– Да вы осознаете свою безответственность?! – Шарэль был настолько зол, что его глаза стали целиком черными, – вас вызвали! Прошло десять секунд!
Стоящая в углу бригада оперативников казалась комичной карикатурой самих себя: все, как один, с плечами шириной в половину своего роста, а ростом почти под потолок, с суровыми лицами и смоляными волосами; с огромными крыльями, царапающими стены и мебель, и в жестких шипастых ботинках – эти темные рыцари были воплощением силы и непоколебимости, но стояли, понурив головы, и, переминаясь с ноги на ногу от стыда! Шарэль умел проявлять гнев. И объяснять, за что наказывает.
– Вы упустили Императрицу! С такими усилиями прибитую всем отделом! Вы не успели эвакуировать древнейшего мага, застигнутого в ловушку! Да что вы вообще сумели? За каким рожном я вас держу на службе?!
– Мы установили, что в ходе взрыва нарушилась координация огненного портала. Все участники, теоретически, живы, но градус искривления прямо пропорционален дальности…
– Верд, когда ты пытаешься умничать, я зверею! Скажи, как есть, какого черта выделываешься?!
– Ну, в общем, чем дальше конечная точка портала… Чем дальше, тем сильнее уклон, шеф. Если портал, допустим, в соседнее здание, то можно попасть в другую комнату, а если дальше, то и откроется, черте где, господин.
– Вашу ж бригаду!.. – взбесился Шарэль. – И вы еще не выяснили, куда две демоницы и карлик сбежали?! Пораскиньте мозгами, пока я не пораскидал! Куда, черт побери?!
– Профессионализм и удельная сила…
– Куда, я вас спрашиваю?! Отвечать!
– Прямо в Ръярд! – хриплым голосом прокашлял кто-то у стены, не стремясь сделать шаг из толпы и выдать себя под гнев начальства.
– Кто это сказал?! – черный взгляд Шарэля был непроницаемо тяжел, и в нем пробежал красный блик ярости.
– Я, господин. – На середину комнаты, волоча разорванное в клочья и оставляющее бурые полосы на ковре кабинета, крыло, вышел Рибер – один из самых старших и опытных темных в бригаде. Его лицо напоминало белую маску, перечеркнутую красным рубцом, правый глаз был затянут этой уродливой полосой, как и часть виска, где теперь была полоса безволосой неровной кожи.
– Я вижу, кто действительно соображает среди вас, тунеядцы! – рассматривая ссутуленную фигуру без страха вышедшего воина, сказал Шарэль. – И вижу, кто кровью отрабатывает дьявольское довольствие.
Команда взорвалась недовольным ропотом шепчущихся, но он так же скоро утих – темные были согласны с мнением Самого.
– Назначаю старшим. – Отрывисто бросил начальник, недовольно оглядев бригаду, посмевшую сомневаться в его словах. – Вычислить маршрут, эвакуировать, поместить под охрану… но это позже. Сначала найдите эту тварь!
– И помешаем восстановиться. – Закончил фразу Рибер.
– В точку. – Ухмыльнулся начальник. – С чего начнешь?
– Мне нужны тайные канцелярские списки всех демонов женского пола. – Шарэль удовлетворенно хмыкнул и протянул красную папку.
– Это по нашим данным.
– Ясно, сканирование эзофагами по периферии – трое, остальные – идем по списку.
– В работу. – Махнул главный, и бригада темных растворилась черным дымом.
Шарэль бухнулся в кресло и стал тарабанить пальцами одной руки по столешнице, другой же подпирая круглый подбородок на манер капризных детей и, в упор, посмотрел на секретаршу. Мари не шелохнулась, выдержав прямой пронизывающий взгляд, ее серые глаза отвечали пустотой и рассудочностью.
– Знаешь, что самое странное в этой всей заварушке, дорогая? – мужчина прикоснулся губами к чашке и совершил глотательное движение горлом, довольно поглядывая на кофе.
– Что господин? – Мари позволила себе легкую улыбку, приподняв на долю секунды лишь один правый уголок губ.
– Имея столько ангелов, и, сумев их собрать в столь короткий срок, почему она напала на Редвайлей, а не на штаб?
– Вероятно, мстила за смерть своего тела. – Готовый ответ, сказанный спокойно. – Стремилась восстановиться.
– Нет, моя хорошая. Дело тут совсем в другом. – Шарэль снова приложился к чашке. На его усатом лице осталась мягкая коричневая пенка, пахнущая корицей. Женщина повернулась и более громким уверенным тоном ответила:
– Вы думаете, что это только часть мобилизованных воинов? – прежде зеленые, в этот момент глаза блеснули голубой искоркой.
– Нет, это слишком плоско.
– Может быть, толпа деструкторов такого уровня, отличающихся силой, неубиваемостью и квадратным умом, не подходят для того, более высоко уровня, где она предполагала нанести следующий удар? – глаза хищно сощурились.
– Да, Мари, ты, как всегда, права… черт, побери!.. – начальник сделал еще глоток, молочная коричнево-бежевая капля упала на черную столешницу. В ней рыжие крупинки корицы медленно поплыли по кругу. Справа налево. Начальник продолжил. – И что только мне делать без тебя, моя дорогая?
Девушка вздрогнула и огляделась по сторонам, словно только что пришла в себя. Пушистые ресницы загибались лепестками прекрасного черного гиацинта, словно кукольные. С них скатилась слеза.
– Мой господин? – на резком вдохе взволнованно спросила девушка и перестала дышать. Следующий вдох был спокойным и сдержанным. Глаза, сконцентрированные на начальнике, напоминали глаза тигра перед прыжком, уверенного в победе над непутевой дичью. Шарэль снова поднял кружку и приложился губами, отвечая на этот прямой угрожающий взгляд.
– И что только мне делать без тебя?.. Моя дорогая… – рука, резко вскинутая вверх, сделала сжимающее движение. Горло стоящей в отдалении секретарши сжалось, без соприкосновения с ней. Отпечатки всех пяти пальцев явно проступили белыми пятнами с красной каймой. Лицо девушки побагровело.
– Кофе отравлен? – Шарэль покачнулся, снова сжав слегка ослабшую руку. – Говори, тварь!
– Кофе – да. И не только кофе… – вибрирующим, по тембру похожим на вальяжное кошачье мурлыканье, несмотря на удушающие обстоятельства, ответила Мари.
– Как ты ей завладела, гадина? – Шарэль стоял, нетвердо облокотившись о стол костяшками пальцев. Правая рука ощутимо дрожала и немного подергивалась из стороны в сторону, удерживая хватку из последних сил.
– Ты слишком высоко летал за ней, темный. – Сообщил голос устами Мари. – Достал ее практически развоплощенную душу из самого рая! Пытался безнаказанно и тайком вытащить свою тряпку прямо у меня из-под носа? Хотел простого человеческого счастья?! Я наблюдала. Еще бы один твой шажок за черту, и я бы вытащила тебя самого!
– Но я ушел. – Ухмыльнулся Шарэль. – Ушел тогда, как уходил и буду уходить еще миллионы раз.
– Ты ушел тогда, но ее ты вытащить не смог.
– Лишь часть души? – вздохнул, потемнев лицом, начальник.
– Самые примитивные навыки. Страшное рванье, два месяца твоего времени над ущербным паззлом! Ты забросил все фронта, играясь с дорогой сердцу игрушкой. Ты упустил из виду все, что мог, с радостью и восторгом наблюдая, как пустая кукла шмыгает розовым носиком и пускает трогательную слезинку.
– Всю душу вкладывал. – Подхватил фразу Шарэль, одобряюще кивая, и, подбадривая рассказчицу внимательным серьезным взглядом.
– Всю душу вкладывал… – машинально продолжила девушка.
– Свою? – мужчина снова опустил подбородок на руку и одобряюще кивнул, ожидая интереснейшего продолжения, подняв брови и смешно наморщив лоб. Его толстые губы медленно и уверенно расплывались в улыбке.
– Ее. Ее душу, ведь я почти достала тебя!
– Ее душу. – Резко стукнул по столу магистр.
– Ее. И так было нужно, ведь ты не сможешь ее убить.
– Не смогу? – мужчина снова сжал горло дорогой сотруднице. Стерва засмеялась, запрокинув голову, и, кажется, совершенно не завися от кислорода, переставшего поступать ей в легкие.
– Не сможешь! – уверенно подтвердил голос. – Кофе был отравлен. Ты не сможешь уже ничего.
Раздался хруст позвонков, а затем – звук падения тела на многострадальный ковер. Шарэль вполне твердой рукой опрокинул абсолютно полную чашку со стола. Коричневая жижа принялась шипеть, магической кислотой проедая поверхности. Шикнув от жжения, магистр вытер свои усы и нажал на комо-кристалл.
–Мэри ко мне. И пусть приберут здесь.
Через долю секунды вошла девушка, точная копия первой, и тонкими пальцами стала сметать с помощью венчика осколки фарфора.
– Представляешь, дорогуша, они думали, что я не сумею тебя вытащить и восстановить…
– Девушка по-доброму нежно улыбнулась, смотря на своего героя снизу вверх. Потом опустила глаза, стыдливо отводя взгляд, и бочком протиснулась к дверям с совком в руке.
– Мечта-а-а… – хмыкнул начальник, начиная насвистывать себе под нос бодренькую песенку. – Когда-нибудь… ты точно будешь моей…
Они переглянулись. Останавливаться в городе так надолго было рискованно, нести в паланкине всю дорогу до столицы и дальше — тоже. Легенда о невесте, временно забытая, здесь была особенно нужна, но раненый с ней совершенно не сочетался, а история о паломничестве ради исцеления не сочеталась с женщинами среди путников.
— Давайте найдём ночлег, — предложил Иола. — О том, что будем делать дальше, подумаем завтра.
***
Найти комнату оказалось несложно. Акайо выбрал ряд одинаковых домиков у границы города и не ошибся — они оказались свободны, а хозяин, явно только что закончивший стройку, нелюбопытен. Для ночевки заплатили сразу за три, но собрались в одном, самом дальнем. Разобрали рюкзаки, обнаружили, что за время слишком долгой и торопливой дороги запас риса просыпался, смешавшись с другими вещами и набрав мусор. Тэкэра увела Аой за продуктами, Рюу, ещё не пришедший в себя, лежал на тонком матрасе. Эндаалорскую машину спрятали под повязкой и одеждой: свет лампочки заглушить получилось, а вот то, что эта умная техника ещё и пищала иногда, стало сюрпризом.
— Так мы никуда не дойдем, — вздохнула Таари. — И среди людей оставаться нельзя. Тем более здесь.
— Слишком много глаз и ушей, не занятых делом, — резко кивнул Джиро, кажется, впервые согласившись с ней.
— Купальни предков, — пожал плечами Иола. — Глупо было бы ожидать иного.
Название прозвучало неожиданно знакомо. Акайо попытался припомнить, перебрал пыльные свитки. Вынырнуло откуда-то из детства, кто-то из соседей отправлял сюда выращенные овощи. Значит…
— Сунамуро близко? Деревня на месте старого песчаного карьера?
Иола кивнул, задумался, сказал точно — четыре часа пути, может, чуть больше. Остальные смотрели с интересом, Таари спросила прямо:
— Твой дом?
Акайо кивнул с сомнением. Он там родился. Можно ли считать место, которое покинул так много весен назад, домом? Можно ли искать там укрытие?
— Расскажи, чего нам ждать, — попросила Таари. — Какой была твоя родная деревня? Кем были твои родители?
Пока он собирался с мыслями, вернулись Тэкэра с Аой, принесли не продукты, но готовую лапшу с рыбой, завернутую в широкие листья. Ужин дал отсрочку, так что когда все утолили первый голод, Акайо начал уверенно:
— Мой отец хотел, чтобы я стал воином. Я занимаюсь столько, сколько себя помню, сначала с бамбуковой палкой, потом с деревянным мечом, потом — с настоящим оружием. Когда в одиннадцать меня забрали в кадеты, я даже не знал, что остальные не тренируются с детства. Думал, у них просто получалось хуже, чем у меня, и помогал им учиться.
Помедлил, возвращая свои мысли, торопившиеся сбежать из детства в юность, в многочисленные заставы, дозоры, ловлю разбойничьих шаек и мирных гадалок.
Им не нужна была вся его жизнь. Нужно было только знать, есть ли смысл идти в Сунамуро.
— Деревня старая, но небольшая, отец — один из самых уважаемых людей. Он был молод, когда я был ребёнком, но я помню, с ним всегда советовались. Он был строгим, но всегда решал разумом, а не традициями, — покачал головой, признаваясь: — Не знаю, что там сейчас. Я покинул дом тринадцать весен назад, и никогда не писал им. Отец потребовал этого перед тем, как меня забрали, и я следовал запрету.
— Как его звали? — вдруг спросила Таари. — Как звали твоего отца?
Акайо посмотрел, как она комкает листья, служившие им тарелками, ответил:
— Ичиро. Сугаваро Ичиро, вот так, — показал начертание в воздухе. Опустил руки на колени. Добавил: — Я не знаю, что сейчас с моими родителями и станет ли отец помогать. Скорее всего, нет. Но в Сунамуро есть монастырь. Там мы можем оставить Рюу и Аой, если они назовутся мужем и женой.
Аой улыбнулась.
— Это не будет ложью после того, что мы сделали.
— Вот и хорошо, — подытожила Тэкэра. — Значит, завтра утром идем в Сунамуро. Не спеша. Какое счастье!
Засмеялась, первым в ответ улыбнулся Кеншин. Встала Таари, сказала:
— Я сейчас все равно не засну.
Ухватила за край мешок, в который горстями сгребли смешавшийся с мусором рис, чашку. Поманила за собой Акайо.
— Идём.
Поволокла тяжелый груз наружу. Акайо подхватил его с другой стороны, помогая, но не понимая, что происходит. Таари молчала, он тоже. Вместе они развязали горловину, начали перебирать зерна. Те шуршали в чашках, отделяясь от сора, сыпались белым дождем.
— Ты знаешь, как пишется иероглиф императорской фамилии?
Акайо кивнул, удивленно посмотрел на Таари. Она не отрывалась от работы, только лицо казалось слишком жестким для такого умиротворяющего занятия.
— Знак «поле», — проговорил, все еще не понимая смысла вопроса. — Читается как «Хана».
Теперь кивнула она, откинула за спину ещё несколько камушков. Помолчала, заставляя дожидаться объяснений. Наконец сказала медленно, не то неуверенная в своих словах, не то не знающая, должен ли он это знать:
— Твоя фамилия тоже пишется с этим иероглифом. Осока и поле. Ты разве не учил историю, Акайо?
— Учил, — отозвался, все еще не понимая. — Но какое отношение это имеет ко мне? Много имен и фамилий состоят из одних и тех же иероглифов.
Она вздохнула, посмотрела на него едва ли не с жалостью.
— Никто не имеет права на этот символ. У слова «поле» много вариантов написания, этот — только для императорской семьи. Что случается с полем, когда на нем вырастает осока?
— Что ты имеешь в виду?
— Просто ответь на вопрос.
— Им невозможно пользоваться, — раздраженно сказал Акайо. — Нельзя вырастить рис, пока не избавишься от сорняков. Но…
И вдруг понял. Миска выпала из рук, прокатилась, гремя, по камням, оставляя за собой белую дорожку зерен. Таари внимательно смотрела на него. Ждала, пока он скажет сам.
Он медленно покачал головой.
— Это невозможно. Я помню своё детство, мы всегда жили в деревне.
— Твоего отца зовут Ичиро, — отозвалась Таари. — Не самое распространенное имя среди крестьян. У нас очень плохая разведка, почти никакой, но так вышло, что об этом я знаю. У императорской четы был только один ребёнок, очень поздний сын, стоивший своей матери жизни. Слуги его обожали — мальчик заполучил разрешение играть с их детьми. Он никогда не был таким высокомерным, как его отец.
Таари вдруг отвела глаза, улыбка, блеклая, как увядающий цветок, скользнула по губам. Продолжила:
— Казалось бы, за единственного наследника должны были цепляться всеми силами. Но стоило принцу немного подрасти и начать высказывать своё мнение, как он сначала оказался в опале, а затем вовсе исчез, словно его и не было. Слуги боялись упоминать его, те, кто знал и любил принца с детства, уехали, — она вздохнула, но тут же тряхнула головой, посмотрела в глаза Акайо. Повторила: — Его звали Ичиро. Он пытался противиться политике отца, он был упрямым. Его не казнили лишь чудом, вместо этого извлекли из глубины веков традицию изгнания, откола от рода. Дали фамилию с намеком, можно сказать, прямо заявили, “когда передумаешь — возвращайся”.
Замолчала. Тишина прерывалась теперь лишь шуршанием риса и далекими голосами. Акайо спросил:
— Что было дальше?
— Я не знаю, — отозвалась Таари. Улыбнулась. — Но ты можешь спросить у него сам.
***
Эта дорога была легкой, или просто Акайо так казалось, потому что он был не здесь. Слишком много всего теснилось в голове, слишком невозможно было то, что рассказала Таари. Он колебался между уверенностью, что она права и что она ошибается, то готов был воскликнуть «теперь понятно, почему все вышло именно так», то снова уверялся, что все, представлявшееся сейчас глубоким, тайным спором императора и его сына, было лишь странным совпадением.
Первая алая крыша показалась впереди, Акайо едва сдержался, чтобы не прибавить шаг. Оглянулся на спутников, указал на дом, который узнал с первого взгляда:
— Я должен поговорить с отцом.
Понимающе улыбнулась Тэкэра, кивнула Таари. Они направлялись сразу в храм, а он, впервые за много дней один, шагал по дороге.
Вокруг вырастало его детство. Это была Империя, и, конечно, в рисунке пейзажа вокруг мало что изменилось с годами. Он смотрел на те же белые стены, те же красные крыши, те же невысокие заборы и ровные, разбитые на гряды огороды. Его украдкой провожали взглядами, и он спиной почувствовал, как удивленно округлились многочисленные глаза, когда он взошел на террасу, трижды ударил костяшками в косяк.
Отец всегда стучал так, возвращаясь домой. Сын должен был ждать его, готовый к тренировке.
Сердце колотилось в горле.
Отодвинул дверь, не дожидаясь ответа. Поднял голову, следуя взглядом за собственной тенью, протянувшейся длинной стрелкой по светлому полу, указав на противоположную стену.
Вот место, где висел отцовский меч, теперь пустующее. Вот прямая спина в серой одежде. Раньше в длинных, струящихся по плечам волосах не было седины.
Отец оглянулся, нахмурился сердито.
— Кто ты и почему врываешься в мой дом?
Акайо шагнул через порог. Задвинул за собой дверь. Спросил вместо ответа:
— Почему ты никогда не говорил мне, кем был мой дед?
Отец, уже двинувшийся к нему, чтобы выставить незваного гостя, запнулся. Вгляделся внимательней в лицо. Вздохом вырвалось:
— Акайо?..
Подошел ближе, взял за плечи, сжал. Акайо смотрел в лицо, которое помнил всегда неподвижно суровым, смотрел, как тоньше становится лед вечной маски, и не знал, что думать. В нем самом металась буря, столь глубокая, что выразить ее словами казалось невозможным. Только спросить еще:
— Ты хотел, чтобы я стал воином. Зачем?
— Потому что твой дед великий воин, — на этот раз ответил отец. Видно было, как он овладевает собой, как подергивается инеем и схватывается еще более толстым льдом маска. Но все же он впервые говорил с сыном как с равным. — А единственный способ законно свергнуть его — вызвать на бой. Я не мог этого сделать.
— Почему ты не рассказывал мне ничего? Почему ты сам ничего не сделал?!
Голос сорвался, Акайо резко отвернулся, прикрывая рот рукой. Нельзя было кричать. Его могли услышать.
— Идём, — отец указал на дверь в свою комнату. — Идём. Я расскажу тебе.
Акайо последовал за ним. Опустился на циновку, глядя, как отец расставляет посуду и заваривает чай. Вдыхал запах горячих листьев. Слушал журчание воды. Успокаивался.
— Когда меня изгнали, — начал отец, наполняя чашки, — я отправился сюда. Достаточно близко к столице, чтобы дойти неумелым и без припасов, но достаточно далеко, чтобы соблюсти условия отца. Я знал, что не откажусь от своих убеждений, но и справится с императором не мог. Нужно было сохранить себя, чтобы затем вернуться. Я чувствовал себя мошкой, вырвавшейся из плена цветка, и оставалось только радоваться, что цветок оказался башмачком гейши, а не мухоловкой. Ему было достаточно оставить на своем пленнике как можно больше следов, а не сожрать целиком.
Акайо слушал, касаясь губами слишком горячего напитка, и не мог поверить. Сглотнул, обжигая небо, на миг отвлекаясь от происходящего в голове, прячась на простой, телесной болью.
Не получалось совместить эти слова сдавшегося человека с отцом, которого помнил несгибаемым и холодным, как камень.
— Нет, отец. Тебя сожрали, а ты не заметил. Ты переложил все свои планы на меня и даже не сказал мне, ради чего все это было. Если бы я знал… — запнулся, оглянувшись на приоткрытую дверь. Улыбнулся невольно, думая о тех, кто шел в этот миг к храму. — Хотя мне нравится то, что вышло.
— Я не думал, что Ямао осмелится! После моего изгнания ты — единственный законный наследник. Я представить не мог, что он захочет избавиться от тебя, пресечь род…
[1] Damnatio memoriae (с лат. — «проклятие памяти») — форма посмертного наказания, применявшаяся в Древнем Риме к государственным преступникам. Любые материальные свидетельства о существовании преступника – статуи, настенные и надгробные надписи, упоминания в законах и летописях – подлежали уничтожению, чтобы стереть память об умершем.
[2]"Революция, как Сатурн, пожирает своих детей" — произнес видный политик Пьер Верньо перед своей казнью в 1793 году.
[3] Переделанное четверостишье французского стихотворения "Славный король Дагобер" (из фольклорного сборника "Галльский петух рассказывает").
[4] Учредительное собрание — специальный орган, действовавший с 1789 по 1791 годы и образованный для создания первой конституции Франции.
— Мать моя, ты же знаешь, что он прав. Почему?..
Желал ли дьявол быть как Бог? Фома Аквинский со своей убогой мудростью схоласта писал, что если такое желание у дьявола и возникало, то явно в большом подпитии. В самом деле: как рядовой ангел мог дерзнуть уподобиться Богу? Пожелать творить небесные тела и законы мироздания? Создавать Вселенную собственными силами, а не стоять с протянутой рукой, выпрашивая щепотку божественной благодати? Нет, не бывать этому. Не быть ангелу равным Богу, как не быть равным сельскому пахарю его всесильному сеньору, или простому мастеровому — состоятельному буржуа. Кто не согласен — милости просим в костер. Или на гильотину.
Напрасно Кроули жег взглядом чугунные решетки Консьержери. Череда чудес не прошла для него даром. Запасы сил истощились. В который раз чертыхнувшись на собственное бессилие, он отошел от узенького окошка и присел на сырые плиты пола подле Робеспьера. Тот покорно лежал на жестких носилках и не двигался: веки на полузакрытых воспаленных глазах подрагивали, покрасневшие крылья носа трепетали. Голова была обмотана нелепейшей повязкой — «короной», как злословили ублюдки-победители. Уже без спроса Кроули обхватил тонкое запястье.
«Мой бедный, побежденный человек».
До казни еще часа три, но свой ад Робеспьер уже пережил. Всю ночь он пролежал на столе в Тюильри, истекая кровью, будто туша на мясном прилавке. Потерявшие былой страх коллеги по комитету и депутаты подходили оценить «товар». Тут же придумали легенду, будто при аресте Робеспьер решил малодушно застрелиться.
«Наставив дуло позади щеки?!» — подумал Кроули. Действительно. Зачем вышибать мозги, когда есть щеки.
В Трибунале их встретил обвинитель Фукье-Тенвилль, за один день перепорхнувший в кресло судьи. Жуткий декрет не врал. Никакого суда, даже бутафорского: только удостоверили личности по заранее составленному списку. Присяжные молчали.
Робеспьер тогда с трудом приподнял голову, чтоб глянуть Фукье в лицо. Слишком поздно он убедился в бесчеловечности всего Трибунала, о добродетелях которого так неосторожно заявлял с трибуны. Теперь Робеспьер только стискивал зубы и сжимал кулаки. Но едва ли от злобы на Фукье.
Рука Кроули сама потянулась к изуродованной щеке: «Не навреди».
«С пальцем же получилось! Может и тут…»
Увы, легкое касание не принесло ничего, кроме полного отчаянья вскрика. Полуприкрытые глаза распахнулись, лицо передернуло, как от судороги.
— УБЕРИ РУКИ, — зарычал Сен-Жюст из соседней камеры. Если бы не решетка, то растерзал бы в клочья.
— Я просто пытаюсь помочь, — огрызнулся Кроули. — Не убью я его. Считайте: со мной он в большей безопасности. В конце концов не меня же прозвали архангелом смерти.
— Проклятое прозвище! — злобно выдохнул Сен-Жюст.
Кроули повел плечами:
— У вас есть хоть какое-то. Войдете в историю.
— Лучше бы я погиб при Флерюсе с пулей в груди! Вместо этого нам уготовано damnatio memoriae [1]! Максимилиан! Я люблю и презираю тебя! Тебя, кто отказался стать диктатором, тебя, которого предадут позору!
Робеспьер слегка повернул голову в сторону сокрушающегося Сен-Жюста и попытался что-то сказать. Но с губ сорвался только невнятный болезненный стон.
— А получше слов утешения найти не мог?! — рявкнул Кроули.
Сен-Жюст, явно смущенный, отвернулся, блеснув корсарской серьгой.
Кроули устало помассировал виски: «думай». На самом деле варианта было всего два:
1) Наплевать на всех и, приняв истинный облик, смыться через прутья решетки. А там — уползти в местечко поукромнее и переждать, подкопив силенок. Зализать раны.
2) Остаться тут, слушая оркестр из вздохов, стонов и бормотания. А уже через пару часов совершить увлекательное путешествие вниз и упасть в ноги Вельзевул. Проглотить упреки и угрозы, а потом спокойно подать прошение на новую оболочку.
Выбор был очевиден.
Кроули грустно усмехнулся, поднимаясь. Вероятно, про него сложат легенду, что-то вроде «чудовище Консьержери», которой спустя года мамаши будут пугать нерадивых детей. Но это же лучше, чем потерять голову под ножом гильотины? Главное, бесполезно. Он сам до ужаса бесполезен, и его присутствие…
Запястья невесомо коснулись холодные пальцы, будто бабочка задела крылышками кожу. А затем сжали мертвой хваткой.
— Ан…
Кроули пробрала крупная дрожь. Нет-нет-нет. Только не смей говорить, когда корчишься от невинного касания. Не во вред же себе!
— Тш-ш-ш. Я все знаю, — Кроули ничего не знал и не очень-то хотел. Но что еще может произнести отчаявшийся усталый человек, которому смерть дышала в затылок? Уподобиться Сен-Жюсту с его аляповатым убогим признанием? Попросить прощения? Люди всегда отличались нелепыми сантиментами, когда подходило время умирать.
Робеспьер продолжал упрямо булькать, причиняя себе боль. Ну что за дурак?! Почему не в Тюильри при их многочисленных прогулках?! Почему не на литургии? Почему не в Эрменонвиле?!
— Всё-всё, тише. Я сажусь обратно, как твоя верная сиделка. Видишь? Не волнуйся. Если я нужен…
Робеспьер не разжал пальцы, даже когда Кроули снова опустился на плиты. Приковал его живыми кандалами, и они держали куда лучше стальных. Их никогда не снять самостоятельно.
— Хитрый-хитрый Макс, — с придыханием прошептал Кроули. — Скажу тебе по страшному секрету: я очарован людьми еще с Эдемского сада. Вы самые удивительные существа на планете. Лучше котиков, дельфинов и уток. Столько лет живу с вами бок о бок, а вы мне ни капли не надоели.
Робеспьер непонимающе моргнул. Кроули продолжил, подаваясь вперед:
— Попытайся не закричать. Вдруг поможет.
И хоть поцелуй был коротким до целомудрия, Кроули успел почувствовать отвратительный кровавый привкус. Ужасный, вяжущий и вызывающий только одно желание — поскорее сплюнуть. Но Робеспьер в оторопи коснулся повязки. Приподнял брови.
— Помогло?
Неуверенный кивок.
Кроули с облегчением потер лоб:
— Всегда пожалуйста. Еще?
Робеспьер сам притянул его за грудки.
У Кроули было в жизни много поцелуев. Нечаянных и нелепых, желанных и не очень, грубых и нежных, требовательных и неторопливых. Но воспоминания о них померкли и уже не значили ничего.
Когда его целовал Азирафаэль, ему хотелось жить. И ангелу было все равно, что его губ касался выгнанный взашей падший выблядок, лишенный божьей милости и прощения. Его не заботили ни змеиные глаза, ни выжженное на виске клеймо. Азирафаэль улыбался, обводя пальцами контур черной змейки, будто бы это просто безобидная наколка. И совсем не избегал смотреть ему в лицо, даже когда на переносице не было очков.
Каково ангелу целовать демона? Жалкого, убогого, прислуживающего Аду? Кроули так и не спросил. Но почему-то был уверен, что Азирафаэль ответил бы «как и всех остальных». И это был бы самый лучший на свете ответ.
Робеспьер его целовал, и от этого поцелуя силы утекали, как вода из решета. Кроули видел в этом некоторую иронию, но не сопротивлялся, а покорно принимал судорожный трепет чужого тела и отдавал всё, что мог отдать.
Вот тебе и разгоряченное лицо со стертой пудрой. Волосы взъерошены и спутаны, губы, обычно бескровные, теперь мягкие и ярко-розовые, будто под слоем помады. Серые глаза искрят, как подожженный магний. Робеспьер дышит часто, хватает руками жадно и втягивает и без того плоский, как равнина, живот.
Этого не должно было случиться. Но случилось и безобразно исказилось.
Собственное плечо под повязкой начало ныть. Отдавая, Кроули не получал ничего взамен. Люди никогда ничего не отдавали, даже если очень хотели. Смешные, бессильные существа. Самые лучшие.
— Пойдешь ко мне? — спросил Кроули, чувствуя, как в лопатки впились пальцы, не желая отпускать. — Посидим вместе. А то чего тебе на этих носилках лежать?..
И Робеспьер поспешно, будто кто-то мог отнять у него эту возможность, кивнул.
Теперь они заговорят, что с террором покончено. Ради собственной безопасности, конечно. И какова цена? Всего-навсего жизнь человека. Последнее жертвоприношение на алтарь Святой Гильотины. И все их грехи и преступления уйдут в прошлое с последним вздохом Робеспьера.
Никто больше не помешает им послать войска, чтоб «освободить» (ограбить) народы Европы. Никто не помешает грести взятки лопатой. Никто не будет смирять аппетиты нуворишей, защищая обездоленных.
«Даю тебе три месяца, Максимилиан, и ты пойдешь за мной!» — так и вещал загробный голос Дантона. Говорят, что напророчил своему конкуренту по дороге на казнь. Обсчитался на полмесяца. Гильотина равнодушно прибрала к себе и его, и Демулена.
А ведь Робеспьер оттягивал их арест до последнего. Теперь коллеги-террористы и это поставили ему в вину.
— К-как оно буд-т? — Робеспьер вернул Кроули с высот в бренную реальность. Кроули понял не сразу.
— Постой… ты ни разу не видел гильотины?! Даже из кареты? Не присутствовал на казни?!
Робеспьер покачал головой. Конечно, кому понравится видеть воочию, как его мечты об отмене смертной казни разбиваются о нож беспощадной реальности?
— Что ж, заверю: процедура и правда гуманная. Боли не чувствуешь. Разве только легкое дуновение ветерка в зоне затылка.
— П-том?
— Ах, ты про слушки, что отсеченная голова живет пару-тройку мгновений? Нет, это вздор, знаю, спрашивал. Сразу мрак.
— Душа… ум-мрьет?
— Да куда ей: душа живучей таракана будет. Но, увы, твое Верховное существо — тот еще деспот. Вселюбящий творец природы, ратующий за справедливость и равенство? Не оно ли дало людям ничтожные блага, а теперь свысока посматривает, как те грызутся за кусок хлеба?
Робеспьер молчал. И теперь вряд ли пробитая щека была тому причиной. Тревожно заерзав на коленях, он в итоге прильнул ближе, сложив голову ему на плечо. Кроули взял его руки в свои, переплетая пальцы. Костлявые, холодные, с ломкими ребристыми ногтями и в мозолях от перьев. Ничего. Сейчас согреем.
— Ну, не веришь — не верь. Послушай лучше сказку… Стоп. Я снова болтаю. Раздражаю?
— Гв-ри.
И Кроули начал, невзирая на закатывавшего глаза Сен-Жюста. Казнь назначена на шесть вечера, стало быть, лучше убить время сказкой. Хоть та ничему и не научит.
— Жил-был мальчик по имени… а какая разница. Жил и не тужил. Мальчик работал любимым подмастерьем у великого Мастера — кузнеца звезд. Мальчик усердно трудился, учился и создавал диковинки одна другой краше. Мастер забирал их все себе, чтобы потом поставить свое клеймо. На клейме значилось только имя Мастера, но мальчик был не против. Ведь это была огромная честь! Состоять в команде кузнеца. Радовать его!
Но шли годы. Столетия. Тысячелетия. И однажды мальчик вырос. Накопились знания и опыт, и он тоже захотел стать… кузнецом. И тогда мальчик попросил Мастера создать… артель. Чтоб все трудились на равных, а на клейме появились и другие имена. Немного просил, правда? Но Мастер разозлился. Он кричал, что мальчик неблагодарный, злой и вообще черт знает что о себе возомнил. Что его научили всему, а он ответил лишь предательством. Мальчик очень опечалился. Но его поддержали. Ведь этот мальчик оказался не первым, кто хотел стать кузнецом. Нашлись и другие.
Тогда мальчик собрал всех, кто его поддержал, и заявил, что они больше не отдадут свое авторство Мастеру. Что то, что они создали, будет принадлежать им по праву.
В ответ Мастер призвал своих привратников. Объявил их армией. Храбрые бойцы, они принесли алчному Мастеру присягу, что будут сражаться за него до последней капли крови. Но Мастеру не повезло. Часть армии перешла на сторону мальчика, потому что поняла, где — справедливость, а где — произвол, — Кроули умолк.
— И? — неожиданно подал голос доселе молчавший Кутон, брошенный в ту же камеру, что и Сен-Жюст.
— Что за «и»? — Кроули погладил Робеспьера большим пальцем по выступающей вене на запястье.
— Каков конец у этой сказки?
— Мастер приказал бойцам, которые остались ему верны, изгнать мальчика. В итоге Мастер отпустил его… своей дорогой. Правда, отобрал инструменты, без которых мальчик уже не мог творить. А чтобы другим неповадно было… Мастер изгнал всех своих подмастерьев. Бунт был подавлен, Мастер остался при своем деле, а мальчик оказался в сырых зловонных трущобах в самом захудалом предместье рядом с водосточной канавой. Каждый день мальчик дышит вонью и мечтает об одном — о мести.
— И как? Отомстил? — фыркнул Сен-Жюст.
— Ну как. — Кроули задорно оскалился, клацнув зубами. — В процессе. Но я думаю, что вряд ли у него получится. У Мастера слишком хорошая армия, знаете ли. А из наших меч в руках держали… ой. В общем, подмастерья злые, голодные, позабывшие про приличную ванну, и умеют теперь только гадить. Поднимать на бунт там. Сеять сомнение. Задавать неудобные вопросы.
— Ты?.. — Робеспьер пошевелился и напрягся, как натянутая вибрирующая струна. Догадался все-таки?
Кроули зашептал ему на ухо, чтобы никто больше не услышал:
— Я. Так что встретимся еще. Без обид, тебя там еще будут ждать Дантон, Демулен, Эбер — вся компания. Останься ты скромным адвокатом в Арассе и дальше защищай вдовушек, сироток и бастардов — глядишь, попал бы к Мастеру. Но не тужи, я за тебя чуть-чуть похлопочу. Что думаешь?.. Как за твои поцелуи не похлопотать? — тут Кроули повысил голос, обращаясь к Сен-Жюсту. — А вот за тебя хлопотать не буду. Ты меня бесишь.
— Не больно-то и хотелось. По вам Шарантон плачет, Серпэн.
Но Робеспьер, в отличие от Сен-Жюста, был абсолютно серьезен. Он только крепче сжал их руки, слеповато пытаясь заглянуть в глаза через темные линзы очков. Свои Робеспьер разбил еще в ратуше при падении.
— Макс, не сжимай так сильно! Ай. Суставы хрустнут. Мне было весело работать на тебя. Ты намного чище всей этой шайки-лейки. Правда, витал в облаках, как Икар, вот солнце крылья и подпалило. А насчет рынка — не обессудь. Да, я слал к чертям максимумы, эти ваши ассигнаты, но чей рынок процветал все это время?! Торгаши не разорены, санкюлоты сыты. А с меня следить только, чтобы никто не зарывался…
Брови Робеспьера вопросительно округлились.
— Да-да, если что и гильотиной припугивал. Потому не мне тебя судить… революция съела тебя. Как кто там? Сатурн?[2]— Кроули стукнулся затылком о каменную стену. — Черт. Красивые вы французы фразочки отпускаете перед смертью. Жаль, что только у тебя не выйдет. А знаешь что? Хочешь, я за тебя скажу? Не ручаюсь, что цензура пропустит, но запомнится надолго!
Робеспьер закатил глаза и дозволительно мотнул головой. Или нет? Пойми его ещё.
В конце коридора послышались шаги. За решеткой показались одетый в вечный траур Сансон, его помощник из санкюлотов и пара гвардейцев.
— Попрошу на выход, граждане, — сказал Сансон, не зачитывая фамилии по листу. В этом не было никакой необходимости.
Кроули не хотел расцеплять переплетенные с Робеспьером пальцы. Он ещё не согрел их! Но их замок грубо вскрыли и каждого приставили к стене. Связали, заломив руки за спину. Смешно. Будто бы они действительно могли сбежать.
— О, какая честь. Ради нас, эшафот переносят через весь город и снова ставят на площади Революции?! Ехать далеко не надо! Прокатимся с удобствами!
Кроули не умолкал и смеялся: холодные лезвия ножниц, отрезая воротник рубашки, безжалостно щекотали шею. Но вот воротник упал на пол — к дожидавшимся его рыжим локонам. Робеспьеру уже обкорнали затылок: все, что осталось, прикрывало щеки, как уши спаниэля.
— Гражданина Серпэна казнят последним. Лезвие все равно уже затупится, — сказал Сансон. — Можете не утруждаться.
— Позвольте-позвольте! — не согласился санкюлот, быстро защелкав ножницами. — Давно таких густых волос не видел. Состригу ему все. На парик продам.
Кроули важно закивал. Надо мыслить прагматично! Сколько он не носил короткую стрижку?.. Кажется, с Рима?.. Что ж. Пускай. Хоть и не по нынешней моде.
На висках покороче пожалуйста!
Телега смертников тащилась по улице Оноре нарочно медленно. Народ ликовал, осыпая телегу красными гвоздиками. Пели «пойдут дела на лад, аристократов на фонарь», издевательски повторяя припев снова и снова. Пресловутая приставка «де», купленная дедом Робеспьера вместе с личным дворянством, сыграла с последним плохую шутку.
— А умер король у себя на дому,
И дьявол рогатый явился к нему
И сам сатана. И десяток химер.
— Попался, — завыли, — король Робеспьер! [3]
В самом деле, почему бы истому противнику монархии не пойти в короли? Ему, кто с сожалением заявил Конвенту, что Людовика ХVI надо казнить, иначе народу Франции грозит новое иноземное вторжение?
В лоб Робеспьера прилетела гнилая дынная корка. Маститая гражданка грудным голосом закричала:
— Со стола Луи Капета! Подавись, тварь!
А это уже даже не шутка. На что только не способно больное воображение заговорщиков. Робеспьер возводит маленького Луи на трон, а сам правит регентом до его совершеннолетия! Кроули невольно улыбнулся. Стоят в Тюильри два трона: Робеспьер дает советы маленькому Луи от «как прилежно чистить апельсины» до «казнить нельзя помиловать». Ставь запятую, где хочешь. И он — Кроули. Любовно стоящий рядом хранителем королевской печати. В ливрее! О! И в расшитом золотом камзоле!
Но вместо камзола — изодранная карманьола с таким же жабо на выпуск. И позорно сползшие чулки. У Робеспьера, однако, тоже поползли. Кра-со-та!
Повозка поравнялась с домом номер триста шестьдесят шесть. Окна на обоих этажах были выбиты, а у входной двери суетился босоногий мальчишка с ведром и кистью в руках. Мазок за мазком он выводил на фасаде кровавую надпись: «Смерть друзьям тирана!»
Робеспьер, щурясь, словно попавший на жарящее солнце крот, спросил:
— Ч-то т-м?
— Все хорошо. Все в полной сохранности!
Но в эту минуту со второго этажа донесся заливистый лай Браунта. Огромная косматая морда высунулась из окна и радостно заскулила, почуяв хозяина.
— Бра-Бра!.. — засипел Робеспьер, тревожно вскинув голову.
— С ним все будет в порядке. Как и с Дюпле. Я сказал им бежать из города еще вчера.
Робеспьер долго смотрел на Браунта, рвущегося к нему из окна второго этажа. Смаргивал слезы тихо, без всхлипов, чтобы никто не заметил. Его пса оставили запертым в комнате. Элеонора забрала бы его. Не могла не забрать.
Теперь исдохнет от голода. А такой ласковый шалопай был, хоть и слюнявый.
Площадь Революции. Залитая красным солнцем, запруженная толпами народа. Граждане целовались, гражданки — «вязальщицы Робеспьера» — ткали стоя. У всех пестрели национальные кокарды: республика празднует свое избавление! Плясали фарандолу.
«Ах, пойдут дела на лад» — эта строка уже пульсировала в ушах. Лукавая песенка-обещание. Народ, сколько раз она обманывала тебя? Сначала она спроваживала бесхребетного короля. Потом демагогов-жирондистов. «Бешеных». Гедониста Дантона.
«А пойдут ли на лад, а, граждане?»
Посреди разномастного скопища возвышался жертвенником наспех сколоченный эшафот. Плотоядный барашек задорно подмигнул в солнечных лучах. Проголодался.
Первым пошел Кутон. Хотя, как пошел: его потащили с издевательским «калекам надо уступать». Закоченевшего в своей сидячей позе его никак не могли уложить на доску.
К удивлению, Кроули не заметил на эшафоте его привычного владыки. Вместо Анри Сансона всем заправлял его старший сын. Далекий от мастерства отца, он подрагивающими руками захлопнул люнеты, умудрившись справиться не с первого раза. Видно, главный палач Парижа передал дело жизни по наследству и вышел на пенсию. Но Сансон-старший, вместо того, чтобы испытывать стыд за недоучку-сына, спокойно доедал бисквит, сидя на облучке повозки. Дожил до той поры, когда человеческие смерти уже не трогают, а вызывают аппетит?..
Следом за Кутоном последовали на эшафот фанатики Анрио и Дюма.
После них — Сен-Жюст. Он не мешкал, и даже когда его волокли два санкюлота, не терял достоинства: держал подбородок высоко, а спину прямо. Робеспьер, до того смотревший в дно повозки, проводил его голову глухим всхлипом.
— Что-то не пышно они кончают. Все молчат.
Робеспьер едва шевельнул губами:
— Сл-дар-сть.
— Это так называется, значит?
Робеспьер кивнул.
Гильотина отсчитала двадцать голов. Подставленная корзина, в которой на рынке обычно продавали капусту, уже давилась богатым урожаем. Но ничего. Двоим головам место, так и быть, найдется.
— Пройдемте, Ваше Высочество, — хихикнул коренастый санкюлот, отвесив поклон с напускной галантностью.
Робеспьер, покачиваясь, встал и спустился с повозки. Повел угловатыми плечами: выглядывающие из-под рваных рукавов пальцы уже отекли, побледнели. На щуплого преступника не пожалели веревки.
— Жди меня, ладно? Жди! Ты не будешь один. Я приду через пару минут. Все будет хорошо. Не бойся.
Робеспьер улыбнулся на прощание. Потянулся было вперед, но его грубо одернули и грубым тычком толкнули к эшафоту. Не судьба.
Несмотря на кровопотерю, Робеспьер держался на ногах. Взошел на эшафот настолько привычным шагом, будто это была ораторская трибуна.
А как все хорошо начиналось! Кроули помнил его еще за трибуной Учредительного собрания [4]. В полном одиночестве Робеспьер восставал против сборища ретроградов, отстаивая простые, казалось бы, истины.
Нельзя ставить право избирать и быть избранным в зависимость от полноты кошелька.
Нельзя мириться с рабством ни под каким предлогом. Лучше пожертвовать колониями ради принципа.
Свобода торговли должна подчиняться потребностям бедняков в самом необходимом.
Когда все ликовали от объявления войны Австрии, он один «портил всем праздник», заявляя, что никто не любит просветителей с оружием.
Ратовал за свободу от цензуры, так как только в борьбе мнений рождается истина.
Как он был прекрасен в светлых одеждах со своим соловьиным добродетельным пением. До того рокового дня, как его избрали в Комитет общественного спасения.
«Ровно год назад», — подумал Кроули.
Роялистские восстания, интервенция, голод, выходки экстремистов, банальный страх перед поднявшими голову нуворишами — они заставили Робеспьера отречься от того, за что он боролся. Презумпция невиновности, недопустимость обратной силы закона, свобода печати — Комитет и он, как его пастырь, задушили все эти благие начинания. Но и в самые темные дни Робеспьер верил всему, о чем говорил. Верил в свое утопичное общество без крайней бедности и богатства. И защищал народ, как умел. Он был совестью революции. Но совесть всегда кому-то мешает жить, так легче покончить с ней.
Гиканье толпы достигло апогея. Душераздирающий вскрик сорвал бурные аплодисменты: изувер-санкюлот не удержался и решил покрасоваться, содрав с Робеспьера повязку вместе с запекшейся кровью. Робеспьер низко опустил голову.
Тонкий, как первый росток после долгой зимы. Хрупкий, зеленый, совершенно невыразительный. Но самый упрямый и стойкий.
Как о тебе таком не позаботиться?!
— Морду набью, — Кроули подскочил на повозке, призывая остатки сил. Веревки, связывающие руки, покорно распустились и упали на землю. Кроули щелкнул пальцами. Время замедлилось и неохотно, словно давно не смазанный механизм, остановилось.
Поборемся.
Кроули тяжело спустил ноги с повозки и шатающейся походкой двинулся сквозь застывшую толпу. Сейчас он освободит Робеспьера и спасет его. В задницу всех. Главное, дойти. Будет тебе, Макс, и Браунт, и Руссо, и я. Я сделаю. Я смогу. Ведь я почти влюблен.
Лестница бросила вызов своей крутой бесконечностью. Но Кроули преодолел её и ступил на помост. Едва не упал. Как же скользка кровь патриотов.
Палач успел заключить Робеспьера в люнеты и нажать на рычаг. Но багряный нож застыл в воздухе посередине пути.
— Отсосите! — ухмыльнулся Кроули. — Я успел.
— Судьбу не обгонишь, дорогой.
Кроули обернулся. Запыхавшийся Сансон стоял на последней ступеньке и вгрызался в яблоко. И без того грузное одутловатое лицо налилось, как переспевшая ягода. Сансон приближался? Нет. Плыл к нему. Очень медленно, будто боялся замарать кровью светлые чулки.
— Ангел?.. — Кроули слышал свой дрожащий голос будто бы со стороны. — Это ты?! Ты вернулся? Пришел? За мной?..
— Глупые вопросы. — Азирафаэль выбросил огрызок в толпу и ускорил шаг. — Ты должен был остаться в повозке. Но я забыл, что у тебя шило в заднице. Моя ошибка.
Кроули почувствовал, как в горле встал соленый комок. Захочешь — не сглотнешь.
— Ангел!.. АНГЕЛ.
— Иди ко мне, Кроули, — Азирафаэль протянул руки. — Пора домой.
Кроули смотрел на распахнутые объятия. Он что, еще думает?!
— Ангел-ангел-ангел, — он рухнул в теплые руки Азирафаэля, как метеорит, со всего размаха, впечатав нос в щетинистую, испещренную морщинами щеку. — Мой хороший. Любимый. Ты пришел. За мной! Пришел.
Кровавые брызги заалели на белых чулках. Напрасно Азирафаэль вышагивал осторожно. Кроули разрушил его старания одним дурацким прыжком:
— Ты пришел. Пришел!
— Конечно пришел. А теперь забираю, и мы уходим.
Его подхватили на руки. Эти сильные прекрасные руки. Надежнее самой защищенной крепости. Ласковее, чем у самого любящего человека.
«Человека».
Кроули моргнул. Посмотрел на собственные пальцы, жадно зарывающиеся в седые жесткие волосы. Совсем недавно они сжимали ладони Робеспьера. И не хотели отпускать.
Азирафаэль уже отвернулся от гильотины и поспешил назад — к лестнице. Уносил их хрустальное счастье.
— Ангел. — Кроули спустился с рук прежде, чем нога Азирафаэля коснулась первой ступеньки. — Я… не могу. Я ему обещал. Он будет ждать меня. Он один. Он не справится. Знаешь, как в Аду страшно? Он с ума сойдет. Я должен его устроить. Я должен сейчас быть с ним.
Азирафаэль с мучением потер лоб и достал из кармана соленые галеты. Начал сосредоточенно грызть, нахмурив куцые брови. Наконец, сказал терпеливо, будто объяснял маленькому несмышленому ребенку:
— Кроули, ты — не человек. Спустишься в Ад через портал, как по работе. Драгоценный Робеспьер никуда не денется. Для этого необязательно драматично терять тело и оставлять меня.
Кроули потупил взгляд, не в силах вынести свою отчаянную глупость. И когда же Азирафаэль обрел такую мудрость? А когда он — Кроули — ее растерял?..
— Извини.
— Дорогой. Я очень-очень устал. Ты должен быть в повозке. Пожалуйста.
Кроули кивнул и в оторопи посмотрел на свои руки с уже проступающей чешуей и стремительно темнеющими ногтями. Плечо без предупреждения взорвалось болью. Время, как кусок мыла, коварно выскользнуло из пальцев и потекло дальше. Силы кончились.
Нестрашно. Азирафаэль его подлатает. Азирафаэль самый лучший. Умный, надёжный и сильный. Он все сделает. Можно выдохнуть.
Чавкнул нож гильотины. Толпа одобрительно взревела.
Робеспьер умер, уронив голову в корзину.
— А ЭТОТ КАК ТУТ ОКАЗАЛСЯ?! НУ-КА НА ПОЛ ЕГО.
А затем макушку обжег тупой удар, и мир разбился на миллион ярких осколков. Пустота проглотила его, и он заснул.
— Что, этого тоже — того? — Габриэль обеспокоено кусал губы, глядя на лежащего без сознания Кроули. Гвардейцы стояли рядом и пристыжено рассматривали носки сапог. Конечно. Заключенный сбежал у них из-под носа и разгуливал по эшафоту как у себя дома.
— Нет. — Азирафаэль мрачно потирал кулак. — Какой смысл казнить тюфяка и лишать народ веселья? Казнишь завтра вместе с семьюдесятью членами Генерального совета Коммуны. Увезу его обратно в Консьержери. Разбирайся пока с телами.
— Но отец!.. Ты же обещал мне помочь! Папа!
Напрасно ему с мольбой кричали в спину. Азирафаэль уже спустился с лестницы, забрав своё. И никакие вопли, молитвы или стенания не заставили бы его повернуть назад.
Позади — отдававший терпким запахом железа эшафот. Позади — толпы бесноватых щеголей-роялистов, колотящих якобинцев в каждом переулке. Позади — Хлебный рынок, закрывшийся от улицы дощатыми настилами и ставнями. Все позади. Оставался еще последний рубеж — триумфальная арка Сен-Дени. С витиеватого барельефа повозку провожал взглядом какой-то разодетый под римлянина королек. Каменный, он тыкал мечом в пустоту, а верные ему солдаты рвались в бой, в самую рубку вплавь — по застывшей реке.
В животе без остановки крутило. Идея заглянуть на рынок была не такой уж плохой. А что? Палачам издревле дозволено брать задаром на рынке столько, сколько те могут унести в руках. Плата за кровавое ремесло. Но ныло не только нутро, все тело доставляло неудобства. Что возьмешь с шестидесятилетнего старика? Старик внутри бушевал и не хотел мириться с временным сожителем.
«Спасать приговоренного? Что за бред! Повор-р-рачивай!»
Пары невинных угроз размозжить оболочку о мостовую хватило для перемирия. Однако Сансон быстро нарушил молчание и продолжил выть на задворках сознания:
«Я должен быть с моим Габриэлем. Это его первая казнь, чего доброго, напортачит! Как он один довезет тела на кладбище Эрранси? Как бы над ними не надругались…»
— Мне нет дела ни до какого тела, — буркнул вслух Азирафаэль, отчего проходившие мимо свинопасы в ужасе шарахнулись в сторону.
«Да нет, смотрю, что до одного есть!» — сострил Сансон.
Азирафаэль в который раз обернулся. Лишенная огненной гривы голова лежала на сложённом плаще. Но даже бездарно подстриженным Кроули был прекрасен. «Подумать только, эта революционная горячка едва не унесла мою красоту!» — озлобился Азирафаэль. Лицо, обычно подвижное, изменчивое, как сама революция, теперь было расслабленным, безмятежным. Ангельским. Даже здоровая шишка на затылке не портила общей картины.
«Надеюсь, я выбил из тебя всю дурь».
Солнце, жарившее весь день нещадно, выдохлось и просилось на покой. Им предстоял долгий путь домой. Но уже на горизонте приветливо махали мельницы. По обочинам потянулись посадки фруктовых деревьев. На темном небе замерцала первая звездочка.
Скрипели колёса. Гнедая кобыла шевелила ушами и отгоняла хвостом назойливую мошкару. По пустынной пыльной дороге Париж покинули трое: ангел, демон и палач. Только как история распределила роли — Азирафаэль уже не ручался.
Время имеет одну очень неприятную особенность — изменять ход по своему усмотрению. Разумеется, на этот счёт существовало множество теорий, и объяснение Эйнштейна было не хуже, но и не лучше прочих. За столько-то веков можно было бы привыкнуть к тому, что время, проведённое в ожидании, ползёт как больная черепаха, но Азирафель всё равно расстраивался. И где только Кроули черти носят? Обещал же зайти перед сном. Азирафель уже успел выпить две чашки какао и съесть три заварных булочки — Винки отлично знала своё дело! — а демона всё не было. Овечки с картины напротив уже начали раздражать своим тихим блеянием и унылым видом.
Азирафель решительно поднялся и, одёрнув сюртук, вышел из комнаты. Может, Кроули просто забыл? Или с ним случилась какая-то неприятность? Мало ли, угодил в какую-нибудь ведьмовскую ловушку, как в четырнадцатом веке. А вдруг случайно нашёл святую воду? Азирафель успел прочитать об одном зелье на такой основе, а значит — чисто теоретически, разумеется! — святая вода вполне могла оказаться в замке. Вне себя от тревоги он дёрнул ручку комнаты Кроули и попал в очень тёмное помещение. Хорошо, что он с лёгкостью умел добывать свет!
— Кроули, что с тобой?
Через мгновение Азирафель больно ударился о стул в полной темноте и едва не упал, наткнувшись на диван.
— Какого чёрта, ангел?
Раздражённый Кроули безошибочно отыскал его руку и дёрнул за неё, усаживая рядом с собой.
— Ты спал? — возмутился Азирафель. — Ты же обещал…
— Было ещё очень рано, чтобы идти к тебе, и я решил вздремнуть.
В полумраке, сменившем непроглядную тьму, Азирафель заметил, как Кроули зевает, изо всех сил стараясь сдерживаться.
— Зачем тебе вообще спать?
— Я же не спрашиваю, зачем тебе суши? Или блинчики.
Азирафель решил сменить тему:
— А почему ты не в спальне? Для таких дел кровать гораздо удобнее.
— Чувствуется вопрос знатока, — фыркнул Кроули, но всё-таки пояснил, смягчаясь: — Я не собирался засыпать надолго. Так, самую малость.
Азирафель поздно сообразил, что не просто продолжает держать Кроули за руку, но и, задумавшись, поглаживает его запястье. Чтобы как-то сгладить неловкость, он не стал заострять внимание на таких мелочах и нарочито бодро похлопал себя по карманам, в поисках записной книжки. Не то чтобы он собирался что-то там отмечать, но руки определённо стоило занять чем-то нейтральным. Наверное, поэтому и разговор он начал издалека:
— Ко мне сегодня приходил Дамблдор.
— Так это ему я обязан возвращением тебя к реальности? — усмехнулся Кроули. — А он ещё мне не верил, что можно так закопаться в книгах.
— Он сказал, что ты времени зря не терял.
Кроули ощутимо напрягся:
— Да неужели? Мне казалось, что я остался незамеченным.
А вот это уже был тревожный звоночек. Азирафель нахмурился, боясь даже представить, где, а главное, за каким занятием Дамблдор мог заметить Кроули.
— Что ты натворил?
— Ничего особенного, — Кроули принялся задумчиво разглядывать свои ладони. — Откуда вообще пошли такие подозрения?
Азирафель тяжело вздохнул:
— Кроули, но ты же всегда проявлял осмотрительность.
— Я и сейчас… но как он узнал?
— Может быть, услышал? — предположил Азирафель.
— Исключено. Я проверял — звуки не выходят на поверхность.
— Какие звуки? В теплицах?
— К чёрту теплицы! — Кроули досадливо махнул рукой. — У Дамблдора есть чаша, куда он сливает воспоминания.
— Как это?
— Не спрашивай! Но совершенно точно это были воспоминания, и они принадлежали Дамблдору.
— И ты их посмотрел?!
— Должен же я был понять, как оно работает?!
— И как?
— Воспоминания растворяются в воде, а потом ты просто погружаешься в них и можешь беспрепятственно их изучать. Удобная штука. Пожалуй, технологии смертных развиваются гораздо быстрее, чем их общество.
— Кроули, во что ты влез на этот раз?
— Ангел, не будь таким моралистом! У нас приближается конец света, а ты продолжаешь выбирать чистенькие методы. Это не так работает.
Спорить с Кроули, когда он бывал в чём-то убеждён, не имело никакого смысла, к тому же было любопытно узнать, что хранилось в тех воспоминаниях, и Азирафель сдался:
— Ну, хорошо. Допустим, что ты прав, и в твоих действиях вовсе не было желания заставить Дамблдора испытать гнев или ввести его ещё в какое искушение…
— Ангел, мы же договорились! Откуда столько недоверия?
— Оттого, что мы договорились, ты не перестал быть демоном. Желание искушать присуще твоей природе.
— Ну, разумеется, ты в моей природе отлично разбираешься.
— Со стороны виднее, — Азирафель примирительно поднял ладони, прекращая глупый спор. — Лучше расскажи про воспоминания.
Кроули не стал обижаться или спорить. Всё же, когда доходило до дела, на него можно было положиться. Вот и сейчас он лишь немного поморщился и поправил очки, явно подбирая слова. Или не подбирая.
— Ангел, это долго объяснять, давай я лучше тебе покажу?
Подобный обмен информацией предполагал большую степень близости, чем была у них до сих пор, но маячивший где-то впереди Армагеддон и природное любопытство толкали Азирафеля на эксперименты, призывая отбросить ангельские условности. Ведь все знают, что только Внизу не считаются с личным пространством, нарушая его, когда вздумается. Кроули же никогда не позволял себе ничего подобного.
— Хорошо.
— Хорошо? Ты так просто взял и согласился? — удивился Кроули.
— Да, — Азирафель взглянул ему в глаза и протянул руку.
Несколько мгновений ничего не происходило, или, быть может, мешало небольшое волнение — всё-таки Азирафель раньше никогда такого не делал! — но потом в голове зашумело, и перед глазами замелькали образы, сначала неясные, но быстро сложившиеся в стройную картину. Действительно, складывалось впечатление, что ты оказался посреди чужого воспоминания, но не статичного, а вполне живого, в котором можно перемещаться, разглядывая детали, и даже попытаться их потрогать. Азирафель не сразу понял, что испытывает не свойственные ему эмоции, и сам бы точно ничего не стал трогать, особенно дёргать судебных заседателей за бороды. Но он точно знал, кто на такое способен.
— Кроули!
— Не отвлекайся. Слушай.
И он прислушался к происходящему. Судили юношу, который показался Азирафелю смутно знакомым. Что-то неуловимое, будто бы хорошо известное, но ускользающее… что же это такое? Что?! Присутствие Кроули немного мешало, ощущаясь гораздо острее, чем в реальности, и Азирафелю пришлось сильно постараться, чтобы абстрагироваться от этого чувства и сосредоточиться на заседании суда.
Азирафель никогда не любил экстремизм и террор и прекрасно понимал Дамблдора, который был на этом процессе обвинителем. В то же время он не мог отделаться от мысли, что этот мальчик был всего лишь исполнителем чужой злой воли и не заслужил пожизненного срока в тюрьме без права пересмотра дела. Трагизма добавляло то, что приговор выносил его отец, публично отрёкшийся от сына. Азирафель жил слишком долго и видел всякое, поддерживая мнение Кроули о том, что демонские козни не идут ни в какое сравнение с делами смертных, но сейчас его сердце заныло от нехорошего предчувствия. Он вдруг понял, почему происходящее в зале суда его так сильно задело, как и то, почему Дамблдор пересматривал именно этот эпизод.
Стоило огромного труда сбросить морок и выбраться из чужого воспоминания. Ещё труднее оказалось разжать пальцы и выпустить из захвата согревшуюся ладонь. Но без этого было просто невозможно взглянуть в янтарно-жёлтые глаза и спросить:
— Кроули, ты ничего не хочешь мне рассказать?!
После дыхательных упражнений на прогулке Тамара велела Павлику подойти к Зое Романовне, которая тоже гуляла в парке. Но когда Павлик нашел Зою на аллее, ближе к воротам, она говорила с какой-то чужой женщиной, не из санатория. Дело не в том, что Павлика учили не вмешиваться в разговор взрослых, – он не подошел к Зое, потому что не очень-то хотел с ней разговаривать. А потому встал потихоньку за деревом, чтобы его было не видно.
А Зоя и чужая тётка сели на скамейку, продолжая разговор. Подслушивать Павлик не собирался, да и неинтересно ему было, о чем они говорят, просто он их слышал, и всё.
– …и забыть на время о нашем экзистенциальном конфликте, – красивым голосом сказала чужая тётка.
– Между нами нет и не было никакого конфликта, – спокойно ответила Зоя. – Я лишь не хотела слышать, как при мне хулят Господа, только и всего.
– Клянусь, я не скажу ни слова о твоём Господе. Меня волнует присутствие здесь одного человека, ты, наверное, догадываешься кого.
– Ты до сих пор веришь в бабкины пророчества?
– Моя бабка была ведьмой. То есть ведала. И, насколько я понимаю, ты тоже не хочешь видеть его здесь.
– Увы, Танюшка не позволит мне его выгнать, – сказала Зоя.
– Ну да, Танька сделает всё, чтобы он тут остался. Но мне кажется, выгонять его необязательно, есть много других способов заставить его уехать. Твоя подстава с деньгами была хороша, но, как видишь, не сработала.
– С чего ты взяла, что это моя подстава?
– Догадалась, – сладко-сладко ответила чужая тётка. – У меня есть предложение пожёстче. Я бы заглянула к тебе в гости сегодня вечерком, не возражаешь?
– Говори здесь. Сегодня в ночь я дежурю.
– Я слышала, ты дежуришь почти каждую ночь? Ладно, я приду сюда попозже вечером. Не хочу, чтобы Инка меня увидела.
– Хорошо, приходи вечером, – с раздражением ответила Зоя.
– Боишься обвинения в сговоре? Привыкла делать всё чужими руками? Не бойся, тебе делать почти ничего не придётся.
Они коротко попрощались, и Павлику пришлось стоять за деревом, пока Зоя, проводив тётку до ворот, не свернула на другую аллею и не направилась в сторону корпуса. Он догнал её, будто давно искал и не мог найти.
– А, Павлик? – Зоя улыбнулась и взяла его за руку. – Ну давай погуляем вместе.
Она поспрашивала немного о том, как он себя чувствует и хорошо ли спит. А потом спросила напрямую: правда ли, что ночью его душила Бледная дева?
– Это мне сон приснился, – ответил Павлик. – Это называется «сонный паралич».
– Я в этом не уверена. – Зоя покачала головой. – Тем более что приступ удушья тебе не приснился, а случился на самом деле.
Павлик не стал говорить, что Бледная дева его предупредила о приступе нарочно, чтобы он проснулся и достал ингалятор.
– Представь, что бы могло случиться, если бы ты не проснулся, – продолжала Зоя.
Фредди Крюгер убивал всех во сне. Но ведь никто не пробовал его пожалеть и поздравить с днём рождения…
– Я ей подарю подарок на день рожденья, и она меня не тронет, – пробормотал Павлик неуверенно.
– Что? – возмутилась Зоя и даже остановилась. – Бледной деве? Ни в коем случае не делай этого. Во-первых, это страшный грех, обращение к темным силам. Вместо того чтобы бороться с нечистой силой, ты пытаешься от неё откупиться. Во-вторых, если ты этот страшный грех совершишь, то не сможешь креститься без покаяния, ведь ты уже отрок, а не дитя. А пока ты не крещен, Господь не может тебя защитить, не может послать к тебя ангела-хранителя. Посмотри, как спокойно спят другие мальчики, – им ничего не страшно, потому что они под защитой ангелов. Вот в четверг приедет батюшка, и все твои несчастья закончатся. А до четверга я буду за тебя молиться и просить Господа тебя защитить.
– А он послушает? – удивился Павлик. – Если я некрещеный?
– Я думаю, послушает, – ответила Зоя не очень уверенно, и Павлик догадался, что на помощь Бога до крещения рассчитывать не приходится…
– А… если мастер… То есть, Сергей Александрович на вас пожалуется?
– Пусть жалуется сколько хочет. Твое спокойствие и безопасность гораздо важней, чем его жалобы.
Павлик испуганно примолк: если Зоя не боится жалоб мастера спорта, значит Бледная дева действительно такая опасная?
– А Бледная дева… может утащить меня на дно? – спросил он на всякий случай, проверить.
– Она может завладеть твоей душой, обмануть, уговорить последовать за нею. С одним мальчиком здесь такое уже было. Но как только у тебя появится ангел-хранитель, она уже не сможет причинить тебе вред.
– А как же я покрещусь, если в молельне меня душит?
– Это бесы в тебе противятся твоему крещению. Бесы живут в каждом некрещеном человеке, но таинство крещения их изгоняет. Ты не беспокойся, перед крещением мы дадим тебе лекарство, и приступа не случится.
– Пашка, не соглашайся, – забеспокоился Витька, когда Павлик рассказал о встрече с Зоей. – Знаю я, что это за лекарства, которые они тебе всадят. Ты потом всю жизнь будешь на них сидеть, как на белом.
– Как это «сидеть»?
– Тьфу… Ну, как на наркоте народ сидит, не сможешь без них жить. Всю жизнь на лекарства придется работать.
– Вить, ну как я не соглашусь? Они меня спросят, что ли?
– Ну, хочешь, я им скажу, чтобы они не смели ничего такого тебе колоть? Припугну, что матери нажалуюсь…
– А может, правда маме позвонить? Ну, если им мастер спорта не страшен, то мать-то они должны послушать…
Витька почесал в затылке, и Павлик сразу понял, что он не очень-то верит в успех этого предложения.
– А как они узнают, что это мать звонит? Может, это левая телка какая-нибудь… По телефону же нельзя подпись там поставить… Но мы попробуем.
Витька достал мобильник, но позвонил не матери, а сестре Катьке. Она, выслушав длинный Витькин рассказ, пообещала на следующий день заставить мать позвонить Зое, записала телефон, который был вбит Павлику в контакты.
Рассказ о встрече Зои с чужой тёткой тоже Витьку заинтересовал – он даже собирался пойти и подслушать, о чем они будут говорить. У него, конечно, ничего не вышло, и услышал он только, как они прощались в холле – уже после отбоя. Тётка посоветовала Зое хорошенько молиться о том, чтобы Татьяну в четверг вызвали к областному начальству.
* * *
Когда в среду незадолго до обеда стало известно, что Татьяну Алексеевну вызывают в область, персонал санатория начал почему-то косо смотреть в сторону Ковалева, будто он имел к этому какое-то касательство.
За обедом Зое Романовне неожиданно позвонили, и ей пришлось говорить по телефону при всех – разговоры за столом персонала смолкли, однако ей всё равно сильно мешал шум в столовой, так что приходилось прикрывать другое ухо ладошкой. Ковалев удивился, почему Зоя не вышла из-за стола.
Она долго и внимательно слушала, что ей говорят, кивала и легко улыбалась углом рта. А потом едко ответила:
– Деточка, я догадываюсь, кто попросил тебя мне позвонить, так что можешь ему передать, что я прекрасно знаю голос матери Павлика Лазаренко и прикинуться ею у тебя получается не очень удачно. Кроме того, мы уже связались с матерью Павлика и получили от неё согласие на его крещение.
Зое снова что-то сказали, но она не смутилась:
– Даже если ты его сестра, это ничего не меняет. Если мать Павлика возражает против крещения, пусть приедет и скажет мне об этом лично.
Информация была исчерпывающей. Неужели они в самом деле решили крестить Павлика, несмотря на угрозы Ковалева? И Татьяны в четверг не будет…
Оставшись за столом с Инной наедине, Ковалев спросил, как понимать косые взгляды в его сторону.
– Они думают, вы уже кому-то нажаловались, потому Татьяну и вызвали на ковер к начальству, – пояснила Инна. – Но они ошибаются – ковер начальства Татьяны в райцентре, а её вызывают для консультации в областную больницу, как доктора наук. Я это точно знаю, мне папа рассказал, какой Татьяна, оказывается, ценный специалист – он машину для этого должен ей организовать. Не иначе, Зоиными молитвами такое совпадение приключилось.
– Они не побоятся завтра крестить Павлика? – спросил Ковалев.
– Вполне возможно. И даже очень возможно.
– Но его ведь душит в молельной комнате. Неужели они накачают его стероидами?
– Современные препараты не так опасны, как принято считать. Если речь не идет о так называемом системном применении, когда астму переводят в стероидозависимую. Я не врач, но могу узнать у мамы.
– Узнайте, – кивнул Ковалев.
– Слушайте, а давайте напрямую спросим у Ириши, а? Мне интересно, как она будет выкручиваться! И Селиванова с собой возьмем – не иначе это была его идея, чтобы сестренка позвонила Зое и прикинулась их матерью. Впрочем, это могла быть и не сестренка…
Ириша оглядела всех троих тяжелым взглядом.
– Ага, делегация… Ну-ну, – сказала она своим сочным басом, когда Инна объяснила, зачем они пришли. – А что ж ко мне, а не к Татьяне Алексеевне? Она доктор наук, ее слово, чай, весомей.
– Татьяна Алексеевна сказала мне, что никто не собирается завтра крестить Павлика, – сладко улыбнулась Инна. – Но что-то подсказывает мне, что она ошибается.
– И как вам в голову могло прийти, что ребёнка кто-то посадит на стероиды? Мы что, сумасшедшие, по-вашему? Чтобы сделать астму стероидозависимой, нужно длительное применение соответствующих препаратов в соответствующих дозах. Павлику же будет достаточно обычного ингалятора, уверяю.
– Полагаете, бесов можно разогнать ингалятором? – лукаво спросила Инна.
– Не надо глумиться, девочка, – беззлобно ответила Ириша. – Бесы – суть страхи ребенка, они за горло его не держат, лишь пугают. Думаю, ингалятор справится. А если нет – один укол фатальных последствий иметь не будет.
– Я в этом не уверен, – заявил Ковалев. – А неправославные врачи в этом санатории есть?
– Увы, – рассмеялась Ириша. – Придется вам поверить мне на слово. Но лучше всего спросить Татьяну Алексеевну, чтобы не сомневаться.
– Пашка не хочет креститься, вы его заставляете! – заявил Селиванов.
– Это ты не хочешь, чтобы он крестился, – невозмутимо сказала Ириша. – Это твоя гордыня, тщеславие. Хочешь самым-самым для братишки быть, с Богом себя равняешь. Гляди, Бог тебя за это накажет! Не боишься?
– Молнией убьет, что ли? – хохотнул Селиванов.
– Смейся, смейся… Досмеешься. Вот мать у тебя пьёт, почему, как думаешь? А, глядишь, попросил бы Господа о помощи, он бы и помог…
– Хурма это, – фыркнул Селиванов. – Алкоголизм – неизлечимая болезнь, я читал.
…Солнце багровым шаром низко висело над горизонтом. Оно сейчас походило на марсианский зависший шаттл, но впервые Каролина могла думать о шаттлах без страха. Они втроем – она, Энтони и Ноэль – стояли неподалеку от офиса Уиттона и смотрели вверх, откуда должны были прибыть посланники Марса и Нептуна, чтобы заключить мир с Землей.
Ноэль первым нарушил молчание.
– Ну что же, Каролина, – произнес он, посмотрев на нее в грустной нежностью. – Все благополучно закончилось, и мне нужно прощаться с тобой, хотя мне так не хочется этого делать…
Каролина посмотрела на него, как ей показалось, ободряюще, но на самом деле ее сердце захолонуло нестерпимой грустью. Она не думала, что ей будет настолько тяжело говорить об этом.
– Ноэль, – с нежностью ответила она, беря его руки в свои. Он сразу крепко сжал их. – Милый, дорогой мой Ноэль… Спасибо тебе за все, за все! Я никогда тебя не забуду.
– Может, мне остаться? – тихо спросил он. Каролина замотала головой.
– Ты должен позаботиться о Маргарет, – сказала она. – Бедняжка будет долго оплакивать Аэля, я прошу тебя помочь ей справиться с горем.
Ноэль медленно кивнул.
– Ты очень добра и заботлива, – сказал он. – Я запомню тебя такой, какой вижу сейчас. Но может, мы еще увидимся, – добавил он, несколько оживляясь. – Я надеюсь скоро навестить вас вместе с Маргарет. И конечно, приглашаю в гости вас.
– Хорошо-хорошо, – закивала Каролина. – Обязательно! Спасибо!
– Ты наше солнце, – вдруг тихо сказал Ноэль. – Ты спасла Нептун.
Он крепко поцеловал ей руки – сначала одну, затем другую, после чего коротко махнул Энтони и, улыбаясь, пошел в сторону голубых сфер, которые приземлились как раз неподалеку от них. Каролина с нежной улыбкой следила за ним, пока он шел, затем взглянула на Энтони. Тот нахмурился.
– Ты чего? – удивилась она. – Что тебя огорчает?
– Он все еще любит тебя, – с неудовольствием ответил Энтони.
– И что же?
– Ничего, – Энтони пожал плечами. – Все правильно. Он молодец и держался достойно, – он вздохнул, и в этом вздохе чувствовалась усталость. – Я не смогу проводить тебя, Кэрол. Меня ждут в штабе. Давай простимся без сцен. – Он отрывисто и сухо пожал ей руку. – Думаю, правительство будет тебе очень благодарно за ту услугу, что ты оказала планете… – Каролина смотрела на него очень пристально, и под ее взглядом Энтони смешался и еще больше помрачнел. Он тихо выругался себе под нос.
– Что с тобой? – мягко спросила Каролина. – Ты плохо себя чувствуешь?
– Нет, я чувствую себя замечательно, – резко ответил Энтони. – И хватит издеваться надо мной. Я поклялся сам себе, что больше не заговорю об этом, но ты вынуждаешь меня… Я больше не собираюсь принуждать тебя делать выбор между ним и мной. Если ты решила лететь с ним, то лети, но прощаться с тобой я не могу. – Он отвернулся.
Каролина с легкой улыбкой протянула руку и осторожно погладила его по плечу, натолкнувшись на его удивленный взгляд.
– Дорогой Энтони, – торжественно произнесла она, игнорируя его недовольную гримасу. – Официально сообщаю тебе, что я никуда не лечу. Я остаюсь здесь, на Земле.
Энтони озадаченно потер лоб.
– Тогда почему… – он посмотрел вслед Ноэлю. – Почему он ушел такой веселый?
Каролина усмехнулась.
– Рад за меня, – ответила она. – Счастлив, что я, наконец, все поняла.
– Поняла что? – осторожно спросил Энтони. – Я плохо сейчас соображаю, объясни, пожалуйста.
Каролина посмотрела вверх, вспоминая.
– Маргарет как-то сказала мне, что я сама только смогу решить, какой планете должно принадлежать мое сердце. Если мое сердце не на Нептуне, то я не смогу там жить, – она повернулась к Энтони и пристально посмотрела ему в глаза. – Мое сердце здесь. Там, где и должно быть. Понятно?
– Кажется, да, – осторожно ответил Энтони, тоже пристально глядя на нее. Каролине показалось, что он с трудом удерживает улыбку, и ей стало немного страшно от мысли, что он давно все понял и сейчас просто притворяется, проверяя, какие чувства испытывает она сама… А вдруг он сейчас рассмеется ей в лицо и скажет, что она опоздала?..
– Так что прощаться нам не нужно, – немного холодно продолжила она. – Во всяком случае, не так, чтобы ты думал, что я… Почему ты смеешься? – она не хотела, чтобы это прозвучало жалобно, но оно именно так и прозвучало.
Энтони громко захохотал, закинув голову… Каролина с досадой топнула ногой и развернулась, чтобы уйти, но Энтони неожиданно обнял ее за талию и прижал спиной к себе. Он еще смеялся.
– Отпусти! – возмутилась Каролина.
– И не надейся, – прошептал Энтони ей в ухо, и от его нежного голоса у нее все защемило внутри… Она обернулась и обняла его за плечи, чувствуя, как сердце сильно заколотилось в груди и ноги стали предательски подкашиваться. Энтони еще крепче прижал ее к себе и сам нашел ее губы… Это был самый сладостный и долгожданный поцелуй для обоих. Каролина даже не осознавала, что практически повисла на руках Энтони, а он целует ее все крепче и крепче, будто хочет компенсировать все, что нельзя было делать раньше… Наконец, Каролина со вздохом отстранилась от его губ, положив голову ему на плечо. Энтони продолжал держать ее, крепко притиснув к себе, но тут Каролина отстранилась еще больше, с недоумением оглядываясь вокруг. Будто пелена спала с ее глаз, и она вдруг стала видеть все таким ярким и красочным. Это закончилось действие лекарства, которое она получила перед полетом на Нептун. Каролина снова посмотрела на Энтони и не смогла удержать счастливого вздоха – как же он был красив! Теперь, когда она снова видела все в естественных и живых красках, она впервые по-настоящему увидела его таким, каким он был в действительности, и это несказанно обрадовало ее… Она была счастлива, и ей как никогда хотелось жить.
– Значит, Ноэль все-таки улетает домой, – произнес Энтони. – Не хочешь попрощаться с ним перед отлетом, как тогда?
Его голос был хитрым, и Каролина улыбнулась.
– Не сегодня, ведь у нас есть более срочные дела, – с нежностью ответила она и заслужила еще один, не менее сладкий поцелуй.
…Неизвестно, сколько точно времени пройдет. Никто не знает, когда именно новое марсианское правительство в лице сторонников Лентора заключит мирное соглашение с Землей и когда сторонники Джосэни снова вернут власть в свои руки, чтобы направить Марс на путь мира и процветания. Никто не знает, когда Ноэля сделают новым Уполномоченным послом Нептуна и он сможет почаще навещать Землю вместе со своей женой Маргарет, которая поплачет и утешится новой любовью. И никто не знает, когда именно мисс Полли, наконец, вернется с надоевшей ей Венеры на Землю и поклянется сама себе, что больше никогда не полетит в космос без дополнительной страховки на тот случай, если про нее забудут.
Никто не знает, как сильно изменится мир после того, как путешествия на «Звездном экспрессе» станут доступны всем.
Но это обязательно будет.
И может, уже совсем скоро очередной космический турист наберет заветный номер и услышит в телефонной трубке приятный женский голос:
– Туристическое агентство «Эльдорадо», слушаю вас!..
Однако, Уилли не устраивало, что в семье Майер есть какие-то секреты от него. И он стал искать Жана Дантена и Бориса Казарина. Жан Дантен был странной личностью, на имя которой не была приобретена какая-либо недвижимость, он декларировал доходы от «Золотой бочки Вероны», но личные сведения налогоплательщика Дантена добыть не удалось. В аренду имущества Жан Дантен также не брал, человек с таким именем не был зарегистрирован по постоянному месту жительства в Бельгии. А средства с его бельгийских счетов направлялись (что узнал по секрету Уилли от своего сокурсника, работавшего в одном из крупных банков) в Берлинские банки.
Бориса Казарина найти было проще. Ниточка от русского художника странным образом потянулась к прекрасной блондинке Лауре Брегер. Уилли был умен, и ему не стоило труда узнать, что под именем Лауры скрывается Юю Майер. Линдт перепроверил свои догадки, наняв детектива «Барбер, Свенсон и сыновья» для поиска Юджины Майер. Тысяча бельгийских франков, предложенная малоизвестной провинциальной актрисе за небольшую роль Лилианы Майер сделала свое дело. Юрген Бах довершил остальное.
Слежку за наивным Барбером установить было нетрудно. Сам же Уилли во все глаза смотрел за счетами, как только Барбер нашел малышку Юю, поведение Лилиан заметно изменилось, она почувствовала угрозу. Денежные средства на счета Дантена и Казарина поступать перестали. Наступило затишье, которое должно было разразиться бурей. И буря последовала. Якоб Майер не мог терпеть того, чтобы его отлучали от кормушки. Скрываясь под именем Жана Дантена, он безбедно существовал, пока Лилиан, а затем и Миранда не спали ночей, пытаясь управлять разваливающейся пивной империей.
Уилли действовал хладнокровно. Для бизнеса должна быть ясная голова и длинные руки, а об их чистоте заботиться не обязательно, рассуждал он. Конечно, цепочка смертей, которая потянулась от «Золотой бочки Вероны» до «Пивной Империи Майеров» удлинялась с каждым днем. Жаннетт Дюваль, провинциальная стареющая актриса покончила с собой на фоне длительного алкогольного делирия, Якоб Майер сгорел в постели собственной виллы. Уилли очень был рад этому обстоятельству, особенно его радовал способ преступления, который вел к Юджине Майер. Теперь на его пути к золотому запасу империи стояла сама Юджина и неугомонный Юрген Бах, который должен был как лишний свидетель сгинуть с глаз долой.
Лилиан Майер удивляла Уилли неожиданно нахлынувшей на нее сентиментальностью. Новое задание для детектива Барбера стало известно Уилли практически сразу после того, как был подписан контракт Лилиан и «Барбер, Свенсон и сыновья», так как в порыве родственных чувств Лилиана забыла об осторожности и дала распоряжение оплатить работу по контракту безналичным способом. Уилли в душе смеялся и потирал руки. Пожалуй, управлять данной семейкой не будет составлять особого труда. Но после скандала по телефону с шефом Свенсоном, Лилиан сама прибегла к помощи будущего зятя.
Теперь он сопровождал озлобленную Лилиан и ее старшую любимую внучку Миранду в городок Рамзау. Накануне Лилиан получила телеграмму от Свена Свенсона, за ней последовал длительный телефонный разговор. Старуха Майер кипела от злости, выкладывая Уилли и Миранде подробности переговоров с шефом детективного агентства.
— Можете представить себе, этот старый негодяй Свенсон требует от меня уплаты страховки! У меня внучка лежит при смерти, я не представляю себе, какие затраты повлечет ее лечение! Я не могу даже посчитать примерно, в какую сумму мне обойдется урон репутации «Пивной Империи Майеров» убийством Якоба Майера! А этот Свенсон требует страховку! – Лилиан срывалась на злобный крик.
— Могу я узнать, вашим контрактом предусматривается выплата страховки в случае гибели исполнителя контракта – детектива? – поинтересовался Уилли Линдт.
— Я специально взяла контракт с собой, Уилли, и в самолете еще раз его пролистала. Никаких таких условий там не имеется. – Лилиан вытерла лоб платком, пока Уилли услужливо усадил ее в новехонький БМВ, присаживаясь с нею на заднее сиденье.
Водитель покатил по автостраде, ведущей в Рамзау. Мимо мелькали прекрасные горные пейзажи: склоны Альп, усыпанные домиками и шале с красными крышами, отели, окруженные соснами. Ослепительный снег приподнимал настроение, создавал в сентябре неуместное рождественское настроение. Было бы прекрасно выбирать время года по своему вкусу. Уилли любил Рождество, и был не против праздновать его и в сентябре. Возможно, успех операции он отпразднует с не меньшим шиком, чем зимние каникулы.
Миранда задумчиво поправила волосы и сказала:
— Конечно, о выплате страховки речь вести нельзя, не так ли, Уилли, — и получив одобрительное поддакивание, продолжила, — но мы не разоримся, если пойдем на некоторые уступки. Парень погиб, у него осталась престарелая мать. Нужно взять на себя расходы на погребение, выплатить двойной гонорар и покрыть текущие расходы. Но более ничего.
— Я поддерживаю, — сообщил Уилли свое мнение, чем вызвал негодование старухи Майер.
— У тебя хоть когда-нибудь бывает свое мнение? Уилли, ты потрясающий тюфяк! Только и делаешь, что во всем потакаешь Миранде! Ее расточительство иногда достигает невероятных размеров.
Уилли пожал плечами и виновато уставился на свои большие руки. Он привык показывать, что играет второстепенную роль в их с Мирандой отношениях.
— Бабуля, лучше скажи, как там Юджина, — проворковала милая внучка.
— Я говорила с доктором Вебером, он не делает утешительных прогнозов. Линейный перелом черепа – с ним выживают редко. Если выживают, то человек становится инвалидом.
— Это печально, — Миранда удрученно покачала головой и отвлеклась на уникальный горный пейзаж.
— Погибнуть в таком красивом месте! Что может быть более романтичным! – Уилли восторженно воскликнул и притронулся к плечу Миранды.
— Фу, дурачок, — ласково рассердилась девушка, — еще чего! Я не собираюсь гибнуть в этой замшелой деревушке.
— Уилли, видимо, имеет в виду не нас, а этого глупца Хью Барбера, — прошипела Лилиан Майер, — который слишком увлекся нашей малышкой Юджиной. Вот что значит путать личное и деловое.
— Я говорил с комиссаром полиции Шварцбергом, они планируют закрыть дело Барбера, потому что явных доказательств его насильственной смерти не имеется. Сорвался с утеса, обычное дело для данной местности. Если ему до этого и нанесли удары по голове, то уже не установишь, кто и как. Комиссар сказал, что тело превратилось в сплошное месиво, ни одного целого ребра или кости.
— Фу, Уилли! – воскликнула Миранда, — избавь нас от таких подробностей!
— Что комиссару известно о подозрениях в отношении Юджины, о ее поджоге виллы «Синий вереск»? – спросила Лилиан Майер.
— Насколько я понял – ничего, — спокойно ответил Уилли. – Юджина не была объявлена в международный розыск. О том, что она сбежала из Антверпена в Рамзау – никому в Антверпенской полиции не известно. Ее искали только в Бельгии, даже в Мюнхен запрос не посылали.
— Потрясающая беспечность и халатность! – фыркнула Лилиан Майер. – Бедняга Барбер её чудом нашел. Но это нам упрощает дело.
— Получается, что так, — утвердительно кивнул Линдт. – только не будем спешить говорить «спасибо» детективному агентству. Судя по всему, у них были свои планы на Юджину.
— Что ты имеешь в виду? – удивленно спросила Миранда.
— Насколько я понял, Юджину нашел не только Барбер, но и Свенсон. Свенсон по какой-то причине не доверял Барберу и организовал самостоятельные поиски. Когда Юджина была обнаружена, то она скрылась вместе с Барбером и деньгами Бориса Казарина. Только далеко они не убежали, пытались перейти через перевал в горах, чтобы незаметно попасть в Рестен.
— Там-то они и свалились в пропасть? – спросила Лилиан.
— Да, говорят, что на снегу было не только много крови, но и около полумиллиона немецких марок, которые вывалились из разорванной сумки и летали по ветру.
— Бедный Борис Казарин, — усмехнулась Миранда.
— О, нашла кого жалеть! – возмутилась Лилиан, — это деньги не Бориса, а Юджины. От «Золотой бочки Вероны» прибыль шла на счета Бориса только для того, чтобы содержать Юджину, а Борис, судя по всему, любил деньги тратить сам.
— Сколько грязи, — скривила губы Миранда, — я больше не желаю слушать об этом! Достаточного того, что мы и так ежегодно теряли крупную сумму из-за недальновидности бабули.
При этом Миранда обернулась на Лилиан и выразительно посмотрела, как бы говоря: «Да-да, я о тебе говорю, о твоей недальновидности, которая вот к чему привела!»
— Тем не менее, Борис Казарин не отходит от Юджины, — усмехнулся Уилли. – комиссар говорит, что его инвалидное кресло и днем, и ночью рядом с ее койкой.
— С Борисом надо разобраться, Уилли, — спокойно сказала Лилиан. – если Юджина поднимется на ноги – ее будут судить в Бельгии. Если она останется инвалидом, которого даже в суд нельзя доставить, то мы определим ее в хоспис. Буду считать, что это мой крест. Но возиться с этим старым дураком я совершенно не желаю. – Лилиан поджала губы.
— Я полагаю, что нянчиться с этим русским художником никто тут не намерен, — одобрительно кивнула Миранда,- пусть свою судьбу сам устраивает. В конце концов, и дом в Мюнхене, и счета в банках должны быть возвращены в семью.
— Да, на улице он не останется, — успокоил Лилиан Майер Уилли, — я навел справки по поводу домика в Рамзау. Он принадлежал некоему Соколовскому, который давно умер, но домиком пользовался Казарин. Вот, статус-кво будет сохранен.
— Наш Уилли очень добр, — Миранда протянула ладошку к жениху с переднего сиденья на заднее, и тот чмокнул сладко пахнущую девичью кожу.
Калымов посмотрел на нас так, что все разговоры в строю сразу стихли. Ничего хорошего этот взгляд не предвещал. И точно.
— Примула. Обеспечиваем эвакуацию госпиталя. Я надеюсь, все понимают, что это не тренаж и не прогулка? Это боевая операция.
Я украдкой оглядела строй. Нас двадцать, мы только что вернулись с Клондайка. Мы справились с боевой задачей, мы выжили, почти все.
Но мы даже толком не успели отдохнуть.
Вчера еще большинство из нас назывались курсантами. Девять человек. Сегодня мы на равных с опытными пилотами получаем в качестве боевого задания Примулу, есть, чем гордиться. Все, кто здесь сейчас стоит — это не кадровые военные. Гражданские пилоты, переученные для работы на легких «Квазарах». Военные сейчас держат оборону, стараясь не подпустить врага к планете. Нам же выпало просто обеспечить отход нескольких судов.
— Наш транспорт уйдет с орбиты вторым. Первый стартует за час до этого, верней всего, он проскочит, а нас будут ждать.
Вак сделал паузу, чтобы все прониклись важностью момента.
— Успех операции и ваша жизнь будут зависеть от того, насколько слаженно и четко будем действовать… командиры звеньев, за мной. Остальным — два часа на тестирование и подготовку.
Командир нашего звена, Толик, махнул рукой и поспешил вслед торопливой походке Калымова.
— Ну, и как твои прогнозы? — спросил меня пилот седьмой машины.
Пожала плечами. Ну что тут ответишь? На Клондайке нам просто повезло. А тут никакие подразделения регулярных войск не отвлекут на себя внимание врага,- ввиду того, что на Примуле нет, и не было никогда военных баз. Зона считалась хорошо защищенной, никто не думал, что гведи настолько безумны, чтобы атаковать место сбора одного из боевых флотов Солнечной. Возможно, их генералы решили, что внезапное нападение — залог победы, не знаю.
— А мне кажется, прорвемся.
Парень учился на параллельном курсе. Оговорюсь, к началу войны мы как раз заканчивали первый курс. Война началась, и сразу были отложены все общеобразовательные предметы. Остались только те, что непосредственно касаются пилотирования и навигации… с тех пор прошло два года.
Я ответила:
— Куда ж нам деваться? Облажаемся, Калымов с нас шкуру спустит…
Шутка была так себе, и чтобы избежать неприятного разговора, я забралась в свой «Квазар». Кораблик, переделанный под минимальный экипаж — штурман плюс пилот — успел стать родным домом. Запустила предстартовую подготовку. Через минуту рядом появился и мой штурман. Мрачный. Сообщил:
— Слушал сейчас сводку по Примуле. Наши там завязли. Ох, влипнем!
— Переплюнься!
— За левым плечом у меня ты. Исполнять?
— Ну, мне не привыкать. Толик уже вернулся? Курс есть?
Курс был. Толик вышел на связь и обстоятельно обрисовал нам цели и задачи каждого экипажа.
У нашей «Четверки» — крайняя левая позиция, если идем малым ромбом. Это традиция.
«Единичка» дала сигнал на старт, и я привычно подняла машину. Примула из абстрактной точки боевых действий вот-вот должна была стать частью реального пространства.
И стала.
Не знаю, может, где-то шел ожесточенный бой, гибли люди. Мое первое впечатление от Примулы: чистый космос возле планеты, солнечная сторона, прекрасный вид. Использовать режим иглы на столь коротких дистанциях мог позволить себе только Калымов, но я успела привыкнуть, что наши заброски всегда проходят максимально точно и быстро.
— Ну, и где станция? — спросил кто-то. Я не узнала голос.
Тут же откликнулся Вак:
— Прекратить разговоры!
К базе зашли не спеша, тихо и аккуратно. Похоже, никто нас не засек. Возле станции уже крутилось несколько десятков кораблей разного класса и размера. Мы включились в общий поток.
Не знаю, сколько прошло времени. Много. Мы с Лехой, штурманом, даже умудрились поспать по очереди. А станция успела войти в тень планеты.
Приказ приготовиться пришел, когда я уже решила, что наши услуги не понадобились, и оба звена вот-вот отправят восвояси. Ну, приготовиться, так приготовиться…
Мы увидели, как отваливает от станции первый транспортник. Большой, неуклюжий. Совсем непохожий на рыбу, но за что-то именно так прозванный моим штурманом. Вокруг него роем взметнулись корабли конвоя — три боевых «Орла» и два звена «Квазаров». С нашим транспортом пойдет четверка «Орлов», ведь у нас звенья не полные. Не хватает двух машин. Одна потеряна на Клондайке, вторая еще долго простоит в ремонтном доке.
Размышляя об этой несправедливости, я лениво наблюдала, как конвой перестраивается и уходит от станции, набирая скорость. Потом подключилась к системе слежения, потому что с визуального экрана суда пропали, а пронаблюдать их отход хотелось. Потому-то я и увидела, как наперерез им из-за края экрана вынырнула еще одна группа объектов. Объекты идентифицировались как боевые корабли ФСМ, но подробностей я выжать из сети не смогла.
Кто-то из наших смачно выругался, должно быть, тоже это видел. Там, вдалеке, завязался бой. Сначала дистанционный, он слишком быстро перерос в контактный. Да какой там бой — избиение.
— Ну что же мы, — шепнул мой штурман, — что Вак молчит?! Их же порвут…
Но даже я видела: выжми мы максимум скорости, все едино не успеем. Но скучать не придется. Как только гведи разделаются с конвоем, так сразу переключатся на нас. А может, и подмогу позовут. Слишком уж много судов скопилось у станции. Подозрительно много.
И тут на связь вышел Вак:
— Экипажам, приготовиться! Транспорт отчаливает от правого борта. Будем прорываться прямо сейчас…
Пока гведи доедают первый конвой, — досказала я оборванную мысль. А что, логично. Боевая задача ясна.
Леха, штурман мой, с досадой сплюнул.
— Можно?
Игорь поднял голову. На пороге — профессор Чернышев. Профессор высок ростом, худ, но не чрезмерно. Темные волосы зачесаны назад.
Вообще-то он мог бы и не спрашивать разрешения: к концу первой недели пути биологи прочно обосновались в медицинском кабинете, который теперь напоминал скорей химическую лабораторию пополам с выставкой технических новинок. На «Корунд» погрузили такое количество оборудования, что малый трюм оказался забит полностью. В кабинете установили только то, что по представлениям ученых должно пригодиться в первую очередь. Игорь отключился от инфосети, и кивнул, впуская Чернышева внутрь.
В первые дни новоприбывшие ученые еще задирали нос. Даже обедали позже экипажа, объясняя это теснотой. Хотя места в кают-компании больше, чем достаточно. Потом помаленьку интегрировались, и на излете недели установился прочный благожелательный нейтралитет. К сожалению, недокомплект заставлял членов экипажа проводить на мостике и в контрольном секторе двигателя куда больше времени, и налаживать отношения с пассажирами было попросту некогда. Даже доктору, который все свободное время проводил, погрузившись в виртуальное пространство, заполняя пробелы образования. После этого рейса предстоит плановая стажировка в клинике. Но главная причина все-таки в другом.
Алекс Чернышев минут пять настраивал какой-то прибор, затем махнул рукой и повернулся к Игорю. Было видно, что он не знает, куда деть свободное время. Ничего. Скоро выйдем из иглы и прощай, ленивая жизнь. Всем найдется работа.
— Разрешите полюбопытствовать, что вы так упорно изучаете? Что-нибудь интересное?
Игорь молча кинул профессору планшетку. Тот, на минуту выпав из реальности, прокомментировал.
— Технология пен-рит трансформации… совершенно не вижу, в какой области и для чего ее можно применять. Пособие о том, как из неполноценного клона сделать полноценного дауна. Ведь этой технологии уже полвека?
— Около того.
— Откуда такой интерес к этой идее? Давно доказано, что в ней нет рационального зерна.
— Ну почему? У нас на планете ее применяют довольно успешно.
— У вас — это где?
— Флора. Ключевой мир ветки. Там с помощью пен-рит решают демографическую проблему. Кстати, кажется, довольно успешно.
— Вы тоже хотите решить демографическую проблему с помощью пен-рит? — развеселился Чернышев.
Игорь улыбнулся:
— А вы знаете, что пен-рит — это побочный продукт работы генных инженеров одного из исследовательских институтов Солнечной? Причем, возраст технологии не пятьдесят флоринских, а около ста стандартных лет? И никто не думал использовать трансформы таким образом. Нет, конечно. С помощью пен-рит мыслилось справляться с генетическими болезнями, продлевать жизнь, корректировать внешность. Бороться с естественным старением организма, кстати. И знаете, что я заметил, читая все это?
— Что?
-За пятьдесят лет существования на Флоре целенаправленной программы, в этой области ничего принципиально нового не было ни создано, ни открыто. Оборудование совершенствуется, да. Хорошо контролируются процессы во время трансформации. Но…
— Ничего не могу сказать, — улыбнулся профессор, — не в теме. Но если вы говорите, то, наверное, все так и есть. Вы собираетесь вплотную заняться исследованиями? Для этого как минимум нужна клиника.
Игорь вздохнул. Его бы воля, он потихоньку изничтожил бы всю справочную литературу и все оборудование для трансформации, какое только в мире есть. Прав профессор. Совершенно порочная идея, чреватая скорей проблемами, чем всеобщим благом. И чем больше вникаешь в проблему, тем больше в этом убеждаешься.
— У меня тут чисто личный интерес, — закрыл он тему. — Алекс, хотите кофе?
Игорь и Димыч пришли к молчаливому согласию, что не стоит рассказывать всем подряд, что Сашка — пен-рит. Зачем плодить сплетни? Если уж свои не догадались, в чем тут дело, и почему бывший капитан летит пассажиром, то гости из Солнечной и подавно не разобрались бы. Да им все равно, как ты выглядишь и откуда родом, лишь бы работал и дело знал.
Кто сказал, что гитара — не ударный инструмент, тот никогда не был в Севилье томным поздним вечером.
Дон Антонио Гарсия Альварес де Толедо и Бомонт граф де ла Вега — то есть Тоньо — точно знал, что настоящая испанская гитара прекрасно дополняет шпагу, если взять шпагу в левую руку, а гитару в правую. Деморализованный и растерянный противник в таком случае наверняка или сбежит в ужасе от такого некуртуазного обращения с музыкальным инструментом, или, на худой конец, допустит хоть одну фатальную ошибку. Больше не нужно. Сабля по имени Марина отлично сочетается с гитарой, когда благородный дон идет под балкон благородной донны петь серенаду.
Вот и томным апрельским вечером тысяча пятьсот… или тысяча шестьсот… не будем уточнять, года от Рождества Христова, когда благородный идальго Хуан Карлос Ортега изволил быть в отъезде, а его прекрасная супруга, Мария де лос Анхелес Инезилья Молина де Ортега изволила скучать, Тоньо счел своим святым долгом скрасить ее одиночество. Музыкой. Для начала. И, как водится в благословенном городе Севилье, едва он спел первый куплет старинной испанской серенады — что-то на тему «я здесь, Инезилья, я здесь под окном» — и дошел до куртуазного предложения продеть дивную ножку сквозь прутья балконной ограды, из-за угла явился разряженный в пух и прах идальго с гитарой и в надвинутой на лоб шляпе. В целях конспирации, разумеется! Ведь не пристало компрометировать благородную донью, буде ее супруг не изволит развлекать ее самостоятельно.
— Ах! — вскричала прекрасная донья Анхелес, как следовало из ее имени, обладательница ангельской доброты и кротости. — Только не дуэль, благородные доны!
Захлопала в ладоши, позвала дуэнью, служанок и приготовилась смотреть. Ведь истинно благородные доны не могут не оправдать ожиданий прекрасной доньи.
Пришлось драться. Ни дону Антонио, ни дону… э… так как дон был в шляпе, мы ради сохранения доброго имени доньи де Ортега оставим его имя в тайне и назовем просто амиго. Так вот, донам драться не особо-то хотелось. Но донья одна, их двое… Конечно, по логике им бы сейчас спеть серенаду дуэтом и пойти в ближайший трактир выпить за крепкую мужскую дружбу… но… В общем, драться пришлось.
Гитара — в правую, сабля — в левую, выпад, звон клинков и сердитый гул гитары, восторженный «ах!» с балкона, еще выпад — и благородный амиго теряет шляпу, а за ней равновесие, и падает прямо в хрустальные струи Гвадалквивира. Которые струят зефир.
— О, дон Антонио! — с балкона, с придыханием.
— Черт, моя шляпа, мой камзол, тысяча чертей! — и тихо, из хрустальных струй: — Тоньо, ты мне должен!
— С меня кальвадос, амиго, — еще тише, в хрустальные струи, и восторженно, прекрасной донье: — Ах, моя Анхелес!
Служанка выбегает из задней двери, подбирает гитару амиго, плывущего вниз по течению, — в сторону трактира, — забирает плащ дона Антонио вместе с его гитарой и смотрит, как он карабкается на балкон, тихо чертыхаясь на содранный предшественниками виноград и древние испанские традиции, не позволяющие пройти через дверь. Донья с балкона подбадривает его тихими возгласами и легким стриптизом: вечер томен и душен, сил ее нет больше терпеть этот ужасный корсет.
Вторая служанка, тихо чертыхаясь, срочно развязывает ленты корсажа, распускает прическу доньи и укладывает локоны в художественном беспорядке, и все это — пока дон преодолевает полосу препятствий. Хорошо хоть не нужно держать гитару в зубах, да и архитектор был не дурак, сам небось лазил на балконы — вот и сделал очень удобного атланта с фиговым листочком где надо.
— Ах, Антонио! — еще больше придыхания, еще меньше слов; служанки убегают, оставив зажженную свечу, легкий ужин на двоих и щелочку в двери, чтоб удобнее подслушивать.
Донья бросается в объятия дона, его шляпа — черт знает какая по счету, прекрасная шляпа от лучшего севильского шляпника! — улетает в Гвадалквивир, и Тоньо с чувством выполненного долга укладывает донью в постель.
Через час с небольшим, когда над Гвадалквивиром разносился многоголосый бой часов и крики ночной стражи — полночь, в Севилье все спокойно! — обнаженный Тоньо лежал на подушках, пахнущих розами и лавандой, перебирал распущенные косы донны Анхелес и жевал засахаренную грушу. Ему было хорошо, но неимоверно скучно. Прекрасная донна Мария де лос Анхелес Молина, его неземная любовь трехлетней давности, на которой он чуть было не женился, вышла замуж за состоятельного идальго весьма зрелого возраста — пока Тоньо был в море. И теперь, как и всякая юная и горячая супруга уже далеко не юного и недостаточно горячего дона, ужасно страдала то от одиночества, то от ревности старика. И пока дон Ортега улаживал очередные дела где-то далеко от Севильи, развлекалась, как предписывали правила хорошего тона: флирт, серенады, дуэли, подарки и танцы, любовные записки и обмен взглядами в опере.
Три года назад Тоньо обожал оперу, дуэли и серенады, и, конечно же, любовь к прекрасным дамам составляла смысл его жизни. Ведь он был молод, горяч, благороден и романтичен, прямо как герой той самой оперы. Это была настоящая жизнь! Он же Альба, а Альба — королевские кузены, великие и непобедимые Альба всегда играют в политику, войну и любовь. Можно просто в любовь.
А сейчас Тоньо еле сдерживал зевоту и думал об амиго, который пьет в трактире и, возможно, уже с кем-то подрался всерьез. Быть может, подраться с полудюжиной пьяных идальго было веселее… А, к дьяволу. Та же скука.
Донье же Анхелес скучно не было. Прекрасный ангел вспоминала о дуэли в ее честь, томно вздыхала и клялась в верности. То есть она, боже упаси, вовсе не строила глазки никому кроме Антонио, и совершенно не ожидала, что кто-то может подумать, будто она, добродетельная донья…
«…предпочтет изменить мужу не с графом де ла Вега, а с каким-то захудалым бароном», — продолжил про себя Тони и сам почти устыдился таких неподобающих романтическому свиданию мыслей. Но мысли никуда не девались.
Пресвятая дева, что он находил в Анхелес три года назад? То есть, понятно — что. Алые губки, косы угольного шелка, гитарные бедра и стихи какого-то Лопе, прочитанные голосом нежным и томным, как севильские ночи; трогательно беззащитный взгляд и гибельная страсть к уже помолвленному дону Антонио, но при том неприступная добродетель: ах, если вы любите меня, дон Антонио, вы не погубите меня… После легких побед, когда прекрасные доньи и их камеристки гроздьями падали ему в руки, эта юная недотрога казалась такой возвышенной, утонченной и трагичной, ведь ее, старшую дочь обедневшего идальго, ждал брак с богатым, но низменным человеком, в лучшем случае — золотых дел мастером, а то и с каким-нибудь виноторговцем или, упаси Пресвятая Дева, мясником!
А потом было письмо с клятвой принадлежать только ему, любить только его и уйти в монастырь, если он передумает на ней жениться. Это письмо Тоньо получил, когда «Санта-Маргарита» зашла в Мадрид через два месяца после его поступления на флотскую службу. Оно сопровождало его в плавании и утонуло вместе с «Санта-Маргаритой» и всей прошлой жизнью.
Он так и не женился на Анхелес. Когда вернулся на сушу и послал в адмиралтейство прошение об отставке, прелестный Ангел уже была замужем — за благородным и, кстати, весьма небедным идальго — и переехала в Севилью. В монастырь она, разумеется, не ушла. Не могла ж она огорчить несчастного больного отца, его сердце бы разорвалось от печали за дочь. Ведь он так хотел ее счастья, а дону Антонио все равно отец не позволил бы на ней жениться, ведь он теперь наследник герцогства. Зато теперь две ее младшие сестры получили хорошее приданое и могут выйти замуж по любви только потому, что она, прелестный и добродетельный ангел, пожертвовала собой…
Все это было ужасно романтично. Три года назад Антонио бы прослезился, убил её старого супруга на дуэли и женился бы на вдове сам, наплевав на все слова отца о необходимости укрепить положение семьи Альба достойным браком, а не расшатать ко всем чертям мезальянсом.
А донья Анхелес в третий раз рассказывала, как она испугалась, когда амиго выхватил свою шпагу…
— Но ты, Антонио, ты был великолепен! Это твоё оружие… Антонио, а как зовётся твоё оружие? Никогда не видела такой странной шпаги, я хочу посмотреть её, Антонио!
Тоньо поморщился, пользуясь тем, что свеча догорела, а при лунном свете прекрасная донья никак не разглядит его лица. Да и не лицо её сейчас интересовало. И не сабля, на самом-то деле. Донья восхищалась собой, такой образованной, умной и просвещенной: она же интересуется оружием! Правда, слова «сабля» не знает, но это он слишком много хочет от женщины. И вообще ужасно циничен, так нельзя. Он же влюблён без памяти в прекрасную донью, не стоит об этом забывать.
— Это не шпага, мой ангел. Это сабля, её зовут… Марина, — перед именем он чуть замялся. Глупо было давать клинку имя пиратки, но сабля взяла его сама, не спросив Тоньо.
Стальной характер.
— Марина, — протянула донья. Покатала на языке, как турецкий лукум, приторный и липкий. — Ты привёз её из плавания, Антонио? Дай же взглянуть…
— Она слишком острая, мой ангел, ты порежешь свои дивные пальчики. Дай лучше поцелую…
Безотказный способ сработал. Донья отвлеклась от сабли и млела, слушая комплименты. Скучные, обычные комплименты: зубки — жемчуг, а губки — коралл. Хороши также грудь и улыбка.
Тоньо целовал пальчики доньи — тонкие, холеные, с нежными подушечками и без единой мозоли — и невольно вспоминал совсем другие пальцы. Те тоже были тонкие, даже тоньше этих, но жесткие от клинка и морского ветра, и губы её были — как яванский плод салак, шершавые снаружи и сладкие внутри… Закрыв глаза, он почти почувствовал на своих запястьях верёвку, и лёгкую качку, и струи Гвадалквивира под окном так были похожи на лижущие борт «Розы Кардиффа» волны…
Женщина рядом призывно застонала, готовая покориться и отдаться, только возьми.
Черт. Не то.
Потянув донью на себя, Тоньо усадил её сверху и задвигался в ней, сначала медленно и осторожно, потом все быстрее и быстрее; перед глазами плясали отблески огня, влажный ветер нёс запахи сандала, смолы и просоленного дерева, где-то наверху скрипел такелаж и хлопал плохо закреплённый край паруса…
Тоньо сжимал ее бедра, рвался навстречу и стонал, быть может даже вслух: купи мою душу, фата Моргана, дьявол тебя разрази!
А потом, не открывая глаз, ласкал хрупкую спину лежащей на нем женщины и пытался понять: почему хочется вот сейчас, немедленно, пойти в порт, подняться на любую посудину и выйти в море, и там встретить рассвет, и искать на горизонте парус проклятого пирата Моргана.
Морган не купил душу. Он её украл.
Она. Фата Моргана, будь она проклята!
Женщина зашевелилась — совсем не так, как надо, и пахла она не так, и все было не так. Дьявол.
— Мне больно, Антонио, отпусти! — капризно протянула она. Донья… ах, да. Анхелес. Та, что снилась накануне гибели «Санта-Маргариты».
Похоже, что-то ещё осталось там же, на дне морском. То ли любовь к прекрасным дамам и дуэлям во славу их дивных глаз, то ли впитанное с молоком матери понимание собственной исключительности, важности для мироздания и, как следствие, бессмертия. Всего-то и надо было, оказывается, разок умереть, чтобы привычный удобный мир рухнул ко всем чертям.
Выплетя пальцы из спутанных волос доньи Анхелес, Тоньо наугад потянулся к столику и нащупал апельсин. Красный, сицилийский. Ангел дивный узнала, что он любит, и позаботилась, чтобы ему было приятно не только в постели, но и после. Милый, нежный и беспомощный ангел. Она бы и часа не выжила на пиратском корабле, о ней нужно заботиться и её защищать, пусть бы и от её собственного супруга. Тоньо не был близко знаком с идальго Ортегой, но судя по несчастным глазам Анхелес — ей сильно не повезло с браком. Ну что ж, зато повезло с любовником. В конце концов, все к лучшему. Отец не хотел, чтобы Тоньо на ней женился, но официальная фаворитка ещё ни одному Альбе не повредила. Ангел прелестна, юна — всего-то девятнадцать лет, прекрасно воспитана, вон даже о его любимых апельсинах позаботилась и интересуется его саблей. Глазки строит другим донам в меру, только чтобы Тоньо не заскучал, боже упаси. Она же знает, что граф де ла Вега обожает подраться.
Правда, не знает, почему.
А всё голос. Тихая, проникающая прямо в душу песня Марины. Смертельная красота.
Помнится, когда он плыл на ялике к Лиссабону, думал её продать. Да хоть подарить первому попавшемуся нищему, чтобы не напоминала о пиратском плене.
Не вышло.
— Отличная вечеринка! — проорал очередной приятель, от души хлопнув меня по спине, а его обалденная от кончиков волос до кончиков пальцев ног спутница улыбнулась весьма многообещающе.
«Не сегодня, детка», — подумал я, пряча в карман вижуалкарточку, которую она незаметно сунула мне в ладонь. Не сегодня, но, как знать, может быть, завтра? Или на днях?
Музыка гремела, ритм пульсировал, перекрывая сердцебиение, разгоряченные тела дергались ему в такт. А я вышел на террасу, чтобы подальше от гостей немного подумать о своей жизни. О тридцати самых лучших годах чертовски везучего ублюдка. Да, вот уже о тридцати… Не хочется начинать о том, как быстро они пронеслись, это старики пусть ноют, мне сожалеть не о чем — создал себя сам. Что называется, «прошел путь от прыщавого подростка-неудачника до главы корпорации, филантропа и плейбоя». И, бог мой, до чего же мне сегодня скучно. Словно влез на гору, откуда только головой вниз бросаться.
Ветер принес солёный запах океана. Громадина дома за спиной шумела сотней голосов и переливалась тысячами огней. Что вы знаете об одиночестве?
— Скучаешь, красавчик?
— Мы знакомы?
— Не думаю. Я пришла на день рождения Паоло. Или Тими. Уже не помню. Такой симпатичный засранец. Ты — его друг?
— Вот уж дудки! Я собираюсь прикончить этого говнюка в конце вечера.
— М-м-м, так ты — киллер? Мне, наверное, опасно стоять рядом? — Рука, едва различимая в полумраке, легла на мое плечо.
— Только если ты — Паоло. Или Тими.
Джессика наконец рассмеялась. Моя милая, чудесная, восхитительная Джессика. Моя после стольких лет, после столького… всего.
— Устал? — спросила она.
— Как никогда.
— А давай сбежим? — её лицо оказалось совсем рядом, — Давай бросим всех и поедем к маме. Малыши уже спать ложатся, мы недолго с ними побудем, а потом… потом к Ли. Помнишь ту закусочную? Только ты и я. Без всего этого шума. Как раньше.
Да, это станет лучшим завершением праздника: сбежать от гостей с лучшей женщиной в мире к лучшим в мире детям. И после бродить по городу, целуясь под каждым фонарем, будто подростки,
— Кое-что закончу, и поехали, — согласился я, осторожно коснулся пальцами её шеи и поцеловал уголок губ, пахнущих шампанским и клубникой.
Это был наш последний поцелуй.
Я вернулся в дом, стараясь не тревожить парочки, страстно уединявшиеся в глубинах портьер. Хмельные голоса встречали меня радостными воплями и стотысячными поздравлениями. Макс попытался поймать за рукав с очередным деловым предложением, но я велел ему немедленно напиться, найти себе девушку, парня, домашнего питомца или хотя бы фикус и уделять им время до самого утра. Иначе никаких сделок! Зная его исполнительность, страшно даже представить, во что превратится остаток вечера. У лестницы меня перехватила Юлия и обиженным голосом пожаловалась на любовника, который совсем не уделяет ей внимания. Любовник признал себя дегенератом и моральным разложенцем, но «милая, как это будет выглядеть?» Она надулась. Пришлось чуть отступить от собственных правил и пообещать ей командировку на уединенный курорт.
— Может быть, тогда я тебя прощу. Но ничего не обещаю, — мурлыкнула она и ускользнула в толпу танцующих. Возле неё немедленно образовалось несколько вариантов, с которыми Юлия принялась отчаянно флиртовать. Давно стоило подсунуть ей кого-нибудь вместо себя и расстаться. Впрочем, это больше не моя забота.
Я поднялся наверх, остановился у двери кабинета, стараясь успокоить дыхание, и осторожно постучал.
— Входи, — раздалось изнутри.
Клиент сидел за столом, заваленный отчетами и моими заметками. Лицо к него было нездорового серого оттенка, как у многих после криозаморозки, в лёгких булькало, он поминутно откашливался, морщась от боли, которое причиняло собственное тело. Именно таким я его и помнил — сутулым невзрачным типом, обиженным на весь мир. Будто и не было этих пятнадцати лет.
— Добрый вечер, босс. С днем рождения. — Клиентам нравится моё лёгкое самоунижение.
— Да, да, — кисло отозвался тот, — Садись уже. Ну, что скажешь?
Я пожал плечами и сел. Говорить особенно было не о чем, всё произошедшее за последние сутки он видел на мониторах. Обойдётся без накладок, как и записано в контракте. Которого, разумеется, никто никогда не прочтет.
— Мне нравится моя жена. Но совсем не нравится, что ты с ней…
— Не я, — параноидальный бред стоит пресечь сразу, — Это вы с ней. Тело станет вашим вместе с памятью. Поначалу немного неудобно иметь двойные воспоминания, потом привыкнете. В конце концов, прошлый вариант начнет казаться лишь дурным сном.
— Не вариант, а моя жизнь! — Грохнул он ладонью по столу.
Ну вот, ещё один припадочный. Придется разговаривать, как с дитем малым, напоминать о том, что сам вписался в эту историю и сам хотел прокачаться. Никто насильно не тащил.
— Можете оставить, как есть. Не возражаю. Мне здесь нравится. А вы вернетесь в… где раньше жили? Нижний что-то-там? Квартирка не больше ящика стола. Работа, от которой только застрелиться. Одиночество. Сам бы так жил, да не хочется что-то.
Он в ярости смотрел на моё лицо — на своё собственное лицо, но более здоровое и спокойное. Сложно сказать, кого в эту секунду он ненавидел сильнее: себя — жалкого сдавшегося неудачника, или меня — сумевшего успешно прожить чужую жизнь. Ведь даже на клонирование тела я ему одолжил. Как такое вынести?
— Так что? Джессика ждет…
— Меня! — отрезал он.
— Тогда вам нужно успокоится. Перенос в таком состоянии чреват проблемами. А вот пить не стоит! Иначе оба мы окажемся… не знаю точно где, но мне туда не нужно.
Он послушно поставил бутылку виски на место. Куда, в самом деле, спешить? После можно и выпить, и потанцевать, и поцеловать жену в первый раз. Вы верите в непорочное зачатие? Я тоже почти верю. А женщинам даже нравится, когда муж ревнует к самому себе, в этом видится поэзия и подлинная страсть. Никто же не станет всерьёз подозревать, что живет с вариантом.
Стоя у открытого окна, клиент с шумом вдыхал океанский бриз и старался успокоиться. Дом на побережье — одно из условий соглашения. Да, не каждый сумеет воплотить свою мечту, но каждому хочется жить в своей мечте. Ни один наркотик, никакая виртуальная реальность не сравнится с тем, что даю я. Даже завидую. Самому бы хоть раз пережить это — первое понимание, все вокруг действительно твое! Твоя новая и прекрасная жизнь. Настоящая. Подлинная. Наверное, похоже на то, как из куколки вылупляется бабочка. А о бытности в теле гусеницы лучше просто забыть.
— Вы простите… мне… — Голос его звучал глухо.
— Не нужно. Обойдёмся без извинений. Примите всё моё… все ваше в качестве подарка ко дню рождения.
Он обернулся с усмешкой:
— Дороговат подарочек.
— Не дороже денег.
В его ухмылке не было ничего хорошего. Кабинет, конечно, защищен от прослушки извне, но что мешало записать наш разговор, находясь внутри? Я незаметно включил крошечный блокиратор, лежавший в кармане пиджака. Если и была какая-то запись, она превратится в белый шум. Возможно, излишняя осторожность, но рисковать ни к чему. Люди ведь такие люди. Особенно, когда приходит время оплачивать счета.
— И последнее, — произнес я, будто мимоходом, когда «Харон» уже настроился и остановить процесс стало невозможно.
— Только сейчас? — испугался клиент.
— О, сущий пустяк. Прошлое тело — то, в котором вы сейчас — доставят сюда примерно через неделю. Постарайтесь избавиться от него, не оставляя следов.
— Но разве не ты…
— За кого вы меня принимаете? Я оказываю консалтинговые услуги и веду тренинги личностного роста. Плачу налоги, кстати. А вот избавляться от трупа — явно не моё дело.
«И постарайся, скотина, не запороть мою работу».
Так каждый раз, не просто принеси им на блюдечке, а ещё нарежь и в рот положи. Хоть маленькое усилие ради самого себя сделать-то можно?
«Харон» завибрировал. В глазах потемнело.