Шеррская сторожевая Хеш
Июль 2191 года.
Утром поднялись еще по серому свету. Саймон долго сидел на камне, постепенно просыпаясь, потом открутил крышку фляги, припал к горлышку. Напился, побулькал остатками, потряс вторую, в которой было еще почти половина и хотел было умыться, но Мунго остановил его:
— Постой, воды не так много осталось.
— Через пару километров ручей будет, там наполним.
— Вот когда наполним, тогда и разливать будешь. А пока ходи грязным. Или с Хеша пример бери и вылизывайся.
— Чего это на тебя нашло? Прям суровый инквизитор.
Мунго неожиданно смутился:
— Гены говорят. Мои предки с африканского континента, это еще на Старой Земле. Сухо там.
Саймон понимающе покивал:
— Мои предки из Уэлльса, мать до сих пор гордится, что когда-то прадед там жил. Везде, где только можно, изображения какого-то растения, вереск называется, лепит. И болота. Ладно, дойдем до ручья, там умоюсь.
Скорый завтрак и опять дорога, выстланная плотно прибитой щебенкой, пружинит под лапами.
Поворот, поворот, и еще поворот, туда, за нагромождение камней, на дороге никого нет на несколько километров в обе стороны, хруст шагов по камням далеко слышен; и можно пробежаться, распугивая неповоротливых шестиногих тварюшек, можно тихонько, себе под нос, поворчать на распластавшуюся в небе птицу, можно сделать вид, что наступаешь на ногу Мунго и получить хлопок по шее, можно…
Люди обогнули приметный зеленоватый камень, служащий ориентиром и застыли, не в силах поверить своим глазам: вместо обозначенного на карте ручья им предстала россыпь валунов, еще поблескивающая гранями недавнего излома.
Саймон нервно облизал враз пересохшие губы:
— Посмотри по карте, когда следующий?
Мунго, не активируя карту, мрачно ответил:
— При таком темпе, каким мы шли, с ночевкой — завтра ближе к вечеру. Почти на точке.
Саймон выдохнул:
— Как-нибудь справимся, не пустыня.
— Не пустыня то оно да, но вчера днем было почти тридцать. Сегодня вряд ли будет меньше. Сколько у нас воды осталось?
— Литра полтора, не больше.
— Из них литр доля Хеша. Ему не объяснишь, мол, потерпи, воды нет.
Хеш задумался. Почему не объяснишь? Как раз все понятно и без объяснений. А вот как объяснить людям, что вода здесь, близко, надо только отвалить вот этот обломок?
Хеш потоптался возле большого камня, поцарапал его лапами, стараясь подцепить и отвалить, разочарованно заскулил, оборачиваясь на людей: ну что же вы, помогите, я же знаю, у вас есть то, что делает громкий Бум! и потом только мелкие камешки. Нет, не понимают. Или шуметь не хотят. Тоже причина. Ладно, не сложилось. Хеш загреб лапами, присыпав бывший ручей пылью и потрусил за уходящими людьми.
День тянулся нескончаемой тропой, люди сегодня были не в настроении и Хеш даже не пытался с ними заигрывать, топал потихоньку впереди, выслеживая, не идет ли навстречу кто, на ком можно оторваться и повеселиться. Не шло никого, даже редкие повозки аборигенов, встречаемые в первый день, исчезли, как будто на планете настал локальный конец света и все разумные вымерли.
Люди с утра шли упругой сторожкой поступью, но к полудню их разморило на солнце, жара была даже сильнее вчерашней, и шаги их замедлились, ноги стали все чаще оставлять в белесой пыли темные росчерки следов. Для Хеша эти стронутые с места мелкие камушки яснее ясного кричали: здесь кто-то прошел! И Хеш недоумевал, зачем надо было прятаться, сворачивать с тропы, прикрываться «хамелеоном», а потом так явно афишировать свое присутствие? Он даже порывался потыкаться носом в след, но его вяло похлопали по холке и послали вперед.
Пить людям хотелось нещадно. Еще не та жажда, от которой распухший язык не ворочается в пересохшем рту, а обезвоженные легкие перестают впитывать кислород, но уже та, от которой путаются мысли и мышцы наливаются неприятной неправильной тяжестью, от которой тяжелеет поступь и начинается резь в глазах. К полудню Саймон, несмотря на уговоры Мунго, мол, сгоришь, скинул куртку, оставшись в тонкой футболке и через пару часов украсился покрасневшими «рукавами». Но все равно утверждал, что так ему легче, что в куртке, со всей ее терморегуляцией, японская сауна, и что солнце попечет и перестанет, а с длинными рукавами можно свариться заживо. Мунго варился, но куртку упорно не снимал.
Самое жаркое время переждали в крошечной тени каменного останца, несколько раз переползая с места на место за прохладным пятачком. А ближе к вечеру локальный армагеддон настиг не только разумных, но и неразумную фауну тоже. Перестали бегать шестиногие ящерки, птицы исчезли из зенита. Природа затихла.
В жарких душных сумерках звуки шагов глохли уже через пару метров, скрадывая расстояние. Начала нарастать влажность, сауна постепенно становилась парилкой. Но ненадолго, температура почти сразу же начала падать, и, когда солнце село за вершины гор, Саймон поспешно надел куртку.
— Кажется, будет дождь. Надо найти место, с которого нас не смоет.
— Подняться повыше.
Люди ускорили шаг и стали внимательно осматривать скалы по обе стороны от тропы с надеждой найти если не пещеру, то хотя бы относительно ровное место, куда можно забраться и переждать дождь. Они оба прекрасно понимали, что низко расположенная тропа может в мгновение ока превратиться в ревущий поток.
Искомая площадка обнаружилась минут через десять, и даже с вполне удобным подъемом к ней, настолько, что Хеша не пришлось втаскивать, сам запрыгнул, оставив на камнях борозды от когтей на задних лапах. Вовремя – еще светящееся небо стремительно заволокло непроглядной чернотой. Люди, подсвечивая себе фонариками, распинали крупные булыжники, расстелили полог «хамелеона» и приказали Хешу лечь на один край. Затем Саймон лег рядом, оставив расстояние около полуметра и Мунго накинул на лежащих свободный конец трехметрового полотнища. Некоторое время возился снаружи получившегося кокона, подтыкая ткань под бок Саймону, а потом ужом ввинтился в середину.
Некоторое время не происходило ничего. Потом в голове у Хеша возник тоненький звон, будто комариный писк. Он в недоумении потряс головой, что это такое, никто рядом не летает, а что же пищит-то?
Над головой грянуло, и сразу по накидке ударила обрушившаяся масса воды. Хеш боком почувствовал, как крупно вздрогнул Мунго. При полном безветрии дождь прибивал к земле, лупил, оставляя синяки на ребрах, вода скапливалась в углублениях ткани, куда-то под ноги потекла холодная струя. Молнии рвали воздух где-то совсем близко, грохот грома сливался со вспышкой, заставляя волосы на руках и шерсть на холке подниматься дыбом, то ли от атмосферного электричества, то ли от ощущения смертельной опасности, то ли от восторга перед необузданной первобытной мощью. Саймон покопался где-то под собой, затем выпростал руку из-под накидки и выставил наружу, под струю, текущую со складки, фляжку. Наполнилась она секунд через десять. Пить, лежа на животе, было, конечно, неудобно, но это была вода. Чистая ли, не слишком — людей сейчас это мало волновало, главное, она была мокрой.
Потоп прекратился так же внезапно, как и начался. Мунго ошалело поковырялся в ухе – журчание ручьев слышалось словно сквозь вату. Саймон здраво рассудил, что вылезать из кокона и сдвигаться куда-то дураков нет, тут тепло и сухо. Почти. Во всяком случае, места, суше, чем под ними сейчас на десять миль не найти. Вот только надо было Хеша в середину запихивать, было бы совсем ништяк, а то напарник не слишком шерстяной.
Потихоньку посмеялись, выпуская адреналин и заснули.
Хеш высунул нос из-под «хамелеона», с удовольствием вдохнул промытый воздух и тоже заснул чутким сном охранника, твердо знающего свое дело.
Утром серые скалы расцвели жизнерадостными оттенками лазури и светлого золота, в чистом воздухе стаями носилась радостная мошкара и люди приободрились, на сосредоточенных лицах появились улыбки. Довольный (он не любил, когда его люди хмурые) Хеш подставил отсыревшую шубу солнечным лучам. От шерсти сразу пошел тонкий парок, Саймон шутливо хлопнул пса по боку: мокрая псина.
Мунго укоризненно покосился и достал из рюкзака металлическую щетку, принялся разбирать на Хеше свалявшиеся клочки. Ну и правильно, а то шерсть склеится в раздражающие сосульки, под которыми будет противно чесаться кожа, а тут работа, и надо будет не отвлекаться, а как оно не отвлекаться, когда чешется?
Хеш блаженствовал под грубоватыми прикосновениями щетки, Мунго замурлыкал какую-то песенку, слова в ней состояли, кажется, из одних согласных. Саймон хмыкнул:
— Это на каком языке ты с ним общаешься?
— На языке великих предков, — Мунго смутился, провел по шерсти еще пару раз, убрал щетку в рюкзак и встал. — Двигать пора.
Ближе к полудню группа пропустила мимо себя большую процессию местных на телегах, в которых под тентами угадывались очертания чего-то большого и угловатого.
— Родник чинить едут. Завтра тут народу будет — яблоку плюнуть некуда, — Саймон неодобрительно посмотрел вслед возам.
— К вечеру уже свернем, — Мунго не растерял оптимизма, — а вот на точку полезем утром, что-то не хочется на высоту ночью.
День, вечер и ночь не принесли ничего нового — та же тропа под лапами, те же птицы, застывшие в вышине, разве только не так жарко, да и воды во флягах теперь хватало. Второй родник был цел, люди набрали запас, вылив дождевую, оказавшуюся не слишком вкусной. Переночевали, а утром полезли в горы.
Восемь километров по прямой превратились в почти полный день ползанья по скалам, все-таки никто из троих не был альпинистом. А тут надо не только взобраться, но и сделать это, не вызвав обвала, да еще и собаку втащить. Несколько раз Хеша поднимали и спускали на веревке, уложив на кусок армированной ткани. Новая игра псу понравилась чрезвычайно, как и ощущение полета, почти как в детстве, когда крепкие руки Анджера подхватывали под пузо. Тогда это казалось неправильным, порядочной собаке надо твердо стоять на земле, а сейчас показалось, что было бы неплохо и повторить.
К месту засады добрались еще засветло. Начало тропы торговцев было заметно едва видимой зазубриной в темных скалах на фоне пламенеющего оранжевым неба, а потом тропа терялась между камнями, изредка проглядывая в самых неожиданных местах. Опознать ее можно было только по более мелким осколкам легко крошащегося под копытами местных «лошадей» минерала. Не приближаясь к тропе, не спеша поужинали, расслабленно откинулись на прогретые солнцем камни. До предположительного прохода торговцев оставалось еще очень много времени — от завтрашнего полудня и до плюс бесконечности. Бесконечность, правда, равнялась пяти-шести суткам, дальше ждать было бы уже бессмысленно, да и провизия бы кончилась.
Измученные лазаньем по горам люди еле нашли удобные позы для противно подрагивающих рук и ног и заснули тяжелым сном, будто провалились в темноту усталости. Хеш, более выносливый, как и все четверолапые, пробежался по ближайшим участкам, вернулся и лег на краю площадки, загородив своих людей от ветра.
Утро принесло с собой необходимость работы. Ждать. Спуститься почти к самой тропе накрыться «хамелеоном», замереть в неподвижности и ждать. Час, два, три, вечность. Не встать, не размять лапы, не гавкнуть на нахальную ящерицу, ползущую в сантиметре от приоткрытой пасти. После тщательного осмотра скал полуминутный перерыв — потянуться, задрать лапу за ближайшим камнем и назад. Ждать.
Темные, расплывчатые в дрожащем воздухе точки торговцев показались на серых скалах в самый жаркий час дня и начали спускаться, ныряя между камнями и неуклонно приближаясь. Три шестиногих «лошадки» хрустели щебенкой, погонщики, трое местных, миражами плыли рядом, пятеро людей охраны коршунами сновали по тропе и оглядывали окружающий неласковый пейзаж. Хеш подобрался, люди синхронно взвели курки на пистолетах.
Процессия неспешно приближалась. Хэш едва слышно, на ультразвуке заскулил от нетерпения, ожидание становилось совсем уж невыносимым, Мунго шикнул на него, любой посторонний звук мог привлечь внимание охраны, и тогда риск операции увеличится в несколько раз.
Подпустив маленький караван практически вплотную, люди одновременно откинули «хамелеон», выпуская пса. Хеш выпрыгнул с громким рыком, дезориентируя противника, захлопали выстрелы. Погонщики, вооруженные только ножами, резво кинулись наутек, Хеш сшиб ближайшего и кинулся вслед за вторым, в несколько прыжков догнал его и так же неаккуратно повалил на камни, подняться после налета двухсот килограммов зубов и когтей невысокому существу будет проблематично. За третьим пришлось пробежаться чуть подальше. Абориген, слыша за спиной дыхание страшного чудовища, отмахнулся ножом, но неизбежно разделил участь двух своих соплеменников.
Когда Хеш вернулся к месту схватки, волоча погонщика за шиворот и брезгливо морща нос— запах непривычный; и вообще двуногий плохой, плечевую мозоль ему поцарапал; Саймон и Мунго уже рассматривали свои трофеи: два таких же, как у них, пистолета, два меча с волнисто изогнутым по местным нормам краем и короткую пику. Обездвиженные охранники каравана в живописных позах валялись неподалеку.
И тут Хеш увидел то, что из-под «хамелеона» рассмотреть не успел: над тюками с товаром и в пяти метрах после прошедшего каравана охряным маревом колебалась еле видимая прозрачная дымка. Умный пес потянул носом и с ужасающей четкостью увидел — это затаившаяся медленная смерть. А его люди уже обратили внимание на товар. Хеш глухо предупреждающе рыкнул сквозь зажатый в зубах воротник куртки аборигена. Люди же, как будто и не слышали его, сделали еще шаг по направлению к смертельному облаку. Время застыло, размазалось по окружающим скалам, будто тушка зазевавшейся птицы по блистеру скоростного флайера. Хеш, бросив погонщика, метнулся между людьми и тюками, загораживая, не подпуская, получил хлопок по боку и приказ отойти. Развернулся уже мордой к людям, ощерился, грозно зарычал в попытке донести всю опасность груза. Его рванули за ошейник в сторону как досадливую помеху. Тут уже нервы молодого пса не выдержали, и Хеш заистерил, припадая к земле, огрызаясь и чуть ли не плача, взлаивая, он кричал своим людям: «Уходите, уходите прочь, это смерть, смерть, смер-р-р-р-р…»
В холку вонзился дротик с транквилизатором и, взвизгнув от такой вселенской несправедливости, Хеш осел на щебенку.
Ему говорили и много раз, что он зря перестал быть Тёмным Властелином. Но что случилось первым? Он ли сначала перестал быть тем жестоким правителем, которого ждали, или появились рыцари и их странные законы?
Ему впервые в жизни захотелось помолиться. Быть может, свету. Спросить — можно ли всё-таки просто обойтись без зла?
После всех этих мыслей сон не мог не прийти.
***
— Хватит! — Тёмный Властелин обрывает подозрительно затянувшийся доклад о том, как спокойно в ближних селах. — Что с этим «Светлым героем»?
— У него появился союзник, — тихо отвечает соглядатай, жмурится, когда кулак Тёмного Властелина врезается в подлокотник. Торопится добавить: — Это просто мальчишка! Герой подобрал его умирающим возле деревни, которую вы приказали уничтожить за укрывание выбранной вами жертвы. Мы знаем внешность и имя, мы найдем его любой ценой…
— Ценой твоей головы?!
Соглядатай падает на колени, пережидая бурю, Тёмный Властелин сжимает и разжимает кулаки, успокаиваясь. Крошится под пальцами тонкая резьба подлокотников.
— И как зовут этого мальчишку?
— Пай, мой господин.
***
Утром Закат пошел к дому Светозара. Постучал в дверь времянки, дождался, пока высунется заспанный Пай с наброшенным на плечи одеялом.
— Господин, — обрадовался он, — вы пришли! Я сейчас сделаю завтрак, вы с нами?
— Нет, — Закат покачал головой. Ему странно было, как не узнал сразу, ещё после того, первого сна — те же светлые волосы, те же серые глаза. Та же тонкая шея, которую так легко разрубил его меч. Да и черты лица изменились ненамного. — Я хотел с тобой поговорить.
Пай вышел во двор, как был, босиком на снег, только в одеяло плотней закутался. Прикрыл дверь. Спросил сам:
— Вы про сны, да? Мне с прихода сюда снятся. Разные, в основном про детство, и немного про…
Пай умолк, не решаясь договорить, и Закат закончил за него:
— Про прошлые жизни.
— Это странно, — тихо ответил Пай, теребя край одеяла. — Я же не как вы, если меня убьют — убьют насовсем. Я, правда, думал, почему я будто навсегда юноша, хотя должен быть старше. Я ведь даже толком не могу вспомнить, сколько лет я с вами.
— Ты не обязан, — начал было Закат, но его перебили.
— Обязан. Это всё — просто сны, пусть даже в некоторых из них вы убиваете меня.
— Почему ты так уверен, что должен быть со мной?
Пай пожал плечами.
— Не знаю. Просто это так, — шмыгнул носом, переступил с ноги на ногу. — Вы только не прогоняйте меня, пожалуйста.
Закат вместо ответа обнял его, поднял легко и, пинком открыв дверь, поставил на пол за порогом.
— Не прогоню. Ради этого даже не обязательно стоять босиком на снегу.
Пай улыбнулся радостно, ещё раз пригласил на завтрак. К нему присоединились проснувшиеся Дичка и Светозар, так что стало неловко отказывать.
Позавтракали, болтая о мелочах, не желая поднимать больше никаких серьезных тем. Например, когда приедут рыцари, обещавшие вернуться после страды, и уже странно задержавшиеся.
***
Зима пришла в село медленно и уверенно, как вернувшаяся с охоты кошка. Больно кусала носы и голые руки, захватывала дворы и избы, заставляя каждое утро начинать с расчистки наметённых за ночь сугробов. Луже двор зимой не требовался, она и раньше-то держала только кур, а теперь раздала даже их. С расчисткой тропы до плетня и куска деревенской улицы, о которой заботились все вместе, Закат справлялся быстро. Через пол-луны, когда снег стал привычным ежедневным спутником, пробрались через сугробы вести из Зорек — Кудряш нахваливал приваливших ему работников и как ловко они продали на ярмарке шерсть. Может быть, частично прихвастнул принесший новости Василёк, но то, что батрака отпустили на четвертушку луны к соседям, вдобавок увешав гостинцами, само по себе о многом говорило.
Приближался самый короткий день в году, люди торопились собрать поленницы и утеплить избы, женщины уже начали прясть. Медведь, Лист и Гвоздь явно готовили какой-то заговор под руководством Лужи. Закат догадывался, что дело касается его и, скорее всего, приближающейся поры ткачества, когда мужчины будут собираться то у одного, то у другого, таская за собой станки самого разного размера и устройства. Однако до этого должна была пройти Большая охота. Закат узнал о ней из обмолвок и перемигиваний, шепота и подготовки оружия. Охотники и без того ходили на промысел едва не каждый день, но теперь готовилось нечто особенное.
Когда на двенадцатый день двенадцатой луны Лужа разбудила его до первых петухов, Закат даже не удивился. Оделся, в сенях закутался в плащ, натянул порядком износившиеся, но ещё крепкие сапоги. Уже собирался идти во двор, когда Лужа, фыркнув, остановила его, выдала валенки:
— В своих тряпочках ты в лесу все пальцы отморозишь! Примерь-ка, благо, у меня ноги давно не девичьи.
Валенки пришлись впору — селяне носили их поверх и без того больших лаптей, так что на тонкие сапоги пушистая обувка наделась легко. Летом Закат пытался приспособиться ходить босиком, как все, но так и не смог ни приучиться видеть все неудачно лежащие камни и ветки, ни притерпеться к мелкой, не страшной, но постоянно отвлекающей боли. Он смирился, что с этой деталью обычной жизни придется обождать, да и сапоги были удобными, так что даже когда появилась возможность сплести самому себе лапти, не стал с этим торопиться.
Наконец вышел за плетень, тут же влившись в общий поток — люди тянулись к лесной опушке, пряча мерзнущие руки подмышками, кутаясь кто в тулупы, кто, как он сам, в теплые плащи. Дети и старики глазели из-за заборов, на ритуал шли только взрослые, ещё не стареющие люди в самом расцвете сил. Те, кто действительно мог охотиться, кто чувствовал себя в лесу наравне со зверем.
На опушке их ждали луки, завернутые в отрез ткани, и Мох, сжимавший в узловатых руках небольшой мешочек. Будет жеребьевка, догадался Закат. Но зачем?
Он уже пытался вспомнить свой зимний обряд, но дальше смутных образов леса и треньканья арбалетов дело не пошло. Спрашивать, однако, не стал, решив, что разберется сам. Ну а если жребий выпадет ему — тогда наверняка объяснят и так.
Медведь первым опустил руку в пригласительно распахнутую горловину мешка, поворошил что-то в нем. Достал маленькую, сморщенную зеленую горошину, показал всем. Отошел, уступая очередь Гвоздю. Тот вытащил такую же, передал место у мешка Крошке, та — Колосу, затем Паю, Листу…
Люди тянули горошины один за другим, заглядывали друг другу через плечо, убеждались — снова зелёная. Запустил руку в мешок и Закат, ухватил один крохотный шарик, выронил, взял другой. Достал, показал на ладони.
Зелёный, как у всех.
— Можно не тянуть жребий? — тихо спросила Ро стоящую рядом Ежевичку. Та, ещё не постаревшая, как всегда до утренней зари, глянула сочувственно, покачала головой. Ро нахмурилась, отворачиваясь, буркнула что-то невнятное.
Уже почти все вытянули по горошине, когда она сморщила нос, будто сердящаяся кошка, подошла к мешку, отодвинув готовящуюся тянуть жребий Осинку, запустила руку, вытащила без единого мига заминки.
Закат, неосознанно сжавший кулаки, медленно выдохнул. Зелёная. Ро, удивленно уронив горошину в снег, отступила от мешка, извинилась тихо. Широко улыбнулась ей не обидевшаяся Осинка, тоже следом вытащившая обычную горошину. Запустил руку в мешок Светозар, достал, открыл ладонь…
Жёлтая.
— Жертва избрана, — провозгласил Мох.
Сердце Заката глухо бухнуло и забилось где-то в животе. Он вспомнил.
— Беги! Чего же ты ждешь? — Тёмный Властелин свешивается с седла, смотрит в широко распахнутые глаза жертвы. — Если сможешь сбежать от нас, я дам тебе свободу.
Она медлит ещё миг, прежде чем развернуться, рвануть в лес, оступаясь и оскальзываясь, оставляя на снегу отпечатки босых ног.
Тёмный Властелин смеётся, чуть трогает пятками бока коня. Он не спешит. Он всё равно догонит выбранную жертву, выследит вместе со свитой, и милосердием покажется ей арбалетный болт, прервущий медленную смерть от холода.
Ему пришлось опереться о дерево, чтобы не упасть.
Закат ненавидел свои ритуалы.
Но он уже знал, как изменяют их залесинские селяне, делают если не бескровными, то хотя бы просто безопасными, без настоящих жертв. И сейчас доверял им достаточно, чтобы приблизиться вместе со всеми к растерянному Светозару, взять из рук Мха алую нить, повязать на запястье рыцаря.
— Я жертва, — шепнул тот тихо, позволяя охотникам касаться себя, завязывать нитки — на одежде, руках, волосах. Он не спрашивал, скорее просто проговаривал вслух то, во что сам не мог до конца поверить.
Закат кивнул. Отступил, напряженный, убеждая самого себя — всё в порядке. Эти красные нити уже походили на раны, но он был уверен, ими дело не обойдется. Что же дальше?
Мох развернул жертву лицом к лесу, подтолкнул в спину. Закат услышал, как старик шепнул на ухо Светозару:
— Найди оленя, постарайся выгнать его к охотникам.
И наконец вздохнул полной грудью.
Когда Закату вручили лук, он улыбался. Он умел им пользоваться — без дичи они с Паем не прокормились бы. Олень в качестве мишени его полностью устраивал.
***
Позёмка наполовину замела глубокие следы ушедшего в лес рыцаря, а охотники всё переминались с ноги на ногу, жались друг к другу, стараясь не замерзнуть в ожидании рассвета. Наконец тусклое зимнее небо порозовело, проступило на его фоне черное кружево ветвей. Мох подал знак выдвигаться.
Сначала шли кучно, разве что не наступая друг другу на пятки. Закат, случайно оказавшийся почти во главе шествия, старательно всматривался в следы, стараясь не соскользнуть в многочисленные воспоминания о том, как было раньше.
Как он ехал на коне первым. Как увлекал, уводил за собой свиту, примером убеждая — человек может быть дичью. Как заставил поверить в это подчинённые деревни и наблюдал свысока, как они гнали добычу — пришлого, подаренного Черным замком, или своего, переставшего быть своим в то мгновение, когда выпал ему смертельный жребий. И Тёмный Властелин держал слово — после охоты зима становилась мягче, снежное одеяло укутывало поля и таяло точь-в-точь тогда, когда требовалось…
Закат черпнул на ходу снег, растер лицо, возвращаясь в этот лес, к этим людям и Светозару, который сейчас выслеживал для них оленя. Частично помогало и то, что Тёмный Властелин предпочитал арбалет, а Закат нёс длинный лук, прятал под плащом вместе с побелевшими от холода руками. Он держал наготове первую стрелу: в лесу водились не только олени, да и олень, в любой момент могущий выломиться из чащи, был противником не из лёгких.
Охотники постепенно рассеивались, будто кулак разжимался, расходились полукругом. На снегу виднелись звериные следы, и старые, и совсем свежие, перечеркивающие там и сям проложенную рыцарем тропку. Закат не был по-настоящему хорошим охотником, а потому не обратил на них внимания, не посчитал важными эти путаные цепочки, сплетающиеся все гуще и гуще. Увлекшись, он зашел дальше других, выбился из линии, о которой даже не знал, потому что так и не спросил, а каждый из охотников подумал, что ему уже объяснил другой.
Отец оправдывался. Акайо слушал его со странным чувством пустоты и робкой нежности, начинающей рождаться в сердце. Этот человек лишил его детства, превратил целые годы в одну нескончаемую тренировку. Но благодаря его ошибкам Акайо узнал Эндаалор. Узнал Таари. И…
— Вы оплакивали меня?
Отец тряхнул головой, отвернулся, прерванный на середине фразы. Помолчал, поджав губы, затем указал подбородком:
— Выйди во внутренний двор. Сам увидишь.
Акайо чуть склонил голову, но вставать не стал. Без того знал — во дворе домашний алтарь самым почетным предкам. Если отец отправляет его туда, значит, среди немногочисленных имён теперь есть и его. Может быть, какая-то вещь. Может быть, благовония.
Он не хотел видеть себя мёртвым.
Они допили чай молча, отец снова наполнил чашки. Хана Ичиро, странно было думать о нем, как о наследном принце, человеке, который мог быть императором. Он смотрел только на доску, руки двигались плавно, почти как в танце Симото. Акайо всегда действовал так же.
— Ты не учил меня варить чай, — сказал тихо. — Но я научился, глядя на тебя.
Помолчали ещё. Вздохнули одновременно.
— Как ты выжил? — тихо спросил отец.
И Акайо начал рассказывать.
***
Он ждал удивления. Проклятий, возможно. Презрения наверняка. Но отец просто выслушал его, хотя Акайо говорил так откровенно, как только мог, и даже сейчас ему тяжело было признаваться во многом.
— Я хотел бы познакомиться с ней, — только сказал отец.
— Они сейчас в храме, — отозвался Акайо. — Я не знаю, придут ли сюда. Я не знал, что ты будешь делать.
Отец раздраженно вздернул подбородок, но ответить не успел. Чья-то фигура мелькнула в проеме, постучали в тонкое дерево рамы.
— Я могу войти?
В дверях стояла Таари. Акайо улыбнулся, собираясь представить их, но отец встал первым, шагнул прямо через доску, с лицом одновременно пораженным и радостным. Протянул руку, будто собираясь коснуться щеки Таари… Замер. Поклонился сдержанно. Сказал:
— Вы спасли моего сына. Я сделаю все, чтобы отдать этот долг.
Она смотрела на него с мягким, сочувственным и лишь чуть насмешливым интересом.
— Вам кажется знакомым моё лицо, верно, господин Ичиро? Вы не ошибаетесь. Я дочь Сакуры.
Он коротко кивнул, прикрыл глаза. Спросил, помедлив:
— Она жива?
— Нет. Умерла двенадцать лет назад от болезни. Это врожденное, здесь она умерла бы ещё раньше.
Акайо с удивлением смотрел, как они говорят — на равных, и отец знал мать Таари, и сожалел о её гибели так, словно любил её. Стало ревниво обидно — а мама? Никогда и ничто в жизни семьи не вызывало у отца таких поджатых губ, такого неприкрытого выражения боли. Или это только потому, что он знал, с кем говорит? Решил, что если всё летит в море, то можно даже показывать своё страдание?
И ведь всё полетело из-за него. Из-за Акайо.
— Сын!
Он обернулся к внутренним двери, распахнул объятия. Маленькая женщина влетела в них, прижалась к груди со счастливыми слезами. Шептала в складки куртки:
— Живой, живой, — крепче стискивая в кулаках ткань.
Он коснулся губами черной макушки, обнимая. Подтвердил:
— Живой. Только это очень долгая история. Я был в Эндаалоре, мама. По ту сторону границы. У них всё совсем иначе.
Хотел добавить «и я туда потом снова вернусь», но не стал. Слишком все было зыбко.
— Здравствуйте, — мягко сказала за спиной Таари. — Рада познакомиться. Ваш сын назвал меня в вашу честь, Сугаваро Тамико.
Мама чуть отстранилась, вытерла глаза краем рукава. Поклонилась всем смущенно:
— Простите.
— Всё в порядке, — отозвался, не оборачиваясь, отец. — Не каждый день сын воскресает из мёртвых.
Качнул головой, предложил:
— Оставайтесь. Вам нужен отдых, а в моем доме вы в безопасности. Даже если вас станут искать, меня предупредят заранее.
Акайо неуверенно посмотрел на Таари, но та кивнула без сомнений.
— Благодарю за гостеприимство, господин Ичиро. Мы с радостью им воспользуемся.
***
Странно было сидеть за этим столом сейчас. Понимать, что на самом деле дом всегда был намного меньше, чем помнилось, что в комнате отца можно разместиться разве что вдвоем, и то только когда скатана постель, а, чтобы устроить всех, нужно убирать все внутренние перегородки.
Акайо отодвигал легкую стену вместе с отцом, помогал матери накрывать на стол, знакомил всех друг с другом и чувствовал себя странно, обманчиво счастливым.
Но оставаться не хотелось. Это был дом его родителей, а не его собственный. Миг покоя, возвращения в детство, которого у него не было, оказался почти болезненно приятным, но Акайо понимал — если он пробудет здесь дольше, чем один вечер, неловкость перевесит тепло.
Вокруг говорили, Иола пересказывал отцу суть одной из эндаалорских книг, мама делилась с Юки каким-то рецептом. Таари сидела рядом, улыбалась, глядя на всех. Чувствовалось, как она отдыхает, открыто принимая участие в разговоре, не пытаясь скрывать саму себя. Акайо с удивлением смотрел, как отец, всегда очень строго относившийся к этикету, говорит с Тэкэрой, словно не знает, кто она, и ничего не понимал.
— Хана Ичиро, — шепнула на ухо Таари. — Вот таким он был.
Потянулась к стоящему на столе чайнику, подлила чай себе и Акайо. Улыбнулась.
— Ты на него похож. Наверное, я сразу почувствовала.
Он посмотрел на неё, взглядом прося рассказать, но она покачала головой:
— Потом. Не бойся, там нет никаких страшных тайн. Просто моя мать знала его до того, как пришла в Эндаалор.
Отец в этот момент кашлянул, призывая к тишине, поднял чашку выше. Посмотрел на Таари.
— Я ещё раз благодарю вас за спасение моего сына. Моя жизнь принадлежит вам.
Она засмеялась, перехватывая его руку, не позволяя закрепить клятву.
— Не стоит. Мне достаточно жизни Акайо, а ваша принадлежит Тамико и вашему дому.
Он склонил голову, соглашаясь. Попросил:
— Расскажите о цели вашего пути. Мой сын рассказал столько, сколько понимает сам, но, возможно, ваш рассказ объяснит мне некоторые детали. Я хотел бы вам помочь, но сложно сделать это, если не понимаешь.
Обидные, но по-своему справедливые слова. Таари так и сказала, прежде чем взяться объяснять свою работу. Отец слушал внимательно, они постоянно уточняли друг для друга сложные понятия, даже рисовали что-то. Акайо помог матери расстелить циновки, расспросил Тетсуи про Рюу.
— Они остались в храме как паломники, вдвоём. Монахи не имеют права их выдать, а когда Рюу выздоровеет, они придут сюда. Таари предложила прийти к твоему отцу, чтобы договориться об этом.
Вдвоем оглянулись на всё ещё бурно обсуждающие что-то тени за бумажной ширмой. Тетсуи неловко заметил:
— Наверное, она не забудет.
Акайо решил не рисковать. Поднялся, подошел к ним, постоял рядом. Вклинился в паузу.
Таари, услышав позабытую просьбу, смутилась.
— Да, верно. Вы ведь сможете их устроить?
Ичиро подтвердил, явно спеша вернуться к прерванному разговору.
Оставалось только уйти, чтобы не чувствовать себя лишним.
Уже ворочаясь на циновке, Акайо думал — если бы ты учил меня так, как учили тебя, я бы тоже смог вот так говорить с ней.
Но если бы он не стал генералом, то не стал бы и её рабом.
***
— Вставайте.
Акайо вскочил мгновенно, не успев толком проснувшись. Удовлетворенно кивнул отец, сказал быстро:
— Вам нужно уходить. Пришел отряд, разыскивает группу путников. Начали с другого конца деревни, но времени мало.
Собрались в несколько вздохов, отец вывел их через заднюю дверь, провел огородами. Указал рукой:
— Столица в той стороне. Если вас ищут, заходите с малых ворот или через Цветочный квартал, — посмотрел на еще сонную Таари, сидящую в паланкине, перевел взгляд на сына. — Ясной дороги.
Приложил руку к груди, поклонился. Акайо сделал то же самое.
Хотелось обнять его, хотя бы сейчас.
Акайо не решился. Вдали уже слышались голоса кадетов, и он, отвернувшись, зашагал вместе со всеми в темноту.
***
Нежный розовый свет заливал небо неторопливо, как чай из опрокинутой чашки пропитывает ткань. Поднималась над полями дымка, терпко пахло землей и иногда, с порывами ветра — городом.
Привычно давила на плечо балка паланкина, Акайо размеренно шагал, не позволяя влажной почве затягивать подошвы сандалий. Бегство стало повседневностью, только прежде на пятки наступала смерть Рюу, а теперь общая, облаченная в знакомую синюю форму. Сбежать от усталости было сложней, она тянулась за ними удушливым облаком, но стала настолько привычной, что даже Юки научился забывать о ней.
Таари поморщилась, протерла глаза. Огляделась, только сейчас по-настоящему просыпаясь. Молча оглянулась на Иолу, тот указал рукой чуть правей их неровного, проложенного напрямик пути:
— Цветочный квартал там. Нужно найти мост, иначе реку не пересечь.
— Пойдем вдоль берега, — предложила Таари. Акайо возразил:
— Нельзя, с той стороны казармы. Лучше по границе между стеной и каналом, там есть тропа.
Он хорошо помнил эту дорогу, ей убегали многие, и не всех успевали поймать.
— Чайный домик Симото, — отрывисто, ловя дыхание, проговорил Тетсуи. — Её подруга.
Таари помолчала, сомневаясь, затем кивнула:
— Хорошо. Давайте попробуем её найти.
***
Поднявшаяся вода подмыла берег, оставив узкий, пушащийся травой карниз вдоль стены. Акайо, передавший паланкин другим, первым ступил на тропу, пошел осторожно, зная — остальные будут идти след в след, и он отвечает за то, чтобы никто не поскользнулся. Река по правую руку бурлила, коричневая после дождей, обещая подхватить и унести любого, кто окажется в ее объятиях.
Мост начинался от малых городских ворот, которые сейчас открывали кадеты, уставшие после долгого ночного бдения. Акайо почувствовал их взгляды, когда шагнул на мост, сначала скользящие, невнимательные, потом цепкие. Понял — хотя их не будут преследовать, но донесут, едва сменится караул. Совсем скоро.
Будут ли их искать в Цветочном квартале? Да. Найдут ли?
Нужно постараться, чтобы не нашли.
Иола догнал его, прошел вперед так, чтобы паланкин с опущенными шторками поравнялся с Акайо.
— Мы в ловушке, — тихо сказала Таари.
Он кивнул, почти физически ощущая, как захлопывается крышка казавшейся безопасной клетки. Но всё же сказал:
— Мы в любом случае были в ловушке. Сейчас у нас есть шанс сбежать.
Из-под плетенки вынырнула рука, сжала его ладонь на мгновение.
— Хорошо. Тогда ищем дом Иноэ.
На путников здесь смотрели без любопытства, равнодушно. Цветочный квартал ложился спать, из-под выбеленных лиц показывались простые женщины, юные ученицы выбегали подметать террасы. У одного из немногих работавших утром домиков девочка обмахивала кисточкой ширму, за которой пряталась та, что приглашала прохожих.
Акайо помнил, как гейшам и весёлым девушкам запретили показывать свои лица и тела, зазывая гостей. Тогда отряд кадетов часто ходил по кварталу, проверяя, что запрет выполняют, и здесь придумали тонкие бумажные ширмы, при правильном падении света рисовавшие прекрасный силуэт, волнующий куда сильней обычного вида девушки. Спор жизни и закона — каждые три месяца запрет обрастал подробностями, а уже через пару дней девушки, формально соблюдая правила, находили все более изящные способы обходить их.
Закон сдался первым.
Сейчас, похоже, сдаться должны были путники. Они прошли квартал вдоль и поперек, обошли все улицы вдоль каналов и берега реки.
— Зря теряем время, — первым решился сказать Джиро, — дома Иноэ здесь нет. Или Симото жила не в столице, или чайный дом погиб без хозяйки.
Геологи все намеченное сделали, но домой не спешат. Я так понимаю, нравится им у нас. И вдовы, что к ним приставлены, сытые и довольные ходят.
— Клык, давай мы вам летнюю столовую сделаем, — предлагает Платон. — А потом — свет в хыз проведем.
— Правильно! Только начнем со света, — Ксапа отдает малыша Жамах и подсаживается к нам. — Но напряжение тридцать шесть вольт. Смертоубийства нам не нужны.
— Да хоть двенадцать, — охотно соглашается Платон. — Потом мебель сколотим. Я заявку на электрику пишу.
— И стеклопакеты хорошо бы…
Через полчаса Платон возвращается. С виду серьезный, а глаза смеются.
— Значит, так, — говорит. — Заявку я Медведеву по рации продиктовал, он оборудование вышлет. Но требует на заявке твою подпись.
— Вот гад ползучий, — устало морщится Ксапа. — Требует — значит, получит.
И что-то царапает на бумаге, что Платон протянул. Тот подносит бумагу поближе к огню и, с трудом разбирая буквы, читает:
— Уважаемая охотница Ом-Ксапа. — Качает головой и складывает лист бумаги. — Детский сад в коротких штанишках!
На следующий день мы никуда не летим. Потому что рано утром прилетает зеленый вертолет, привозит тонну того, что Платон называет электрикой и четыре тонны продовольствия. А знаете, что такое пять тонн? Это не много, это ОЧЕНЬ МНОГО! Особенно, если их таскать на своем горбу от посадочной площадки до самого хыза.
— Что за самодеятельность? Я продукты не заказывала! — первым делом заявляет пилоту Ксапа.
— Я заказал. Сколько можно на халяву питаться? — вмешивается Платон.
Вертолет улетает. Пока Ксапа, повизгивая от восторга, заглядывает во все коробки подряд, мы с охотниками решаем, что никуда сегодня не полетим. Сергей нас поддерживает. Говорит, что не выспался, а от тяжелой работы у него руки дрожат. В таком состоянии нельзя водить вертолет. И он идет досыпать.
— Да ладно тебе! Всего три коробки принес, и уже перетрудился? — обижается на него Ксапа.
— Я перетрудился раньше.
— Когда это?
— Ночью! Когда искоренял пережитки рабского прошлого в чистом сознании невинной души!
— Э-э… Искоренил? — интересуется Вадим.
— Серь’ожа! — из палатки высовывается лохматая головка невинной души.
— Еще не до конца. Но я над этим работаю. Иду, милая!
Я подхожу сзади и обнимаю Ксапу.
— Пока Жамах с Мечталкой завтрак готовят, идем в вам, искореним… Как Сергей это назвал?
— Идем, — покладисто соглашается Ксапа. — Мне что, больше всех надо? Вот уйду в декрет — узнаете!
До полудня мы искореняем и отдыхаем, а после — ставим стеклопакеты. Конечно, ругаемся немного, что оконные проемы в хызе нестандартные. И все разные. Но получается здорово! Это я честно говорю, а не потому, что сам делал. Стеклопакет — это вещь! Болгарка — вещь! Электроперфоратор
— тоже вещь! Камни насквозь сверлит!
Потом мы навешиваем большие железные двери. Такие, чтоб разъяренный медведь не пролез. (Чтоб разъяренный Медведев на пролез — переиначивает Толик, за что получает от Ксапы подзатыльник.)
Когда, усталые, растягиваемся на досках, приготовленных для столовой, Платон с Ксапой опять заводят свой нескончаемый спор о неолитической революции.
— С нами или без нас, но она наступит, ты согласна? — напирает Платон.
— Ну да.
— Так какая разница, наступит она сейчас, или тридцать тысяч лет спустя?
— Ты в детский сад ходил? — спрашивает Ксапа.
— Там, где я вырос, не было ни яслей, ни детских садов, — Платон переворачивается на спину, закладывает руки под голову и мечтательно смотрит в голубое небо. — На север была тундра, а на юг — тайга. В школу-интернат нас возили на вертолете. И на нем же — домой, на каникулы. В школьной библиотеке была масса зачитанных до дыр, разваливающихся по страницам книг, оставшихся с лучших времен. А среди них — роман Олега Куваева «Территория». Мы ночами его вслух читали. Можешь не верить, но из-за этой книги я стал геологом.
— Мы в институте им тоже зачитывались… А какая у тебя
специализация?
— Хронометраж, датировка, палеоботаника.
— Это как? — удивляется Сергей.
— По отпечаткам окаменевших листочков определяю, что это за растение, и в какой период оно произрастало. Это дает возраст пласта. Не очень точно, зато быстро и дешево. Кстати, об ископаемых. Оксана, ты здесь питекантропов не встречала? Они сейчас живут и здравствуют. Исчезнут только через пять-шесть тысяч лет.
— Ой, и правда!.. И мамонты! Нет, не видела. Эй! не уводи разговор в сторону! Я очень хорошо помню, как после детского сада пошла в школу. Это был шок! Конец свободе! Уроки, домашние задания, обязанности, кружки всякие, куда меня мама записывала, чтоб на улице не болталась. Была
свобода, и вдруг вся кончилась. В один день и навсегда. Все по расписанию, все куда-то спешить надо, что-то делать. Может, у кого-то детство в попке до старости играет, а у меня в первом классе закончилось. Слышишь? И я не хочу, чтоб у народа, который меня принял, оно так же внезапно кончилось.
— Через два-три года охотники завалят здесь последнего лося. А за перевалом Айгуры дойдут до реки. А может, и перейдут реку. Что тогда?
— Я же говорю, Айгуров в добровольно-принудительном порядке надо переселить за хребет!
— А по одному из перспективных планов намечалось, что там мы поселимся. Первый поселок, опорная база колонизации и те-де. Но даже не в этом дело. Мы себе и другое место найдем. А если Айгуры захотят вернуться? Кочевые народы бывают очень агрессивны. Оседлые — нет.
— Предлагаешь развернуть сельское хозяйство?
— Угу. Надо же когда-нибудь переходить от культуры присвоения к производящей культуре.
— А знаешь, сколько крестьяне вкалывают? С утра и до ночи!
— Зато голод не страшен. А эта долина впятеро больше народа прокормит.
— Если не считать неурожаев, падежа скота и прочих прелестей.
— Но рано или поздно так все равно случится.
— Но я не хочу, чтоб рано, — всхлипывает Ксапа. — Ты посмотри, как мы живем! Свободно как птицы! Как студенты на каникулах!
— А через два года?
Ксапа ничего не отвечает, только носом шмыгает.
— Что такое флексия? — спрашиваю я Ксапу, чтоб отвлечь от грустных мыслей.
— Не знаю. Что-то лингвистическое. А ты от кого слышал?
— От второго пилота, что утром прилетал.
— Он такой же пилот, как я балерина, — Вадим перетекает из лежачего положения в сидячее и с хрустом потягивается.
— А кто он? — тут же насторожилась Ксапа.
— Восходящее светило лингвистической науки. Я ему записи нашей самой первой встречи отвозил.
— Ну, Медведев, погоди! Клык, родной, что он еще говорил?
Я закрываю глаза и напрягаю память. Чудик тогда говорил в мобилку. (Диктофон, — поправляет меня Вадим.) А я пытался отвязать сеть, которая удерживала коробки с консервами. Каждый был занят своим делом, и друг на друга мы внимания не обращали. Тем более, на мне была одежка чудиков.
— Что-то про корнеизолирующие языки. Что наш нарушает каноны. Что если б он был японцем и не знал славянскую группу языков, решил бы, что мы говорим на каком-то из славянских. Что мы ни с того, ни с сего переходим от флективного к изолирующему языку и назад. Что это нонсенс.
Потому что у обоих языков общая основа. Потом подошел Сергей и обрезал узел, который я развязывал. Мы взяли по коробке и ушли. Больше я не слышал.
— Мальчики, вы что-нибудь понимаете?
Я открываю глаза и сажусь.
— Чего тут понимать? Со взрослыми мы говорим на взрослом языке, а с мелкотой — на детском, которому ты их обучила, — Фантазер даже глаз не раскрывает.
— Обалдеть, — только и произносит Ксапа.
— Скоро Мудр тебе бо-бо сделает, — продолжает Фантазер. — Ты обещала нас чему-то обучить. Клык, как это называется?
— Читать и писать.
— Во-во. И бабам что-то обещала.
— Ясли и детский сад, — припоминает Ксапа. — Меня надо уволить за несоответствие.
[1] Алан — охотничья порода собак.
[2] Несколько причин меланхолии по Бертону.
[3] По популярной концепции Данте в шестом круге Ада еретики и лжеучителя должны мучиться в открытых раскаленных могилах.
Запах.
Запах, ради которого за каких-то два дня он покрыл расстояние от Лондона (куда здравый смысл должен был привести Кроули!) до Парижа, будто натасканный на след алан [1]. Ради которого сменил несколько тел, небрежно скомкав души их обладателей, как салфетку, и сейчас с успехом изводил Сансона.
— Почему?.. — Азирафаэль жадно утыкался носом то в шею, то в изгиб локтя Кроули.
Он не придушил Робеспьера собственными руками только потому, что чувствовал: все в порядке. Несмотря на переплетение пальцев в камере, возмутительные прижимания в повозке, истеричные метания и убогий порыв Робеспьера урвать поцелуй перед смертью, этот революционер-задохлик — ему не ровня. Кроули пах, как и всегда — собой. «Мое». Не стоит опускаться до ничтожной ревности к какому-то смертному.
Его дорогое счастье падает ему в руки, как яблоко с ветки. Счастье радуется, вздрагивает всем телом и трется кривым носом о щеку. Где ж ты нос успело расквасить, счастье мое рыжеволосое?
Но сейчас запах исчезал. Выветривался, как и любой другой, хотя был частью Кроули. Напрасно Азирафаэль слепо шарил руками по телу, стараясь его удержать.
— Только попробуй, гаденыш. Я не для того в это вляпался, чтобы ты умыл руки.
Призванные силы возмущенно забурлили и неудержимым потоком хлынули с пальцев: они уже знали, куда течь и что наполнять.
Я тебя с того света достану, если потребуется. Всех загрызу. Зажгу меч, глефу, косу — что угодно. Расправлю три пары крыльев, чтобы укрывать тебя ими всегда. КРОУЛИ. Не оставляй меня одного. Не смей. Я с ума сойду. КРОУЛИ.
Заискрило. Всё произошло настолько быстро, что Азирафаэль сам не понял, когда в каюте всё залило режущим слепящим светом, будто какой-то дурень взорвал фейерверк в помещении.
Через пару минут Азирафаэль стоял посреди вод Ла-Манша с Кроули на руках и слушал, как огонь с треском пожирает корабль. Люди кричали, задыхались и прыгали в воду. Он смотрел только на Кроули.
Загорелое мягкое горло. Светлые ресницы. Веснушки, рассыпанные по лицу, как крапинки на яйце. Появившаяся горбинка.
Кроули!..
Вскоре всё стихло. Обугленные обломки корабля плавали у ног. Море сыто урчало. Азирафаэль в прострации двинулся вперед. Не беда. Дойдем до Англии пешком, дорогой. Мне покорялись и не такие расстояния.
— Кроули, пора вставать! — Он говорил это в понедельник.
— Может быть, откроешь для меня глаза сегодня?.. — спрашивал он во вторник.
В среду Азирафаэль весь день читал потрепанный томик английских сказок. К полуночи он декламировал Кроули стишок Маргрит из сказки «Чудовище Уиндел».
— Не думай, что перед тобой
Лукавит гнусный змей.
Три раза поцелуй меня
И колдовство развей!
Он целовал тонкие губы, воображая себя героем Чайлд-Винду, спасающего свою любимую, и гладил Кроули по выступающим скулам и ломаной линии носа. Утешался, что все подправит, как только тот проснется. Я всё сделаю, Кроули. Только проснись. ПРОСНИСЬ.
Надо целовать три раза.
Азирафаэль поцеловал еще раз. И еще. Он целовал Кроули, сбившись со счета.
Колдовство не развеивалось.
«Это всё виновата оболочка», — Азирафаэль успокаивал себя этим, когда мерил расстояние от стены до стены и в тихой панике вгрызался в яблоки.
Он знал, что виновата не оболочка.
Кроули больше не пах. Совсем.
Сансон отчаянно сопротивлялся его порывам, когда он прижимал к себе Кроули в тщетной надежде уловить любимые нотки. Сансон верещал в голове, будто происходило светопреставление. И как этому буйному объяснить, что его уста не отсохнут, если ими поцелуют мужчину? И потом: его не заставляют смотреть! Аргумент «да переселился бы в бабу, в конце концов!» был отклонен уже неделю назад. Лучше использовать престарелого палача, чем ломать судьбу еще одному обывателю. С палачом у них было много общего. Больше, чем хотелось.
Азирафаэль нанял рабочих для обустройства второго этажа. Скрепя сердце продал подписанное первоиздание «Анатомии меланхолии» Бертона. Впрочем, он и без этих девятисот страниц знал, что им овладевал указанный в заглавии недуг. И едва ли неопорожненный кишечник, спертый воздух, звезды или старость были тому причиной [2].
Кроули спал в задней комнатке пыльного букинистического магазинчика на старом диванчике. Азирафаль делал перевязку на пробитом пулей плече и поправлял плед, который и так никогда не сползал.
«Померла твоя конопушка, успокойся уже», — едко советовал Сансон.
— Летаргический сон, — отвечал Азирафаэль. — Он копит силы. Тебе ли не знать, что трупы разлагаются?..
Через месяц он купил дубовую кровать с мягкой периной и непристойных размеров ванну. Кроули сменил диванчик на приличную лежанку. Перебрался на второй этаж, заочно предназначенный ему по переезду.
Саботаж нелепых предписаний начальства и железная дисциплина в частной жизни — внутри Азирафаэля сочеталось несочетаемое. Если он самолично брался за какое-то дело, он всегда доводил его до конца. Будь то книга, шахматная партия или даже кружка чая — последняя страница будет прочитана, мат поставлен, чай допит.
Его счастье должно было длиться с Кроули уже пару месяцев. С задорным смеющимся Кроули, которого он оберегал бы, не жалея сил. С Кроули, который вдохновлял и раскрашивал его забитый паутиной угол яркими красками. За такого Кроули и с Небес прыгнуть не жалко. Но то, что сейчас лежало перед ним — этот Кроули — ему не был нужен.
Считая себя прагматичным, Азирафаэль признался сам себе: затянувшаяся спячка Кроули вводила его в уныние. Ведь она была досадным напоминанием о собственном просчете, никчемности и медлительности. Слишком поздно пришло осознание, что на фоне Великой французской революции у них произошла своя, маленькая, но не менее значимая. А революция не прощает мешкающих.
Азирафаэль все чаще ловил себя на мысли, что куда охотнее проводит время в книжном магазинчике, чем у кровати. Азирафаэль не любил страдать. Страдать — чересчур изматывающее занятие. Умываться слезами, стенать и заламывать руки, приговаривая «проснись дорогой». Нет. Лучше он выпьет чаю. Почитает. Напишет и пошлет обещанное письмо в Санкт-Петербург. В конце концов выгонит взашей очередного покупателя или выгуляет Сансона в парке! От этого больше пользы.
Но сердце, вопреки доводам разума, ныло. Требовало любимого назад. Оно заставляло его штудировать Гигантский кодекс, медицинские справочники и помышлять о вызове врача или священника. Голова понимала: Кроули проснется, когда его силы вернутся, а для этого нужно только одно — время. Сердце вопило: сделай что-нибудь. Ты его упустил, как ты можешь оставаться таким спокойным?! Ты должен был защищать его. ЗАЩИЩАТЬ. Ты слишком долго укрощал людей. И проиграл. Проиграл-проиграл-проиграл.
Азирафаэль не поддавался бушующим чувствам, их он научился держать при себе. Да иначе и быть не могло. Других — пламенных и открытых — в Раю терпеть не станут. Чувства как контрабандный товар. Тайно, в темном магазинчике, с оглядкой. Поэтому он лишь гладил Кроули по руке, пересчитывая темные чешуйки пальцами, и думал.
Воскресным утром он начертил на полу мелом круг и расставил по периметру свечи. Рядовая вылазка в «стан врага». Ничего такого. Но затягивать с ней не стоило.
Нацарапав нужную фразу на полу, Азирафаэль прикусил губу и поправил темные очки на носу. Длинные волосы настырно лезли в глаза, и он собрал их в хвост. Азирафаэль глубоко вздохнул. Расслабился.
«Я знаю твое тело, как свое».
— Все хорошо. — сказал он то ли себе, то ли укутанному в одеяло Кроули. — Отдыхай, дорогой. А я буду охранять твой покой.
И, не прощаясь, ступил за белую меловую линию.
Если задуматься, Вельзиэлю шла женская оболочка. Миниатюрная женщина смотрится лучше миниатюрного мужчины. К тому же женщина кажется безопасной. Не внушает страха. Право, что может сделать такая малявка?.. Есть в этом здравый смысл: рядиться в овечью шкуру.
В Аду было темно и сыро. Пахло плесенью, как из давно заброшенного подвала. Деревянный пол гнил, а огрызки свечей плавились, тускло мерцая в мутных плафонах. Но никакого адского огня, мучительных воплей и бурлящей серы. Лишь прохлада, увядание и разложение. Казематы Консьержери, помноженные на бесконечность.
Азирафаэль стоял на коленях, низко склонив голову. Не то же, что преклонить колено. Отличие в позициях ничтожное, но какой разный посыл! Из второй можно немедленно сделать выпад и действовать, из первой — только раболепно принимать удары. Азирафаэль был готов принять. Столько, сколько потребуется.
— Придумано великолепно, но, увы! Сразу понятно, что ты меня дуришь. Он встает на колени небрежно, будто делает великое одолжение, — сказала Вельзевул, качая ногой. — А тут: полное смирение и принятие. Субординация. Подчинение старшему. Не верю!
Её трон походил на старый расхлябанный стул, укрытый серым тюлем, возможно, бывшим когда-то белым. Она гладила стеком худую голень, но в любой момент могла использовать его и в карательных целях.
Азирафаэль прикусил язык.
— Ты можешь ответить, — дозволительно фыркнула Вельзевул.
— Извините. Из меня никудышный актер. Но я научусь.
— Как будто из него хороший. Обыкновенный паяц, возомнивший, что он обыграет самого Сатану. Мечтать не вредно. Встань.
Азирафаэль встал. В который раз бегло огляделся, на всякий случай отмечая пути возможного отступления. Слишком явно. Вельзевул насмешливо улыбнулась. Она не опустилась до угроз, когда поняла, кто перед ней. Не запугивала и не кичилась своим положением. Хотя могла прикончить на месте, как только он открыл рот. Здесь ее юрисдикция, и стоило ей пожелать — он бы не вышел отсюда живым. Как же себя повела наместница Сатаны? Она с интересом слушала, внимала. С такой можно договориться.
— Знаешь, котик. Твоя ребячья честность подкупает.
— Я плохо вру, а мне не нужно, чтобы у Кроули были проблемы.
— Но они будут. Мне придется забрать его, выжать из оболочки и наказать по всем инструкциям. А потом отправить на самую грязную работу. Тут — внизу. По факту: он ослушался приказа. Покинул рабочее место, Францию. Провалил задание. И плевать, что не по своей воле.
— Вы правы, — покорно согласился Азирафаэль.
— С другой стороны, ты пришел ко мне сам… избавил меня от поисков его тощей задницы…
— Я предлагаю себя. На весь срок, пока он спит. Я знаю, что сотрудник, не важно откуда — сверху, снизу — должен работать, иначе он бесполезен. У меня есть опыт. Я не подведу.
— Котик, это лет на сто. Оно тебе надо? Ради этого дурачка рвать задницу? Едва ли Гавриил тебя отпустит с добрым напутствием. Он помнит про тебя. Не сомневайся. Придется лавировать.
Насмешливая улыбка Вельзевул плотоядно ощерилась. На сто лет продаться в добровольное рабство?
Сто?!
В животе скрутило. Теперь идея спуститься в Ад уже не казалась такой разумной. Во что он собирается ввязаться?! Выдать им Кроули — и дело с концом. Зачем ему эта кабала?!
Но Азирафаэль быстро отбросил сомнения. Ему нужно быть храбрым. Он должен сохранить то, что они с Кроули успели создать. Он взял на себя ответственность, и какие-то человеческие сроки не должны стать помехой. Пусть уж лучше Кроули спит в кровати над букинистическим магазинчиком, чем страдает тут — в заточении.
— Я согласен.
— Ты пробовал передать ему силы? — неожиданно спросила Вельзевул.
— Пробовал, — неохотно признался Азирафаэль, вспоминая потонувший корабль. — Не вышло.
— Странно. А в теории — должно. Оба ангелы…
— Простите? — нахмурился Азирафаэль.
— Ты же не думаешь, что Кроули — настоящий демон? Мелкая белокрылая сошка, которая до сих пор прилежно молится Мамочке, лопается от любви и жалеет всех подряд? Попал под раздачу из-за своего чина — вот и оказался тут. Но нутро-то не изменишь. Сколько клейм ни ставь.
Азирафаэль похолодел. Вельзевул откровенно веселилась:
— Котик?..
Между лопаток обожгло каленым железом. Азирафаэль с шумом выпустил крылья. Черные, как уголь, перья подмели пол. Сочетались с царившим в зале полумраком.
Вельзевул звонко рассмеялась:
— Ты не менял цвет, да?..
Азирафаэль покачал головой.
— Ох уж эта ангельско-демонская мешанина… что ж. Мне без разницы, кто выполняет работу. Лишь бы она была сделана. Планерки у нас последний четверг каждого месяца. Я подумаю, что тебе можно поручить.
Вельзевул не была стервозной или злопамятной. Вельзевул мыслила шире. К чему мстить, когда можно использовать новоприбывшего сотрудника на полную катушку? Ведь теперь она знает, что любящий дурень наизнанку вывернется, лишь бы Кроули был в безопасности. На своей шкуре убедилась, что любовь — бесценный капитал, если обратить ее против возлюбленных. Горькая ирония!
Вернувшись в книжный магазин, Азирафаэль долго разглядывал себя в зеркале. Игрался с цветом крыльев, будто он что-то значил. Черный-белый-серый-голубой снова черный. Он не чувствовал никакой разницы.
Азирафаэль вытер пот со лба рукавом рубашки и ввалился в книжный магазин. Обычно он использовал ключи, как цивилизованный джентльмен, но сейчас было не до них. Дверь открылась по вялой отмашке руки.
Он хотел поскорее принять горячую ванну и отмыть от себя все подстрекательства к кражам и мошенничеству. Хотел напиться. Хотел прильнуть под одеялом к теплому родному Кроули, чтобы напомнить себе, что всё это не зря.
— А ты долго, — худощавая блондинка — из породы, которой дашь то двадцать, то сорок, в зависимости от наряда, косметики и освещения, — сидела в его любимом кресле, листая эссе Уолстонкрафт. — Я тебя заждалась.
У ее ног лежало тело, плотно закутанное в грубую мешковину. Спасибо, что хоть не в гробу.
— Ты очень тяжелый, Азирафаэль. Ты знаешь, что тащить тебя с Небес стоит дороже хорошей оболочки?!
— Хорошей оболочки, письма благоверному в Санкт-Петербург и досрочного освобождения! — поправил ее Азирафаэль и аккуратно повесил альмавиву на вешалку.
— Второе было вовсе не обязательно. Подождал бы.
— Разве? А то мне уже ответ пришел. Ну так и быть. Оставлю себе.
— Совсем сдурел?!
После непродолжительного торга, Азирафаэль ехидно заметил, что перед ним все-таки «дама» и благородно уступил письмо из-за своего доброго сердца. Уриэль жадно прибрала заветный конверт к рукам, когда Азирафаэль отыскал его в ящике стола.
— Как мило. Он пишет, что примет меня любой, даже если у меня будет дохлая ящерица на голове. Ящерица и черепаха…
— Вы бы стали гармоничной парой, — буркнул Азирафаэль, опускаясь на корточки и развязывая тугие узлы веревки. Убрав мешковину, Азирафаэль вздохнул с облегчением. Наконец-то! Использовать чужое тело уже порядком утомило.
— И как? Каково падать? — спросила Уриэль, когда он наконец избавился от надоевшего Сансона и медленно поднялся с пола в своей родной оболочке. Бегло осмотрел себя. Ляжки были гладкими, без рубцов от уродливых порезов. Уриэль подлечила их? Какое благодушие!..
— У меня же крылья. — Азирафаэль запустил пальцы в волосы. А вот благодать не смыла: та засохла жесткой коркой. — Без тела я вполне себе неплохо летаю. И не ломаю позвоночник при встрече с землей. Трудно контролировать того, в кого вселяешься. Не с каждым получается ужиться.
— Кажется, ты первый, кто догадался, что можно прыгать без тела…
— Еще запатентовать предложи, — усмехнулся Азирафаэль, расколупывая корку в волосах. — В том, что я сделал, нет ничего хорошего.
Уриэль легко пожала плечами. Какое ей дело до его проблем? Беззаботная, радостная и готовая порхать от того, что для нее все удачно закончилось. Ох. Порадоваться бы за нее, да сил никаких нет.
— Ладно. Полагаю, мы оба выполнили данные друг другу… обещания? — спросил Азирафаэль.
— Полагаю.
— И ты сейчас в порт?
— А куда еще? — Уриэль подозрительно сощурила глаза.
Азирафаэль дернул альмавиву обратно с вешалки и накинул ее на голое тело. В голову пришла крамольная мысль. А что если попросить Уриэль помочь с… Нет. Хватит. Это только его ноша. И он её выдержит. Да и едва ли у Уриэль хватит резервов…
— Будь добра, а? — Азирафаэль кивнул в сторону Сансона, который постепенно приходил в себя на полу. — Я точно его туда не повезу. Заведу за угол и — au revoir.
Уриэль тихо чертыхнулась. Через пару минут Азирафаэль кричал вслед уезжающему фиакру под неодобрительные взгляды прохожих.
— Я обязательно приглашу тебя на ужин! Ты — прелесть!
После сделки с Вельзевул наведываться в Рай не очень то хотелось, да и не пришлось. Гавриил оказал честь явиться сам, прямо в канун Сретения. Даже первым завел разговор, пусть и обреченный на медленную мучительную смерть. Исчерпав весь запас дежурных любезностей, Гавриил протянул ему заранее заполненный бланк с выдержкой из должностной инструкции «в силу личных качеств Нижеподписавшегося, последнему доселе рекомендовано проводить Мою волю исключительно в пределах человеческого образования «Лондон» с сохранением всех причитающихся премий и льгот».
Последний «подарок» от Гавриила? Что ж, Азирафаэль с радостью вернулся к защите местных реликвий от богохульства, которое сам же и насылал.
Долгие годы Азирафаэль прислуживал и Аду, и Раю. Как бы его ни томила участь «слуги двух господ», по возвращении в родной магазинчик он неизменно открывал разворот свежего номера «Таймс». Увы, планерки Вельзевул брали свое: лозунг «политика, как любовь, занимайтесь ею!» уже влез под кожу. Отныне Азирафаэль насилу вчитывался в передовицы. И не видел в них ничего хорошего. В особенности, если новости касались Франции.
Вот опять эти французы пишут конституцию. В какой там раз? В третий! Теперь на выборы ходят только те, кто платит налоги. А другие — и не граждане толком, а не пойми кто. Право на восстание — вычеркнули. Еще бы, нечего мешать почтенным людям пить кофей в скупленных задарма шато! Какой там бунт: больше двух не соберешься, кроме как на выборах. Кажется, этот Робеспьер за другое помирал… Пройдоха! Уверовал в идеал несбыточный, ни себя, ни других не жалел, а в сухом остатке — народ у разбитого корыта.
«Читаем дальше…»
Номер от 24 мая 1795 года. Париж. Эти ненасытные санкюлоты снова просят хлеба! Ассигнации упали в цене так, что ими расплачиваются на развес. Термидорианское правительство с триумфом подавило мятеж.
Номер за 6 октября 1795 года. Снова Париж. Ага, некий Наполеон Буонапарте спас Термидорианское правительство, расстреляв из пушек бунтующих против новой конституции парижан. Молодчика повысили до дивизионного генерала. Далеко пойдет.
Далее тревожные заголовки сыпались тем чаще, чем ярче сверкала звезда Наполеона. Захват и грабеж Италии, Египта, Палестины, свержение продажной Директории, коронование самого себя в руинах Нотр-Дама… И вуаля, новый Антихрист! Гавриил и Вельзевул поочередно заводят «далекоидущие» разговоры, но Азирафаэль никуда идти не собирался. Ноги его больше не будет по ту сторону Ла-Манша! Как он не прогадал! Францию и Континент сотрясали грозы: взлет и падение первой империи, неумолкающая жатва Войны, унесшая два миллиона жизней, сто дней Наполеона, возращение дома Бурбонов в Париж… С королями вернется мир? Мечты. Еще две революции, французы снова вытряхивают короля с трона, как постельную вошь. Республика, военный переворот, новая империя, четвертая революция….
Что сталось с малюткой Луи в этом водовороте событий? Если бы у Азирафаэля и оставалось время на поиски — вышел бы тот еще Сизифов труд. Увы, прибежище мальчика Кроули надежно хранил в тайне. Искать по фамилии? А смысл? Идиоту ясно, что фамилия в который раз сменилась. Бывают люди, для которых лучше оставаться безымянными. Чтобы фамилию можно было начертать на песке, а спустя мгновение прибойная волна смыла бы её. Спустя годы Азирафаэль бросил даже робкие надежды отыскать Луи. Наверняка его уже давно нет. Может, призвали в армию, и он полег на кровавых полях наполеоновских войн, может, очередная эпидемия холеры унесла его. Конечно, Азирафаэль не пропускал кричащих заголовков, извещающих о «чудом спасшемся дофине». Но когда количество самозванцев перевалило за шестьдесят, перестал воспринимать эти газетные утки всерьез.
А в старушке Англии все тихо и спокойно. Точнее, в Лондоне. Ну, был в 1814 году Пивной потоп — у Кроули бы сердце кровью облилось… Ну, лет двадцать спустя сгорел старый Вестминстерский дворец — не беда, лет за тридцать возвели еще выше, прекрасней. А Кроули все спал и спал, словно девятнадцатый век — временная погрешность, не более. Время шло вперед семимильными шагами, будто из страха опоздать на Апокалипсис. Неугомонные люди спешили ему вслед, каждым своим изобретением разгоняя жизнь до мельтешения в глазах. Телеграф, этот спрут, опутавший своими линиями пол земного шара, встретил в лице Азирафаэля ярого врага. Несмотря на протесты частных коллекционеров Азирафаэль упорно продолжал общаться с ними старой доброй почтой. А что метрополитен? Нет уж, нет! Азирафаэль предпочитал трястись в конке по пути из Кенсингтона в Брикстон, нежели чем спускаться в эти закопченные паровозным дымом катакомбы. Черных безрадостных тоннелей с лихвой хватало в Преисподней.
А он спускался туда сотни раз, не будучи твердо уверен, что поднимется назад. А потом всякий раз спешил в магазинчик в ожидании (и вполне заслуженном!) скорой награды. Но вместо награды — лежащий угольным пластом Кроули, и Азирафаэль уже устал рыть под него. Просто присаживался на край пыльной перины и наблюдал, как простаивают едва открытые им копи с их несметными богатствами: руки тянулись зачерпнуть их, но разбивались в кровь о безразличную породу.
Как отличить мудреца от неудачника? Неудачник, не добившись своего, бранит судьбу и напивается. Мудрец делает то же самое, но еще и размышляет. Азирафаэль много размышлял. Оглядывал шрамы, коими Кроули наградило за последний год его бодрствования, и не переставал удивляться. Откуда такой неиссякаемый альтруизм? Такое сочувствие к людям? Азирафаэль, хоть он и ангел, не находил в себе подобных чувств. Он мог следовать только орбитой Кроули, какой бы путанной она ни была. А что до людей… Люди рассыпаются в прах, а их души уносятся далеко от его юрисдикции. Лучшее, что остается от них — вещи. О, этим немым свидетелям в магазинчике всегда найдется место!
Здесь даже однобортный ольстер, который Азирафаэль носил, не снимая вот уже четверть века, мог заговорить.
Азирафаэль нашел его случайно. Вернее, даже не искал, просто пришлось проходить мимо ателье «Дюпон и сын». Альмавива прохудилась, а вывески на витринах обещали неплохие скидки. «Сошьем одежду по любой фигуре! Французский покрой!» — зазывали они.
Старый портной оставил юнцу свой прилавок и лично снял с него мерки. Худощавые руки справились с задачей с молниеносной скоростью. Когда с мерками было покончено, старый портной спросил:
— Судя по вам, вы из тех джентльменов, которые любят уют и тепло? Я бы мог предложить вам модные нынче честерфильд или реглан, но специально для вас готов пошить новый фасон, о котором мало кто знает. Энтони? — И русоволосый юнец показался из-за портьеры.
— Будь добр достать для нашего клиента отрез, доставленный вчера из Ирландии.
Азирафаэль провел рукой по кремовой ворсисто-шерстяной ткани и согласно кивнул. Минуло две недели, и он снова объявился на пороге ателье. Вывеска успела смениться на «Дюпон»: «сын» куда-то пропал. За прилавком его встретил уже знакомый Энтони, который, вопреки всем деловым обычаям, не улыбался. Черная ленточка в петлице объясняла прохладный прием.
Пальто уже дожидалось его на вешалке. Азирафаэль нырнул руками в его рукава и, оправив лацканы, замер напротив зеркала. Легкое, не стесняющее его движений, он его практически не ощущал. Наконец-то прихотливая мода смогла сотворить то, что он готов носить столетиями! Или всему виной рука мастера?..
— Он торопился выполнить ваш заказ. Хотя были и другие…
— Мои соболезнования, — сказал Азирафаэль, отвлекаясь от созерцания своего отражения. — Сколько я вам должен?
— Вам — бесплатно.
— Странные у вас скидки, — удивился Азирафаэль. — Какой-то новый розыгрыш?
— Спросите у неба. Я всего лишь исполняю последнюю волю отца.
Азирафаэль равнодушно пожал плечами. Случается, что старики впадают в слабоумие, что с них взять. Гавриил не баловал деньгами: дают — бери.
— Что ж, спасибо, — сухо поблагодарив, Азирафаэль вышел из ателье.
Уже по возвращению в магазинчик он нащупал в кармане пальто что-то твердое. На поверку это оказалась старая ладанка. К сожалению, недостаточно старая, чтобы представлять собой антикварную ценность. Внутри — тоже ничего примечательного. Чьи-то рыжие волосы. Вряд ли святого.
— Какая гадость, — Азирафаэль безжалостно вытряхнул волосы в ведро.
Другой карман также таил в себе маленький сюрприз. Потускневшая монетка в пять су с королевскими лилиями и короной. Маленькая пластинка металла изумила Азирафаэля больше, чем самые громкие заголовки газет.
— Представляешь, дорогой, — Азирафаэль поднялся на второй этаж и привычно лег рядом с Кроули. — Пришел купить пальто, а в результате заплатили мне.
Кроули молчал. Змеиные чешуйки почти сошли с рук, коротко стриженные ногти посветлели, а волосы давно отросли. Теперь они были гораздо длиннее, чем в Париже: Азирафаэль заплетал их в толстую косу для удобства и переплетал каждую пару лет.
— А еще там была ладанка с рыжими волосами! Что за невоспитанность подсовывать такое незнакомцам?! Не порча ли случаем? Ты же разбираешься в этом, я угадал?
Азирафаэль рассеянно крутил монетку меж пальцев, пока не положил ее на тумбочку. Озарение настигло его короткой вспышкой.
Эхо флейты в ушах, дребезжащий рассвет над французской деревенькой и Кроули, ласково поддерживающий его — пьяного — за руку. Луи, упрашивающий Кроули о какой-то бессмыслице. И эти дурацкие ассигнаты: «вернешь, когда вырастешь».
Он прорыдал остаток вечера. Горько, громко и очень отчаянно, давясь собственными воплями.
— Должна признать, твоя задумка с модой на спиритические сеансы — потрясающа! Такой удар по столпам веры! — неприкрыто восхищалась Вельзевул. — Ваши не сильно беснуются?
— Нет, даже если бы ангелы умели «бесноваться».
Азирафаэль прогуливался с Вельзевул по очередному кругу Ада: за минувшие года они обошли каждый не по одному разу. «На свежем воздухе лучше думается» — говорила Вельзевул, не замечая сизых испарений, поднимавшихся из темных глубин. Да и зачем пенять на Ад? Тот же Лондон давно уже покоился под завесой смога — так что разница невелика.
Они ступали по исхоженному шестому кругу, обиталищу еретиков и лжеучителей. Никаких раскаленных докрасна могил [3]. Вместо них — один гигантский амфитеатр. В центре, на сцене, выступал очередной «просветленный». Что он говорил — Азирафаэль не слышал, бурная реакция публики заглушала всё. Под дружный свист побитый и униженный оратор освободил трибуну для следующего «желающего».
— Умно сделано. Что может быть худшим наказанием для еретика, чем слушать чужую ересь? — задался вопросом Азирафаэль.
— Это что за вычурный подхалимаж сейчас был? Втереться в доверие удумал? — густые брови сомкнулись в угрожающую «галочку».
— Я не настолько глуп, чтоб втираться в доверие к тому, кого столетие назад чуть не зарубил.
Вельзевул зычно засмеялась. «Галочка» испарилась.
— Хотел бы — зарубил. Я, знаешь, тоже не дура, чтоб понять, когда соперник поддается.
Азирафаль давно чувствовал к Вельзевул если не симпатию, то почтение. Это не Гавриил с его «действуй, как знаешь, Бог тебе в помощь!» Да и проектировать Ад не в пример сложнее, чем Рай. Это — не лесть, так Азирафаэль и сказал бы, но…
— Антуан, хвала Провидению, это ты! — донеслось с верхних рядов амфитеатра. Какой-то щуплый субъект пробивался наверх, перелезая через забитые народом трибуны. Народ негодовал и тычками отбрасывал бедолагу назад. Вот упертый! Он не сдавался и лез вперед, срывая голос: «Антуан, где ты был?»
— Сдается, это он тебя! — Вельзевул «ободряюще» похлопала по плечу и отошла за ближайшую колонну. Бросила одного объясняться с несчастным грешником?!
Грешник на шатающихся ногах достиг верха амфитеатра и направлялся к нему.
Выбившиеся из-под парика патлы, треснувшие стеклышки очков, чуть вздернутый нос. Азирафаэль с трудом узнал Робеспьера. По-прежнему оторванный рукав, измызганные чулки, оголенная тонкая шея с понурой головой. В Аду не разжиться новой одежкой: в чем помер, в том и ходишь.
— Столько лет! — и, прежде чем Азирафаэль придумал ответ, Робеспьер бросился ему на шею, прижавшись изуродованной щекой к плечу.
Только сейчас Азирафаэль понял, что все дело в оболочке. Оболочке Кроули, с которой невесть что творилось в его отсутствие. И этот тщедушный грешник — ключ к разгадке.
— Погодите, а где ваши сторонники? — Азирафаэль попробовал отстранить Робеспьера, но тот прицепился репейником к одежде. — Вас же казнили вместе.
— Сен-Жюст, Кутон — всех их разметало по другим местам. Я не знаю, где они. Тут такой гвалт, а деваться некуда!
— А вы говорите. Там, за трибуной. У вас, помнится, получалось.
— Я пробовал. Просил слова, но у председателя свой регламент выступлений. Меня там нет. Кричу с места — мне звенят колокольчиком. Перекрикивают. В плохие дни бьют.
— Плохие дни бывают у всех. Французам тоже не очень при вас жилось, — хмыкнул Азирафаэль.
— Но я правда хотел сделать мой добрый народ счастливым! — Робеспьер обмяк в его руках, поэтому пришлось приложить усилия, чтобы тот бесхозным мешком не рухнул на пол. — Был беспощаден лишь к интриганам, что стояли на пути к этому счастью! Пожертвовал старыми друзьями…
Азирафаэлю быстро надоело удерживать Робеспьера, и он опустился с ним на холодные плиты. Вобрал в себя побольше воздуха:
— В том-то ваша и беда. Народ не бывает добрым. И никаким террором, культами и проповедями это не исправить. Очистить сознание от греха — конечно похвально. Но вы променяли жизнь на утопию. Со времен грехопадения люди только и делают, что сплетничают, проклинают, наживаются, порой даже на замечая этого. Это их свобода выбора. Вы ее отняли, перечеркнули все, за что боролись.
— Правда. Ничего не исправить… — потерянно отозвался Робеспьер, а затем неожиданно бойко спросил. — Как там сейчас, наверху?
— Безумие, как и всегда. Портреты делают за одно мгновение. Больше не нужно мучиться с чулками. Мясо в натуральном виде — большая редкость. Оно больше водится в жестяных банках. Люди приручили молнию и пустили ее по проводам. Придумали лампы в тысячи свечей. А, кстати, во Франции снова республика!
— Снова?! — возмутился Робеспьер.
— Они успели сменить трех королей, пока вас не было. Даже Марсельезу запрещали. Но, видно, революция у французов в крови — уже не вытравишь. Увы, памятник вам не поставили.
— Да не нужно мне от них признания. Я так долго жил для других! — И Робеспьер порывисто сжал его плечи, притянув к себе. Чересчур смело, если припомнить его пуританскую жизнь. — Умоляю, останься. Я готов сыграть с тобой во что угодно: в пасьянс, трик-трак, да хоть в гусиные игры! Лишь бы удержать тебя.
— Но мы оба знаем, что я все равно уйду, — мягко возразил Азирафаэль, бросая через плечо взгляды на скрючившуюся от беззвучного смеха Вельзевул.
— Я… понял. Ты же демон, и знаешь всему цену. Что мне тебе предложить? Мою честь?..
Возмущенный возглас Азирафаэля заглушили чужие губы. Робеспьер целовался с отчаянностью бойца, бросившегося на баррикады, и с дрожью лихорадочного больного. Мокро. Неуклюже. Неуместно. Как хорист на церковных задворках.
Азирафаэль был открыт для сочувствия. Все-таки формально он остался ангелом. Но явно не до такой степени. Он без пощады оборвал поползновения, избавился от цепких рук и, с яростью выпустив крылья, расправил опахала. Грозная длинная тень вытянулась на стене.
Робеспьер смотрел на него снизу вверх подбитой птицей:
— Там, в Консьержери, ты первым пошел навстречу. Я было подумал, что мы поняли друг друга.
— Что ж. Вы ошиблись, — Азирафаэль растерялся. Сомнение начало грызть изнутри и подталкивало к очевидному вопросу. Хотя ответ был и так на поверхности. Слышать его из чужих уст было бы мучением. Лучше оставить для себя вопросительный знак — зыбкую гарантию душевного покоя…
— Я тогда плохо целовался? Извини. Для меня это ново и…
Подоспевшая Вельзевул уберегла Робеспьера от повторной гибели — на этот раз гораздо менее гуманной, чем гильотина. Взяв под руку, уволокла от вопрошающих серых глаз дальше по галерее.
— Прекрати! — разъяренно шикнула она. — Нашел, на кого злиться. Это просто смертный. Очередной неудачный проект. Знаешь, сколько у каждого тут таких зазноб?!
Азирафаэль не ответил. Внутри него кипело неприличное для ангела количество ярости. Но он остыл, так и не успев вспыхнуть уничтожающим пламенем: а что он, собственно, нового узнал о Кроули? Да ничего. Во все времена Кроули пленялся людьми. Играя человеческими судьбами, не глядя, ставил и свою на кон. А Азирафаэль сам вступил в эту игру. Хотя благоразумнее было бы воздержаться. Но вступил.
«Что ж. Надеюсь, я стал достойным экспонатом в твоей коллекции. Искушенный ангел в услужении у Ада — краеугольный камень. Бриллиант».
Вельзевул жужжала под ухом:
— Мой совет: хочешь отыграться — давай на Кроули. Я даже с охотой помогу!
Азирафаэль бессильно разжал кулаки:
— И пустить под хвост все эти годы?! Я здесь, чтобы с Кроули ничего не случилось. И с ним ничего не случится.
— Такая любовь вызывает и восхищение, и омерзение одновременно.
— Думайте, что хотите. Кто знает, может, любовь удержит Мироздание от гибели в Большой войне?
— А ты все веришь в сказки смертных! — усмехнулась Вельзевул.
— Сказки сказками, а эти древние римляне, наверняка, что-то да имели в виду, назвав два ближайших к Земле светила в честь божеств, Венерой и Марсом.
— Ох уж эти мне светила! — прервала его Вельзевул. — С них все и началось…
— Земля, — невозмутимо продолжил Азирафаэль, — то приближается к одному из них, то отдаляется. Может, неслучайно человечество всю историю мечется между войной и любовью? И, кто знает, это послужило бы хорошим примером вам и оппозиции. Только всего и надо, что прийти к равновесию?
Безмятежное лицо Вельзевул болезненно передернуло:
— Цыц, сказала! Я брала тебя как приспешника, а ты в тайные советники метишь. Расслабился тут со мной. Все ли священники совращены? Все ли шахтеры читают «Капитал»? Все ли блудницы при деле? Мир сам себя не угробит. Приступай, и чтоб отчет был на моем столе к концу недели.
— Как и всегда, лорд Вельзевул! — отвесил поклон Азирафаэль, прежде чем раствориться в облачке пепла.
Усталый и разбитый прошедшей встречей Азирафаэль плелся в магазинчик. Впрочем, лондонские улицы, спрыснутые извечной моросью, трещащие под колесами омнибусов, кэбов и конок, заставили его ускорить шаг. Азирафаэль насторожился, как только ключ провернулся в замке. Он отсутствовал в магазине от силы дней пять, но готов был съесть собственную шляпу: что-то изменилось. Он проверил весь первый этаж: стеллажи с книгами стояли нетронутыми. Касса, как и прежде, голодно звякнула. Не обнаружив ничего подозрительного, Азирафаэль бережно надел на плечики ольстер и поплелся на второй этаж. Замер уже на лестнице, тяжело облокотившись о перила.
Уютные шкварчащие звуки.
Родной запах, который он узнал бы из тысячи других.
Кровать пустовала. Одеяло было сброшено на пол, как откинутая крышка гроба. Воскресший усопший забрызгал водой пол и своровал его фланелевый халат. По дорожке из капель Азирафаэль напал на след.
Преступника еще ждет его неотвратимое наказание. Но все-таки Азирафаэль не удержался от того, чтобы сначала заключить его в объятия, прежде чем навсегда оставить в казематах отчаянного одиночества.
Что бы ни было на сковороде, оно сгорело. Кроули улыбнулся от уха до уха и залепетал какую-то чепуху, выбросив ключ от удушающих кандалов и надев на него свои — точно такие же. А раз ключей нет, им уже и не выбраться, да?..
В закутке за бараком было темно. Слепой угол срабатывал и ночью – крутящийся прожектор сюда не пробивал, рельефно обрисовывая пронзительно-белым светом с чёткими фиолетово-чёрными тенями каждый мельчайший камешек в полутора метрах от Ямы. Ритмично, каждые восемь секунд. Но не тревожа густой чернильный мрак у забора. Стена барака загораживала надёжно.
Сейчас осторожно, придерживаясь рукой этой стены, дойти до глухого угла. Три шага вглубь непроницаемого мрака, словно в воду чёрного торфяного озера входишь. Потом, так же на ощупь, вдоль бетонной плиты. Тоже три шага. И ещё несколько.
Тут уже надо щупать обеими руками – левой вдоль забора вести, правой впереди шарить. Пока правая не наткнётся на край доски. Вот тогда – оно самое, значит. Ага. Отлично…
Яма ведь не дурак какой. И вовсе не случайно он их тут так складывал. Удобненько так. Словно лесенку. Раз-два – и ты уже на заборе. И – заметьте! – на заборе, погружённом в тень. Ибо двухэтажный барак надёжно загораживает от прожектора бетонные плиты до самого верха. Единственное, кстати, место, Яма специально несколько вечеров потратил по-первости, проверяя. Идеальный план!..
Но идеальный план оказался нарушен в самом начале – столь любовно и удобное подготовленное Ямой место отхода было занято. Причём дважды. Двоими, то есть. Парочка расположилась у самого угла барака – Яма чуть на них не наступил. Спас инстинкт охотника. Впрочем, эти двое были настолько увлечены друг другом, что, возможно, не заметили бы, даже наступи Яма на них.
Яма распластался на краю выгребного провала – даже мысленно он не собирался именовать это вонючее углубление собственным именем! – и зажмурился, ожидая, пока глаза привыкнут к чернильной темноте. Очень мешал прожектор – хотя теперь он и не доставал напрямую, но ритмичные яркие вспышки рядом всё равно не давали разглядеть хоть что-нибудь вне освещаемой ими зоны. Любвеобильную парочку Яма не видел. Зато слышал – будьте нате! Сопение, возня, постукивания… ну конечно! Можно даже и не спрашивать, кто именно тут развлекается. Никаких сомнений – во всяком случае, по поводу женщины. Так металлически цокать и пощёлкивать коленным суставом лишь одна из них умеет. Поскольку сустав искусственный.
Да что за наказание! Судьба, похоже, заодно с этой сволочной Полторашкой – и они вместе измываются над бедным Ямой. Стоило только ему смириться с тем, что убить её так и не удастся, стоило мужественно скрепить ноющее о несбыточном сердце – и вот тебе. То ли подарок, то ли очередное издевательство. Вот она, Полторашка. Рядышком. Не надо искать, метаться по лагерю, заглядывать в чужие отсеки. Просто рискнуть. Подкрасться неслышной тенью, протянуть руку и чиркнуть по горлу. Несложно.
Правда, есть ещё её неизвестный партнёр. Он вряд ли останется в стороне, когда его любовные развлечения столь грубо прервут. Значит, придётся и его. Скверно. Очень скверно убивать человека не в бою, да ещё и со спущенными штанами. Лишний грех на душу. Ма не одобрит, а уж Бабуля… лучше, если Бабуля вообще не узнает об этом.
Потому что убить придётся. Искушение слишком велико, пройти мимо невозможно. Да и сложно это – мимо пройти, самый удобный проход по темноте перекрыт, а если обходить выгребное углубление справа, то возникает сразу две проблемы. Во-первых, там не было заботливо выстроенной Ямой лесенки из досок, и забираться на стену пришлось бы, создавая лишний шум. И во-вторых – что было куда существеннее – там луч прожектора уже вполне себе доставал до верха этой самой стены.
Поразмыслив так, Яма решил, что всё-таки случившееся – подарок судьбы, а не её насмешка. А от подарков судьбы не отказываются. Грех это. Да и несправедливо как-то. А несправедливостей Яма не терпел.
И вот когда он уже начал осторожно приподниматься, примериваясь, куда будет сподручнее ударить, ориентируясь исключительно на звук, всё это и случилось.
Парочка завозилась активнее, а потом на секунду распалась с невнятным воплем:
– Ах ты, сука!
И снова сцепилась в единое целое, переместившись на полметра правее – и тем самым выйдя из-под защиты угла барака. На долю секунды их обоих залил ослепительный свет прожектора – Полторашку со спущенными до колен штанами и огромного незнакомого мужика, чьи лопатообразные руки сдавливали её шею отнюдь не в любовной ласке.
Что куда важнее – мужик был повёрнут к Яме спиной. И луч прошёлся как раз по этой спине, высвечивая корпоративно-базовую принадлежность.
«ForwardOperatingBaseHawk»,
Нет, конечно же, Яма не прочел этого и не запомнил. Он просто понял, что надпись неправильная – слишком длиннаяЮ, слишком мелкая, вместо родных четырёх буквBREST, которые каждый день видел Яма на спине собственной формы, одевал её когда. И на спинах соседей по бараку. И на воротах базы. И на рюкзаках. И на винтовках даже.
Не то чтобы Яма грамотей какой, но одно слово в четыре буквы от четырёх слов в кучу букв отличить сумеет и страус.
Чужак!
Машина скоро подкатила к полицейскому управлению. Низенькое здание, видавшее виды, стоявшее без ремонта добрый десяток лет, было единственным в Рамзау зданием, с фасада которого облупилась краска. Внутри помещения стоял кислый запах. Миранда не захотела даже заходить вовнутрь, оставшись возле машины. Старуха Майер с будущим зятем решительно вошли в кабинет к комиссару Шварцбергу. Это был низенький полный человечек с большими красными руками, покрытыми жестким рыжим волосами. Намечающаяся лысина украшала невыразительное лицо, мясистый пористый нос являл контраст с узкими губами. Комиссар встретил парочку неприветливо, показывая, что времени на общение у них мало.
— Вы будете забирать тело детектива Барбера? – осведомился он.
— Разумеется, нет, — отрезала Лилиан. – Хью Барбер не имеет никакого отношения к нашей семье.
— Что же мне прикажете с ним делать?
— Этого я не знаю, — продолжила Лилиан тоном, не терпящим возражений, — вы можете позвонить его матери, отцу, кому –то из родственников.
— Я звонил матери, у нее нет средств для того, чтобы приехать за телом или организовать перевозку.
— В конце концов, есть Свен Свенсон, его шеф, — подсказал Уилли Линд.
— Да, он был здесь. Выглядел очень расстроенным, опознал тело. Мы его допросили, всё запротоколировали. Но он тоже ссылается на отсутствие средств для перевозки тела. Ума не приложу, что делать.
— Вы оповестили консула, все-таки Барбер – гражданин Бельгии. – подсказал Уилдли.
— Ах, да! – комиссар даже выдохнул от неожиданно разрешившейся проблемы, — о консуле я и не подумал. У нас нечасто, знаете ли, такие ситуации.
— Разве у вас не бывает несчастных случаев с иностранными туристами? – удивилась Лилиан Майер.
— Хвала небесам, за последние пять лет ничего такого не было, — замахал на нее своими красными лапищами комиссар.
— Мы отвлеклись от цели нашего приезда, госпожа Майер, — подобострастно сообщил Уилли Линд.
Лилиан Майер уселась на жесткий стул напротив кресла комиссара и достала платочек из сумочки.
— Вы бы желали знать, как ваша внучка? – спросил комиссар, — сейчас я приглашу нашего детектива Ясмину Ленц. Она недавно работает в отделе, но она очень способная, поверьте.
Комиссар набрал по внутреннему телефону номер и вызвал детектива, которая пришла только через десять минут. Все это время Лилиан и Уилли рассматривали обшарпанный кабинет начальника полиции. Стены кабинета были усеяны кнопками, на которых крепились карты местности, сводки происшествий и прогнозы погоды, фотографии и обрывки бумаги. Возле стола стояло целых две корзины для бумаг, обе были переполнены доверху, и вокруг них валялось немало мусора. Пепельница на подоконнике давно не опорожнялась. В кабинете тоже витал кислый запах дешевого кофе, бренди и сигарет.
Ясмина Ленц была молоденькой девушкой, на вид не более двадцати пяти лет, Она бойко вошла в кабинет шефа. Худощавая, невысокая, с мальчишеской стрижкой, Ясмина улыбалась посетителям, в руках у нее была папка с делом.
— Добрый день, перейдем к делу, — сказала бодро Ясмина и стала рассказывать об обстоятельствах несчастного случая, которые более или менее уже были известны старухе Майерше и ее спутникам.
— Как установило следствие, Лаура Брегер отдыхала в шале со своим любовником Борисом Казариным. Эту пару давно знали в Рамзау, так как ежегодно по два –три месяца, а то и больше они проводили на нашем горном курорте. Жители охарактеризовали их как спокойных, уравновешенных людей. Конфликтов с ними ни у кого не было. Примерно пять дней назад в Рамзау приехал некто Хью Барбер, знакомый Лауры Брегер, откуда он прибыл — установить не удалось, так как при нем не было документов, билетов или чеков. Между Хью Барбером и Борисом Казариным возник конфликт на почве ревности, в ходе которого Барбер избил инвалида, причинив побои незначительной тяжести, не повлекшие существенного вреда для здоровья. После этого 18 сентября Хью Барбер и Лаура Брегер покинули дом в Рамзау, забрав ценные вещи в виде золотых украшений, денежные средства, принадлежавшие Борису Казарину, и ушли в неизвестном направлении. По просьбе Бориса Казарина, который был не в состоянии оказать им сопротивление, Виктор Шилов, являвшийся другом Бориса Казарина, и жена Шилова – Елена, стали преследовать Лауру Брегер и ее спутника. Преследование завело их в горы, где туристический сезон только был открыт. По непонятной причине Лаура Брегер и Хью Барбер отклонились от туристического маршрута, по которому они могли дойти до Рестена и сорвались со скалы. При падении Хью Барбер получил телесные повреждения, несовместимые с жизнью. Лаура Брегер сильно пострадала, и ее тело доставили спасатели в медицинский туристический пункт. Затем она попала в местную больницу, где находится сейчас. У Лауры был диагностирован линейный перелом черепа. Также неподалеку от места происшествия был найден кольт 45 калибра, из которого были произведены несколько выстрелов, гильзы были найдены, пули не были найдены. Также были найдены гильзы и пули от пистолета Макарова, который находился в пользовании Виктора Шилова. Раненых не обнаружено. На теле Барбера или Брегер огнестрельных ранений не было. Следствие полагает, что между Барбером и Шиловым завязалась перестрелка, которая предшествовала падению Барбера с утеса. Шилова мы взяли под арест до выяснения подробностей, но скорее всего… Отпустим. – Ясмина внимательно посмотрела на Лилиан Майер и Уильяма Линда.
— Это всё? – спросил Уилли.
Ясмина переглянулась с начальником полиции, тот кивнул.
— Нет, не всё. – детектив захлопнула папку и обратилась к Лилиан Майер, — буквально вчера вечером мы узнали, что Юджина Майер и Лаура Брегер – это одно лицо. И она находится в розыске в Бельгии по подозрению в убийстве собственного отца и поджоге виллы, на которой вы проживали. Почему вы от нас это скрыли?
Лилиан пожала плечами и неожиданно разрыдалась, закрыв лицо платочком. Тем самым, она предоставили Уилли возможность ответить на вопросы Ясмины.
— Я надеюсь, что вы нас за это не арестуете, — сказал примирительно Уилли Линдт. – во-первых, мы думали, что полиции известны эти обстоятельства. Межведомственное взаимодействие, международное сотрудничество и так далее. Во-вторых, мы были настолько расстроены и опечалены событиями, что просто не подумали, как это может быть важно для вас.
— Это очень важно, — сказала с нажимом Ясмина, — потому что нам надо организовать охрану палаты Юджины Майер, как минимум. А как максимум, обеспечить ей адвоката и переводчика на всякий случай. И направить отчет в Бельгию. А у нас в распоряжении три постовых, которые патрулируют улицы, два инспектора по делам детства, которые также заняты, сотрудник по делам миграции, два детектива, которые заняты расследованием других дел и два стажера. У нас нет людей для этой цели!
— Поймите, мы в этом совсем не виноваты, уважаемая фройлян Ленц,- стал оправдываться Уилли, в голове которого уже забегали «шестеренки», который уже составил мгновенный план действий. – к тому же, Лаура Брегер, как мы поняли, находится в коме, и вряд ли может сбежать. Да и ее жизни никто не угрожает.
— Да, возможно вы правы, — ответила Ясмина, — но из-за того, что люди не хотят сотрудничать с полицией, у полиции всегда много лишней работы. Но как только что-то случится, то сразу бегут в полицию. И сразу же подключают газетчиков и журналистов.
— Ну, пока журналисты вряд ли знают о том, что подозреваемая в убийстве девушка лежит в больнице Рамзау, — заверил ее Уилли. – так что в течение нескольких дней вы можете быть спокойны, а потом мы планируем забрать Юджину и отвезти ее медицинским самолетом в Антверпен.
— Это совершенно исключено, — вмешался в разговор комиссар полиции, — уже утром нам поступили официальные документы о розыске Юджины Майер, и теперь нам нужно что-то придумать с обеспечением ее безопасности и безопасности жителей города. Мы вам не можем позволить увезти Юджину в Антверпен.
— Даже в сопровождении офицера полиции? – осведомился Уилли Линдт.
— Даже в сопровождении офицеров полиции, и целого взвода вооруженных полицейских. Мы подождем, когда сюда прибудет следственная группа из Антверпена, и совместными силами мы решим, что делать дальше.
— Слава богу, Интерпол в это дело не вмешался, так как наши нерасторопные коллеги не додумались объявить Юджину в международный розыск, — добавила со смешком Ясмина.
— Но мы хотя бы можем увидеть девочку, — перестала рыдать Лилиан, подняв заплаканное лицо на комиссара.
— Да, пока можете… До завтрашнего утра у ее палаты будет дежурить наш стажер, а утром прибудут антверпенские коллеги, и пусть берут всю ответственность на себя, — комиссар развел руками.
Уилли Линдт поторопил Лилиан, которая как-то обмякла и стала двигаться медленно и безвольно. Уилли подумал, что старуха сдает свои позиции, и внутренне этому усмехнулся.
Там же и тогда же
Шу не сразу поняла, что именно он хочет сделать, и только поэтому не стала сопротивляться – а потом оказалось поздно, она уже сидела, оседлав бедра Роне и держась за его плечи.
– Я не… – она сама не понимала толком, что «не».
Не останавливайся? Не отпускай меня?
– Нет? Или да, моя Гроза? – Роне едва заметно пошевелился, и до Шу внезапно дошло, на чем именно – твердом, горячем и пульсирующем – она сидит.
Ее залило жаром, всю, от ушей и до пальчиков на ногах, а внизу живота сладко потянуло, и дыхание замерло – словно боясь любым неосторожным движением спугнуть это прекрасное, стыдное, обжигающее удовольствие.
– Да, – тихо-тихо, почти неслышно, шепнула она и внезапно ощутила сумасшедшую легкость, словно тело потеряло вес. – Да, я хочу.
На этот раз она сама потянулась к его губам. Но поцеловать не успела, то есть… то есть сам Роне с низким стоном впился в ее губы, сгреб обеими руками, вжал в себя – и ворвался языком в ее рот, словно пытался заполнить ее собой, слиться… и она поддалась, открылась ему, ответила на поцелуй – больше ни о чем не думая, не сомневаясь и не страшась…
Да, она делала то, что хочет. Выгибалась в его руках, терлась грудью, сжимала коленями его бедра и стонала, не в силах сдерживаться – и не желая сдерживаться. Не сейчас! Не с Роне!
И сама не сразу поняла, почему Роне громко и низко застонал, почти зарычал – а на язык полилось что-то терпкое, горячее и пьяняще-сладкое… не только на язык, она ощутила это всем телом, всей своей сутью – почти как смерть зургов в Олойском ущелье, только еще слаще, еще вкуснее, острее, горячее! Горячо и сладко до судороги, до взрыва, словно внутри ее проснулся вулкан – и, наконец-то, выплеснулся, освободился… Боги, как же хорошо!..
Только сглотнув это, – вместе со стоном Роне, с его дрожью наслаждения, с захлестнувшим ее всплеском огненной тьмы, – Шу сумела оторваться от его губ, вдохнуть, открыть глаза… с удивлением ощутить себя сытой, счастливой и усталой… И утонуть в бездонных, полыхающих лавой озерах его глаз.
– Ты очень быстро учишься, моя сумрачная шера, – пророкотал Роне и слизнул каплю крови с нижней, прокушенной, губы.
– О, ширхаб… – Ей должно было быть стыдно и неловко, должно – но не было. Эта капля, и его язык, и ранка на губе снова притягивали ее, манили. – Прости, я…
– …сделала то, что хотела. – Он медленно улыбнулся и так же медленно привлек ее к себе, потянулся за поцелуем. – То, чего хотел я. И хочу еще.
– Роне, это не… – она из последних сил попыталась остановиться, прекратить это – неправильное, недостойное. Она уперлась ему в грудь ладонями, ощущая бешеное биение его сердца и жар его кожи сквозь… одну лишь сорочку? А куда делся камзол?
– Это не… невероятно прекрасно. Немыслимо. Не… – он внезапно засмеялся и упал на спину, увлекая ее за собой. – Нежно?
– Ты сумасшедший! – почему-то ей, упавшей сверху и уткнувшейся лицом ему в грудь, тоже стало смешно и легко-легко.
А Роне зарылся пальцами в ее волосы, массируя и лаская, и словно бы больше не держал ее. Правда, она по-прежнему ощущала животом нечто твердое и горячее, и еще – его напряжение и желание, такое яркое и острое, почти до боли.
Жар бросился ей в лицо, воздух застрял в легких – не вздохнуть. А внизу живота опять стала закручиваться горячая, щекотная спираль желания. Как раз в том месте, которым она касалась… которым она лежала на… ох, ширхаб…
– Сумасшедший темный шер и сумрачная Аномалия, – усмехнулся Роне. – Мы с тобой прекрасная пара.
Она вздрогнула, словно очнувшись от наваждения. Пара? Она и шер Бастерхази – пара? Но… как же светлый Люкрес, ее Люка? Как же… Каетано? Он не поймет. Если она выйдет замуж за темного шера, то Кай… разве тогда Кай сможет стать королем? Или… что-то она совсем запуталась… с чего ей вообще пришла в голову такая ерунда – что она может выйти замуж за Роне?! Она любит Люкреса, она уже почти дала ему согласие. И то, что она сейчас делает – плохо. Нельзя обманывать жениха… ну, почти жениха. Неважно, кто он!
– Очень важно, Шу. – Роне погладил ее по напряженным лопаткам, и тело отозвалось еще одной волной тягучего, животного удовольствия. – Ты даже не представляешь, насколько важно.
– Ну так объясни мне. – С трудом преодолев желание прижиматься к нему, подставляться его ладоням и стонать от удовольствия, Шу приподнялась на локтях и заглянула ему в глаза. – Какого ширхаба происходит? Вы с Люкресом друзья или?..
От воспоминания об этом «или», которое приснилось ей в Тавоссе – или не приснилось? – она опять залилась жаром. А Роне, даже не думающий скрывать, что читает ее мысли, довольно усмехнулся. Но, вместо того чтобы сказать «или»…
– Я не знаком с его высочеством Люкресом, моя прекрасная упрямая Гроза.
– Ты!.. – она хотела сказать «врешь», но осеклась. Он не врал! Роне говорил чистую правду! Но как?! – Как это может быть? Но… Роне…
– Видимо, ты имеешь в виду того драчливого светлого шера… хм… который просил не называть его имени. Шера Инкогнито. У него еще красивые бирюзовые глаза. – Роне улыбался довольно, как сожравшая кувшин сметаны рысь, разве что усы не облизывал – за неимением усов… а, нет… облизнул нижнюю губу с едва кровоточащей ранкой.
Не успев подумать, а стоит ли, Шу коснулась ее пальцем, забирая боль и залечивая собственный укус. И вздрогнула от прикосновения горячего языка к подушечке пальца. Роне лизнул ее палец и тут же легонько прикусил, продолжая ласкать языком и смотреть ей в глаза так… так хищно, так собственнически… так, что у нее закружилась голова и безумно захотелось потереться о него всем телом, кожа к коже…
– Ты совсем меня запутал, Роне, – получилось жалобно, хрипло и голодно. Да что же с ней такое творится? – Прекрати немедленно!
– Все, что угодно твоему высочеству, – низко, тягуче и без капли смирения пророкотал он.
Его голос отдавался в ней дрожью, а может быть это была дрожь напряженного мужского тела под ней… Нет, так нельзя. Это непристойно. Недостойно, в конце концов!
– Нашему высочеству угодно… – начала она упрямо, – угодно, чтобы вы перестали морочить мне голову, темный шер Бастерхази!
– При чем тут голова, твое высочество?
– Ты!.. – тут же вскинулась Шу от прозвучавшей в его голосе насмешки.
– Ужасный, коварный черный колдун. Или я что-то упустил?
– Ты… не смей надо мной смеяться!
– Я не смеюсь, я… – он сглотнул и едва-едва шевельнулся, но Шу внезапно почувствовала все его тело, каждую мышцу, каждую каплю крови в его венах, – я хочу тебя.
Шу чуть не задохнулась от пламени в его глазах, от прозвучавшего в его голосе голода – знакомого, понятного ей голода. Такого же, как ее собственный. И от понимания, что именно это ей и нужно. Сейчас же. Немедленно! Какой глупостью было сомневаться и придумывать дурацкие отговорки! Или не глупостью? Это вообще ее собственные мысли или нет?!
– Роне… прекрати немедленно, – потребовала, нет, попросила она, прячась от его взгляда у него же на груди. – Это неправильно! Так нельзя!
Теперь она не видела его глаз – но слышала биение его сердца, его запах – разгоряченного, возбужденного мужчины – и чувствовала касание его рук, жадное и нежное, безумно нежное.
– Нельзя хотеть тебя? Или тебе – меня? Нельзя тебя целовать? Нельзя говорить, как ты прекрасна и желанна? Или, может быть, нельзя делать вот… – не закончив фразу, он схватил завороженную Шу за плечи и, перекатив на спину, подмял под себя, рванул сорочку с ее плеча и впился губами в обнаженную кожу. И лишь когда она застонала, вцепившись обеими руками в его волосы, приподнялся на локтях и заглянул ей в глаза. – Вот так, твое высочество?
– Так?.. – растерянно переспросила она, не понимая…
…Ничего не понимая. Ни где она, ни что с ней происходит, ни почему она все еще в чем-то сомневается. Ведь так хорошо, так сладко! И между ног все горит и пульсирует, и хочется тереться о мужское тело, быть ближе, еще ближе, заполнить жадную пустоту внутри себя – им, таким сильным, необходимым, красивым! Сумасшедше прекрасная тьма, и лава, и ветер, и лиловые молнии – над ней, вокруг нее, окутывающие ее ласковым, горячим коконом – желания, защиты, заботы…
– Так, – шепнул Роне ей в губы, раздвигая ее ноги коленом и вжимаясь в нее, сильно, горячо, до судороги сладко.
Перед глазами словно что-то вспыхнуло, из горла вырвался не то стон, не то всхлип – и показалось, отозвался где-то в небе пронзительным птичьим криком?..
– Моя Гроза, моя нежная, прекрасная Аномалия, – шепот Роне сливался со вспышками света и тьмы, спиралями огня и воздуха, и он сам казался не человеком, а стихией, самой прекрасной на свете, самой необходимой, желанной силой. – Скажи мне «да», Шуалейда! Ты же хочешь.
– Роне… хочу! – она неловкими пальцами потянула сорочку с его плеч, желая добраться до горячей шелковой кожи, попробовать ее на вкус, на ощупь…
Но он почему-то перехватил ее руки за запястья, прижал к траве – и, едва касаясь ее губ своими попросил… нет, потребовал:
– Скажи «да, Роне», – низко, рокочуще, словно пожирающее лес пламя; весь он был пламенем – жадным, неодолимым, смертельно прекрасным; и только где-то в вышине метались и кричали от боли горящие птицы…
– Да, – потянувшись к его губам, к нему – всем телом, всей сутью – ответила Шу, желая лишь одного: нырнуть в это пламя, стать с ним одним целым.
– Всегда, вместе, единым целым, – его слова проникали в нее, наполняли странной нетерпеливой дрожью, предвкушением чуда и счастья. Хотелось слушать их, впитывать, пить – и повторять вместе с ним, словно эти слова были вкусной ключевой водой. – Я, Рональд Бастерхази, и ты, Шуалейда Суардис…
– Ты, Рональд Ба… Бастерхази, – повторила Шу, задыхаясь от наслаждения, – и я, Шуа…
Она не успела договорить, как с пронзительным клекотом с неба спикировало что-то… что-то белое? Нет, не успело – Роне лишь недовольно дернул бровью, отмахиваясь от ерунды, посмевшей отвлекать их…
И вдруг наваждение развеялось – диким, почти человеческим криком, треском пламени, запахом паленых перьев и ощущением ужасной, невосполнимой потери.
– Ветер?.. – не желая верить, не желая чувствовать эту леденящую пустоту, шепнула Шу и обернулась… попыталась обернуться на крик.
– Всего лишь птица, – тихо сказал Роне, удерживая ее лицо в ладонях. – Шу, моя Гроза, это только птица…
В его глазах по-прежнему бушевало пламя, он весь был пламенем – смертельно прекрасной стихией. Он по-прежнему тянулся к ней, ласкал ее, обещал невероятное наслаждение, но…
Что-то сломалось. Потерялось. Может быть, доверие?
Шу стало холодно, горько и одиноко, несмотря на прижимающееся к ней горячее тело – чужое, опасное и нежеланное тело! И больше никто не метался над ней, не кричал, предупреждая: нельзя верить темным шерам, нельзя! Теперь она сама вспомнила – что нельзя. Жаль, поздно.
– Ты убил моего Ветра, – сказала она, а может быть не она – а кусок льда внутри нее.
– Я не хотел его убивать, – он говорил правду, но было уже неважно, хотел он или нет.
– Мой Ветер сгорел, – повторила она слова, которые никак не должны были быть правдой. Слова, от которых очень хотелось плакать, но не получалось.
– Я верну его для тебя, – Роне нежно погладил Шу по щеке и улыбнулся. – Твой Ветер будет как новенький.
Все с той же уверенной улыбкой – которая почему-то казалась Шу насквозь фальшивой – он протянул руку в сторону комка обугленных перьев…
Никогда раньше Шу не видела, как делают умертвий. Она была уверена, что это – сложный, опасный, долгий ритуал. Обязательно с жертвоприношениями, кровью, таинственными символами и заклинаниями. Темный шер Бастерхази же… он просто протянул руку, и темное пламя окутало мертвую птицу. Всего на миг. А через миг снежно-белый коршун расправил одно за другим крылья, переступил с лапы на лапу и недовольно покосился на Шу ярким глазом.
– Видишь, все хорошо.
Все хорошо? Если комок льда там, где только что было доверие и желание, это хорошо – то да. Все было хорошо. Шуалейда снова была самой собой, разумной и осторожной шерой. Жаль только, поздно. Если бы она не потеряла разум от объятий темного шера, Ветер был бы живым, а не вот этим… умертвием.
Шер Бастерхази скатился с Шу, оказавшись между ней и птицей. Он явно не хотел выпускать ее из объятий, но она повела плечами, освобождаясь от его руки. И он, не сумев скрыть вспышки – боли? Досады? Слишком коротко, чтобы прочитать! – позволил ей отодвинуться и сесть. А сам щелкнул пальцами, подзывая коршуна, и тот вразвалочку подошел, путаясь когтистыми лапами в траве, и ткнулся своему создателю в ладонь. Бережно взяв коршуна двумя руками, шер Бастерхази поднес его Шуалейде.
Ветер был как живой. Бастерхази восстановил его полностью, не только сердцебиение и магические потоки, вплетенные в птицу Люкресом, но даже естественную птичью ауру. Только там, где раньше сияла крохотная капля света и жизни – теперь переливалась черная жемчужина тьмы и смерти. Если бы Шу не присматривалась и не знала, что именно искать, ни за что не заметила отличия.
– Изумительно тонкая работа, – кивнула Шу, но птицу в руки не взяла. Хватит с нее обмана. – Вы великий мастер, шер Бастерхази.
Он едва заметно вздрогнул, а Шу обругала себя: что ей стоило назвать Бастерхази по имени? Задевать темного шера, когда они наедине, и она зависит от его доброй воли – глупо и неосмотрительно.
– Благодарю за комплимент, – в его голосе скользнул отзвук боли, но опять такой короткий, что Шу усомнилась, не померещилось ли ей. Наверное, померещилось. Вот, он опять уверен в себе и непроницаем, на губах легкая ироничная улыбка. – Тебе он больше не нужен?
Фамильярность царапнула ее, но она не подала виду – сама же разрешила. Сама вела себя, как кошка в течке. Дура.
– Моего друга больше нет, а связанный заклинаниями слуга – нет, не нужен.
Бастерхази дернул углом рта, словно хотел сказать что-то едкое, но промолчал. И так же молча, держа белого коршуна в обеих ладонях, дунул на него – и сложнейшее плетение вспыхнуло и исчезло, и что-то белое, призрачное, метнулось ввысь с радостным клекотом.
– Мягкой травы тебе, Ветер, – шепнул Бастерхази, высыпая из ладоней горстку невесомого праха.
– Мягкой травы тебе, Ветер, – повторила ритуальную формулу прощания Шуалейда и провела ладонью над местом упокоения коршуна.
Один из ростков тут же зашевелился, развернулся… нет, не один – сразу несколько, много ростков… буквально через мгновение белые и бирюзовые мелкие цветы раскрылись по всей крохотной полянке между скал, и почему-то запахло соснами, мокрым песком и самую капельку оружейным маслом.
Она не хотела делать ничего особенного. Да вообще ничего не хотела. Просто ей было жаль коршуна и хотелось поблагодарить его. За тепло. За письма от Люка. Письма, которых больше не будет – ведь она не напишет и не отошлет Люка ответ, а он сейчас в Сашмире… наверное, в Сашмире. Как бы Шу хотела сейчас оказаться там, рядом с ним!..
Прощай, Ветер. И спасибо, ты вовремя напомнил, что темным шерам нельзя доверять. Темные шеры вот так, не желая, убьют и не заметят. А потом с милой улыбкой сделают из тебя умертвие и скажут, что все хорошо.
Когда она подняла глаза, шер Бастерхази – одетый в безупречный камзол и плащ с кровавым подбоем – невозмутимо стоял чуть в стороне, между двух химер. Нинья прижалась мордой к его щеке – на миг Шу даже показалось, что она утешает хозяина… да нет, показалось. Темный шер Бастерхази не нуждается ни в чьей жалости. И в извинениях тоже. Да и за что Шу извиняться? Что не позволила ему соблазнить себя? Или что не договорила те пафосные слова, так похожие на ритуал…
Ритуал?!
Злые боги… не может быть! Нет, это не мог быть ритуал Единения! Там же… там же – формулы, символы, непременно алтарь… она читала, она точно знает!..
Как и для изготовления умертвий – формулы, символы, жертвоприношения.
Или просто протянуть руку?..
На мгновение ее накрыло запоздалой паникой. Она чуть было не связала себя с темным шером! Со лжецом, убийцей и чудовищем! И кто знает, что после этого стало бы с ней? Те светлые, которым не повезло попасть в руки темным во времена Ману Одноглазого, сходили с ума и умирали.
Боги! Как вовремя Ветер остановил ее! Кажется, она должна ему гораздо больше, чем цветы среди погребальной травы. Неизмеримо больше.
– Муаре, – позвала она свою химеру, не очень-то уверенная, что та послушается.
И не очень-то уверенная, что темный шер Бастерхази позволит ей вот так просто вернуться домой. Но она не покажет страха. Ни за что! И вообще. Если он попробует хоть что-то с ней сделать – она… да, она знает, чем ответить. Один темный шер – это не хуже, чем орда зургов!
Химера с тихим ржанием побежала к ней, игриво ткнулась мордой в плечо. На этот раз Шу запрыгнула на нее сама – она не изнеженная пигалица, не способная без помощи даже сесть на лошадь! И тут же пустила химеру в галоп – ей не терпелось вернуться домой, запереться в своей комнате и хорошенько подумать.
Когда шер Бастерхази поравнялся с ней, и ее коснулась ласковая, пьянящая тьма – она даже не вздрогнула. И не позволила себе коснуться тьмы в ответ, несмотря на отчаянную потребность, снова зарождающуюся где-то в глубине души… нет, не души – только тела! Плевать! Она хозяйка своих потребностей. Она справится.
– Понравилась ли твоему высочеству Муаре? – спросил Бастерхази как ни в чем не бывало. Так, словно все еще обнимал ее там, на вершине скалы над морем.
– Разумеется. Муаре прекрасна, послушна, – с трудом заставив свой голос звучать ровно, ответила она, – и очень быстра.
Бастерхази сделал вид, что не заметил ее страха… и не только страха.
– Я рад, что девочка нашла себе хозяйку. В одиночестве химеры дичают.
Шу только успела вежливо кивнуть и подумать, что не хотела бы она столкнуться с дикой химерой, как Бастерхази приблизился вплотную, положил руку на шею Муаре и велел:
– Домой, быстро!
Химера рванула вперед, так что Шу едва удержалась, вцепившись ей в гриву обеими руками. А Бастерхази рядом засмеялся, странно и недобро, и вместо скал под копытами химеры почему-то оказались темные облака. И сам Бастерхази вдруг стал бесплотным черным силуэтом, и пламя развевалось за его плечами – там, где только что был всего лишь пафосный плащ…
О, боги, что это?.. Что он сделал? И как она могла опять все упустить, как же теперь… Каетано останется один? А Энрике, полковник Дюбрайн с него голову снимет за то что упустил и не предотвратил… и где они находятся, почему Шу сама чувствует себя призраком?..
– Куда вы… меня?.. – задыхаясь в тяжелом и густом подобии воздуха, спросила она у кошмарного огненного призрака. Вот так, наверное, и выглядит Бездна.
– Я же сказал – домой, – отозвался гул пламени, и в этом гуле ей послышалось насмешливое торжество.
«Вот так и попадаются доверчивые нежные фиалки, – подумала Шу, прижимаясь к шее химеры, сквозь тьму и огонь летящей в неизвестность. – Но ты рано радуешься, темный шер Бастерхази. Посмотрим, как тебе придется по вкусу не нежная и не доверчивая Аномалия! И что останется от твоего, ширхаб тебя нюхай, дома!»
– Верно, неизлечимая. Но бросить пить и вылечить алкоголизм – разные вещи. Почитай в своем интернете про непьющих алкоголиков. И как воцерковление им помогает.
– Не смешите мои тапочки! Воцерковление! – хмыкнул Селиванов. – Да ей всё по звезде сосулькой! Даже Зое позвонить не смогла: типо, с утра выпил – весь день свободен…
Он сказал это беззлобно, снисходительно, но только совершенно бессердечный человек не заметил бы горечи в его словах. Обиды. И не за себя вовсе.
По пути в холл Инна тронула Селиванова за плечо.
– Вить, ваша мама звонила Зое. После обеда. Но она в самом деле была пьяной, и Зоя её не послушала. Обязательно скажи Павлику, что она звонила. Ты понял?
– Это вы нарочно фуфло гоните, чтобы он не расстроился, – ответил Селиванов. – Но Пашке сказать я и без вас догадался.
– Молодец, ты правильно сделал, – улыбнулась Инна.
– А креститься Пашка вправду не хочет, его просто Зоя запугала, что если он не покрестится, то Бледная дева его в речке утопит. Ваша мать, между прочим… – Селиванов злобно зыркнул на Ковалева. – Тоже не подарочек! Вот объяснили бы ей, что Пашка не её сын, тогда бы она в покое его оставила.
Ковалев хотел было возразить, но Инна приложила палец к губам.
– Сергей Александрович с нею поговорит. Так Павлику и передай, Бледная дева его не тронет. А если он не хочет креститься, никто его не приневолит. И отец Алексий насильно его крестить не станет, потому что Павлик уже не маленький и сам должен решать, креститься ему или нет.
– Какого черта? – спросил Ковалев у Инны, когда Селиванов направился наверх, в спальню.
– Это вы о чем? – улыбнулась Инна.
– О Бледной деве, с которой я поговорю.
Ковалев уселся в кресло возле медицинского отделения, и Инна составила ему компанию – села на диван напротив.
– Вам совсем не жалко запуганного маленького мальчика? Крещение избавит его от страхов, но если он откажется креститься, ему нужно на что-то опереться. Этот злосчастный звонок Зое очень не вовремя случился. Будто все сговорились довести ребёнка до нервного срыва. Он пока не готов сам справиться с ситуацией, ему всего семь лет.
– Может, лучше объяснить ему, что Бледной девы не существует? Мне кажется, это подействует надежней.
– Вы в детстве не боялись темноты?
– Нет, – соврал Ковалев.
– Пока рядом кто-то из родителей, ребёнок с радостью верит, что в шкафу или под кроватью никого нет, но стоит ему остаться в одиночестве, и страх возвращается. Этот страх иррационален, его нельзя победить логическими доводами. Должно быть, у вас в детстве за спиной был надежный тыл, у Павлика его нет.
– Дед учил меня надеяться только на себя, – пробормотал Ковалев.
– Не сомневаюсь. Но как вы думаете, у кого вы научились защищать слабых? Думаю, ваш случай как раз иллюстрация к расхожему утверждению: ребёнок последует вашему примеру, а не вашим советам. Почему бы вам не послужить примером для Павлика?
– Ну да, подать пример общения с привидениями. Просто отличный пример!
– Не станете же вы разубеждать свою дочь в том, что Деда Мороза не существует, – всему своё время. Уверяю вас, став взрослой, она не будет думать, что глупый папа верил в Деда Мороза. К тому же Бледная дева – не Дед Мороз, она действительно существует.
– Вот только ерунду выдумывать не надо… – Ковалев глянул в потолок и покачал головой.
– Она – ещё одна ипостась реки, её часть, её фантом. Вряд ли вы поверите мне, и все же я скажу: человек не может уйти из этого мира просто так, ничего после себя не оставив. Тем более утонувший человек. И недаром страхи Павлика цветут здесь пышным цветом…
– С этим я полностью согласен: если запугивать его Бледной девой, он без вопросов будет её бояться.
– Дело не только в запугивании, хотя я не отрицаю, что это немаловажный факт. Но… Бледная дева имеет здесь силу, особенно теперь, когда дяде Феде так трудно её сдержать. Павлик уязвим, его страх – открытые ворота, через которые Бледная дева пьет его жизнь, энергию. И в итоге загонит в такую глубокую депрессию, что ему захочется смерти. Поглядите, как он осунулся с тех пор, как вы прогнали «волка» и на его место явилась Бледная дева…
– В депрессиях я ничего не понимаю, но, мне кажется, ребёнка просто затюкали со всех сторон.
– Не без этого. Многим людям иногда трудно сделать простейший выбор: что съесть на завтрак, например. А тут множество уважаемых ребёнком людей пытаются склонить его на свою сторону – есть от чего растеряться. И тем не менее… Я тут поразмыслила о том, что вы мне рассказали… О заговоре на смерть. Делая такой заговор, человек привлекает на свою сторону силу, которая сильней его, становится её должником. Здесь средоточие такой силы – река. Так вот, долг не был оплачен сполна. Крещение, смена имени, изгнание бесов во время обряда, покаяние, причастие – все это делает человека неуязвимым перед силой реки. Но долг остается – и платят его другие. В данном случае Павлик. Думаю, Зоя хорошо это понимает, потому и стремится его окрестить.
– Так в чем дело? Если вы считаете, что крещение защитит его от Бледной девы, зачем этому сопротивляться? – хмыкнул Ковалев.
– Вы тоже против его крещения, или я что-то путаю? – загадочно улыбнулась Инна.
– Я против мракобесного обряда, который вредит здоровью ребёнка.
– А я против навязывания детям нездоровых христианских ценностей. Не все иллюзии вредны, но любовь Бога идет изнутри, а не извне, она действительно подобна наркотику.
– Вы определитесь, существует этот бог или нет…
– Уверяю вас, даже если он существует, то он никого не любит. Он питается любовью и страхом верующих. А ещё я считаю, что человек – это звучит гордо. Бог позволяет человеку быть слабым, и даже требует от него быть слабым. Вот дядя Федя справлялся с рекой без божьей помощи. И пока он был жив, Бледная дева не приходила за детьми и не доводила их до депрессии. Вы тоже могли бы… Ведь хтона вы уже приручили…
– Бледную деву тоже надо приручить? Изловить, скрутить в бараний рог и притащить в дом? – осклабился Ковалев. – Напоминает анекдоты про русалок.
– Нет. Помните, я сказала, что река играет с вами, а не со мной, и я не знаю, что ей надо. Над этим я тоже думала. То, что она зовет вас, вы, мне кажется, отлично чувствуете. Но задумайтесь над разницей в словах: зов и призвание. Мало ответить на зов, мало призвания – нужно то, что принято называть инициацией. Она не просто играет с вами, она испытывает вас.
Ковалев многозначительно покивал.
– Увы, в вашем случае инициация однозначна: чтобы пройти испытание, справиться с рекой, надо переплыть её тогда, когда переплыть её невозможно. Не скажу, что после этого она ляжет под вас, но она будет вас уважать и иногда вам подчиняться.
– И Бледная дева перестанет приходить за детьми? – сдерживая смех, переспросил Ковалев.
– Если вы пожелаете – перестанет.
– Это потрясающее колдунство.
– Не вздумайте переплывать реку, как бы вам этого ни хотелось.
– Даже не собирался… – проворчал Ковалев.
– Собирались. С первого дня собирались, это было написано у вас на лбу. Она… играет с вами, она заманивает вас. Вы утонете.
– Ничего не понял, – все же рассмеялся Ковалев. Теперь, правда, натянуто. – Так переплыть или не переплывать?
– Переплыть тогда, когда переплыть её невозможно. И только тогда, когда вам этого не хочется. А впрочем, вы сами поймёте, когда и как это нужно сделать.
Влада позвонила в шесть вечера и сообщила, что уже едет в электричке – и что Ковалев может не тащиться в райцентр к девяти вечера, она теперь сама найдет дорогу до стоянки такси.
– Я хотела нагрянуть неожиданно, чтобы застать тебя врасплох, – она хихикнула. – Но потом решила, что это нечестно.
– Что это ты вдруг решила среди недели нагрянуть? – удивился Ковалев.
– Отпросилась.
– Тебя уволят.
– Не уволят, не надейся. Я купила мощный модем и могу спокойно работать на нете. И не думай, что это я из ревности, – просто невозможно торчать тут одной целыми днями и думать, как там без меня ребёнок.
– Я тебя встречу с автобуса, – вздохнул Ковалев.
* * *
– Бабка Ёжка сегодня раскололась. – Витька потер руки. – Рассказала, как Бледную деву поставить раком. Оказалось, все это хурма – найти тело, похоронить там, отпеть. Для ужасов тема, впрыск позитива населению.
Люля опять отпустила Павлика в старшую группу. А ещё попросила Витьку помочь Павлику нарисовать открытку, дала с собой фломастеры. Наверное, Зоя ей не сказала, что это грех. Потому Павлик сидел за столом и рисовал, глядя на планшет, где Витька разыскал того самого кота с тортом и цветами. И сказал Аркану, что никто порнуху на планшете смотреть не будет, пока Павлик не закончит рисовать. Вот такой брат был у Павлика – настоящий брат!
Но если утром хотелось нарисовать хорошего кота, чтобы Бледная дева обрадовалась подарку, то теперь Павлик засомневался: наверное, открытки маловато, чтобы от нее откупиться.
– А чё оказалось? – спросил Аркан.
– Надо переплыть реку тогда, когда её переплыть невозможно. Типо, доказать, что ты мегакрутой крендель. Бледная дева охреневает с такого фэншуя и ложится в позу камбалы.
– Вить, а какая поза у камбалы? – спросил Павлик, вынув изо рта кончик фломастера.
– Примерно как у унылого перед иконой, только глубже и кошерней.
– Как это «глубже»? В воде, что ли?
– Необязательно. Унылый на коленках стоит, а глубже – это растечься ковриком.
– Не, а как её переплыть-то? – приоткрыв рот от удивления, спросил Русел. – Холодина же…
– Холодина – чешуя, к холоду быстро можно привыкнуть.
– К холоду нельзя привыкнуть, – как всегда, заспорил Сашка.
– Вы, часом, не баран по гороскопу? – фыркнул Витька. – Отсос Петрович, вы вообще плавать не умеете, а мы в этом году до сентября купались, и ничего. Сперва вштыривает неслабо, зато потом самые шишечки, аж в письке щекотно.
– Ага. А три недели назад дядька утонул, не слышал, что ли? Чуть-чуть до берега не доплыл. Вот почему, спрашивается? – не унимался Сашка.
– Почему-почему? По кочану папайи. Мужик в фуфайке был, в сапогах. Ты в сапогах пробовал поплавать? Прикинь, если ватник намочить, сколько он весить будет? Почти неотвратимый писец, топором ко дну пойдешь.
– Он, говорят, как раз таки и ватник снял, и сапоги.
– Ну не догола же он разделся. Все равно одежка на дно тянет. Плавать в плавках надо.
…огонь маяка мелькнул среди гребней волн, когда Тоньо уже отчаялся добраться до берега. Сжимая зубы, чтобы не орать от боли в содранных ладонях, он грёб изо всех сил, не тратя уже времени на вычерпывание воды: волны и дождь спорили, кто утопит ялик быстрее, и вокруг лодки мелькали лоснящиеся спины каких-то хищных морских тварей.
Ветер усиливался, свинцовые волны грозили перевернуть жалкую лодочку, и плевать было морскому дьяволу, что в этой лодочке последний потомок древнего благородного рода, гордость и надежда всей Испании. Или не плевать, или он нарочно дразнил близким берегом, то роняя в водяные ущелья, то слепя близкими разрядами молний.
Может быть, помогла молитва Пресвятой Деве, а может морской дьявол ещё не натешился, но огромная волна, идущая с океана, не захлестнула лодку, а подняла на гребень и вынесла на берег неподалёку от маяка. Правда, лодку швырнуло о камни, а самого Тоньо — головой о борт, но это было уже неважно. Пусть череп трещал едва не громче грозы, пусть глаза заливал то ли дождь, то ли морская вода, то ли вовсе кровь, под ногами был берег. Настоящий твердый берег. Слава тебе, Пресвятая Дева, позволь только выбраться из ялика, прежде чем следующая волна утащит его обратно в море… а там — там Тоньо помогут, вот уже бегут к берегу три смутные в струях дождя фигуры…
То ли милосердная Дева Мария, то ли скучающий дьявол подсунули Тоньо под руку — когда уже выбирался из лодки на сушу — саблю. Не суть, кто. Суть — что без неё Тоньо тут же пришел бы бесславный конец.
Первый удар дубины обрушился на борт ялика. Должен был — на голову Тоньо, но мародеру помешал порыв ветра.
Этот же порыв буквально вышвырнул Тоньо на камни, помог перекатиться — дальше, дальше от бурлящего моря! Вскочив на ноги, он наугад махнул саблей…
Свист клинка прорезал гудящие дождевые струи, лезвие сверкнуло во вспышке молнии, и что-то упало. Один из мародеров отшатнулся, кулем свалился ему под ноги. А сабля словно сама потащила Тоньо за собой — вперед, разогнать к дьяволу португальскую чернь, сбросить в волны на поживу кракенам!
Тоньо плохо помнил, что было дальше, только оглушительную песню Марины, — именно тогда он понял, что саблю зовут Мариной, Морской, — вспышки молний, хлесткие струи дождя, грохот моря за спиной и словно бы детские крики… Что случилось с мародерами, он не помнил вовсе. Очнулся на пороге какой-то хижины, упал в открытую дверь, так и не выпустив сабли из рук, а потом наступило утро. Солнечное, прекрасное португальское утро пролезло горячими лучами сквозь щель в ставнях, плеснуло Тоньо в глаза.
— Наш гость проснулся, — где-то рядом послышался женский голос. Испуганный.
«С чего бы?» — подумал Тоньо, проснулся окончательно и понял, что все еще сжимает саблю, тихо-тихо поющую ему старинную колыбельную на странном, но понятном и правильном языке.
Добравшись до Лиссабона, Тоньо даже не вспомнил о своем желании избавиться и от чёток, и от сабли — о любом воспоминании о «Розе Кардиффа» и фате Моргане. Без сабли он чувствовал себя голым, а чётки… Турецкому офицеру они приносили удачу, а Тоньо очень нужна удача. Особенно если удачей считать встречу с проклятым пиратом Морганом.
— …почему ты носишь такую невзрачную шпагу, Антонио? — о чем-то спрашивал дивный ангел, так не похожий на нее, на фату Моргану.
Ах да. Точно. Она же не понимает, что красота оружия не в насечке, не в камнях на гарде и не в золотых ножнах. Для нее Марина — всего лишь кусок железа странной формы, не облагороженный завитушками и клеймом модного ювелира.
— Графу де ла Вега нет нужды выставлять богатство напоказ, — с должной долей спеси ответил Тоньо.
Анхелес просияла: объяснение оказалось близким, понятным и лестным. И удобным. Донья не упустила случая пожаловаться на скуку в этой глуши, такой далекой от королевского двора, и немножечко ему позавидовать. Ведь графу де ла Вега всегда рады во дворце, его отец — советник ее величества Изабеллы, и если бы все сложилось иначе, если бы Анхелес повезло родиться в семье с громким именем… ведь Антонио был бы с ней счастлив, правда же, Антонио? Она готова для него на все что угодно, даже сопровождать его на ежегодный праздник святой Исабель в Малаге. Что, приличия? Ей все равно. Она так любит Антонио, что готова попрать любые приличия, лишь бы быть с ним. Пусть не как супруга, пусть… как угодно!
— Не стоит оскорблять твоего супруга, Анхелес. Я слышал, дон Ортега — во всех отношениях достойный кабальеро…
— О да! Мой супруг благороден, не беден, заслужил похвалу и орден от самого покойного короля Фердинанда, но… Антонио, я люблю тебя. Мое сердце разорвется вдали от тебя. Вся моя жизнь не имеет смысла, когда тебя нет рядом, Антонио!
Глаза доньи полнились слезами, грудь взволнованно колыхалась, алые губки приоткрылись, и вся она была — порыв и страсть, страсть и порыв.
Тоньо не смог удержаться от искушения. Да и смысл удерживаться? Благородный дон никогда не откажет прекрасной донье в утешении.
Сладкое утешение заняло не меньше часа, и Тоньо мог поклясться, что редко ему доводилось проводить время с большим толком. Донья осталась довольна, правда, несколько обессилела. А Тоньо обуяла дьявольская жажда. Пришлось звать служанку с кувшином кальвадоса и блюдом тапас. В качестве тапас была его любимая зеленая морсилья, как готовят в Саламанке: свиное брюшко и свиная кровь, обжаренные на нежном нутряном сале золотой лук и порей, семь ароматных трав, и все это хорошенько пропечено на решетке.
Сегодня морсилья де вердурас была особенно вкусна. Все же донья Анхелес в самом деле могла бы быть хорошей супругой. Если бы.
— Ах, Антонио, если бы… — эхом его мыслей откликнулась Анхелес и скромно откусила кусочек колбаски. — Если бы ты взял меня с собой в Малагу…
Ее взгляд обещал неземные наслаждения и лучшую в Испании морсилью.
Вот только ехать в Малагу и лобызать ручки старухе Изабелле Тоньо не собирался. Даже ради доньи Анхелес и морсильи де вердурас. О чем донье с превеликим сожалением и сообщил, пообещав, что будет скрашивать ее одиночество в Севилье и дальше. И чем дальше от двора, тем лучше. Потому что… э… Да, точно, это она поймет:
— Я только избавился от донны Дульсинеи, славной своими подобным носорогу нравом и красотой. И показаться королеве — значит немедленно обзавестись новой невестой. Любовь моя, мой ангел, я не хочу жениться… э… в смысле жениться ни на ком, кроме тебя.
Докусав задумчиво колбаску, дивный ангел немножко еще поразмыслила, поглядела на Тоньо влажными темными очами и нежным голоском спросила:
— Антонио, но ты же не будешь любить никого, кроме меня?
— Разумеется не буду, — совершенно искренне ответил Тоньо; сабля не в счет, никто же не думает, что благородный дон может любить женщину больше, чем свое оружие; а что внутри что-то ёкнуло и болезненно сжалось, так это наверняка от морсильи. Блюдо было чуть великовато и паприки чуть многовато. Но вкусно, Пресвятая дева, как же вкусно!
— Значит, твоя женитьба ничего не изменит, — таким же нежным голоском заключила донья Анхелес и потянулась к последней на блюде морсилье. — Мне так хочется увидеть праздник, Антонио! Неужели граф де ла Вега не может позволить себе повезти возлюбленную поклониться святой Исабель?
Вот тут Антонио понял, что для того чтобы взять кого-то на абордаж, вовсе необязательно иметь пятидесятипушечный фрегат. Даже бриг не обязателен. Довольно будет алых губок, томных глазок, нежного голосочка… Ах, донья Анхелес, и почему тебя не назвали Мортирой? Непростительное упущение.
Одна только досада: дон Антонио Гарсия Альварес де Толедо-и-Бомонт, граф де ла Вега, не желает быть взятым на абордаж ни алыми губками, ни томными глазками. Ни даже лучшей во всей Андалусии морсильей. Двор, интриги, невесты и фейерверки могут провалиться в преисподнюю. Вместе с нежной и беспомощной доньей Ортега.
Тоньо аккуратно составил на пол блюдо из-под морсильи и сел на постели.
— Анхелес, если ты хочешь на праздник, попроси супруга.
Глаза доньи повлажнели, губки округлились от недоумения и обиды, тонкая рука потянула простыню к груди.
— Антонио?
Тоньо стало стыдно. Обижать столь хрупкое и прекрасное создание — грешно. Подумаешь, донья хочет на праздник, совершенно же естественное желание для любой дамы. В их жизни так мало развлечений, вот только и есть, что праздники, флирт, опера и наряды. Но… но Тоньо не поехал ко двору даже с отцом. Политика и интриги — не для него, его воспитывали не как наследника Альбы, в политике и интригах чувствовал себя как рыба в воде его старший брат, Фердинандо. Не зря ж его назвали в честь его настоящего отца, Фердинанда Арагонского, короля Испании милостью божией. Антонио же слишком прям и не искушен в дворцовых интригах, он лишь помешает отцу в его делах.
От мыслей о политике у Тоньо враз испортилось настроение. Он совсем отвернулся от доньи Анхелес, и уже было собрался надеть штаны и сбежать от укоризненных вздохов и горестных взглядов, как под окном послышался конский топот. Не меньше полудюжины всадников.
«Любопытно, кого и куда несет под утро, — подумал Тоньо, все же натягивая штаны и не глядя на донью, готовую упасть в обморок от огорчения. — Завтра пришлю ей три дюжины роз и приглашение в оперу. И браслет с черными сапфирами, он прекрасно подойдет к ее глазам. Ангел простит меня, поймет и простит».
Он едва успел подумать про браслет, как конский топот оборвался. Прямо под балконом. Послышались окрики, стук дверного молотка.
Дьявол! Вот только дона Ортеги сейчас не хватает!
Или — это нарочно подстроено? Милая Анхелес хочет стать вдовой, а затем графиней? Донья Мортира, дьявол ее разрази!..
Тоньо обернулся, встретился взглядом с перепуганной и дрожащей Анхелес, устыдился своих подозрений, и в тот же миг дверь внизу открылась, послышались голоса.
— Беги, Антонио, умоляю тебя, беги! — шепотом вскричала донья, спрыгнула с постели, едва прикрытая простыней, и сунула ему в руки камзол и саблю. — Не нужно драться, Антонио, если с тобой… если ты… я не переживу, Антонио!..
В ее глазах было столько волнения, столько страха — за него, Тоньо! Ему бы устыдиться, но совершенно некстати вспомнилось, как за ним уже приходили и вот так же стучали в дверь в самый неподходящий момент.
Пресвятая Дева, лишь бы сейчас это был обманутый супруг!..
— Прости, Анхелес, — пробормотал он, засовывая руки в рукава камзола. Сорочкой он пренебрег, некогда, схватил только саблю. — Я люблю тебя, мой ангел.
Последние слова он говорил, отворяя балконную дверь и выглядывая на улицу.
Увы. Прямо под балконом гарцевали четверо смутных в предрассветном тумане всадников. Слишком смутных, чтобы разглядеть, во что они одеты.
На звук один из них потянул повод, приказывая лошади остановиться, и задрал голову.
Тоньо отпрянул от окна, развернулся к донье Анхелес:
— Черный ход!
Донья кивнула, откинула гобелен с Пресвятой Троицей и распахнула низенькую дверцу. Глаза у нее были несчастные и перепуганные, но движения — решительные. Она даже не бросилась ему на шею и не упала в обморок. Дивный ангел. А за дверью уже слышались шаги.
— Беги, Антонио, скорее!
Он не успел даже перенести ногу через порог, как в дверь доньи постучали…
Сердце оборвалось. Обманутый супруг? Или за ним все же пришли они?..