Геологи все намеченное сделали, но домой не спешат. Я так понимаю, нравится им у нас. И вдовы, что к ним приставлены, сытые и довольные ходят.
— Клык, давай мы вам летнюю столовую сделаем, — предлагает Платон. — А потом — свет в хыз проведем.
— Правильно! Только начнем со света, — Ксапа отдает малыша Жамах и подсаживается к нам. — Но напряжение тридцать шесть вольт. Смертоубийства нам не нужны.
— Да хоть двенадцать, — охотно соглашается Платон. — Потом мебель сколотим. Я заявку на электрику пишу.
— И стеклопакеты хорошо бы…
Через полчаса Платон возвращается. С виду серьезный, а глаза смеются.
— Значит, так, — говорит. — Заявку я Медведеву по рации продиктовал, он оборудование вышлет. Но требует на заявке твою подпись.
— Вот гад ползучий, — устало морщится Ксапа. — Требует — значит, получит.
И что-то царапает на бумаге, что Платон протянул. Тот подносит бумагу поближе к огню и, с трудом разбирая буквы, читает:
— Уважаемая охотница Ом-Ксапа. — Качает головой и складывает лист бумаги. — Детский сад в коротких штанишках!
На следующий день мы никуда не летим. Потому что рано утром прилетает зеленый вертолет, привозит тонну того, что Платон называет электрикой и четыре тонны продовольствия. А знаете, что такое пять тонн? Это не много, это ОЧЕНЬ МНОГО! Особенно, если их таскать на своем горбу от посадочной площадки до самого хыза.
— Что за самодеятельность? Я продукты не заказывала! — первым делом заявляет пилоту Ксапа.
— Я заказал. Сколько можно на халяву питаться? — вмешивается Платон.
Вертолет улетает. Пока Ксапа, повизгивая от восторга, заглядывает во все коробки подряд, мы с охотниками решаем, что никуда сегодня не полетим. Сергей нас поддерживает. Говорит, что не выспался, а от тяжелой работы у него руки дрожат. В таком состоянии нельзя водить вертолет. И он идет досыпать.
— Да ладно тебе! Всего три коробки принес, и уже перетрудился? — обижается на него Ксапа.
— Я перетрудился раньше.
— Когда это?
— Ночью! Когда искоренял пережитки рабского прошлого в чистом сознании невинной души!
— Э-э… Искоренил? — интересуется Вадим.
— Серь’ожа! — из палатки высовывается лохматая головка невинной души.
— Еще не до конца. Но я над этим работаю. Иду, милая!
Я подхожу сзади и обнимаю Ксапу.
— Пока Жамах с Мечталкой завтрак готовят, идем в вам, искореним… Как Сергей это назвал?
— Идем, — покладисто соглашается Ксапа. — Мне что, больше всех надо? Вот уйду в декрет — узнаете!
До полудня мы искореняем и отдыхаем, а после — ставим стеклопакеты. Конечно, ругаемся немного, что оконные проемы в хызе нестандартные. И все разные. Но получается здорово! Это я честно говорю, а не потому, что сам делал. Стеклопакет — это вещь! Болгарка — вещь! Электроперфоратор
— тоже вещь! Камни насквозь сверлит!
Потом мы навешиваем большие железные двери. Такие, чтоб разъяренный медведь не пролез. (Чтоб разъяренный Медведев на пролез — переиначивает Толик, за что получает от Ксапы подзатыльник.)
Когда, усталые, растягиваемся на досках, приготовленных для столовой, Платон с Ксапой опять заводят свой нескончаемый спор о неолитической революции.
— С нами или без нас, но она наступит, ты согласна? — напирает Платон.
— Ну да.
— Так какая разница, наступит она сейчас, или тридцать тысяч лет спустя?
— Ты в детский сад ходил? — спрашивает Ксапа.
— Там, где я вырос, не было ни яслей, ни детских садов, — Платон переворачивается на спину, закладывает руки под голову и мечтательно смотрит в голубое небо. — На север была тундра, а на юг — тайга. В школу-интернат нас возили на вертолете. И на нем же — домой, на каникулы. В школьной библиотеке была масса зачитанных до дыр, разваливающихся по страницам книг, оставшихся с лучших времен. А среди них — роман Олега Куваева «Территория». Мы ночами его вслух читали. Можешь не верить, но из-за этой книги я стал геологом.
— Мы в институте им тоже зачитывались… А какая у тебя
специализация?
— Хронометраж, датировка, палеоботаника.
— Это как? — удивляется Сергей.
— По отпечаткам окаменевших листочков определяю, что это за растение, и в какой период оно произрастало. Это дает возраст пласта. Не очень точно, зато быстро и дешево. Кстати, об ископаемых. Оксана, ты здесь питекантропов не встречала? Они сейчас живут и здравствуют. Исчезнут только через пять-шесть тысяч лет.
— Ой, и правда!.. И мамонты! Нет, не видела. Эй! не уводи разговор в сторону! Я очень хорошо помню, как после детского сада пошла в школу. Это был шок! Конец свободе! Уроки, домашние задания, обязанности, кружки всякие, куда меня мама записывала, чтоб на улице не болталась. Была
свобода, и вдруг вся кончилась. В один день и навсегда. Все по расписанию, все куда-то спешить надо, что-то делать. Может, у кого-то детство в попке до старости играет, а у меня в первом классе закончилось. Слышишь? И я не хочу, чтоб у народа, который меня принял, оно так же внезапно кончилось.
— Через два-три года охотники завалят здесь последнего лося. А за перевалом Айгуры дойдут до реки. А может, и перейдут реку. Что тогда?
— Я же говорю, Айгуров в добровольно-принудительном порядке надо переселить за хребет!
— А по одному из перспективных планов намечалось, что там мы поселимся. Первый поселок, опорная база колонизации и те-де. Но даже не в этом дело. Мы себе и другое место найдем. А если Айгуры захотят вернуться? Кочевые народы бывают очень агрессивны. Оседлые — нет.
— Предлагаешь развернуть сельское хозяйство?
— Угу. Надо же когда-нибудь переходить от культуры присвоения к производящей культуре.
— А знаешь, сколько крестьяне вкалывают? С утра и до ночи!
— Зато голод не страшен. А эта долина впятеро больше народа прокормит.
— Если не считать неурожаев, падежа скота и прочих прелестей.
— Но рано или поздно так все равно случится.
— Но я не хочу, чтоб рано, — всхлипывает Ксапа. — Ты посмотри, как мы живем! Свободно как птицы! Как студенты на каникулах!
— А через два года?
Ксапа ничего не отвечает, только носом шмыгает.
— Что такое флексия? — спрашиваю я Ксапу, чтоб отвлечь от грустных мыслей.
— Не знаю. Что-то лингвистическое. А ты от кого слышал?
— От второго пилота, что утром прилетал.
— Он такой же пилот, как я балерина, — Вадим перетекает из лежачего положения в сидячее и с хрустом потягивается.
— А кто он? — тут же насторожилась Ксапа.
— Восходящее светило лингвистической науки. Я ему записи нашей самой первой встречи отвозил.
— Ну, Медведев, погоди! Клык, родной, что он еще говорил?
Я закрываю глаза и напрягаю память. Чудик тогда говорил в мобилку. (Диктофон, — поправляет меня Вадим.) А я пытался отвязать сеть, которая удерживала коробки с консервами. Каждый был занят своим делом, и друг на друга мы внимания не обращали. Тем более, на мне была одежка чудиков.
— Что-то про корнеизолирующие языки. Что наш нарушает каноны. Что если б он был японцем и не знал славянскую группу языков, решил бы, что мы говорим на каком-то из славянских. Что мы ни с того, ни с сего переходим от флективного к изолирующему языку и назад. Что это нонсенс.
Потому что у обоих языков общая основа. Потом подошел Сергей и обрезал узел, который я развязывал. Мы взяли по коробке и ушли. Больше я не слышал.
— Мальчики, вы что-нибудь понимаете?
Я открываю глаза и сажусь.
— Чего тут понимать? Со взрослыми мы говорим на взрослом языке, а с мелкотой — на детском, которому ты их обучила, — Фантазер даже глаз не раскрывает.
— Обалдеть, — только и произносит Ксапа.
— Скоро Мудр тебе бо-бо сделает, — продолжает Фантазер. — Ты обещала нас чему-то обучить. Клык, как это называется?
— Читать и писать.
— Во-во. И бабам что-то обещала.
— Ясли и детский сад, — припоминает Ксапа. — Меня надо уволить за несоответствие.
0
0