На ложе моём ночью искала я того, кого любит душа моя, искала его и не нашла его. (Песня Песней 3:1)
Те её мечты, которые она лелеяла, возвращаясь зимой из Парижа, мечты о доме, который она для него купит, останутся пустыми грёзами. Геро не простит ей страданий дочери, её слез и её страха. Он не примет щедрого дара, не согласится на жалкую копию свободы после того, как несколько месяцев наслаждался свободой подлинной. Это будет отвратительная пародия.
Пророчество третье. «Жди».
Как сказал этот богохульник Рабле? Кто обладает терпением, тот может достичь всего. Жди и страдай. Жди расчетливо и терпеливо. Хищно. Страдай вдохновенно и сладко. Терпение — порой единственный путь к воплощению желаемого, а страдание — как искупительная жертва. Это безумие. Пытка. Жар. Огонь. Скольжение расплавленного ума по сердечной плоскости.
Что это? Любовь? Страсть? Отчаяние? Как назвать эту мучительную, невыносимую боль?
Боль нетелесную, беспредметную, боль, которую не изгонит ни маковый сок, ни корень мандрагоры, не винный дурман. Боль невидимую, без кровотечений и стигматов, боль, которая течёт мглой в глаза, разжимает пальцы и разлагает жизнь.
Когда он был мёртв, она знала, что он недосягаем, по ту сторону Стикса. Было больно, но не так. Это была другая боль, боль сожаления и раскаяния. Эта боль врачевалась смирением и покорностью. Перед смертью её могущество, её воля – ничто. Перед смертью, великим уравнителем, её стоимость, стоимость принцессы крови, не превышает стоимости старой горничной, чьи руки скрючены ревматизмом.
Бросать вызов смерти, роптать и воздевать руки бессмысленно. Когда принимаешь неизбежное, становится легче. Она негодовала и грешила гневом, а потом смирилась. Осталась только тоска. Но не боль. Теперь боль вернулась. Но это другая боль, живая, из белых нервных волокон, выступающих из-под тканей и кожи. Здесь уже нет отрезвляющего присутствия смерти. Здесь сама жизнь с её биением и соблазном.
Она вдруг осознала, что может увидеть его, в любую минуту, не дожидаясь счастливого стечения обстоятельств, каприза маленькой девочки или шалостей фортуны. Он здесь, совсем рядом, в каком-то полу-лье. Ей даже не придется ехать верхом, не придется подгонять и грозить. Она может дойти пешком.
Этот путь с попавшим в туфель камешком доставит ей наслаждение. Каждый шаг, как ласка, ведущая к подлинному экстазу. Увидеть его, прикоснуться и даже обнять… Он будет ошеломлён… Он не успеет её оттолкнуть. И пусть обрушится небо.
Она пыталась забыть. Она даже говорила с Дельфиной. Старый кюре задавал ей вопросы. Она слышала и понимала, отвечала логично и связно, со знанием дела, без дрожи, без срывов в рыдание. Это как лекарство, укротитель мыслей.
Всё движется, всё идёт своим чередом. Минута, час, день, ночь. Вдох и выдох. Настоящее перетекает в прошлое. Но стрелки замирают. Накатывает пустое и тёмное. Снова бессилие, но бессилие иного рода. Мука Тантала, умноженная на вечность. Вот так прожить без него, в немом созерцании. Прожить год, два, десять, с этим клинком в подреберье.
Он здесь, рядом, видимый, досягаемый, но без неё. Чужой, обласканный. Будет другая женщина, и ради неё он просыпается по утрам. А ей, осуждённой, и вовсе жить незачем.
Когда он был мёртв, у неё были воспоминания. Её достояние, её богатство. Его ясные глаза, с небесной радужкой и фиолетовой бездной зрачков. Глаза усталые и грустные, но, как награда, сияющие. Кожа золотистого оттенка, прекрасные руки. Она помнит их в чернильных пятнах.
На среднем пальце правой руки у него была крошечная мозоль. Когда-то он часами переписывал прошения и делал переводы для нерадивых студентов. Потом эта мозоль исчезла. Ибо так часто он за перо не брался.
В первый год своего пленения он, казалось, забыл саму грамоту. Оцепенел. Затаился. Он ни в чем перед ней не виноват. Он ей ничего не обещал, не звал, не клялся, не молил, не увещевал, не обманывал. Он был таким, каким его создал Бог, без примесей, как алхимическое золото. Он ни разу ей не солгал, не польстил, не покусился. Он не разбивал ей сердце, она всё сделала сама.
Она должна быть ему благодарна, ибо с ним она узнала то выгорание страсти, какое не узнала бы ни с кем; только с ним она узнала подлинный трепет чувств и квинтэссенцию жизни.
Может ли она именовать жизнью ту фазу бытия, в какой пребывает сейчас? Она может прекратить эту муку или, напротив, усилить, чтобы сердце надорвалось. Увидеть его и потерять навсегда. Если бы дьявол услышал её, свою бессмертную душу она бы, не колеблясь, обменяла на одну ночь беспросветного безумия, нет, даже на час с ним, безраздельно влюблённым, трепетным. А затем пусть будет вечная погибель, она не возропщет.
Но ей придется ждать. Придётся ждать. Она выбрала третье пророчество. Она сохранит себя холодной и суховатой, удержит себя в железном, игольчатом панцире, чтобы идти к цели, чтобы прятаться, хорониться, по-звериному припадать к земле. Только бы добиться его, только бы вернуть.
— Вашему высочеству дурно? – услышала она голос Дельфины.
В этом тусклом голосе ей послышалась издёвка. Клотильда сразу выпрямилась и встала.
— Тот, кто обладает терпением, достигает цели. Не так ли сказал этот богохульник Рабле?
Фрейлина растерянно кивнула.
— Мы будем ждать, Дельфина, будем терпеливо ждать.
Она будет ждать её, соперницу. Единственную женщину, которая одержала над ней победу, женщину, завоевавшую его сердце. Бледная покойница не в счёт.
В том возрасте, на заре юности, при первых позывах чувственности, Геро должен был попасться на удочку этой девицы. Он был отравлен поучениями своего наставника, этого фанатика отца Мартина, давно живущего в ненависти к собственной одряхлевшей плоти.
Старик, вероятно, запугивал юношу последствиями чувственных грехов, живописал картину адских мытарств, а то и предъявлял пораженные неаполитанской хворью тела распутников. Твердый шанкр, бледная сыпь, провалившийся нос должны были поразить воображение подростка. Устрашение могло произойти и без участия старого аскета. Геро изучал медицину, исполнял обязанности брата милосердия в лечебнице св. Женевьевы, и немощи плоти были явлены ему в избытке.
Он видел не только тех ретивых сластолюбцев, что расплачивались живым гниением, но и тех несчастных виновниц, чья грошовая прибыль извлекалась из служения греху.
Клотильда и сама не раз ужасалась разрушительным последствиям венериных хворей. Она помнила совсем юных девушек, уже пожираемых недугом. Тот, кто обладает лишь зачатками благоразумия, должен извлечь урок.
А Геро был благоразумен от природы. Он искал взаимный трепет души, а не тела. Он был невинен и отвечал на столь же чистый и невинный взгляд. Та девочка с ясными глазами всех опередила. Ибо воплощала в себе все чаяния юности.
Клотильда позволила себе удовольствие пофантазировать о несбыточной, вероятной встрече с Геро до его женитьбы, до первой влюбленности, когда он ещё был свободен, не повязан долгом и виной. Эта встреча вполне могла состояться.
Она не пребывала в изгнании. Она жила там же, в Аласонском дворце, совершала те же придворные ритуальные действия, бывала в Лувре, вела те же интриги. И он был там же, в доме епископа Бовэзского, сначала застенчивый синеглазый подросток, затем прилежный школяр, старательный книжник. Он всегда был там, на левом берегу Сены, в Латинском квартале!