Казалось, что этому не будет конца и края. Он летел. Летел кубарем. Назад. Спиной вперед и вверх ногами. Тишина. Нагнетающая. Бесконечная. Проклятущая. Невыносимая. Тишина в самый разгар ожидаемых событий бесила его и заставляла сжиматься все возможные мышцы и мускулы. Тело свело предвкушающей бой судорогой. Тишина заползала в его уши и нос. Белая невыносимая, густая, как холодец из тумана. Она душила. Было невозможно дышать — хотелось хоть каких-то изменений, хоть каких! Себастьян кричал. Было приятно кричать, когда никто не слышит. Кричать, рвать себя на крики, тонущие в этой тишине и пустоте. Кричать, выплескивая это напряжение и боль, мучившие его последние четыре года. Себастьян орал, а тишина поглощала. Не было никаких зрителей. Не было стыдно. Он плакал и кричал, а тишина вытирала его слезы, не давая вздохнуть. Тишина душила и давила этой болью на грудь. Тишина — вот воплощение ада. Белая нескончаемая тишина… Испытание для самых сильных.
Инспектор задержал дыхание. Нужно было прийти в себя. Закрытые глаза принесли облегчение — уйти по собственному желанию — закрыть глаза и не видеть добровольно. Не искать путей. Закрыть глаза и уйти в себя. Первый вдох сделать было страшно, но все почти получилось. Очень медленно и подконтрольно магистр выдохнул. Снова плавно и сдержанно вдохнул. Воздух вернулся. Легкие рвало от желания дышать полной грудью. Редвел вспомнил комплекс Цынгун и соединил ладони. Касание придало уверенности — есть хоть что-то, что он может сам. Вернуть контроль в подвластном ему. Одна нога коснулась другой, поставив пятку как можно выше колена, Себастьян застыл. Дыхание выправлялось. Телу пришло расслабление.
Плавно вытянув руку вверх и вправо, человек сделал оборот вокруг себя и отставил ногу в выпаде. Под ногами не было тверди, но твердь была внутри него. Плавно танцуя, выполняя заученный с самого раннего детства медитативный комплекс, Редвел успокаивался. Он понимал, что на самом-то деле, все и абсолютно все зависит от него. То, с каким настроем он преодолеет этот переход — в его руках. Его мир заботится о нем. Бабушка никак не отправила бы его на смерть. Все учтено. Нужно с пользой провести предоставленное время, а не паниковать.
Что-то щелкнуло. Инспектор хотел уже обрадоваться, но открытые глаза показали снова лишь белую бесконечную пустоту. Вторая паника была страшнее первой. Отсутствие всякого конца и края… Сердце стучало. Человек пытался бежать. Бежать и рваться напролом. Магии не было. Были слезы. Обжигающие. Обидные слезы отчаяния и слабости. Он ничего не мог сделать с этим миром. Ничего. Абсолютно. Но он мог прийти в свое собственное равновесие. Обрести силу внутри.
Дрожащие руки все никак не хотели соединиться. Пришлось снова закрыть глаза и довериться себе. Нога упруго встала на нужное место, подрагивая. Несмотря на мелкие судороги по всему телу, Себастьян раз за разом доводил движения до идеала, порхая в слепом выверенном танце. Сложнее всего было не ждать. Не ждать совсем. Не ждать внутри, а, не делая вид, что не ждешь. Остановить ожидание и остановить внутренний диалог и внутреннее свое же собственное мельтешение.
В какой-то момент он почувствовал, что телу стало уютно и хорошо. Рука, скользнувшая по руке, осознала рукав тренировочного кимоно. Теперь все подскоки и взлеты сопровождались звуком парусины порхающей вслед за человеком. Длинные белоснежные полы, окаймленные темно-серым подбоем, танцевали, вторя движениям, похожие на крылья аиста. Редвел видел это внутренним зрением, но, не открывая глаз. Он весь слился со своим танцем. Ему не нужно было больше ничего. Он дышал. Он двигался. Он был жив. Это уже пол счастья.
Замерев стоя, вытянув руки перед собой, ладонями вперед, он вдруг почувствовал в пальцах дерево. Шершавая, но не острая кора, крупные длинные иголки, смолистый запах. Первая твердь посреди белесой пустоты. Ствол, из нижней бесконечности уходящий в бесконечность верхнюю. Человек обнял дерево, как родное. Приникая к твердому надежному стволу, он чувствовал пульсацию жизни. Сок шел из корней к самым-самым отдаленным верхним веточкам, а оттуда возвращался, теплым и солнечным, неся лучи светила, переработанные в чистую энергию жизни. И Редвел слушал это движение, проникался его гармоничным спокойствием и размеренностью. Руки ощущали, как энергия этого живого древа впитывается в них, доходя до сердца, головы и каждого самого маленького отдаленного мускула.
«Древо жизни, — неожиданно осознал Себастьян. — Это же великая честь и удача!». Он сконцентрировался, рисуя в своей голове детальную картинку, спеша, и, переводя свой взор из одного края в другой, подмечая фрагменты. Желание должно быть максимально конкретным. Желание, самое важное и самое решающее, которое он имел право загадать один раз в жизни, очутившись здесь, достигнув такого уровня просветления. Впервые, будучи в белой бесконечной бездне, Редвел хотел удержать время, чтобы успеть… успеть так много…
Выкинуло неожиданно.
Медсестра, тряпкой возящая под железной скрипящей кроватью, вскричала, увидев открытые глаза пациента.
— Он очнулся! Очнулся! — крик разлетелся по отделению, задирая занавески на весенних окнах, и заставляя персонал, запинаясь, бежать со всех ног, а Редвела морщиться.
— Герой Великой войны, наконец-то, очнулся! — Шарэль, с повязкой на перекинутой через бечевку руке, улыбался широко, но грустно. Рядом с ним с серьезными полупустыми глазами стояла Мари, держа блокнот с ручкой, и, ожидая приказаний.
— Отстоял? — спросил Себастьян, понимая, что произошло там, на поле сражения, и чего стоила начальству эта победа. А победа ли?
— Восстанавливаю. — Скупо ответил, померкнув лицом, Шарэль. Уже есть успехи.
Мари удивленно поглядела на него и, поклонившись, застенчиво улыбнулась. Редвел понял, что она осталась человеком, а не стала зомби. Восстанавливать душу — кропотливый и тяжелый труд. Даже для Самого.
Рядом с пастелью всполыхнул телепорт — явилась Аманда.
— А я думал, ты от меня ни на шаг не отойдешь… — съязвил Себастьян, радостно улыбаясь, и разглядывая выходящих следом магистров Редвайлей.
— Ты два с лишним месяца лежишь, а разгребать приходится мне. — Девушка была хоть и рада, но разозлилась упреку.
— А еще ты уволен. — Улыбчиво поддержал Шарэль. — Мы, конечно, держали тебя в госпитале для сотрудников, но теперь необходимо перевести на домашнее лечение.
— Это еще почему?! — Себастьян был так зол, что не заметил еще двух необычных посетителей, подошедших с другой стороны.
— Потому, что ты легран. Ты больше не магистр, и магия тебе недоступна. — Пожал руками бывший руководитель. Дед ухмыльнулся в кулак, пытаясь не испортить момент.
— Какого черта! — вскрикнул пациент и разнес волной силы ближайшее окно. Шарэль заулыбался еще шире, подмигнул медсестре.
— Вот видите, и без ваших длинных исследований. Все в порядке. Ну, а на подругу свою и не взглянешь?
Себастьян повернулся и увидел лису. Исхудалая, но вполне здоровая, с жирной шерстью вокруг пасти, (видно, только что вкусно поела в больничной столовой), и пахнущая оленьей тушенкой, рядом стояла его лиса. Живая. Невредимая. Отдельная.
Себастьян кинулся к ней, обнимая и целуя, куда попадет.
— Я же обещал, что освобожу тебя… — шептал он во все понимающее рыжее ухо. — Я же обещал.
Рядом кашлянул Хас, показывая четыре своих клыка, подпиленных еще в раннем детстве, а нынче отросших и довольных.
— Дружище! — Себастьян прижал к груди чудом воскресшего ученика.
— Он хотел сказать, что любит тебя, но ждет, пока все уйдут. — Вслух прокомментировал Рени, появившийся из-за плеча сестры. Она шикнула зло и растерянно. — А вот про прибавление лучше скажи сейчас. — Продолжил громогласные поучения менталист.
https://vk.com/wall-123772110_1787
Art by Dostochtennaja
Анна Матвеева
#GoodOmens #благиезнамения #Crowley #Кроули #Aziraphale #Азирафаэль
Они пришли в деревню в самый разгар пиршества, и их тут же утащили за стол, наскоро сколоченный из неструганных досок и установленный прямо посреди улицы, напротив самого большого дома. Праздновать здесь начали только утром, увидев белый флаг над Чёрным замком — раньше опасались спугнуть удачу рыцарей. Закат лишь усмехался. Деревенские могли хоть на неделю раньше устроить пир, Тёмного Властелина это не спасло бы. Он слишком долго сидел на троне, и рок, вечно нависающий над ним, больше не мог ждать.
— Садитесь, ешьте! Большой праздник ведь, всех прохожих угощать положено.
«Положено» царапнуло ухо, громыхнуло колесом в колее. На мгновение он увидел то, что на самом деле было положено — черный кинжал, входящий в глазницу старосты, блестящую корону на голове проезжего гостя. Он мог бы начать отсюда.
Закат улыбнулся, пытаясь придать лицу не слишком зловещее выражение.
— Благодарю вас, староста. С радостью присоединюсь к празднику.
Шут за спиной только пискнул от ужаса.
Стол был богат настолько, насколько может быть богат деревенский стол перед жатвой — угощение, похоже, собирали всем селом. Даже забили по такому случаю барана, и теперь Закат хрустел запеченными ребрышками, впечатляя соседей крепкими зубами. Мясо — хорошее подкрепление сил для недавно воскресшего. В замке Темного Властелина зачастую не водилось такой сытной еды.
Здоровый детина через две головы от Заката хохотал громче всех и на пальцах показывал, что рыцари света откручивали тирану. Пай, оказавшийся напротив балагура, краснел и бледнел попеременно, пыжился, бросая на господина взгляды то пылающие, то умоляющие. Закат не обращал внимания. Он отдавал должное деревенской кухне, а шутки… Что ж. Они даже были смешными. Но когда на особо смачном выражении Пай начал надувать щеки и привставать, герой деревенских баек сполз чуть ниже, поддел под столом ноги шута, уронив того обратно на лавку. Шикнул:
— Сиди, защитник…
Но на странные дерганья Пая уже обратили внимание. Баечник спросил подозрительно:
— А ты чего? Лучше знаешь, что ль?
Закат со вздохом отложил ложку. Мелькнул и тут же пропал образ — обнаженный меч, катящаяся голова оскорбившего его, люди, в страхе падающие ниц…
Вот только у него даже меча не было. Забыли, бросили в тронном зале, где Темный Властелин дал рыцарям последний бой.
Закат повернулся к балагуру:
— А как же. И я знаю. Мы в хлеву, что у замка стоит, ночевали. Всё и видели.
Девицы и женщины из тех, что сидели за столом, а не носились с тарелками, ахнули.
— Ага, из-за стены! — набычился баечник, почувствовав соперника.
— Все ближе, чем из-за леса, — пожал плечами Закат.
— Ну и что? Что видел-то?
Он обстоятельно вытер пальцы о полы рубашки. Встал.
— Было, значит, так…
Пай уткнулся лицом в ладони.
***
Когда бородатый старик в расшитой рубахе вытащил гусли, Закат наконец смог вздохнуть спокойно и промочить горло, уставшее от долгого рассказа. Как он и ожидал, красочная смесь из нескольких смертей Темного Властелина заставила селян завороженно смотреть ему в рот. Жаль только, рот этот нельзя было занимать едой. Впрочем, староста, впечатленный байкой не меньше остальных, пообещал собрать им котомку в дорогу, так что Закат надеялся, что не зря потратил время и огорчил Пая. Бедняга не дослушал даже до половины, со стоном влил в себя очередную кружку крепкой домашней бражки и сполз под стол. Закату было немного неловко, но он решил, что Паю следует привыкать к их новому положению, раз уж корона так и осталась лежать на телеге в тряпице.
Начались танцы. Закат собирался посмотреть на них со стороны, но гость, рассказывающий такие красочные байки, слишком заинтересовал селян. Радушные хозяева тянули его в круг так настойчиво, что пришлось смириться и пойти.
Он думал, что будет выглядеть глупо, ведь со времён его интереса к танцам минуло несколько поколений, но вышло иначе: грация, приходящая к каждому, кто достаточно долго учится владеть мечом, сделала его центром крестьянского гулянья. Девицы, девчонки, даже несколько почтенных матрон краснели, хихикали и норовили оттереть подружек от гостя — скорее из простого азарта, чем с далеко идущими планами.
— Хорошо танцуешь! Меня Дичкой зовут, а тебя Закатом, да? Красивое имя!
Самая смелая селянка с заплетенными в тугие косы кудряшками прочно заняла место напротив него. Закат не ответил — всё его внимание занимали попытки повторять движения танца, не слишком отставая от соседей. Впрочем, девице загадочно молчащий гость нравился даже больше, а отсутствие ответа не мешало ей болтать.
Праздник кончился далеко после захода солнца, когда со столов убрали посуду, допили остатки браги и разбрелись по домам. Пай устроился на сеновале, хотя ему предлагали постелить на втором этаже богатой старостиной избы, в бывшей детской. Закат от удобной кровати отказываться не стал. Старостиха носила имя Горляна, и оно очень ей шло — пока женщина прибирала давно нежилую комнату, Закат обзавёлся морем ненужных знаний. Например, о том, что детей у семьи было трое, все девочки и все давно выросли. Старостиха рассказывала, взбивая пуховую перину, что её старшая дочь Неждана теперь мельничиха, да не просто жена мельника, а сама всеми делами управляет; средняя, Стояна, вышла за Кудряша из Зорек, деревни в двух днях пути к северу; а младшая, Светана, в город ушла, светлым рыцарем становиться. Жалко только, с тех пор от неё никаких вестей не было, хотя Горляна специально читать выучилась, но всё равно за дочку почти не беспокоится.
— Девка — огонь, первая хулиганка на деревне была! Такая нигде не пропадет. В кого только пошла, ума не приложу, разве что в прапрадеда. Прапрабабка-то моя ещё те времена застала, когда Светлый сам ездил Темного воевать. Ну и приветила она защитника, приголубила. А потом и прабабушка моя родилась, ровнехонько девять лун прошло…
Закат слушал вполуха, с лёгким удивлением отмечая, что с трудом припоминает, что было столько смертей назад. Вроде всего чуть больше ста лет прошло, а уже сливается в одну размытую картину. Подумал с грустью — а ведь тогда Герой последний раз за ним приехал. Тогда они ещё встречались лицом к лицу.
Впрочем, была ли разница? Исход всё равно предрешен.
Размышления прервала старостиха:
— Ну вот, вроде и постелила. — Она довольно оглядела комнату. Закат только открыл рот, чтобы поблагодарить, как скрипнула дверь. В комнату попыталась просочиться та самая чернявая селянка, назвавшаяся Дичкой:
— Закат? Я подумала…
— Вон отсюда, бесстыдница! — Старостиха замахнулась на девчонку полотенцем, а когда та стрелой вылетела за порог, решительно обернулась к Закату. — Вы её гоните в шею!
Он кивнул, не желая познакомиться с грозным старостиным полотенцем. Горляна развела руками, извиняясь.
— Совсем ополоумела девка, замуж ей приспичило, да за проезжего. Вы не думайте, она-то хорошая, просто как что в голову ударит…
— Я понял, — усмехнулся Закат. — Не беспокойтесь, после меня правнучек-рыцарей не будет.
Старостиха улыбнулась в ответ, мягко, матерински. Взъерошила Закату волосы, отчего у того странно кольнуло в груди. Вышла, обернувшись на пороге:
— Говорят, доброму человеку добрые сны снятся. Думаю, у тебя они именно такие.
Он не нашелся, что ответить.
***
Широкоплечий парень перегородил дорогу, схватил коня под уздцы, упершись ногами в землю. Он бы не удержал Злодея, если бы наездник не позволил ему это сделать.
Остановились — крестьянин не поднимая глаз, Темный спокойно изучая смутьяна.
— И? Ты меня остановил. Что дальше будешь делать?
Парень глянул исподлобья, отпустил узду. Вытянул из деревянных растрескавшихся ножен старательно наточенный меч.
— Я вызываю тебя…
— Тсс, — Темный Властелин приложил палец к губам. — Не стоит договаривать.
Спрыгнул с коня, все равно оказавшись намного выше крестьянина. Осмотрел его с ног до головы.
— Ты не Герой. Не рыцарь. Тебе даже не предсказывали, что ты меня сразишь, — по опущенным плечам понял, что угадал верно. — Тогда зачем тебе умирать?
Крестьянин шагнул назад. Глянул на темную свиту, неловко поднял меч.
— Тебе не понять. Драться будешь?
Темный вмиг оказался рядом, ударил в плечо кулаком в клепанной перчатке, крутанул парня, будто куклу, выворачивая кисть… Меч тихонько звякнул, упав на дорогу.
— Подрались. Дальше что? — скучающий голос прозвучал над самым ухом, пока парень пытался не скулить от боли в вывернутой руке и вообще понять, что случилось.
Его отпустили. Темный Властелин подошел к коню, собираясь вернуться в седло…
— В Залесье голод. Поле сгорело, платить нечем!
Темный Властелин обернулся. Улыбнулся вдруг.
— А, вот в чем дело. Ты залесенский. Решил избавиться от беды. Понятно…
Тронул мыском черного сапога меч.
— Подними.
Крестьянин глянул недоверчиво, но послушался. Темный Властелин обнажил свой клинок, усмехнулся, увидев отчаянное выражение на лице незадачливого “героя”.
— Нет, драться мы не будем. Будем учиться. Хотя бы меч держать не как палку.
Они провели в лесу несколько часов, пока Темный Властелин учил ошарашенного крестьянина основам боя на мечах. А потом развернулся и уехал, бросив напоследок ученику мелкую монету за хорошо проведенное время.
До Залесья он в том году не добрался, оставил на произвол судьбы. Решил: выживут — хорошо, а если нет — так и не он будет тому виной.
Хорошо, что выжили.
***
Утром Закат встал ни свет ни заря, вместе со всеми. Похлебал разогретой ухи с ломтем хлеба, следя за суетящимися по дому людьми. Подумал — какая простая жизнь, от посева до жатвы, от весны до осени… От рождения до смерти. Одной-единственной, которая придает жизни подлинную ценность.
Посмотрел в окно. Дорога вилась дальше, мимо деревни, через лес, в город, наверное, на другой край мира. Хотел ли он идти по ней? Вечность?
Закат слизнул капли супа с ложки, бросил её в тарелку. Вполголоса окликнул хозяина:
— Помочь чем?
Тот оглядел гостя внимательней. Одно дело простой прохожий, другое — человек, собирающийся наняться батраком. Закат знал, что не производит впечатления хорошего работника — высокий, конечно, но от того кажущийся скорее худым, чем жилистым. Староста, однако, не стал отказывать сразу. Кашлянул, спросил:
— Что умеешь-то?
— Чего не умею — тому научусь, — пожал плечами Закат.
Староста помялся, затем рубанул с плеча:
— Платить нам нечем. Сам понимаешь, время такое, до урожая рукой подать.
Закат только снова пожал плечами. Жаль, ему здесь понравилось, хотя и глупо было надеяться устроиться в первой же деревне. Но староста, оказывается, не договорил.
— Так-то у нас работы много. Если согласен за стол и кров пахать от зари до темна — оставайся.
— Вы ведь пашете.
— Добро! — высокие договаривающиеся стороны пожали руки. Закат задумчиво улыбнулся в ответ на доброжелательную мину хозяина, оценив — ладонь у крестьянина все та же, широкая, мозолистая… И мозоли на ней не только от лопаты.
Интересно, в каком сарае лежит его меч.
После полдника Ковалев повел Аню в дом тети Нади, собираясь переодеть всё ещё мокрые сапоги.
– Представляешь, пап, оказывается Пушкин написал сказку не про попа, а про купца! – весело щебетала Аня по дороге.
– Чего? Про какого купца? Калашникова?
– Нет, ну сказка про Балду! Оказывается, Балда был работником у купца.
– Как это? Сказано же: «Пошел поп по базару…»
– Вот я тоже так знала. Я в тихий час девочкам эту сказку рассказывала, а они мне сказали, что это был не поп, а купец.
– «Жил-был купец – толоконный лоб»? Нескладушки-неладушки.
– Вот и я так сказала, – вздохнула Аня. – А на самом деле «Жил-был купец Кузьма Остолоп по прозванью осиновый лоб».
– Очень интересно, – фыркнул Ковалев. – Кто ж это из воспитателей так исхитрился?
Он вспомнил о старухе в черном, которая вызвалась помогать ему по дому, только когда открыл калитку, пропуская Аню вперед. И вдруг испугался: кто знает, может, старуха тоже ненормальная, как все они тут. Что ей надо, в самом деле? Если скучно и одиноко, шла бы Коле помогать…
Из дома дохнуло сухим теплом, стоило только открыть дверь. И ещё запахом ягод и пирогов.
Старуха стояла посреди кухни, без черного платка на голове, в засаленной вязаной кофте, – белоголовая, как одуванчик, маленькая и худая. Лицо у неё было виноватым и испуганным, и руками она теребила пуговицу на кофте, будто не знала, куда их деть. И Ковалев устыдился своих мыслей о злом умысле с её стороны, когда старушка улыбнулась Ане.
– Ань, это баба Паша, – подтолкнул ее Ковалев. – Она наша соседка и помогает мне по дому.
Взгляд его скользнул по столу: в глубокой тарелке лежала горка блестящих пирожков, парил заварной чайник с ситечком в носике, скатерть сияла чистотой, а на газовой плите кипятился начищенный до блеска чайник.
– Здрасте, – смущенно сказала Аня, разглядывая старушку.
– Здравствуй, детонька. – Баба Паша снова улыбнулась, и Ковалев заметил слезы в её глазах.
Впрочем, это могло ему и показаться, потому что старушка тут же засуетилась, помогая Ане раздеться и усаживая её за стол, и пока Ковалев переодевал мокрые носки и брюки, Аня перестала смущаться, – когда он вышел из комнаты, она рассказывала бабе Паше о своей жизни в городе.
Его мокрые сапоги уже висели над дровяной плитой, насаженные на два толстых металлических стержня, – а он-то недоумевал, зачем эти штуки стоят на плите рядом с кочергой!
– Вот эти с ягодкой, – показывала баба Паша пирожки, – вот эти с яблочком, эти – с картошечкой… Какой ты хочешь?
– С ягодкой! – недолго думая ответила Аня. – А там в пирожке одна ягодка?
– Нет, там их много.
– А почему с ягодкой, а не с ягодками?
– Ань, здесь так говорят, – ответил за старушку Ковалев, тоже садясь за стол. – Мы ведь тоже говорим: пирог с картошкой.
– Картошки большие, а ягодки маленькие. Ты же много картошек в пирожок не положишь, только одну картошку, – возразила Аня.
– Это пирожки с черникой. Попробуй-ка сосчитай, сколько там ягод!
Пирожки оказались на редкость вкусными, и тесто было какое-то особенное, легкое и тонкое. Бабушка редко пекла пирожки, только «фирменный» слоеный пирог с капустой, – ей лучше удавались торты и печенье. Влада как-то попробовала поставить настоящее дрожжевое тесто, провозилась всю субботу, но оно так и не поднялось – с тех пор она покупала готовое тесто в супермаркете.
Напившись чаю, Аня побежала играть во двор, и Ковалев собирался пойти за ней, поблагодарив бабу Пашу, но когда одевался, она вдруг спросила:
– Серёженька, а правда, что ты вчера Федю видел?
– Я и сегодня его видел, – ответил Ковалев, снимая куртку с гвоздя.
Старушка прижала обе руки к губам и помотала головой:
– Не может быть… Не может… Чтоб мой Федя… Не может…
– Почему не может? – пожал плечами Ковалев, отметив про себя «мой Федя».
– Так он же утонул. В запрошлую весну ещё.
Ковалев замер, так и не натянув второй рукав куртки. Вот как? Почему незнакомец назвался Павлику дядей Федей? Впрочем, может, это совсем другой Федя, не тот, который утонул?
– А… он ваш сын?
Старушка закивала.
– Я, наверное, видел кого-то другого, мне просто сказали, что его Федей зовут.
– Да… Да… – рассеянно ответила баба Паша. – Конечно…
Жалко её стало: потерять взрослого сына… Наверное, этот Федя и внуков ей не оставил, раз она готова помогать первому встречному, лишь бы не быть одной.
Выходя во двор, Ковалев вдруг вспомнил слова Инны: «Когда я увидела вас в первый раз, мне показалось, что вы прибыли ему на смену».
* * *
Витька всегда говорил, что Люля лучше Тамары, и был прав – она спокойно разрешала Павлику сидеть с Витькой в старшей группе, правда, только до отбоя. Тамара же верещала про тихие игры и из группы Павлика не выпускала. Нянька Люле что-то такое сказала, но та спокойно ответила, что нельзя запретить Павлику проводить время с братом, и какой бы Витька ни был – он всё равно Павлику родной брат.
В холле был включен телевизор, и как только дежурная воспиталка уходила, его тут же переключали с «Приключений Электроника» на ТНТ, но Витька всё равно смотрел «Техасскую резню бензопилой» на планшете у Аркана Дмитриева, и Сашка Ивлев тоже с ними смотрел – и ржал вместе со всеми. Вайфай в санатории работал неважно, и фильм всё время выключался и докачивался.
– Кинцо днем надо качать, чтобы потом спокойно смотреть, – сказал Витька Аркану, и тот начал жалко оправдываться, что на планшете нет места.
– Порнуху потри, и будет место, – посмеялся Витька.
– Я лучше завтра карту памяти побольше куплю, – засопел тот.
– А завтра в райцентр поедем? – радостно спросил Сашка.
– Чё ты так возбудился, унылый? Думаешь девок пощупать? Так тебе нельзя. Вырви глаз, если он тебя искушает. Но лучше отруби правую руку – будет надежней.
– Вот ты ржешь, а на самом деле не знаешь, кто такие рептилоиды… – изрек Сашка с чувством.
– А кто такие рептилоиды? – притворно заинтересовался Аркан.
Но Сашка Ивлев посмотрел сначала на Витьку – вроде как спрашивал разрешения.
– Давай, пропагандон. Грузи про рептилоидов, – позволил Витька.
Сашка набрал в себя побольше воздуха, прежде чем заговорить.
– Рептилоиды – это атеисты с биологической точки зрения. На самом деле у Адама и Евы было три сына. Их среднего сына звали Атей, он согрешил с обезьяной, и от него пошли полуобезьяны-полулюди, которые поклонялись дьяволу, пока не кровосмесились с рептилиями. И тогда им передалось дьявольское семя. Они ходят по земле и маскируются под людей, но в венчанный брак они вступить не могут, потому что не могут войти в церковь. – Сашка перевел дух – так запальчиво говорил, что запыхался. – Но они используют телегонию: заманивают юношей и девушек в добрачный блуд, чтобы разносить дьявольское семя. И они правду про себя говорят, что произошли от обезьян, – все атеисты происходят от обезьян. И чтобы рептилоиды не размножались, нельзя вступать в добрачный блуд.
– Ну, тогда можешь дрочить спокойно – и никакие рептилоиды тебе не страшны, – кивнул ему Витька.
– Вить, а что такое телегония? – потихоньку спросил Павлик.
– Это гнать фуфло по мобиле или по зомбоящику, – фыркнул Витька.
– А как рептилоиды её используют?
– Рептилоиды – не знаю, а унылый гонит по диагонали зигзагом.
А Аркан вдруг ухватил Сашку за нос и выкрутил его в сторону.
– Но если ты, гнида приютская, будешь каяться в грехах и опять что-нибудь про нас с Витькой ляпнешь, я тебе яйца вот так же отвинчу, понял, задрот?
Сашка заныл гнусаво и неразборчиво.
– Да ладно, пусти его, унылого… Он и так на всю голову ибабахнутый. – Витька чувствительно подтолкнул Аркана в бок. – Зато талантливый…
Они ещё немного посмотрели кино, а когда закачка опять остановилась, Витька предложил пойти в сортир покурить. Курить пошли на первый этаж – в туалете на втором тянуло анашой, и Витька решил, что не надо подставляться. И по дороге сказал как бы между прочим:
– А вы заметили, где менты Пашку искали?
– Где? – спросили хором Аркан и Павлик.
– На болоте. Где по их недоразумению домик с частоколом должен стоять. Зоя говорила, что на речке надо искать, а менты ей не поверили.
– И чё? – не понял Аркан.
– А то, что менты про этот домик знают. Не просто же так… Ты что ж, историю про бабку Ёжку не слышал? Так я расскажу… – осклабился Витька с угрозой.
Они зашли в туалет, где уже курили двое ребят из третьей группы. Аркан хотел их выгнать, но Витька, поморщившись, разрешил им остаться.
– Пусть тоже про Бабу-ягу послушают. – Витька зевнул и похлопал ладошкой рот.
И Аркан, и эти ребята были в санатории первый раз и истории про бабку Ёжку не слышали.
Один из третьей группы изобразил на лице презрение:
– Это сказку, что ли?
– Ага. Сказочку, – снова поморщился Витька. – В самый раз в сортире рассказывать. Это восемь лет назад случилось, я в младшей группе был. И вот три парня из старшей группы собрались ночью в райцентр за водкой. Туда на автобусе доехали, а такси тогда не было, не успел до последнего автобуса – или там ночуй и с Татьяной на одном автобусе утром сюда возвращайся, или пешком двенадцать кэмэ топай. Ну, эти три енота решили с Татьяной на одном автобусе не ехать и пешком потащились. Тут один говорит, что двенадцать километров впадлу топать и что есть короткая дорога, через лес, а потом через болото. Она в самом деле есть, деревянная, из бревен, только сгнившая давно, – в общем, можно пройти, но не ночью и не осенью, когда грязища по колено. Второй согласился, что идти лучше короткой дорогой, а третий послал их на хрен и пошел по асфальту.
Павлик слышал эту историю много раз и каждый раз надеялся, что она кончится как-нибудь по-другому…
– Болото тут сразу за шоссе начинается. То есть через болото перешел – и, считай, уже в санатории. Если не заблудишься, конечно, и в трясине не увязнешь. В общем, этот третий среди ночи вернулся и спать завалился – типо, устал на свежем воздухе. По дороге еще дернул, конечно.
– А за что он дернул, Вить? – спросил Павлик.
Они прошли сквозь зал. На длинных столах стояло множество блюд, доктора, кандидаты и прочие слушатели с удовольствием угощались, одновременно громко переговариваясь, кто-то что-то набирал на планшетах.
— Я буду голосовать за тебя, — отсалютовал бокалом старичок, который спрашивал о приложениях. — Замечательная работа, просто замечательная!
Таари вежливо поблагодарила, но поддерживать разговор не стала, прошла мимо. Чуть крепче сжала ладонь Акайо, придвинулась к нему, обожгла дыханием шею.
— Я устала от них. Идем, пусть решают без меня. Все, что я могла, я сказала.
Он только молча кивнул, сглотнул, впустую побеспокоив пересохшее горло. Таари улыбалась, скользя сквозь толпу, как хищная рыба меж карасей, успевая отвечать на вопросы и замечания оказавшихся рядом — с каждым шагом все игривей и резче.
Незаметных дверей в стене оказалось три. Одна уже была заперта, за второй скрывался общественный туалет. Таари фыркнула:
— Что ж, если не будет другого выбора…
Акайо всерьез забеспокоился, не уверенный, что готов к такому повороту дел, но на его счастье последняя дверь гостеприимно распахнулась. Таари обернулась, блеснули шалые глаза. Худые пальцы вцепились в галстук, она приникла к нему всем телом, развернув спиной к двери. Втолкнула в темный проем. Акайо почти сразу налетел на край кровати, покорно упал, позволяя Таари подмять его под себя. Та смотрела ликующе, упершись ладонями в грудь.
— Руки, — хрипло приказала она.
Акайо поднял руки над головой, нащупал висящие на спинки кровати наручники. Таари защелкнула их на его запястьях. Закрылась дверь, отсекая все лишнее — звуки голосов, запахи еды, резкий белый свет. Акайо прикрыл глаза, чтобы не вглядываться зря в темноту, вздрогнул, когда острые ногти скользнули по его ребрам.
— Хороший мальчик, — она засмеялась над самым ухом, и он повернулся к ней, поймал ее губы своими. Мгновение Таари целовалась с ним почти как обычная девушка, затем резко отстранилась. Легонько хлопнула по щеке, сказала с многообещающей нежностью: — Нахал…
Скользнула пальцами по его губам, отпрянула якобы в ярости, когда он едва ощутимо прикусил их. Акайо улыбался и знал, что стоило бы спрятать эту улыбку — таковы были правила игры. Он в них жертва, ему не следует проявлять инициативу и так откровенно предвкушать фальшивое наказание.
Но ей надо было расслабиться. На самом деле расслабиться. Он знал, что их игры не всегда дают то, что ей действительно нужно, что иногда она от них только сильней устает. Поэтому сейчас нарушал правила, надеясь на более откровенный ответ.
Он знал, что даже если всерьез разозлит ее, она не навредит ему. А то, что следы от плети могут не сходить дольше, чем пару дней… Что ж. Это не такая большая цена.
Однако Таари вдруг сникла. Села на постель рядом, скользнула ладонью по его поднятым над головой рукам. Вздохнула.
— Ты сопротивляешься. Я сейчас не хочу тебя ломать, даже в игре. Не могу. Это вообще неправильно!
— Ты меня не сломаешь, — растерянно ответил Акайо. В голове тут же взвились сомнения, вина, сочувствие… Он заставил себя остановиться. Догадки — лишь отражения в кривом зеркале, они приходят не от того, от кого ты жаждешь получить ответ, а от тебя самого. Самовлюбленный вложит в чужие уста слова восхищения, пугливый — осуждения, и оба наверняка ошибутся. Он спросил:
— Что я сделал не так?
И тут же сам понял, что спросил неправильно. Не мог увидеть в темноте, но знал, что она печально улыбается, качает головой, отвечая:
— Ничего. Мне обычно нравится, когда ты так себя ведешь. Это вообще мое слабое место — когда сопротивляются, мне тогда особенно сильно хочется проучить упрямца. Но сейчас… Это просто не вовремя. Я просто вспомнила некоторые вещи, — и вдруг, прервавшись на середине фразы, спросила: — Я похожа на Ваарта?
— Нет.
Таари молчала, и Акайо заставил себя задуматься. Если она спрашивала, значит, это было важно. Но что такого этот Ваарт сделал, что она решила, что может быть на него похожа? Тем более, что Акайо видел его всего несколько минут, и знал лишь то, что этот человек наслаждался, принижая чужие заслуги. Считал себя центром мира.
— Нет, — Акайо уверенно покачал головой. — Ты на него не похожа, я уверен. Он нападал на тебя, хотя это было не по правилам. Ему просто захотелось, потому что ему доверили быть твоим оппонентом. И он сделал то, что захотел, не задумавшись. Ты другая. Мы были в твоих руках очень долго, слабые и растерянные, как слепые котята. Но ты ни разу не попыталась нас сломать. Тебе это даже в голову не приходило, пока Джиро не распял меня. И после ты держалась, пока я сам не пришел к тебе. Даже эту сессию я предложил сам, хотя тебе было очень нужно. Прости, если я сделал что-то, что тебе не понравилось, я…
Она накрыла его рот ладонью.
— Не извиняйся. Это мои проблемы, не твои. И мне нравится то, что ты делаешь. Не смей прекращать.
Акайо почувствовал улыбку в ее голосе, снова чуть прикусил тонкие пальцы. Вторая ладонь тут же оказалась на его горле, надавила, заставив разжать зубы в бессильной попытке вдохнуть. Таари засмеялась. Отпустила его, погладила по груди сквозь рубашку. Акайо знал — она хотела бы рвануть одежду так, чтобы пуговицы разлетелись по всей комнате. Потом он ползал бы по полу, собирая их, а она сидела бы на постели, покачивая ножкой и то и дело указывая, куда ему следует заглянуть.
Но они были в крохотной комнатке в институте, и им еще нужно было узнать результаты голосования. Нельзя было портить одежду.
Но можно было многое другое.
***
Когда они вышли, в зале было намного тише, чем сразу после защиты. Акайо нашел глазами Джиро, затем остальных. Улыбнулся, услышав знакомые строчки: “Знает лишь время, сколько дорог мне пройти, чтоб счастья достичь” — Юки все-таки читал стихи, но не здешние, а их родные, кайнские.
Привычно почти неощутимо укололо — раз уж говоришь, что родные, говори имперские. Свою родину ты называл так, а слово “кайн” придумали эндаалорцы. И когда ты так говоришь, ты, выходит, становишься одним из них. Тогда родина твоя — больница в этом городе, а дом твой — ее дом, белые стены, красная крыша. Скоро и вовсе забудешь, что у какого-то другого дома были такие же стены и такая же крыша…
— Таари, мы готовы объявить результат голосования.
Акайо нашел глазами Л’Гури, протиснулся ближе. Она выглядела так официально, что могла даже не продолжать, но Таари держалась достойно, даже дерзко. Подошла, вскинула голову, как дикая лошадь.
— Я слушаю.
На нее смотрели с сочувствием. К Акайо добрался сквозь толпу Иола, за ним стянулся остальной гарем. Тетсуи вцепился в ладонь, как ребенок, но тут же опомнился, сделал бесстрастное лицо.
— По итогам общего голосования тебе отказано в докторской степени, — сообщила уже очевидное Л’Гури. Пояснила, — Диссертация не должна содержать так много непроверенных данных. Помимо сведений, поступивших от твоего гарема, ты пользовалась внутренним хранилищем. Большинство фотографий взято из него. Мы не можем…
— Но точных данных о Кайне нет, — Таари возражала холодно и зло, как могла бы возражать гора, которую не сдвинешь, как ни бейся.
— К сожалению, это правда, — кивнула Л’Гури. — И в таких ограниченных условиях лучше выбирать темы, не столь плотно связанные с Кайном.
— То есть вы предлагаете просто закрыть глаза на наших соседей? — уточнила Таари. Гора гудела, по снежной шапке ползли трещины, обещая лавину. — Перестать изучать их, перестать искать связи с Праземлей?
— Связей нет, — повысила голос Л’Гури.
— Связи, — Таари сжала кулаки, приглушила голос, заставляя прислушиваться к себе. — есть. И я это докажу. Если у нас нет достоверных сведений и никто не стремится их достать — я сама их найду.
На миг повисла недоверчивая тишина. Пискнул Тетсуи, Акайо смущенно разжал пальцы — он и не заметил, как стиснул его плечо.
Она правда?..
— Таари, — начала было Л’Гури и запнулась. Продолжила уже не столь уверенно: — Таари, дорогая, ты точно хочешь туда поехать? Мы не сможем профинансировать такую экспедицию. У нас нет никаких контактов и даже просто достоверных сведений…
— Вот именно, — фыркнула та. Глаза у нее горели, как путеводные звезды. — Мне и не нужна ваша помощь. Машину, камеру и кайнскую одежду я сама себе обеспечу. Слава небу и правилам защиты диссертации, проводников у меня целых девять человек, а больше ничего и не нужно.
— Кое-что нужно, — вмешался кто-то из толпы. — Как ты будешь камеру заряжать? Вряд ли в империи можно найти розетки.
— Можно взять аккумулятор на распаде, — отозвался смутно знакомый голос.
— И мало того, что нафонить на весь Кайн, так еще и небо знает где прятать эту дуру? — возмутилась Таари. Видимо, в отличии от Акайо, она прекрасно понимала, о чем идет речь. — Это же килограммов пять, не меньше!
— Именно, — вдруг поддержала Л’Гури. — Проще на химическом…
— Ты уверена, — без малейшего почтения прервали ее из толпы, — что они найдут крахмалосодержащие растения в нужном количестве?
— А ты, — насмешливо выкрикнул кто-то из дальнего угла, — небось хочешь предложить солярные?
— Конечно! — удивительно невысокий мужчина протолкался в центр, к Таари. Он не мог видеть своих собеседников, но его это, похоже, ничуть не смущало. — Не забывайте, куда они идут. В империи зимой как раз солнечный сезон, это сейчас там льет как из ведра.
— Угу, вопрос только, сколько продлится экспедиция, — буркнул знакомый низкий голос. Акайо развернулся, пытаясь найти в толпе Ваарта, но тот затерялся среди похожих светлых макушек.
— Ну не больше трех месяцев же! — возмутился коротышка.
— Может, и больше, — возразила Таари, до того молча слушавшая чужую перебранку. — Тогда я сделаю проще. Возьму солярные и химические сразу, и договорюсь с Маани из СК — пусть устроит заброски по ходу маршрута.
— Да, — засмеялся кто-то, — Маани ради такого дела хоть лично в империю полезет. Главное скажи, что там его будет ждать твой благодарный взгляд!
— Не дождется, — огрызнулась Таари, не столько смущенная, сколько раздраженная намеком на чужую влюбленность.
— Послушай, — Л’Гури смущенно запнулась, но все же договорила, — раз ты все равно туда едешь… Может, достанешь данные по их кулинарии? Я, конечно, много местных опросила, но…
— Но тебе нужна кухня Кайна, а не ее подобие, — понимающе кивнула Таари. — Ладно. Но ты понимаешь — данные я тебе привезу небо знает когда. А может, не привезу вовсе.
Первым делом, придя в гостиничный номер, Хью созвонился с экспертом Ди Морен, которая нехотя пообещала ему помощь, но в последний раз. Он упаковал в одну коробку блокнот, футляр, стакан и упаковку салфеток «Истинная леди», присовокупил к содержимому конверт с гонораром, так как Ди брала только наличные, и направил курьером в адрес Ди Морен, в судебную лабораторию Антверпена. Оставалось подождать с неделю, это вполне устраивало Хью.
Устроившись поудобнее, невзирая на урчание в животе от аппетита, который разбудили печенье и горячий шоколад, Хью начал читать записки, украденные из стола Лауры.
Профессия детектива не терпит чистоплюев. Либо ты согласен рыться в грязном белье, помойных баках, надевать парики, выдавая себя за трансвестита, обшаривать карманы пьяных подозреваемых и совершать еще множество разных неприятных манипуляций, либо распрощайся с карьерой детектива. Чтение чужих дневников и писем Хью считал нормой, и не испытывал угрызений совести.
Чем дальше Хью углублялся в текст, тем более терялся в догадках: что перед ним? Дневники девушки или литературный вымысел? Так причудливо было содержание этих записей. В итоге Хью для себя назвал их «Эссе о Казанове». Так раскрывалась новая грань таланта Юю-Лауры.
***
Наверное, мне сорок психологических лет. Где-то я читала, что это именно тот возраст, когда все узнал о себе и окружающем мире. Мне кажется, что уже много лет мне сорок лет. В моем мире ничего не меняется и вряд ли изменится. И мне не хочется никаких изменений. Самое главное — моя жизнь протекает как бы в нескольких измерениях. В одном измерении я — доступна контакту с бабушкой, слугами и моим психиатром. Больше я ни с кем не общаюсь, так как в этом нет необходимости. В других измерениях я могу быть кем угодно. Я представляю собой кристалл, который открывается новыми и новыми гранями, он отражает сам себя и все, что вокруг него. Но как это отразится и преломится в его гранях — этого не знает даже он сам. В других моих измерениях я могу быть Королевой Ночи и властвовать над вампирами, я могу быть отважным скалолазом и штурмовать Эверест. Я могу быть балериной с натруженными мозолистыми ступнями, в рваной пачке и запыленной хрустальной диадеме. Я могу быть кошкой, что лениво спит на ваших коленях, но иногда рвет на полоски шелковые пледы. Об этом никогда не узнают люди, так как всё надежно спрятано во мне. Мне не надо писать дневников, все мои судьбы я проживаю в моей голове. И это очень увлекательно, так как я могу быть счастлива всегда и повернуть сюжет в любом нужном мне направлении. Я могу управлять собой и другими. Например, бабушка — не только бабушка, но и штурман скоростного лайнера, который уже несколько лет кряду терпит крушение. Старуха не только служанка, но и великий живописец Вермейер, стоит только заглянуть в ее кладовку, где беспорядочно разбросаны эскизы. Впрочем, Вермейером мне нравится быть и самой.
Я не намерена расширять круг своего общения. Люди — дикие животные, одетые в костюмы, на их лицах косметика, в руках газеты, свернутые трубочкой. А в них — железные пруты, которыми они могут проткнуть тебя насквозь как вертелом. Не стоит поворачиваться к ним спиной. Улыбайся и делай вид, что ты не замечаешь прута в газете, не видишь, как напряглись звериные мышцы их тел. Но никогда не давай зайти зверям за твою спину.
На самом деле мне не сорок лет, а только двенадцать, но это не так уж важно.
У меня есть набор стандартных фраз, которые помогают мне выжить в мире людей.
1. Я уже покушала, спасибо.
2. От этих таблеток у меня болит живот.
3. Сегодня чудесное утро (день, вечер).
4. Я хочу побыть в одиночестве, чтобы почитать (посмотреть кино, послушать аудио-лекцию, просмотреть газеты).
5. Всем желаю спокойной ночи (счастливого пути, удачи в жизни).
6. Эти цветы (луна, платье, собака, костюм, туфли, театральная постановка, прическа, картина, идея, пейзаж, человек) удивительны.
7. Нет, меня ничего не беспокоит.
8. Спорт — это прекрасно.
Как видите, этот универсальный набор вполне себе респектабелен. Вы тоже можете им пользоваться. Однако, если люди решили, что вы сумасшедший, вам не поможет даже это. Мне не интересно мнение людей обо мне, так как я все равно не в силах его изменить.
Многословие предназначено для людей. Они беспрерывно что-то кому-то говорят. А когда говорить не о чем, то поют или смотрят телевизор, где говорят и поют другие люди. Разве это не бред? Хорошо, что ночью большинство людей спит молча. Хотя не все. Но и та чушь, что несут болтуны во сне, мало отличается от того, что говорится ими утром.
Больше всего, как вы уже поняли, я люблю молчание. Но мое молчание не мешает мне читать, слушать музыку. Я просто люблю слова внутри, а не снаружи.
Самая интересная история происходит со мной прямо сейчас. И слова о ней протекают внутри меня. Я влюбилась, что немаловажно, и поэтому молчание наиболее красноречиво, а внутренние слова сбивчивы и многочисленны. Я — Лаура. Я в лавине слов любви. Назовем моего избранника — Казанова, ибо он и есть воплощение любви. Мне кажется, что он должен быть коварен, лжив и бесчестен. Он должен быть убийцей, вором и растлителем. Он полная противоположность мне, и потому мы сочетаемся с ним как форма и содержание. Как свежий кекс и силиконовый стаканчик. Но если вынимать кекс резко, он треснет. По моему сердцу проходит ужасная трещина. Марианская впадина. Казанова. Я его совсем не знаю, но чувствую, что Казанова непременно должен быть холоден и ироничен, презрителен и ленив. Совсем как «не я». Иначе любовь не состоится. Когда он ответно полюбит меня, я охладею.
Он сидит в моем доме на груде сложенных как попало кирпичей и рисует в большом блокноте. Я заглядываю через его плечо, но вижу только формулы и чертежи. Казанова нанят моей бабушкой для реставрации дома. Он считает, сколько времени, труда и денег нужно вложить в эту развалину, чтобы можно было забыть о пожаре и его последствиях.
У него прямая спина под синей холщовой рубашкой навыпуск, на которой проступили пятна пота. Пахнет он восхитительно. Его длинные выгоревшие кудри спутаны, перевязаны сзади шнурком. Я двумя пальцами осторожно развязываю узел, потянув за кончик шнурка. Казанова нетерпеливо поводит плечами.
— Привет, ты мне мешаешь, — раздраженно говорит он.
— Привет. Сегодня чудесное утро , — выдаю я мысль из стандартного набора фраз.
— Уже полдень, и я устал. — Казанова наклоняет голову набок и разминает кистью шею сзади и сбоку.
— Старуха сварила кофе и испекла булочки.
— Это звучит сомнительно. В двенадцать дня я привык к сочному бифштексу.
— Старуха готовит обед только к четырем дня, когда я обычно обедаю, — с ударением на «я» произношу я.
— Придется потерпеть? — усмехается Казанова.
— Видимо, да. Но я могу попросить ее поторопиться. — я пытаюсь угодить
— Не стоит, я схожу «К Ленни».
К сожалению, этот диалог тоже происходит в моей голове, так как Казанова не входит в круг людей, с которыми я могу общаться. Это небезопасно. В действительности, я стою за его спиной, тихо рассматривая записи в блокноте. Заметив меня, Казанова встает с груды кирпичей, складывает блокнот и карандаши в заплечную сумку и, подмигнув мне, уходит. В его представлении я – тупая аутичная девица, которая не смотрит в глаза никому, ковыряется в носу и пускает слюни.
Я иду завтракать, молча беру булочку, намазываю ее мягким сыром и, глядя на то, как садовник поливает розы под окном, медленно ем. Мой старый приятель, что сопровождает меня длинным и горячим взглядом, где бы ни встретил меня, хотел бы поменяться местами с Казановой, но он слишком прозаичен.
Выпив кофе с булочкой, я чувствую, как моя любовь к Казанове постепенно возвращается на свое место, я снова могу думать о нем, а не о позднем завтраке. Я думаю о нем, когда одеваюсь, когда обуваюсь, выхожу из дома, киваю служанке, которая идет навстречу мне со свежим вилком капусты.
— Добрый день, на обед будет бигус.
— Прекрасная идея.
Я думаю о Казанове, когда иду по освещенной солнцем улице по известному мне маршруту, когда сворачиваю на перекрестке, когда перехожу дорогу, когда чуть не сталкиваюсь с велосипедистом, когда завязываю свой шнурок на левой кроссовке. Я думаю о Казанове, потому что это самые приятные и текучие мысли. Они похожи на розовую воду в полупустом парфюмерном флаконе. Они чистые, потому что между мной и Казановой еще ничего не было. Я просто думаю о том, что Казанова пробудет в моем доме еще несколько месяцев, пока работа не будет сделана, и я могу приходить к нему в любое время, смотреть, как он чертит и считает, как кричит на подрядчиков, как стучит на печатной машинке, как он ест бургеры от Ленни. Все, что он делает — прекрасно. Но на самом деле — он жестокий убийца, хотя о том не подозревает никто. Мне нравится думать, что он тоже многомерный кристалл, как и я, иначе мужчина неинтересен. Мне нравится думать, что он из России, где все носят меховые дохи, гуляют по лесу с медведями и жарят грибы с картошкой. Надо спросить его, откуда он родом, потому что его выдает славянская внешность. И почему кровавый киллер избрал для себя личину простого реставратора? Кого он намеревается убить? Наверное, меня. Ах, как это захватывает… Захватывает тайна.
У каждого человека она есть. Тайна может быть маленькой, как камешек в ботинке или большой как воздушный шар. В любом случае ее очень трудно хранить. Тайна мешает жить спокойно. Но она делает жизнь человека не такой уж пресной. Тайна ограничивает тебя в твоих поступках и мыслях, и потому — тяготит. В душе каждый хранитель тайны мечтает, чтобы тайна была раскрыта. Влюбленный жаждет признания и боится его. Удачливый вор стремится стать знаменитым, чтобы его мастерством восхитились все. Поэт, пишущий в стол, грезит о признании толпы. Но развенчание тайны — это своеобразное свержение с пьедестала.
Я представляю собой исключение. Моя тайна не должна быть раскрыта, потому что она касается убийства. Пока моя тайна остается таковой — я могу жить спокойно. Я привыкла к своей жизни, и перемен в ней не жажду.
Моя тайна как картина, поверх которой написана еще одна, а поверх другой — третья. К сожалению, есть люди, которые догадываются о какой-то части моей тайны, но я надеюсь, что сложить все части мозаики воедино у них не получится, так как для этого им нужно встретиться и поговорить. Но, как же они будут говорить, если совершенно не умеют слушать друг друга?
Надеюсь, я смогу водить за нос всех достаточно долго, а когда бдительность будет окончательно усыплена, я нанесу такой удар, от которого им точно не оправиться».
На этом записи обрывались. Складывалось ощущение, что это только часть текста, что интриговало Хью Барбера и давало ему пищу для размышлений. Что можно почерпнуть из этого текста, учитывая, что он может носить биографический характер. Что если текст написан не Лаурой? Что если он написан не о Лауре? Что, черт возьми, происходит?
– Добро пожаловать, полковник, – произнес высокий немолодой мужчина с короткой бородой, в военной форме. Он дал знак военным отойти и подошел к Уиттону.
– Привет, Тифс, – ответил ему Уиттон. Они обменялись крепким рукопожатием.
– А что это за красотка с тобой? – спросил Тифс. – Раньше я ее тут не видел.
– Это наша новенькая. Познакомься, ее зовут мисс Биггс. Каролина, это генерал Майкл Тифс, командир секретного межпланетного департамента под кодовым названием «Птица».
Генерал пожал руку Каролине.
– А это, значит, наш турист, – сказал генерал, кивнув на Энтони. – Документы в порядке?
– Как всегда, – ответил Уиттон.
– Хорошо, – генерал кивнул. – Можете готовиться к посадке.
– Наша «птичка» уже готова к взлету? – спросил Уиттон, жадно окидывая взглядом ракету. Каролина тем временем мельком взглянула на Энтони – тот стоял в стороне и чуть скривил губы, похоже, он был уязвлен тем, что его не представили. Она невольно почувствовала злорадство – хоть кто-то подчеркнул, что здесь он далеко не самый главный персонаж, а всего лишь один из туристов! Она даже почувствовала невольную симпатию к генералу, который сумел так быстро и мимоходом сбить спесь Энтони. Уиттон тем временем поставил сумки на скользящую ленту, которая уходила внутрь непонятного большого прибора, а саму Каролину подтолкнул вперед, чтобы она прошла через высокую полукруглую металлическую арку. Каролина прошла сквозь нее и почувствовала, как ее на несколько секунд окутало теплым ветром. Уиттон прошел следом за ней.
– Что это? – спросила она.
– А ты думала, что тебя пропустят на космический корабль, даже не проверив с помощью нашего новейшего металлодетектора? – ответил вопросом Уиттон. – Он может выявить даже пистолет, замаскированный под авторучку. Ваши вещи тоже просветят и тщательно изучат.
– Но я не пойму, – продолжала Каролина. – Ракета будет взлетать прямо отсюда? А если ее увидят?
– Не увидят, – заверил Уиттон. – Мы используем мощные марсианские отражатели, которые делают ракету невидимой при взлете и посадке.
Генерал встретил их уже на той стороне арки.
– Прошу вас, – сказал он, улыбаясь Каролине.
– Разве мы идем не в ракету? – тихо спросила она, потому что Уиттон повел ее в боковую комнату слева от арки. Каролина увидела, что генерал Тифс указал Энтони идти в другую сторону, и они сразу ушли. Уиттон вел Каролину в сторону небольшой полупрозрачной комнаты с низким потолком, очень похожую на лабораторию. Каролина с опаской переступила порог комнаты и увидела столы с какими-то приборами, вокруг которых суетились люди в белых халатах и в перчатках, как будто они готовились к сложной операции.
– Я тебя тут пока оставлю, – сказал Уиттон. – Тобой сейчас займутся. Делай все, что тебе скажет доктор.
Каролина ощутила приступ паники и схватила его за руку.
– Что это значит? – испуганно спросила она. – Что вы хотите со мной сделать?
Уиттон с удивлением высвободил свою руку.
– Просто пара прививок перед дальней дорогой, – сказал он. – Ты ведь не хочешь подхватить какую-нибудь инопланетную болезнь?
– Нет, не хочу, – Каролина немного успокоилась. – Вы могли бы сказать об этом раньше…
– Я думал, ты знаешь. Девочки разве тебе не говорили?
– Нет.
– Забыли, наверное. Не бойся, это быстро и совсем не больно.
К Каролине подошел молодой врач.
– Нептун, я знаю, – сказал он. – Следуйте за мной, мисс.
Каролина нерешительно двинулась следом за врачом. Это место ей определенно не понравилось. Она оглянулась на Уиттона, но тот уже вышел из комнаты. Врач открыл одну из полиэтиленовых белых штор и провел Каролину в маленькую, закрытую со всех сторон такими же шторами комнатку, где стоял длинный пластиковый стол под стеклянным куполом. Сам стол подсвечивался снизу зеленоватым светом. Рядом со столом стояли какие-то аппараты высотой в человеческий рост, и все они были подключены к этому столу. Стол был похож на светящийся саркофаг.
– Прошу вас, мисс, раздеться до белья, – сказал врач, поворачиваясь к девушке.
– Нет, я туда не полезу, – заявила Каролина, с опаской глядя на купол. – Уиттон сказал, всего пара прививок…
– Это антигравитационная кровать, – ответил врач. – В полете вы подвергнетесь сильным перегрузкам. Всего десять минут под излучателем – и вы выдержите перегрузку в три раза большую, чем может выдержать обычный человек, и даже не заметите этого.
Каролина с сомнением посмотрела на саркофаг еще раз.
– Это точно не опасно?
– Абсолютно. Без этого вы не сможете выдержать межпланетного перелета. Поспешите, пожалуйста, у нас не так много времени.
Вздохнув, Каролина начала раздеваться. Врач открыл купол и помог ей лечь на стол, положил ей на голову, плечи и ноги присоски с проводами и что-то включил. Купол закрылся, и стол стал тихонько вибрировать под ней.
Каролина почувствовала, что воздух вокруг нее как будто сгущается, а затем она перестала чувствовать свое тело…
Не осталось ничего – ни слуха, ни осязания, ни зрения, она словно куда-то провалилась. Она даже не могла понять, дышит или нет. Она не могла пошевелиться – тела не было, и только перед глазами маячил какой-то мутно-зеленый свет, словно кто-то светил маленьким цветным фонариком ей в лицо. Сколько времени это продолжалось – минуту или целую вечность – она не знала, потому что времени тоже не существовало. И вдруг все это закончилось. Купол над ней исчез, и врач крепко сжал ее руку.
– Мисс Биггс, вы слышите меня? – спросил он.
– Да, – Каролина медленно поднялась и села, оглядываясь. Ей показалось, что она стала хуже видеть… Или это все вокруг нее вдруг сделалось таким бледным и почти не цветным?
– У меня что-то со зрением, – испуганно сказала она.
– С вами все в порядке, – заверил ее врач. – Мы на время ослабили вашу цветочувствительность, потому что на Нептуне все перенасыщено красками. Туристы обычно от этого быстро устают, и впечатление от поездки не такое ошеломляющее. Одно время мы выдавали им перед поездкой специальные очки, но с изобретением зеленых омега-лучей все стало намного удобнее. Все вернется в норму примерно через месяц.
Каролина молча натянула одежду.
– Это все, я могу идти? – спросила она.
– Еще нет, – врач поднес к ней тонкий шприц и быстро сделал ей два укола – один в руку, один в плечо. Каролина почти ничего не почувствовала.
– Когда лекарство начнет действовать, у вас может появиться горечь во рту. Съешьте тогда сладкое.
Он быстрым движением засунул ей в руку горсть маленьких круглых конфет.
– Спасибо, – сказала Каролина.
– Счастливого пути, мисс, – ответил врач, вежливо улыбнувшись.
Каролина вышла из лаборатории и увидела Энтони – он был чуть бледнее обычного, но старался сделать независимое и равнодушное лицо. «Тебе тоже, приятель, досталось, – подумала Каролина. – Так тебе и надо. Нечего было важничать!»
Уиттон подошел к ним и пожал им руки.
– Удачного полета, – произнес он, с особым трепетом пожимая руку девушки. – Будь осторожна, моя девочка! Я не смогу связаться с вами за пределами орбиты Марса, но мысленно всегда буду с вами рядом.
– Спасибо, сэр, – пробормотала Каролина, растрогавшись от его слов. Уиттон пожал руку Энтони.
– Хорошего отдыха, сэр, – пожелал он.
Энтони коротко поблагодарил, и они вдвоем с Каролиной пошли к ракете.
Вблизи ракета казалась такой огромной, мощной, но все равно трудно было поверить в то, что она сможет вылететь в космос и доставить их на лунную орбиту. Перед ними были ступеньки вроде трапа, обитые мягким красным бархатом и с позолоченными перилами, и Каролина начала медленно по ним подниматься в ракету. Она шла первая и чувствовала себя так, будто идет по красной дорожке на собственную коронацию, и от восторга и легкого страха сердце как ненормальное билось в груди. Но почему-то с каждым шагом ей было идти все труднее. Ноги слушались все хуже. Каролина с трудом поднялась еще на одну ступеньку – ракета была прямо перед ней, такая светлая, сверкающая, соблазнительно таинственная…
«Что со мной?» – испуганно подумала Каролина. У нее сильно кружилась голова, ракета раздвоилась в ее глазах, ступеньки под ногами стали раскачиваться, и Каролина, потеряв равновесие, стала падать… Чьи-то сильные мужские руки успели подхватить ее, и последнее, что она увидела – это круглые конфетки, которые выпали из ее руки и покатились по ступеням…
Елена Сорокина. Космос на земле.
Глава 15 Все те же, и великий, и могучий
Прежде чем покинуть город, мы с Ирой отмыли у поливочного шланга овощи для плова, пока мы этим занимались, Павел Петрович делегировал мужиков в помощь, чтобы набрать воды, в 10 литровую флягу питьевой, и 40 литровую из шланга. Все даже наш казак и расстрига суетились с небывалым энтузиазмом. ПЛОВ! Как много в этом звуке для мужиков слилось! Как много в нем отозвалось!
{парафраз А.С.Пушкин.Евгений Онегин}
Поставили рекорд книги Гиннеса. Мы Ирина, ПП, и я хмыкнули , кто бы им сообщил?
Мы ехали от Пржевальска вдоль озера к устью ущелья, по которому змеилась шоссейка на север, с необычной скоростью. Павлу Герасимовичу не терпелось поставить меня к плите. Сашка пытался преодолеть преграду в виде меня, чтобы подкатить к Ирине. Той этого явно не хотелось.
У Павла Петровича, был еще один особый талант. Он умел так распределить вес в кузове Газона, что тот, обладая значительной парусностью, не заваливался даже при штормовом ветре. Нам устраивал Лежбище. Геологические машины имели в передней части кузова скамейку для сидения. Выше нее к потолку тента Шиловский выкладывал спальники и палатки в чехлах, таким образом, чтобы они были опорой для наших голов и закрывали скамейку. Поверх укладывал брезент и все имеющиеся в наличии ватники и полушубки. Нам было уютно лежать за закрытым клапаном тента. Можно было бы и подремать. Но все портил Сашка. Сначала он пытался уговорить меня поменяться с ним местами, потом сделал попытку через меня перелезть. Не вышло. Попробовал поверху. Но после укладки Павла Петровича не остается ни щелей, ни зазоров между вещами. Вернулся на исходную. Ира, сначала с тревогой, потом с ехидной улыбкой наблюдала за парнем. Почувствовав, что сейчас будет новый заход, я повернулась к нему спиной слегка согнула левую ногу в колене, а правой уперлась в передний борт. Сашка повелся. Он решил, что теперь у него появится место за мной для опоры руки, и он сможет перекинутся к Ирке через меня. Ирина, на всякий случай уперлась спиной в борт и подтянула колени к животу.
Как, не знаю, но у нас с подругой все получилось. Я вовремя полностью согнула колени и попала ему в грудь. А Ирка от души пнула недоумка ногами и отправила его к противоположному борту. Добавил ему резкий поворот машины. Он как раз приподнимался, чтобы дать сдачи, парня швырнуло. Сашка взвыл. Мы с Иркой затихли. Машина какое-то время прошла по камням и остановилась.
— Вылезайте, приехали, — раздался снаружи голос шофёра. Мы с Ирой молча вылезли на свет божий.
Нам было не по себе. Сашка не показывался. Павел Петрович заглянул в кузов:
— Саша, вы плохо себя чувствуете?
— Сейчас,- донеслось из глубины машины.
— Павел Петрович, есть два варианта. Один готовить все на плитке, второй плов на костре, воду для чая и шоколад на плитке., второй чуть дольше по времени. Какой вариант выбираем?
Владимировна, ты на костре? Может скажешь да соврешь, и на печке можешь готовить?
— Могу.
— Заливаешь!
Наш начинающийся бессмысленный спор пресек начальник.
— А давайте на костре! Какой нужен?
— Кострище в яме, котелок на подвеске, сначала высокая, потом ниже….
Я стала объяснять, что мне нужно… Начальник откинул задний борт, достал раскладной стол, утварь и куда-то пошел в сторону от машины.
Герасимович, которому в данный момент делать было совершенно нечего, а умной голове дурной язык покоя не давал, заорал высунувшемуся из-за кабины Газона Сашке:
— Копать иди. Или тебе петуху девки все яйца оттоптали?
— Я головой ударился, когда ты, водила, лихачил!
— Только сейчас, не раньше? — тихо вставила свои пять копеек Ирка.
-Так, — рявкнула я.
— Ругаться закончили! Мясо сырое есть будете. Чай так и быть заварю.
Первым пошел на попятный казак, плова ему хотелось. Павел Петрович скандала не слышал.
Ужин прошел тихо, плов съели, котелок, если не облизали, горячий, то подчистили. За ужином главенствовал Павел Герасимович.
— Ты, Владимировна, аристократка, а женщина правильная, готовить умеешь, хозяйство блюдешь. Нос задираешь, так у кого недостатков нет.
Павел Петрович по своему обыкновению молчавший, на последнюю фразу среагировал.
— Почему вы, Павел, считаете, что Елена Владимировна «задирает нос»?
— Мне все поварихи вкладыши стирали, она нет.
— Ира, вода уже нагрелась? Пойдем помоем посуду и спать.
Мы устроились в кузове, мужчины в спальных мешках на раскладушках под открытым небом. При свечке я осторожно втирала в грудь Иры бодягу. Она стоически терпела. И вдруг спросила:
— Тебе Павел Петрович нравится? Как мужчина?
— Наверно мог бы. А что в поле едут за флиртом, как в санаторий?
— Да нет, но ты Павлу Петровичу определенно нравишься …Или ты мужу изменить боишься?
— Ирина! Я ему нравлюсь, потому что хорошо готовлю. И только. Почитай рассказ Марка Твена «Квадратура любопытства», а то на собственную свадьбу забудешь придти.
Я лежала с закрытыми глазами, слушала неровное дыхание Ирины и думала. Вредная привычка. Вспоминались к месту и не к месту пословицы типа «не делай добра не получишь зла», «Сказка о золотой рыбке» и прочая мудрость, отрицающая добросердечие.
Потом я вспомнила историю времен НЭПа {Новая экономическая политика}, которую мне рассказала моя мудрая бабушка. В коммунальной квартире жили три семьи. Одна из соседок все время жаловалась на безденежье. Семья для города большая, но её глава хорошо зарабатывал. Наша семья жила на одну зарплату. У бабушки была тетрадь, в которую она записывала ежедневные расходы и вкладывала рубль на них. Услышав жалобу, она вынимала из тетрадки рубль, иногда последний, и несла соседке. Продолжалось это до тех пор, пока бабушка не услышала разговор между жалобщицей и третьей соседкой:
— У Дуськи денег куры не клюют. Не прошу, сама дает.
Вывод её был такой: — пока не попросят, ни деньгами, ни с помощью не набивайся. Вспомнив родную, вырастившую меня, я немного успокоилась. Обида на козлов занятие бесполезное, но как их окоротить, не затронув данного Ирине слова, придумала. Невесте нашей тоже найдется, что сказать, только наедине. Нечего в душу лезть без спроса и давать ненужные советы.
Утром подала на завтрак манную кашу без масла и сказала:
— Прежде, чем подать чай и бутерброды, хочу предупредить. Я остро реагирую на хамство, желание меня унизить как женщину и лень. Вчера мое терпение кончилось. Мне надоели пошлости и горячее Павла Герасимовича желание пристроить меня в прачки, лень и заносчивость нашего пупа Земли Сашеньки, которого никогда не бывает на месте, чтобы помочь мне таскать рюкзаки с продуктами и прочие тяжести.
-Ты, девка…
— Да ты! Да я!
Они кричали одновременно, задыхаясь от возмущения. Ирина и Павел Петрович молчали. Хорошо поставленным голосом, я легко брала со сцены зал на тысячу мест, спокойно продолжила:
— Прежде, чем хамить и возмущаться, советую дослушать. Начиная с этого дня первое любое хамство, любое требование от вас Павел Герасимович, превышающее мои функции, и проявления лени и заносчивости со стороны рабочего отряда повлекут за собой изменения в меню. До конца поля: — утром каша, чай и бутерброд с колбасой, пока она не кончится. Обед – суп, макароны с тушенкой, пока есть запас. Чай. Ужин — каша с овощами на подсолнечном масле, пока имеются овощи и масло. Потом без них. Сахарный песок — столовая ложка на кружку. Никаких просьб о добавках принимать не буду. Заказы на пироги не принимаются. Приказывать мне может только начальник отряда.
Повисла тишина. Ирина смотрела умоляюще, хмурый Павел Петрович пытался разобраться в причине моего бунта.
Первым прорезался Сашка:
— Я тебя, сука, в…у.
— Женилку сначала вырасти. На обед макароны с тушенкой… супа не будет.
Павлу Герасимовичу после Сашкиной эскапады терять, как он считал, было нечего. Высказался коротко. Матом. Скучно и примитивно. Я продолжила дуэль:
— Макароны без тушёнки.
Вдогонку выдала длинную фразу, которую услышала от нашего конюха. Он костерил одного из наших мастеров спорта за травму его коня. Могучий русский я знала плохо, вспомнила, что смогла и добавила к тираде слово, которое я заучивала по слогам неделю. Опять повисла тишина.
— Елена Владимировна, это не приказ, просьба, давайте сегодня оставим все как есть.
— Павел Петрович, сегодня я подчинюсь Вашей просьбе. Завтра посмотрим. У меня есть встречная. У нас 80 литров питьевой воды. Одна фляга пустая, четвертая на две трети заполнена водой для мытья посуды. Фляга на 10 литров пуста. Нельзя ли так подгадать остановку перед забором воды, чтобы дать нам с Ириной ополоснуться остатками технической воды?
Сидеть в грузовом отделении кара можно было на жестких откидных лавках, приделанных к бортам, или прямо на полу. И то, и то — не здорово, если учитывать неровности дороги. Свободное место рядом с водителем досталось Саату, но он, стоило солнцу подняться высоко над горизонтом, сбежал от жары в темный, проветриваемый кузов.
Дана дремала на коленях у андроида.
Дага бы тоже не отказался поспать, но обстановка не располагала, и он обрадовался, когда в поле зрения оказался потенциальный собеседник.
Потенциальный собеседник откинул для себя лавочку, устроился на ней, словно всю жизнь привык ездить только так. Спросил:
— Что у вас там вышло с Алексом? Или секрет?
— Ничего.
— Хм…
— Я действительно не хотел бы об этом сейчас говорить. Давняя история.
— Ага.
Пауза длилась недолго. Прервал ее Бродяга.
— Далеко до города?
— Нет. Скоро поворот на трассу, а оттуда минут десять, и на месте. По трассе быстрей поедем, там нет таких колдобин… — Саат потянулся. — Самое большее — полчаса езды.
— Хорошо. Будем надеяться, что бандиты из других лагерей двигаются не быстрей Эннета…
— Я вчера говорил с инспектором Гусом. Он обещал усилить охрану порта своими людьми, — отозвался Джет. — С мэром он тоже обещал поговорить, но признался, что это ему вряд ли удастся до сегодняшнего утра. Дана спит? Вот у кого была тяжелая неделя…
Машина резко затормозила. Саат заглянул в кабину, спросил:
— Что?
— Стреляют. Впереди. Из-за скалы не видно, но…
Тишину действительно прорезал отдаленный звук выстрелов.
— Ждем? — спросил водитель. — Это у самого перекрестка где-то.
— Надо бы посмотреть… в машине оружие какое-нибудь есть?
— Немного есть. Там ящик у кабины, поройтесь в нем. Последние два дня я и сам без ствола не езжу…
— Хорошо.
— Что там? — спросил Джет у встревоженного пустынника.
— Стреляют. Держи! Надо пойти посмотреть.
В ящике арсенал был невелик. Среди набора ремонтных инструментов хранилась импульсная винтовка и кассета зарядов к ней. У Саата в чехле за плечом висел короткоствольный автомат Рича. Джету еще перед отъездом Саат отдал старенькую плазменку, бывшую собственность Нуча. Бродяга достал из кармана ту самую «Мерилин-бэту». Как вышло, что ее не забрали бандиты Хейна?
Андроид тихонько тронул Дану за плечо. Она проснулась, сна ни в одном глазу. Увидела сосредоточенных вооруженных мужчин, нахмурилась:
— Что там, Бродяга?
— Стреляют. Будем надеяться, что нам ввязываться не придется.
— Дана, когда поедем, ложитесь на пол, ближе к кабине, хорошо?
— Саат, я хорошо стреляю.
— В тире?
— Да где угодно. У нас несколько номеров с пистолетами есть.
Саат потер виски, сказал:
— Хорошо.
— Вроде, стихло все! — крикнул из кабины водитель. — Мне как, ехать?
— Только очень медленно. Дана, берите винтовку, и все-таки ложитесь пока вниз. Возможно, прорвемся и так, незачем зря рисковать. Джет, тебе правая дверь, мне левая, у кабины — я левша. Бродяга… черт, ты не сможешь.
Дана облизала губы.
— Бродягушка, первый допуск. На тех, кто сейчас в машине и тех, кто не стреляет в нас.
— Уверена? — хмыкнул андроид. Из чистой строптивости: это снова был приказ, который он не может нарушить.
— Если в нас стрелять не будут, то все обойдется.
Бродяга крутанул на пальце несерьезный на вид пистолетик и пристроился у задней двери. Саат ухмыльнулся и показал андроиду большой палец — все так.
После чего сам перебрался к двери кабины.
Кар медленно двинулся к скальному массиву. Заслонки на окнах приподняты, люди замерли на своих постах…
Потянулось ожидание.
Джет, пока есть время, попытался связаться с инспектором, но линия оказалась занята. Что поделать, сейчас в городе неспокойно, полицейские постоянно общаются и между собой и с городским начальством.
Мимо по-черепашьи ползли рыжие скалы под пыльным небом. Вот уже и поворот. Водитель опустил на лобовое стекло штормовые щиты. От лучевого оружия поможет, а с остальным и борта кара не справятся. Света сразу стало меньше, обзор сузился до размеров бойницы.
— Грузовик, — тихо прокомментировал увиденное в окне Саат, — перевернут.
На панели перед водителем лежит пистолет незнакомых Джету очертаний. Терпеливый мужик, подумал он почти с завистью — машина на виртуальном контроле, а руки держит свободными.
— С этой стороны полицейский кар догорает, — отозвался Джет. — Не нравится мне эта тишина. Как в ловушку едем.
— Остановись-ка, — распорядился Саат, — надо посмотреть, что там.
Водитель порадовал:
— Тут объехать все равно негде. Да почти все уже. Проскочили…
Но оказалось, не проскочили.
Впереди вновь зазвучала перестрелка, водитель крикнул:
— Попробуем на скорости… — и начал разгонять кар.
Саат выругался и приоткрыл «свою» дверь.
Мелькнул очередной клуб черного дыма, машину повело в сторону, по щиту полоснули выстрелы, оставили прочерк аккуратных круглых отверстий. Водитель попытался выровнять кар, и в этот момент палить начали уже по бортам — кто-то засел в камнях чуть выше дороги.
Машина вывалилась на овальную площадку ремонтной стоянки. В центре нее застыли два на вид нетронутых грузовика. Дымила очередная полицейская машина. Но из-за ее остова кто-то отчаянно отстреливался от невидимых пока бандитов.
Выезд со стоянки перекрывала полыхающая фура.
Водитель делал все, чтобы увести кар из-под выстрелов и не протаранить этот невероятный факел.
Джет, наконец, увидел, — бандиты прячутся в скалах. У них костюмы такого же цвета, что и камни. Притом, не «плащи пустынника», а что-то совсем другое. Интересно бы знать, что…
Плазменка на таких расстояниях — штука практически бесполезная. Оставалось ждать. Но время на ожидание никто не собирался им давать. Бандиты с энтузиазмом переключились на новую мишень
Моя затевает свой прозрачный шалаш ставить, а не в общем ваме со всеми спать. И хорошо, и плохо. Лучше бы ей сначала со всем нашим родом перезнакомиться, а не сразу в свой… В мой, в смысле, выделяться. С другой стороны, тоже правильно. Незачем тычки да подзатыльники от старших женщин терпеть. Хоть и девка совсем, но старшая в роду. Уважение сразу. Велю Мечталке помочь да любопытных отогнать. А сам — к Мудренышу, на серьезный разговор.
Нехорошо получается. Он уже со своей женщиной лег. Но ко мне сразу выходит.
— Почему? — спрашиваю. — Почему Ксапу мне отдал? Почему себе не взял, если от нее судьба всего общества зависит?
— Ты ее на плече принес. Твоя девка, — говорит. Но глаза отводит. Все так, да не так.
— Тогда почему три полоски хотел, когда она твое копье сломала?
— Послушай, — говорит Мудреныш. — Тебе девка нравится, нет?
Что тут сказать…
— Я ее полдня нес. Радовался. Ноги подгибались, а не тяжело. С голоду умирать буду — последний кусок ей отдам.
— Так чего тебе еще надо? Живи с ней, детей заводи.
Ага… Детей заводи… А через два года голод начнется. Не помрут, так слабыми вырастут. С другой стороны, как удержишься? Не о том думаю!
— Ты ничего просто так не делаешь. Я ее принес, ты долго-долго думал, я видел. И потом — она шаг сделает, ты лоб морщишь. Она в небо посмотрит, ты полчаса в небе птиц считаешь. А когда разозлился на нее — почему мне дал, а Кремню — нет?
— Умный ты парень, Клык. Но временами такой дурак… — с тоской в голосе произносит Мудреныш. — Когда голодной зимой Заречные своих девок и молодых баб к нам привели, ты почему себе не взял? С голода ведь девки помирали. Ворчун себе двух взял. Многие наши взяли.
— С тех пор Ворчуна Ворчуном прозвали, — бормочу я. — Кто я был два года назад? Пацан сопливый. С пустыми руками с охоты приходил…
— Ну да. С добычей по тонкому льду — на тот берег, а потом с пустыми руками — назад. Девки Заречных о тебе до сих пор спрашивают. Ты хоть одну с собой клал?
Хорошо, что темно. Не видно, как щеки горят.
— Мудреныш, ты про дело говори. Я не такой умный, как ты.
— Я про дело и говорю. Если мы с чудиками пересечемся, твоя девка нас всех спасти может. Если захочет. А захочет — погубит, понял? Надо, чтоб не она для нас, а мы для нее своими стали.
Я ничего не понимаю, но запоминаю. Потом подумаю. А Мудреныш продолжает:
— Меня она бояться и слушаться должна. Друг ей нужен, чтоб защищал. Надо, чтоб за защитой к тебе бежала. Ты — добрый. За тобой девки табуном бегают, но ты их боишься. Тебя она полюбит. Но если ждать, пока ты догадаешься ее с собой положить, кто другой точно себе девку заберет.
Вот мне и пришлось девку под тебя чуть ли не силой ложить. Тебе же три полоски подавай, других ты боишься.
— Спасибо, Мудреныш, — бормочу я и поднимаюсь.
— Забудь, что я сказал, — говорит он. — И береги Ксапу. Может, я или кто другой на нее наседать будем. Ты защищай и утешай. Я — злой, ты — добрый. Пусть она за защитой к тебе бежит.
Два раза повторил. Что я, совсем глупый, с первого не пойму? Иду назад словно оплеванный. Хорошо, никто не видит, все спят уже. Мудреныш все вперед видит, а я — только то, что под носом.
Шалаш Ксапы изнутри светится. Несильно, но все видно. Лезу внутрь. Ксапа без штанов сидит, мазь в больную ногу втирает. На щеках — мокрые полоски. Мазь вонючая. Пробую чуть-чуть на язык — горькая и жжет. Правильная мазь. Только воняет сильно.
Мечталка несколько шкур приносит. Тепло спать будет. Раздеваюсь, ложусь, шкурами укрываюсь. Ксапа заканчивает в ногу мазь втирать, раздевается, огонек гасит, ко мне под шкуры ныряет. Носом в плечо утыкается. Только я собрался ее взять, расплакалась. Тихонько старается. Пришлось утешать. Решаю, что утром возьму, когда плакать не будет.
Взял, как же! Мечтать не вредно. Утром вокруг нашего шалаша половина общества толпится. Прозрачные стенки руками трогают, на нас пальцами показывают. Моя одежку под шкуры затаскивает, вылезает одетая. Я тоже штаны так натягиваю. Выходим. Половина общества шалаш изучает, другая половина вамы складывает, шкуры увязывает. Мудр Головача с охотниками вперед посылает. В проводники им Фантазера дает.
Солнце еще в зенит не поднялось, а мы в переход трогаемся. Два человека шест от вама на плечи кладут, к шесту шкуры и скарб всякий привязан. Много груза несем. Все несут. Только малые дети да совсем старые без груза идут. Многие из старых не пройдут за перевал.
Ксапа за мной как привязанная ходит. Взялась шест в паре со мной нести. Сзади идет. Глупая, я хотел ее в паре с Мечталкой поставить. У девок шесты легче.
Тяжело идти по горелому лесу. А как он горел… Никто из стариков не видел, чтоб лес так горел. Ветер сильный был, искры нес, жар нес. Мы бежали, звери бежали. Нам повезло, совсем близко от реки стояли. Все спаслись. Тогда Заречные нас на свой берег пустили. На другом берегу реки стояли, лицо от жара рукавом закрывали, так лес горел. Но через реку пожар не перекинулся. Широкая река.
Четыре дня лес горел, семь дней дымил. Два дня мы коптили впрок мясо погибших животных. Потом мясо уже нельзя было коптить, и Мудр послал охотников на разведку во все стороны. Весь наш лес сгорел — от гор на восходе до гор на закате. От реки и до перевала. Жаркое лето было, дождей
совсем не было. Теперь нет у нас леса, пепел под ногами, пепел на одежде, пепел на руках и на лицах. Сухой пепел серый, от пота чернеет. Пот в пепле светлые полоски промывает. Обугленные стволы под ногами. Трудно идти с
грузом, перешагивать надо. Некоторые стволы пнешь — углями рассыпаются. Другие прочные, пнешь — только облако золы поднимается. Ветра нет, облако долго в воздухе висит.
Два раза Мудр привал устраивает. На третий раз стоянку объявляет. Солнце еще высоко стоит. Прошли мало, а устали сильно. Ксапа на холм забирается, дальнозоркую штуку достает, назад смотрит. Ко мне спешит, говорит что-то. «Человек, человек там», — рукой назад показывает. Да там
не два человека, а два десятка, не меньше. Старые еще долго подтягиваться будут. Потому Мудр рано стоянку объявил, чтоб до ночи подтянулись.
Моя успокоиться не может. Мечталку среди женщин высмотрела, к ней бежит. Мечталка с девками вам ставит, моя у них шесты отбирает. Чуть не подрались. Я вспоминаю, что вчера Мудреныш говорил, подхожу, велю не спорить, а учиться у Ксапы и дать ей все, что просит.
Зря, наверно, так сказал. Моя два самых тонких шеста загубила. Каждый на пять частей ломает. Два длинных шеста на землю кладет, на них, поперек, короткие. И привязывает. Я не сразу понимаю, что волокушу делает. Чудную немного, но волокушу.
Потом оказывается, что эту волокушу вдвоем нести надо.
— НОСИЛКИ, — несколько раз повторяет Ксапа, указывая на свою волокушу. Пусть будет НОСИЛКИ. Смешное слово. Я беру два длинных ремня, длину отмеряю, чтоб ремень на плечах и шее лежал, привязываю к ручкам. Теперь вес не на руки приходится, а на шею и плечи. Руки только придерживают. Что я, волокуш не таскал?
Моя прибалдела сначала, потом обрадовалась, меня губами по щеке мазнула. Впереди встает, и идем мы с НОСИЛКИ к старой стоянке. Хотел спросить, зачем, да при всех неудобно. И не знаю, как спросить. Моя еще мало слов знает.
Понял, зачем идем. Недаром моя твердила: «человек, человек!». Вот он, на обгорелом стволе сидит. И зовут его Седой. Мать говорила, знатный охотник был. Ругаться любит. Его послушаешь — все теперь не так делают… То-то будет! Но виду не подаю, Ксапа затеяла, пусть сама и нарывается.
Ксапа кладет НОСИЛКИ под ноги Седому и приглашает его на них лечь. Слов не знает, поэтому сама ложится, пример показывает. Потом его за локоть хватает, к НОСИЛКЕ тянет. Седой сердится, я улыбаюсь да посмеиваюсь.
— Клык, что твоей бабе от меня надо? — не выдерживает Седой.
— Садись на волокушу, мы тебя как кабана понесем, смеюсь я.
— Сам дойду.
Надоело мне это.
— Ты до ночи идти будешь. А с тобой Мудр посоветоваться хочет. Нас за тобой послал. Мы молодые, ходим быстро.
— Так бы сразу и сказал, — перестает спорить Седой и садится на НОСИЛКИ.
Пока идем, я рассказываю ему, что волокуша эта называется НОСИЛКИ. Что моя ради них два шеста поломала и кучу ремней на куски изрезала.
К стоянке подходим, нас все общество встречает. И Мудр впереди. Сейчас Седой узнает, что я его обманул, опять ругаться будет…
— Мудр! — кричу я. — Я сказал, ты с Седым говорить хочешь!
Я тоже иногда умным бываю. Правду ведь говорю. Седой меня так понимает, а Мудр по-другому! Кладет Седому руку на плечо и уходят они тихо беседуя.
Моя отдышалась, опять лямку на шею набрасывает, в дорогу собирается. Не знаю, чем бы кончилось, но я Кремню хвастаюсь:
— За твоей матерью идем.
— ЧТО?! — ревет Кремень. Шагает к моей, рукой небрежно ее отодвигает, да так, что она с ходилок кувыркается. Сам в НОСИЛКИ запрягается.
— Ты, Кремень, чего мою женщину обижаешь? — еле поспеваю за ним. Молчит Кремень. Только сопит сердито да ногами работает.
Приносим мы его мать. Она легенькая по сравнению с Седым, и истории рассказывает.
А Ксапа тем временем затеяла вторую НОСИЛКИ делать. Бабы опять на нее кричат, кулаками грозят. Тут уж Кремень на них рявкает так, что мне страшно становится.
— Скажи им, чтоб помогали Ксапе, — подсказываю я. Кремень говорит. Бабы разбегаются, пока не побил. Мешать не будут.
Я помогаю Ксапе разорить второй вам, Кремень с Ворчуном идут за отцом Верного Глаза. А кто там дальше, я не вижу. Далеко до них.
Вторую НОСИЛКИ сделали. Мечталка говорит, я язык коверкаю. Надо говорить «носилка». Пусть будет носилка. Только идти собрались, Мудреныш велел мне третью носилку делать, отобрал мою носилку, ушел с Хвостом.
До темноты на трех носилках всех отставших перетаскали. Есть нечего, а все радостные, будто охотники с богатой добычей вернулись. Только Ксапа нерадостная, опять плачет вечером. Но уже не так плачет, а мне сквозь слезы что-то рассказать пытается. Я ее утешаю, а потом беру. Хорошо
у нас получается. Дружно. Первый раз засыпает, меня обняв.
Я долго не сплю. Мудр тоже нерадостный был. Не сердитый, но и нерадостный. Озабоченный. Что-то Ксапа не так делает. Да много она не так делает! Два вама не поставить, люди под открытым небом спят. Шестов нет, ремней нет. Но перевал пройдем, будет лес, будут шесты. Охотники с добычей вернутся, будут шкуры — ремни нарежем. Не это Мудра беспокоит…