Когда мирным, беззаботным, лениво тянущимся дням пришел конец? Когда? Когда она последний раз пила ароматный мятный чай вприкуску с нежным бисквитом в компании шумных подруг в том уютном кафе на берегу огромного лазурного озера, где вода всегда оставалась теплой, благодаря контролю Теоса? Когда последний раз ходила на тренировку в элитный фитнес-зал, не только для занятий на многочисленных тренажерах с умным программным обеспечением, подбирающим тебе нагрузку в соответствии с параметрами организма, но и похвастать отличной спортивной фигуркой?
Когда же все перевернулось с ног на голову? Когда райские сады Эдема, последнего оплота человечества, где все мыслимые и немыслимые блага сыпались как из рога изобилия, обернулись глубинами адской бездны? Еленика уже не помнила когда или не знала, что, в общем-то, теперь было несущественно. Прошлое казалось таким нереальным, будто и не было человека с таким именем и все ее существование – просто чей-то затянувшийся сладкий сказочный сон.
Нет. Нет же! Она существовала. Она жила когда-то, в благодатном крае, в прекрасной процветающей стране под огромным защитным куполом. В стране, где богом был искусственный разум, управлявший каждой мелочью бытия, дабы обеспечить обитателям райский комфорт. Ни один человек ни в чем не знал нужды, не ведал горя, бед, болезней, войн и тяжелого труда. Вся сложная работа выполнялась различными роботами, контролируемыми все тем же искусственным богом, созданным около двух тысяч лет назад гениальным ученым.
Доктор Марков, великий ум старого мира, чьи научные изыскания до сих пор не удалось никому постичь, умер от страшной лучевой болезни, как только создал свое самое выдающееся изобретение, так говорят Архивы. Ни один из нынешних ученых не смог до конца разобраться устройстве его детища. Да и сам доктор, понимал ли он всю глубину и уникальность своей работы? Ответа на этот вопрос не ведали даже всезнающие Архивы. Но искусственный сверхразум, названный Теосом, превосходный и непостижимый, прекрасно справлялся со своей работой. Все, будь то состав атмосферы под куполом, температура окружающей среды, чистота и состав вод, и прочее-прочее – все было подконтрольно гениальному созданию, что теперь многие обитатели этой страны величали чуть ли не божеством. И Великая Гайя Терра, рай на пустынной бесплодной Земле, последнее пристанище и последняя надежда выжившего человечества, процветала, не ведая бед и ненастий под неусыпным оком всевидящего Теоса.
За пределами купола простирались безжизненные земли, опустошенные стараниями людей старого мира. Людей, уничтожающих не только себе подобных в бесчисленных войнах с использованием ядерного и биологического оружия, но и своих братьев меньших, что не могли защитить себя от разрушительного воздействия человека. Так говорят Архивы, что хранит в себе Теос! И лишь тогда, когда от многочисленного людского населения остались жалкие крохи, а некогда зеленая планета стала отравленным безликим серым камнем, наполненным ядовитыми водами, выжившие задумались о сохранении человечества и остатков тех благ, что некогда давала им Земля. Так и возникла Гайя Терра, дабы сберечь и приумножить то немногое, что уцелело. Растения, животные, птицы, рыбы, насекомые, бактерии – все год за годом возрождалось по крупицам, культивировалось, совершенствовалось в лабораториях в центральных зданиях Теоса.
Все это было так давно, что казалось сказочным, нереальным, словно давняя легенда или древнее предание, что обросло мхом. Никогда особо не задумывающаяся о столь далеком мрачном прошлом, Еленика наслаждалась беззаботной жизнью и не знала ни в чем отказа, будучи дочерью двух самых светлых умов в самой великой стране, пользуя все блага современной цивилизации. «Ценный генетический материал», именно так, сухо и без эмоций, ее называла вечно занятая мать, которая и занималась всей этой заумной ученой скукотенью, так необходимой возрождению человечества. Обновленного и совершенного человечества, где даже дети рождались под присмотром лучших генетиков и, конечно, под присмотром Теоса, сердца и разума их земли обетованной.
Еленика никогда не интересовалась работой матери или отца, неизменно следующего тенью за властной женой и будучи ее правой рукой. Вечный ребенок, она познавала открывающийся ей мир и его удовольствия со всей страстью и отдачей, на которую была способна. С головой погружалась в фильмы, созданные людьми старого мира. С неимоверным восторгом слушала книги, написанные настолько давно, что события в них казались нереальными. Отдавалась всей душой спорту и наслаждалась вкусной едой с любимыми подругами, с удовольствием плескалась в кристально чистых водах искусственного озера и загорала под рассеянными куполом лучами солнца.
Последние пару лет всем вниманием девушки завладел Энрико, такой же «ценный генетический материал», как и она сама. Великолепная пара, оба светловолосые, голубоглазые, с идеальными чертами лица, прекрасные, как ясный солнечный день. Они вместе ходили в спортзал, слушали одни и те же книги, гуляли держась за руки. Он водил ее в кинотеатры по воскресеньям, правда, не для того, чтобы посмотреть фильм, конечно же, а для жарких объятий на задних рядах. И это было прекрасно!
Но сейчас Еленика лежала на крыльце ее любимого кафе, куда девушку отбросило сильной волной горячего воздуха, осыпанная битым стеклом и перемазанная кровью. Рядом лежали еще несколько человек, надрывно гудели сирены, заглушая людские вопли. Еленика хотела оглядеться в поисках Энрико, но тело, словно ватное, не слушалось ее, голова гудела, налившись свинцом. Сердце бешено стучало, грозя пробить грудную клетку, а разум упрямо отказывался верить в происходящее. «Это ведь просто страшный сон, да?» – думала девушка, но кошмар и не думал заканчиваться.
Все вокруг будто заволокло красным маревом, смешавшим в себе и людей, и внезапно застывших роботов, и истошные крики раненых и испуганных жителей, и оглушающий вой сирен. И в этом мареве Еленика отчетливо услышала полные ужаса и отчаяния вопль.
– Гайя уничтожена!
– Мы обречены!
– Купола больше нет!
Еленика почувствовала, как с каждым услышанным словом холодный страх будто покрывает льдом каждую клеточку ее организма, превращая ее жизнь в безумный кошмар. Дышать стало сложно, легкие словно сжали стальные тиски, и сознание девушки померкло. А очнулась она много лет спустя, обездвиженная, не чувствующая собственного тела, словно его никогда и не существовало, перед ней было стекло, или что-то очень похожее на стекло. А за стеклом серое пыльное помещение с кучей неизвестных девушке механизмов и приспособлений, экранов, большей частью потухших, и обездвиженных роботов, застывших затейливыми статуями. Кошмар Еленики продолжался, и, казалось, ему не будет конца.
Три недели назад. Москва
Если вы не любите яйца всмятку, значит, вы просто не умеете их готовить! Или умеете готовить что-то другое.
Я, несложно догадаться, люблю яйца всмятку, особенно на завтрак. Плебейская привычка, как утверждает мой бывший, интеллигент до мозга костей и сноб до резинки трусов. Прочие его достоинства перечислять устанешь, так что ну его в пень. И так пять лет семейной жизни мне до сих пор в кошмарах снятся, даром что прошел почти год с прекрасного момента обретения свободы.
Срезав с мускатного орешка тонкую стружку, я бросила ее в турку и поставила кофе на огонь. «Лавацца» пахла божественно! Именно так и должно пахнуть утро счастливой свободной женщины. За окном орут мартовские коты и звенят тающие сосульки, на часах полдень, в квартире тишина…
Когда-то я мечтала по утрам слышать топот маленьких ножек и вопли: «Мама, мама!» – но не сложилось. Еще одно «спасибо» бывшему: дети слишком шумные, а он в свои тридцать с хвостиком слишком молод для такой ответственности, считай, обузы. Ему творить надо, мировую культуру поднимать, какие тут могут быть дети! А я, дура такая, все надеялась, что со временем поймет, оценит, передумает.
Ясен пень, надеялась зря.
Так что – тишина дома. Кофе. Яйцо всмятку. Еще немного, и кота заведу, чтобы хоть кто-то любил за просто так. Внешность у меня не та, чтобы мужики штабелями складывались: рост метр с кепкой, фигура не модельная, нос с горбиной, челюсть нордическая, волосы обыкновенные русые, в общем, не Варвара-краса. Глубокого ума и блестящих талантов тоже не водится, мой максимум – «откровенно-интеллектуальная» проза средними тиражами и дипломы на заказ для Лоботрясов Нибельмесов. Зато недостатков – хоть ложкой ешь. Как говорила моя свекровь, никакой пользы от такой жены, кроме вреда.
Однако и в тишине есть свои достоинства!
Подмигнув севшей на подоконник синице, я только примерилась ложечкой к яйцу всмятку, как в дверь позвонили. Настойчиво. Так звонят либо торговцы вразнос, либо лучшая подруга. Даже не знаю, кого сейчас хочется видеть меньше! Если это Манюня приперлась с целью проверить «как я там в неестественном одиночестве и не нашла ли мужика хорошего», я ее стукну. Знает же, что я вчера диплом писала, а сейчас сплю!
– Ну? – ласково спросила я через дверь.
– Кофейком не от вас пахнет? Утечка по подъезду, проверить надо, – отозвались из-за двери.
– Ты?! – Не веря своим ушам, я поспешила отпереть замок, распахнула дверь и целых две секунды пялилась на радостно ухмыляющегося синеглазого красавца со спортивной сумкой на плече. – Ты ж в Америке!
– А я на запах прилетел. Ну? Где мой кофей? – Тошка шагнул вперед, его сильные руки прижали меня к крепкой груди, пахнущей чем-то горьковато-терпким и невероятно манящим. Путешествиями, наверное. – Ти, я так по тебе соскучился!
– Что даже не позвонил. – Я выдала ему дружеский подзатыльник.
Он тут же сделал жалобные глазки и опустился на одно колено:
– Не извольте гневаться, барыня!
Выглядело это настолько забавно, что я не выдержала, рассмеялась.
– Ах ты, паяц! Заходи уж, и ботинки снимай, я вчера пол помыла!
Тошка вскочил, послушно скинул кроссовки сорок пятого размера и продолжил строить суровые брутальные щенячьи глазки.
– Я правда-правда соскучился. А еще у меня новости, закачаешься! Только сначала кофе налей, а? Пожа-алуйста!
– Мерзавец и вымогатель. Ладно уж, – вздохнула я и пошла обратно на кухню.
Тошка что-то проворчал насчет «этих женщин», плюхнулся на мое место и принялся за мой кофе, на всякий случай поинтересовавшись:
– А пожрать есть?
– Есть. Сухарики «фитнес», зеленый салат и яйцо всмятку.
– Тишка в своем репертуаре.
– Можешь скушать герань, она тоже полезная, – невозмутимо отозвалась я.
Он привычно хрюкнул в адрес вечных бестолковых диет (не быть мне фотомоделью!) и достал из сумки мой любимый вишневый штрудель.
– Тарелку дай, да? – Он так и лучился гордостью. – Я о тебе забочусь, потому что люблю. Цени!
Я со вздохом села. Приятно, конечно, слышать такое от парня, в которого влюблена вот уже шестнадцать лет (с наших одиннадцати), и сердце все еще трепещет в бестолковой надежде каждый раз, когда он меня обнимает, но… черт бы его подрал, балбеса! Мог бы и не дразнить!
Тошка тоже изобразил тяжкий вздох и сам достал тарелку под штрудель. И сам же немедленно умял половину.
– Короче, слушай новость, – возвестил он, для пущей торжественности воздев вилку к люстре. – Твой «Нотр Не-Дам» взяли для постановки в Америкосии!
Я чуть не подавилась.
– В смысле взяли «Нотр Не-Дам», гражданин Вайнштейн? Кто им дал?
Гражданин Вайнштейн немножко отодвинулся, но синие бесстыжие глазки не спрятал.
– Я! – Антошка стукнул себя кулаком с зажатой вилкой в грудь. – Можно сказать, проник в стан врага, провел блестящую операцию…
– Всучил врагу дезу и требуешь медаль, да? – продолжила я, стараясь не повышать голос. Мама учила, что так намного лучше слышно, а мама знала толк в этом деле. – Ты упер мой капустник, отдал американским собутыльникам и гордишься?
– Не собутыльникам, а самим Тому и Джерри! – не на шутку обиделся Тошка.
А я офигела окончательно. Том Хъеденберг и Бонни Джеральд, звезды Бродвея – и капустник в стиле «шиворот-навыворот», переиначенный мной из «Нотр Дама» в чисто хулиганских целях? Ну ладно, не просто переиначенный, а практически написанный заново, причем сразу по-английски, вот так меня вштырило после просмотра лондонского позорища (и развода). Не суть. Все равно так не бывает.
– Ври, да не завирайся. Том и Джерри такого бреда не ставят.
На что Тошка презрительно сморщил греческий нос, вскочил и зачем-то помчался в комнату. Через полминуты вернулся, неся мой ноутбук. На это святотатство я даже не отреагировала – не уронил, и слава богу. Главное, пусть поставит, а убью его потом. Когда отойдет от ноута подальше. А то еще забрызгает мою прелес-сть.
Но вместо того чтобы поставить святыню на стол и почтительно удалиться в пустыню замаливать грехи, Тошка вставил в ноут флешку и запустил проигрыватель.
– Не веришь, а зря. Я тебе сейчас все покажу, все-все, тут такие кадры!.. – бормотал он, что-то там пролистывая. Насколько я видела, кадры были зашибись, сплошь пьяные рожи в каком-то баре. – Вот, вот оно!
– Оно – в смысле эти косые китайцы? – уточнила я, но больше из вредности: в одной из рож, самой унылой и красной, легко опознавался Том, который Хъеденберг, знаменитый бродвейский режиссер. В самом деле ужасно похожий на кота из приснопамятного мультика.
– Они самые, – гордо согласился Тошка. – Том такой… ты не представляешь! Да ты сама посмотри!..
Я посмотрела. На Тошку – с недоумением. Такого восторга в его голосе я не слышала со второго курса, когда он насмерть влюбился в препода по актерскому. Красивый был мужчина, в него половина студенток втюрилась. И Тошка. В отличие от студенток, небезответно. Именно тогда и обрушилась моя мечта о светлом совместном будущем и троих синеглазых детишках.
Но Том Хъеденберг? Этот печальный престарелый кот? Гений, конечно, но… нет, мне не понять.
– Он же страшный.
Тошка презрительно фыркнул, мол, ничего ты не понимаешь, и прибавил громкости.
– Ты на экран смотри, а не на меня.
На экране творилось безобразие. Косые китайцы в лице Тома и Джерри, – если верить Антохе, на роль мыша претендовал помятый итальяшка, – а также дюжина совершенно незнакомых рож ставили мой мюзикл. Прямо в баре, сдвинув столики и используя стойку в качестве выгородки, лошади и всего прочего.
Поначалу я смотрела на этот ужас вполглаза, больше чтобы не обижать Тоху. Он-то как раз отлично спел Крысолова (бывшего Грегуара). Талантище не пропьешь, даром что едва держался на ногах. Но остальные, мамочки! Особенно ужасен был первый номер вороватого цыгана Эсмеральдо – итальяшке надо законодательно запретить петь, у него ж ни слуха, ни голоса! Может, танцует он и хорошо, но поет… Ни одной живой ноты!
– Ты погоди, погоди! – Тоха чуть не приплясывал. – Дальше слушай.
Ну, в общем, неплохо. В самом деле, неплохо. Для пьяных в зюзю америкосов. Даже местами забавно. Еще б они там больше смотрели в ноты, а не прикладывались к бутылкам!
– А вот не надо фейспалма! Ну признайся, в этом что-то есть, Ти!
Обсуждение с Тошкой, что в этом есть, кроме паров виски, помогло пережить еще пару сцен надругательства над моим прекрасным сценарием и дожить до арии Эсмеральдо. Вот тут я сделала попытку к бегству, наплевав на чувства Тохи к америкосовскому коту. И он меня даже не остановил.
Я остановилась сама, не поверив своим ушам. Голос, этот голос! Бархатный, как римская ночь, глубокий и выразительный, с «песком», как у Луи Армстронга, и драйв, с ума сойти, какой драйв! А как прозвучало «это не по-цыгански» после «жить для любви одной», бог ты мой! Гениально, потрясающе, изумительно!..
– Тоха, кто это?
– Бонни Джеральд.
– Ты гонишь.
Я только что его слышала, и это было катастрофически ужасно. Нет. Это кто-то другой. Точно не Джерри!
– Обернись, не трусь. Оно того стоит.
Само собой, я обернулась, не поверила своим глазам – пел в самом деле Джеральд – и тут же забыла обо всем на свете, кроме чуда здесь и сейчас.
Эсмеральдо крупным планом: пьяный драйвом цыган в обнимку с гитарой, хулиганство и бьющая наповал харизма. Как он пел! То нежно, едва касаясь нот, проникая голосом в самую душу, то наотмашь – насмешкой, пародией на самого себя, на весь наш прекрасный шоу-бизнес, и в то же время трогательно и открыто… кажется, к концу арии я плакала. Наверное, от счастья. Услышать, как твое, родное, исполняют так – мечта любого творца. Неважно, писателя, композитора или повара. Главное, Джеральд выдал все, что я вложила в эту арию, и еще немножко сверх. И почему он сначала показался уродом? Пусть не мармеладная красота а-ля мечта школьницы, но лицо выразительное, а пластика, а голос!.. какой голос, аж мурашки по всему телу – ну просто снять трусы и отдаться!
– Они в самом деле хотят это поставить?
Тоха кивнул, влюбленно глядя в экран. Ну конечно, там едва держащийся на ногах Том размахивал руками, показывая мизансцену, его никто не слушал, но все само собой делалось именно так, как надо.
Так, как должен выглядеть мой мюзикл. С Бонни Джеральдом в главной роли.
– Ладно. Черт с ними, пусть ставят, если Эсмеральдо будет петь он.
Тоха как-то неубедительно отвел глаза, ничего не сказав, обнял меня за плечи и усадил обратно к столу.
К концу записи я поняла, что готова приплатить, да что там, отдать все свои скромные сбережения, чтобы только эта гоп-компания косых обормотов поставила мой мюзикл. Ну ладно, не совсем обормотов, Том и Джерри — это величина, у обоих по десятку премий за режиссуру и хореографию. Кстати, странно, почему Джеральд известен только как танцовщик и хореограф? С таким голосом-то!
– Вообще-то он не поет, – признался Тошка с блуждающей на губах идиотской улыбкой. Так, диагноз ясен: влюбленность на всю голову, мозг в отключке. – Это чисто по пьяни, но ты не думай, у нас будет потрясный Эсмеральдо! Ты ж со мной поедешь, да?
– Куда поедешь и зачем поедешь?
– В Лос-Анджелес, конечно! Это шанс, Тишка, наш с тобой шанс, один на миллион!..
Я чуть не подавилась.
– Погоди-погоди! У тебя работа, это понятно, а что там буду делать я?
– Ну как ты не понимаешь! – возмутился Тошка. – Для постановки нужен контакт со сценаристом, мало ли какие правки! И потом, постановщики желают пообщаться с писателем Таем Роу, продюсер – тоже. Кстати, продюсер хочет издать «Ты вернешься». Книга сделает рекламу мюзиклу, мюзикл – книге, ну, ты же понимаешь, пиар – двигатель успеха!
Тай Роу – это я, если кто вдруг не понял. Звучит куда лучше, чем родное имя: Роза Бенджаминовна Тихонова. Могла быть Роза Донован, по отцу, но какие-то сложности с гражданством и документами не позволили родителям вовремя пожениться. Я могла бы взять папину фамилию, когда получала паспорт, но собиралась вскоре стать Розой Вайнштейн и не видела смысла заморачиваться с документами. А потом внезапно оказалась Розой Кобылевской. Представляете такое фамилиё на обложке? Вот и я решила, что лучше не стоит.
– Отличный план. Просто блеск! Только вот никуда Тай Роу не поедет, у него документов нет.
И инкогнито я раскрывать не собираюсь, о чем Тохе прекрасно известно.
– Зато может ехать его секретарь и доверенное лицо. – Тоха похлопал длиннющими ресницами.
– Нет, даже не…
Договорить я не успела, меня поймали за руку, поцеловали пальцы и голосом змея-искусителя прошептали:
– Пожалуйста, Ти! Ты их всех очаруешь, ты же такая, такая!.. Самая лучшая!
Я вздохнула, сдаваясь. Вот ведь гад! Знает же, что не могу ему отказать, никогда не могла. И пользуется. Нагло и бессовестно пользуется!
– Дался мне твой Лос-Анджелес, – проворчала я, чтобы хоть не отступать без боя. – У меня роман не дописан. И даже не начат. Работать пора.
– Вот именно! Тишка, ты только представь – напишешь роман об актерах мюзикла, по личным впечатлениям! «Суета вокруг Бродвея», а? Получишь Букера, нет, Оскара! Нобелевскую!
Я только плюнула. А что мне еще оставалось?
Закат шагнул вперёд, опустив пылающую ветку, умышленно став так, чтобы осветить снизу лицо, а огонь костра мог создать иллюзию короны.
— Эта земля — моя. Ты смеешь бросать мне вызов?
Ему пришлось приложить усилия, чтобы голос прозвучал пугающе. Он так старательно отучался от того, что раньше выходило само собой, и теперь возвращаться к тону Тёмного Властелина было сложно. Помогало то, что за ним действительно была его деревня, и от одной мысли, что её могут разграбить, перед глазами вставала багровая пелена.
Разбойница неуверенно всматривалась в его лицо, Закат чувствовал её колебания. Поэтому шагнул вперед, напирая, рыкнул, нависнув над ней:
— Ты бросишь вызов Темному Властелину?
Она не отступила, только выставила вперед факел, не позволяя подойти ближе. Тряхнула головой, словно пытаясь избавиться от наваждения. Буркнула, глядя ему в лицо, но не в глаза:
— Завтра утром мы вернёмся. Если ты тот, за кого себя выдаешь — попробуй нас остановить.
Она ушла, а Закат стоял, чувствуя, как по спине пробегают волны дрожи. Хлопнул по плечу староста:
— Хорошая попытка. Посмотрим утром, достанет ли им смелости вернуться.
Закат покачал головой. Он знал — с рассветом страх перед его словами развеется дымом, даже если атаманша и донесет их до остальной банды.
Этой ночью мало кто лег спать. Гвоздь с помощниками до утра точил найденные по сараям мечи и копья, вырезал новые древки. Кто-то принес вилы, предлагая использовать их, Закат со Светозаром торопливо учили крестьян основным выпадам и стойкам. Спать их отправил Медведь незадолго до рассвета, решительно заявив, что не спавший перед дракой воин — худший воин, чем тот, кто учился ещё немного.
Закат ожидал, что не сможет заснуть, но провалился в вязкую темноту, едва голова коснулась подушки.
***
Ворота сотрясаются от ударов, кряхтит, но еще держится старый засов. Тёмный Властелин сидит на троне, обнаженный меч лежит на коленях. Остатки гвардии, не пожелавшие бросить господина, выстроились перед дверьми полукругом, готовые принять на мечи тех, кто первыми ворвется внутрь. Прячется за троном Пай, наложив на тетиву первую стрелу.
Тёмный Властелин прикрывает глаза, чувствуя, как дрожат старые стены, как возмущенно каркают вороны, поселившиеся на крыше, как заинтересованно склоняется над ним судьба, никогда прежде не видевшая осады Чёрного замка. Как она протягивает когтистый палец к дверям — поддержать или обрушить?..
Обрушить. Добро должно победить. Если оно вооружилось тараном, это всего лишь чуть проще сделать.
Тёмный Властелин встает навстречу трескающемуся засову.
***
Он проснулся спокойный и жёсткий, раньше, чем кто-либо пришел его будить. Встал в предрассветных сумерках, размял так и не расслабившиеся за время сна плечи. Выглянул в окно. Внизу уже собирались люди, не то не сумевшие заснуть, не то, как он сам, проснувшиеся до срока.
На кухне сидел Медведь, помешивающий кашу в горшке. Увидев Заката, приложил палец к губам, пояснил шепотом:
— Пусть девочки ещё немного поспят, Горляна полночи учила их камни метать. Они все хотят попробовать зверями стать и так нас защищать. Не понимают, что два волчонка — куда меньшая сила, чем добрая дюжина удачно брошенных камней.
— А ещё волков точно убьют, а двух девочек могут не тронуть, — закончил Закат. Староста пожал плечами:
— И это тоже, — черпнул ложкой, посмотрел на стекающую с неё кашу. Усмехнулся криво. — Вроде и поесть надо, и кусок в горло не лезет.
— Не надо. Если ранят в живот, на голодный желудок скорее выживешь, — мрачно поделился Закат опытом. Староста молча отодвинул от себя ещё больше потерявшую в аппетитности пшенку.
Из дома они вышли вдвоем. На улице уже собрались все, кто хоть как-то умел держать в руках оружие, и теперь с тревогой поглядывали на розовеющее на востоке небо.
— Выходим к воротам! — зычный голос старосты всколыхнул толпу. Светозар рассказал им о строе, и сейчас они построились так, как ночью — более крепкие люди с мечами и щитами впереди, длиннорукие парни и несколько женщин с копьями и вилами сзади. Замыкали строй охотники с луками.
— Я попробую напугать их ещё раз, — догнал старосту Закат. — А вы действуйте как договаривались. Станете за воротами, и, когда прорвутся, не наваливаетесь толпой, мешая стоящим впереди, а бьётесь рядами, заменяя раненых.
Медведь отрывисто кивнул. Они оба понимали, что, если разбойники нападут, пойти не так может все что угодно. Из голов вылетит большинство вдолбленных за ночь правил, уповать придется только на случай и команды Светозара. Тот как раз подтянулся к ним:
— Как ты собираешься их пугать? Ты сильный боец, если поставить тебя в первый ряд…
Закат оборвал его едва слышно:
— Если дойдет до ряда, хоть первого, хоть третьего, Залесье обречено.
Светозар сначала побледнел, затем побагровел. Бросил взгляд на людей, на старосту, который должен был слышать эти слова. Тот только коротко кивнул, подтверждая: драка — это крайний случай, и надежды мало.
— Но зачем тогда ночью…
— Чтобы им было не так страшно, — спокойно признался Закат, обернувшись и глядя в глаза пораженному рыцарю. — Чтобы была хотя бы крохотная надежда выстоять. И за это отвечаешь ты. А я постараюсь сделать так, чтобы до сражения не дошло.
Когда он вышел из закрывающихся ворот, никто не спросил его, почему он не остаётся внутри. Только выскользнул следом Пай, пошел рядом, набычившись так, что Закат не стал даже пытаться его прогонять.
На другом конце сжатого поля уже стояли разбойники. Молчала атаманша, глядя на остановившегося напротив неё человека — серая рубаха, серые штаны. Он не мог позволить ей начать удивляться, чего она испугалась вчера.
— Вы осмелились прийти?
Голос раскатился над полем, напитал воздух ощутимой всем телом угрозой. Зашевелились, переглядываясь, разбойники. Кто-то тронул атаманшу за рукав, но та резко вырвалась, наклонила голову, как готовая к прыжку рысь. И, не тратя времени на слова, пошла вперёд.
Закат смотрел, как разбойники наступают. Ещё опасливо, настороженно, готовые в любой момент сбежать. Он знал — это не продлится долго. Ещё несколько мгновений, и волна обозленных собственным страхом людей захлестнет деревню.
Он решился.
— Пай, корону!
Ожидал, что тот помчится в избу, заранее сожалел, что не подумал раньше, а теперь им наверняка не хватит времени. Но верный шут просто шагнул к своему господину, вытаскивая из котомки сверток. Упала на землю ветхая тряпица.
— Вот корона моя.
Первая фраза коронации грохнула зарождающейся осыпью. Размылась картина перед глазами, весь мир заслонило призрачное черное знамя с трепещущими на ветру зубцами.
— Я — тот, кто пришел покорить вас. Я — тот, кто пришел покарать вас.
Закат воздел корону к небу, мысленно прощаясь — с деревней, с этой жизнью. С самим собой.
— Отныне и вовек, я…
— Закат!
На плечо легла широкая ладонь, прерывая ритуал. Кто-то вытащил корону из враз ослабевших пальцев. Заглянула в лицо невесть как оказавшаяся рядом Горляна, не то испуганная, не то сердитая.
— Они сдались. Ты не обязан продолжать. Вот же глупый, а! Как будто мы бы сами…
— Не справились.
Это сказал не Закат. Это озвучила его мысли тощая девчонка со скрученными за спиной руками, стоящая между Листом и Медведем. Атаманша. При свете дня она выглядела иначе, и Закат смотрел, разбирая на отдельные черты лицо той, из-за которой едва снова не стал Темным Властелином.
Нет, не девчонка. Маленького роста, но не ребенок, даже не девица, скорее молодая женщина, хоть и с телом подростка. Бледная кожа была покрыта веснушками, нос в пятнах неровного загара, кое-как обрезанные волосы цвета зимней беличьей шкурки падали на лицо, пряча выдающие возраст глаза.
— Зачем ты привела свою банду?
— Я сказала. За едой, конечно.
Хмыкнул Щука, покачал головой Медведь. Закат не мог понять — они не увидели его корону? Или не поняли, что она значит? Или им в самом деле было настолько всё равно, что рядом с ними стоит пусть не коронованный, но все же Тёмный Властелин? Закат оглянулся, ища Светозара. Даже если остальные не узнали или решили забыть об увиденном, рыцарь так поступить не мог.
Он стоял в стороне от высыпавших за ворота людей. В ответ на внимательный взгляд только передернул плечами, отводя глаза. Сел на лавку, вкопанную у крайнего дома, достал из сапога нож и деревянный брусок, взялся что-то вырезать. Закат отвернулся. Хотя он не стал Тёмным Властелином, ясно было — уходить придётся. По крайней мере, за деревню можно было не беспокоиться, Светозар не из того теста сделан, чтобы указывать на них, как на укрывателей.
Даже жаль…
Мысль оборвалась на середине, Закат не мог толком понять, о чем сожалеет — что этот рыцарь не такой как другие или что другие не такие как он. Или что Светозар — не Герой.
— Что с вами делать-то, герои-разбойнички? Свету сдавать жалко, перевешают всех, как пить дать…
Голос Медведя вернул его к насущным делам. Пока Закат размышлял, они вернулись в деревню, разбойников связали и поставили одной толпой посреди улицы, словно сжатую пшеницу. Их оказалось даже меньше, чем он ожидал — всего чуть больше дюжины человек, включая атаманшу. Тощие и оборванные, лишившись на удивление недурного оружия, они напоминали зверей — загнанных в угол, голодных. Таких убивают, но Закат ещё надеялся на иной исход. В конце концов, когда-то он сумел договориться с диким конём с прескверным характером, и сомневался, что хоть один разбойник сможет поспорить со Злодеем в упрямстве.
— Медведь, мы можем их накормить?
Староста крякнул, но всё же посчитал что-то на пальцах, решительно мотнул головой.
— Урожай хороший был, но такую ораву — никак. К концу зимы останется только всей деревней в разбойники податься.
— Я не имею в виду прокормить до следующего урожая, — уточнил Закат. — Я говорю про накормить сейчас.
— Да можно, конечно… Горляна! Собери этим… гостям дорогим что-нибудь поесть.
Старостиха удивляться не стала, наоборот, разве что не подмигнула Закату, довольная. Собрала женщин, и едва солнце доползло до середины неба, как посреди деревни был накрыт стол. Все равно ведь окончание сбора урожая собирались отмечать, у многих со вчерашнего дня кушанья были заготовлены.
Закат сам распутал веревки на атаманше, хозяйственно не став резать их ножом. Та смотрела недоверчиво, не двинувшись с места даже когда ей предложили сесть за стол. Остальная ватага, хоть и глотала слюни, тоже вперед не лезла.
— А дальше что, Властелин? — голос у женщины будто ещё сильнее охрип, но не срывался. — Накормите вы нас, и что? Согласен, чтобы мы не вашу, а другие деревни грабили?
— Не согласен, — отрицательно покачал головой Закат. — И всех вас ни одна деревня не прокормит. Но — эй, Щука, у тебя правда есть кузен в Зорьках?
Щука, уже догадавшись, к чему ведет Закат, кивнул довольно.
— А то! Вот как раз от него весточка приходила, пшеница уродилась на славу. Они там вдобавок затеяли овец разводить, пастухи так нужны, ну просто мочи нет!
Атаманша зыркнула на одного из своих людей, кивнула медленно.
— Понятно. И на каких же правах будут мои люди? Рабов? Сироток, что благодарны за каждую краюшку?
[1] Галльский петух — одно из аллегорических названий Франции. Её символ.
[2] Гелиос — в древнегреческой мифологии бог солнца.
Такой ржачный танец я бы все равно не смогла нормально описать, поэтому просто :))
— Право, когда вы заявили, что ваш костюм выйдет оригинальным, я ожидал несколько иного! — Робеспьер, сняв темные очки, сощуренным взглядом оценивал старания Кроули. Уж он-то точно вложил всю душу в костюм. Не то что сам Робеспьер — нацепил маленькую брошь в форме лиры на свой небесно-голубой в белую полосочку фрак — и доволен! Кроули, поджав губы, поправил свою гордость — кружевное оплечье с вплетенными в него золотистыми перьями фазана:
— Угадаете, кто я?
— Осмелюсь предположить: вы — галльский петух [1]?
— Мертвецки холодно.
— Вы правы: сегодня действительно очень морозный день.
— НЕТ! Я про загадку. Неужели не видно, что я Гелиос [2]?!
— А… оу. Да-да. Сейчас я разглядел…
— Ладно, все равно спасибо, что послали за мной экипаж. Хотя до Национального театра я бы добрался и на своих двоих.
— Это не просто дружеская услуга, — и Робеспьер извлек из своего портфеля крупный белый конверт, скрепленный сургучом. — У меня к вам дело, не терпящее огласки. Даже у стен моего кабинета есть уши.
«Черт возьми, во что ты меня хочешь втянуть?!»
— Я весь во внимании.
— Вы как-то обмолвились, что у вас есть доверенные лица в Соединенных Штатах. Некоторые из них периодически бывают во Франции…
— Да, пара-троечка найдется…
— В таком случае, вы можете гарантировать, что это письмо дойдет до Филадельфии?
Кроули пощупал немаркированный конверт и уставился на Робеспьера в жажде разъяснений.
— Ладно, я буду предельно откровенен, — сдался Робеспьер. — Я хочу наладить дипломатические отношения с США. Надеюсь на поддержку Джорджа Вашингтона. Посмотрите вокруг: мы одиноки в Европе. Изгои. Королевские дома только и мечтают увидеть нас всех на виселицах. Но союз двух мощных Республик изменит баланс сил. Пока США придерживаются нейтралитета. Но это письмо должно возыметь эффект. Вы можете ручаться, что его не перехватит британская разведка?
— Э-э-э-э. Мои люди не ведают страха смерти, — пробормотал Кроули. — Хорошо. Считайте, что оно уже на столе президента.
— Я уповаю на вас, — улыбнулся Робеспьер. — Тогда ничто не помешает двум обителям свободы жить в мире и согласии. Война мне глубоко противна. Огнем и мечом свои идеалы мы другим не привьем. Так пусть хотя бы нас не трогают! Что и говорить, только на США и есть надежда. Пусть они еще и не отпустили рабов, окаянные!
Кроули повертел конверт в руках и убрал его во внутренний карман бордового фрака.
Через пару минут их экипаж свернул на улицу Луи и вскоре остановился у парадного входа в Национальный театр. Кучер гаркнул им пошевеливаться, и Кроули вежливо подал руку, помогая Робеспьеру преодолеть ступеньку экипажа.
— Вы только не затягивайте официальную часть… — со смешком попросил он, не выпуская тонкой узкой ладони — всю в красных цыпках от холода. — Подарить вам перчатки?
— Не стоит. Я постоянно их где-то оставляю… Вы так хотите танцевать?
— О-о-о-о. Танцы — моя тайная страсть. Кому не нравится кружить барышень?
— Я, кажется, один сюда на литургию пришел…
Кроули задорно оскалился и поднял руку вверх, заставляя Робеспьера сделать тур вокруг своей оси на скользкой брусчатке. Кудри парика коротко взметнулись и засеребрились в неподвижном свете фонарей.
— Могу и вас пригласить на танец, — сказал Кроули Робеспьеру, чей вспыхнувший румянец не скрывал даже слой пудры. — Хотите?
— Антуан, — Робеспьер закусил губу и выдернул руку. — Люди смотрят.
— А если бы не смотрели? — по дурной привычке парировал Кроули.
Робеспьер стыдливо отвел взгляд и опустил голову, напоминая своей реакцией того, кого совершенно не должен был напоминать. Кроули изумленно моргнул.
«А ты ли часом не…» — тревожная мысль мышью зашевелилась на краю сознания, но так и не успела сформироваться окончательно. Робеспьер спешно отвернулся и зашагал ко входу в театр.
— Они всегда смотрят, Антуан. Не дурите.
Кроули остался стоять, осыпаемый снежной сечкой. Мороз стискивал когти. Люди безразлично проходили мимо. Никто не смотрел. Кому какое дело до двух тощих очкариков, позволивших себе минуту веселья?
Добродетель, целомудрие, мораль.
Содомия, сифилис, Париж, фонтанирующий кровью из всех отверстий, как старик на смертном одре. И никто уже не знает, какая болезнь его уносит.
Кроули проводил взглядом голубой фрак с тревогой в груди.
Если он выглядит рядом с Азирафаэлем так же, как Робеспьер сейчас, лучше дать гильотине отзавтракать своей головой: мнущийся, жалкий и пугающийся своих желаний — трус.
Нет-нет-нет. Он не хотел прослыть трусом.
Кроули повел плечом.
Завтра же он выследит Азирафаэля и попросит его вернуться обратно — в осиротевшую квартиру на Сен-Сюльпис. Опустится на колени, унизится, если потребуется — ему по природе свойственно пресмыкаться.
Армагеддон по древним письменам обещал случиться через два столетия. И если Азирафаэль на эти два столетия согласится стать хотя бы его соседом — это уже хрустальное счастье.
Утвердившись в своем решении, Кроули вслед за нахлынувшей толпой прошел в теплое фойе. У стойки гардероба образовалась солидная очередь.
— Так-так, дражайшие граждане, приготовьте-ка ваши свидетельства о благонадежности! — волшебная фраза заставила очередь рассосаться быстрее отека под укусом пиявки. Довольный, Кроули прошел прямо к гардеробщику и, избавившись от упелянда и шляпы, отправился слоняться по театру.
В фойе помимо таких же слоняющихся образовывались людные островки. Если заглянуть за плечи зевак — можно было насладиться заядлой игрой в вист. Правда, Революция не пощадила и карт, возвысив туз над остальной колодой. «Король», переименованный в «тирана», стыдливо оставался в тени.
Игроки то и дело путались, подменяя старомодное «валет» и «дама» на «равенство» и «свободу».
Вскоре Кроули наскучило, и он протиснулся в амфитеатр. Весь партер был предусмотрительно освобожден от кресел, так что пространства для танцев было предостаточно (вряд ли кто-нибудь спрашивался у хозяйки театра — мадмуазель Монтансье, которая понаслышке коротала срок в Консьержери как подозрительная).
На месте бывшей королевской ложи разместился изукрашенный венками постамент, увенчанный бюстом несчастного Лепелетье и урной с его прахом. Впрочем, явившиеся на бал не жаловали вниманием эту наивную экспозицию. А публика собралась самая разная: недобитые аристократы и успевшие набить карманы буржуа начинали брюзжать при виде очередной парочки санкюлотов, охавших от ранее невиданной роскоши (лепнину, позолоту и огромную, с комнатушку какого-нибудь санкюлота, хрустальную люстру — Революция не прибрала к рукам).
Но вот троекратный звон колокольчика оборвал чей-то многообещающий флирт, и весь народ стекся в партер, чтобы увидеть появление Робеспьера. Тот уже стоял подле погребального постамента, нещадно комкая листок с записями и озираясь будто в поиске кого-то. Очевидно, не нашел.
Потом полилась уже так знакомая многим тихая вдумчивая речь, в которой Робеспьер, как прилежный сын, раз десять упомянул «отца французской демократии», и Кроули снова заскучал. Правда, окончание речи всё-таки заставило Кроули встрепенуться:
— Жизнь Лепелетье унесла рука роялиста. Но мы будем выше их мелких интриг. Последний год выдался тяжелым. Но Республика выстояла и окрепла. В свете этого дальнейшее применение чрезвычайных мер видится излишним. Потому я первым удостоен сообщить, что сегодня Конвент принял мое предложение учредить Комитет справедливости, цель которого будет пересмотр всех дел о подозрительных, а также обжалование смертных приговоров Трибунала. Да здравствует Республика!
Многоликая толпа после недолгой оторопи взорвала зал аплодисментами. Такого не ожидал никто, а Кроули особенно.
Не меньше был удивлен и Демулен, стоявший поодаль. Кажется, следующий номер «Старого кордельера» не будет иметь успеха. На кого теперь ему строчить пасквили, обвиняя в кровавой диктатуре?
— Вы… невероятны, — Кроули успел перехватить Робеспьера, когда тот, будто бы чем-то подавленный, покидал партер.
— Я рад, что еще могу приносить сюрпризы. Приятные.
— Вы… уже уходите?
— Нет, — Робеспьер блуждающим взглядом прорезал толпу. — Еще одно дело. Я обещал танец. Осталось найти ту, которой обещал. Её отец обещал ее привести.
— Если она не придет, мое предложение еще в силе, — осклабился Кроули. — Чур, я веду! Я постараюсь быть лучшим для вас визави.
— Антуан, вам не Гелиосом надо было рядиться, а Дионисом.
— Винограда нынче не достать. Да и прохладно голым разгуливать, знаете ли.
Робеспьер впервые на памяти Кроули кокетливо улыбнулся. И эта улыбка делала его не утомленным службой заложником собственной Республики, а самым обыкновенным мужчиной, которому не чужды ни удовольствия, ни обыкновенные радости жизни.
— Ну-ну, — по-доброму усмехнулся он. — А теперь прошу меня простить…
И Робеспьер откланялся, отправившись на поиски таинственной незнакомки. Хотя Кроули был почти уверен, что эта незнакомка — Элеонора Дюпле.
Но для неофициальной части Робеспьер не требовался, поэтому Кроули не слишком расстроился из-за его ухода и решил поискать себе партнершу на вечер. Глупо не воспользоваться возможностью завлечь какую-нибудь хорошенькую девицу на танцы. Смертные умели развлекаться, в отличие от демонов. А там и в фанты можно поиграть, и вино под шумок сотворить, и невинно похихикать, нашептывая глупости на розовое ушко…
Взгляд цепко начал выискивать подходящую кандидатуру, но поиски закончились, не успев начаться.
Ужасный, леденящий душу стон клавесина заставил Кроули вздрогнуть. Кто-то насиловал музыкального ветерана, стоящего в фойе, как таящее воспоминание о былой эпохе. Ранее недоступный обывателям, теперь клавесин был предоставлен всем желающим.
А потом зазвучал голос:
— Ты скажи, барашек наш, сколько шерсти ты нам дашь?
Кроули вздрогнул. Он узнал его обладателя моментально. Он тут же сорвался с места, грубо распихивая мешавшихся и встающих у него на пути. Но едва он добрался до фойе, плотное кольцо из мужчин самых разных возрастов преградило ему путь. Напрасно он рявкал, стараясь пробиться поближе к Азирафаэлю, никто его не слышал. Зато восхищенные восклицания гремели в зале не тише залпов фейерверков:
— МАДОННА!
— БОГИНЯ!
— Я ХОЧУ ОТ ТЕБЯ ДЕТЕЙ.
Его ангел сидел за клавесином, мучая несчастный инструмент и пытаясь петь. И по таинственной причине его убогие попытки снискали у собравшихся небывалый успех. Кажется, кроме Кроули, головы не потеряла разве что женская половина. Но напрасно гражданки пытались высвободить своих кавалеров из иступленного транса. Слышалось сухое «Мария-Жозетта-Жержетта-Анна, у тебя отродясь не было музыкального слуха, не срамись перед Республикой!»
— Не стриги меня пока, дам я шерсти три мешка, — вовсю фальшивил Азирафаэль, путаясь в аккордах и не всегда попадая в такт даже такой простой мелодии.
— АНГЕЛ, ХВАТИТ НАСИЛОВАТЬ МОИ УШИ, — что есть мочи завопил Кроули.
Мужчины зашикали и посмотрели на него, как на досадный брак их стаи. Женщины — с благодарностью.
Азирафаэль на мгновение оторвал взгляд от клавиш. Заметил. Но свое убожество все-таки упрямо доиграл, сорвав аплодисменты, которыми не мог похвастаться даже Робеспьер со своей речью. Столь неприкрытый грохот вожделения оглушал.
— Кроули, — сказал Азирафаэль, приблизившись к нему после своего недолгого выступления, обласканный и раздеваемый сотнями взглядов, отчего Кроули захотелось стянуть собственный фрак и срочно накинуть на голые белые плечи. — Здравствуй, дорогой. Я, между прочим, старался! А ты не оценил. Обидно.
Азирафаэль взял его под руку, как ни в чем не бывало. Будто не было ни досадной размолвки, ни разлуки. Под голодные взгляды присутствующих Азирафаэль повел его прочь от столпотворения. Выходило неплохо. Перед Азирафаэлем благоговейно расступались, как перед примадонной театра. Но подойти не решались. Примадонна уже сделала свой выбор на вечер.
— Какого хрена происходит?! — яростно зашептал Кроули. — Почему все так брызжут на тебя слюной?!
— Кому-то стоило бы у них поучиться. Не обижай моих воздыхателей! Как видишь, дураков в Париже много! И мои формы их не смущают.
— Я бы в жизни не… а, ты об этом. Прости. Я был на взводе. Повел себя как…
Азирафаэль издал какой-то невнятный звук, прикрыв рот рукой. Но задорные искорки в глазах выдавали его с головой. Голубые глаза смеялись над ним. И над его попытками объясниться. Кроули почувствовал, как наливается от гнева красным (или от стыда?), но потом вспомнил превратившуюся в монашескую келью квартиру, и слова нашлись сами собой.
— Как вонючий скунс.
— Скунсов-то не трогай. Они источают вонь только в целях самозащиты. Я давно тебя простил. Просто не хотел искать надуманный повод встретиться. Я скучал.
— Мне тоже не хватало наших вечеров, — смиренно сказал Кроули, чем заслужил блестящий лукавый взгляд, от которого по спине стадом пронеслись мурашки. — И… знаешь, я много думал. Я согласен. На все, что предложишь. Если предложишь.
Он думал о полностью противоположном. Но один единственный взгляд разгромил всё, что так старательно выстраивалось в контраргументы: «это была уплата долга», «для него это минутная прихоть», «он просто играл». Плевать. Если это даст ему право хоть раз расправить тугую пружинку белых волос и поцеловать любимые губы, то он перешагнет через себя столько раз, сколько потребуется.
— Не будем торопиться, — сказал Азирафаэль и переменился в лице. Лукавый взгляд рассеялся, как утренняя дымка, и небо в глазах снова стало стеклянным и высоким.
«Приятно смаковать победу, да, АНГЕЛ?!»
Кроули кивнул. Он и не надеялся, что ангел тотчас повиснет у него на шее или снова оголит икру. Достаточно и того, что Азирафаэль не ощетинился и не бросил его после этих слов, а продолжил легко удерживать за руку.
— Так почему все на тебя… смотрят?
— А я недостаточно хорош, чтобы на меня смотрели? — парировал Азирафаэль.
— Ангел…
Азирафаэль резко качнул головой, отчего пенное море отросших кудряшек всколыхнулось, как в шторм. Белые гвоздики, крупными гроздьями вплетенные у висков, грозили выпасть от этого движения, но Азирафаэль быстро взял себя в руки и снова держал голову ровно и невозмутимо.
— Я на задании. А это уловка для его упрощения. Как я понял, все мужчины видят во мне свой… идеал? Может, возлюбленных. Может, желанную. Не знаю.
— А я?..
— Что ты?
— На меня не действует.
— Ты не человек, Кроули. Хотя Гавриил… — тут Азирафаэль смолк на долгую минуту, прежде чем продолжить говорить очень тихо и вдумчиво. — Демоны утрачивают способность любить. Думаю, поэтому ты видишь меня мной.
Сама судьба агрессивно скалилась для него сегодня! Какой подходящий момент, чтобы развеять этот глупый, не понятно кем сочиненный миф. Но сможет ли он наяву прояснить все так же ловко, как во сне? Там-то Азирафаэль задавал удобные вопросы, и все так складно получалось…
Кроули уже набрал в легкие побольше воздуха, чтобы на одном дыхании выпалить самую банальную в жизни фразу, но на выручку (или наоборот?) подоспела грянувшая из оркестровой ямы музыка. Пары в партере выстраивались в шеренгу для контрданса. Музыка сбивала с толку, и перекрикивать ее своим словесным трепетом у Кроули не было никакого желания.
— Потанцуешь со мной, Азирафаэль? — Кроули собрал все свое мужество для этого вопроса.
— Ну, раз само солнышко мне предлагает… — и Азирафаэль без раздумий вложил свою ладонь в его и поспешил присоединиться к танцующим.
Все так… просто? И никаких уговоров, унижений и увещеваний «ну пожалуйста, ангел?»
— Ты понял, что я солнышко? — спросил Кроули, принимая позицию для танца.
— Конечно. Ты — Гелиос. Прелестные перышки. Это лучики, да? Мне нравится.
Французский контрданс был уныл, как туманный день. Танец, на которой когда-то сподобились аристократы, чтобы быть ближе к народу. Кроули совершенно не нравилось делить своего ангела с соседом по сету, но постоянные смены позиций обязывали ревниво следить, как белую ладонь лапает какой-то неотесанный бугай. В конце концов это быстро надоело.
— Пошли напьемся, — доверительно прошептал Кроули, когда последние ноты прозвенели в воздухе. Танец кончился.
— Но тут же не наливают… — нерешительно возразил Азирафаэль.
— Я у тебя демон или кто?
— Г-хм… — Азирафаэль осмотрелся по сторонам, а затем невесомо кивнул в сторону небольшой ниши, занавешенной тяжелыми бархатными шторами. — Туда. Не занято.
Оказавшись в тесном пространстве, скрывающем от посторонних глаз, Кроули быстро материализовал бутылку с сухим вином, стараясь не думать, кто ее не досчитался.
Как правило, в таких нишах принято распускать руки и зажимать барышень, но они всегда были необычной парочкой. Кто-то лапает чужие ляжки, кто-то напивается…
— А мы больше не танцуем? — спросил Азирафаэль, жадно прикладываясь к бутылке. Обычно женщины цедят вино маленькими глотками. Азирафаэль же пил как заправский пропойца, не вникая в бутон вкуса. Накачивал себя спиртом, чтобы затуманить голову, и краснел от прилива алкоголя в кровь.
— А ты хочешь?
— Мне нравится танцевать, только тс-с-с-с.
— На очереди фарандола и крестьянский бранль.
— Это где скачут, как угорелые?
— Д-да.
— О, ну это надо еще выпить! — и Азирафаэль тут же сделал щедрый глоток.
— Я хочу в начало шеренги… — признался Кроули, забирая протянутую бутылку.
— Платочком хочешь поразмахивать?
— Да. Очень хочу.
— Кроули, ты как ребенок!.. У тебя платок-то есть?
— Сейчас будет.
Азирафаэль покачал головой, и через секунду у него в руке возникло миниатюрное трехцветное знамя, которое он тут же передал. Кроули обвязал его вокруг запястья, чтобы ненароком не потерять.
— Там ведь в конце партнершу поднимают? — с сомнением произнес Азирафаэль.
— Нормальная у тебя задница. — Кроули понял, к чему клонит Азирафаэль. — Подниму, унесу, утащу, куда скажешь.
Азирафаэль скептически окинул взглядом его не слишком богатую фактурными мышцами фигуру:
— Ладно, дорогой. Если что, всегда можно по полу. Как мешок картошки. Или труп.
— Какого ты обо мне мнения, ангел?!
— Самого что ни на есть положительного. Пошли. Надо же встать в самое начало…
Первое, что понял Кроули во время танца, так это то, что Азирафаэль скачет, как молодая газель. Памятуя подъем по лестнице на звонницу Нотр-Дама, стоило ожидать, что его ангел уже через минуту разляжется на полу с высунутым языком. Но Азирафаэль удивлял. Танцы ему давались легко, будто он отплясывал каждый день.
Второе, что понял Кроули: он прикоснулся к Азирафаэлю за эти пять минут больше, чем за минувшие пять тысяч лет. И этот факт вызывал скрытую досаду: ангел был совершенно не против прикосновений. Его будто бы совсем не волновало, что руки демона скользят по его талии, сплетаются пальцами, обнимают и приподнимают в прыжках.
«Что за чертовщина?!» — подумал Кроули, когда финальный хоровод танца распался, и Азирафаэль совершенно не сопротивлялся, когда его приподняли и взяли на руки.
«Он легкий. Какого хрена он легкий?!»
Азирафаэль растерянно болтал ногами, прижимаясь щекой к его плечу. Дышал жарко и игриво.
— Давай в фойе. Там в углу есть мягкое кресло. Чудесным образом оно там свободно…
— Ты?..
— Давай быстрее. Удерживать чудо долго — утомительно. Ты же знаешь.
Это был вызов. Кроули в рекордные сроки занял кресло. Утянул Азирафаэля к себе на колени. Место же одно. Значит, можно, да?
Азирафаэль не пикнул: разве что поерзал, устраиваясь удобнее, и снова прильнул, будто бы просясь, чтобы его обняли. Кроули обнял, пропустив одну руку Азирафаэлю под коленом, другую — положив на спину.
— Чтобы ты не упал и не съехал, — спешно пояснил Кроули.
Азирафаэль кивнул с важным видом:
— Спасибо, дорогой.
И вот Азирафаэль сидит невозмутимо, как статуя сфинкса. На нем. Давит своей горячей тяжестью, которая почему-то совсем не тяжелая, дышит теперь легко и поверхностно и окидывает равнодушным взглядом проходящих мимо.
А перед глазами мушки пляшут. Темные, как черти, и такие же веселые. Пьяные. Поют песенку и водят хороводы: «он не против, он не против».
Пушистые волосы плывут кучевым облаком и пружинят о нос, когда Азирафаэль крутит головой. Дразнят своим сладким запахом.
— Ты прекрасен сегодня, — сказал Кроули.
— Не паясничай, — Азирафаэль все еще зорко следил за присутствующими в фойе.
— Я не паясничаю.
— Я видел себя в зеркале и прекрасно знаю, что выгляжу как сонный барсук, перебравший с запасами на зиму.
— Ты выглядишь как нимфа, сошедшая с картин Парижского салона, — упорствовал Кроули.
Азирафаэль на этот раз обратил на него внимание, отвлекшись от своего поста:
— Кроули, я всегда боялся, что ты стукнулся головой. Но то были подозрения. Сейчас я уверен в этом.
— Мне что, комплимент тебе нельзя сделать?!
— Можно-то оно можно… — Азирафаэль растерялся. — Только почему именно сейчас?
— Ты красив. Я … гхм, неплох. Ты сидишь у меня на коленях и совершенно не против этого… я могу материализовать еще одну бутылочку вина, и мы могли бы найти какую-нибудь комнатку на третьем этаже этого театра… Я сделаю тебе массаж, сниму с тебя этот ненужный хитон… Хочешь изюма? На Хлебном рынке появился. Его я тоже могу материализовать!
Белые пальцы стиснули подбородок, и Кроули покорно приподнял голову:
— Кроули, что с тобой? — Голубые глаза смотрели с тревогой. Почему с тревогой?!
— Я немножечко пьян и немножечко смел. Но больше смел. А еще, кажется, немножечко возбужден. Твоя ляжка давит на пах. Приятно. Давно не испытывал подобное. Надави чуть посильнее, а?
— Так… — Азирафаэль хотел встать, но Кроули упрямо стиснул руки.
— Не уходи.
— Кроули, ты не в себе.
— Я впервые в себе! Я скучал. Я хочу совокупиться. Возлечь. Помиловаться. Предаться страсти, наслаждению, любви! Неужели так сложно понять?! И да, на всякий случай поясню: с тобой, Азирафаэль. Сейчас. Пошли. У тебя есть хоть один аргумент сказать мне «нет»?
— Я… — Азирафаэль с сомнением покусал губы. — Там же люди.
— Посетители туда не ходят. Перекрыто. Никто не увидит.
Азирафаэль перебирал складки подола не дольше минуты. Что-то взвешивал, хмурился и дышал быстрее под учащенный стук сердца, который Кроули считывал с его бьющейся сизой венки на шее.
Его запах поменялся. Потяжелел, сгустился, из легкой эссенции перекочевал будто бы во что-то плотное и маслянистое. Кроули расслабил губы. Приласкал ими венку, чтобы та перестала в тревоге молотить белую кожу.
— Черт с тобой. Пошли.
Азирафаэль спешно покинул колени, протягивая ладонь. Переплел пальцы в панике.
Тише. Никакой паники. Наконец-то всё правильно.
Кроули с радостным волнением поднялся и улыбнулся своему смущающемуся смелому чуду. Чудо переминалось с ноги на ногу и в предвкушении сверкало глазами.
— Элеонора? Ты?.. — задрожал тихий голос за спиной.
— Ах ты ж блядь… — сказал Азирафаэль и выдернул руку.
Темным шерам запрещается занимать высшие государственные и муниципальные должности, служить в армии, а также присутствовать на Совете Семи Корон. Исключением являются лишь члены Конвента и назначенные Конвентом представители.
Указ Роланда Первого Святого, императора Фьонабер
431 год, 13 день пыльника. Валанта, Риль Суардис
Рональд шер Бастерхази
Завтрак, он же аудиенция полковнику Дюбрайну, Тихому Голосу императора, протекал в теплой дружественной обстановке. По крайней мере, в вечерней газете напишут именно так. На самом же деле его величество Тодор и ее высочество Ристана сидели как на иголках и ковыряли в тарелках, изо всех сил делая радостные лица: как же, победа над зургами меркнет в сравнении с великой честью породниться с императором!
Роне следовал их примеру, несмотря на волчий голод — надо же поддержать монарха в его несчастье. Еще перед первой переменой блюд он доложил королю о событиях в Олойском ущелье — публично, с тем, чтобы весть мгновенно разнеслась по дворцу и всей Валанте.
Само собой, победу он приписал генералу Альбарра. По официальной версии, о событиях на перевале ему доложил капитан Герашан. По неофициальной – он и сам прекрасно сопоставил взбаламученный эфир, планы генерала Альбарра посетить форт на перевале и панический лепет капитана Герашана, от которого удрала поднадзорная девчонка. По счастью она даже не потеряла амулет связи с Герашаном, так что тот смог поговорить с генералом Альбарра и убедиться, что она жива, а зурги сметены к шисовым дыссам.
Картина вырисовывалась крайне занимательная. Мало того, что девчонка использовала темный дар, он еще и оказался такой силы, что хоть сейчас давай ей первую категорию. Темную, исключительно темную! Пусть никто не верит, что темный шер может пожертвовать собой ради спасения людей, Роне-то знает: еще как может. Темные шеры ничем принципиально не отличаются от светлых. Так же любят и ненавидят, так же ищут и ошибаются, падают и встают, чтобы идти дальше.
О предположительно темном даре инфанты Роне тоже доложил королю. Чуть раньше, приватно, так, что не слышал даже Дюбрайн. Без бумаги Конвента выводы Роне — пустой звук, и королю нечего противопоставить императорской воле, пусть и выраженной Тихим Голосом. Проклятье. Мальчишка Дюбрайн в свои едва пять десятков — полковник, шис его дери, Магбезопасности, Тихий Голос императора, его левая рука. Ублюдку неприлично везет.
Везучий ублюдок, посланный сватать кронпринцу единственную одаренную инфанту на все семь королевств, явился в парадном черном мундире и в извечных палаческих перчатках. Правда, отдавая дань этикету, снял их и положил около тарелки.
И, начхав на этикет, не сводил глаз с сидящей напротив него Ристаны. Та отвечала взаимностью, нежно улыбалась, трепетала ресницами и розовела от комплиментов. Если бы Роне не знал ее истинного отношения к ублюдку, мог бы и поверить в ее нежные чувства. Ему же самому было крайне любопытно, какую игру затеял Дюбрайн? В любовь Дюбрайна к принцессе Роне верил с трудом – сердца у императорских сыновей не бывает, это семейное. В то, что Дюбрайн вот так запросто расстанется с Валантой, которую уже давно считает своей, он не верил тем более. Значит, у него есть хитрый план, и в этом плане Ристане отводится важная роль. Не только невесты с короной в приданое.
Игра с самим собой в угадайку и наблюдение за придворными помогало Роне не дергаться в ожидании шисовой бумажки от Паука. Очень удобно наблюдать, когда все отводят взгляд. Словно посмотреть на темного шера – все равно что заразиться смертельной болезнью. Вот уже тринадцать лет, как Конвент прислал его в Валанту полномочным представителем, и все это время его боятся до трясучки.
Молодцы. Пусть боятся и дальше. Их страха хватает, чтобы восстанавливать резерв. Роне бы не отказался и от чего-то более питательного, но приходится ограничиваться мелочами. По крайней мере, на публике.
Пристально глянув на министра финансов, Роне с удовлетворением отметил, как тот побледнел, став цветом в точности как его сюртук, нежно-салатовым. Вот же глупые мотыльки, постоянно придумывают новые моды. И гордятся новыми одежками, как будто это и есть их хваленый прогресс. А другие, лелеющие жалкие капли угасающего дара, изо всех сил пыжатся, стараясь казаться настоящими шерами, обряжаются в камзолы и упелянды, которые носили во времена их прадедов.
Суета. Все – суета. Где же, шис его дери, Эйты с бумагой?! Роне давно надоело смотреть, как господа министры кушают серебряными ложечками яйца всмятку — тоже «прогрессивная тенденция», в позапрошлом году заразившая королевские дворы подобно крысиной лихорадке. Прочие же придворные, не удостоенные права сидеть в присутствии короля, толпились у стен и ловили каждый звук, каждое движение королевской брови, каждое мановение ресниц императорского ублюдка. И гадали, как бы ловчее выказать его высочеству Люкресу, будущему супругу Шуалейды и королю Валанты, свою лояльность. Ристану и Каетано они уже похоронили, о победе над зургами забыли. Расчетливые шакалы. Мертвая благодать им, а не Люкрес на престоле!
А за всей этой церемонной игрой наблюдало мягко мерцающее золотом Око Рахмана: император желал видеть, как счастливы его подданные. Еще одно Око, куда более скромное, пряталось между рожков золотой люстры: корреспондент «Герольда», глядя в «подпольно» проданное Роне зеркало, строчил передовицу. Разумеется, «подпольную» продажу одобрил Конвент, ибо имперские газеты должны своевременно и правдиво информировать население обо всех важных событиях.
Одна перемена блюд сменяла другую, лакеи уносили почти нетронутые тарелки. Разговор неспешно тек вокруг да около: король изволил интересоваться новостями из метрополии, видами на улов макрели, столичной модой на заточку шпаг и еще полусотней не менее важных материй. Дюбрайн в свою очередь восторгался доблестью валантской группы войск и генерала Альбарра, поминал прогнозы Светлейшего о том, что зурги не перейдут хребет в ближайшие годы и сетовал на недостаток одаренных шеров на военной службе. Наконец, когда подали шамьет со сливками, король улыбнулся особенно радостно — не знал бы Роне, что именно думает Тодор о брачном союзе кронпринца и своей дочери, непременно поверил.
— Беседа с вами, мой светлый шер, доставляет нам несказанное удовольствие. Но теперь нам бы хотелось выслушать слова вашего августейшего брата.
О да, так хотелось, что ваше величество дотянули до последнего момента.
— Благодарю, ваше величество, — тоном «я вам бесконечно верю» ответил Дюбрайн.
Отставив чашку, он вынул из воздуха запечатанный сургучом с оттиском кугуара свиток. Встал. За ним поднялись министры, по толпе придворных пронесся взволнованный шелест. Последним поднялся с кресла король. Дюбрайн подошел к нему, подал свиток лично в руки.
— Я счастлив, что именно мне выпала высокая честь служить устами моего возлюбленного брата Люкреса, герцога Бразье, — торжественно начал Дюбрайн. — Мой возлюбленный брат заверяет ваше королевское величество…
Высокопарные слова пролетали мимо ушей Ронеа подобно птичьему щебету за окном. Содержание письма кронпринца знали все, включая лакеев — такое щепетильное, сугубо семейное дело, как сватовство, вот уже месяц обсуждала вся империя.
— …союз принесет нашему народу мир и процветание, — закончил Дюбрайн.
Придворные дамы сдержанно — но восторженно! — ахнули и приложили к глазам надушенные платочки, промокая слезы зависти.
— Мы счастливы, что выбор светлого принца пал на нашу дочь… — прочувствованно заговорил Тодор.
Его Роне слушал куда внимательнее: вдруг его величество сумеет так извернуться, чтобы отказать кронпринцу? А еще внимательнее Роне прислушивался к тому, что происходило за дверьми столовой: где же бумага от Конвента? Не может быть, чтобы Паук не сделал ее. Пусть он плевался, но в его интересах прекратить раз и навсегда поползновения на Шуалейду всех и всяческих принцев, ханов и раджей. Но ни механически-ровных шагов Эйты, ни его призрачно-серой ауры за дверью не было.
Тем временем Тодор перешел от выражения восторга к возражениям. Видите ли, несмотря на счастье называться отцом светлого принца, он не может умолчать о том, что Шуалейда не является светлой шерой. Ах, в роду Суардисов никогда не было темных, и король уверен, что через несколько лет дар дочери определится. Несомненно, в светлую сторону! Но до тех пор он не может взять на себя смелость обещать ее руку августейшему Люкресу…
Дюбрайн слушал увиливания с серьезным и торжественным видом, в нужных местах кивал, но, стоило королю замолкнуть, с любезнейшей улыбкой осведомился:
— Надеюсь, сир, вы уже распорядились о приезде ее высочества в Суард?
В его голосе проскользнули торжествующие нотки. Он предвкушал победу — несмотря на темную бурю? Самонадеянный ублюдок! Светлый лицемер, дери его Мертвый! Для него скрытая под маской радушия беспомощная злость Тодора как на ладони. Король проигрывает, время утекает, и лишь чудо, именуемое «предупредительной нотой Конвента» спасет его младшую дочь от брака, а остальных детей — от смерти. Кронпринцу Люкресу нужны мирная провинция без лишних претендентов на престол и сын крови Суардисов, чтобы получить в вассалы и гномов, и лесных ире — все наследство династии. Только ничего он не получит. Ни Шуалейды, ни Валанты. И Паук не получит. Ни-че-го.
— Мой возлюбленный брат в нетерпении ожидает помолвки с прекрасной Шуалейдой, — продолжал Дюбрайн. — Смею заверить ваше величество, мой августейший брат всецело осознает все возможные последствия брачного союза с сумеречной шерой…
Роне сжал зубы. Еще мгновение, и придется вмешиваться, не дожидаясь бумаги. Плохо. Лезть поперек церемониала — совсем плохо. Был бы он светлым, ему бы простили все. А темному не прощается ничего. Особенно Пауком. Шис. Нельзя, чтобы Тодор дал согласие на брак! Расторгнуть помолвку – совсем не то же самое, что не объявлять о помолвке.
«Эйты! Где бумага?!» — позвал он немертвого слугу.
— …но пребывает в уверенности, что Светлая не оставит ее высочество Шуалейду своей милостью, — закончил императорский ублюдок.
«Здесь», — отозвалось умертвие из башни Рассвета; почудилось, или в его ментальном тоне скользнуло злорадство? Проклятье, Роне же не приказал Эйты нести бумагу сразу!
«Быстро сюда! Немедленно, бегом!»
— Разумеется, наша дочь незамедлительно прибудет в Суард…
«Да, хозяин», — безразлично ответил Эйты.
— …мы также с нетерпением ожидаем встречи с вашим августейшим братом…
Две минуты. Как минимум. Долго! Не успеет…
— О, мой возлюбленный брат горит желанием увидеть Валанту! — дождавшись паузы, вставил Дюбрайн.
Поперек церемониала, с риском дипломатического скандала — зачем? Ублюдок с ума сошел? Но Тодор благосклонно кивнул — пусть нарушение церемониала, но ему не хочется произносить те самые слова. А Дюбрайн продолжал восхвалять Валанту, ее чудесные обычаи, дивный климат и редкостную красоту принцессы. Странно, очень странно — но об этом думать потом.
«Эйты!»
«Здесь, хозяин!»
Дверь столовой отворилась — обе створки. Дюбрайн замолк. Все обернулись.
— Срочная депеша от Конвента! — проскрипело краснокожее умертвие с порога и потопало своей механической походкой прямиком к Роне.
Придворные дамы заахали, кавалеры скривились — благородные шеры столкнулись с некромантией! Ах, ужас, теперь будет на месяц сплетен, куда там победе над зургами.
— Прошу прощения, ваше королевское величество. — Поклонившись королю, Роне взял с подноса невесомый свиток рисовой бумаги, перевитый семицветным шелковым шнуром: телепорт из Метрополии пожирает немыслимое количество энергии, даже если письмо весит как голодная муха. — Соблаговолите…
— Читайте, шер Бастерхази, — велел король, не сумев скрыть надежды в голосе.
Развернув свиток, Роне начал:
— Возлюбленный брат наш Тодор, спешим поздравить вас с поистине чудесной победой! Зурги вновь остановлены, империя рукоплещет доблести ваших войск!
Роне прервал чтение и прижал кулак к сердцу.
— Сердечно благодарим Светлейшего и Темнейшего наших братьев, — церемонно ответил король куда-то в сторону Ока Рахмана, висящего над столом. — Заслуга сия всецело принадлежит нашему коннетаблю Альбарра, отважнейшему из отважных! Наш верный друг с восемью десятками солдат сумел разгромить и повернуть вспять многотысячную орду.
Тодор прижал кулак к груди, придворные с торжественными и возвышенными лицами последовали его примеру. О Шуалейде никто из лицемеров не упомянул: не могут признать, что их толстые задницы спасла темная колдунья! Их и так заставили принять темного полпреда, и эти бездарные твари едва смирились с его присутствием. Но так и не приняли за своего, в отличие от ублюдка, желанного гостя в каждом доме и завидного, дери его Мертвый, жениха каждой благородной кобылице.
— Продолжайте, шер Бастерхази.
— Но в сей светлый для всей империи час вынуждены предостеречь вас…
Роне читал словесные завитушки, украшающие вожделенную ноту, и следил за Дюбрайном. Увиденное настораживало: ублюдок был по-прежнему непроницаем, но что-то похожее на тень удовлетворения скользнуло по его ауре.
— Поручаем светлому шеру Дюбрайну и темному шеру Бастерхази незамедлительно провести предварительное освидетельствование дара Шуалейды шеры Суардис-Тальге. До результатов освидетельствования рекомендуем вам воздержаться от приема брачных предложений, — дочитал Роне и опустил взгляд на подписи: Темнейший и Светлейший.
Хм. Как Паук успел вытрясти из Светлейшего подпись за неполные полчаса? Роне рассчитывал на одну, Паучью – ее было бы вполне достаточно. Но две… ладно, об этом тоже можно будет подумать позже.
В столовой повисло напряженное молчание. Король делал озабоченное лицо, Ристана — скорбное, придворные срочно просчитывали шансы Шуалейды на брак с кронпринцем и престол Валанты, а заодно прикидывали, кому и как поведают сенсацию: младшая принцесса — все же темная! Помилуй Двуединые, настоящая темная колдунья, людоедка, упырица, Ману в юбке, воплощенный кошмар!..
Роне тоже сделал озабоченное лицо. Конечно, кошмар. Теперь ему будет куда сложнее убеждать Паука в том, что король наотрез отказывается отдавать Шуалейду в обучение Темнейшему, несмотря на все старания Роне. А короля убеждать в том, что отдавать ее Пауку нельзя ни в коем случае, и лучше всего спрятать обратно в Сойку и не выпускать до второго пришествия Мертвого.
Ублюдок же принял сочувственный вид и тайком подмигнул Роне: он тоже оценил перспективу совместного развлечения. Да уж, веселье обещает быть знатным. И в прошлый раз добиться своего так, чтобы ублюдку казалось, что он правит бал, было непросто. А за тринадцать лет, прошедшие с их первого серьезного столкновения, щенок подрос и заматерел. Полковник МБ, Тихий Голос и прочая, прочая. Фу ты, ну ты!
Знать бы еще, что ублюдку нужно на самом деле…
Лето как-то внезапно наступило. Целую неделю хмурая погода стояла, дождик моросил мелкий, холодный, как осенью. А потом вдруг тучи разошлись — и уже лето! Тепло, листья на деревьях, трава новая, зеленая, а не пожухлая, прошлогодняя. Ксапа вновь повеселела. Ребятня опять за ней хвостом бегает. То и дело откуда-то доносится; «За мной, БАНДАРЛОГИ!»
И счастливый детский визг. А сама Ксапа уже ничем от наших женщин не отличается. Одежка такая же, волосы так же перевязывает. Только ходит красиво, спину держит красиво, голову держит красиво, под ноги не смотрит, вдаль смотрит. Зато спотыкается часто. Наши женщины так гордо не ходят.
под ноги смотрят. А Ксапа — только вперед, по другому не умеет.
Я удивительное подмечаю. Ребятишки на странном языке говорят. Слова, вроде, наши, но они к словам концы из языка чудиков приделывают. Я их легко понимаю, сам так говорю, а старики ругаются. Ксапе говорю — носик морщит:
— В вашем языке времен нет. Одно настоящее, — говорит. — Не того я хотела. Но все лучше, чем ничего.
Охотники за перевал идут, горелый лес проверяют. По гарям трава расти начинает. Но зверья еще мало. Заречные говорят: «Мы на вашу землю не ходим. Зачем нам по вашей земле ходить, все равно зверя нет.» Говорят, в этом году девками со степняками меняться будут. Им со степняками теперь дружно жить надо. Мы далеко, а без нашей помощи от них трудно отбиться. Лучше мирно жить. Степняки тоже хотят с Заречными мирно жить, им чубары докучают.
Охотникам опять нужно через день на охоту ходить. Зимой раз в неделю ходили. Привыкли за зиму к холодильнику. К хорошему быстро привыкаешь… Уважаемые люди ГРАФИК составили. Ксапа его на стенке нацарапала. Теперь охотники к ней ходят, спрашивают, кто когда. Некоторые сами разобрались, пальцем по стенке поводят — и знают, когда их очередь. Ксапа показала, где закорючками мое имя нарисовано, я рядом клык нарисовал. Тоже знаю, когда нам с Ксапой идти.
— … А-а-а! — негромко, но с отчаянием кричит вдруг Ксапа. Я резко разворачиваюсь, перехватывая копье. Прижав кулачки к вискам, Ксапа смотрит в небо над моей головой и кричит. Жалобно и тихонько. Я опять разворачиваюсь. Так резко, что даже шея заболела. В небе летит волокуша.
— Догоним? — спрашивает Фантазер. Ворчун ничего не говорит. Только стучит костяшками пальцев сначала по древку копья, потом себя по лбу.
— Без шансов, — обреченно произносит Ксапа. — Южный склон они уже проверили, а я их пропустила. Теперь снимут северо-восточный склон, там должны быть выходы полиметаллических руд — и уйдут… На годы!..
— Я догоню.
— Клык, им двух часов хватит, а тебе полдня хода.
Но я уже не слушаю. Сбрасываю тушу оленя, все лишнее бросаю, куртку бросаю, одно копье оставляю — и бегу. Сначала спокойно, чтоб втянуться. Но постепенно набираю скорость. Что такое час, Ксапа объясняла. Но сколько это на самом деле, я представляю плохо. Зато помню, сколько мы пережидали
чудиков у перевала в прошлый раз. Не так и много, если прикинуть, куда мне бежать… Ритм. Главное — ритм! Войти в ритм — и можно гнать стадо весь день… Как волки. Пока старые и слабые животные не начнут отставать. Размеренно и равномерно… Какое, гнилой корень, равномерно, когда на
сопку надо карабкаться!!! Да и нету у меня дня. Два часа всего, сколько бы это ни было… Мох камни покрывает. В таком мху оступиться и ногу сломать — как нечего делать… А главное, зачем бегу? Догоню чудиков, Ксапа с ними уйдет — с кем останусь? Со старой брюхатой Жамах? Дурак я, ой дурак… МИКРОЦЕФАЛ, умом ущербный…
— Акаайо, — потребовала заглянувшая в дверь женщина. Он встал, склонил голову. Прошел за ней по коридору в пустую комнату, сел на предложенный стул. Выдержал долгий взгляд в глаза, пока женщина сама не отвернулась. Задумчиво выбила сложный ритм на отозвавшемся дребезжанием столе. Акайо чуть склонил голову к плечу, не понимая: она специально показывает, что ей неловко или это тоже некомпетентно?
— Меня зовут Ваарта К’Тар, старший агент СКЧ, — наконец представилась женщина. — Так как вы покидаете границы Эндаалора, я должна задать вам несколько вопросов.
Акайо кивнул. Назвал своё имя и возраст, когда и почему оказался в Эндаалоре, когда был продан Таари, для чего возвращается в Кайн, подтвердил, что осознает риски. Говорил об этом спокойно, словно на ежегодной переписи, когда армия чиновников смешивается с армией солдат и расспрашивает, расспрашивает, расспрашивает…
«Верным слугам Императора нечего бояться» — говорил командир, а потом повторял сам Акайо. Но многие всё равно боялись.
Женщина отложила планшет, вздохнула, глядя на него, словно ждала чего-то. Сказала:
— Мы подозреваем, что ваша хозяйка злоупотребляет своим положением.
Помолчала, давая ему время. Акайо смотрел на неё, даже не пытаясь изобразить удивление — должны они, дыра их возьми, разбираться в том, что для кайнов бесстрастное выражение лица является нормой?
Не дождавшись ответа, Ваарта продолжила раздраженно:
— Она когда-либо принуждала вас к чему-то против вашей воли?
Акайо моргнул, судорожным усилием удерживая маску, не позволяя глазам изумлённо округлиться. Свиток, когда-то и без того разнесший в клочки его мироустройство, разворачивался в голове, записи смешивались, распадались на буквы, как бывает, когда что-то перестает работать в планшете.
Что вообще значило рабство, если их даже принуждать нельзя было ни к чему?..
От него ждали ответ. Определенно не этот.
— Нет, — он сглотнул, пересохшее горло больно царапнуло. В груди поднималась детская, неразумная обида — почему он этого не знал? Почему повседневная жизнь в Кайне такая, что до сих пор один-единственный вопрос может перевернуть всё в нем с ног на голову?
Ему протянули стакан воды, Акайо отпил несколько глотков. Ваарта смотрела на него недовольно.
— Вы влюблены в свою хозяйку?
Он помедлил. Поднял на неё взгляд:
— Это имеет отношение к цели допроса?
— Если вы правда испытываете к госпоже Н’Дит сильные чувства, она могла злоупотребить вашей привязанностью, — удивительно казенным, словно императорские чиновники, языком, сообщила Ваарта.
— Она этого не делала, — Акайо снова опустил голову. Сложил руки на коленях, незаметно успокаиваясь.
— Она подарила вам одного из своих рабов, верно?
— Да.
— Как это случилось?
Акайо помедлил. Судя по всему, рассказывать правду не стоило, она могла навредить и Таари, и, даже в большей степени, Джиро. Однако лгать, не подготовившись, было опасно — их версии наверняка разойдутся.
— Я могу не отвечать?
Ваарта недовольно кивнула, порывисто села на корточки рядом, взяла за руки, заглядывая в глаза снизу вверх.
— Пойми, Акаайо, служба контроля человечности создана для вашего блага. Мы заботимся о том, чтобы права каждой личности, вне зависимости от её статуса, соблюдались в должной мере, чтобы хозяева не превышали прописанных в договоре полномочий. У нас уже были сомнения насчет вашей хозяйки, когда ошейники, в том числе твой, подавали двойственные сигналы. Однако нас убедили, что всё в порядке, просто ты и ныне принадлежащий тебе раб немного увлеклись.
Сохранить спокойное лицо было сложно. Поэтому он просто сказал:
— Акайо, — посмотрел в недоумевающее лицо, пояснил: — Меня зовут Акайо. Удвоенная гласная — ошибка в документах. И отпустите мои руки, пожалуйста.
Ваарта только разочарованно покачала головой, встала. Переспросила безнадежно:
— И в Кайн ты едешь добровольно?
Он кивнул. Помедлил. Спросил, не дождавшись следующего вопроса:
— Я могу идти?
Она разрешила.
Коридор встретил его белыми стенами, мигнула лампа под потолком. Наверное, она застала их поражение в бою.
Но теперь она видела и его победу.
В дверях он разминулся с Джиро, скользнул развернутой ладонью по руке. Тот прошел мимо, подняв голову даже выше, чем обычно. Акайо сел рядом с Таари, вспоминая глупый детский жест — скрестить пальцы, чтобы всё прошло хорошо. Он не сомневался, что Джиро не станет специально вредить им, но он мог ошибиться, особенно если Ваарта спросит про тот раз.
«Переборщили». Такой оригинальной формы почти правды никто из них не смог бы придумать.
Однако вопреки всем опасениям, Джиро вернулся со спокойным лицом, а следом за ним зримым подтверждением успеха вошла недовольная Ваарта. Вопросительно уставилась на Маала, тот ответил вслух:
— Всё законно. Договоры подписаны, а до сегодняшнего дня их действия укладывались в права посредника и добровольное сотрудничество.
— Ясно, — отрывисто сказала Ваарта. Очень официально обратились к Таари: — Приносим свои извинения за задержку, однако таков порядок.
Та зубасто улыбнулась:
— СКЧ всегда на посту, я даже не сомневалась.
Встала стремительно, будто сорвавшийся с нити воздушный змей, велела:
— Идёмте. Разгружаем машину и выходим к границе.
***
Уже в лифте Таари вдруг изменилась в лице, зажмурилась. Казалось, она стремительно решает какую-то неизвестную проблему. Они проехали пару этажей, прежде чем она кивнула самой себе, велела:
— Начнете разгрузку сами. Я выясню, где здесь парикмахерская.
В самом деле, они же должны были подстричься. Хорошо, что лаборатория в самом деле была похожа на крепость, обеспечивая работников самым необходимым.
Они решили начать с паланкина, но процесс сборки быстро застопорился. Разложенные на темном полу части выглядели так, словно к одной балке почему-то предполагалось крепить сразу две корзины. Первым осенило Рюу:
— Да он двойной! Давайте сначала соберем маленький, вокруг него большой, а потом балку приделаем.
Стоило начать, и тут же нашлись кажущиеся до того случайными завязки, позволявшие крепить стены друг к другу, сошлись идеально подогнанные опоры. Теперь Акайо понял, где Таари собиралась спрятать всю технику, которую должна была взять с собой — в простенках.
Они как раз заканчивали, когда Таари вернулась.
— У них затянувшийся отпуск, внутренние аллеи ещё ремонтируют. Так что, — она помахала чем-то похожим на короткую красную палку, — стричь я вас буду самостоятельно.
Акайо наконец понял, что было у неё в руках — такая же машинка, какими пользовались в парикмахерской, куда они заезжали перед защитой. Тогда он отстоял свое право на длинные волосы. Сейчас…
Таари бросила взгляд на Иолу, чья недавно лысая макушка уже покрылась коротким пухом, что-то подкрутила на машинке. Позвала:
— Акайо, ты первый.
Он подошел. Сел на пол. Над головой зажужжало это издевательство над искусством цирюльников, холодная полоса прижалась к затылку. Скользнула вверх. Акайо почувствовал, как сыплются за шиворот остриженные пряди, потянулся коснуться головы. Волосы, такие короткие, что больше напоминали шерсть зверя, щекотали ладонь.
Когда-то это ощущение пугало, говорило о том, что все кончено, что его жизнь должна была прерваться, но вместо этого продолжилась иным, совершенно невероятным образом.
Теперь он знал — они отрастут. Это было так же очевидно, как то, что солнце встает на востоке. Сколько бы раз их не срезали, волосы отрастут. А жизнь лучше смерти. А поражение не значит бесчестия и иногда даже не значит проигрыш. Иногда поражение это и есть победа.
Таари закончила его стрижку, принялась за Наоки. Акайо встал, вернулся к рюкзакам. Поймал недоверчивый взгляд Джиро, улыбнулся ему, но не нашел слов. Это было не то понимание, которым можно поделиться с другими.
***
Вскоре длинноволосыми осталась только сама Таари и Тэкэра. Вещи разобрали, перепаковывали рюкзаки так, чтобы ничего твердого не кололо спины, когда Таари, настроив спрятанные между стенами паланкина батареи, выпрямилась.
— Подойдите ко мне все.
Едва заметно улыбаясь, дождалась, пока они отвлекутся и окружат ее полукругом. Шагнула к Тетсуи, протягивая руки к его горлу. Тот инстинктивно отшатнулся, вжимая голову в плечи, но тут же замер. Позволил осторожно обхватить себя за шею. Видно было, как прокатился под длинными пальцами кадык, Таари чуть прищурилась, блеснули глаза… Но тут же прикрылись веками. Она отступила к машине, бросила на заднее сидение тонкий ремешок.
— Следующий.
Тетсуи растерянно потирал кожу, где на месте ошейника едва заметно белела незагоревшая полоса. Рюу поспешно бросился к Таари, она улыбнулась, нарочито медленно положила руки ему на горло. Он, кажется, вовсе не дышал, пока её пальцы скользили по ошейнику, расстегивая замок.
Кольцо медленно стянулось в очередь, замешкавшийся Акайо оказался последним. Смотрел, как замирают под дарующими свободу руками Кеншин, Иола, Наоки. Как Таари смеется и тянет за ухо Джиро, требуя наклониться к ней, как он подчиняется, вынужденный перестать гордо держать спину, и вдруг начинает мелко дрожать, когда её пальцы смыкаются на его шее.
Наконец, шагнул к ней сам. Порывом опустился на колени, скорее почувствовал, чем услышал её вздох. Прохладные ладони скользнули по коже, плотно сомкнулись на горле. Чуть сжали на миг, не перекрывая дыхания, но давая почувствовать беспомощность. Отпустили. Ошейник, ставший привычным настолько, что ощущался частью собственного тела, висел теперь меж её пальцев, похожий на погибшее живое существо.
Акайо невольно коснулся освобожденной шеи, поднял взгляд. Встал, не отводя глаз от безмятежно спокойного лица Таари, низко поклонился.
Отсутствие ошейника ничего не меняло. Это было даже странно — словно они уже оказались по ту сторону границы, в Кайне, где данное слово надежней любых кандалов.
— Вот и все. Осталось переодеться, и мы станем идеальными кайнами.
Таари нырнула в салон, захлопнув за собой дверь. Акайо усилием воли отогнал видение того, как она сейчас расстегивает блузку, снимает тонкие колготки, смотрит недовольно на разложенное на сидениях кимоно…
Отогнал ещё раз. Обернулся к своей одежде, взялся переодеваться. К собственному удивлению не запутался в ставших неудобными широких штанинах, запахнул короткую верхнюю рубашку, привычно затянул пояс. Тут же, тихо помянув предков, взялся распутывать сложный узел — генеральский, указывающий на высокое положение в армии едва ли не верней нашивки.
Щелкнул замок двери, Акайо обернулся и замер, забыв, как дышать.
У женщины, раздраженно одергивающей простое серое кимоно, была прозрачная кожа гейши, длинные ладони ученого и ступни воина. Он привык думать, что она совсем непохожа на имперских женщин, он знал, что таких в империи просто не бывает, а сейчас видел, насколько ошибался. Как много решало даже не поведение — всего лишь одежда. Широкий воротник и высоко поднятые волосы вдруг подчеркнули округлость лица, форму глаз и губ. Во всем этом сквозило нечто чуждое, беспокоящее, словно дрожь листвы на краю зрения, но в то же время очевидно было — никто не заподозрит в ней жительницу вражеской страны.
Прежде похожесть отступала на второй план за манерами, одеждой, ростом и коричнево-рыжим цветом волос, но Акайо вдруг понял, что всегда видел её. Просто не верил, не знал, куда смотрел. Раньше в глаза бросалась инакость, теперь напротив, но при этом Таари всегда была и тем и другим. Женщиной, которая могла бы стать матерью обеих стран.
Почти все киборги собрались в кабинете (Грета лежала под капельницей), кто-то сел за стол, остальные на диван, Василий нарезал торт и разделил на всех пироги, Рина почему-то была не настолько радостна, как хотелось бы, но пирог съела и чаю выпила. Когда Лида убрала со стола, Рина спросила:
— И часто здесь… такие застолья? С киборгами и пирогами?
— Реже, чем хотелось бы. Примерно раз в месяц. Но, если ты не хочешь работать с киборгами, ОЗРК готово выкупить у музея Аслана и Грету. Но с кем останешься? Придётся нанимать вместо двух DEX’ов человек восемь охранников… именно столько, охрана круглосуточная… и двоих или троих пенсионерок. Потому, что для не-пенсионера слишком мала зарплата, а по инструкции лаборантка не должна делать уборку, а уборщица не должна касаться предметов. И ты вынуждена будешь слушать их болтовню вместо работы и отвечать на бесконечные расспросы о семье. И не факт, что они не будут рассказывать всем знакомым о тебе и о том, что-где-как хранится в хранилище. И будешь знать все идущие сериалы. Меня, например, абсолютно не интересует, что сказала Луиза-Фернанда Карлосу или Санчесу. Киборги в этом плане намного лучше. И не болтают лишнего, и на работе круглые сутки. Попытайся это понять и обращайся с ними по-человечески… я буду проверять, как сотрудник ОЗРК я имею на это право.
— Если бы точно знать, что они разумные… было бы проще… — замялась Рина и попыталась объяснить, — в нашем отделе разумных нет…
— Проще? Если только в плане общения. Это да. Пойми одно. Киборгов делают сразу взрослыми и сразу бросают в жизнь в качестве рабов. Идеальные солдаты, идеальные любовники… идеальные рабы. Процессор и импланты. Любое развитие мозга пресекается при тестировании… и киборгов, проваливающих тесты, просто уничтожают до продажи… если только не делают их разумными заведомо. Да, делают… «живых» киборгов покупают на пытки. И ОЗРК с этим борется всеми силами. Разум просыпается у киборгов не одинаково и не одновременно… если интересно, заходи в офис, пообщаешься с ребятами. Офис открыт круглосуточно. И ещё запомни… если оставишь здесь киборгов, дай им возможность учиться и развиваться. Пусть смотрят мультфильмы или играют… хуже от этого не будет. Детство надо отыгрывать… хоть так. А разумные в научном отделе… были. Триша разумен, но теперь далеко… и Динара разумна, и тоже далеко. А теперь немного поработаем.
Нина открыла на терминале папку с описями. Вообще-то Опись одна. Но она такая огромная, что для удобства пользования сделана копия и поделена по видам предметов по материалу (глина, дерево, кость, пластик и т.д.), месту изготовления, времени изготовления и – если есть информация – по мастерам.
— Это Лиза сделала из копии основной Описи несколько небольших описей по разным видам предметов и по мастерам, эти предметы изготовившим, с полной информацией о каждом предмете, — объясняла она Рине особенности ведения фондовой документации, — кроме этого, информация по каждому предмету заносится в КАМИС…
В конце рабочего дня Нина проверила состояние Греты – регенерация шла полным ходом, но, хотя до полного выздоровления было далековато, Лида заверила, что и при тринадцати процентах функциональности охранять кабинет Грета в состоянии – и потому разрешила Василию лететь с Грантом в снятую для них квартиру.
Василий узнал от Зои о состоянии Тамары Елизаровны – не инфаркт, но очень близко к нему, и она написала заявление на увольнение по состоянию здоровья. И оно пока не подписано директором.
***
В середине апреля началась подвижка льда на малых речках и потому по просьбе местного отделения МЧС киборги на островах возобновили наблюдение за акваторией озёр и протоков. Лёд становился тоньше и опаснее, но рыбаков это не останавливало. Влад и Злата патрулировали по очереди, но поскольку в обязанности Златы входила и охрана дома с Irien’ами, она выходила на охрану акватории только на три или пять часов в сутки, пока Влад спал.
На Жемчужный остров снова привезли два глиссера и киборги под руководством волхва осматривали местность круглосуточно бригадами по двое или трое. Велимысл в свой модуль приходил только поесть и уходил снова. Волчок и Микс охраняли не только остров с фундаментом дома, но и участок озера вокруг него.
Восемнадцатого апреля на рассвете Волчок заметил над озером, как с пролетающего флайера сбросили в воду длинный узкий мешок, поспешил к месту сброса и не раздеваясь стал нырять за мешком. Он смог достать мешок только с третьего нырка, промок и промёрз — было очень глубоко и мокрый мешок был очень тяжелым. Вызванный им по внутренней связи Микс тоже нырнул и помог вытащить мешок на лёд и разрезать его.
Внутри мешка оказался еле живой киборг Mary. Волчок связался с волхвом и Саней и вскоре оба были в медпункте модуля, а Велимысл звонил Нине. Этот Mary волхву был незнаком и говорить, чей он, отказался, а так как кража киборга считается преступлением и неизвестно, хозяин выбросил киборга или киборг был украден теми, кто его выбросил, то волхв сообщил о находке не только Нине, но и участковому.
Полицейский явился в дом волхва через полчаса, переподчинил киборга и узнал, что этот Mary был выброшен как раз хозяином – в жертву водяному перед ледоходом. Петрович так долго и нудно орал на этого мужика, называя его дремучим остолопом, что Велимысл взял его видеофон и сообщил бывшему хозяину киборга, что он забрал у водяного жертву и отругал за фанатизм:
— У нас запрещены человеческие жертвоприношения, на дворе не первобытные времена, люди в космосе как дома, а для усмирения водяного есть МЧС… можешь флайер свой утопить, если так уж прижало дать жертву. Киборгов жертвовать запрещаю!
После снятия показаний и разговора с мужиком участковый переподчинил киборга Велимыслу и улетел.
Так у волхва в модуле появился ещё один Mary.
***
Двадцатого апреля, когда предметы в выставках были сверены и были сверены и переданы акты выдачи и возврата предметов, Нина повела Рину в хранилище и начала с того, что объяснила, как ведутся топографические описи, в которых указано, что на каждой полке в каждом шкафу хранится.
Хранилище коллекции «ДПИ» — два больших зала на первом этаже, разделенные на секции трёхметровыми шкафами, и в подвальном по большой секции на каждом минус-этаже. Каждая подвальная секция разделена на два десятка небольших – примерно три на четыре метра – комнат по обе стороны широкого коридора. Вероятно, в замке на Земле в таких камерах содержали заключенных.
Нина скинула копию основной описи и поуровневые описи на планшет Рине – теперь она в этой описи отметки должна делать будет – и пошли с Лидой, Петей и Асланом сначала на первый этаж. Вася был оставлен в кабинете для охраны. Аслан был тих и послушен, и так буквально выполнял приказы, что Нине приходило в голову, что не просто так его продали – явно разумный (по словам Платона) киборг так старательно изображал машину, что хотелось его слегка придушить.
Залы первого этажа проходили очень медленно. Нина думала, что с Лизой было бы намного быстрее – она сразу могла сказать, какие предметы на месте, а каких и по какой причине не хватает, а на Лиду такой надежды пока не было, к тому же Аслану требовался приказ на каждое действие и это жутко раздражало. За полдня сверили всего полсотни предметов в одном стеллаже, а чисто теоретически могли бы втрое больше.
После окончания работы Петя подключил сигнализацию, Нина попрощалась с Риной и с оставшимися ребятами до завтра — и с Платоном пошла на стоянку флайеров. Василий на скутере полетел к главному корпусу за Грантом, а Платон включил программу телохранителя и плавно двинулся чуть сзади и чуть сбоку Нины. «С ним так спокойно и надёжно – почти как с DEX’ом» — думала Нина, садясь на переднее пассажирское место, — «И флайер он водит так осторожно… просто ангел-хранитель…»
Рина, глядя на Нину с Irien’ом, ничего не сказала на тему: «Кто же со своими киборгами на работу летает?» — подумала только, что действительно стоит своего киборга купить… или не купить, а оформить под опеку в ОЗРК… и с ним летать на работу. С киборгом действительно надёжнее.
***
Нина вошла в дом и успокоилась: всё спокойно, всё нормально, «комбинат» по изготовлению бижутерии работает, Радж закончил обжиг и завтра можно сдать на продажу очередную коробку свистулек… и Кузя сразу выдал отчёт, кто что за день сделал, а на диване в гостиной обнаружились две коробки с готовыми изделиями.
— Какие же вы у меня молодцы… спасибо! А теперь ужинать и можно отдыхать.
Ближе к ночи позвонил Борис – и Нина приняла звонок в спальне, махнув Платону, чтобы не попал в угол обзора камеры. Борис был на кухне в своей квартире и уже в пижаме:
— День добрый… уже вечер, прости, но… есть три пойманных DEX’а, их только что доставили ловцы… да, ловцы работают, я их не уволил… летали в Серебрянку по вызову на срыв, привезли троих. Берёшь? Тогда прикажу накормить и переодеть, утром доставят.
— Я возьму всех. Но отправляй в офис, я предупрежу дежурных. И можно сразу, и не тянуть до утра… — Нина всерьёз опасалась, что без присмотра Бориса лаборанты могут поставить на этих киборгах пару-тройку ненужных опытов. Борис подключил в звонок лабораторию, и на вирт-экране, расширенном до упора, Нина увидела трёх киборгов – парня и двух девушек – стоящих в стендах.
— Почему они в стендах? Ты же сказал, что только что привезли! Вези в ОЗРК прямо сейчас, пока твои лаборанты с ними чего-нибудь не сделали… они и так все синюшные и обожжённые.
— Я правильно расслышал? Всех? Это сорванные DEX’ы, привезенные на утилизацию…
— Ты правильно расслышал. Я возьму всех. Отправляй.
— Через три часа встречай, доставка на дом… не смотри так, аж страшно. Они в лаборатории на спутнике. Пока.
— Пока.
Вот и поговорили… смесь обиды и досады душила Нину – ведь он обещал сразу отправлять в ОЗРК пойманных или найденных киборгов, а они стоят в стендах и что с ними успели сделать лаборанты – неизвестно. Привезли ли их уже избитыми или так отделали в лаборатории? Шанс выжить должен быть и у них. Борис сказал, что отправит на дом… надо вызывать и Эву, и Карину, и Бернарда… а если эти DEX’ы – действительно сорванные и успели кого-то убить? К обиде и досаде добавился страх – и Платон, почувствовав это, подал таблетку и бутылку воды.
— Позвони Карине и Эве… и Бернарду. Ты записывал разговор? – дождавшись кивка Платона, продолжила, — передай им запись. И готовь места для троих лежачих… и пополни аптечку, закажи доставку дроном. Куда же их девать-то?
— Передал, сообщил. А куда девать… ты в «Ладу» так и не сходила? – Платон был так заботлив, что она пропустила его «ты» и ответила:
— Собиралась… завтра же узнай, где они находятся и часы работы. Сходим… может, хоть кого-нибудь пристроить сможем. У нас кормосмесь в доме есть? Позвони в офис, пусть привезут… или каши сваришь?
— Сообщил, позвонил-передал-привезут… связался с Оскаром, DEX’ов везёт Леонид. Он привезёт и кормосмесь.
***
Флайер с киборгами прилетел почти в четыре утра – Нина вся извелась от мыслей и была на взводе. В её доме ждали Эва и Бернард, готовые проводить операции привезённым, и Карина с Леоном, но Лёня обрадовал:
— Уже проперировали… у парня были разрывы на кишечнике и печени, долго зашивали, девчонкам скрепили переломы и достали осколки стекла… оттуда. Борис Арсенович приказал… и пригрозил лаборантам, что уволит к чертям, если они ещё будут… — замялся, подбирая слово, Лёня, и Нина сказала за него:
— Издеваться над киборгами? Ты это хотел сказать? Ладно, заноси в дом, места для них готовы.
Лёня приказал Оскару заносить киборгов в дом, и Нина отправила Дамира ему в помощь. Платон показал на приготовленные два нижних места в первой киборгской комнате и одно нижнее во второй, и Оскар перенёс на руках по одному всех троих DEX’ов на эти места, затем принес упаковку кормосмеси и уже после этого Лёня передал Нине и Эве права управления и документы.
Первым делом Нина спросила отчёты о состоянии — и они ей очень не понравились. Кроме прооперированных кишечника и печени, у парня были множественные переломы, а у девушек на спинах были свежие шрамы от кнута и ожоги.
Варя с Раджем дали привезенным больным по две банки кормосмеси с тем, чтобы по одной они выпили сразу и ещё по одной через час. Нина приказала включить регенерацию и придумать себе имена, если их нет. Помощь психолога пока не требовалась — и Карина с Леоном улетела, вскоре ушла Эва, а Бернард остался. Всё-таки это DEX’ы — и они могут быть опасны и при семи процентах функциональности. В полшестого прилетел Родион и стал подключаться к новичкам по очереди, удаляя лишние файлы и ставя нужные программы.
Пока он работал, Платон снова включил чайник и стал готовить завтрак для хозяйки, так как не спавшая Нина ложиться не стала — это уже не имело смысла. Подскочило давление от волнения, потому на прогулку не пошла, а за продуктами отправила Варю и Раджа. Бернард слетал в офис за ещё одной упаковкой кормосмеси и за комбинезонами для новичков и к моменту выхода Нины из дома вернулся.
В музей Нина полетела с больной головой, несмотря на уговоры Платона пересидеть день дома, оставив Дамира, Раджа и Бернарда охранять больных.
– Что, страшно? Это потому, что вы, веруны, больше всего правды боитесь. Пёс-демон ей не угодил! В преисподнюю его! Именем Господним! – Человек снова смеётся. – Что-то не выходит у тебя его в преисподнюю отправить – наверное, надо побольше молиться да построже посты соблюдать, верное средство против всех напастей. Или, может, подвиг какой совершить? Не мыться там неделю… Не, ну с псом Бог тебя услышал, конечно, – он послал тебе меня. Не пойму только, почему тебя от этого так крючит. Вот Танька сразу сообразила, что тут я рулю и со мной надо дружить.
– И ныне, и присно, и во веки веков! – Голос женщины поднимается от шепота к звону и снова падает последним тихим словом: – Аминь…
Она вскидывает голову и шагает вперед, выставляя перед собой тяжёлый крест.
– Именем Господним!
Человек хохочет, согнувшись и смахивая слезу с глаз.
– Не, ну не дура? Не действует на меня, не действует. Но я серьёзно тебе говорю: не злоупотребляй, а то в самом деле сработает.
Он легко поднимается на ноги, знаком зовет зверя и идет прочь по кромке воды – в темноту под мостом.
* * *
К утру наспех заклеенная пластырем ранка разболелась так, что Ковалев проснулся на час раньше времени. Вечером он нашел лишь засаленный рулончик пластыря – тот валялся среди отверток и плоскогубцев, применялся как изолента и для медицинских целей явно не предназначался. За ночь пластырь пропитался желто-зелёной сукровицей, ранка покрылась нехорошим налётом, а вокруг руки расползся черно-синий кровоподтёк – от удара звериных челюстей. Ковалев обшарил все выдвижные ящики в доме, пока не отыскал сложенные в жестяную коробку из-под печенья бинт, вату и марлевые салфетки. В холодильнике хранился йод и початая бутылочка с перекисью – срок хранения обоих вышел лет десять назад, но выбирать не приходилось.
Перевязка принесла облегчение не сразу, и Ковалев подумывал даже, что надо бы обратиться к врачу, но повод показался ему несерьезным. Бабушка когда-то готова была тащить его в травму из-за любой царапины, но дед в таких случаях говорил, что её прямо из травмы отвезут в сумасшедший дом, а ребёнка засмеют, и правильно сделают.
Утро было ледяным и кромешно тёмным. «Настоящее динго» Ковалев увидел по дороге в санаторий – пёс сидел далеко впереди на железнодорожной насыпи, в синем свете семафора. Будто нарочно выбрал такое место, где его будет хорошо видно. И, показалось, пристально смотрел на Ковалева – то ли с укором, то ли со злобой, то ли с угрозой.
Лопата стояла рядом с дверью, прислонённая к стене.
Инны за завтраком не было, и Ковалев не сразу вспомнил, что по понедельникам у неё выходной. Беседовать с Зоей Романовной ему не хотелось, и для разговора о незапертой на ночь двери он выбрал Татьяну Алексеевну.
Та приняла его в своем кабинете радушно, с широкой улыбкой.
– Заходите, садитесь! Как Владе Всеволодовне у нас понравилось?
– Спасибо, она осталась довольна. Я хотел поговорить о другом.
– Я вас внимательно слушаю. – Татьяна улыбнулась еще шире.
Ковалев заранее обдумал, как не выставить себя чокнутым в этой истории, и нагло соврал:
– Аня пожаловалась мне, что ночью по коридору санатория ходит собака. Я ей не поверил, конечно… Но дело в том, что я не раз встречал большую злую собаку вечером около санатория, она даже пробовала на меня броситься. Говорят, в поселке много бродячих псов, и я подумал, что здесь пёс может искать себе пропитание…
Лицо Татьяны Алексеевны менялось на глазах – улыбка застывала уродливой кривой гримасой и нервно подергивались уголки рта.
– Нет, ну это же совершенно невозможно… – тихо, почти шепотом, выговорила она. – Бродячая собака в детском лечебном учреждении…
– Я тоже так считал, но решил на всякий случай проверить. Дети могли выдумать собаку в коридоре, увидев её под окном, например.
– И… что?..
– Я встретил собаку возле котельной, это было незадолго до полуночи. Она меня увидела и убежала, конечно. Но дело в том, что задняя дверь была не заперта, собаке ничего не стоило её толкнуть и войти в корпус.
– О господи… – пролепетала Татьяна. – Мы никогда не запираем эту дверь, повара приходят, когда все ещё спят… Я даже не знаю, где может быть ключ…
Её испуг не вязался с её словами. Она сразу поверила, что собака может бродить ночью по корпусу, – Ковалев и сейчас сильно в этом сомневался. Уличные собаки обычно не столь отважны… Верующие, может, и боятся нечистой силы, но как-то иначе – с праведной брезгливостью.
– Надо, наверное, врезать новый замок… – продолжала мямлить главврач.
– Я рад, что с бродячими собаками вы не собираетесь бороться при помощи святой воды, – кивнул ей Ковалев.
Её лицо стало белей потолка, и она замотала головой – будто Ковалев был строгим учителем, а она маленькой девочкой.
– Нет-нет-нет! Никакой святой воды!
Он даже усомнился в искренности её веры.
Татьяна налила себе воды из графина, сделала глоток и поперхнулась.
– Извините… – хрипло сказала она, прокашлявшись.
Ковалев раздумывал, говорить ли с ней о крещении Павлика, но её страх и замешательство развеяли сомнения.
– Я хотел сказать… Не подумайте, что я пугаю или угрожаю, я просто ставлю вас в известность. Если вы снова соберетесь крестить Павлика Лазаренко, я напишу заявление в областные органы опеки. Простите, но это средневековая дикость – тащить ребёнка в молельную комнату, где у него непременно случится приступ удушья.
Он считал, что Татьяна разозлится. Может, даже попытается выгнать его из санатория. Может, даже вместе с Аней. Но она будто ожидала этих слов. Лицо её стало холодным – нарочито холодным, на нем отразился напряженный поиск решения проблемы, но она не долго тянула с ответом.
– Я не стану убеждать вас в том, что крещение пойдет Павлику на пользу, – моих аргументов вы не услышите. Но я подумаю над вашими словами. И, возможно, с ними соглашусь.
Татьяна снова приветливо и открыто улыбнулась. Пожалуй, она нравилась Ковалеву больше остальных верующих в этом санатории – невзирая на её навязчивые попытки его к себе расположить.
Когда Ковалев после полдника уводил Аню гулять, Рашид из котельной ставил на заднюю дверь новый замок.
Аня была почему-то задумчива, не бегала, как обычно, и не улыбалась. И Ковалев сразу же вспомнил разговор с Инной о Тамаре, которая ненавидит детей, – сегодня была её смена. Юлия Михайловна понравилась Ковалеву гораздо больше.
– Что-то ты невеселая… – начал он разговор с Аней.
Дочь подняла на него печальные глаза и смотрела долго и пристально. Потом вздохнула и пошла дальше.
– Ань, чего случилось-то?
– Ничего, – сказала она многозначительно.
– Совсем?
Она засопела, раздумывая.
– Понимаешь, я не могу тебе сказать. Иначе я буду ябеда.
– Тебя кто-то обидел?
– Я же говорю: я не могу тебе пожаловаться! Как ты не понимаешь?
– Пожаловаться – это одно, а рассказать – совсем другое. Жалуются, когда хотят, чтобы взрослые кого-то наказали. Ты можешь не жаловаться, а посоветоваться, например.
– Да? И если посоветоваться, то я ябедой не буду? – заметно приободрилась Аня.
– Ну, если бы я побежал кого-то наказывать, то другие дети могли бы посчитать, что ты ябеда. Но я не побегу.
Если бы у них с Владой родился парень, Ковалев бы и слушать не стал о его обидах на других детей – сам он никогда ни на кого не жаловался, даже на ребят постарше. Как раз потому, что опасался: вдруг бабушка побежит в сад или в школу, чтобы его защитить? Больший позор и представить было трудно. Дед бы не побежал – но ему Ковалев не жаловался тоже, дед бы его засмеял.
Однако Аня – не парень, и в детский сад она никогда не ходила, у нее нет опыта.
– Понимаешь, у нас в группе есть две девочки, Алла и Кристина. Их все другие девочки слушают. Потому что они самые хорошие.
– Это как «самые хорошие»? – удивился Ковалев.
– Ну, они всегда слушаются. Хорошо едят. Чистенькие всегда и не разбрасывают игрушки. И на занятиях тоже всё хорошо делают.
Надо же! Мальчик с такими положительными качествами вряд ли имел бы авторитет у ровесников…
– И все мальчики их не обижают, – продолжала Аня. – Но они с мальчиками не дружат. Вот Анжелика дружит с двумя мальчиками, и Алла с Кристиной её за это не любят. И меня они тоже не любят и другим девочкам говорят, чтобы они со мной не играли.
– А тебя за что?
– Я не знаю. Они спорят все время со мной. Ну вот про попа и купца. Про тебя ещё раньше спорили, что ты уедешь. И про маму вот ещё. Они сказали, что мама меня бросила и уехала, и Бледная дева меня теперь заберёт. И ещё они мне не дают кукол, чтобы играть, говорят, что им самим мало, а мне пусть папа купит свою куклу, раз мама у меня такая богатая и караоке привезла…
Аня снова глубоко и печально вздохнула.
– Это они от зависти, – сказал Ковалев. – Я же говорил, что другим детям будет обидно, что у тебя есть и папа, и мама.
– А ты мне купишь куклу?
– Если я куплю тебе куклу, им будет обидно ещё сильней. И будешь ты играть с куклой, а не с девочками.
На этом ещё перед отъездом настояла Влада – Аня не брала с собой игрушек, чтобы другим детям не было обидно.
– И как же быть? Одной играть, да ещё и без кукол?
Ковалев хотел посоветовать Ане читать книжки, но подумал, что умение читать вряд ли прибавит ей авторитета в глазах сверстниц. У девочек всё гораздо сложней, чем у мальчиков.
– Хочешь, посоветуемся с мамой? Она лучше знает девочек…
– Давай! – обрадовалась Аня.
Влада решила проблему легко и быстро.
– Купи ребёнку набор посуды для кукол, дело копеечное. Ни одна девочка не устоит против набора посуды, и эти гнусные Алла с Кристиной будут кусать локти, а остальные девочки тут же будут играть с Аней. Только пусть не жадничает и не ставит им условий.
Я жил в Хобоконе с отцом и мачехой. Ходил в школу, как и все. Юджина Майер училась на три года младше. Мы все были удивлены, что дочь миллионера училась в обычной муниципальной школе. Сначала с Юю я не общался. Мой отец – Ади Смолланд работал садовником на вилле «Синий вереск», но умер от сердечного приступа, придя как-то вечером домой. У него обнаружили аневризму какой-то сердечной артерии. Я остался с мачехой и ее сыном. Было не очень –то весело. Лилиан Майер узнала от моего дяди – Генри, который работал также у нее шофером о том, что я живу с мачехой. Она сжалилась надо мной и дала мне работу. Так я стал жить в «Синем вереске». Фактически был у них приживальщиком, находился на воспитании, если так можно выразиться. Работать в доме у Майеров я стал с 1976 года, мне было примерно пятнадцать лет. Я немного старше Юю. Пожар и события, которые ему предшествовали, я помню очень хорошо.
Незадолго до пожара на вилле «Синий вереск» стала появляться молодая красивая женщина. Это была Кристин Белли. Я не знаю, кем она работала и работала ли вообще. Знаю только, что она была любовницей Якоба Майера. Может, они собирались пожениться, может просто начать жить вместе, но однажды я слышал, как Лилиан Майер страшно разгневалась и кричала на Якоба, что он их по миру пустит. Может, он тратил много денег на эту Кристин, может, хотел переписать на ее имя часть имущества, это мне не известно. Только я помню, что Якоб и Лилиан очень крепко поссорились, а Якоб напился и побил много посуды.
За несколько дней до пожара дядя Генри забрал меня с виллы «Синий вереск» к себе домой погостить. Ночью я встал в туалет, и услышал разговор на кухне. Я подслушал, что мой дядя Генри получил от Лилиан Майер крупную сумму денег, я слышал, как его жена плакала и говорила, что теперь можно решить все проблемы. Тетя Лизы была больна, что-то онкологическое. Дядя Генри и тетя Лиза что-то еще говорили, но я не расслышал. Потом уже после пожара я связывал этот разговор с событиями, но так и не смог понять, что же произошло. Наверное, потому что я не мог представить своего дядю в качестве наемного убийцы. Я его очень любил, он был добр и великодушен…
Когда на вилле «Синий вереск» произошел пожар, то меня там не было. Я считал, что это было случайностью, но теперь думаю, что Генри определенно знал, что в произойдет что-то нехорошее, может даже был вовлечен в какую-то аферу Майеров. Может, и сам сделал этот поджог… Теперь уже лично для меня не важно.
Я узнал, что Юю сильно пострадала в пожаре, и я долго ее не видел, можно сказать, что полгода. Конечно, до меня доходили слухи и разговоры о том, что Юю Майер убила своего отца и подожгла дом. Вернее, в другой последовательности. Но я в это не верил. Тем не менее, это была официальная версия. Я снова вернулся на виллу, стал помогать по дому. Со временем стал работать помощником садовника.
Юю вернулась из ожоговой клиники. Мы не общались. Я очень по ней скучал, но она стала замкнутой, из комнаты не выходила. Дома пробыла неделю, и всю неделю от нас буквально не отъезжал комиссар полиции. В итоге Юджина попала в психиатрическую клинику. Там она пробыла долго, может год, а может и больше.
Дома вообще не обсуждали ни Юю, ни смерть Якоба. Дом стоял полуразрушенный после пожара. Лилиан Майер его восстанавливать не собиралась. Платили нам с Бо Олливен сущие копейки. Да и не для кого было там готовить и убирать. Генри уже не работал на вилле, он стал работать в офисе и возить сотрудников компании, а ночевал на вилле, как сторож. Тетя Лиза умерла, деньги Майеров не помогли.
Постепенно все пришло на вилле к полному упадку, я стал работать за садовника. Большой парк и пруд совсем заросли, оранжерея зачахла. Я особенно не разбирался в тонкостях ремесла, приходилось много читать. В 1974 году Юю вернулась из психиатрической клиники. Не знаю, что с ней там делали, но она стала совсем другой. Она перестала разговаривать, гулять, сидела молча в своей комнате. Она даже не реагировала на просьбы к ней, на какое-либо общение. Мне было ее очень жаль. Я иногда приходил к ней и рассказывал новости. Новости о том, что происходило в школе, на улице. Рассказывал о своей собаке Нолане. Юю молчала и даже не смотрела в мою сторону. Только жилка на ее шее дрожала. Я понимал, что она глубоко больна, но я думал, что могу хоть как-то развеселить ее. Старая Бо ругала меня за то, что я хожу в хозяйские комнаты, она боялась, что будут пропадать какие-нибудь вещи. Но что там могло пропасть? В доме после пожара не было ничего ценного.
Лилиан Майер жила в своей квартире в центре Антверпена. Бо шутила, что старуха Майер живет в офисе пивной компании, так как все руководство легло на нее. Я знал от Бо, что Лилиан Майер назначена опекуном Юю, но она не больно–то беспокоилась о внучке. В доме жила Юю, старая Бо, и я.
Миранда на вилле не появлялась, она училась в каком-то университете. Хотела стать врачом-офтальмологом. Она не желала заниматься пивным бизнесом, видите ли. Но Лилиана потом решила иначе. Когда Миранда закончила университет, Лилиан поставила ее руководить концерном. Решение об этом должен принимать совет директоров концерна, а не Лилиан, и это вызвало много споров. Я слышал, как однажды Миранда говорила по телефону с кем-то. Она сказала кому-то, что якобы сбылась мечта, и она с благословения Лилиан будет руководить концерном. Я не знаю, с кем она говорила, но слова «мечта» она повторила дважды. Однако, Миранда поработала только несколько месяцев, и совет директоров вернул на место главы концерна Лилиан Майер. С тех пор между Мирандой и Лилиан особенной любви не было. Лилиан стала чаще приезжать на виллу «Синий вереск», она пыталась общаться с Юю, но та никого к себе не подпускала.
Я очень любил Юю… Её нельзя было не любить. Она была как ангел. Беленькая, чистенькая. Спокойная. Она никому не причиняла зла….
Однажды я услышал, как она поёт. Она тихо пела в своей комнате. Я проходил мимо и заглянул в приоткрытую дверь. Она кружилась по комнате, закутавшись в скатерть как в накидку, и напевала «Если бы я была принцессой». Тогда я зашел в комнату, и Юю испугалась. От испуга она, бедненькая, села на пол. Я сказал ей: «Больше так никогда не делай, и я никому не скажу об этом». Она кивнула мне, и я тут же ушел.
Я понял тогда, что Юю не была сумасшедшей. И я хранил эту тайну. Мне было легко. Я мог быть ей полезным, служить ей, помогать ей. Разве это трудно делать, если ты любишь? Но Юю мне не доверяла. Она часто ходила к доктору Губерту, а ее сопровождала Бо. Однажды Бо пришла домой, все ее лицо было расцарапано и в крови. Она сказала, что это Юю сделала, но я не поверил. Я вечером спросил Юю, зачем она это сделала, и Юю мне сказала, что Бо заслужила, что Бо ее ненавидит и проклинает. И с этого дня с Юю стал ходить на прогулки я. Я шел сзади, и ни разу у нас не было никаких инцидентов. Но мы никогда не общались на улице.
И вот однажды нам встретился Федерик. Я этот день хорошо запомнил. Юю очень ему обрадовалась, она даже пригласила его в кафе. А меня… не пригласила. Они сидели в кафе, и о чем-то говорили. Возле них крутился какой-то журналист, и когда он стал фотографировать Юю, то Федерик избил его и сломал фотоаппарат. В кафе вызвали полицию, и нам с Юю пришлось оттуда сбежать.
Я запомнил этот день потому, что Юю через три дня убежала из дома. Я спал крепко, и ничего не знал о планах Юю. Но сквозь сон слышал, как к дому подъехала машина. Она светила фарами, и я от этого проснулся. Дверь машины хлопнула, и потом я услышал звук удаляющегося автомобиля. Конечно, потом, когда я узнал, что Юю пропала, я догадался, что она убежала из дома. И конечно, я не верил, что она покончила жизнь самоубийством. Меня спрашивала полиция, но я предпочел отмолчаться, мол не знаю, не ведаю. Я понимал, что Юю не оставят в покое, и там, куда она уехала, ей было гораздо лучше.