На высотах, где спят орлы,
Дальше мы бежим налегке,
Наконечником скифской стрелы
Я зажата в твоей руке.
В небе — звёзды, огонь и лёд,
Ледяные колокола.
Голос их пронзает небесный свод,
Точно пущенная стрела.
(Мельница. Текст песни
«Об устройстве небесного свода»)
Долгая череда поздравляющих почти закончилась. Рыска, изо всех сил натягивая на себя вежливую улыбку, благодарила гостей то на саврянском, то на ринтарском. Альк откровенно злился: почему просто нельзя всё сложить горкой где-нибудь в подвале и забыть? Будто супружеский долг не осуществится, пока новобрачные не получат очередную вазу или картину перспективного художника, рисующего коровьим хвостом, не отдирая его от того места, где хвост обычно рос!
Колаевы дарёные пирожки саврянин даже не удостоил внимания, как и Колая. Рыскин отец постоял пару щепок, переминаясь с ноги на ногу и ожидая, когда «господин» обратит на него своё внимание, но не дождался и отошёл.
Последним поздравлял Дамельш.
̶ Я, конечно, понимаю, господа новобрачные, что недавнее восстание провалилось совсем не по вашему желанию… ̶ многозначительно начал он, ̶ но я, как представитель народа, сам лично, могу вас поблагодарить, хотя бы за ваше вмешательство во время войны на Хольгином пупе. А потому, у вот этого купца, (глава «савринтарской хорятни» дал им какую-то бумажку), открыт приличный счет на ваше имя.
̶ Нам не нужно денег! ̶ попыталась протестовать весчанка.
̶ Милое дитя, ̶ обратился к ней Дамельш, я перед вами виновен. Из вашей комнаты бывшая горничная похитила некий мешок с золотыми. С этим мешком она пыталась бежать… А когда её поймали, то ничего уже якобы не нашли. Мы решили эту сумму тоже учесть.
Рыска хотела сказать, что и рада такой пропаже, но потом махнула рукой. Вещанский бережливый ум сообразил, что в семейном бюджете всё сгодится.
̶ А вы Жара с Рутой не отпустите? Может, хоть немного отдохнут, покушают. А то обидно, что всего пару щепок рядом посидели. ̶ Обратилась к главе «Хорятни» девушка.
̶ Я их не задерживал. Но, так и быть, предупрежу, когда слезут. ̶ Заулыбался ещё более виновато Дамельш. Рыска пожала плечами: «Ничего не поняла!».
***
Когда новобрачные добрались до спальни, было далеко за полночь. Но спать не хотелось.
Альк всю дорогу по тёмным коридорам замка крепко держал Рыску за руку. Уже у дверей неожиданно подхватил и перенёс через порог. Таковы были традиции. И таково было его желание. Молодой муж очень переживал, что жена всё-таки струсит и убежит. А Рыска, наоборот, вся сжалась и чуть подрагивала, смирясь со своей «законной судьбой».
Альк аккуратно поставил её на мягкий ковёр, снял фату и начал расшнуровывать корсет. Разговора не получалось. Угнетала какая-то неправильная напряжённость в общении. Платье упало. Девушка всё также стояла спиной, молчала и дрожала, почти безучастная ко всему. На пол полетел камзол. Далеко улетел – даже слышно было, как пуговки брякнули о твёрдый пол и чуть проскользили. Альк был обеспокоен и даже зол – не так он представлял себе это действо! Потом за Рыскиной спиной зашуршала рубашка… И сразу была натянута ей на голову и на плечи.
Девушка удивлённо обернулась, запутавшись в рукавах. Саврянин стоял рядом и смотрел на неё. А потом просто обнял. Это было лучшее средство, чтобы снова свернуть с бездорожья. Мужчина хотел многое сказать: что он её любит, что ей нечего бояться и незачем торопиться. В конце концов! Не клином же свет сошёлся именно на первой брачной ночи – многие просто мертвецки-пьяным сном её празднуют. Или дарёные деньги считают. Нет, про это, пожалуй, говорить не стоит – а то, так и сделает!
А ещё Альк очень боялся. Впервые перед ночью с девушкой. А, может, всё-таки не любит, или пожалела о свадьбе, а, может, теперь, когда они поженились, непринужденность их общения умерла окончательно?! Он прямо так и представил, как она смотрит на него с горькой укоризной за то, что его рука поползла вверх под подол платья… Нет! Это срочно надо прекращать! В конце концов, супружеские отношения, (и никак не долг – слово-то какое неуместное!), – это дело добровольное и обоюдо-желанное. А потому, выдав ей свою рубашку – другой одежды вместо платья здесь не было, саврянин ещё щепочку её пообнимал и ушёл бы спать.
В этот момент Рыска отмерла и подняла свои золотые глаза вверх. Их взгляды встретились. А потом встретились и губы.
Это был совершенно другой нежный поцелуй. Не требовательный, не настаивающий, не выпивающий за один глоток. Это длилось и длилось. А потому подействовало намного больше. Рыска поняла, что куда-то проваливается. Голова закружилась. Ноги подломились. Но упасть ей не дали – нежно положив на постель.
– Я думаю, что нам не стоит торопиться. – Поглаживая всё-таки оголившееся плечико прекрасной жены, сказал Альк, – Может, ты хочешь искупаться?
Рыска уже и сама не знала, чего она хочет. Губы и язык отказывались ей повиноваться – всё, что она могла – кивнуть или мотнуть головой. Руки не хотели отпускать такого горячего и притягательного мужчину. Ноги сводило лёгкой судорогой. А дышала она, кажется, не грудью, а животом. Там с каждым вдохом скапливалась томящая жаркая нежность. И хотелось чего-то неведомого. И даже до боли хотелось. И даже боли хотелось!
Альк не дождался ответа, но будто прочитал её мысли и, ловко подхватив, понёс в соседнюю комнату.
Мраморная купальня была полна тёплой, почти горячей воды. В ней плавали те самые лепестки роз! Серебристо-серый камень, перемежался с белым в красивом саврянском орнаменте. Небольшие ступени уходили на дно. По бокам были резные бортики. Воды было не очень много – чтобы сидеть и не мёрзнуть вдвоём – как раз. На дне обнаружился коврик. Альк утянул её в воду прямо в рубашке, чтобы не стеснялась. И сам сел прямо в брюках.
Девушка прижалась к нему сильно-сильно. И поцеловала. Потом он ответил. Потом был ответ на ответный поцелуй… и тут сердце застучало так, что уши стало закладывать. Его руки скользнули по спине вниз, он почувствовал ответное желание. Посадил девушку на колени. Она голыми ногами обхватила его, скользя ладонями по мужской груди. Скользя оголенным телом по натянутым брюкам. Обняла, прижимаясь всеми мягкими местами к жилистому и горячему телу саврянина. Поцелуи стали откровеннее. Более жадными. Более чувственными. Его рука страстно гладила её грудь, вторая всё больше прижимала девушку за попу. Желание накалилось до предела. Мужчина еле сдерживался, чтобы не наброситься на свою мучительницу! В какой момент им не стали мешать брюки – никто из них не понял. Все мышцы, казалось, напряглись до мучительной истомы – желание было так похоже на боль! Тонкая преграда чувственной любви не выдержала и порвалась. Альк обнял любимую ещё крепче, поцелуем пытаясь выпить её боль. Теплая вода и небольшая передышка должны принести ей облегчение.
Когда, спустя время, счастливые новобрачные вернулись в спальню, им было тепло и хорошо. Безнадежно промокшую одежду оставили висеть на бортике купальни. Рыске было пожертвовано единственное, (не иначе, как для дополнительной пикантности – надо этой горничной благодарность выдать!), полотенце, в которое она и завернулась. У круглого столика влюбленные задержались, осознав в себе проснувшийся аппетит. Небольшие бутерброды и красное вино были кстати. (Очень умная горничная! Или дед надоумил? Хотя, причём тут дед?). А завтра будем готовить говядину.
Молодая жена с изучающим интересом посматривала на своего мужа — всё-таки он самый красивый! Ни на какого ринтарца она бы и не глянула теперь. Да и ни на кого другого вообще! Чуть захмелев от вина, она набралась смелости и всё-таки попросила:
– Альк, а можно, я потрогаю?
На лице мужчины отразилось лёгкое недоумение, перешедшее в очень хитрую радость.
– Конечно, можно. Если тебе так хочется. Только потом придётся расплачиваться.
«Ему итак целый счет у купца открыт. Да и бюджет у нас теперь общий – подумала весчанка. – Чего он меня пугает!»… И забралась пальчиками в его косицы. Действительно очень мягкие! Будто белые змейки струятся в руках. Может, согласится иногда их расплетать? Щекочутся, наверное?
Удивлённый и озадаченный мужчина проворчал:
– Рыска, ты неисправима!
Оливье сказал, что ждать недолго. Геро уже впал в беспамятство и никого не узнавал. В бреду он звал дочь и покойную жену. Когда она осмелилась приблизиться, то разобрала несколько горячечных фраз. Это были те самые мысли, которые он так долго от нее прятал, а она все равно их слышала, шелестящими в его снах.
— Наш сын, как он вырос… Я не помню. Когда он родился? Вчера? Нет, не может быть. Он такой… такой славный. Он узнал меня… узнал. А Мария? Где Мария? Ее забрали? Кто забрал? Нет, не отпускай ее, не отпускай. Мы учились читать… она знает буквы, я учил ее. Мадлен, ты вернулась? Я ждал… Я виноват, во всем виноват. Прости меня… прости, я не защитил… должен был, обещал… Ты простишь меня? Я тебе изменил… Это был не я… мое тело, не я… Я грешник, Мадлен. Но ты пришла за мной. Я прощен? Ты простила меня?
И так до бесконечности. Он вел этот односторонний диалог с умершей женщиной, бесконечно оправдываясь. Никого, кроме этой мертвой женщины, его воспаленный разум не желал вспоминать. Вероятно, в его бредовых видениях мертвая жена уже приходила за ним, ему оставалось только протянуть руку, и она уведет его за собой. Болезнь уже ползла по лицу багровым пугающим заревом. Он умирал.
— Я не хочу, чтобы он умер здесь, — произнесла герцогиня, холодно глядя в лицо первой статс-дамы.
Анастази за последние сутки как-то истончилась, иссохла. Она ничего не ела и двигалась, как тень. Ее темные зрачки, казалось, вышли за пределы радужки и затопили все пространство под веками. Ее шатало.
«Она такая же жертва, как и я», неожиданно подумала герцогиня. «Для нее, как и для меня, будет лучше, если все кончится, как можно скорее».
Странно, но к Анастази у нее не было ревности. Знала, что придворная дама влюблена в ее фаворита с первого дня, с первого взгляда, еще до роковой встречи в епископской библиотеке, но ни разу не задала себе тревожного вопроса: не станет ли придворная дама ее соперницей? Не попытается ли склонить Геро к измене и побегу? По необъяснимой причине она не страдала от подозрительности и отметала все обвинения и доносы, исходящие от Дельфины. Геро мог бы превратить Анастази в свое послушное орудие, пообещав в награду себя. Любой другой поступил бы именно так. Но не он… Он умирал.
Анастази ответила больным, воспаленным взглядом.
— Чего вы хотите?
Слова она вытолкнула с трудом. Язык сухой от многочасовой жажды. Она попросту забыла, что испытывает ее.
— Хочу, чтобы этот кошмар побыстрее кончился. Оливье сказал, что надежды нет. Так зачем тянуть? Даже если бы эта надежда была, и он бы выжил… Каким он встанет с этого ложа? Живым мертвецом? Калекой?
Анастази продолжала смотреть, не моргая. Губы, как засохшая рана.
— Это был бы он, Геро… слепой, в шрамах, но это все равно был бы он. Его душа, его сердце. Разве шрамы имеют значение, если под ними будет биться его сердце?
— Но он не выживет, — повторила Клотильда. – Он обречен.
— Так дайте ему умереть. Всего несколько часов, может быть, дней, и все будет кончено.
— Но я не хочу, чтобы он умер здесь, в моем доме! Не хочу никаких смертей.
В глазах придворной дамы что-то мелькнуло, не то презрение, не то гадливость.
— Всего несколько часов покоя, — сказала она. – Неужели вы отнимете у него и это, право на спокойную смерть? Его уже лишили права на исповедь, право на покаяние, на утешение и прощение, так оставьте ему хотя бы это.
Именно в этом и состояла его месть. Умереть в ее доме, в своем узилище и обратиться в вечный упрек. Если он умрет здесь, весь этот замок станет его гробницей, превратиться в символический мавзолей, где его тень будет бродить по ночам. Она, герцогиня Ангулемская, уже не сможет сюда вернуться, ибо сами очертания стен, силуэты башен над лесом обратятся в огненные письмена. Ей тогда придется бежать или снести замок до фундамента, как чумную лачугу. На это он и рассчитывал – отравить, пропитать этот замок смертью, сделать его непригодным для дыхания и жизни.
— Нет, — уже твердо повторила герцогиня. – Здесь он не умрет. Пусть его отвезут в лечебницу, в Париж. В Отель-Дье.
Аромат какао всегда вызывал у Азирафеля самые трепетные чувства, особенно в сочетании с запахом свежей выпечки. Эти сладковатые нотки не то чтобы сводили его с ума, но приносили радость, делая этот мир ещё лучше. Хотя куда уж лучше? Азирафель устроил ноги на пуф, предвкушая чудесный вечер, когда зазвонил телефон. Надо сказать, что все эти новомодные детища «прогресса» были ему не по нраву, но некоторые изобретения смертных приходилось признавать вполне сносными. Автомобиль, например, или геликоптер. Что-что, а умение передвигаться с комфортом было совсем несложно оценить после путешествий верхом на лошади, которых за прошедшие века было проделано немало. И не всегда по собственной инициативе. Телефон продолжал звонить, и Азирафель ненадолго поставил чашку на кофейный столик.
— Добрый вечер!
— Определённо не добрый, ангел. Совсем не добрый.
Кому-то другому Азирафель мог возразить, но только не Кроули. Тот видел сотворение мира, отлично чувствовал нюансы и никогда не разбрасывался словами.
— Что случилось?
Повисла неловкая пауза, и Азирафелю показалось, что Кроули говорит с кем-то ещё, но, наверное, это просто шалили нервы — всё-таки последние десять лет, прошедшие в ожидании конца света, оставили след в душе.
— Кроули, — осторожно позвал Азирафель, — может быть, ты ко мне подъедешь, и мы вместе…
— Да! Непременно вместе… это может оказаться забавным… — забормотал тот.
— Кроули?
— Значит так, ангел, тебе это надо увидеть самому. Я ещё ни разу…
— Кроули! — Азирафель постарался придать голосу побольше строгости.
— Записывай адрес, — перебили его и добавили с нажимом: — Дело касается мальчика. Ну, ты понимаешь? Того самого мальчика.
Азирафель записал адрес, с грустью взглянув на какао и булочку с ванильным муссом. Как не вовремя-то! Конечно, можно было потребовать, чтобы Кроули приехал к нему и всё объяснил, но дело было важнее. Не стал бы старинный не-друг его так разыгрывать, вызывая без действительно важного повода.
— Скоро буду.
— Жду.
На моросящий дождь Азирафель мог позволить себе не обращать внимания, но вот автомобиль Кроули, припаркованный прямо под запрещающим знаком, сразу бросался в глаза. Как и его владелец, очевидно.
— Кроули, может, ты, наконец, объяснишь мне…
— Тс-с!
Этот наглец прижал палец к губам и, заговорщически улыбнувшись, поманил Азирафеля к себе. Прямо в телефонную будку. Там же мало места…
— И?
— Ты только послушай!
Кроули набрал какой-то номер, и приятный женский голос произнёс:
— Добро пожаловать в Министерство Магии.
Ох уж эти «прогрессивные технологии»! Азирафель повернул голову, пытаясь отыскать источник голоса, и не сразу понял, что телефонная будка начала мягко опускаться вниз.
— Кроули, что за шутки?!
Однако тот выглядел обескураженным не меньше:
— Клянусь, я тут ни при чём!
— Не ты, так твои коллеги!
Азирафель терпеть не мог бюрократическую волокиту и уже сейчас досадливо морщился, представляя, сколько придётся написать отчётов о несогласованном ни с кем походе во враждебное сообщество. Однако реальность превзошла ожидания. Огромный холл совершенно не походил на мрачные казематы Преисподней, как и снующие вокруг люди в старомодных плащах не напоминали её обитателей.
— Ангел, ну теперь ты убедился?!
— Интересно, в чём? — Азирафель оглянулся, пытаясь увидеть выход, но его ждало разочарование: выхода не было. — Не подскажешь, где мы?
— В Лондоне, — Кроули ехидно усмехнулся и выбрался из тесной клетушки телефонной будки. — Иди за мной.
Фонтан в центре зала украшали щедро позолоченные фигуры человека и неких странных существ, чьё предназначение, очевидно, было оттенять своим несовершенством своего господина. Кроули оглядел композицию с видом знатока и пригвоздил:
— Китч!
Азирафель не стал спорить. Он мог лишь удивляться тому, что за всю свою долгую жизнь ни разу не видел ничего подобного. Впрочем, он всегда избегал чересчур злачных мест, в отличие от Кроули, который должен был чувствовать себя здесь как рыба в воде. Но, очевидно, что-то его всё же смущало: зря, что ли, он так презрительно кривился? Можно было, конечно, здесь остаться на небольшую экскурсию — исключительно в познавательных целях! — но Азирафель помнил о причине своего выхода из дома.
— Кроули, может, ты объяснишь?
— Может, и объясню, но явно не здесь, — он поморщился. — Здесь слишком людно.
Азирафель вспомнил об остывающем какао и булочке, одиноко сохнущей на блюдце.
— Неужели ты просто не мог ко мне приехать?
— И лишить тебя возможности увидеть это сомнительное великолепие?
— Я бы пережил.
— Не сомневаюсь, — Кроули прикусил губу. — Просто у меня настолько плохие новости, что мне хотелось немного отсрочить их обсуждение.
Он дёрнул плечом и пошёл чуть впереди, безошибочно угадывая путь к выходу из этого странного места. Азирафелю не осталось ничего иного, как идти следом, гадая, что это за новости такие, если они произвели на Кроули настолько неизгладимое впечатление. Учитывая, что они касались того-самого-ребёнка, фантазия давала сбой. В самом-то деле, чего такого не видел в своей жизни демон, искусивший Еву?
Кроули остановился так резко, что задумавшийся Азирафель невольно уткнулся ему в спину. Впрочем, демона это ничуть не смутило. Он убедился, что в полутёмном коридоре кроме них никого нет, и объявил:
— Я понял, что здесь неправильно!
— И?
Кроули хищно оскалился:
— Они колдуют. Все. Ты понимаешь, что это значит?
Азирафель не понимал, о чём честно сообщил, чем, похоже, разочаровал Кроули. Тот тяжело вздохнул, и в его взгляде мелькнуло что-то похожее на жалость:
— Последнюю ведьму Британии сожгли триста шестьдесят лет назад.
На этот весомый довод можно было ответить лишь одним:
— Значит, она не была последней.
— Нехило она так размножилась, правда?
— Адам и Ева, если ты помнишь…
Кроули поморщился, как от зубной боли:
— Но в нашей конторе знали бы. Или… — Азирафель не мог видеть глаз Кроули за чёрными стёклами очков, но отлично представлял вытянувшиеся зрачки. — Или они проходили по вашему ведомству, и ты мне ничего не сказал?
— Я бы обязательно тебе сообщил о таком, — успокоил его Азирафель, — но кому как не тебе знать, что приближение Судного дня должно ознаменоваться…
— Но не ведьмами же!
— А чем они хуже кракена? — резонно заметил Азирафель.
Крыть было нечем, и, раздражённо фыркнув, Кроули поспешил по коридору. Кстати, выход нашёлся довольно быстро, и уже через несколько минут они оказались на мраморных ступенях большого, но не сказать что роскошного здания. На улице дождь уже закончился, и «бентли», как новенький, блестел в лучах закатного солнца. Иногда Азирафель понимал своего не-друга, потому что и сам питал слабость к красивым вещам. Он уселся на пассажирское место и, разгладив сюртук, почти скомандовал:
— Отвези меня домой. Там и поговорим.
Кроули должен был понимать, что совершенно зря вытащил его из уютной гостиной. И хотя глупо было полагать, что демон мог устыдиться из-за такого, Азирафелю было приятно думать, что муки совести присущи не только ангелам.
— Поговорим, — подтвердил Кроули и нажал на газ. — Тебе понравится.
Вечером собираемся в хызе, рассаживаемся. Геологам-шабашникам место в первом ряду уступаем. Ксапа сказку рассказывать начинает. Мы с Жамах знаем, что ее сказки — вовсе не сказки. Но в этот раз она нас предупреждает, что это — настоящая сказка. В смысле, выдуманная. Хотя очень похожая на правду. О том, как чудики среди снегов и льдов живут.
Как с детства прирученные волки им волокуши таскают. Как золото добывают. Что такое деньги, раньше только я видел. Теперь геологи всем показывают, по рукам пускают. И медные, и серебро, и бумажные. Золотых денег, правда, ни у кого не оказалось. Но Платон золотые часы показал. Интересная сказка! Не только у малышни, у охотников глаза как звезды загораются. Охотники-то хорошо знают, что значит по глубокому снегу тропу тропить, когда злой ветер лицо снежной крошкой сечет. Как хорошо в лесу от ветра спрятаться, как сложно костер на снегу развести. Много вопросов Ксапе задают. Она даже не на все ответить может. Иногда подробно расскажет, а иногда глазами похлопает и по-детски так: «Я не знаю…» И у Сергея или Юры спрашивает.
А что же это за сказка, если рассказчик чего-то не знает? В сказках так не бывает!
Я не сразу соображаю, куда Мечталка спряталась. Оказывается, среди геологов сидит, чья-то зеленая куртка на плечах, и тихонько им ксапин рассказ переводит. У Ксапы хоть каждое пятое слово русское, но не зная наших слов, новичку понять трудно.
А вот тому, кто Мечталке куртку подарил, надо объяснить, что это значит. Я в больнице был, видел, как свободно чудики свою одежку кому угодно отдают. Сам чужую носил. Юленька нам с Михаилом каждый день новые белые халаты давала, а старые забирала. Из карманов все на тумбочку выложит, бэджик на новый халат перецепит, а старый — в корзину на
колесиках бросает. Но у нас не так! Мою куртку может без разрешения только Ксапа взять. Теперь еще Жамах. Ну, Мечталка — она с детства все мое своим считает. Но если девка куртку парня без спроса на себя накинет, он может ее в свою постель уложить. Хоть весь ее род против будет.
Забыл с чудиком поговорить. А утром вижу, как довольная Мечталка эту куртку под себя перешивает. Хотел я ее поругать, но она так радостно мне рассказывает, как Толик, не зная наших обычаев, залетел, как она ему объяснила, что к чему. Но руки в рукава не продевала! А куртку не отдала! ИБО НЕФИГ! Позволила только забрать то, что в карманах лежит. Теперь
перешьет, и это уже ее куртка будет!
Ксапа нас молча слушает, вздохнуть боится. За руку меня из вама вытаскивает и в лесок отводит, чтоб никто не слышал. И долго-долго выспрашивает про БРАЧНЫЕ ИГРЫ И ОБЫЧАИ. Затем бегом бежит в палатку геологов. Я решаю, что это правильно. Геологи хорошие парни, а как со вдовами поладить — не знают. Те тоже первыми подкатиться под бочок боятся.
Когда Ксапа выходит, я, как бы между делом, к парням заглядываю. И вовремя! Потому что Платон Толика отчитывает, Толик сидит злой и красный, а остальные ухохатываются.
Я подсаживаюсь к Толику и объясняю ему тихонько, что старшие в роду женщины куртку ему не вернут. Потому что Мечталке она понравилась, и Мечталка ее под себя перешивает. Но если Толик хочет, то дней через десять может еще раз попробовать Мечталке что-нибудь подарить.
Тут нас зовут завтракать. Потом вертолет прилетает, привозит вещи, что Ксапа заказывала до того, как с Михаилом поцапалась. Теперь Ксапа с пилотами ругается. «Везите назад», — кричит. А пилоты — «У нас приказ доставить. Получите, распишитесь, остальное нас не касается!» Михаил хитрый, сам не прилетел.
Геологи переглядываются — и разгружать начинают. Ксапа гордо разворачивается и уходит. Я — за ней. Думал, утешать придется, а она ничуть не встревоженная, в щелку из вама выглядывает, но отсюда не видно.
— Клык, они что делают?
— Ящики вытаскивают, под деревьями складывают.
— Ой, молодцы, хлопцы! Я так боялась, назад увезут, ты не
представляешь!
— Хитрость раньше тебя родилась. Где твой рыжий хвост, лисица?
— Да будет тебе! Я ж дивчина тихая и скромная. — А глаза как
сверкают!
После обеда Платон ко мне подходит, дело объясняет. Мы к Мудру идем. Мудр Головача и Мудреныша зовет. И всей толпой мы направляемся в лес выбирать деревья. Надо сказать, я за это геологов сильно зауважал. Когда нам дерево надо свалить, валим то, которое удобней или то, которое поближе.
А чудики выбирают так, чтоб лесу не навредить. И у нас на каждое дерево разрешение спрашивают. Если мы разрешение даем, дерево желтой лентой обвязывают — помечают.
А потом я узнаю, что такое мотопила. Жуткий механизм! Понял я, почему чудики так бережно к лесу относятся. Мотопилой весь лес можно за день положить. Я сам мотопилой сучья срезал! Вжик — и все! Самый толстый сук — быстрее, чем вздох сделаешь.
Зато вытаскивать бревна из густого леса — вот где мы наломались… Кончилось тем, что Платон с Сергеем посоветовались, и мы начали бревна к вертушке цеплять. Сергей зависает над лесом, трос опускает. Платон два-три раза трос вокруг бревна оборачивает и знак дает, чтоб Сергей
поднимался. И мы очень быстро все бревна из леса вытащили.
Потом, правда, Платон просит меня об этом Михаилу не рассказывать. Оказывается, нельзя так делать. Опасно.
Я понимаю, что геологи ничем не лучше наших охотников. Как у нас молодые говорят: На кабана одному ходить нельзя. Но если никто не видит, то можно!
Предупреждение (гетное и беспощадное): NC-17.
[1] Об истории любви ангелов к земным девушкам написано в книга Еноха — Глава 2.
В Библии этому посвящена книга "Бытия" глава 6, стих 1-5.
Достаточно емко (и смешно) Таксиль Лео рассказывает об этом в книге "Забавная Библия".
[2] "Английский плащ" — так французы называли презервативы.
[3] Прериаль — 9-й месяц (20/21 мая — 18/19 июня) французского республиканского календаря, действовавшего с октября 1793 по 1 января 1806.
20 прериаля = 8 июня.
Голодранец-июнь подступал незаметно.
Крестьяне вымели муку из всех углов, облизали остатки прошлогодних припасов с тарелок.
На лугах вытянулась лебеда на радость редким коровам. Зря крестьянки запугивали детей великаном-обжорой. Революция сжирала целые стада как закуску. Реквизиция скота в пользу Парижа прекратились совсем недавно.
Под заборами кусалась злая крапива. Пшеница не успела озолотиться и уступала в росте зеленым братьям.
Ухоженные грядки показали крошечные фигушки. Однако Кроули задирал нос и каждый вечер водил на смотр. Как будто за день могло что-то измениться.
Кроули поливал, рыхлил, полол, подрезал, укреплял — убивал время на то, что мог достать и так (убивать время, ангел? А чем еще заниматься прикажешь?). Азирафаэль сам не заметил, как сделал загончик пестрым клушам, чтобы те не покушались на святое. У кособоких сараек выросли миниатюрный пряничный домик и ограда.
Луи уплетал привезенную из Парижа картошку и не спрашивал, откуда среди усугубившегося голода Кроули берет полные корзины еды.
Азирафаэль смотрел, как Кроули судорожно роется в прикроватной тумбочке. Какую только чушь он не успел выгрести на одеяло: запасные потрепанные перья, пуговицы, бумагу, пустую чернильницу со сколом, клакспапир, стеклянные и глиняные шарики, тонкую пачку ассигнат — но заветный сверток никак не мог найти.
Мотыльки кружили в тесном хороводе вокруг плафона лампы. Подлетая вплотную к своему тотему, они трепыханием крылышек заставляли свет трусливо дрожать перед натиском тьмы.
Азирафаэль перевел взгляд на потолок. Пора белить.
— Да блядь. Где они?!
В который раз Азирафаэль задался вопросом, почему Кроули не бросит эту клоунаду. Как будто не знает, что после заварухи с Семиазасом [1] Богиня не поскупилась на кару. Не грозит больше ангелу стать счастливым папашкой. Впрочем, мамашкой, вероятно, тоже. Одной превенцией связей ангелов с людьми, увы, дело не ограничилось. Сама память об этой «постыдной» странице истории была смыта водами Великого потопа вместе с исполинами.
Все-таки в чем-то ангельские и людские дети оказались схожи: плавали все одинаково ужасно и жабр отращивать не умели.
Бульк! — и человек, построивший ковчег, снова главный!
Бульк! — и счастливые папаши тонут вместе со смертными женами.
Бульк! — и…
Не желая бередить пережитое, Азирафаэль снова обратил внимание на пыхтящего Кроули:
— Чего сидишь, остепенев?
Судьба ответит хохоча:
«Не лезь на лошадь, не надев
Английского плаща». [2]
— Поэтесса, ты их куда-то перекладывала?
— Сдается, будет нелегка
Поездка горе-седока…
— Я ведь могу и по-другому заговорить.
— Фи. Где твоя хваленая романтика?
— Там же, где твое чувство юмора. А ну-ка, выкладывай, где спрятал.
— Гх-м, — Азирафаэль перевернулся на бок.
Кроули начинал злиться. Увы, бестолковый член не разделял его настроения. Вытянулся по струнке, разве что не салютовал.
Азирафаэль никогда не думал, что мужчины смотрятся настолько комично со своим неуклюжим возбуждением. Даже уязвимо. В такие моменты глядишь на этот торчок и гадаешь: как так могло получиться, что вся человеческая цивилизация уже несколько тысяч лет вертится вокруг этого? Женщины хоть и бесправны, но устроены гораздо разумнее: напоказ ничего не выставлено.
Кроули медленно опустился на кровать. Заглушил душераздирающий вопль в подушке и толкнулся бедрами в матрас.
— Не надругайся над кроватью, — сказал Азирафаэль. — Обрати внимание на меня.
— Ты понимаешь, что у меня мужская оболочка?! — глухой рык не скрывал проступившего отчаянья.
— Вижу, что не женская. В чем проблема?
— Как такой умный может быть таким дураком?!
— Попрошу без оскорблений. Объясни.
Через мгновение они оказались лицом к лицу. Кончик носа Кроули почти касался его кончика. Чуть дернется — и попадет ему в глаз.
Что ж ты такой напряженный?..
Азирафаэль было потянулся поцеловать, чтобы успокоить рвущееся наружу клокотание, но Кроули быстро и безумно зашептал:
— Соблазн слишком велик. Посеять. Только семя дурное. Или дохнет или рождается нежизнеспособный урод. Но я дурак: всегда скрещивал пальцы. Думал: пронесет-пронесет-пронесет. Не пронесло. Ни разу.
Внутри вымученно проклюнулось озарение.
«Я репетировал. Много раз».
Репетиции
На выступлениях зал пустовал
— Мне жаль, — тихо сказал Азирафаэль.
— Не хочу снова скрещивать пальцы. Только не с тобой.
— Не скрещивай. Она покарала всех ангелов после истории с исполинами. Наложила запрет. Сколько не сей, всходов не жди.
Кажется, он слишком легко перенес потерю того, чем никогда не дорожил? Кроули вот дрогнул всем телом. Побелел, будто макнул себя в пудру.
— Я думал, ты знаешь.
— Нет.
Кусочки мозаики наконец сложились в единое целое.
Кроули жаждет детей больше всего на свете. Родное прекрасное творение, как не упиваться им и не гордиться? Хотя творение — не обязательно дети. Тот же Бегтиэль гордился, когда Натаниэль создал первую яблоню. Смотрел на творца и его детище влюбленно и восхищенно, будто сам участвовал в создании. А потом оба пали. А яблоню то ли срубили, то ли развоплотили, уже и не упомнишь…
Только его творец — пустоцвет. И сам он в той же грядке. С ним, выходит, даже пальцы не скрестишь.
И что он может? Охранять? Хотя, чего от него было ожидать: Богиня и создала его для верной службы. Для меча. Для боя.
«Охраняй-охраняй-охраняй».
Азирафаэль прикусил губу. Положил руки на спину с торчащими позвонками и потянул к себе. Кроули покорно спустился и лег ему на грудь. Выглядел, будто ступил на пепелище этого мира. Вокруг — руины. И мертвая тишь.
Азирафаэль не должен был чувствовать вину: ни за Кроули, ни за себя. Но чувствовал за всех и сразу.
— Мне жаль, — снова сказал он.
Красноречивое молчание затянулось. И нечего даже пытаться сгладить его сальной шуткой, как это обычно получалось у Кроули.
— Зато нам не нужны презервативы, — Азирафаэль старался говорить бодро. — И нет. Я их не прятал. Просто ты случайно их выложил на кровать и не заметил. Вон, в складках одеяла. Кроули… Не делай такое лицо. Я хочу видеть тебя счастливым. Ты прекрасно знаешь, что, если бы я мог…
Кроули продолжал молчать. Через какое-то время закрыл глаза и, кажется, задремал. В иной раз Азирафаэль сказал бы «до чего неучтиво!», но сейчас — плевать. Пусть дремлет, спит, хоть переселяется к нему на грудь, если ему там нравится. Лишь бы не выглядел… так.
Азирафаэль потерял счет времени. Сколько он разглядывал трещину на потолке и потерянно поглаживал рыжие волосы? Минуту? Час? Остаток ночи?
Огрызок свечи в лампе погас. Солнце не спешило белить небо. Полный мрак.
Азирафаэль уловил короткое движение, и теплая тяжесть покинула грудь.
— Кроули? — затаив дыхание, он беспомощно стал нащупывать темноту.
Кроули поймал его руку и поднес к губам, касаясь ими внутренней стороны запястья. Нежность вспыхнула и искорками заструилась по венам, погналась вместе с кровотоком к плечу. Азирафаэль коротко вздрогнул, но не стал отдергивать руку.
— Кроули… — тоска в его голосе была настоящей, и он смутился, услышав её.
— Все в порядке. Извини. Вспомнил, что не надо. Ты такой красивый сейчас.
— Ты разве что-то видишь? В такой темноте-то?
— Конечно. Я вижу самых красивых женщин, забыл? — голос Кроули раздался прямо над ухом, а затем мягкие губы убедили, что он говорил правду.
Ласковое баюканье. Колыбель поцелуев, от которой становилось спокойно и сладко. Но с этой сладостью не сравнится ни сахар, ни пастила, ни фрукты в меду. Что-то неповторимое, что может получиться только у Кроули. И Кроули давал с лихвой, стоило намекнуть о добавке.
Азирафаэлю нравилось целоваться, и он этого не скрывал. Поцелуи заменили трапезу, особенно после того, как Кроули привык скармливать всю готовку Луи. Но любые трапезы ограничиваются пределами тарелки и скупыми сочетаниями продуктов. Поцелуи — нет. Они — как вкус заморской пряности. Открываемый снова и снова.
Чем дольше Кроули дразнил его глубокими поцелуями, тем сильнее удовольствие рябило в глазах колышущейся темнотой.
Азирафаэль подавался навстречу каждому прикосновению и льнул к внимающим рукам.
— Ты так вызывающе подо мной ерзаешь, — у Кроули участилось дыхание, но он успевал и насмехаться, и оставлять саднящие влажные следы на шее. Ему всегда хотелось испачкать белую кожу.
— Я не ерзаю! — возмутился Азирафаэль и выгнулся вперёд, привстав на пятках. С шумом втянул ноздрями воздух.
Да, Кроули тут. Твердый, горячий и пахнущий, как всегда — собой.
Темнота рассмеялась голосом Кроули.
— Сделай так ещё раз. Будто хочешь меня учуять и сожрать.
— Без будто, — чопорно поправил Азирафаэль и на ощупь нашёл плечи Кроули.
Плечи — нулевой километр. От них можно паломничать самыми разными способами в поисках удивительных мест. Таких, где Кроули вздыхает, а его тело откликается капающей смазкой с члена. Таких, где он без стыда ложится на спину и уступает ему доминирующую позицию. Таких, где Кроули сглатывает стон и говорит «сделай так ещё».
О, он сделает. Еще как.
Кроули был упоительно искренен в своих эмоциях и никогда не страшился их показывать. Он одобрительно мычал, ерзал и направлял в поисках. Втягивал живот, когда получал туда поцелуй, и нетерпеливо подрагивал, когда его внутреннюю сторону бедра и яйца дразнили языком. Хотел всего и сразу.
— Ангел!.. — и до чего приятно слышать этот восторженный возглас! Никакая музыка не сравнится с ним.
Кроули не протестовал, когда его оседлали. Не протестовал, когда Азирафаэль легко направил в себя его член и опустился одним быстрым движением.
И никаких флакончиков с маслом или нелепых чудес, чтобы смягчить трение. Тела умнее них. Богиня была умнее.
Азирафаэль откинул волну мешающихся волос за спину, и та мягким шлейфом омыла лопатки.
Вопреки негласным запретам он не пал, мир не перевернулся, а Кроули не корчился в муках от их близости. Обошлось без надуманных взрывов, Апокалипсисов или дымящихся руин. Несуществующий караул не ворвался в теплую ночь и не оттащил их друг от друга, как преступников.
Только удовольствие перетекало из одного тела в другое. Закон сообщающихся сосудов.
Влажная теснота — вот и весь непостижимый смысл.
Азирафаэль приподнялся и плавно качнулся. Кроули нетерпеливо шлепнул его по заднице, и вышло очень звонко и выразительно. Они одновременно шумно выдохнули.
— Не дразни меня.
— Как я могу? — Азирафаэль оперся ладонями на узкую грудную клетку. О ладони гулко и часто стучало влюбленное сердце. Кроули не шикал, пытаясь его приструнить. Он уже не скрывал его.
— О, там что-то есть, не сомневайся, — с сарказмом сказал Кроули.
— Я всегда знал, что там что-то есть, — возразил Азирафаэль и нащупал руки Кроули. Положил их себе на ягодицы: «поддерживай».
Кроули был только счастлив дорваться до задницы. «Оказать поддержку». Смять с самодовольным «хо-хо», будто ему доверили будущего Антихриста, а не кусок плоти.
Азирафаэль закатил глаза и начал двигаться.
С каждым разом получалось все более раскрепощенно. Связь укрепляла их веру в себя. И в друг друга.
Только Кроули еще и благоухал в своей наглости, как те дурацкие помидоры с грядки. И наглость распускалась пышным цветом.
Азирафаэлю нравилось думать, что причина этого цветения — он. Хотя бы здесь и сейчас.
Не Луи. Только он.
Мимолетно, но…
Ох.
— А без презервативов и правда лучше, — лениво заметил Кроули и обвел пальцами его сосок, отчего тот ожидаемо затвердел. Затем игриво сжал правую грудь. Все искал новое применение любимой подушке.
Азирафаэль слушал грохочущий в ушах пульс и пытался уловить хоть какое-то изменение в своем теле.
Спрятанные три пары крыльев хлопали в сковывавшем их эфирном пространстве: «недавно ты уже разрушал оковы. Разрушь еще одни. Что тебе стоит?»
Но пустота оставалась пустотой. Такой же выжженной, как и всегда.
***
Брошенный собственной природе вызов не давал покоя Азирафаэлю даже в гостиной мадам Клермон. Он уже решительно не понимал, что он забыл здесь. Зачем нужно помогать роялистам, и так ли нужно это Франции? А даже если и нужно — какая разница? Потребовалось полтора месяца, чтобы он решил, к чьему мнению стоит прислушаться.
И кто он теперь? Эгоист? Дезертир? Влюбленный дурак?
Если верный ответ и был, Азирафаэль не брался его искать. Вместо этого он гулял пальцами по холодной каминной полке. Безвестный мастер, видно, поддался всеобщей грекомании: камин был оформлен в античной традиции. По обеим его колоннам, извиваясь, спускались мраморные змеи: внизу бедняжек душили два упитанных карапуза. Азирафаэль попробовал припомнить, из какого это мифа, но не смог. А все же дураки эти греки. Змеи прекрасны. Им только и надо, что немного тепла. Для этого необязательно зажигать звезды. Достаточно взять на руки.
— Мсье Кёронт, вы вообще слушаете меня? — приятно журчащий каскад слов, к которому Азирафаэль нисколько не прислушивался, прервался. Мадам Клермон осушила очередной фужер кальвадоса, но поправить ситуацию это уже не могло. Тон голоса был выше положенного, еще чуть-чуть — и перешел бы в визг. Только сейчас Азирафаэль заметил, что они не одни, что в кресле напротив сидит субтильный субъект в поношенном камзоле и чего-то выжидает. Да, все же вещи пробуждали в нем куда больший интерес, чем люди.
— Прошу прощения, я взвешивал то, что вы сказали раньше, — и Азирафаэль подошел к незнакомцу. — Нас не представили…
— Я представился еще при входе в гостиную, — невозмутимо ответил незнакомец, поправляя ливрею.
— Смотрю, деревенский воздух не всегда идет на пользу, — съязвила мадам Клермон. — От него порой размякают мозги. Да перед вами — сам мсье Бовизаж, лейб-медик королевской семьи. Единственный, кто способен подтвердить личность Людовика семнадцатого!
«А для них он всего лишь очередной Людовик. С порядковым номером».
— Значит, уже пора? Не слишком ли мы торопимся?
Вместо ответа разнесся захлебывающийся кашель.
— «Торопимся»? — Тон щек мадам Клермон резко потеплел. — В прошлый раз мы медлили. Выжидали. Итог — половина нашей ячейки мертва. Попадись мне только эта республиканская крыса, что сдала нас…
— Хотите сказать, что у вас уже есть план побега? — Азирафаэль не желал выслушивать фантазии в лучшем духе Святой Инквизиции.
— Да. Мне удалось уговорить оставшихся и подкупить нужных людей. Но они могут легко передумать — отсюда и спешка. И потом. По моим источникам, что-то грядет. Над этой тварью Робеспьером сгущаются тучи. Кажется, там замешаны сами якобинцы. Пока они будут грызться между собой, будет шанс взять власть в наши руки.
— О моей честности можете не беспокоиться, — вмешался мсье Бовизаж, опираясь трясущейся рукой о трость. — Я знаю Его Высочество еще с пеленок. Мне известно положение каждой родинки, каждый дефект зуба, рисунок линий его руки и даже устройство ушной раковины. Одно мое имя обеспечит вам победу.
— Конечно, конечно…
— Послезавтра. В полдесятого ночи! — отчеканила мадам Клермон. — За вами заедут. Позывной — «не продадите ли красных гвоздик?» Отклик — «Время не пришло».
— Но готово ли все для поездки? Еда?.. Одежда?..
— Не перебивайте меня. Направимся в Шербур — там остались верные люди. И еще. Переоденьте Его Высочество девочкой.
«Блестящий план».
***
Этьен заехал за Кроули на рассвете. Роса еще смачивала тонкие чулки, в воздухе будто витали благовония. В чащобе соловей-неудачник допевал никому не нужную серенаду.
Экипаж, тихонько поскрипывая, уже было достиг хребта-акведука, но лошади внезапно встали.
— Черт возьми, что там такое?
— Не поверите: столпотворение, гражданин Серпэн! — ответил Этьен. И правда, несмотря на ранний час, площадь Бюка была запружена народом. Женщины с переполненными бельевыми корзинами и повисшими на свободной руке отпрысками, кряхтящие старожилы, полевые работники — все твердили наперебой. Нависший над площадью гомон дополнял стук молотка: над входом в храм двое исполнительных санкюлотов прибивали внушительных размеров транспарант.
Надпись на нем гласила: «Французский народ признает бытие Верховного Существа и бессмертие души».
Был зачитан декрет Конвента. Ликование вышло каким-то хлипким. Французский народ шушукал и дивился, когда это он успел признать какое-то там Верховное существо.
Да будь там хоть «презренное» существо, «гадкое» существо — все едино. Лишь бы были краюха хлеба да стаканчик доброго вина. А душа…
За время Террора земная жизнь обесценилась настолько, что о душе уже и позабыли.
Только местный кюре довольно потирал руки — видать, чаял отпереть церквушку насовсем и втихаря начать проповедовать «новый культ», подозрительно похожий на старорежимный.
Кроули покачал головой и велел потихоньку трогать. Ему ли не знать, кому Франция обязана новой верой.
«Видно, у Максимилиана дела совсем плохи, раз на такое решился. Не стал же он и впрямь блажным? Надо поговорить».
— Чудища Атеизма, Эгоизма, Раздоров и Честолюбия — на нижнем ярусе. Но заметьте, любезный, они должны быть достаточно велики, чтоб скрыть от зрителя статую Мудрости.
— Все будет сделано на высшем уровне! — отвечал Луи Давид и тут же переносил пожелания на бумагу.
Робеспьер не без улыбки наблюдал за его работой, время от времени отвлекаясь на стройку. Тихие лужайки сада Тюильри превратились в одну строительную площадку. На глазах рос деревянный амфитеатр, где должны были рассесться депутаты Конвента. По бокам высились трибуны для простых граждан. На пустовавшем перед амфитеатром пригорке и суждено было воплотиться новой выдумке Робеспьера.
Обсудив еще некоторые детали, Робеспьер отпустил Луи Давида в творческие дали и обратил внимание на Кроули:
— Что за праздник для души, правда?
— Вряд ли бессмертной душе могут быть интересны такие мелочи.
— Антуан, не пойму, откуда в вас такое уныние? Через какую-то неделю мы явим миру новую, очищенную религию. Религию без дорогих обрядов, храмов и развратных клириков. Религию, которую можно исповедовать, просто исполняя гражданские обязанности: карать тиранов и изменников, щадить слабых, помогать несчастным…
— А чем был плох культ Разума? — прервал Кроули.
— Культ Разума безбожно извратили, — ответил Робеспьер. — Им воспользовались атеисты в своих грязных целях. Они думали, что ввергнут Францию в огромную вакханалию. Но ничего. Они уже поплатились за это…
Кроули невольно припомнил этих недавно казненных атеистов: Эбера, Шометта, затесавшегося к ним Дантона…
Как этот неказистый курносый адвокатишка, над которым совсем недавно потешались в Учредительном Собрании, смог так переродиться? Как он таким тихим голосом смог погружать в оцепенение целые массы? Из политической грызни он один вышел невредимым. Только вопрос: надолго ли?
— К слову. Я могу попросить вас об услуге? — продолжил Робеспьер и двинулся вглубь аллеи — к площади Революции, молчаливо приглашая присоединиться к его променаду.
Кроули поежился. Слово «услуга» плохо вязалось с их сугубо рабочими отношениями.
— Конечно, — сказал он и пошел за Робеспьером. — Для вас — что угодно.
— Насколько я знаю, дела на вверенном вам рынке идут просто блестяще? Во всем Париже только у вас не пустуют товарные склады. Я вот думаю: неплохо было бы с вашей стороны выказать патриотизм. Организовать бесплатные точки питания по всему городу в честь праздника? Пусть хотя бы в этот торжественный день народ не думает о хлебе.
— Погодите-ка! — Кроули едва справился с распирающим горло негодованием. — Звучит, конечно, прекрасно, но как бы не вышло, что на следующий же день даже думать-то будет не о чем. До урожая зерновых — ох, как неблизко.
— Что ж, рад, что вы размышляете здраво. Но как раз на днях я получил известие, что скоро должен прийти большой конвой с американским зерном. Как видите, мое письмо при вашей помощи возымело силу…
— «Скоро» — это когда? Сроки? — сухо отчеканил Кроули.
— «Скоро»…
— Вы не знаете!
— Я уже пообещал! — воскликнул Робеспьер. — И не могу обмануть их ожидания. Народ ждет праздника.
— Обещать — не значит жениться. Вы что, за дурачка меня держите?!
— За друга, Антуан.
«Ох ты ж».
Робеспьер замедлил шаг и вскоре остановился совсем. И, Небеса содрогнутся, дотронулся до его локтя. После такого следующим шагом должно быть предложение.
Зеленоватые очки съехали с вспотевшей переносицы. Безоблачное небо искажалось в серых глазах до хмурого, пасмурного.
— Только давайте без этого! — предупредил Кроули. — Глаза у вас прекрасные, признаю. Стреляете ими превосходно. Сразили. Только не заставляйте меня говорить красивые слова и клясться на крови. И на такую прорву еды от меня все равно не рассчитывайте!
— Вы мне нужны, как никогда. Мне кажется: от меня все отвернулись. Думаете, я не слышу, что обо мне говорят на улице?!
— Тиран?
Робеспьер глухо кивнул:
— То же говорят и мои коллеги по Комитету. Говорят, а потом в один голос требуют новых голов для гильотины. Хотя сами заслуживают её куда больше.
— Так почему бы не покончить с этим?..
Что ж. Кажется, неукротимый Робеспьер сам дался ему в руки. Только если Робеспьер думает, что он пощадит его и не будет мариновать по своему вкусу, то это горькая ошибка…
— Я и без вас знаю, насколько «разборчива» гильотина, — сказал Робеспьер с грустной иронией. — Но без нее нас всех просто порвут на клочки. Война не окончена. Мы печатаем пустые бумажки. Цены больше нельзя сдерживать. Они растут. Терпение народа на исходе. Вспыхнет слепой бунт — и прощай все то, что мы так долго строили. Трибунал нечистоплотен, но он необходим.
— А я думал, вы смелее, — усмехнулся Кроули и стянул с носа очки с зеленоватыми стеклышками. Робеспьер слеповато заморгал. — Когда-то вы были единственным из депутатов, кто подал голос против закона о полиции. Говорили, что нельзя стрелять по гражданским. Даже когда страшно. Противились смертной казни. Что с вами случилось, Максимилиан?
— Жизнь случилась.
Робеспьер стоял как вкопанный, не зная, куда девать свои руки. Пальцы хрустели, нижняя челюсть напряженно стиснута.
Кажется, Кроули сковырнул ту коросту, которую следовало оставлять нетронутой. Лучше отойти, чтобы не запачкаться. Но когда Кроули пугала грязь?
Теперь уже локоть Робеспьера оказался поруганным. А потом и вовсе курносый нос уткнулся в плечо.
От него пахло пудрой. Немножко собакой. Прозрачной ноткой апельсина, которую он не до конца смыл с губ. Кроули мог это легко исправить, и ему бы это позволили. Но он не стал.
— Бедный-бедный Макс, — с насмешкой протянул Кроули, сжимая вздрогнувшее тельце в своих объятиях. — «Потерялся в пучине заговоров. Воюет против всего мира. Играет в рыцаря и убивает Левиафанов: этих… атеизм, честолюбие… Только без очков под острие меча вместе с чудищами попадают простые случайные люди: бакалейщики, разносчики пирожков, очаровательные актриски со стройными ножками, поэты, ученые. Удары ложились мимо чудищ и рубили цвет Франции».
Кроули чувствовал, как часто стала подниматься и опускаться грудная клетка Робеспьера. Сердце, которое многие презрительно именовали «ледяным» и «бесчувственным», отчаянно билось о ее прутья, просясь на волю. Посмеет ли этот затворник открыть свою келью? Хотя бы для него одного?
Быть может, вместе они смогли бы придумать, как укротить машину террора?..
Оставить с носом ностальгирующих эмигрантов, выгнать взашей депутатов-интриганов за сто лье от Парижа. Прямиком в Тартари-Барбари. И понимай, как хочешь.
Робеспьер наконец вспомнил, что он не скульптура: сбуровил ткань его сюртука на спине робкими пальцами.
— Так вы поможете?
— В рамках разумного. Не в ущерб десятой секции. Это мое детище. Мои люди. И я несу за них ответственность. Но я попробую что-нибудь придумать.
Кажется, Робеспьер ждал от него каких-то действий? Они стояли посреди парка в объятиях уже дольше всех разумных приличий. Но Робеспьера это устраивало: он не вырывался, не ерзал и очень органично помещался в его руках.
— Ох. И еще кое-что…
Кроули выгнул бровь.
Судя по лицу Робеспьера, внутри него шла ожесточенная борьба. Борьба пострашнее, чем когда он пулей выскочил за дверь после неудачного разговора с Дантоном. Робеспьер резко разомкнул объятия и сделал шаг назад.
— Берегитесь, Антуан.
Кроули машинально оглянулся, но ни позади, ни по сторонам никого не было. Парк был пустынен, только пара отлынивающих рабочих семенила к площади Революции — навстречу гиканью толпы — верному знаку предстоящих казней.
— Не понял?
— Вы же не один такой… агент. У меня много ушей в Париже. Я знаю, что вы не довольствуетесь одним только скромным жалованием в пять ливров в день. Знаю, что в вашей секции не ушел на фронт ни один юноша призывного возраста. Знаю, что дельцы под вашим началом не только не влезли в долги, но процветают.
По спине пробежал мертвый холодок.
— Если знаете, почему не действуете?
— Потому что вы — мой друг. Но что бы обо мне ни говорили, я не всесилен. Если люди донесут в Комитет общественной безопасности, — Робеспьер на миг поморщился от взрыва оваций с площади, — я не смогу вас спасти. У меня там только два своих человека. Так что отпразднуйте со мной двадцатого прериаля [3] и… бегите. Бегите вместе с супругой и не возвращайтесь. Не повторяйте ошибки Демулена.
Кроули долго смотрел на сжавшегося пружиной Робеспьера: он все старался спрятаться от него за носовым платком. Проступавший на лице пот смывал толстый слой пудры. Веки то ли от недосыпа, то ли от переизбытка чувств ярко выделялись на бледном лице. Кроули вздохнул. Сделал шаг вперед и вернул очки Робеспьера на законное место. Так лучше.
— И всех ли агентов вы обнимаете, дорогой Максимилиан?
— Только вас.
На дне скользили крупные камни, между ними взметались облачка ила, оседали на ногах щекотными крупицами. У водопада этот лёгкий текучий покров давно размыло водой, камни обкатывало до гладкости, потом ломало и они вновь скалились острыми краями. Один такой впился в ногу, Акайо охнул, пошатнулся, выпустил пальцы Таари. Не упал, но она надавила на плечи, предлагая опуститься на колени. Скользнул в её руках кусок мыла, Акайо потянулся было за ним, но Таари только шлепнула его по пальцам.
Жесткая ветошь под её уверенными движениями выцвела из черного в серый, прошлась по его груди, стирая вместе с пылью и потом напряжение. Таари наклонялась над ним, тянула за руки, прикосновением требуя повернуться. Он закрыл глаза, слушая шум водопада и леса, плеск воды вокруг них. На макушку полилась набранная в горсть вода, невесомой шапкой легла пена. Тонкие пальцы прошлись от затылка вверх, Акайо чуть запрокинул голову, наслаждаясь лаской.
В темноте он чувствовал каждое движение — как она переступала с ноги на ногу, обходила его вокруг, отбрасывала собственные падающие на лицо пряди.
Она коснулась его подбородка, потянула, движением приказывая встать. Велела:
— Не открывай глаза.
Толкнула в грудь, заставляя сделать шаг назад. Поддержала за локоть, когда он поскользнулся на камнях, положила узкую ладонь на горло, чуть сжала. Он улыбнулся. Хотел сказать «я люблю тебя», хотел сказать «я твой». Хотел…
Задохнулся в потоке воды, невольно открыл глаза, перехватил её запястье.
— Руки, — резко одернула Таари.
Он замер. Не сумев разжать пальцы, продолжал цепляться за неё, как утопающий, но не пытался вырваться. Смотрел сквозь заливающую лицо воду, как она улыбается, разевал рот, пытаясь глотнуть воздуха, чувствовал себя рыбой на суше — безголосой, беспомощной в чуждой, смертельной стихии.
И не выдержал, дернулся вперед, вырвался из водопада. Закашлялся, упал на колени, вздрагивая.
Таари склонилась над ним, погладила по голове. Обхватила лицо ладонями.
— Не бойся. Я не дам тебе утонуть.
Он кивнул. Он ни на миг не сомневался в ней, просто…
Просто что? Он, бывший генералом Ясной империи, отдавший свою жизнь во имя долга, боится? Он — и не может побороть страх смерти?
Стыд заставил отвести глаза. Встать навытяжку, сказать тихо:
— Прости меня. Я готов.
Таари смотрела, чуть склонив голову набок. Шагнула ближе, тело к телу, обхватила его затылок, притянула к себе… И поцеловала в щеку, нежно, словно прикосновение бабочки. Шепнула:
— Ты ничего не должен, Акайо. Я просто предлагаю игру. Ты можешь отказаться.
— Я не хочу отказываться, — быстро отозвался он. — Я не боялся раньше и не хочу бояться сейчас.
Она тихо засмеялась, дыхание щекотало ухо.
— Бояться смерти — правильно. Это значит, тебе есть зачем жить. Но не надо бояться меня. Я никогда не позволю тебе умереть, Акайо.
Он кивнул. Сглотнул. Попросил, теперь искренне:
— Пожалуйста, сыграй со мной. Я хочу. Я боюсь, но я хочу попробовать.
Она улыбнулась, довольно и хищно, как могла бы улыбаться тигрица. Отодвинулась. Велела:
— Руки за спину.
Одна её ладонь легла на плечо, вторая, снова, на горло. Лёгкий толчок — и он стоит под потоками воды. Сначала спокойно, глядя в лицо Таари, впившись пальцами в собственные локти. Потом — судорожно открыв рот и едва удерживаясь от того, чтобы вдохнуть воду. Потом перед глазами начало темнеть. Он чувствовал, как дрожит горло в её руке, как он всё-таки вдыхает воду пополам с воздухом, как дёргается в захлебывающихся вздохах грудь. И как вдруг стало легко. Как запрокинулась безвольно голова, как закатились глаза, повисли вдоль тела руки. Он не падал только потому что она держала — и в то же время оставался в сознании. Воздуха хватало, чтобы не умирать, но не хватало, чтобы бояться. Он сглотнул, захрипел, выгибаясь, чувствуя, как прошивают его иглы острого наслаждения. Словно в самом деле — последние в жизни.
Он вдруг понял, что уже не стоит в водопаде, а лежит на боку, вытащенный на берег. Тело всё ещё колотила дрожь, скорее приятная, чем нет. Таари сидела рядом и выполаскивала пену из своих волос. Оглянулась на него, спросила:
— Пришел в себя?
Он кивнул. Медленно подполз к ней, припал губами к полускрытой водой ноге. Она брызнула ему в лицо пеной с пальцев и тут же обняла так крепко, что он догадался:
— Ты испугалась?
— Глупый, — тихо отозвалась она. — Конечно. Ты же совсем не умеешь контролировать своё состояние. Хорошо, что я чувствовала пульс, и, как только заметила, что ты начал проваливаться, вытащила.
Помолчала, зарывшись носом в его мокрые волосы. Спросила:
— Ты помнишь, как тебе было?
— Очень хорошо, — уверенно ответил он.
И это было правдой. В её руках, в потоках воды он не думал, не боялся, не беспокоился…
«Не был» — подумал Акайо и вздрогнул от этой мысли. Этого ему хочется? Исчезнуть, раствориться в хоть и любимой, но чужой воле? Ответил себе — да. На миг показалось, что с самого начала хотел именно этого, едва ли не с той минуты, когда очнулся в больнице, но он одернул себя. Этого не могло быть. Этого не должно было быть.
Таари встала, выскользнув из его объятий. Отжала волосы, начала одеваться, тоже, видимо, думая о своем. В ночной темноте казалось, что кожа её светится, как луна, тело скользило в полосатой тени тростников, такое красивое и изящное, что перехватывало дыхание.
Он обожал её. Боготворил её. Он падал в этот восторг, как в море, оглушенный, слепой, желающий лишь остаться навеки в его глубине.
Таари оглянулась. Спросила негромко:
— Что с тобой?
Он покачал головой, не умея объяснить. Любые слова были бы слишком похожи на глупое обвинение — ты так прекрасна, что я мечтаю в тебе утонуть. Но это ведь не её забота. Море всегда остается морем, научиться плавать — дело ныряльщика.
***
Звук храмового гонга выдернул его из сна, больше похожего на больное забытье, чем на отдых. Тяжелый гул уже затихал, а он смотрел в синее небо, пустой, как суп бедняка, сваренный из обрезков бамбука и щепоти риса. Слышно было, как собрали пиалы, понесли мыть к ручью вместе с котелком. Рюу спросил:
— Кто сегодня в храм? Я точно пойду, мы же ещё не спешим?
Таари отказалась, а Акайо неожиданно для себя встал, кивнул:
— Я с тобой.
Вышел на лестницу вместе с Рюу, Кеншином и Наоки, сделал первый шаг вверх по ступеням. Молитва предкам не шла на ум, вместо неё отчетливо и горько вставали вопросы.
Кто он? Зачем он живет?
Старые ответы погибли в крепости, оказавшейся лабораторией, а новых так и не родилось. Не считать же ответом это чуть приугасшее чувство, желание быть рядом с Таари? Он ведь думал когда-то, что похож на имперскую жену, которым правила предписывали быть не столько человеком, сколько частью супруга.
Нужна ли Таари такая часть? Хочет ли он жить только ради того, чтобы быть рядом с ней?
Нет. Даже если окажется, что ей подходит человек, не существующий за пределами отношений, он не хочет быть таким.
Но для чего ему жить? Что можно сделать своим смыслом?
Храм приближался, рядом шли люди, традиционная одежда сливалась в единый поток. Кажется, в Эндаалоре у каждого своя цель — что-то доказать, выяснить… Интересно, что было смыслом жизни у Лааши. Жалко, теперь не спросишь.
Лестница кончилась, а ответ не появился. Акайо отодвинулся от входа, замер в углу, потерянный. Мимо прошел монах, Акайо подавил желание поймать его за рукав. Спрашивать здесь о смысле жизни — все равно что расписаться в предательстве. В Ясной империи жили, чтобы служить, каждый был шестерёнкой в огромном механизме. Другого ответа не могло быть.
Подошел Кеншин, остановился рядом, не глядя в лицо. Спросил:
— Идём обратно? Не хочу слушать легенду.
Акайо кивнул. Сейчас он почти злился на себя за то, что поднялся сюда, очевидно ведь было, что в храме он ответа не найдет. Ответы на такие вопросы всегда таятся внутри собственного сердца. Спросил вдруг:
— Почему ты не пошел в деревню? Даже если бы тебя узнали…
— Потому что не хотел вспоминать, — резко бросил Кеншин. Посмотрел внимательно, уточнил неожиданно спокойно: — Что ты на самом деле хочешь спросить? Как я смог жить после этого?
Акайо кивнул с облегчением. Кеншин поджал губы, уставился под потолок храма. Сказал:
— Захотелось. Знаешь, просто жить — уже очень хорошо.
Отошел, начал спускаться вниз по бесконечной лестнице. Акайо смотрел ему вслед, вспоминая — да, он прав. Только недавно слова «просто жить» отвечали на все вопросы. Но сейчас хотелось большего. Ворочался в груди затолканный в дальний угол свиток, разворачивалась измятая бумага.
«Я хочу изменить Империю. Мы уже это делаем — и мы можем больше». Акайо досадливо отбросил настырную мысль, но она ускользала, словно лепесток на ветру, вилась вокруг заманчивым отблеском фейерверка. Говорила — подними голову. Попробуй. Поверь.
За спиной начали стягиваться на проповедь люди, Акайо, не желая слушать, вышел к лестнице. Медленно пошел вниз.
В конце концов, поиск смысла тоже может быть смыслом. Поверить в то, что его смысл недостижимей звезд, было намного сложней.
***
На стоянке Наоки, спустившийся сразу после Акайо, предложил:
— Давайте наймём лодку? Если за деревней свернуть направо, то можно выйти к Волосам Мамору, мосткам через болота. За ними будет река, по ней можно быстро спуститься почти к самой столице.
Иола стоял рядом, молчанием поддерживая предложение, и Таари только кивнула:
— Вы знаете дорогу лучше меня. Нам нужно в конце концов подойти к столице, а как мы это сделаем — не важно.
Сборы не заняли много времени, Акайо подставил плечо под балку паланкина, впереди взялся Рюу, почему-то ненавидевший быть вторым. Таари предложила Симото сесть в корзину, та покачала головой.
— Я живу, пока мои ноги измеряют мой путь, как звук живет лишь пока дрожит струна.
Поэтичный, ничего не объясняющий отказ.
Настаивать и переспрашивать никто не стал, тем более что женщина и правда пошла наравне с остальными, ничуть не замедляя их. Акайо заметил, как с подозрением, едва ли не со злостью смотрит на неё Джиро, задумался о причинах. Они могли говорить вчера, после тренировочного боя, когда сам Акайо купался… Тонул в водопаде.
Мысли снова вернулись к смыслу жизни. Вместе с сердцем стучало в груди — Империя, его дом, несовершенный, но такой дорогой ему. Помочь, сделать лучше.
Мечте было все равно, как он это сделает, мертвец, раб, почти что чужак.
Он медленно выдохнул, сосредоточившись на дороге. Решил внимательней смотреть вокруг и продолжать думать. Сдался самому себе, согласился — ладно, я правда этого хочу. Еще не знаю как, но хочу.
Стало легче.
***
Волосы Мамору начинались даже не как мостки, а как крутая лестница, наполовину вырубленная в земле, наполовину покрытая бамбуковым скелетом подпорок. Пройти по такому с паланкином было невозможно, во всяком случае, не с сидящей внутри Таари. Она как раз вышла, покачала головой, изучив склон.
— Мы здесь не спустимся.
Швейцар открыл передо мной дверь, вежливый менеджер, или как его там, поинтересовался фамилией, сверил со списком и проводил к лифту. Роскошному панорамному лифту для тех, кто не боится высоты. Я не боялась. И весь почти космический полет любовалась городскими огнями, даже горстка неизменных японских туристов, набившихся в лифт на пятом этаже и отчаянно щелкающих фотоаппаратами до самого шестидесятого, мне не помешала.
На выходе из лифта подумалось: угадала я с интерьером или нет?
Не угадала.
По крайней мере, из лифта я попала не на открытый воздух, а в очередной холл – где-то высоко над головой темнела стеклянная крыша, а вокруг… Местечко со скромным названием «Крыша» скромностью и не пахло. Пафос, хром и зеркала, какая-то современная мазня на стенах (наверняка жутко модная и дорогая) и крахмальные белоснежные скатерти, обалденные запахи, шикарный вид на вечерний город (это и угадывать было не надо, верхний этаж в Даунтауне – гарантия шикарного вида) и блестящее общество. В такие места принято надевать коктейльные платья и брюлики, так что я со своим серебром выгодно отличалась непринужденностью и демократичностью. Любуйтесь же мной, лорд Говард.
Лорд и любовался, пока метрдотель в алом провожал меня к столику. Само собой, очаровательно улыбнулся и поднялся навстречу, сейчас ручку целовать станет – я тихо порадовалась, что сделала серебристый маникюр, а не цветной. Это к белому льну отлично идет мой любимый лавандовый, а к бирюзе и шоколаду… ой, мама!
Нет, лучше буду смотреть на лорда, то есть Ирвина. Его вид изумительно вышибает из моей головы все мысли, включая беспокойство о забытом утюге или поехавших чулках. Кстати, я внезапно угадала с цветом наряда – Ирвин красовался в пиджаке цвета крем-брюле, брюках на два тона темнее и рубашке в тончайшую синюю полоску. Галстука он не надел, и верхняя пуговица была расстегнута, а волосы уложены в тщательно продуманном беспорядке. Что-то вроде «только с яхты, на море бриз». Крем-брюле почти так же хорошо сочетается с бирюзой и шоколадом, как апельсин… интересно, почему от него пахнет не морем, а кофе и шоколадом? Сладкоежка или это специальный парфюм для привлечения дам, вроде как «этой ночью тебе будет сладко со мной, детка»?
Вот ведь чушь в голову лезет! Ну пахнет лорд шоколадом, мне-то что до этого? Чем хочет, тем и пахнет, и уж шоколад по-любому лучше, чем, к примеру, перегар! А уж его планы на ночь мне и вовсе вдоль колготок, у меня в планах только здоровый крепкий сон, вот.
Еще бы теперь самой в это поверить.
Их совершенство галантнейше приложилось к моей руке и заглянуло в глаза, так плотоядно, словно он подобных мне барышень на завтрак употребляет. Или вот как сейчас, на ужин, плюс легкие ночные перекусы.
– Роуз, вы прекрасны.
А то! Ежу понятно, я прекрасна. Какие перышки, какой носок, и ангельский голосок!
– Я знаю, Ирвин. – Одарив его насмешливым взглядом из-под ресниц, хотела было добавить что-нибудь ехидное, но вместо этого спросила: – Почему вы пахнете шоколадом?
Он на миг замешкался с ответом (очко в мою пользу!) и открыто улыбнулся. Не профессиональным голливудским оскалом, заменяющим американцам и «здрасьте», и «пошел на фиг», а шаловливо, по-мальчишески. Даже и не думала, что лорды так умеют.
– Это моя маленькая слабость, жить не могу без шоколада. – Он с видом заговорщика кивнул, мол, садись, и достал из внутреннего кармана обтянутую кожей плоскую коробочку, открыл и протянул мне. – Кофейные зерна в шоколаде. Попробуйте, это вкусно.
В самом деле, вкусно. Хрустит. И это лучше дежурных комплиментов. Как сказал кто-то мудрый, иногда лучше хрустеть, чем говорить!
– Пожалуй, мне нравится. Только не говорите, что любовь к шоколаду – ваш самый страшный недостаток.
Ирвин усмехнулся, закинул в рот сразу несколько конфеток, похрустел ими (выдерживая паузу) и покачал головой.
– Ни в коем случае. У меня вообще нет недостатков, только достоинства!
У меня прямо язык зачесался от бессмертного: «Корову свою не продам никому – такая скотина нужна самому!»
Пришлось цапнуть еще конфет. Похрущу, помолчу, может, корова и отстанет? Спонсорам хамить не положено… А ведь какой чудесный мог бы выйти ремейк! «Аж целого лорда пират продавал, за лорда цены ни один не давал».
И я не дам!
– Не дадите что именно, Роуз?
Упс. Я это вслух, что ли? Интересно, с какого момента? Вроде, про пирата не успела… и что теперь сказать? А, ладно, выкручусь!
– Не дам цены за эту козу, Ирвин.
Вот так, и улыбнуться. Шучу я, шучу. Такой тонкий русский юмор.
– О Роуз, вы разбиваете мне сердце! Даже не прицениться и не поторговаться!
Он закатил глаза, прижал пальцы ко лбу – ну просто воплощенное страдание! А улыбка чуть не до ушей. Да ему это… нравится!
– А осколочек подарите? Всегда мечтала завладеть сердцем миллиардера, говорят, это уникальная редкость. С гравировкой «на память прелестной Роуз от Ирвина…»
– Роберта, – подсказал он. И уставился на меня лукаво-лукаво. Упаду или нет? Не упала, но и от смеха не удержалась.
– Ирвин Роберт Говард? Так вот он какой, настоящий английский юмор.
Ирвин сокрушенно покачал головой.
– Конан – мой герой. И на него я абсолютно не похож. Мне категорически не идет киммерийский стиль! Это величайшая трагедия моей жизни. – Он вздохнул и сделал знак официанту. – Надо за это выпить.
– Надо, – от души согласилась я.
Выпить и прояснить голову. А то всякие игривые мысли образуются сами собой. Так и вижу их совершенство в киммерийском стиле, как на обложке Конана: двуручник за плечами, гавайский загар, кубики пресса и набедренная повязка. И на самом видном месте лейбл «Дольче и Габбана», или там «Лагерфельд», что у нас носят настоящие лорды? Выглядит он в этой повязке…
Я чуть не облизнулась.
Нет, надо, надо выпить и держать ухо востро. Сейчас я еще попредставляю разных завлекательных картин, потом мы, чего доброго, еще посмеемся, а там и до «вместе проснуться и позавтракать» рукой подать! Нет уж, не куплю я эту набедренную повязку. То есть козу. То есть лорда.
Даже не приценюсь!
Пока официант ужасно элегантно наливал в бокал Ирвина нечто светлое и искристое, их совершенство наблюдали за мной с этаким предвкушающим прищуром. Настоящий кот в засаде. Следующего хода ждет. Ну не разочаровывать же его?
– Подумаешь, не идет стиль, – хмыкнула я и демонстративно понюхала очередное кофейно-шоколадное зернышко. – Зато идет шоколад. Никогда не думали наладить производство Конанов? Бельгийский шоколад ручной работы, золотая фольга, мужская серия – Конан с коньяком, женская – Конан с перчиком или клубничкой, акция – каждый десятый Конан ню? Можно собрать коллекцию!
Гад белобрысый, вроде как сосредоточенно пробовавший вино, аж залучился от самодовольства. Хотя я ни слова не сказала о том, чтобы Конанов с него отливать, особенно коллекционных. И даже не подумала. Правда-правда.
– Акция, говорите? О, Роуз, я так и знал, что вы тоже любите киммерийский стиль и… Конана. Прекрасная идея. – И, многозначительно понизив голосов, добавил: – Войдете в долю?
Чтоб его! Ему! Да таким голосом только заверять в вечной любви или делать непристойные предложения, отбою не будет от желающих! Ну кто меня за язык тянул? Так, Ти, соберись!
Я фыркнула:
– Разумеется. Моя идея, ваше воплощение, шоколад пополам.
Его превосходство от души рассмеялся, даже скупую мужскую слезу утер стильной салфеточкой.
– Вы – само совершенство, Роуз! Будь у меня такие директора в совете…
И умолк. Только бюст мой огладил таким взглядом, что непонятно, как блузка не задымилась. Ну правильно, что может быть для директора важнее бюста? Только зад, для пущего удобства заседаний.
– Какое милое предложение. – Я пригубила это искристое черт знает что, никогда не испытывала потребности разбираться в винах. – Но директор – это как-то слишком серьезно звучит, а тут так вкусно пахнет, что я совершенно не могу думать…
– Думать о?.. – Ирвин поднял бровь.
– А ни о чем. – Я отпила еще вина и лучезарно улыбнулась. – Да и зачем? Я лучше буду слушать вас и восхищаться. У меня отлично получается.
Да что же это такое, опять меня как будто кто за язык тянет? Но я и вправду отлично восхищаюсь. Профессионально, можно сказать. Школа имени Кобылевского! Но, скажем честно, Кобылевскому до красавца Ирвина – как от Москвы до Лондона пешком, в земноводной позе.
– Я помню. – Судя по пляшущим в серых глазах чертенятам, не врал. – И что вы ненавидите фуа-гра.
– Здесь пахнет чем-то более вкусным. – Я благодарно улыбнулась. – И я готова довериться вам в таком важном и личном деле, как заказ.
– Ваше доверие, Роуз, большая честь для меня.
И поди пойми, серьезно он, или это такой тонкий английский юмор? И от голоса его бросает то в жар, то в холод – да любая приличная девушка в такой ситуации просто обязана потерять голову!
А мне этого никак нельзя, голова у меня одна, и я ей работаю. А еще ем в нее, что немаловажно! С другой стороны, для переспать разок с настоящим лордом влюбляться не нужно. И голову терять не нужно. Вообще ничего нужно. Было бы. Если бы я хотела.
Но я не хочу просто разик переспать. Не хочу. Не хочу, сказала!
И хватит об этом думать. Лучше займусь традиционно женским делом: восхищаться. Пока милорд занимается делом традиционно мужским, то есть охотится на официанта с целью добыть еду. Благо, восхищаться есть чем. Когда я еще попаду в такой интерьер? Такой утрированно-американский, дорогущий и какой-то ненатуральный. Как будто тут снимают кино, а то и реалити-шоу «Дольче Вита». Лорд Говард в главной роли.
Мистер Перфекшен. Отличная фамилия для героя. Точно, будет герой-любовник, прекрасный, но одинокий, и обязательно с каким-нибудь жутким скелетом в шкафу. Да я собственный клатч съем, если у лорда нет скелета в шкафу! Разведать бы какой, пощупать и написать!
А называться роман будет «Перфекционист». Решено! Напишу, завтра же начну!
– Не стоит.
Я вздрогнула и подняла глаза. Что, опять вслух? Вот же балда! Срочно принять независимый вид, я – как Исландия, маленькая, но гордая!
– Что именно не стоит, Ирвин?
Он посмотрел мне на руки. Интересно, что он там такое углядел? Руки как руки, даже с маникюром…
Я тоже взглянула. И чуть не покраснела. Оказывается, пока их сиятельство делали заказ, я сложила журавлика. В детстве целых полгода ходила в студию оригами, а привычка осталась до сих пор. Стоит задуматься – и из любого подручного материала начинаю сворачивать журавликов. Правда, журавлик из крахмальной льняной салфетки больше походил на какую-то кривобокую лодочку, но…
Ну, ваше лордство, вот только засмейтесь! Только улыбнитесь!
К его чести, смеяться он не стал, и вообще как-то посерьезнел. Коснулся моей руки, совсем легко.
– Не стоит меня бояться. Я вас не съем.
Руку я убрала, журавлика превратила обратно в салфетку, но глаз не отвела.
– Разумеется. В сегодняшнем меню не числятся розы под соусом.
– Зато есть колючки с приправой из осоки?
– О, милорд знает толк в изысканной кухне. Но я предпочитаю что-нибудь более демократичное.
– По крайней мере, не под сладким соусом. Это несказанно радует.
Негодяй снова лучился самоуверенностью. Чертов лисий охотник!
– Большая честь радовать вас, милорд, – пропела я и только что не сделала книксен. – Может быть, вы желаете танцев? Если здесь найдется бубен…
По крайней мере один бубен, в который нестерпимо хотелось настучать, уже нашелся.
Сидит тут, комплименты рассыпает, ржет заразительно… и вообще, он на Тошку похож. Очаровывает, провоцирует, а потом раз! – и гей. Или импотент. Или женат. Или женатый гей-импотент. А может, просто бабник – в самом безобидном случае.
Мерзавец, короче.
– Да, милорд желает танцев, – сказал он, отсмеявшись. – Надеюсь, миледи любит самбу?
– Никогда ее не ела.
– Только не рассыпайте шипы по полу, а то наколете ножку, и мне придется нести вас на руках.
На руках? Точно на руках? Точно-точно? Так, где тут ближайший шип? Меня, между прочим, уже сто лет на руках не носили. Аж со второго курса. Тошка продул один пикантный спор и таскал меня на руках целый вечер, а потом все подбивал на повторить.
А вот Кобылевскому такое и в голову не приходило. И не пришло бы, он, чай, музыкант, ему руки надо беречь, а не тяжести таскать. Тьфу!
Танцевать он тоже не любил, а вот я обожаю.
Музыканты как раз начали новую композицию, самбу из «Мистера и миссис Смит», которую я нежно люблю. Интересно, как Ирвин угадал, что будут исполнять? Или не угадал, а позаботился заранее, решил сыграть на ассоциациях, мол, почувствуй себя Анжелиной Джоли в объятиях Бреда Пита? Вот это я понимаю, тайм-менеджмент!
– Разве что до танцпола, – я изобразила самую невинную улыбку, на которую только была способна.
Голубая сфера мчалась с умопомрачительной скоростью, делала сумасшедшие виражи, а обе розовые сферы обстреливали их лучами. Каролина с ужасом ожидала, что они врежутся во что-нибудь или сама сфера просто развалится, и даже не заметила, как крепко вцепилась в руку сидящего рядом Энтони. Впрочем, тому как никогда трудно было казаться невозмутимым.
– Нам нужно как-то оторваться от них! – воскликнул он. – Этот нептунец может что-то сделать? Пусть он вызовет помощь, сейчас я точно не буду против нептунцев!
– Ноэль, свяжись со своей базой! – крикнула Каролина. – Иначе мы погибнем! Они не отстанут!..
– Я уже связался с ними! – крикнул в ответ Ноэль. – Но база не может зафиксировать, где мы! Марсиане повредили локатор! И у нас заканчивается горючее!
– Тогда стреляй! – завопила она.
Но Ноэль только в отчаянии замахал головой. На его лице было написано страдание. Каролина увидела, что сфера становится все светлее – похоже, поле, защищающее их, испарялось. Сфера стала опускаться, но по инерции еще летела вперед, однако земля стремительно приближалась. Одна из розовых сфер догнала их и выстрелила в упор, и на этот раз шаттл тряхнуло очень сильно.
– Горючего больше нет… Похоже, мы обречены, – произнес Ноэль. – Прости меня, Каролина…
– Нет! – закричала она. – Я не хочу умирать!
Энтони толкнул Ноэля в плечо.
– Эй, тут есть парашюты? – спросил он.
– Не время для шуток! – воскликнула Каролина.
– Тогда сворачивай туда! – Энтони показал вниз, и Каролина увидела, что они летят над рекой.
– Мы утонем! – в ужасе крикнула она. Тут шаттл несколько раз перевернулся в воздухе, и Каролина закрыла глаза – ей не хотелось видеть последние секунды своей жизни. Энтони крепко сжал ее, но она не шевелилась. За миг до удара ей показалось, будто что-то теплое коснулось ее губ, а затем невероятная сила оторвала ее от сиденья и швырнула в бездонную темноту.
…Очнувшись, Каролина долго не могла вспомнить, что произошло и где она находится. Она лежала на мягкой свежей траве, и сквозь кроны деревьев светило яркое солнце. Вокруг нее было очень тихо, только шуршали листья, раскачиваясь от ветра, и где-то вдали щебетали птицы.
Каролина вспомнила стремительное падение шаттла.
«Мы разбились, – подумала она. – И я умерла. Я не чувствую боли… Но почему я продолжаю чувствовать запахи и слышать звуки? Или так и должно быть в раю?.. А где Ноэль и Энтони? Они тоже погибли?»
Ей вдруг стало очень страшно. Она почувствовала, как сердце заколотилось в груди, и ее начали одолевать сомнения по поводу собственного перехода в другой мир. Она пошевелилась и поняла, что может сесть.
Каролина села, и все вокруг нее закружилось, но быстро встало на свои места. Каролина почувствовала ушибы на руках и ногах, и с радостью убедилась, что она все еще жива. Она снова огляделась. Место вокруг нее было похоже на густой лес, и кроме деревьев, больше ничего не было видно.
«Как я здесь оказалась?» – удивленно подумала она.
Неожиданно кто-то вышел из-за деревьев рядом с ней.
– Энтони! – радостно воскликнула она. – Ты жив! А что случилось? Где мы?
Она посмотрела на его сильно испачканный и порванный костюм, в котором даже сейчас Энтони ухитрялся держаться с подчеркнутой элегантностью.
– Мы упали вместе с шаттлом, – ответил Энтони. – Но мы летели так быстро, что пролетели реку и упали в этот лес. Кажется, мы сейчас где-то в штате Техас, точнее сказать не могу. Зато мы ушли от преследования марсиан, – он фыркнул. – Похоже, они решили, что мы разбились.
– Да, нам повезло! – ответила Каролина и добавила с гордостью. – Ноэль очень хорошо управляет!
– Ага, и еще лучше приземляется, – Энтони хмуро посмотрел на нее. – Ты же не хочешь сказать, что он как водитель лучше, чем я?
– Энтони, не будь ребенком, – с укором ответила она. – Что с Ноэлем? Он жив? Где он?
– Жив, конечно, но я не смог вытащить его из шаттла, – все еще хмурясь, ответил Энтони. – Он еще без сознания, но ему, похоже, не сильно досталось.
– Ноэль, я сейчас приду, – встревоженно произнесла Каролина и, поднявшись, снова упала. Энтони обеспокоенно наклонился к ней.
– Что с тобой? Не можешь идти?
– Нога, – удрученно ответила Каролина. – Кажется, я ее сломала.
– Не может быть, – Энтони опустился на землю и стал ощупывать ее ногу ниже колена. Когда он дошел до лодыжки, Каролина вскрикнула от боли и закусила губу.
– Нет, кость цела, ты просто растянула лодыжку, – с видом специалиста ответил он и поднялся. – Лучше посиди пока что тут.
– Нет, я хочу узнать, что с Ноэлем, – возразила она и снова встала, пытаясь удержать равновесие на одной ноге. Энтони усмехнулся.
– Как хочешь, – сказал он и вдруг поднял ее на руки. От неожиданности Каролина крепко схватилась за его шею руками.
– Не бойся, не уроню, – снова усмехнулся Энтони.
– А я и не боюсь, – недовольно ответила Каролина. Она злилась на себя – то, как Энтони медленно нес ее, практически обняв, оказалось непозволительно приятным.
«Ты дала согласие другому, – постоянно напоминала она сама себе, пока они шли. – Убери же от него руки! Просто держись за него, но не обнимай!..»
Но это оказалось нелегко сделать, она даже крепче прижалась к нему и обняла второй рукой за плечи.
«Каролина, ты сейчас поступаешь очень нечестно по отношению к Энтони, – с укором думала она. – Безнравственная, жестокая! Кого ты сейчас обманываешь? Ведь Энтони любит тебя, зачем давать ему повод надеяться?..»
Но другой голос внутри беззастенчиво шептал: «Ах, все равно! Ведь тебе же приятно… И он такой замечательный… И тебе нравится, что он так любит тебя…»
Так, ругая себя, Каролина еще больше прижималась к Энтони. К счастью, уже через несколько шагов он остановился и посадил на землю.
• Как я оказалась так далеко от шаттла? – спросила Каролина, неохотно отпуская руки. Она увидела шаттл – он застрял довольно высоко в ветках большого дерева.
• Тебя, похоже, выбросило, когда шаттл ударился об дерево. Ты очень везучая, как я смотрю, ведь шаттл мог взорваться, – Энтони усмехнулся и стал ловко забираться по стволу наверх. У Каролины захватило дух от мысли, что он может сорваться вниз и разбиться.
– Осторожнее, Энтони! – невольно произнесла она. Тот махнул ей сверху рукой.
– Не бойся! – он забрался в перевернутый шаттл. Каролина с замиранием сердца следила за ним. Энтони, похоже, нашел в шаттле кусок веревки и крепко связал запястья Ноэля. Каролина не могла понять, что он делает, но тут Энтони продел связанные руки Ноэля через свое левое плечо, а вторым куском веревки привязал Ноэля к своей спине за пояс. Каролина затряслась от страха, представив, как он сейчас будет спускаться. Но Энтони, похоже, действительно был очень сильным физически – он ловко соскользнул с дерева вниз и положил Ноэля на траву рядом с Каролиной. Она сняла с него веревки, с облегчением убедившись, что на нептунце нет следов крови.
– Энтони, ты просто молодец, – искренне сказала она. – Я не знала, что ты такой сильный.
– Да ладно, не благодари, – Энтони отмахнулся, но по ему расцветшему лицу было видно, что ему приятно это слышать. – Надо попытаться снять шаттл, может, он еще сможет нам пригодиться.
Каролина подвинулась ближе к Ноэлю и погладила его по щеке. Энтони присел рядом и, похоже, отдыхал. Он облокотился об ствол дерева и что-то обдумывал.
– Энтони, – позвала она.
– Что?
– Признайся… Ты поцеловал меня перед тем, как мы упали… Ведь так?
Энтони удивленно поднял брови.
– С чего ты взяла?
– Ты сидел рядом… и я почувствовала… – ее немного смущал спокойный и пристальный взгляд Энтони. – Не отказывайся, я знаю, что говорю!
– Тебе показалось, – тон Энтони был спокойным. – С чего мне вдруг целовать тебя? Ты ведь меня не любишь.
– Но… – Каролина замолчала и поклялась себе, что больше не заговорит об этом. Но Энтони вдруг хитро улыбнулся краешком губ.
– Если хочешь, я могу для сравнения поцеловать тебя, и ты скажешь, то же самое ты почувствовала или нет, – предложил он.
– Ты наглец! – возмутилась Каролина, но строго у нее не получилось, и Энтони разразился смехом. – Даже и не мечтай об этом!
Энтони, смеясь, поднялся на ноги и посмотрел на нее немного высокомерно.
– Жаль, что ты такая неискренняя, – сказал он. – Ну, как хочешь.
Он отошел, а Каролина наклонилась к Ноэлю. Он все еще был без чувств, и его красивое лицо выглядело спокойным. Каролина слегка погладила его рукой по щеке, и тут он открыл глаза.
– Каролина, – произнес он и слабо улыбнулся.
– Да, это я, – радостно ответила она, помогая ему встать. – Как ты себя чувствуешь?
– Как будто хорошо, – он огляделся. – Странное место… Ты в порядке? А где мой шаттл?
Вместо ответа раздался хруст веток, и затем шаттл упал в нескольких шагах от них. От удара он перевернулся на бок, и какие-то детали отлетели в разные стороны.
– Ловите, – сказал им сверху Энтони.
– Спасибо, – хмуро ответила ему Каролина. – Считай, что не поймали. Теперь он, кажется, точно сломан.
Энтони неторопливо спустился вниз. Он с сомнением оглядел остатки разбитого шаттла.
– Груда металлолома, – оценил он. – Давайте выбираться отсюда. Мы с Ноэлем можем по очереди нести тебя, если ты идти не можешь.
Каролина перевела Ноэлю, и он взглянул на Энтони.
– Передай ему спасибо, – сказал Ноэль. – Но позволь мне самому позаботиться о тебе. Твой друг, похоже, опять хочет рискнуть. А мы можем нарваться на марсиан, мы ведь не знаем, где мы. Я попробую сначала починить локатор и связаться с нептунской базой.
Ноэль подошел к шаттлу, перевернул его и наклонился над приборной панелью. Там все было разбито и испорчено, и Энтони презрительно фыркнул.
– Глупо надеяться на помощь, – сказал он. – Мы можем рассчитывать только сами на себя!
– Ты можешь хотя бы раз ему поверить? – грустно ответила Каролина. Но Энтони явно не хотел просто сидеть и ждать. Однако, поняв, что Каролина не шутит, нахмурился и тоже присел рядом с ней на траву, но отвернулся и сделал вид, что разглядывает деревья.
– Все отлично, – услышали они радостный голос Ноэля. – Локатор не был сломан, марсиане просто отключили его. Лететь мы не сможем, но я связался с базой, и Аэль выслал нам помощь. Они скоро будут здесь.
– Хорошо, – тихо ответила Каролина. Энтони сделал вид, что не слышит, но он нахмурился. Она решила задать ему вопрос, который давно уже собиралась.
– Энтони, а как военные нашли нас?
Он слегка повернул к ней голову.
– Они отследили мой мобильный телефон, – нехотя ответил он. – Я же агент ФБР, забыла?
– И ты не догадался его выбросить?
– Зачем, я подозревал, что генерал Стивенсон может так сделать. Его план с покушением на Линду все-таки сработал.
– Но мы не знаем, жива Линда или нет, – ответила Каролина. – Нас заманили в ловушку, мы могли погибнуть, и ты им в этом помог!
– У меня не было уверенности в том, что нас найдут.
– Но ты мог хотя бы мне сказать!
– Считай, что сказал, – Энтони безразлично пожал плечами. Каролина вздохнула.
– Ты невозможный, – устало проговорила она. – У тебя свои планы, ты все время что-то скрываешь от меня…
– Я ничего не скрываю, – Энтони, кажется, рассердился. – Я сказал тебе почти все, что знал. У меня достаточно информации, но часть ее не приближает меня к правде, а наоборот, только дезинформирует, и иногда отличить правду от провокации непросто.
Он повернулся к ней и встал, сверкая глазами.
– Например, я ничего не знал о том новом оружии, что стали использовать наши военные, – продолжал он. – Я понятия не имею, откуда оно у них и кто им его дал. Марсианское правительство? Нептунцы? Земные ученые изобрели? Я не могу этого знать!
Он перевел дух, заметив, что почти кричит. Каролина внимательно слушала.
– И я видел белые шаттлы, – сказал он. – На них летают наши военные. Но это марсианские разработки. Если Линде удалось спастись сегодня, боюсь, мы должны готовиться к худшему…
– К какому именно худшему? – встревоженно переспросила Каролина, но ее прервал свист шаттла в небе. Она подняла голову и с облегчением увидела, что это не марсиане, а всего лишь голубая сфера нептунцев. Шаттл сел на землю, голубое поле рассеялось, и они увидели пилота. Он показал им рукой, чтобы они садились. Ноэль сразу помог встать девушке и сесть на заднее сиденье и сел рядом с ней, Энтони нехотя забрался на сиденье рядом с водителем. Шаттл взлетел, и меньше чем через десять минут они были на базе нептунцев. Это оказалось большое многоэтажное здание с плоской крышей, где стояли шаттлы – много, штук пятьдесят. Также на крыше их ждал Аэль. Увидев брата, Ноэль радостно выпрыгнул из шаттла и, едва Каролина спустилась, подошел к нему. Братья обменялись крепким нептунским рукопожатием, в котором пожимались сразу обе руки. Энтони воспользовался тем, что Ноэль отпустил руку Каролины, и тут же взял ее за руку сам.
– Идти сможешь? – спросил он. – Как твоя нога?
– Уже лучше, спасибо, – тихо ответила она.
Аэль поприветствовал Каролину нежной улыбкой, а увидев Энтони, просто кивнул ему, на что сам Энтони никак не отреагировал. Ноэль повернулся к Каролине.
– Тебе нужно отдохнуть, – сказал он. – Тебя и твоего друга отведут в комнаты…
– Нет, – возразила Каролина. – Я хочу остаться с тобой.
– Я должен побыть некоторое время с Аэлем, – извинился Ноэль. – Нам нужно поговорить с марсианкой, которую прислала Линда для переговоров с нами. Она только что прилетела.
Он оглянулся и показал на шаттл, стоявший в центре. Возле него в окружении нептунцев стояла хмурая марсианка в военной черно-розовой форме. Каролина моргнула несколько раз подряд.
– Барбара? – не веря своим глазам, проговорила она.
Вечером в гардеробе Ковалева снова дожидался Селиванов – сидел на подоконнике и болтал ногами.
– Что на этот раз? – спросил Ковалев.
– Да я посоветоваться хотел… – нагло ухмыльнулся парень.
– Советуйся.
– Вот вы с Инной ходите, знаете её, наверно.
Ковалев хотел было снова начать оправдываться, но вовремя передумал.
– Ну?
– Мне из неё надо кой-какую инфу вытянуть. И я думал её припугнуть, будто всем расскажу, что́ она в доме ведьмы по ночам делает. Но не знаю, может, она меня убить захочет и ничего не расскажет. Или соврёт…
– То есть ты знаешь, что шантажисты обычно плохо кончают. И решил подстраховаться.
– Ну и решил.
Ковалев покачал головой, но смеяться не стал.
– Я тебе дам совет, раз ты посоветоваться пришел. Ты Инну Ильиничну спроси, о чем тебе надо. Может, она тебе просто так ответит, без шантажа. А попробуешь её пугать, она над тобой посмеётся только и шансов на ответ будет гораздо меньше. Потому что шантаж – это некрасиво.
– Да ладно! Вам Зою шантажировать, значит, красиво, а мне Инну – некрасиво?
– Я Зою вовсе не шантажировал и своих намерений ни от кого не скрывал, раз даже ты об этом знаешь.
– Да не, я не против, я только за. Пашке это крещение – как аккордеон отцу Алексию, а в молельне его душит.
Наверное, надо было развернуто пояснить недорослю, в чем разница, но Ковалеву вовсе не хотелось перед ним оправдываться.
Селиванов спрыгнул с подоконника и направился к выходу из гардероба, но остановился вдруг.
– Скажите, а когда я сегодня в последний раз «тонул», вы ничего такого в бассейне не видели?
– А что я должен был увидеть? – насторожился Ковалев и вспомнил, как ясно представилась ему непогода и река, в которой тонул Селиванов.
– Да не, ничего… – махнул рукой парень, хмыкнул и пошел своей дорогой.
* * *
В четверг за постным завтраком Татьяна Алексеевна лично попросила Инну присмотреть за Павликом во время службы, поскольку все остальные педагоги будут в это время в молельне. Само собой разумелось, что Ковалев заберет Аню. Зоя Романовна поедала капустные котлеты с невозмутимой физиономией, делая вид, что смирилась с требованием Ковалева.
– Нет, вы только представьте! – громогласно начала садившаяся за стол воспитательница старшей группы. – От Селиванова нет покоя ни днём, ни ночью! Вчера он опять залез в спальню младшей группы и полночи не давал малышам спать! А когда я хотела его пристыдить, он объявил, что у него глубокие внутренние проблемы и ему срочно требуется консультация психолога!
– Нет ничего предосудительного в желании подростка поговорить с психологом, – загадочно улыбнулась Инна.
– Инна Ильинична, вы же понимаете, что никакого желания получить консультацию у него нет – он просто хочет отвертеться от молебна.
– Вы знаете моё мнение: я считаю, что беседа с психологом для подростка полезней церковной службы. – Инна снова изогнула губы в улыбке. – А я знаю, что вы моего мнения не разделяете.
– Во время молебна вы не сможете с ним беседовать, на ваше попечение оставлен его брат, – холодно вставила Зоя.
– Я думаю, мы поговорим во время процедур, а после разговора Витя пойдет на физиотерапию, – согласилась Инна.
– Во время процедур с ним могу поговорить и я, раз уж он так хочет консультации психолога.
Её непременное желание обломить Селиванова вызвало у Ковалева раздражение, но это уж точно его не касалось, и он промолчал. Однако Инна и сама справилась с ситуацией:
– Зоя Романовна, мне кажется, что Татьяна Алексеевна нуждается в вашей помощи в молельной комнате, а потому поручила бы беседу с мальчиком штатному психологу.
Намек был прозрачен, и Ковалев почему-то не сомневался, что Татьяна разрешила бы спор в пользу Инны.
– Второй завтрак откладывается, – сказала Инна Ковалеву, когда все разошлись. – Но не отменяется. Я думаю, не устроить ли во время молебна что-то вроде пикника на берегу реки? Дети любят пикники.
Ковалев не возразил, хотя погода явно не располагала к пикникам.
Аня и Павлик одевались возле своих шкафчиков, когда к дверям подъехал внедорожник отца Алексия. Зоя Романовна ожидала батюшку в холле и шагнула навстречу, когда распахнулись двери. А потом поцеловала протянутую руку… Ковалев отшатнулся от неожиданности и захлопал глазами – приветствие, по-видимому привычное обоим, вызвало у него и гадливость, и даже некоторую жалость к Зое, женщине, очевидно, гордой и независимой.
Однако вид её был кротким, а батюшка явно не гордился своим положением.
Тем временем Зоя кивнула отцу Алексию в сторону Ковалева, и батюшка направился к детским шкафчикам вместе с нею. Павлик опустил руки с зажатой в них шапкой и вздохнул. Нет, не испугался, не съёжился – только лицо его стало усталым и равнодушным.
– Павлик, что нужно сказать? – опередила батюшку Зоя Романовна.
– Здравствуйте, батюшка, – механически выговорил мальчик, а отец Алексий небрежно протянул руку для поцелуя и ему. Павлик замешкался и неуверенно глянул на Ковалева, будто испрашивая совета, но отец Алексий выкрутился – погладил ребёнка по голове.
– Здрасте, батюшка, – вслед за Павликом повторила Аня, но ей отец Алексий только улыбнулся – и она заулыбалась ему в ответ.
Батюшка присел перед Павликом на одно колено – чтобы не смотреть на него сверху вниз, – и доверительно произнес густым певучим голосом:
– Мне рассказали, что ты принять крещение не хочешь. Правда ли?
Павлик посмотрел в потолок и пожал плечами.
– Я тебе так скажу: не хочешь – никто тебя не приневолит. Ты уже отрок, тебе семь лет давно исполнилось, и никто за тебя решать не вправе. – Батюшка выразительно посмотрел на Зою. – К крещению надо идти с верой, с открытым сердцем, с чистой душой. Сейчас одевайся, а перед обедом ещё поговорим об этом, согласен?
Павлик снова закатил глаза и кивнул.
Батюшка не без труда поднялся и обратился к Ане – будто добрый дедушка.
– А ты, егоза, не хочешь креститься?
– Мне папа не разрешит, – не задумавшись ответила та. – Мы в Бога не верим, потому что в Бога верят слабые люди, кто в себя не верит. Они выдумали Бога нарочно, чтобы им легче жилось.
Отец Алексий искренне рассмеялся.
– А ты, значит, сильная? – спросил он беззлобно.
– Пока я маленькая и слабая, у меня есть папа и мама. А у кого мамы или папы нет, тем приходится верить в Бога. Вот у Павлика есть сильный взрослый брат, и ему тоже верить в Бога необязательно.
– Бог – он не только для того, чтобы защищать. С Богом в душе человек добрей и чище, – грустно улыбнулся батюшка и провел рукой Ане по голове, глядя при этом на Ковалева.
Инна усмехнулась:
– Вам ли не знать, отче, что добрей и чище человек может быть и без Бога в душе.
– Да нет… Тут я иначе смотрю: человек, может, в Бога и не верит, а всё равно с Богом в душе живет.
– Не надо приписывать Богу заслуги человека, – отрезала Инна. – Хотите объясню, как у человека формируется совесть и что́ заложено в его природу генетически? А Зоя Романовна вам напомнит основные христианские догматы, прочтет Символ Веры и расскажет, что ваш бог думает о добрых и чистых, но неверующих людях.
Павлик, тем временем нахлобучивший шапку на голову, бочком направился к двери, и Аня решила от него не отстать.
Инна посмотрела на отца Алексия и вдруг кокетливо улыбнулась – от этой улыбки и у Ковалева мурашки побежали по спине, а батюшка едва не пустил слюни. Ведьма… Может, её мать старше и опытней, но не обладает и десятой долей способности дочери к соблазну. Странно, но именно тут Ковалев со всей очевидностью понял, что, захоти Инна, он бы давно бегал за ней, как бычок на верёвочке, забыв о жене и дочери.
– Ведьма… – прошипела Зоя, оскалившись, и осенила себя крестным знамением.
– Ну да, летаю на шабаш каждое полнолуние, – кивнула Инна и, пригнувшись к отцу Алексию, игриво шепнула ему на ухо: – Совокупляюсь с Сатаной.
Отец Алексий покраснел так, что у него на лбу выступил пот, и взялся за крест на груди. Однако нашел в себе силы шутливо покачать головой:
– Бесстыдница ты, Инка. Разве ж можно с монахами так шутить?
– Боитесь соблазна дьявольского? Не бойтесь. Устоите – гордиться сможете. Не устоите – покаетесь, и Бог простит.
– Глупая ты девчонка. Бог-то, может, и простит, а сам себя человек не так-то легко прощает.
– Думаю, это одна из миссий Бога – помогать человеку договариваться со своей совестью.
– Ведьма… – повторила Зоя со злостью.
– Да. Самая настоящая. – Инна вскинула на неё глаза. – Ведаю. Ведаю, что в следующее воскресенье случится беда – вашими стараниями. Ведаю, батюшка, – она повернулась к отцу Алексию, – что скоро к нам приедут чернецы на дорогих черных машинах. Вы человек чистый и добрый, какое же зло с их помощью вы хотите побороть? Неужели хтона?
– Дьявол многолик, – уклончиво ответил отец Алексий, покосившись на Ковалева. – Имя ему – легион.
– Вы, я так понимаю, собираетесь выступить против этого легиона? Осторожней, батюшка. Это я вам как ведьма говорю.
– Угрожаешь? – Зоя сузила глаза.
– Нет, – криво и страшно усмехнулась Инна. – Ведаю. Зоя Романовна, ваше черно-белое представление о добре и зле есть само зло. Вы не о людях печетесь, а о своем ревнивом боге. А мы с отцом Алексием думаем о людях, не правда ли, батюшка?
Тот замялся, бросив взгляд на Зою.
– Вы, отче, вместо Зои Романовны лучше Сергея Александровича в помощники возьмите, – продолжала глумиться Инна.
Эти слова батюшку неожиданно смутили, но ему на помощь, цокая каблуками, уже спешила Татьяна Алексеевна.
– Знаете, о чем меня спрашивал Селиванов? – как ни в чем не бывало заговорила Инна по дороге на берег.
– Наверное, пугал обнародованием вашей людоедской сущности?
– Он, конечно, попытался, но быстро свернул с этой кривой дорожки. Первый вопрос, который он мне задал, это есть ли в Заречном библиотека! Представляете? – Она звонко рассмеялась, а Павлик, державший ее за руку, втянул голову в плечи.
– Может, он решил что-нибудь почитать, – хмыкнул Ковалев.
– Нет, он хочет найти в библиотеке информацию о Бледной деве. Наивный ребенок, в триллерах герои всегда ищут информацию в подшивках старых газет, которые лежат в библиотеках. Ему невдомек, что советские газеты не освещали таких событий.
– И что вы ему ответили?
– Я отправила его к Ирине Осиповне.
Капитану Г. от полковника Д.:
«С сегодняшнего дня отчитываешься по Аномалии лично мне. Первый отчет – как только она вернется в Сойку. И учи ее держать дар под контролем.
Ни слова о том, что в Тавоссе она видела не Люкреса. Головой отвечаешь».
Капитану Г. от генерала Альгредо:
«Будь осторожен с полковником Д. и помни, что твоя первоочередная задача – безопасность Каетано. Головой отвечаешь!»
Капитан Г. жене:
«Любимая, ты не видела мою запасную голову? Кажется, она мне скоро понадобится!»
17 день пыльника (тот же день). Тавосса, близ Кардалоны
Шуалейда шера Суардис
Письмо от шера Бастерхази она так и не прочитала – не успела. Только письмо отца, короткое и сумбурное. Из него Шу поняла, что отец сам не понимает, радоваться ему, что дочь оказалась настолько сильной шерой и спасла страну от зургов, или ругать ее за самовольную отлучку из безопасной крепости и влезание в самую гущу неприятностей. Но вот тому, что до ее совершеннолетия помолвки с Люкресом не будет – он точно радовался. И сама Шу должна была, но несмотря на доводы рассудка, она хотела снова увидеть его. И увидеть, и почувствовать…
Зеркало зазвенело, оповещая о том, что кто-то хочет с ней связаться, как раз когда Шу бессмысленно сидела над прочитанным отцовским письмом, держась за горящие щеки и мечтая, как это будет – их следующая встреча. Она даже не сразу поняла, что это за звук такой. А когда поняла – переполошилась, вскочила, почему-то первым делом вспомнив о том, что как наскоро заплела косу поутру, так и ходит растрепой.
Как она покажется в таком виде?
Вдруг с ней хочет поговорить Люкрес?..
Ее привел в чувство упавший стул. Она сама его сшибла, метнувшись к лежащему на туалетном столике гребешку.
— Кто-то не в себе, — сказала она вслух.
Вернула на место и стул, и гребешок. Ровным строевым шагом подошла к помутневшему зеркалу. Выдохнула. Нарисовала руну связи. И еле сдержалась, чтобы не выругаться то ли от облегчения, то ли от разочарования. Из тумана проступило узкое лицо со светлыми, голубовато-серебряными глазами.
— Светлого дня, ваше высочество, — официально поздоровался капитан Энрике Герашан, личный телохранитель Каетано и их с Шу наставник в магических науках.
— Дня, Энрике. К ширхабу официоз, я одна. Как поживает Каетано?
Капитан пожал плечами, обтянутыми синим мундиром.
— Злится. Поубивал все чучела на плацу. Непросто быть всего лишь младшим братишкой самой Хозяйки ветров, победительницы зургов и спасительницы отечества.
— Не издевайся. И прости, что не связалась с вами раньше. Я… я забыла. Глупо звучит, да?
Энрике улыбнулся и покачал головой:
— Я рад, что с тобой все хорошо. И мне очень жаль, что меня не было рядом. Полпред Конвента уже до тебя добрался?
Шу почувствовала, как заливается жаром. О да. Темный шер Бастерхази до нее добрался, еще как добрался…
— Все в порядке, они на рассвете уехали в Суард. Оба.
— Оба?..
— С его высочеством Люкресом. Инкогнито. Они… — ей очень хотелось сказать, что они – удивительные, потрясающие, великолепные и целуются лучше всех на свете, но что-то ей подсказывало, что Энрике такой ее ответ не порадует. — Они очень торопились. Его высочество оставил письмо, и отец написал. Меня официально признали сумрачной, так что… вот.
Энрике слушал ее, хмуря светлые, почти бесцветные брови. Он знал, что она о чем-то умалчивает. И Шу знала, что он знает. Идиотская ситуация. У них с Энрике никогда не было секретов друг от друга, а теперь… теперь – есть. И это плохо.
— Что ж, хорошая новость. Но почему они не проводили тебя в Суард сами?
— Потому что я возвращаюсь в Сойку. Отец считает, что меня пока рано показывать народу. И знаешь, он прав. Я хочу домой, к Каетано.
— И ты хочешь что-то мне рассказать, не так ли, Шу?
— Не сейчас, Энрике. Прости, мне надо кое-что обдумать.
Капитан с неуловимым ехидством улыбнулся.
— Бален тебе поможет в этом нелегком деле. Думаю, она уже сегодня будет у тебя.
— Ты отпустил свою жену одну?!
— Ты так трогательно беспокоишься о тех, кто встретится моей Белочке по дороге, — хмыкнул капитан. — Но не волнуйся, Морковка за ней присмотрит. До скорой встречи, о великая грозная колдунья.
Шу тоже улыбнулась гаснущему зеркалу. Да уж. Две маленькие, беззащитные крошки – светлая шера Бален Герашан и рысь. И кто из них беззащитнее, одна Сестра знает.
Боги, как же Шу соскучилась по нормальной жизни! По брату, по Энрике и Белочке, по Зако… даже по полковнику Бертрану и шере Исельде! Скорее бы вернуться домой.
До Карадлоны небольшой отряд всадников добрался незадолго до заката. Шу не сразу поняла, что за толпа перед воротами. Даже подумала, а не придержать ли лошадь и не спросить ли у Медного: он деликатно позволил Шу и Бален вырваться на пару десятков локтей и наконец-то поговорить о своем, о девичьем. Шу уже успела рассказать подруге о встрече с будущим женихом и шером Бастерхази. Письма она тоже показала, все три.
Когда Баль увидела письмо от Бастерхази, у нее сделались такие глаза, словно Шу держала в руке не бумагу, а как готовую броситься ядовитую тварь.
Хотя нет. С любой ядовитой тварью остроухая ире бы договорилась на раз, не зря же она – маг природы. Темный шер – совсем другое дело. Его Бален явно предпочла бы убить на месте, так что Шу даже не стала ей рассказывать, что он сумасшедше прекрасно целуется. Может быть, не так уж и прекрасно, а на самом деле ей все приснилось?.. В общем, чтобы не нервировать Баль, письмо от Бастерхази она спрятала в седельную сумку и не стала пересказывать, что именно он написал.
На самом деле – ничего особенного, деловое письмо в четыре строчки. Честно говоря, Шу была разочарована, хотя и сама не могла понять, чем именно. Не ждала же она в самом деле, что полномочный представитель Конвента в официальном письме станет признаваться ей в любви? Или хотя бы делать ей комплименты…
Бастерхази писал так сухо, словно накануне вечером ничего не было. Ни драки между ним и Люкресом, ни будоражащих кровь поцелуев, ни всего прочего… ох. Обо всем прочем, что ей приснилось, Шу боялась даже думать. Слишком это не походило на то, что ей рассказывали Энрике и оба брата Альбарра о темных шерах в целом и Бастерхази в частности. И на то, что она сама думала – о темных шерах и светлых принцах — тоже. А еще она никак не могла понять, кто же из них целуется лучше? Ведь на самом деле она не сможет выбрать их обоих! Такое возможно только во сне. И наверняка его высочество Люкрес не захочет, чтобы она принимала ухаживания темного шера Бастерхази, ведь она – невеста Люкреса…
Как же все сложно! И ужасно, просто ужасно непристойно! Вот бы еще как-то перестать вспоминать их поцелуи! Лучше она порадуется официальному сообщению, что она – сумрачная и сможет претендовать на вторую категорию! Целую вторую!
Значит, она почти так же сильна, как сам принц Люкрес? Даже сильнее? Ведь у него третья… а в газетах пишут, что он собирается переаттестовываться на вторую…
Да нет. Не может она быть сильнее, ведь он…
Шу словно наяву окутали голубые и лиловые потоки его дара, пахнуло соснами и морским ветром, и губы загорелись, словно от прикосновения. Она даже прикрыла их затянутыми в перчатку пальцами, чтобы Бален не видела. Если она поймет, что Шу мечтает о двух шерах сразу, решит, что Шу сошла с ума. И будет права.
Все. Хватит. Пора вернуться в реальность!
— Надеюсь, это не по нашу душу, — буркнула Шу, глядя на бурление народа перед воротами. — Что у них там, цветы?
— Цветы-цветы, — отозвалась Бален. — Верные подданные по твою душу. Во главе с бургомистром… а, и граф Ландеха. Мерзкий тип.
Бален сморщила аккуратный веснушчатый носик, встряхнула рыжей копной и демонстративно чихнула — в точности, как это делала Морковка.
Само собой, едущая в седле Шу рысь ее поддержала таким же презрительным чихом, хотя вряд ли понимала, чем Бален не угодил самый богатый после герцога Кардалонского вельможа Юга. Сама Шу с ним не сталкивалась — в Сойку он не приезжал, а сама Шу не покидала крепость вплоть до единственной поездки в Олойское ущелье.
Толпа у ворот ей не нравилась гораздо больше, чем незнакомый граф. Слишком неоднородные эмоции. Тут и страх, и любопытство, и жадность, и восторг, и злость, и ширхаб знает что еще, и чего от них ждать – вообще непонятно.
— Что-то мне не хочется с ними встречаться, — передернула плечами Шу и обернулась к Медному: — Давай объедем! Лучше заночуем в лесу!
Медный усмехнулся и покачал головой:
— Привыкайте, ваше высочество, — ему даже не приходилось кричать, чтобы его услышали, вот что значит настоящий боевой генерал. — Вам через год возвращаться в столицу.
— Через год? — влезла Баль.
— Да, я ж говорила, отец написал. Мое совершеннолетие будем праздновать дома. А пока – учиться и еще учиться. Этикет, танцы и прочая ерунда. Я должна выглядеть настоящей принцессой, ширхаб это все нюхай!
— Должна – выгляди, проблем-то!
Вместо ответа Шу фыркнула. Действительно, проблем-то! Вот если бы Двуединые дали ей такую же внешность, как у Бален… Ладно, цвет волос Шу бы все равно предпочла родной черный, а не рыжий. Но в остальном… Вот как Баль удается быть одновременно и округлой во всех нужных местах, и тоненькой, и сверкать зелеными глазищами так, что в нее влюблен весь гарнизон? Про лицо сердечком, ямочки на щеках и опасно-вкрадчивую грацию дикой кошки вообще лучше не думать, чтобы не расстраиваться.
— Никаких проблем!
Шу фыркнула и расправила плечи. Раз Двуединые не дали ей ни грации, ни очарования, ни ямочек на щеках, ни убийственной улыбки – будем работать с тем, что есть. Хотя если бы Шу была так же красива, как Бален, наверняка светлый шер Люкрес бы уже написал ей ответ. Что там ястребу лететь несколько лиг? Он бы успел за день до Суарда и обратно!
А может быть, Люкрес не отвечает, потому что ее письмо было слишком формальным? Наверное, надо было написать ему что-то более вдохновляющее. Или нет? Как вообще надо разговаривать с будущим женихом? Почему шера Исельда никогда не рассказывала?
— Эй, проснись, — позвала ее Баль, когда до толпы перед воротами оставалось всего с сотню локтей. — И улыбнись, не пугай бедняжек.
Разумеется, Шу улыбнулась и на всякий случай поставила щиты на весь отряд. Кто их знает, этих подданных, вдруг у них не только цветы, но и камни? Или отравленные стрелы. Безопасность – прежде всего! Тем более что бездарные все равно никаких щитов и не заметят.
Приветственные речи, по счастью, были недолгими. Что-то о благодарности спасителям города сказал пожилой и очень важный бургомистр, что-то добавил граф Ландеха. Наверное, он должен нравиться дамам: высокий, с модными усами и острой бородкой, разряженный во что-то бело-голубое, шелковое и с кружевами. Наверное, камзол по старинной моде, чтобы показать свое отличие от простонародья, хотя дара в нем – с Морковкин чих, условная категория. В тонкостях шерской моды и пускания пыли в глаза Шу не разбиралась, и тоже совершенно зря. Наверняка его высочество Люкрес уделяет много внимания одежде, он же принц…
В лицо бросился жар, стоило вспомнить его – обнаженного по пояс, в каплях дождя и сиянии светлого дара, его шальную улыбку и бирюзовые глаза… И шера Бастерхази – полную темного пламени бездну, хищный профиль и обтянутые мокрым батистом широкие плечи…
Ох, ширхаб! Вот зачем было это вспоминать? Совершенно незачем! Надо выучить наконец, чем отличается камзол от дублета, и в каком веке носили накладные плечи… Боги, какая же это скука смертная! Еще хуже, чем торжественные речи!
— …смиренно предлагаю вашему высочеству свой дом, — разливался соловьем граф Ландеха. — Конечно же, недостойный столь высоких гостей…
Шу очень хотелось спросить, за каким ширхабом зовешь, если недостойный? Нас бы устроил достойный постоялый двор или ближайший лесок! Но она сдержалась героическим усилием воли. Все же она принцесса, а принцесса должна вести себя в соответствии с сотней идиотских правил.
Зато теперь Шу отлично понимала Бален. В самом деле, граф Ландеха — мерзкий тип. Самовлюбленный и скользкий. Если бы Шу позволили выбирать, она бы лучше заночевала в лесу, чем в его доме. Но этикет и протокол, будь они неладны!
— Благодарю вас, граф. Мы с радостью примем ваше любезное предложение, а завтра на рассвете продолжим путь, — со всем возможным пафосом ответила Шу. — Мне нравится ваш прекрасный город, — добавила она, надо же было что-то сказать хорошее.
М-да. Плохо у нее с протоколом и прочим официозом. Очень плохо. Надо учиться. А то приедет Люкрес ее сватать, а она даже не знает, как правильно принять его предложение. Наверняка сказать что-то вроде «ладно, я согласна, но только если ты в самом деле целуешься так же хорошо, как мне снилось» будет не совсем правильно.
Дома графа Ландеха она толком не запомнила. Что-то роскошное, золоченое и неуютное, постели слишком мягкие, а сам граф слишком старается угодить. И зачем-то упомянул раз пять, что у него две дочери, юные шеры неземных достоинств. С какого перепугу Шу должны были заинтересовать его дочери? Вот если бы у него был сын, похожий на его высочество Люкреса… или хотя бы темного шера Бастерхази… и все же, что хотел сказать шер Бастерхази постскриптумом?
«Видимость и суть – не одно и то же. Не обманитесь, ваше высочество».