– Что, страшно? Это потому, что вы, веруны, больше всего правды боитесь. Пёс-демон ей не угодил! В преисподнюю его! Именем Господним! – Человек снова смеётся. – Что-то не выходит у тебя его в преисподнюю отправить – наверное, надо побольше молиться да построже посты соблюдать, верное средство против всех напастей. Или, может, подвиг какой совершить? Не мыться там неделю… Не, ну с псом Бог тебя услышал, конечно, – он послал тебе меня. Не пойму только, почему тебя от этого так крючит. Вот Танька сразу сообразила, что тут я рулю и со мной надо дружить.
– И ныне, и присно, и во веки веков! – Голос женщины поднимается от шепота к звону и снова падает последним тихим словом: – Аминь…
Она вскидывает голову и шагает вперед, выставляя перед собой тяжёлый крест.
– Именем Господним!
Человек хохочет, согнувшись и смахивая слезу с глаз.
– Не, ну не дура? Не действует на меня, не действует. Но я серьёзно тебе говорю: не злоупотребляй, а то в самом деле сработает.
Он легко поднимается на ноги, знаком зовет зверя и идет прочь по кромке воды – в темноту под мостом.
* * *
К утру наспех заклеенная пластырем ранка разболелась так, что Ковалев проснулся на час раньше времени. Вечером он нашел лишь засаленный рулончик пластыря – тот валялся среди отверток и плоскогубцев, применялся как изолента и для медицинских целей явно не предназначался. За ночь пластырь пропитался желто-зелёной сукровицей, ранка покрылась нехорошим налётом, а вокруг руки расползся черно-синий кровоподтёк – от удара звериных челюстей. Ковалев обшарил все выдвижные ящики в доме, пока не отыскал сложенные в жестяную коробку из-под печенья бинт, вату и марлевые салфетки. В холодильнике хранился йод и початая бутылочка с перекисью – срок хранения обоих вышел лет десять назад, но выбирать не приходилось.
Перевязка принесла облегчение не сразу, и Ковалев подумывал даже, что надо бы обратиться к врачу, но повод показался ему несерьезным. Бабушка когда-то готова была тащить его в травму из-за любой царапины, но дед в таких случаях говорил, что её прямо из травмы отвезут в сумасшедший дом, а ребёнка засмеют, и правильно сделают.
Утро было ледяным и кромешно тёмным. «Настоящее динго» Ковалев увидел по дороге в санаторий – пёс сидел далеко впереди на железнодорожной насыпи, в синем свете семафора. Будто нарочно выбрал такое место, где его будет хорошо видно. И, показалось, пристально смотрел на Ковалева – то ли с укором, то ли со злобой, то ли с угрозой.
Лопата стояла рядом с дверью, прислонённая к стене.
Инны за завтраком не было, и Ковалев не сразу вспомнил, что по понедельникам у неё выходной. Беседовать с Зоей Романовной ему не хотелось, и для разговора о незапертой на ночь двери он выбрал Татьяну Алексеевну.
Та приняла его в своем кабинете радушно, с широкой улыбкой.
– Заходите, садитесь! Как Владе Всеволодовне у нас понравилось?
– Спасибо, она осталась довольна. Я хотел поговорить о другом.
– Я вас внимательно слушаю. – Татьяна улыбнулась еще шире.
Ковалев заранее обдумал, как не выставить себя чокнутым в этой истории, и нагло соврал:
– Аня пожаловалась мне, что ночью по коридору санатория ходит собака. Я ей не поверил, конечно… Но дело в том, что я не раз встречал большую злую собаку вечером около санатория, она даже пробовала на меня броситься. Говорят, в поселке много бродячих псов, и я подумал, что здесь пёс может искать себе пропитание…
Лицо Татьяны Алексеевны менялось на глазах – улыбка застывала уродливой кривой гримасой и нервно подергивались уголки рта.
– Нет, ну это же совершенно невозможно… – тихо, почти шепотом, выговорила она. – Бродячая собака в детском лечебном учреждении…
– Я тоже так считал, но решил на всякий случай проверить. Дети могли выдумать собаку в коридоре, увидев её под окном, например.
– И… что?..
– Я встретил собаку возле котельной, это было незадолго до полуночи. Она меня увидела и убежала, конечно. Но дело в том, что задняя дверь была не заперта, собаке ничего не стоило её толкнуть и войти в корпус.
– О господи… – пролепетала Татьяна. – Мы никогда не запираем эту дверь, повара приходят, когда все ещё спят… Я даже не знаю, где может быть ключ…
Её испуг не вязался с её словами. Она сразу поверила, что собака может бродить ночью по корпусу, – Ковалев и сейчас сильно в этом сомневался. Уличные собаки обычно не столь отважны… Верующие, может, и боятся нечистой силы, но как-то иначе – с праведной брезгливостью.
– Надо, наверное, врезать новый замок… – продолжала мямлить главврач.
– Я рад, что с бродячими собаками вы не собираетесь бороться при помощи святой воды, – кивнул ей Ковалев.
Её лицо стало белей потолка, и она замотала головой – будто Ковалев был строгим учителем, а она маленькой девочкой.
– Нет-нет-нет! Никакой святой воды!
Он даже усомнился в искренности её веры.
Татьяна налила себе воды из графина, сделала глоток и поперхнулась.
– Извините… – хрипло сказала она, прокашлявшись.
Ковалев раздумывал, говорить ли с ней о крещении Павлика, но её страх и замешательство развеяли сомнения.
– Я хотел сказать… Не подумайте, что я пугаю или угрожаю, я просто ставлю вас в известность. Если вы снова соберетесь крестить Павлика Лазаренко, я напишу заявление в областные органы опеки. Простите, но это средневековая дикость – тащить ребёнка в молельную комнату, где у него непременно случится приступ удушья.
Он считал, что Татьяна разозлится. Может, даже попытается выгнать его из санатория. Может, даже вместе с Аней. Но она будто ожидала этих слов. Лицо её стало холодным – нарочито холодным, на нем отразился напряженный поиск решения проблемы, но она не долго тянула с ответом.
– Я не стану убеждать вас в том, что крещение пойдет Павлику на пользу, – моих аргументов вы не услышите. Но я подумаю над вашими словами. И, возможно, с ними соглашусь.
Татьяна снова приветливо и открыто улыбнулась. Пожалуй, она нравилась Ковалеву больше остальных верующих в этом санатории – невзирая на её навязчивые попытки его к себе расположить.
Когда Ковалев после полдника уводил Аню гулять, Рашид из котельной ставил на заднюю дверь новый замок.
Аня была почему-то задумчива, не бегала, как обычно, и не улыбалась. И Ковалев сразу же вспомнил разговор с Инной о Тамаре, которая ненавидит детей, – сегодня была её смена. Юлия Михайловна понравилась Ковалеву гораздо больше.
– Что-то ты невеселая… – начал он разговор с Аней.
Дочь подняла на него печальные глаза и смотрела долго и пристально. Потом вздохнула и пошла дальше.
– Ань, чего случилось-то?
– Ничего, – сказала она многозначительно.
– Совсем?
Она засопела, раздумывая.
– Понимаешь, я не могу тебе сказать. Иначе я буду ябеда.
– Тебя кто-то обидел?
– Я же говорю: я не могу тебе пожаловаться! Как ты не понимаешь?
– Пожаловаться – это одно, а рассказать – совсем другое. Жалуются, когда хотят, чтобы взрослые кого-то наказали. Ты можешь не жаловаться, а посоветоваться, например.
– Да? И если посоветоваться, то я ябедой не буду? – заметно приободрилась Аня.
– Ну, если бы я побежал кого-то наказывать, то другие дети могли бы посчитать, что ты ябеда. Но я не побегу.
Если бы у них с Владой родился парень, Ковалев бы и слушать не стал о его обидах на других детей – сам он никогда ни на кого не жаловался, даже на ребят постарше. Как раз потому, что опасался: вдруг бабушка побежит в сад или в школу, чтобы его защитить? Больший позор и представить было трудно. Дед бы не побежал – но ему Ковалев не жаловался тоже, дед бы его засмеял.
Однако Аня – не парень, и в детский сад она никогда не ходила, у нее нет опыта.
– Понимаешь, у нас в группе есть две девочки, Алла и Кристина. Их все другие девочки слушают. Потому что они самые хорошие.
– Это как «самые хорошие»? – удивился Ковалев.
– Ну, они всегда слушаются. Хорошо едят. Чистенькие всегда и не разбрасывают игрушки. И на занятиях тоже всё хорошо делают.
Надо же! Мальчик с такими положительными качествами вряд ли имел бы авторитет у ровесников…
– И все мальчики их не обижают, – продолжала Аня. – Но они с мальчиками не дружат. Вот Анжелика дружит с двумя мальчиками, и Алла с Кристиной её за это не любят. И меня они тоже не любят и другим девочкам говорят, чтобы они со мной не играли.
– А тебя за что?
– Я не знаю. Они спорят все время со мной. Ну вот про попа и купца. Про тебя ещё раньше спорили, что ты уедешь. И про маму вот ещё. Они сказали, что мама меня бросила и уехала, и Бледная дева меня теперь заберёт. И ещё они мне не дают кукол, чтобы играть, говорят, что им самим мало, а мне пусть папа купит свою куклу, раз мама у меня такая богатая и караоке привезла…
Аня снова глубоко и печально вздохнула.
– Это они от зависти, – сказал Ковалев. – Я же говорил, что другим детям будет обидно, что у тебя есть и папа, и мама.
– А ты мне купишь куклу?
– Если я куплю тебе куклу, им будет обидно ещё сильней. И будешь ты играть с куклой, а не с девочками.
На этом ещё перед отъездом настояла Влада – Аня не брала с собой игрушек, чтобы другим детям не было обидно.
– И как же быть? Одной играть, да ещё и без кукол?
Ковалев хотел посоветовать Ане читать книжки, но подумал, что умение читать вряд ли прибавит ей авторитета в глазах сверстниц. У девочек всё гораздо сложней, чем у мальчиков.
– Хочешь, посоветуемся с мамой? Она лучше знает девочек…
– Давай! – обрадовалась Аня.
Влада решила проблему легко и быстро.
– Купи ребёнку набор посуды для кукол, дело копеечное. Ни одна девочка не устоит против набора посуды, и эти гнусные Алла с Кристиной будут кусать локти, а остальные девочки тут же будут играть с Аней. Только пусть не жадничает и не ставит им условий.
0
0