Акт 2. Рождение мифологемы
В восьмидесятые годы существовал определённый тип людей — комсомольские работники. При виде такого человека сразу хотелось сдать взносы или провести внеплановую политинформацию. Высокий лоб, зачёсанные назад волосы, честный взгляд. Правда, что характерно, эти бескомпромиссные борцы с мировым империализмом обычно были людьми беспринципными, готовыми спустить комсомольские взносы какой-нибудь средней школы в первой же разливочной. При этом, если спросить у них: «Где, собственно?», они ничего не ответят, а станут смотреть на вас взглядом несчастного щенка, которого вышвырнул на улицу в самый дождь бессердечный хозяин-садист.
Такие деятели не раз встречались мне на тернистом жизненном пути. Один из них, ещё в конце восьмидесятых, когда стало можно, издал бешенным тиражом аж в полмиллиона экземпляров первый составленный мной сборник американской фантастики, но в очень странном формате. Когда же я поинтересовался, почему книга такого странного размера, чуть поменьше знаменитой в те годы серии «Зарубежная фантастика», он ответил с хитроватым ленинским прищуром:
— Бумага ворованная. Должны были печать комсомольские уставы.
— А почему обложка из ледерина? Рисовали же красивую цветную!
— Картон ушёл на буклеты для Дворца Молодежи. Там один целитель выступает, цветотерапией лечит. Сам понимаешь, ему полноцвет нужен. А ледерин… Тут хотели кресла для школьных актовых залов по всему району перетянуть. При закупке сэкономили и купили ледерин переплётный, а он синим и серым оказался, потом провели ревизию… Да и старые кресла ещё ничего. Правда, пришлось картинку, чтобы штамп отлить, по контуру обвести. Кривовато получилось, но выглядит как оригинальная задумка. Всем понравилось…
После этого остальные вопросы отпали сами собой. Хотя он так и не уточнил, кто эти самые «все, которым понравилось».
Поучаствовал один такой и в судьбе шедевра мировой литературы за авторством Де Шарьяра. Этот деятель, в середине девяностых променяв комсомольское кресло на кресло работника культуры при городском правительстве, носил гордую фамилию Трубачов, которая как ни странно удивительно подходила ему. Он любил поговорить об истории, особенно европейской, особенно о веке шестнадцатом-семнадцатом, когда рыцарство ещё не изжило себя, но Эпоха Возрождения уже пыталась прорости сквозь густую поросль инквизиции, которая (по мнению данного историка) стала краеугольным камнем в культуре БДСМ. А посему разговоры о конструкции средневековых замков после третьей бутылки «Балтики» у него мягко перетекали в сравнительный анализ нравов женских монастырей Европы, где царили нравы в духе Маркиза де Сада, и гаремов ближнего Востока, где европейские бастарды от крестовых походов удачно смешивали достижения европейских монахов с изощрённым искусством евнухов Саладина…
К тому моменту как начался второй акт мифологемы Де Шарьяра, Трубачов вполне себе так укоренился в кресле советника по культуре, правда какому депутату городской думы и о чем именно он советовал и по сей день осталось для меня военной тайной. Тем не менее, обосновавшись на тёпленьком месте, он тут же зарегистрировал издательство со странным названием «НРК» — организацию, породившую несколько ещё более странных деятелей от литературы. Что означала аббревиатура, никто не знал, но после пятой «Балтики» по нарастающей (то есть начали пить с третьего номера, постепенно доходя до девятки) директор и учредитель в одном лице мог признаться, что таинственное «НРК» означает «Не Расстанусь с Комсомолом», хотя быть может, существовала и другая более сакральная расшифровка.
Посещение редакции «НРК» было само по себе сопряжено со смертельной опасностью. Ради экономии Трубачов снял офис в здании, предназначенном под снос — в те времена СПб не мог, как ныне, похвастать обилием бизнес центров, да и само подобное понятие не существовало. А кроме всего прочего, офис «НРК» располагался на втором этаже, куда можно было подняться лишь по наружной железной лестнице. Стена, к которой она крепилась, выглядела не слишком обнадеживающе, и когда ты поднимался на четыре огромных пролета, вся эта ржавая конструкция покачивалась и поскрипывала так, что казалось — ещё мгновение, и огромные металлические штыри повылезут из раскрошенной стены красного кирпича и вся конструкция бесформенной грудой рухнет во двор. Сам Трубачев утверждал, что выбрал это помещение лишь для того, чтобы оградить себя от визитов обиженных авторов, налоговой, пожарной, а также любых других фискальных служб.
И вот как-то, когда я навещал «НРК», Трубачов встретил меня триумфальной улыбкой Ричарда Львиное Сердце, наконец вырвавшего Гроб Господин из лап неверных.
У меня же настроение было так себе. Поднявшись в офис «НРК», я отлично понимал, что мне придется и спускаться, причём после злоупотребления водкой, бутылки которой мерно позвякивали у меня в сумке. В тот день, тоже летний и тоже жаркий, как и тот, когда началась история бессмертного творения Де Шарьяра, я не слишком-то хотел нажираться до розовых слонов, но отлично понимал, что иначе подписи и печати не лягут на заветные листы двух издательских договоров и был готов принести себя в жертву культуре.
Продемонстрировав хозяину, что явился не с пустыми руками и передав договора, я уселся, готовясь к разговору «о главном», пока местный юрист проверяет точки и запятые в заветном документе.
Открывал водку и разливал Трубачов так, что сразу бы виден стиль и опыт бывшего комсомольского работника. Откупорив бутылку, он аккуратно клал горлышко на указательный палец левой руки, потом подносил палец к стакану, так чтобы между краем стакана и горлышком бутылки находилась прокладка проспиртованной плоти, а потом начинал медленно наклонять бутылку, которая дрожала и вибрировала в его правой руке. При таком способе разлива, несмотря на сильный тремор, не было ни одного «звяка», «бульки» ложились ровно, а заветная жидкость выплескивалась из узкого горла бутылки строго отмерянными порциями.
После первой бутылки начался взаимный обмен новостями культурной жизни Северной столицы — историями кто-где-что издал, и кто сколько при этом выпил, обмывая. Неожиданно подавшись вперед, Трубачов сообщил мне заговорщическим голосом:
— Знаешь ли, должен тебе поведать… — Начало было многообещающим, и я насторожился: — Помнишь, вы издавали «Европейскую камасутру»? — Я напрягся. — Так вот, мы сейчас переиздаем наследие Де Шарьяра. Ты знаешь, одна девочка сделала новый перевод со старофранцузского…
В этот миг голова у меня закружилась и весь мир приобрел приятный зеленоватый оттенок. Я увидел бескрайние песчаные пляжи Сиде, искрящиеся бассейны, манящие прохладой ярко-синих вод, немок топлес, и почувствовал во рту привкус цветочного виски.
— Вот с этого места пожалуйста поподробнее… — только и сумел выдавить я.
— Ну, знаешь, эти выпускницы универа. Ноги из плеч…
Фантазия у хозяина «НРК» была просто удивительная, существование переводчицы с формами Мерлин Монро и характером Золушки Жеймо, а тем более в одной постели с господином Трубачовым было более чем сомнительно — хотя бы ввиду того, что «Утренние диалоги» невозможно было перевести как с современного, так и со старофранцузского. Но я слушал излияния на тему «ай да я, ай да сукин сын» с интересом, прикидывал, что из его фразеологических оборотов можно использовать в собственных завиральных историях на тему «Ох, где был я вчера…»
Когда же память моя оказалась перегружена новыми образами, а водка кончилась, я решил расставить точки над «i». Чего я ожидал, сообщая ему о том, что господина де Шарьяра, а точнее его гениального творения в реальности во Франции XVIII века никогда не существовало? Однако все получилось довольно мило. Узнав, что «реально попал на бабки», господин Трубачов задал только один сакральный вопрос:
— Сколько?
И поняв, что вопрос открыт и нуждается всего лишь в подробном обсуждении, что не придётся сворачивать проект, суливший недетские барыши, Трубачов послал кого-то из своих бойцов за «жидкой добавкой», и мы не торопясь продолжили разговор, плавно перейдя к обсуждению цены передачи прав и величине причиненного мне морального ущерба…
Через три месяца в одном из московских издательств вышло новое прочтение бессмертного творения де Шарьяра, причем в предисловиях и послесловиях три профессора обсуждали историю сотворения шедевра в конце восемнадцатого века. А судьба его создателя оказалась тесно переплетена с царствующими дворами Европы. Я узнал, что де Шарьяр играл важную роль при папском дворе и служил эмиссаром папы в Новый свет, которому было поручено не много ни мало, как сексуально просвещать дикарей индейцев, обучая их основам европейской любви.
Акт 3. Официальное признание
Китайский Университет — одно из многочисленных коммерчески-образовательных учреждений по типу пиявки присосавшихся к тогда ещё Ленинградскому университету Санкт-Петербурга имени Жданова. Если вдуматься это само по себе смешно, потому как университет Ленинградский, находится в Санкт-Петербурге, да ещё носит имя человека, который в прошлом подписал расстрельные приказы на всю профессорскую верхушку. В общем как в том анекдоте про баню: «Вы, Иван Соломонович, или трусы наденьте или крест снимите».
Но господина Иванова Ивана Ивановича — сибирского здоровяка, волею случая возглавившего Китайский Университет, проблемы наименования особенно не интересовали. Его ничуть не смущало, что его Университет располагался в подвале жилого дома, пусть даже и перенесшем ремонт, немного не дотянувший до евро. Иван Иванович был настоящим учёным до мозга костей и, оказавшись на административной должности, большую часть времени старался посвящать науке, а посему само заведение, хоть и могло стать центром, торгующим тайнами жизни Поднебесной, скорее напоминало вечернюю школу начала семидесятых, а не коммерческое учреждение. Чуть улучшенные, осовремененные декорации «Большой перемены». Сам же Иван Иванович предпочитал поработать над какой-нибудь заковыристой статьей или за «рюмочкой чая» поучаствовать в беседе о различиях в переводах «Идзина», чем корпеть, готовя акты по списанию старой и закупке новой мебели. В связи с «Идзином» я и оказался в его кабинете, на пышно выставленной «поляне» с водочкой и весьма достойной закуской в виде нескольких сортов колбасы и сыра, а так же неизменных огурчиков и оливок с анчоусами. Третьим был профессор с многозначительной фамилией Ломоносов, носивший в народе кличку Шлагбаум, на который его фигура сильно смахивала.
Оба светила китаистики отлично знали историю создания творения де Шарьяра, но Иван Иванович видимо стеснялся коллеги и лишь дождавшись его ухода, сообщил мне интригующую новость, которая буквально сразила меня наповал.
—Шурик, должен вам сказать, ваш де Шарьяр… Помните вы мне о нем рассказывали? Так вот они его поставили в программу…
— В программу? — не понял я.
— Да, — печально вздохнул Иван Иванович. — Они теперь его в университете изучают, как выдающееся творение французской литературы.
— Но… — у меня отвисла челюсть. Нет… Конечно господин Поляков великий писатель и «Козлёнок в молоке» творение всячески достойное, но одно дело юмористический роман и совсем другое реальная жизнь. — Вы же всё знали?
— А что я? — вздохнул Иван Иванович, покачав седой бородкой. — Гуняев вон кандидатскую на де Шарьяре защитил, сейчас докторскую пишет.
— Но… —зомбированным голосом повторил я. И в тот же миг перед моим мысленным взором явился Андрей, а следом за ним фиолетовая Анита — мастер распутывания переплетённых рук и ног. После где-то над головой моей зазвучали небесные колокола, и я осознал, что наконец-то вошел в Историю с большой буквы, которую публикуют в толстых учебниках, а не ту, которая обычно случается в подъезде после пяти-шести банок восьмиградусного «Амстердама… Ведь это я подарил народу бесценное творение французской литературы — Европейскую Камасутру…
С неба на землю меня вернул профессор Шлагбаум, который неожиданно вернулся в нашу теплую компанию, хотя с тех пор как он нас покинул прошло всего минут десять и лекцию по древнекитайскому он явно прочитать не успел бы.
— Как лекция? — поинтересовался Иван Иванович, но в ответ профессор Шлагбаум только пожал плечами, а потом обвел рукой накрытую «поляну» и ответил:
— Как говорят в наши годы: лекция — не эрекция, отложим. Тем более… Я тут слышал ваш разговор. Так что теперь нужно обмыть рождение нового шедевра мировой литературы и, как там у нашего Гуняева, «нетленный шедевр французского языка, в образной форме рисующего нам…» — тут он замялся, подбирая необходимые слова, но Иван Иванович махнул, приглашая его присаживаться, и раскапав прозрачного напитка по профессорским стаканчикам, громким басом булдаковского генерала провозгласил:
— Ну, за шедевр!
0
0