Пожалуй, Инна оказалась права: этот раунд она Зое проиграла… Потому что вместо сочувствия к Бледной деве, вместо взгляда сверху вниз Павлик собирался от неё откупиться. А это совсем другое.
– Ты не понял. Не за открытку, – попытался объяснить Ковалев. – А за то, что ты её жалеешь, хорошо к ней относишься. За то, что ты один вспомнил про её день рождения и поздравил.
– А вы чего же про её день рождения не вспомнили?
Ковалев понял, что заврался, и промолчал.
– А, я понял! – обрадовался Павлик. – Это вы потому, что она и вас утопить собиралась!
– Она не собиралась меня топить. Она меня спасала, – неожиданно резко ответил Ковалев.
Наверное, надо было выбрать тон помягче – Павлик замолчал, будто чего-то испугался.
Ковалев издали заметил, что в доме не горит свет. Хтон, завидев нового хозяина, начал радостно рваться с цепи.
– А это… тот самый волк? – Павлик испуганно попятился.
– Не бойся, он же на цепи. Но вообще-то он оказался совсем не злой – просто его никто не любил, вот он и злился на всех.
– Анька говорила, что спокойненько его гладит, – вздохнул Павлик и поежился.
Ни Влады, ни Ани дома не было. Ну вот куда они подевались? Отправились гулять? И баба Паша нарочно не пришла, не хотела мешаться. Ковалев набрал номер Влады – её телефон тут же зазвонил в маленькой комнате…
На столе в кухне лежали привезенные Владой пирожные, и, понятно, оставить Павлика без угощения, сразу пойти искать Владу и Аню, было просто жестоко, с таким вожделением ребёнок смотрел на стол…
– Раздевайся. Попьем чаю с пирожными, а потом пойдем гулять. Если хочешь, и Хтона с собой возьмем.
– А он меня не загрызёт?
– Нет, не загрызёт совершенно точно. И даже не укусит.
Ковалев не успел снять ботинки – вешал куртку Павлика на вешалку, – когда услышал за окном шум подъехавшей машины. Низко и грозно залаял Хтон. А через минуту, распахнув настежь все двери, в дом ворвались человек пять полицейских. И первым был капитан, похожий на мышь и таракана одновременно… Брань его была преимущественно нецензурной.
Перепуганный Павлик забился в угол кухни, между столом и холодильником, а Ковалева скрутили быстро и без церемоний, хорошенько приложили лицом о дверной косяк и надели наручники. Ему хватило ума не сопротивляться.
– Теперь ты точно у меня сядешь… – сквозь зубы процедил капитан и прибавил несколько сочных ругательств.
– За что? – всё-таки спросил Ковалев, хотя поза – лицом в стол – не располагала к конструктивному диалогу.
– Статья сто двадцать шесть в отношении заведомо несовершеннолетнего – от пяти до двенадцати, статья сто тридцать пять часть третья в отношении лица, не достигшего двенадцатилетнего возраста, – от двенадцати до двадцати.
Номера статей ни о чем Ковалеву не говорили – раньше его не сильно интересовал уголовный кодекс.
– Это вы обвинение предъявляете? – уточнил Ковалев.
– Ты поговори у меня, пидор гнойный… Гляди-ка, мужики, он сейчас еще и адвоката потребует! – Капитан хохотнул. – Пакуйте его, в отделении разбираться будем.
Куртку Ковалеву надеть не предложили, а просить он не стал. И к милицейскому козелку тащили, держа под руки с двух сторон, хотя ни бежать, ни сопротивляться Ковалев не собирался, и это было очевидно. Из разбитого о косяк носа на белый свитер капала кровь, и бровь, похоже, тоже рассекли до крови.
– А ребёнка-то куда? – между делом поинтересовался один из ментов.
Надо же, про ребёнка они и забыли!
– Веди его в санаторий, – велел капитан, – там воспитательши волосы на заднице рвут с перепугу…
Хтон рвался с цепи и захлёбывался лаем. Счастье, что он был привязан, – собаку запросто могли и застрелить…
Из дома в тапочках выскочил Коля, подбежал к своей калитке, заорал, перекрикивая собачий лай:
– Вы чё, мужики? Охренели? Это ж сосед мой, Серёга!
– Коль, а ты каждой бочке затычка? – Капитан искренне расстроился появлению свидетеля. – Я давно на тебя дело завел.
– Это какое такое дело? – неуверенно спросил Коля.
– Аппарат на чердаке стоит? Значит, гонишь.
– Я себе. Для личного, так сказать, потребления, – с еще меньшей уверенностью пробормотал Коля, но все же спросил: – Морду-то за что ему так расквасили?
– Это он упал. О порог споткнулся, – снова хохотнул капитан. – А, гражданин майор?
– Бился головой о косяк в порыве искреннего раскаяния, – проворчал Ковалев.
– Ты пошути мне здесь! А то я ещё и сопротивление при задержании добавлю. Здесь тебе не город, тут я царь и бог, понятно?
Чего ж не понять? Приехал хлыщ из города в чистой одежде, в звании майора к двадцати девяти годам, – приятно, должно быть, над ним поглумиться, чтобы нос не задирал… Особенно если к сорока ты сам только до капитана дослужился…
Впрочем, будь Кавалев на месте ментов, он бы тоже не церемонился с похитителем ребёнка, но… их не интересовал ребёнок, они не ребёнка защищали. Им даже козел отпущения не требовался – зачем заводить дело на ровном месте? Однако они упорно доказывали самим себе, что абсолютно правы. Им нравилась эта их абсолютная правота…
Последнее, что Ковалев увидел, прежде чем его посадили в козелок, – баба Паша, изо всех сил торопившаяся в их сторону. Она не успела – УАЗ рванул с места, когда она не прошла и половины пути. И Ковалев надеялся, что она его не заметила… Однако сильно сомневался, что Коля промолчит о том, что видел…
Били они здорово, со знанием дела – не оставляя заметных следов. Даже сопли было не утереть из-за наручников, и вдобавок Ковалева вырвало прямо на собственные джинсы. Последний раз его били лет в пятнадцать, в темной подворотне, – их было много и они были старше, но он всё равно находил ту историю донельзя унижающей его человеческое достоинство. Ещё совсем маленьким, на первых же тренировках он понял и запомнил, что боли надо стыдиться, и в глубине души презирал тех, кто считал иначе.
Менты ничего пока не требовали, просто оттягивались. Или надеялись, что после этого Ковалев подпишет любой протокол? Напрасно надеялись, ему вполне хватало мозгов, чтобы сравнить несколько допросов в отделении с годами на зоне по весьма скверной статье. Впрочем, он не сомневался, что ни один суд не признает его виновным, – разве что невменяемым, потому что только невменяемый станет похищать детей на глазах у сотни человек.
Вообще-то о его задержании менты должны были уведомить воинскую часть, но на этом Ковалев настаивать не стал.
Капитан, конечно, орал, что у него пятеро свидетелей того, как Ковалев раздевал ребёнка, и ещё двое – как он нес его через мост и за какие места при этом держался. И, наконец, заикнулся о признательных показаниях. Ковалев на всякий случай поинтересовался, в чем должен чистосердечно признаться.
– А ты не знаешь? – осклабился капитан, отчего его мышиные усы смешно зашевелились. – Зачем похитил ребёнка и какие развратные действия с ним совершал.
– Я не совершал никаких развратных действий. И ребёнка не похищал.
– Да тебе мало, что ли? – будто бы удивился капитан. – У меня весь санаторий будет в свидетелях, как ты его похитил! Или ты думал, кто угодно с улицы может прийти, взять ребёнка за руку и вести куда угодно? Ха-ха! Это самое натуральное похищение, от этого тебе вообще не отвертеться. А ты еще людей в столовке запер, это отдельная статья.
– Какая? – спросил Ковалев.
– Сказал же: отдельная.
Когда за окном стемнело, Ковалев начинал подумывать, что на суде подписанный протокол ничего значить не будет… Наверное, полиции в райцентре было чем заняться, кроме как прессовать педофилов: его трижды и надолго оставляли одного в запертом кабинете, выдав бумагу и карандаш, – каждый раз, прочитав написанное, капитан отправлял «чистосердечное признание» в мусорную корзину. И под конец написал «правильный» протокол допроса. Впрочем, к тому времени Ковалев вряд ли смог бы удержать карандаш в руке – разбитые пальцы посинели, распухли и тряслись, как у алкоголика. Посылая капитана с его протоколом ко всем чертям, Ковалев уже не испытывал ни злости, ни презрения, но всё ещё хотел верить, что ему вовсе не страшно. Вот если бы не наручники… И если бы не умели они так ловко и неожиданно вышибать из-под него стул…
Должно быть, Ковалев отключился, ударившись об пол. Или нет? Но вместо ругани ментов услышал вдруг звуки переполненного пляжа – с визгом детей, гомоном множества голосов и ревом скутеров, почуял запах цветущей от жары речки, увидел вместо кабинета с крашеными стенами ее веселую летнюю воду… И усатого капитана, вусмерть пьяного, который падает за борт лодки, смешно и неловко взмахнув руками… Падает – и топором идет ко дну. И веселая летняя вода вокруг него, чуть зеленоватая, просвеченная солнцем, становится всё темней и холоднее, звенит в ушах всё громче, давит на грудь все сильней…
Впрочем, удар ботинком под рёбра привел Ковалева в себя. Капитан сидел за столом, со стороны наблюдая за работой своих подчиненных. И лицо его было самодовольным и презрительным.
– Ну погоди, сука… – сквозь зубы выдавил Ковалев. – Будешь ты тонуть…
Лицо капитана вмиг переменилось. Побледнело. Вытянулось – даже кончики усов поникли. Он испугался! Он натурально испугался, отшатнулся, откинулся на спинку стула и сделал какой-то неопределенный жест рукой – то ли перекреститься хотел, то ли остановить коллег. Однако они все же остановились. Признаться, Ковалев не ожидал такого сильного эффекта от своих слов.
Его усадили обратно на стул, когда на столе зазвонил телефон. Капитан долго на него косился, но трубку так и не снял – после чего телефон запел у него в кармане. Взглянув на экран, капитан всё же нажал на кнопку ответа.
Из трубки на весь кабинет загрохотал мужской голос:
– Ты что, Колтырин, себе позволяешь? Ты что за дела там творишь?
– Игорь Моисеевич, вы про что? – спросил капитан, сделав лицо, как положено, лихим и придурковатым, будто его могли увидеть из телефона.
– Я пробиваю бесплатную операцию матери заслуженного работника милиции, а он ни черта не заслуженный, он того и гляди с работы вылетит за превышение полномочий!
– Игорь Моисеевич, да я…
– За что ты приезжего майора задержал, Колтырин?
– Это… он ребенка, типо, украл. И раньше сигналы были… Что он мальчиков… того…
0
0