с норковым отливом. Смеюсь и плачу, читая эту белиберду. Разве женщине есть дело до норки, когда не хватает постельного белья и хорошей посуды? Почти пять лет мечтала о стиральной машине, и только потом приобрела импортную. Соседки завидовали. Он посмотрел и спросил:
— Зачем тебе такая огромная?
— А почему должна быть маленькая?! — возмутилась я.
Он махнул на меня рукой, как на дурочку, и опять ушел в свою библиотеку.
Думаю, наш большой разлад вырос из маленького, но принципиального расхождения: я принимала жизнь, какая она есть, он же требовал от судьбы невозможного, не соглашался со временем.
Он был бессребреником и этим делал меня алчной. Таков закон природного равновесия, который мало кто понимает.
Театр закрыл занавес. Собственно, не сам театр, а его служащие. Всё кончилось благополучно. Мир не рухнул…
Ещё одной коллекцией стало меньше, коллекцией самоедских заблуждений. Думаю, не жалко…
Завтра соберемся с детьми и помянем Вадима.
С серебряным рублём или без него, но я любила. А он? Может, так мало писал обо мне, потому что боялся вспомнить? Странно, но и сейчас — после его ухода из жизни и, возможно, на пороге собственного исчезновения — это не перестает меня волновать.
Что в нас было неправильного? Почему счастье оказалось хрупким, а потребность в нем разрушительной? И почему девочкой я была робкой, а с возрастом превратилась в бойца?
Неужели и Екатерина Великая в юности мечтала о любви, а не о славе?
Грустной получилась наша с Вадимом история, но таковы инь и ян двадцать первого века.
***
День стоял замечательный. Поколебавшись, Дима махнул рукой на занятия и направился в парк. Одна лекция — это такая малость, а красота уходящей натуры… Красота уходящей натуры не повторится уже никогда. Её можно только запомнить.
Монеты почти не было видно. Листья осени прикрыли матовое серебро аверса, похожее на седину надвигающейся зимы. Но Дима её заметил… Этот начавший темнеть металлический кругляк. Поднял двумя пальцами, поднёс к глазам. И вдруг неожиданно почувствовал — от монеты исходит тепло. Неужели магическое?
Мороз по коже!
Посмотрел на женский профиль: интересная тётка в буклях, кто такая? Наверное, императрица, — пришло в голову. Чей еще профиль могли отчеканить на серебряном рубле? Надо глянуть в Сети, поспрашивать на форуме нумизматов.
Серебряный рубль казался вытертым многократными ласкающими движениями пальцев. И не просто пальцев, а всей пятерни, включая ладонь. Некоторая шершавость не вызывала неприятия. Будто человек, когда-то державший в руках этот кусок формованного серебра, был ему близок. Нет, не по генетическому родству — на уровне подсознательного…
Как он сюда попал, этот рубль? Кто-то случайно обронил или выбросил намеренно — разве узнаешь?
Парень эффектно подбросил серебряную монету в воздух. А потом поймал её, будто репетировал это движение очень долго, и зашагал из парка на улицу, к автобусной остановке.
Впереди его ждали посиделки с институтскими друзьями, свидание с девушкой… Терпкий вкус только початой, пьянящей возможностями жизни коллекционера…
Ужинаем усталые. Линде еще предстоит крутить котам вечернее кино. А Миу собирается сесть под шлем. Стас переработал под нее курс архитектора информационных систем.
Озадаченно принюхиваюсь. Тонкий, очень слабый, но довольно приятный, чуть с горчинкой, аромат. Явно местный. Встречал такой во Дворце.
— Миу, ты духами надушилась?
— Нет, господин мой. — А сама довольна, аж рот до ушей.
— Местные до духов еще не додумались, — подает голос Линда. — Я спрашивала. — И тоже строит рожицу, мол, знаю, но не скажу. Женский сговор, однозначно. Достаю планшетку и отправляю запрос Стасу.
— «Когда и почему коты меняют запах?»
Ответ приходит моментально:
— «Марта знает».
Конспираторы… Блин! Поворачиваюсь и показываю экран Марте. Читает, фыркает и озорно стреляет глазами на Миу.
— Я тебе потом расскажу, в тихой, интимной обстановке.
Тут даже Амарру фыркает. Женщины…
После ужина ловлю не успевшую убежать Марту за локоток и веду в медотсек.
— Ты функции феромонов знаешь? — начинает издалека Марта.
— Привлекать самцов?
— Не обязательно самцов. И не обязательно привлекать. Воздействовать! Сообщать какую-то информацию, модифицировать поведение. Аромат Миу несет защитную функцию. — Замолчала и смотрит на меня.
— Марта, может, я тормоз, но не понимаю.
— От этого запаха у мужчин все опускается. Запах самки говорит
самцам, что самка беременна, и секса не будет. Чтоб и не думали о сексе! Поскольку сигнал воспринимается организмом на биологическом уровне, самцы, может, и хотели бы. Но не можется. Ты не прратт, на тебя не подействовало.
— А что до меня должно было дойти?
— Коты обычно устраивают праздник. Или, наоборот, выгоняют жену в дом родителей или на женскую половину, если наложницы есть. А то своим запахом она им кайфы ломает. Переводят жену на легкую работу, если есть такая возможность. Ошейники снимают…
И опять смотрит на меня выжидюще.
— Я с Миу каждую ночь ошейник снимаю, а толку?
— А ты перед всеми сними.
— Это мысль. Спасибо, Марта.
Разыскиваю Миу и влеку за руку на улицу. Коты уже расселись, Линда запускает кино. Встаю в луч света перед экраном. Линда останавливает фильм. Снимаю с Миу ощейник и поднимаю в вытянутой руке над головой.
— Барра! Барра! Барра! — дружно кричат коты. Подхватываю Миу на руки и несу в последний ряд кинозала, где надувные диванчики, где «места для поцелуев». Но — не судьба. Багирра опять от волнения выпустила когти, и диванчик оседает с легким шипением. Петр смущенно пожимает плечами.
Миу освобождается из моих рук и убегает за шезлонгом. Багирра спешит за ней. Завтра на диванчике появятся еще две заплатки. Не первые, и не последние. Увы, надувная мебель не для котов.
Утром Миу опять в ошейнике. Ну что с ней делать? Но есть вопрос поважнее. Иду к Мухтару.
— Вы с Мартой разобрались с метаболизмом бабуинов?
— Да, а что?
— Ничего, что Юрик ест вместе с местными?
— Вообще-то, чего, но ничего страшного, — улыбается Мухтар. — Из местной еды усваивает половину, из земной — две трети. Но недостающее синтезирует сам. Это у него получается намного лучше, чем у земных травоядных. И организм, пока молодой, адаптируется к чужой пище.
— Точно адаптируется?
— Сто процентов! Наши бабуины — не земные бабуины. Их предки
— падальщики. Привыкли есть всякую гадость. Наверно, землю есть смогут, не подавятся. Наши предки тоже недалеко от падальщиков ушли. Но не до такой степени. Так что не беспокойся за Юрика. Да, сегодня мы заканчиваем последний подземный этаж водокачки и зарываем яму вокруг нее. Есть повод для праздника.
— А послезавтра — открытие первого моста. Не слишком ли часто?
— Может, и часто. Но что предложить взамен? Библиотеку открывать рано — не все еще читать умеют. Всемирную информационную сеть — тем более. Надо чем-то заполнять свободное время. Меня другое напрягает.
— Что?
— Коты спрашивают, почему во Дворце с утра веселятся, а вечером работают, а у нас — наоборот. Не связано ли это с тем, что там — аристократы, а у нас — плебс?
— Вот ведь… Поговорю с Линдой, чтоб сделала подборку фильмов с ночной жизнью аристократии. Ты тоже говори, что у иноземной аристократии веселье начинается вечером. Такие наши обычаи, мы их принесли с собой в оазис. Обычаям этим десятки веков, и отказываться от них мы не хотим.
— Хорошая мысль. Прочитаю лекцию по сравнению обычаев.
Великое событие! Шеф внял моим молитвам, и выделил целых трех стажеров-аналитиков. Судя по анкетам, парни абсолютно зеленые, первый драйв, но симпатичные, спортивные и неженатые.
Вызвал Миу, дал прочитать послание шефа.
— Что должна сделать стажерка?
— Помнишь разговор о саркофаге Странников и подкидышах? Подкидышам нужны семьи с умными, образованными родителями. Вот они, умные и образованные. Нам нужно создать избыток девушек в поселке, чтоб парни нашли себе невест. Но девушки должны быть самыми-самыми! Умные, красивые, добрые, мягкие и не амбициозные. На селянок эти парни и не взглянут.
Сможешь найти таких?
— Где мне позволено искать их?
— Везде! Хоть во Дворце, хоть в портовых бараках. Цена значения не имеет, а способ оплаты согласуй с Линдой. И подумай, какой работой занять девушек до прилета парней. Потом-то они все равно в Железный дом переселятся.
— Сколько девушек должна отобрать стажерка?
— Пять или шесть… Никак не меньше четырех. Четыре — это крайний случай. Не стесняйся привлекать к работе кого угодно из наших. Если потребуется нанять или подкупить кого-то — тоже не стесняйся.
— Ничего, если девушки будут черными или рыжими?
— Цвет не имеет значения… Да, ввожу уточнение. Образование — не главное. Образование мы обеспечим. А ум — это от природы. Уму не научить. Ищи умных.
— Стажерка поняла задачу, — Миу слегка поклонилась мне.
— Тогда — действуй! — улыбнулся я. — И предупреди Стаса.
Миу улетела во Дворец, а я пошел проверять, как идет работа. Группа котов укатила куда-то в сторону Столицы на трубовозе. Линда на шагающей машине разбирает шпунтовую стенку вокруг водокачки. Котлована больше нет, Мухтар на грейдере проводит планировку площадки на его месте. Бригадиры и самые уважаемые коты шумно спорят над планом будущего студенческого городка. План постоянно корректируется. По последнему варианту в каменных домах предполагается по двадцать квадратных метров на взрослого члена семьи, три этажа и плоская крыша-веранда. Не буду им мешать.
Петр объясняет строителям, что кирпичи надземных этажей тоже надо класть на герметик. Иначе они будут трескаться из-за локальных напряжений. Даже самый тонкий слой герметика распределит давление по всей поверхности. В первоначальном плане такого не было. Впрочем, это дело строителей.
К ужину вернулся трубовоз, привез еще одно многочисленное семейство. Надо понимать, серая — это жена, две рыжие — рабыни. И куча детей, серых и рыжих. Этот кот времени даром не терял!
Скот тоже привез. Намекаю Бугрру, что первое им задание — отмыть кузов трубовоза.
В дальнем конце поселка коты устанавливают очередную палатку. Значит, переселение было запланировано заранее. Поселок начинает жить своей собственной жизнью.
Миу возвращается из Дворца тихая и задумчивая.
— Что-то случилось? — спрашиваю я.
— Мое детство кончилось, — Миу доверчиво прижимается ко мне,
упирается лбом в мою грудь. — Сегодня папа разговаривал со мной не как с дочкой, а как со своими советниками. Серьезно спрашивал, внимательно слушал… Наверно, так и должно быть, но почему-то очень печально.
— Ты на самом деле стала взрослой, — глажу по головке свое рыжее чудо. — И на самом деле стала моей правой рукой. Скоро переведем тебя из стажеров в полноправные члены группы.
— Хозяин, не надо меня пока исключать из стажеров. Линде будет обидно. Она старше меня, а по званию станет младше.
— С Линдой мы что-нибудь придумаем. Осторожно намекни ей, чтоб изучила еще одну профессию. Тогда у меня будет повод повысить и ее.
— Хорошо, хозяин. А какую?
— Полезную. Остальное не так важно.
Коварный план сработал идеально. Уже к вечеру Линда обратилась к Стасу по поводу списка самых важных для поселка профессий. Стас позвал меня.
— Влад, Линда интересуется, какие профессии у нас в дефиците?
— О-о! — я поднял брови и оглядел Линду так, будто в первый раз
увидел. — Это вопрос серьезный. И очень своевременный! На первый взгляд — все! И строители, и учители, и агрономы, и технологи. Но если посмотреть в завтра…
Я выдержал по-театральному длинную паузу.
— Координатор! Завтра нам до зарезу будет нужен опытный координатор.
— Значит, буду учиться на координатора, — решительно произнесла Линда и взмахнула челкой.
Мы со Стасом переглянулись и изобразили удивление и восхищение. Линда удалилась. Даже по спине было видно, как она довольна. Много ли нужно человеку для счастья?
Занялся вопросом беременности прраттов. Оказывается, «немножко беременная» — это для прраттов не шутка, а повседневность. Считается, пока запах не изменился — «немножко», а как изменился — беременна по-настоящему. С появлением запаха связано много обычаев, изменение в стиле одежды, изменение обращения и общественного статуса.
Как в воду глядел, когда заставил девушек изучить военное дело. Во время очередного посещения Дворца Марту упросили показать несколько приемов. Намекнул, что хорошо бы показать разминочный бой, как в оазисе, но на меня зашикали с двух сторон, что Миу не в том положении. Поэтому Марта показала бой с тенью двойным оружием. В правой руке — типичный по внешнему виду самурайский двуручник, в левой его укороченная копия.
Мухтар мне говорил, что один называется катана, другой — вакидзаси. Но какой из них длиннее, а какой короче, я не понял. В рукоятках прячутся ультразвуковой генератор и по два однозарядных огнестрела. Такой вот хайтек.
Смотреть на кружащуюся с мечами Марту одно удовольствие. Стройная, гибкая, быстрая… Скорей бы они с Мухтаром поженились, что ли. А то скоро прилетят три молодых охламона, и вместо кошек будут заглядываться на Марту.
Под конец Марта показала фокус. Опустилась на одно колено, вытянула вперед длинный меч. Миу с Татакой растянули за уголки над лезвием тончайшую полупрозрачную ткань. И отпустили… Спланировав на лезвие, кусок ткани распался на две половинки. Еще бы ему не распасться, если в рукоятке ультразвуковой генератор включен!
Поднял половинку размером с полотенце для рук, подергал, проверяя на прочность.
— Эх вы, такую тряпочку испортили, — и протянул ближайшему коту. Миу весело фыркнула, зато какие глаза были у Марты и Татаки!..
Метнув в меня взглядом пару молний, Марта бросила мечи в ножны и гордо удалилась. Коты, завладевшие тряпочкой, достали ножи и кинжалы и раскромсали всю на лоскуты. Видимо, дома будут проверять остроту своих мечей.
Завладев моим локтем, Владыка повел меня не в парк, а совсем в другую сторону. В кузницу. Увидев нас, кузнец изобразил намек на поклон и отложил молоток. Фаррам указал в угол. Там стояли два наших сейфа из метеоритного железа. Один целый, а второй… Словно его корова долго жевала.
— Дурр два дня открывал первый ларец, рассмотрел замок, и за месяц изготовил ключ, которым открыл второй ларец. Вчера пришел ко мне с докладом, что с заданием справился.
— Кто же дал такое задание? — удивился я.
— Бунтари, — фыркнул Фаррам.
— Что же было внутри?
Кузнец молча бросил на стол грязный, тяжело брякнувший мешок. Я заглянул внутрь. Медные монеты. Поворошил их рукой — медь, и только медь.
— Под столом еще два мешка, — пояснил кузнец. — Если все в один ссыпать, мешок порвется.
— Так в обоих ларцах?
— Именно! Бунтари остались очень недовольны.
Тут кузнец засмеялся басистым, словно из бочки, голосом.
— Они мне всю кузню перерыли. Золото искали, — сообщил он,
отсмеявшись. — Своим соглядатаем не поверили, думали, мы золото между собой поделили. Следующие ларцы решили сами открыть, приказали ключ изготовить. Вот сделал я ключ, а их уже нет. А в ларце опять медь.
— Для того эти ларцы и сделаны, чтоб воры на них покушались,
— объяснил Фаррам. — Медь эту возьми себе. Заработал! Об остальном молчи.
— Благодарю, Владыка! Хоть и медь, но дюже много!
Стремительно летящие дни сливаются в недели, недели складываются в месяцы. Растет водокачка. в Крратерре уже можно купаться. Строители заложили первый жилой дом, разметили первый проспект. Пуррт учится размахивать хвостом. Почему-то, главным образом перед Линдой. Слушается хвост пока плохо, поэтому есть трофеи — битая посуда. Живут молодые то
в Железном доме, то в палатке Пуррта. Линда по-прежнему ходит с тростью. На самом деле в трости спрятан клинок. Впрочем, прихрамывает она по-настоящему, хотя и не сильно. Миу привезла в поселок шесть девушек и одну рыжую рабыню бальзаковского возраста, чью-то знакомую. Четыре девушки черненькие, одна рыжая и одна серая.
Миу и Линда теперь не стажеры, а младшие сотрудники. Повышение получили за неделю до прилета оболтусов-стажеров. Двое еще куда ни шло. Как и было задумано, запали на девушек. А что делать — возраст, гормоны играют! Один запал на черненькую, второй — на рыжую селянку, бывшую рабыню с обрубленным хвостом. Девушка на семь земных лет старше него, но балбеса
это не остановило. Сестра Проныры в отчаянии. Она метила на место рыжей.
Третий оболтус оказался бабником и донжуаном. Хорошо, что у прраттов и людей не может быть детей. Иначе пришлось бы отправить придурка на Землю. Сейчас живет с двумя девочками сразу — серой и черненькой. Утверждает, что по законам прраттов это разрешено. Уже третью неделю живет. Может, угомонился? А нет — Стас увеличит им нагрузку. Сейчас оболтусы учат языки, географию, историю, прерсоналии известных личностей и их деяния, поочередно дежурят вместе со Стасом на подстраховке. В общем, осваивают теорию. Скоро добавится практика. Будут помогать строителям и огородникам для углубленного изучения местных нравов и обычаев.
Равновесие полов опять нарушено. Теперь — избыток девушек. Среди подрастающих детей девочек тоже больше. Петр советует купить рабов. Я не тороплюсь. Среди студентов и курсантов наверняка парней будет больше.
В поселке появился еще один найденыш. Котенок с дальнего материка необычной для местных окраски — рыжий с черными полосками. Каким-то образом пробрался зайцем на корабль тутошних географов. В Столице подхватил местную болезнь, чуть не умер. Марта вылечила. Теперь живет в оазисе, Мама Проныры усыновила. Назвали Мяугли. Линда, конечно! Кто еще мог такое придумать. Дважды дрался с Юриком за старшинство, да так,
что швы обоим накладывали. Теперь — лучшие друзья.
Вчера наш оазис в первый раз посетила смерть. Нет, убитые легионеры не в счет. Они не местные и не гости. Сейчас же умер пожилой земледелец. Коты говорят, достойно жил, достойно помер. Умер спокойно, в своей постели, окруженный семьей и заботой. Не от голода, и не от меча захватчика.
Похоронили, потом устроили праздник. А я глубоко задумался.
Миу безуспешно пытается сосватать папе девушку. Три отвергнутые уже живут в оазисе. Сыновей у Фаррама нет, а сам он не молод. И это — угроза всему проекту. Сын Миу подрастет еще нескоро, и он — сын рабыни. Если босс не проникнется моей печалью, будет грустно.
Проникся! Не прошло и двух суток. Видно, в затылок ему дышат оба КомКона и Мировой Совет впридачу. К нам летит крупнейший геронтолог планеты со всей своей лабораторией. Приказано подготовить помещение.
А что у нас есть из помещений? Недостроенная водокачка и подвал первого жилого дома… Или ему придется отдать Железный дом, а нам всем жить на улице.
Отбиваю срочную телеграмму. Помещение есть, но без внутренней отделки. Голые каменные стены. И местные обеспечить отделку под чистую лабораторию в принципе не могут. Нет у них нужных материалов. Не бывает в каменном веке сверхчистых лабораторных помещений. Поэтому, если нужна
отделка, пусть берут с собой бригаду строителей со всеми материалами.
Через пять минут на экране появился разъяренный босс.
— Ты что со мной делаешь?
— Не шалю, никого не трогаю, починяю примус…
— Ты понимаешь, что в корабль класса «Пеликан» строители не
поместятся.
— Понимаю, но ничем помочь не могу. Я здесь, они — там.
— Ты потребовал строителей.
— Святым духом клянусь, не требовал я их. У меня своих девать
некуда! Строят в рамках местных традиций и технических возможностей. Результатом очень довольны.
Шеф зарычал и отключился.
— Зря ты с ним так, — Миу подошла сзади и положила ладошки мне на плечи.
— Хорошо, больше не буду, — улыбнулся я.
— Трансляция продолжается, — пришло на имплант сообщение от Стаса.
— Он хороший человек, но затюкан делами выше крыши, — внушаю любимой, поглаживая ее ладошку. — И рядом с ним нет девушки вроде тебя.
— Отключился, — сообщает Стас.
Но главное событие — предстоящие роды Миу. Волнуются все. И Фаррам, и Марта, и Линда, и я, конечно. Миу откровенно боится — у нее же первые роды. И какие-то местные легенды пугают. Фаррам на всякий случай прислал лекаря. Одна Амарру спокойна. Утверждает, что роды будут легкими.
Коротко вякнула сирена. Машинально закрываю файл еженедельного рапорта и поднимаю голову, ожидая комментария Стаса.
— Медикам срочно собраться в медицинском отсеке, — звучит по
трансляции.
Выскакиваю в коридор и чуть не сталкиваюсь с Ктарром, который на руках несет перепуганную Миу.
— Воды отошли, — коротко сообщает кот.
Из медотсека Марта решительно выталкивает сначала меня, потом Ктарра. Линде почему-то разрешают остаться.